Глава 32. РАЗОБЛАЧЕНИЕ

Бальзамо запер входную дверь и появился на пороге комнаты, когда Филипп разглядывал сестру с испугом, к которому примешивалось любопытство.

— Вы готовы, шевалье? — спросил граф.

— Готов, — пролепетал Филипп.

— Итак, мы можем начать задавать вашей сестре вопросы?

— Да, пожалуйста, — тяжело дыша, проговорил Филипп — Прежде чем начать, я прошу вас внимательно посмотреть на вашу сестру.

— Я и так не свожу с нее глаз.

— Вы полагаете, она спит?

— Да.

— Следовательно, она не понимает, что здесь происходит?

Филипп ничего не ответил, он лишь с сомнением покачал головой.

Бальзамо подошел к камину, зажег свечу и поднес ее к лицу Андре: она продолжала смотреть, не мигая.

— Да, да, она спит, это ясно, — подтвердил Филипп, — но что за странный сон. Боже мой!

— Итак, я сейчас начну задавать ей вопросы, — продолжал Бальзамо. — Впрочем, нет: раз вы боитесь, что я могу позволить себе нескромный вопрос, то расспрашивайте ее сами, шевалье.

— Да я пытался только что с ней говорить и даже дотронулся до нее: она меня не слышит и, кажется, ничего не чувствует.

— Это потому, что между вами еще не установились необходимые для этого отношения. Сейчас я вас сведу.

Бальзамо взял Филиппа за руку и вложил ее в руку Андре.

Девушка тотчас улыбнулась и прошептала:

— А-а, это ты, брат?

— Вот видите, теперь она вас узнает, — заметил Бальзамо.

— До чего все это странно!

— Спрашивайте! Теперь она будет вам отвечать.

— Ежели она ничего не могла вспомнить после пробуждения, как же она вспомнит во сне?

— В этом и состоит одно из таинств науки.

Вздохнув, Бальзамо отошел в угол комнаты и сел в кресло.

Филипп по-прежнему не двигался, держа Андре за руку. Он никак не решался начать допрос, который должен был подтвердить его бесчестье и открыть имя виновного, которому, возможно, Филипп не мог бы отомстить.

Андре находилась в состоянии, близком к исступлению, хотя лицо ее было скорее безмятежно.

Трепеща от волнения, Филипп повиновался выразительному взгляду Бальзамо и приготовился.

Однако по мере того, как он думал о своем несчастье, по мере того, как лицо его омрачалось, Андре тоже стала хмуриться и вдруг заговорила первой:

— Да, ты прав, брат, это большое несчастье для всей семьи.

Андре передала, таким образом, его мысль, прочитав ее в сердце брата.

Филипп не ожидал такого начала и вздрогнул.

— Какое несчастье? — спросил он, не зная, что на это ответить.

— Ты прекрасно знаешь, брат, о чем я говорю.

— Заставьте ее говорить, сударь, и она все скажет.

— Как же я могу ее заставить?

— Стоит вам только пожелать, и все произойдет само собой.

Филипп посмотрел на сестру, продолжая сосредоточенно думать о своем. Андре покраснела.

— Ах, Филипп, как это дурно с твоей стороны! Почему ты полагаешь, что Андре тебя обманула?

— Значит, ты никого не любишь? — спросил Филипп.

— Никого.

— Стало быть, мне предстоит наказать не соучастника, а преступника?

— Я тебя не понимаю, брат.

Филипп взглянул на графа, словно желая услышать его мнение.

— Поторопите ее, — посоветовал Бальзаме.

— Поторопить?..

— Да, спросите прямо!

— Я не могу не щадить ее целомудрия — ведь это ребенок!

— Можете быть спокойны; когда она проснется, она все забудет.

— Да сможет ли она ответить на мои вопросы?

— Вы хорошо видите? — спросил Бальзамо у Андре. Андре вздрогнула при звуке его голоса и повернула в сторону Бальзамо голову, хотя глаза ее по-прежнему ничего не выражали.

— Я все вижу. Впрочем, я видела бы лучше, если бы меня спрашивали вы.

— Ну что ж, сестра, если ты все видишь, расскажи мне в подробностях о той ночи, когда ты лишилась чувств, — попросил Филипп.

— Почему бы вам, сударь, не начать с тридцать первого мая? Мне кажется, у вас также были сомнения относительно того дня. Сейчас самое время узнать все сразу.

— Нет, граф, — отвечал Филипп, — в этом нет надобности: с некоторых пор я вам верю. Тот, кто обладает властью, подобной вашей, не станет ее употреблять ради достижения столь заурядной цели. Сестра! — повторил Филипп. — Расскажи мне, что произошло в ту ночь, когда ты лишилась чувств.

— Не помню, — отвечала Андре.

— Слышите, граф?

— Она должна вспомнить и рассказать. Прикажите ей!

— Но если она спала, то?..

— Душа все видела.

Он поднялся, протянул руку и сдвинул брови, что свидетельствовало о напряжении воли.

— Вспоминайте, — молвил он, — я приказываю!

— Вспоминаю, — отвечала Андре.

— Боже мой! — воскликнул Филипп, вытирая со лба пот.

— Что вам угодно знать?

— Все! — выдохнул Филипп.

— С чего начать?

— С того, как ты легла в постель.

— Вы себя видите? — спросил Бальзамо.

— Да, я себя вижу: я держу в руке стакан с питьем, приготовленным Николь… О Господи!

— Что такое? В чем дело?

— Ничтожная!

— Говори, сестра, говори же!

— Она что-то подмешала в воду. Если я ее выпью, я погибла!

— Что-то подмешала? — вскричал Филипп. — Зачем?

— Погоди, погоди…

— Сначала расскажи, что ты сделала с этим питьем.

— Я поднесла его к губам.., и в эту минуту…

— Что?

— Меня позвал граф.

— Какой граф?

— Вот он! — проговорила Андре, указывая рукой на Бальзамо.

— Что было потом?

— Я отставила стакан и уснула.

— А дальше? Что было дальше?

— Я встала и пошла к нему.

— Где был граф?

— Под липами напротив моего окна.

— Скажи, сестра: граф не заходил к тебе? , — Ни на мгновенье.

Бальзамо взглянул на Филиппа с таким видом, который ясно говорил: «Теперь вы сами видите, сударь, обманывал ли я вас».

— Так ты говоришь, что пошла к графу?

— Да, я ему повинуюсь, когда он меня зовет.

— Что от тебя было угодно графу? Андре не знала, что ответить.

— Говорите, говорите! — воскликнул Бальзамо. — Я не буду слушать.

Он упал в кресло, обхватив голову руками, словно не хотел слышать, что скажет Андре.

— Что от тебя было нужно графу? Отвечай.

— Он хотел узнать у меня о…

Она снова замолчала, словно боялась причинить графу боль.

— Продолжай, сестра, продолжай, — попросил Филипп.

— ..об одной женщине, которая сбежала из его дома, а… — Андре понизила голос, — сейчас она уже мертва.

Несмотря на то, что Андре произнесла последние слова едва слышно, Бальзамо разобрал или, вернее, угадал их. Он глухо застонал.

Филипп замолчал. Наступила тишина.

— Продолжайте, продолжайте, — молвил Бальзамо. — Ваш брат желает знать все, мадмуазель; он должен все узнать. Что сделал тот господин после того, как получил интересовавшие его сведения?

— Он ускакал, — отвечала Андре.

— А ты осталась в саду? — спросил Филипп.

— Да.

— Что было с тобой потом?

— Когда он начал удаляться, меня стали покидать силы, и я упала.

— Ты потеряла сознание?

— Нет, я по-прежнему спала, но очень крепко.

— Ты можешь вспомнить, что с тобой случилось, пока ты спала?

— Попытаюсь.

— Что же произошло? Говори!

— Из кустов выскочил человек, поднял меня на руки и понес…

— Куда?

— Сюда, в комнату.

— Ты можешь сказать, кто был этот человек?

— Погодите.., да.., да… О! — с отвращением и беспокойством воскликнула Андре. — Опять этот ничтожный Жильбер!

— Жильбер?

— Да.

— Что он сделал потом?

— Опустил меня на софу.

— Что было дальше?

— Погоди…

— Смотрите, смотрите хорошенько, — приказал Бальзамо. — Я желаю, чтобы вы увидели!

— Он прислушивается… Идет в соседнюю комнату… В испуге отступает Заходит в комнату Николь… Боже, Боже!

— Что?

— За ним следом появляется еще кто-то… А я не могу даже встать, защитить себя, крикнуть: я сплю!

— Кто этот человек?

— Брат, брат, где ты?

Глубокое страдание исказило лицо Андре.

— Кто этот человек? Говорите, я приказываю! — проговорил Бальзамо.

— Король!.. — пробормотала Андре. — Это король! Филипп вздрогнул.

— А-а, я так и думал, — прошептал Бальзамо.

— Он подходит ко мне, — продолжала Андре, — он мне что-то говорит, обнимает, целует… Брат! Брат!

Крупные слезы навернулись Филиппу на глаза; он схватился рукой за эфес подаренной Бальзамо шпаги.

— Говорите! Говорите! — властным тоном приказал граф.

— Какое счастье! Он смутился.., останавливается-смотрит на меня… Испугался чего-то.., убегает… Андре спасена!

Филипп задыхался, жадно ловя каждое слово сестры.

— Спасена!

Андре спасена! — машинально вторил он ей.

— Подожди, брат, подожди!

Словно ища поддержки, девушка схватила Филиппа за руку.

— Дальше! Что было дальше? — спросил Филипп.

— Не понимаю…

— Как?

— Там, там, в комнате Николь, с ножом в руке…

— С ножом в руке?

— Я вижу его, он смертельно побледнел.

— Кто?

— Жильбер.

Филипп слушал, затаив дыхание.

— Он крадется за королем, — продолжала Андре, — запирает дверь, наступает на свечку, от которой едва не загорелся ковер; он подходит ко мне… О!..

Девушка бросилась брату в объятья, так и затрепетав всем телом.

— Ничтожество! — вымолвила она наконец и, обессилев, рухнула на софу.

— Боже мой! — воскликнул Филипп, не имея сил прервать ее.

— Это он! Он! — прошептала девушка. Она прильнула к уху брата и, сверкая глазами, спросила его дрогнувшим голосом:

— Ты его убьешь, правда, Филипп?

— О да! — вскричал молодой человек, подскочив на месте.

Он задел стоявший позади него круглый столик с фарфоровой посудой и опрокинул его.

Посуда разбилась.

Вслед за звоном разбитого фарфора стало слышно, как громко хлопнула дверь; потом истошный крик Андре заглушил все другие звуки.

— Что такое? — спросил Бальзамо. — Почему открылась дверь?

— Нас подслушивали? — вскричал Филипп, хватаясь за шпагу.

— Это был он, — проговорила Андре, — опять он!

— Кто он?

— Жильбер, все он же! Ведь ты убьешь его, правда, Филипп? Ты его убьешь?

— Да, да, да! — воскликнул молодой человек. Он бросился в переднюю, не выпуская из рук шпагу, Андре снова рухнула на софу.

Бальзамо побежал за молодым человеком и схватил его за руку.

— Остановитесь, сударь! — предупредил он. — Тайное станет явным. Уже утро, а слухи в королевских домах распространяются быстро!

— Жильбер, — шептал Филипп, — Жильбер спрятался и подслушивал нас! Ведь я еще раньше мог его убить! Будь ты проклят, негодяй!

— Успокойтесь! Вы еще встретитесь с ним. Сейчас вам необходимо позаботиться о сестре. Видите, как она устала от пережитых волнений.

— Да, я понимаю, она, должно быть, невыносимо страдает, мне самому очень тяжело. Какое страшное, непоправимое горе! Я этого не вынесу!

— Вы ради нее должны жить, шевалье, вы нужны ей, ведь у нее, кроме вас, никого нет: любите ее, жалейте, берегите! А теперь, — продолжал он после некоторого молчания, — я вам больше не нужен, не правда ли?

— Нет, сударь! Простите мне мою подозрительность, мои оскорбления. Впрочем, все зло исходит от вас.

— Я и не пытаюсь оправдываться, шевалье. Однако, разве вы забыли, что сказала ваша сестра?..

— А что она сказала? У меня голова идет кругом.

— Если бы я не пришел, она выпила бы воду с подмешанным Николь зельем, и тогда на месте Жильбера оказался бы король. Разве, по-вашему, это было бы меньшее несчастье?

— Нет, сударь, все равно… Я вижу, что мы были обречены. Разбудите мою сестру.

— Она меня увидит и, возможно, догадается, что здесь произошло. Будет лучше, если я разбужу ее так же, как и усыпил: на расстоянии.

— Благодарю вас, благодарю!

— Прощайте, сударь.

— Еще одно слово, граф. Надеюсь, вы — порядочный человек.

— Вы имеете в виду молчание?

— Граф…

— Об этом не стоит говорить. Во-первых, я — дворянин; во-вторых, я решил совсем удалиться от людей, скоро я позабуду их вместе с их тайнами. Впрочем, если я когда-нибудь вам понадоблюсь, вы всегда можете на меня рассчитывать. Да нет, нет, я ни на что больше не способен, я ничего больше не значу на этой земле. Прощайте, сударь, прощайте!

Поклонившись Филиппу, Бальзамо еще раз взглянул на Андре: голова ее была запрокинута; по всему было видно, что она очень утомлена и тяжко страдает.

— О наука! — пробормотал он. — Сколько жертв ради ничтожной цели!

Он исчез.

По мере того, как он удалялся, Андре оживала. Она с трудом приподняла тяжелую, будто свинцом налитую голову и с удивлением посмотрела на брата.

— Филипп! — прошептала она. — Что здесь произошло?

Филипп подавил душившие его слезы и через силу улыбнулся.

— Ничего, сестренка, — отвечал он.

— Ничего?

— Да.

— А мне показалось, что я сошла с ума и бредила!

— Бредила? И что тебе пригрезилось в бреду, дорогая моя Андре?

— Я видела во сне доктора Луи.

— Андре! — воскликнул Филипп, пожимая ей руку. — Ты чиста, словно солнечный луч. Однако все против тебя, все готово тебя погубить. Мы связаны с тобой ужасной тайной. Я пойду к доктору Луи и попрошу его сказать ее высочеству, что ты больна оттого, что очень скучаешь по родным местам и что тебе необходимо пожить в Таверне. А потом мы уедем — либо в Таверне, либо еще куда-нибудь. Мы будем жить друг для друга, любя и утешая один другого…

— Брат! Если я чиста, как ты говоришь… — начала было Андре.

— Дорогая Андре! Я объясню тебе все это потом, а пока готовься к отъезду.

— А как же отец?

— Отец? — мрачно переспросил Филипп. — Это мое дело, я сам его приготовлю.

— Так он поедет с нами?

— Отец? Нет, это совершенно невозможно! Нет, Андре, мы с тобой уедем одни, только ты и я.

— Ты меня пугаешь, друг мой! Мне страшно, брат! Ах, как я страдаю, Филипп.

— С нами Бог, Андре, — проговорил молодой человек. — Ну, мужайся. Я бегу к доктору, а ты, Андре, хорошенько запомни: ты заболела от тоски по Таверне и скрывала это от ее высочества. Соберись с силами, сестричка! Это вопрос чести для нас обоих!

Филипп поцеловал сестру и торопливо отвернулся, он задыхался.

Потом он подобрал оброненную шпагу, дрожащей рукой вложил ее в ножны и бросился к лестнице.

Спустя четверть часа он уже стучался в дверь доктора Луи; все время, пока двор находился в Трианоне, доктор жил в Версале.

Глава 33. САДИК ДОКТОРА ЛУИ

Доктор Луи, у двери дома которого мы оставили Филиппа, гулял в небольшом садике, окруженном со всех четырех сторон высокими стенами; сад этот был когда-то частью угодий старого монастыря урсулинок, превращенного позднее в фуражный амбар для королевских драгунов.

Доктор Луи читал на ходу пробный оттиск своего нового труда; время от времени он наклонялся и вырывал сорняк либо в аллее, по которой он прохаживался взад и вперед, либо с одной из клумб, расположенных по обе стороны от него; эти сорняки раздражали его нарушением симметрии и порядка.

Единственная служанка, на попечении которой находилось все хозяйство доктора, была ворчуньей, как это частенько бывает с услужающими у трудолюбивых господ, которые не любят, чтобы их беспокоили по пустякам.

Когда под рукой Филиппа звякнул бронзовый молоток, служанка подошла к двери и приотворила ее.

Не вступая с ней в переговоры, молодой человек толкнул дверь и вошел. Оказавшись в аллее, он окинул взглядом сад и увидел доктора.

Не обращая внимания на возмущенные крики бдительной сторожихи, он поспешил в сад.

На шум его шагов доктор поднял голову.

— А! Это вы?! — спросил он.

— Прошу прощения, доктор, за то, что я проник к вам незваный и нарушил ваше одиночество. Однако наступила та самая минута, которую вы предвидели: вы мне очень нужны, я пришел к вам за помощью.

— Я обещал вам помочь, — отвечал доктор, — и я весь к вашим услугам.

Филипп поклонился. Он был слишком взволнован, чтобы самому начать разговор.

Доктор Луи понял причину его молчания.

— Как чувствует себя больная? — спросил он, обеспокоенный бледностью Филиппа и предстоявшим исходом драмы.

— Очень хорошо, слава Богу! Моя сестра — столь достойная и честная девушка, доктор, что было бы, признаться, несправедливо, если бы Господь послал ей страдание или навлек на нее какую-нибудь опасность!

Доктор вопросительно посмотрел на Филиппа: его слова, как ему казалось, противоречили тому, что он говорил накануне.

— Так, значит, она стала жертвой чьих-нибудь козней или попала в ловушку?

— Да, доктор, она — жертва неслыханных козней, она попала в страшную ловушку.

Доктор прижал руки к груди и поднял глаза к небу.

— Увы, в этом смысле мы живем в ужасное время! Я полагаю, что настал час врачевателей целых наций, а не отдельных индивидов, — проговорил доктор.

— Да, — согласился Филипп, — пусть придут эти врачеватели, я первый готов их приветствовать, а пока… Филипп позволил себе угрожающий жест.

— Вы, как мне кажется, из тех, кто полагает, что можно исправить совершенное зло насилием и физическим уничтожением преступника, — предположил доктор.

— Да, я в этом уверен, — невозмутимо проговорил Филипп.

— Дуэль… — со вздохом заметил доктор. — Дуэль не вернет вашей сестре честь даже в том случае, если вы убьете виновного, и приведет ее в отчаяние, если будете убиты вы. А я считал, что вы не лишены здравого смысла!.. Мне казалось, вы сами сказали, что хотите сохранить всю эту историю в тайне?

Филипп коснулся руки доктора.

— Сударь! — сказал он. — Вы обо мне плохого мнения. Я не лишен здравого смысла, основанного на глубокою убеждении и незапятнанной совести. Я хочу не отомстить за себя, но добиться справедливости; я стремлюсь не к тому, чтобы меня убили на дуэли, а моя сестра осталась одна и умерла от горя; я хочу отомстить за нее, убив негодяя.

— И вы убьете его, вы, дворянин? Вы готовы совершить убийство?

— Сударь! Если бы я видел, как за десять минут до преступления он прошмыгнул, словно вор, в комнату, к которой его низкое происхождение не позволяет ему близко подходить, и если бы я тогда убил его, всякий сказал бы, что я поступил правильно. Почему же я должен пощадить его теперь? Уж не преступление ли сделало его неприкосновенным?

— Вы, значит, окончательно решились на это кровавое преступление?

— Да, это дело решенное! Рано или поздно я найду его, где бы он ни скрывался, и клянусь вам, что я убью его без малейшей жалости, без угрызений совести, я убью его, как собаку!

— В таком случае, — заметил доктор Луи, — вы совершите преступление, не уступающее тому, что уже совершено, а возможно, и более ужасное: ведь никто не знает, как неосторожное слово или необдуманный кокетливый жест, случайно вырвавшийся у женщины, могут вызвать влечение мужчины, пробудить его дурные наклонности… Убить!.. Можно попробовать исправить положение иначе. Существует брак, например…

Филипп поднял голову.

— Разве вы не слышали, что имя Таверне-Мезон-Руж известно со времен крестовых походов, а моя сестра — столь же знатного происхождения, как инфанта или эрцгерцогиня?

— Да, понимаю, а виновник несчастья — без роду и племени, деревенщина, презренный, как говорите вы, знатные господа. Да, да, правда, — с горькой усмешкой продолжал он, — Господь создал одних людей из глины второго сорта, чтобы их могли убивать другие люди, сделанные из более нежной. Да, вы правы, убивайте, сударь, убивайте!

Доктор повернулся к Филиппу спиной и стал вырывать сорняки.

Филипп скрестил руки на груди.

— Доктор! Выслушайте меня! — молвил он. — Речь не идет о соблазнителе, которого более или менее обнадежила кокетка; речь не идет о человеке, которого кто-то на это вызвал. Речь идет о презренном, воспитанном и вскормленном из жалости в нашем доме. Он проник ночью в комнату моей сестры и, воспользовавшись тем, что она находилась под гипнозом в бесчувственном состоянии, похожем на глубокий обморок или даже смерть, предательски, подло осквернил самую святую и чистую из женщин, на которую при свете дня он не смел поднять глаз. Трибунал безусловно приговорил бы его к смертной казни. Ну так я сам осужу его столь же бесстрастно, как трибунал, и предам смерти. Доктор! Вы показались мне благородным и великодушным! Неужели вы заставите меня заплатить за вашу услугу тем, что я должен буду принять ваше условие? Неужели, оказывая мне услугу, вы поступите подобно тем, кто, делая одолжение, получает удовольствие от того, что за свою услугу заставляет другого почувствовать себя обязанным? Если это так, доктор, значит, вы не тот святой, вызывавший мое восхищение, вы — обыкновенный человек, и, несмотря на высокомерие, с которым вы недавно со мной разговаривали, я выше вас, потому что чистосердечно открыл вам свою тайну.

— Так вы говорите, что виновный сбежал? — в задумчивости проговорил доктор.

— Да. Разумеется, он догадался, что скоро его преступление откроется. Он услышал, что его обвиняют, и сбежал.

— Хорошо. Теперь скажите мне, что вам угодно, — спросил доктор.

— Мне необходима ваша помощь, чтобы увезти сестру из Версаля и надежно скрыть ужасную тайну, способную обесчестить нас, если она откроется.

— Я поставлю вам только одно условие. Филипп так и взвился.

— Выслушайте меня! — продолжал доктор, жестом призывая Филиппа успокоиться. — Христианский философ, которого вы только что сделали своим исповедником, вынужден поставить вам условие не как плату за оказываемую услугу, а по праву совести. Человечность — не добродетель; это — необходимость. Вы мне толкуете об убийстве человека, я же обязан вам в этом помешать любым доступным мне способом, даже силой. Итак, заклинаю вас: дайте мне обещание!

— Никогда! Никогда!

— Нет, вы это сделаете! — вскричал доктор Луи. — Вы сделаете это, кровожадный человек! Научитесь повсюду видеть Божью десницу и не пытайтесь отвести ее удар. Так вы говорите, что преступник был у вас почти в руках?

— Да, доктор. Если бы, войдя в апартаменты, я догадался, что он прячется за дверью, я столкнулся бы с ним нос к носу.

— Ну, а теперь он сбежал, он трепещет от страха: начались его муки, А-а, вы улыбаетесь, вам кажется, что божье наказание слишком слабо. Погодите! Погодите! Погодите же! Вы должны остаться с сестрой и пообещать мне, что никогда не будете преследовать преступника. Если же вы его встретите случайно, другими словами, если Бог сам выдаст вам его, вот тогда… Я же человек, я понимаю ваши чувства… Вот тогда вы и решите, что вам с ним делать.

— Вы заблуждаетесь: ведь так он всю жизнь может избегать меня.

— Как знать… Ах, Боже мой! Убийце тоже иногда удается сбежать; он скрывается, он боится эшафота, однако правосудие словно магнитом притягивает к себе виновного, и он неизбежно оказывается в руках палача. И потом, разве стоит сейчас разрушать то, чего вы достигли с таким трудом? Разве вы сможете доказать невиновность своей сестры людям, среди которых вы живете? Вы убьете человека на глазах у праздных зевак и потешите их любопытство дважды: сначала признаетесь в убийстве, потом вынуждены будете рассказать об отмщении, а это вызовет скандал. Нет, нет, поверьте: лучше молчать, похороните несчастье в своем сердце.

— А кто узнает, что я убил негодяя из желания отомстить за сестру?

— Надо же будет как-нибудь объяснить убийство!

— Ну хорошо, доктор, я готов подчиниться и обещаю, что не стану преследовать преступника. Но ведь Бог справедлив! Безнаказанность — только приманка: Господь непременно отдаст мне его в руки!

— В таком случае это будет означать, что Господь приговорил его к смерти. Вашу руку, сударь!

— Вот она!

— Что я должен сделать для мадмуазель де Таверне? Приказывайте.

— Необходимо найти подходящий предлог, дорогой господин доктор, чтобы увезти ее на некоторое время из Трианона: тоска по родным местам, необходимость в свежем воздухе, особое питание…

— Это несложно.

— Это ваше дело, в этом я полагаюсь на вас. Я увезу сестру в тихое место, в Таверне, к примеру, подальше от любопытных глаз, от подозрений…

— Нет, нет, это невозможно: бедной девочке нужен постоянный уход и ласковые утешения, ей не обойтись без медицинской помощи. Дайте мне возможность навещать вас неподалеку отсюда, в каком-нибудь известном мне кантоне, в хорошо скрытом от чужих глаз месте, в сто раз более надежном, нежели медвежий угол, куда вы хотите ее увезти.