Глава 48. АЗОРСКИЕ ОСТРОВА

В назначенное капитаном время в ослепительных лучах солнца впереди показались острова, расположенные на северо-востоке. Это были Азорские острова.

Дул попутный ветер, и бриг шел на всех парусах. К трем часам пополудни стал хорошо виден весь архипелаг.

Взгляду Филиппа открылись высокие вершины холмов странных, пугавших очертаний. Скалы почернели словно под действием вулканического извержения и поражали контрастом между ярко освещенными вершинами изрезанных горных хребтов и глубокими мрачными пропастями.

Едва бриг подошел к первому из островов на расстояние пушечного выстрела, он лег в Дрейф; экипаж стал готовиться к высадке на берег, чтобы запастись несколькими бочками свежей воды, как и предполагал капитан.

Пассажиры надеялись получить удовольствие от прогулки на острове. Ступить на твердую почву после двадцати дней и ночей утомительной качки — да это настоящая увеселительная прогулка, которую по достоинству способны оценить лишь те, кто долгое время находился в плавании.

— Господа! — обратился капитан к пассажирам, на чьих лицах, как ему показалось, он заметил нерешительность. — У вас есть пять часов на то, чтобы побывать на берегу. Советую вам не упустить такой возможности. Вы найдете на этом совершенно необитаемом острове источники с чистейшей водой, если среди вас есть любители природы, а для охотников здесь найдутся зайцы и красные куропатки.

Филипп взял ружье, порох и свинец.

— А вы, капитан? — спросил он. — Остаетесь на борту? Почему бы вам не отправиться с нами?

— Потому что вон там, — отвечал капитан, показывая рукой на море, — подходит подозрительное судно, которое преследует меня уже четвертые сутки. Я хочу понаблюдать за тем, что оно будет делать.

Удовлетворившись этим объяснением, Филипп сел в последнюю шлюпку.

Дамы, многие другие пассажиры столпились в носовой части корабля и на корме, не отваживаясь спуститься или ожидая своей очереди.

Они видели, как две шлюпки стали удаляться, увозя радостных матросов и еще более счастливых пассажиров.

На прощание капитан предупредил:

— В восемь часов, господа, за вами прибудет последняя шлюпка, имейте это в виду! Опоздавшие останутся на острове.

Когда все, и любители природы и охотники, высадились на берег, матросы отправились в пещеру в ста футах от берега, резко уходившего в сторону словно для того, чтобы избежать солнечных лучей. Свежая голубая изумительно вкусная вода била из источника среди поросших мхом камней и, не выходя из грота, исчезала в низине среди мелкого зыбучего песка.

Матросы наполняли бочки и катили их к берегу.

Филипп не сводил с них глаз. Он любовался голубоватым полумраком пещеры, ее прохладой, мелодичным журчанием воды, образовывавшей каскад за каскадом. Вначале ему показалось, что в пещере очень темно и довольно свежо, однако через несколько минут потеплело, а в темноте стали вспыхивать и тут же гаснуть таинственные огоньки. Когда Филипп входил в пещеру, он вслепую следовал за матросами, вытянув руки и натыкаясь на выступы в скалах; потом мало-помалу стал различать лица от очертания фигур. Филипп отдавал предпочтение неверному мерцанию в гроте перед дневным светом, резким и слепящим в этих широтах.

Он слышал, как постепенно вдали теряются голоса его спутников. В горах раздались выстрелы, потом все стихло, и Филипп остался один.

Матросы сделали свое дело и не должны были возвратиться в грот.

Филипп был очарован тишиной и одиночеством; его подхватил вихрь мыслей. Он сел на теплый мягкий песок, привалился спиной к поросшей душистой травой скале и предался мечтам.

Время шло, а он забыл обо всем на свете. Рядом на камнях лежало незаряженное ружье. Чтобы ничто не мешало ему устроиться поудобнее, он вытащил из карманов пистолеты, с которыми никогда не расставался.

Вся его прошлая жизнь неторопливо прошла перед его мысленным взором, словно поучая или упрекая его в чем-то. А будущее упрямо ускользало, подобно диким птицам, которых можно иногда догнать взглядом, но достать рукою — никогда.

Пока Филипп был погружен в раздумье, в сотне шагов от него кто-то, несомненно, мечтал, смеялся, надеялся на будущее. Несколько раз ему почудился шум весел: то ли шлюпки увозили на корабль насладившихся прогулкой пассажиров, то ли привозили на берег новых пассажиров, жаждавших удовольствий.

Однако никто пока не нарушал его одиночества: то ли потому, что новые люди не замечали входа в пещеру, то ли потому, что другие, уже видевшие грот, не хотели еще раз туда входить Вдруг чья-то робкая, неясная тень загородила свет, встав на пороге… Филипп увидел, как человек, вытянув руки и наклонив голову, пошел к журчащей воде. Поскользнувшись на траве, человек споткнулся и чуть не упал.

Филипп поднялся и протянул руку, чтобы помочь ему выбраться на твердую почву. Он коснулся в темноте пальцев незнакомца.

— Сюда пожалуйте, сударь, — вежливо молвил он. — Вода здесь.

При звуке его голоса незнакомец резким движением поднял голову и приготовился ответить. Его лицо стало видно в голубоватых сумерках грота.

Вдруг Филипп в ужасе вскрикнул и отпрянул.

Незнакомец тоже вскрикнул и отступил.

— Жильбер!

— Филипп!

Эти слова прозвучали одновременно, взорвав тишину пещеры.

Потом послышались звуки борьбы. Филипп обеими руками вцепился своему врагу в горло и поволок его в глубь пещеры.

Жильбер не сопротивлялся. Он понял, что отступать некуда.

— Негодяй! Наконец-то ты у меня в руках!.. — проревел Филипп. — Бог тебя отдает мне в руки… Бог справедлив…

Жильбер смертельно побледнел и стоял не шевелясь. Руки его безвольно повисли вдоль тела.

— Трус! Ничтожество! — воскликнул Филипп. — Даже дикие животные защищаются!

— Защищаться? Зачем? — едва слышно проговорил Жильбер.

— Ты прав! Ты отлично знаешь, что находишься в моей власти, что заслужил страшное наказание. Все твои преступления открылись. Тебе мало было осквернить девственницу — ты погубил мать.

Жильбер молчал. Филипп распалялся все больше, упиваясь своей ненавистью. Он снова в гневе схватил Жильбера. Тот не оказывал ни малейшего сопротивления.

— Ты мужчина? — со злостью тряхнув его, спросил Филипп, — Руки у тебя есть?.. Он даже не сопротивляется!.. Ты же видишь: я тебя душу. Так сопротивляйся! Защищайся же… Трус! Трус! Убийца!..

Жильбер почувствовал, как пальцы его врага впиваются ему в горло. Он выпрямился, напрягся и, сильный как лев, одним движением плеча отбросил Филиппа далеко в сторону.

— Вы сами видите, — скрестив руки на груди, сказал он, — что я мог бы защищаться, если бы хотел. Да зачем мне это? Вот вы бежите к своему ружью. Ну что ж! Я, пожалуй, предпочел бы пулю, чем быть растерзанным в клочья и растоптанным.

Филипп и в самом деле схватил ружье, но при этих словах выпустил его из рук.

— Нет… — пробормотал он. — Куда ты направляешься?.. — продолжал он совсем тихо. — Как ты сюда попал?

— Я сел на «Адонис»…

— Так ты прятался? Ты, значит, меня видел?

— Я даже не знал, что вы были на борту.

— Лжешь!

— Нет.

— Как могло статься, что я тебя не видел?

— Потому что я выходил из каюты только по ночам.

— Вот видишь: значит, ты прятался!

— Разумеется… Вы не поняли! Я ехал в Америку с секретным поручением и не должен был никому попадаться на глаза. Поэтому капитан.., поместил меня отдельно от других.

— А я тебе говорю, что ты прячешься, чтобы укрыться от меня.., а еще для того, чтобы скрыть ребенка.

— Ребенка? — переспросил Жильбер.

— Да. Ты украл и спрятал ребенка, чтобы воспользоваться им и извлечь из этого выгоду! Негодяй! Жильбер отрицательно покачал головой.

— Я забрал ребенка, — сказал он, — чтобы никто не научил его презирать родного отца или отрекаться от него.

Филипп с минуту переводил дух.

— Если бы это было правдой, — проговорил он наконец, — если бы я мог этому поверить, ты был бы не таки») негодяем, каким я тебя считал. Но раз ты мог украсть, значит, можешь и солгать.

— Украл? Я украл?

— Ты украл ребенка.

— Это мой сын. Он мой! Когда человек забирает то, что ему принадлежит, сударь, это не кража.

— Послушай! — дрожа от гнева, сказал Филипп. — Только что я хотел тебя убить. Я поклялся это сделать, я имел на это право.

Жильбер ничего не отвечал.

— Теперь Бог меня наставил. Бог привел тебя ко мне словно хотел мне сказать: «Месть бесполезна. Зачем мстить тому, кого оставил Бог?..» Я не стану тебя убивать. Я только уничтожу причиненное тобою зло. Этот ребенок для тебя — источник зла в будущем. Отдай мне ребенка.

— У меня его нет, — возразил Жильбер. — Разве можно брать с собой в море двухнедельного младенца?

— Ты мог найти ему кормилицу и взять ее с собой.

— Я вам говорю, что я не брал ребенка с собой.

— Значит, ты оставил его во Франции? Где же? Жильбер замолчал.

— Отвечай! Где ты нашел ему кормилицу и на какие средства?

Жильбер продолжал молчать.

— Ах ты, подлец! Ты вздумал меня дразнить? — вскричал Филипп. — Значит, ты не боишься, что можешь разбудить во мне гнев?.. Скажешь ты мне, где ребенок моей сестры? Отдашь ты мне его или нет?

— Это мой ребенок, — прошептал Жильбер»

— Злодей! Ты хочешь умереть?

— Я не хочу отдавать своего ребенка.

— Жильбер! Послушай! Я прошу тебя добром: я постараюсь забыть все, что было, я постараюсь тебя простить. Ты понимаешь, Жильбер, чего мне это будет стоить? Я тебя прощаю! Я прощаю тебе весь позор, все горе нашей семьи. Это большая жертва… Отдай мне ребенка. Чего ты еще хочешь?.. Хочешь, я попытаюсь переубедить Андре, хотя она имеет законные основания для отвращения и ненависти? Что ж… Я готов это сделать… Отдай мне ребенка… Еще вот что… Андре любит своего.., твоего сына до самозабвения. Она будет тронута твоим раскаянием — это я тебе обещаю и берусь ее подготовить. Только отдай мне ребенка, Жильбер, отдай мне его!

Жильбер скрестил на груди руки и не сводил с Филиппа горящего взора.

— Вы мне не поверили, — сказал он, — и я вам не верю. Не потому, что считаю вас бесчестным человеком, а потому, что видел, на какую низость способны люди под влиянием кастовых предрассудков. Не может быть и речи ни о возвращении к прошлому, ни о прощении. Мы — смертельные враги… Вы — сильнее, значит, будете победителем… Я же не прошу вас отдать мне свое оружие, вот и вы не просите меня об этом…

— Так ты признаешь, что это твое оружие?

— Против презрения — да!

Против неблагодарности — да! Против оскорбления — да!

— В последний раз спрашиваю тебя, Жильбер: да или?..

— Нет.

— Берегись!

— Нет.

— Я не хочу тебя убивать. Я хочу дать тебе возможность убить брата Андре. Еще одно преступление!.. Ах, как это соблазнительно! Бери пистолет. Вот другой. Сочтем каждый до трех и выстрелим.

Он бросил пистолет к ногам Жильбера.

Молодой человек не двигался.

— Дуэль, — заметил он, — это как раз то, что я отвергаю.

— Ты предпочитаешь, чтобы я тебя убил, как собаку! — вскипев от гнева и отчаяния, вскричал Филипп.

— Да, я предпочитаю, чтобы вы меня убили.

— Подумай хорошенько… Ох, не могу больше!..

— Я подумал.

— Я имею на это право: Бог меня простит.

— Я знаю… Убейте меня.

— В последний раз спрашиваю: ты будешь драться?

— Нет!

— Ты отказываешься защищаться?

— Да.

— Тогда умри, как преступник, от которого я очищу землю! Умри, как негодяй! Умри, как разбойник! Умри, как собака!

Филипп почти в упор выстрелил в Жильбера. Тот вытянул руки и сначала качнулся, а потом упал лицом вниз, не издав ни звука. Филипп почувствовал, как песок под его ногами стал набухать кровью, и, обезумев, бросился вон из пещеры.

Он выбежал на берег — там ждала шлюпка. Отправление было назначено на восемь часов; теперь было начало девятого.

— А-а, вот и вы, сударь, — загалдели матросы. — Вы — последний… Все уже вернулись на борт. Кого вы подстрелили?

При этих словах Филипп упал без чувств. Его перевезли на корабль, который уже снимался с якоря.

— Все вернулись? — спросил капитан.

— Это последний пассажир, — отвечали матросы. — Должно быть, он ударился при падении, он лишился чувств.

Капитал приказал развернуть судно, и бриг стал быстро удаляться от Азорских островов как раз в то время, когда незнакомый корабль, так долго вызывавший беспокойство капитана, входил в гавань под американским флагом.

Капитан «Адониса» обменялся с этим кораблем сигналом и, успокоившись, — так, по крайней мере, могло показаться, — продолжал путь на запад. Вскоре бриг скрылся в ночной мгле.

Лишь на следующий день заметили, что одного пассажира нет на борту.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

9 мая 1774 года в восемь часов вечера Версаль представлял собою интереснейшее и любопытнейшее зрелище.

В начале месяца короля Людовика XV поразила страшная болезнь, в которой врачи вначале не осмеливались ему признаться. Он не вставал с постели и уже стал заглядывать в глаза окружающим, надеясь прочесть в них правду или надежду.

Доктор Борде определил, что у короля оспа в тяжелейшей форме, а доктор Ламартиньер, считавшийся специалистом в этой области, высказывался за необходимость предупредить короля, чтобы он приготовился духовно и физически, как христианин, к своему спасению, а также подумал о судьбе королевства.

— Его величеству Людовику Благочестивому следовало бы распорядиться о соборовании, — говорил он.

Ламартиньер представлял партию дофина, то есть оппозицию.

Борде настаивал на том, что одно упоминание об опасной болезни убьет короля и что он отказывается в этом участвовать.

Борде представлял партию Дю Барри.

В самом деле, пригласить к королю священника означало бы изгнание фаворитки: когда Бог входит в одну дверь, сатана должен выйти через другую.

Итак, пока шла междоусобная война среди лекарей, в семье, в партиях, болезнь покойно располагалась в этом дряхлом, изношенном теле, скоро состарившемся от развратной жизни; она укрепилась в нем так, что ее уже было не выгнать ни лекарствами, ни предписаниями.

При первых признаках болезни, — а причиной послужила неверность Людовика XV, к которой приложила услужливую ручку графиня Дю Барри, — король видел у своей постели обеих дочерей, фаворитку и бывших в милости придворных. Тогда все они еще смеялись и были дружны.

И вдруг в Версале появилась строгая, пугающая своим видом принцесса Луиза Французская, оставившая келью в Сен-Дени и прибывшая за тем, чтобы утешить отца и окружить его заботой.

Она вошла к нему, бледная и мрачная, будто его Судьба. Она уж не была больше ни дочерью своего отца, ни сестрой двух других принцесс; она была похожа на античных прорицательниц, которые в страшные дни бедствий кричали напуганным правителям: «Несчастье! Несчастье! Несчастье!» Она явилась в Версаль в тот час, когда Людовик целовал ручки Дю Барри и прикладывал их, словно спасительные компрессы, к больной голове, к пылавшим щекам.

Завидев Луизу, все разбежались; задрожавшие сестры укрылись в соседней комнате; графиня Дю Барри преклонила колени, после чего поспешила в свои апартаменты; обласканные королем придворные отступили в приемные; только доктора остались у камина.

— Дочь моя! — прошептал король, с трудом приподнимая веки, смеженные страданием и жаром.

— Да, ваша дочь, сир, — отвечала принцесса.

— Вы пришли ко мне .

— От имени Бога!

Король приподнялся, пытаясь улыбнуться.

— Ведь вы забываете о Боге! — продолжала принцесса Луиза.

— Я?..

— Я хочу напомнить вам о Нем.

— Дочь моя! Надеюсь, я не настолько близок к смерти.., и увещания мне пока не нужны! У меня легкое недомогание: ломота и небольшое воспаление…

— Ваша болезнь, сир, настолько серьезна, — перебила его принцесса, — что, согласно этикету, у изголовья Вашего величества пора собраться духовным отцам королевства. Когда член королевской семьи заболевает оспой, он должен незамедлительно собороваться.

— Дочь моя!.. — побледнев, вскричал король в сильнейшем возбуждении.

— Что вы говорите?

— Ваше высочество!.. — в ужасе воскликнули доктора.

— Я говорю, — продолжала принцесса, — что вы, ваше величество, больны оспой. Король вскрикнул.

— Доктора мне ничего об этом не сказали, — возразил он.

— Они не осмеливаются, а я вижу, что перед вашим величеством разверсты врата другого царства — царства Божия. Подойдите к Господу Богу нашему и окиньте мысленным взором все прожитые годы.

— Оспа!.. — не слушая ее, бормотал Людовик XV. — Смертельная болезнь… Борде!.. Ламартиньер!.. Это правда?

Доктора опустили головы.

— Значит, я обречен? — спросил король, напуганный более, чем когда бы то ни было.

— Излечиться можно от любой болезни, сир, — отважился заговорить Борде, — особенно, если не терять присутствия духа.

— Только Бог ниспосылает душевный покой и может спасти тело, — возразила принцесса.

— Ваше высочество! — отважно ринулся в бой Борде, хотя говорил очень тихо. — Вы убиваете короля.

Принцесса не пожелала ответить ему. Она подошла к больному, взяла его за руку и осыпала поцелуями.

— Покончите с прошлым, сир, — сказала она, — тем самым вы подадите достойный пример своему народу. Никто не предупредил вас, и вы рисковали навсегда остаться потерянным для вечности. Дайте обет жить по-христиански, если вам суждено жить; умрите, как христианин, если Бог призовет вас к себе.

Она скова приложилась губами к руке короля и медленно пошла к двери. В приемной она опустила на лицо длинную темную вуаль, спустилась по ступенькам лестницы и села в карету, оставив после себя недоумение и невыразимый ужас.

Королю удалось прийти в себя только после того, как он обо всем расспросил докторов. Однако он по-прежнему пребывал в подавленном состоянии.

— Я не желаю повторения сцен, какие я пережил в Меце с герцогиней де Шатору. — Пошлите за герцогиней д'Эгийон и попросите ее увезти графиню Дю Барри в Рюэй.

Это приказание вызвало бурю. Борде хотел было вставить несколько слов, но король приказал ему молчать. Впрочем, Борде видел, что его коллега готов все передать дофину. Борде знал, каков будет исход болезни короля. Он не стал спорить и, покидая королевскую резиденцию, только предупредил графиню Дю Барри о готовящемся ударе.

Графиня, напуганная враждебными лицами и оскорбительными ухмылками окружающих, поспешила скрыться. Час спустя ее уже не было в Версале. Герцогиня д'Эгийон, верная и признательная подруга, увезла впавшую в немилость графиню в замок Рюэй, доставшийся ей в наследство от великого Ришелье. Борде запретил входить к королю всем членам королевской семьи под предлогом возможной инфекции. Комната Людовика XV была отныне изолирована; теперь в нее могли зайти лишь священник или смерть. Король был в тот же день соборован, и эта новость немедленно облетела Париж, уже успевший пресытиться разговорами о немилости фаворитки.

Придворные устремились к дофину, однако тот приказал запереть двери и никого не принимать.

На следующий день король почувствовал себя лучше и послал герцога д'Эгийона с приветом к графине Дю Барри. Это происходило 9 мая 1774 года.

Придворные оставили приемную дофина и устремились в Рюэй, где жила фаворитка: такой длинной вереницы карет на дороге не видели со времен изгнания герцога де Шуазеля в Шантелу.

Вот так складывались обстоятельства. Значит, если король выживет, графиня Дю Барри по-прежнему будет королевой. Если же король умрет, Дю Барри станет не более чем всеми презираемой куртизанкой Вот почему 9 мая 1774 года в восемь часов вечера Версаль представлял собою столь любопытное и интересное зрелище.

На Плац-д-Арм перед дворцом, у решетки, стали собираться толпы людей в надежде узнать последние новости.

Это были обыватели из Версаля и Парижа; в самых изысканных выражениях они пытались справиться о здоровье короля у телохранителей, молча ходивших взад и вперед перед дворцом, заложив руки за спину.

Мало-помалу толпы любопытных стали редеть; парижане расселись в таратайки и мирно отправились восвояси; жители Версаля, уверенные в том, что узнают новости из первых рук, тоже стали расходиться по домам.

В городе остались ночные патрули, исполнявшие свои обязанности не так рьяно, как обычно; огромный муравейник, именующийся Версальским дворцом, постепенно затих в ночи, как, впрочем, и окружавший его мир.

На углу обсаженной деревьями улицы, тянувшейся вдоль фасада дворца, на каменной скамейке сидел в этот вечер под густой каштановой кроной господин преклонных лет; он опирался обеими руками на трость, а голову опустил на руки, в задумчивости глядя на дворец. Несмотря на то, что это был уже согбенный, больной старик, глаза его горели молодым огнем, в них будто отражалась страстная мысль.

Он так глубоко задумался, что не замечал на другой стороне площади еще одного господина. После того, как тот потолкался вместе с другими любопытными у дворцовой решетки, расспрашивая телохранителей, он направился прямо через площадь к скамейке с намерением передохнуть.

Это был молодой человек. У него было скуластое лицо, приплюснутый лоб, орлиный нос, а губы его кривились в язвительной усмешке. Идя к скамейке, он посмеивался, словно отвечая своим затаенным мыслям.

Шагах в трех от скамейки он заметил старика и отступил, разглядывая его искоса и пытаясь вспомнить его имя; он только боялся, как бы его пристальный взгляд не был превратно истолкован.

— Решили подышать свежим воздухом, сударь? — проговорил он, сделав резкое движение. Старик поднял голову.

— А-а, да это мой прославленный учитель! — воскликнул молодой человек.

— А вы — доктор? — отвечал старик.

— Позвольте мне присесть рядом с вами.

— Будьте любезны, сударь.

Старик подвинулся. Давая место вновь прибывшему.

— Кажется, король чувствует себя лучше: народ ликует, — заметил молодой человек и рассмеялся. Старик ничего не ответил.

— Сегодня целый день кареты катили из Парижа в Рюэй, — продолжал молодой человек, — а из Рюэйя — в Версаль… Графиня Дю Барри выйдет замуж за короля, как только он поправится.

И тут он рассмеялся громче прежнего.

Старик опять промолчал.

— Простите, что я смеюсь, — продолжал молодой человек, приходя в нервное возбуждение, — но каждый истинный француз любит своего короля, а мой король прекрасно себя чувствует.

— Не шутите такими вещами, сударь! — с мягкой укоризной проговорил старик. — Смерть человека — для кого-нибудь всегда несчастье, а смерть короля — почти всегда несчастье для его подданных.

— Даже смерть Людовика Пятнадцатого? — насмешливо спросил молодой человек. — О, дорогой учитель! И вы, мудрый философ, поддерживаете подобное заблуждение!.. Я знаю, что вы обожаете парадоксы и преуспели в них, однако не могу сказать, что этот ваш парадокс удачен…

Старик молча покачал головой.

— И потом, зачем нам думать о смерти короля? Кто о ней говорит? — продолжал молодой человек. — У короля — оспа, все мы знаем, что это такое; от него не отходят Борде и Ламартиньер, а они — хорошие доктора… Ручаюсь, что Людовик Возлюбленный выкарабкается, дорогой учитель. Правда, на этот раз французский народ не давится в церкви на девятидневном молебственном обете, как во времена его первой болезни… Итак, всему приходит конец.

— Молчите! — вздрогнув, прошептал старик. — Молчите! Вы говорите как человек, на которого в эту самую минуту Бог направил указующий перст…

Удивившись столь необычным речам, молодой человек взглянул на собеседника, не сводившего глаз с фасада королевского замка.

— Может быть, вы располагаете более определенными сведениями? — спросил он.

— Взгляните! — проговорил старик, указывая на одно из окон дворца. — Что вы там видите?

— Освещенное окно… Вон то?

— Да… Но как оно освещено?

— Свечой в фонарике.

— Совершенно верно.

— Ну и что же?

— Знаете ли вы, юноша, символ чего — пламя этой свечи?

— Нет, сударь.

— Это символ жизни короля.

Молодой человек пристально посмотрел на старика, словно желая убедиться, в своем ли он уме.

— Один из моих друзей, господин де Жюсье, — продолжал старик, — поставил там эту свечу — она будет гореть до тех пор, пока король жив.

— Так это условный сигнал?

— Да, сигнал, с которого наследник Людовика Пятнадцатого не сводит глаз, прячась за занавеской. Сигнал должен предупредить честолюбцев о той минуте, когда начнется их царствование, а бедному философу, каковым являюсь я, он возвестит о той минуте, когда Бог положит конец целой эпохе ценой жизни одного человека.

Теперь пришла очередь молодому человеку вздрогнуть, после чего он придвинулся к собеседнику.

— Хорошенько запомните эту ночь, молодой человек. Взгляните, какую она предвещает бурю… Я увижу зарю, которая придет ей на смену: я не настолько стар, чтобы не дожить до завтра. Но царствование, которое, возможно, начнется с зарею.., вы увидите его конец.., оно заключает в себе, подобно этой ночи, такие мрачные тайны, свидетелем которых вы явитесь, мне же не суждено их узнать, вот почему я не без любопытства слежу за дрожащим пламенем свечи, назначение которой я вам только что объяснив.

— Вы правы, — прошептал молодой человек. — Вы правы, учитель.

— Людовик Четырнадцатый правил семьдесят три года. Сколько же пробудет у власти Людовик Пятнадцатый?

— Ax! — вскричал молодой человек, показывая пальцем на окно, которое только что погрузилось во мрак.

— Король умер! — пробормотал старик, в ужасе вскочив на ноги.

Несколько минут оба молчали.

Вдруг карета, запряженная восьмеркой пущенных в галоп лошадей, вылетела из дворца. Впереди скакали два верховых с факелами в руках. В карете сидели дофин, Мария-Антуанетта и ее высочество Елизавета, сестра короля. Пламя факелов отбрасывало зловещий свет на их бледные лица. Карета промчалась мимо собеседников, шагах в десяти от скамейки.

— Да здравствует король Людовик Шестнадцатый! Да здравствует королева! — крикнул молодой человек пронзительным голосом, словно оскорбляя новых правителей, а не приветствуя их.

Дофин кивнул. Печальное и строгое лицо королевы мелькнуло в окне. Карета исчезла.

— Дорогой господин Руссо! — проговорил молодой человек. — Графиня Дю Барри овдовела.

— Завтра ее отправят в изгнание, — заметил старик. — Прощайте, господин Марат!..