— Ага! Я вижу, куда вы клоните, господин Жильбер!

— Я?

— Да. Вы обвиняете мою доктрину. А разве у вас не было свободного выбора?

— Я никого не обвиняю, я только рассказываю о том, что я прочел. Если я и обвиняю, так только свою глупость. Я поверил — и потерпел поражение. У моего преступления два источника. Вы — первый из них, вот почему я прежде всего пришел к вам. Потом я и еще кое к кому схожу, но это потом: всему свое время.

— Так чего же вы от меня требуете?

— Ни услуги, ни крова, я не требую даже хлеба, хотя я всеми брошен и голоден. Нет, я прошу у вас нравственной поддержки, одобрения с точки зрения вашей доктрины. Я прошу вас одним-единственным словом обнадежить меня, помочь вернуть силы, изменившие мне не от бездействия, а из-за закравшегося в мою душу сомнения. Господин Руссо! Заклинаю вас! Скажите мне: те страдания, что я испытываю вот уже целую неделю, происходят из-за постоянного голода в моем желудке или это следствие душевного разлада, угрызений совести? Я зачал ребенка, как преступник. Ну так скажите мне, должен ли я теперь рвать на себе от отчаяния волосы и, катаясь по земле, вымаливать прощение, или мне крикнуть, как одна женщина в Священном писании; «Я поступил, как все; если есть среди людей кто-нибудь лучше меня, пусть бросит в меня камень?» Словом, вы, господин Руссо, должно быть, испытали на своем веку то, что сейчас испытываю я. Ответьте же мне! Скажите: разве это естественно, чтобы отец оставил свое дитя?

Не успел Жильбер договорить, как Руссо так сильно побледнел, что стал белее самого Жильбера. Потеряв терпение, он с возмущением спросил:

— По какому праву вы так со мной разговариваете?

— Живя в вашем доме, господин Руссо, в той самой мансарде, где вы меня приютили, я прочел то, что вы написали по этому поводу. Вы утверждали, что дети, рожденные в нищете, принадлежат государству, и оно должно о них заботиться. Вы всегда считали себя порядочным человеком, хотя не дрогнули, отказываясь от родных детей.

— Несчастный! — воскликнул Руссо. — Ты, прочитавший мою книгу, можешь говорить со мной в таком тоне?

— А что же в этом особенного? — удивился Жильбер.

— У тебя не только злое сердце, но и извращенный ум — Господин Руссо!

— Ты ничего не понял из моих книг, так же как ты ничего не смыслишь в жизни! Ты видел только поверхность страницы, как, глядя на человека, замечаешь лишь внешность! Ты надеешься, что я буду с тобой, преступником, заодно, только потому, что, процитировав написанные мною строки, ты сможешь мне сказать: «Раз вы признаетесь, что совершили это, значит, и мне можно!» Несчастный ты человек! Ты же не знаешь того главного, чего ты так и не вычитал из моих книг, о чем ты даже не догадывался: человек, которому ты хотел подражать, мог бы при желании обменять свою жизнь, полную страданий и лишений, на безбедное существование, полное неги, благополучия и удовольствий. Разве я менее талантлив, чем Вольтер? Неужто я не мог бы написать так же много, как он? Я мог бы работать не так добросовестно, а значит быстрее, чем теперь, и продавать свои творения так же дорого, как он, заставив золото течь рекой в мой сундук, а потом часть из этих денег предоставлять в распоряжение моих издателей. Деньги идут к деньгам, разве ты этого не знаешь? У меня была бы карета для прогулок с юной и привлекательной любовницей, и можешь мне поверить, что роскошь не повредила бы неиссякаемому источнику моей поэзии Разве я не способен на чувства? Взгляни на меня. Загляни в мои глаза: они и в шестьдесят лет еще горят молодым огнем желания! Ведь ты читал или переписывал мои книги. Неужели ты не помнишь, что, несмотря на преклонный возраст и тяжелые болезни, сердце мое всегда оставалось юным, словно вобрав в себя все силы моего организма, затем только, чтобы сильнее страдать? Будучи немощным, с трудом передвигающимся стариком, я чувствую в себе больше жизненных сил, столь необходимых, чтобы переносить страдания, чем в юности, когда я расходовал свои силы на редкие удовольствия, которые посылал мне Господь.

— Все это мне известно, сударь, — проговорил Жильбер. — Я видел вас вблизи и разгадал вас.

— Если ты видел меня вблизи, если ты меня разгадал, в таком случае разве тебе не открывается смысл моей жизни, столь очевидный другим людям? Неужели мое странное самоотречение, столь не свойственное моей природе, не подсказывает тебе, что» я стремился искупить…

— Искупить? — пробормотал Жильбер.

— Разве ты не понял, — продолжал философ, — что если вначале нищета вынудила меня принять чрезвычайное решение, то позднее я уже не мог найти этому решению другого искупления, кроме как полная незаинтересованность в материальных благах и непреходящая нищета? Неужели ты не понял, что я наказал собственную гордыню унижением? Ведь именно он, мой гордый разум, был во всем виноват; именно он прибегал к помощи разного рода парадоксов, находя себе оправдание. С другой стороны, я до конца дней наказал себя постоянными угрызениями совести.

— Вот как вы мне отвечаете? — воскликнул Жильбер. — Вот так вы, философы, всегда: обращаетесь с наставлениями ко всему роду человеческому, приводите нас, бедных, в полное отчаяние, и не дай Бог нам возмутиться! А какое мне, собственно говоря, может быть дело до вашего унижения, раз оно тщательно скрыто, до ваших угрызений совести, если их не видно?! Будьте вы прокляты, прокляты, прокляты! Пусть ответственность за преступления, совершенные с вашим именем на устах, падет на вашу голову!

— На мою голову, говорите? И проклятье, и наказание? Вы не забыли о наказании? О, это было бы слишком! Вы тоже согрешили, неужто и себя вы осудите столь же строго?

— Еще строже! — молвил Жильбер. — Мое наказание будет ужасным! Ведь теперь я ни во что не верю и позволю своему противнику, вернее — врагу, убить меня без сопротивления; теперь ничто не может помешать моему самоубийству, на которое меня толкают нищета и совесть. Теперь смерть уже не представляется мне потерей для человечества, а вы написали то, во что сами не верили.

— Замолчи, несчастный! Замолчи! — воскликнул Руссо. — Ты и так по глупости наделал много зла. Не приумножай теперь дурные поступки, приняв дурацкий скептический вид. Ты говорил о ребенке. Ты сказал, что уже стал или собираешься стать отцом.

— Да, я это говорил, — подтвердил Жильбер.

— Знаешь ли ты, — едва слышно продолжал Руссо, — что значит увлечь за собой — не в могилу, нет, а в пропасть позора и бесчестья — существо, рожденное по воле Всевышнего свободным и добродетельным? Попытайся понять, насколько ужасно положение, в каком я оказался: когда я бросил своих детей, я понял, что общество, никому не прощающее превосходства, бросит мне в лицо этот оскорбительный упрек Тогда я постарался оправдаться в собственных глазах, прибегнув к помощи парадоксов Так и не сумев стать отцом, я потратил десять лет своей жизни, поучая матерей, как воспитывать детей. Будучи болезненным и порочным, я наставлял государство, как вырастить из них сильных и честных граждан своей страны. И вот настал день, когда палач, желая мне отомстить за общество, государство и брошенных детей, но не имея возможности взяться непосредственно за меня, сжег мою книгу, словно это был ходячий позор для страны, чей воздух эта книга отравляла. Суди сам, хорошо ли я поступил, прав ли я был в своих наставлениях.. Ты молчишь? Ну что же, значит, Господь на твоем месте чувствовал бы себя в затруднительном положении, а ведь в его распоряжении находятся весы добра и зла! У меня в груди бьется сердце, способное ответить на этот вопрос. Вот что оно мне говорит: «Будь ты проклят, бездушный отец, бросивший родных детей! Пусть падет на твою голову несчастье, когда ты встретишь на углу улицы юную наглую проститутку: ею может оказаться оставленная тобою дочь которую толкнул на эту низость голод. Пропади ты пропадом, когда увидишь, как на улице схватили воришку, у которого еще не успела сойти с лица краска стыда за совершенную кражу: возможно, это брошенный тобою сын, которого голод толкнул на преступление!»

С этими словами приподнявшийся было Руссо снова рухнул в кресло.

— Впрочем, — продолжал он дрогнувшим, проникновенным голосом, словно произносил молитву, — я не настолько уж был виновен, как можно подумать: я видел, что мать была бессердечной, она оказалась моей соучастницей, она забыла о своих детях гак же легко, как это бывает с животными, и тогда я решил: «Раз Господь позволяет матери забыть своих детей, значит, она должна их забыть». Я ошибался в ту минуту, а сегодня ты услышал от меня то, в чем я еще никогда и никому не признавался. Сегодня ты не имеешь права заблуждаться.

— Значит, вы не бросили бы своих детей, если бы у вас были деньги на их пропитание? — нахмурившись спросил Жильбер — Нет, никогда! Но я едва сводил концы с концами, Руссо торжественно поднял дрожащую руку к небу.

— Скажите: двадцати тысяч ливров хватило бы, чтобы прокормить свое дитя? — спросил Жильбер — Да, этой суммы довольно, — отвечал Руссо.

— Хорошо, сударь, благодарю вас. Теперь я знаю, что мне делать.

— В любом случае вы молоды, вы можете работать и прокормите своего ребенка, — прибавил Руссо. — Но вы что-то говорили о преступлении: вас, верно, разыскивают, преследуют..

— Да.

— Укройтесь здесь, дитя мое, чердак по-прежнему свободен.

— Как я вас люблю, учитель! — воскликнул Жильбер. — Я очень рад вашему предложению и ничего у вас не прошу, кроме убежища. Уж на хлеб-то я себе заработаю! Вы же знаете, что я не лентяй.

— Раз мы обо всем уговорились, — с озабоченным видом сказал Руссо, — ступайте наверх. Госпожа Руссо не должна вас здесь видеть Она теперь не ходит на чердак с тех пор, как вы съехали, мы ничего там не храним Ваша подстилка на прежнем месте, устраивайтесь поудобнее — Благодарю вас! Все складывается лучше, чем я того заслуживаю — Я вам больше не нужен? — спросил Руссо, словно выпроваживая Жильбера взглядом из комнаты.

— Нет, будьте добры: еще одно слово!

— Слушаю.

— Однажды, — это было в Люсьенн, — вы обвинили меня в предательстве Я никого не предавал, я следовал за любимой женщиной.

— Не будем больше об этом говорить! Это все?

— Да. Скажите, господин Руссо, если мне нужен чей-нибудь парижский адрес, могу ли я его узнать?

— Разумеется, если это лицо известное — Тот человек, о котором я говорю, очень хорошо известен.

— Как его зовут?

— Его сиятельство Джузеппе Бальзамо. Руссо вздрогнул: он не забыл заседания ложи на улице Платриер.

— Что вам угодно от этого господина? — спросил он — Сущую безделицу. Вас, своего учителя, я обвинил в том, что вы явились нравственной причиной моего преступления — я полагал, что следую закону природы — Удалось ли мне вас переубедить? — вскричал Руссо, затрепетав при мысли о своей ответственности.

— По крайней мере, вы меня просветили.

— Так что же вы хотели сказать?

— Я хотел сказать, что у меня было не только моральное основание для совершения преступления, но и физическая возможность — И предоставил вам эту возможность граф де Бальзамо?

— Да. Я последовал вашему примеру, я воспользовался предоставленной им возможностью и действовал при этом — сейчас я признаю это — как дикий зверь, а не как человек. Так где он живет? Вы не знаете?

— Знаю.

— Дайте мне его адрес.

— Улица Сен-Клод в Маре.

— Благодарю вас, я немедля отправлюсь к нему.

— Будьте осторожны, дитя мое! — воскликнул Руссо, удерживая его за руку. — Этот человек — могущественный и непростой.

— Не беспокойтесь за меня, господин Руссо, я все решил, а вы научили меня владеть собой.

— Скорее бегите наверх! — вскричал Руссо. — Я слышал, как хлопнула внизу входная дверь; должно быть, вернулась госпожа Руссо. Переждите на чердаке, пока она не войдет сюда, а потом выходите.

— Дайте, пожалуйста, ключ.

— На гвоздике в кухне, на прежнем месте.

— Прощайте, прощайте!

— Возьмите хлеба, а я вам приготовлю работу на ночь.

— Спасибо!

Жильбер улизнул на чердак раньше, чем Тереза успела подняться на второй этаж.

Обладая бесценными сведениями, полученными от Руссо, Жильбер немедленно приступил к исполнению своего плана.

Едва Тереза притворила за собой дверь в квартиру, как молодой человек, следивший из-за двери своей мансарды за каждым ее движением, спустился по лестнице так стремительно, словно совсем не ослабел после долгого вынужденного поста. В голове его то вспыхивала надежда, то он чувствовал озлобление, а над всем этим парил призрак, терзавший его сердце жалобами и обвинениями.

Он прибыл на улицу Сен-Клод в состоянии, не поддающемся описанию.

В ту минуту, как он входил во двор особняка, Бальзамо вышел на крыльцо проводить кардинала де Роана, которого долг вежливости привел к благородному алхимику.

Пока кардинал прощался, задержавшись для того, чтобы еще раз поблагодарить Бальзамо, бедный юноша, стесняясь своих лохмотьев, проскочил во двор, словно пес, не смея поднять глаз, чтобы не ослепнуть при виде роскоши.

Карета ждала кардинала на бульваре; прелат торопливо преодолел расстояние, отделявшее его от экипажа! как только дверца за ним захлопнулась, лошади стремительно понесли его прочь.

Бальзамо в задумчивости провожал карету глазами до тех пор, пока она не скрылась из виду, после чего вернулся на крыльцо.

Там его ждал похожий на нищего человек, умоляюще сложив руки.

Бальзамо шагнул к нему, не проронив ни звука, однако его выразительный взгляд словно требовал объяснений.

— Прошу вас о пятнадцатиминутной аудиенции, ваше сиятельство, — проговорил оборванец.

— Кто вы, друг мой? — ласково спросил Бальзамо.

— Неужели вы меня не узнаете? — удивился Жильбер.

— Нет. Впрочем, это не имеет значения, входите, отвечал Бальзамо, нимало не удивляясь ни необычному лицу просителя, ни его лохмотьям, ни его назойливости. Пройдя вперед, он пригласил его в ближайшую комнату и, сев в кресло, тем же тоном и не меняя выражения лица, спросил:

— Вам угодно было удостовериться, не узнаю ли я вас?

— Да, ваше сиятельство.

— Мне в самом деле кажется, что я вас где-то уже видел.

— Это было в Таверне, когда вы заезжали туда накануне прибытия ее высочества, — А что вы делали в Таверне?

— Я жил там.

— В качестве лакея?

— Нет, как сотрапезник.

— И вы покинули Таверне?

— Да, около трех лет тому назад.

— И прибыли?..

— ..в Париж, здесь я сначала учился у господина Руссо, потом, благодаря протекции господина де Жюсье, был принят на службу в Трианон в качестве помощника садовника-цветовода.

— Какие громкие имена вы называете! Что же вам угодно от меня?

— Сейчас я вам все объясню.

Он замолчал и пристально посмотрел на Бальзамо.

— Помните, как вы прискакали в Трианон, — продолжал он наконец, — в ту ночь, когда была сильная гроза? В пятницу истекает шестая неделя с того страшного дня.

Бальзамо, слушавший до того с серьезным видом, помрачнел.

— Да, помню, — отвечал он. — Вы что же, видели меня там?

— Видел.

— Так вы пришли требовать от меня денег за свое молчание? — угрожающе молвил Бальзамо.

— Нет, потому что я больше вашего заинтересован в сохранении тайны — Значит, вы тот, кого зовут Жильбером? — спросил Бальзамо.

— Да, ваше сиятельство.

Бальзамо пристально посмотрел на молодого человека, над которым тяготело столь ужасное обвинение.

Хорошо разбираясь в людях, он был удивлен выдержкой юноши, а также тем, с каким достоинством тот держался.

Жильбер стоял у стола, не касаясь его; одну из своих точеных рук, белых, несмотря на тяжелую работу, он сунул за пазуху, другую грациозно опустил вниз.

— По тому, как вы держитесь, — заметил Бальзамо, — я могу догадаться, зачем вы сюда пришли: вы знаете, что мадмуазель де Таверне выдвинула против вас страшное обвинение; это я с помощью науки вынудил ее сказать правду, И теперь вы явились, чтобы упрекнуть меня в этом свидетельстве? Не вмешайся я в это дело, тайна осталась бы скрытой от всех так же надежно, как в могиле.

Жильбер отрицательно покачал головой.

— Но вы были неправы, — продолжал Бальзамо, — потому что даже если предположить, что я захотел бы вас разоблачить просто так, не будучи в этом лично заинтересованным; если предположить, что я мог видеть в вас своего врага и нападал на вас, а не вынужденно защищался, как было на самом деле, и тогда вы не имели бы права ни в чем меня упрекнуть, потому что, по правде говоря, вы совершили подлость.

Жильбер вцепился ногтями себе в грудь, но опять сдержался и промолчав.

— Брат будет вас преследовать, а сестра прикажет вас убить, — продолжал Бальзамо, — если вы и дальше так же неосторожно будете разгуливать по парижским улицам.

— Это меня меньше всего волнует, — проговорил Жильбер.

—То есть почему же?

— Я любил мадмуазель Андре, я любил ее так, как никто никогда не будет ее любить. Но она меня презирала, в то время как я питал к ней возвышенные чувства. Она продолжала презирать меня даже после того, как я дважды держал ее в руках, не осмеливаясь прикоснуться губами к краю ее платья — Ага! И вы заставили ее заплатить за свою почтительность! Вы отомстили ей за презрение, и чем же? Заманили ее в ловушку — О нет! Нет! Ловушка была раскинута не мною. Я лишь воспользовался предоставленной возможностью для совершения преступления.

— Кто вам предоставил эту возможность?

— Вы.

Бальзамо подскочил, как ужаленный.

— Я? — вскричал он.

— Да, вы, — повторил Жильбер. — Вы усыпили мадмуазель Андре и сбежали. По мере того, как вы удалялись, она слабела и упала наземь. Я взял ее на руки, чтобы отнести в ее комнату. Я чувствовал ее так близко.., я же не каменный!.. И потом, я любил ее — и не устоял. Так ли уж я виновен, как кажется? Я спрашиваю вас, ведь вы — причина моего несчастья!

Бальзамо взглянул на Жильбера с грустью и жалостью.

— Ты прав, мальчик, — молвил он, — я виноват в твоем преступлении и в несчастье этой девушки.

— И вместо того, чтобы помочь, вы — такой могущественный, а, значит, и добрый человек, — усугубили несчастье девушки и занесли топор над головой виновного.

— Это правда, — согласился Бальзамо, — ты рассуждаешь умно. С некоторых пор, юноша, мне изменяет удача. Что бы я ни задумал, от меня исходят лишь угроза и вред. Думаю, что в этом причина приключившихся со мной и самому мне не понятных несчастий. Впрочем, это не основание для того, чтобы я причинял страдания другим. Итак, чего ты хочешь?

— Я прошу вас, ваше сиятельство, исправить и преступление, и несчастье.

— Ты любишь эту девушку?

— Да!

— Любить можно по-разному. Как ты ее любишь?

— До обладания я любил ее самозабвенно, сейчас я люблю с ожесточением. Я умер бы от горя, если бы она рассердилась на меня; я умер бы от радости, если бы она позволила мне целовать ей ноги.

— Она — благородная девица, ты — беден, — задумчиво проговорил Бальзамо.

— Да.

— Впрочем, ее брат — сердечный человек, несколько, правда, тщеславный из-за своего происхождения Что было бы, если б ты попросил у него руки его сестры?

— Он убил бы меня, — холодно отвечал Жильбер. — Впрочем, я скорее жажду смерти, нежели боюсь ее, и если вы мне советуете так поступить, я готов.

Бальзамо задумался.

— Ты умен, — проговорил он, — можно даже сказать, что ты добрый, хотя твои поступки действительно преступны, если не принимать во внимание моего соучастия Попробуй сходить не к господину де Таверне-младшему, а к его отцу, барону де Таверне. Скажи ему — запоминай! — что в тот день, когда он даст согласие на твой брак с его дочерью, ты принесешь приданое для мадмуазель де Таверне.

— Как же я скажу, ваше сиятельство? Ведь у меня ничего нет.

— А я тебе говорю, что ты принесешь приданое в сто тысяч экю, которое я дам тебе в искупление своей вины за содеянное тобой преступление и перенесенное девушкой несчастье.

— Он мне не поверит, он знает, что я беден.

— Если он тебе не поверит, ты покажешь ему банковские билеты; едва он их увидит, как у него не останется больше сомнений.

С этими словами Бальзаме выдвинул ящик стола, отсчитал тридцать банковских билетов достоинством в десять тысяч ливров каждый и протянул их Жильберу.

— Это деньги? — спросил юноша.

— Прочти.

Жильбер бросил жадный взгляд на пачку, которую он держал в руке, и убедился, что Бальзамо сказал правду. Глаза его радостно сверкнули.

— Неужели это возможно? — воскликнул он. — Нет, я не достоин такой щедрости.

— Ты недоверчив, — заметил Бальзамо, — и это хорошо, однако ты должен научиться лучше разбираться в людях. Забирай сто тысяч экю и ступай к барону де Таверне.

— Ваше сиятельство! Пока столь огромная сумма вручена мне просто так, я не могу поверить в этот подарок. Бальзамо взял перо и написал:

«Я дарю Жильберу в день подписания брачного договора с мадмуазель Андре де Таверне приданое в сто тысяч экю, которое передал ему заранее в надежде на успешные переговоры.

Джузеппе Бальзамо».

— Возьми эту бумагу, иди и ни в чем не сомневайся. Жильбер дрожащей рукой принял листок.

— Ваше сиятельство! Если я буду вам обязан таким счастьем, вы станете для меня богом на земле!

— Бог один! — с важностью молвил Бальзамо. — Идите, друг мой.

— Могу ли я попросить вас о последней милости, ваше сиятельство?

— Слушаю.

— Дайте мне пятьдесят ливров.

— Ты просишь у меня пятьдесят ливров, после того как получил триста тысяч?

— Эти триста тысяч будут принадлежать мне с того дня, как мадмуазель Андре даст согласие на брак.

— А зачем тебе пятьдесят ливров?

— Я должен купить приличный костюм, прежде чем явиться к барону.

— Вот, друг мой, прошу вас, — отвечал Бальзамо.

Он протянул ему пятьдесят ливров.

Засим он отпустил Жильбера кивком головы, а сам все с тем же печальным видом неспешно двинулся в свои апартаменты.