Глава 26. НЕДОРАЗУМЕНИЕ

Продолжая непринужденный разговор, Филипп краем глаза следил за сестрой, она же изо всех сил старалась взять себя в руки, чтобы не тревожить его новыми обмороками.

Филипп много рассказывал о своих обманутых надеждах, о забывчивости короля, о непостоянстве герцога де Ришелье, но как только часы пробили семь, он поспешно вышел, нимало не заботясь о том, что Андре могла догадаться о его намерениях.

Он решительно направился к покоям королевы и остановился на таком расстоянии, чтобы его не окликнула охрана, однако довольно близко для того, чтобы никто не мог пройти не замеченным Филиппом.

Не прошло и пяти минут, как Филипп увидел описанного сестрой старого доктора Луи, важно шагавшего по садовой дорожке.

День клонился к вечеру, но несмотря на то, что ему, по всей видимости, трудно было читать, почтенный доктор перелистывал на ходу недавно опубликованный в Кельне труд о причинах и последствиях паралича желудка. Мало-помалу темнота вокруг него становилась все более непроницаемой, и доктор уже не столько читал, сколько угадывал, как вдруг чья-то тень возникла перед ним и ученый муэй вовсе перестал различать буквы.

Он поднял голову, увидал перед собой незнакомого господина и спросил:

— Что вам угодно?

— Прошу прощения, сударь, — отвечал Филипп. — Я имею честь разговаривать с доктором Луи?

— Да, сударь, — проговорил доктор, захлопнув книгу.

— В таком случае, сударь, прошу вас на два слова, — молвил Филипп.

— Сударь! Прошу меня извинить, но мой долг призывает меня к ее высочеству. В этот час я обязан к ней явиться, и я не могу заставлять себя ждать.

— Сударь… — Филипп сделал умоляющий жест, пытаясь остановить доктора. — Лицо, которому я прошу вас оказать помощь, состоит на службе у ее высочества. Эта девушка очень плоха, тогда как ее высочество совершенно здорова.

— Скажите мне прежде всего, о ком вы говорите.

— Об одном лице, которому вы были представлены самой принцессой.

— Ага! Уж не о мадмуазель ли де Таверне идет речь?

— Совершенно верно, сударь.

— Ага! — обронил доктор, с живостью подняв голову, чтобы получше разглядеть молодого человека.

— Вы должны знать, что ей очень плохо.

— Да, у нее спазмы.

— Да, сударь, постоянные обмороки. Сегодня на протяжении нескольких часов она трижды падала без чувств мне на руки.

— Молодой особе стало хуже?

— Не знаю. Но вам должно быть понятно, доктор, что когда любишь человека…

— Вы любите мадмуазель де Таверне?

— Больше жизни, доктор!

Филипп произнес эти слова с такой восторженностью, что доктор Луи неверно понял их значение.

— Ага! — молвил он. — Так это, значит, вы?.. Доктор умолк в нерешительности.

— Что вы хотите этим сказать, сударь? — спросил Филипп.

— Значит, это вы…

— Что — я, сударь?

— Любовник, черт побери! — теряя терпение, воскликнул доктор.

Филипп отпрянул, приложив руку ко лбу и смертельно побледнев.

— Берегитесь, сударь! — воскликнул он. — Вы оскорбляете мою сестру!

— Вашу сестру? Так мадмуазель Андре де Таверне — ваша сестра?

— Да, сударь, и мне кажется, что я не сказал ничего такого, что могло бы вызвать недоразумение.

— Прошу прощения, сударь, однако вечерний час, таинственность, с которой вы ко мне обратились… Я подумал.., я предположил, что интерес, более нежный, чем просто братский…

— Сударь! Ни любовник, ни муж не смогут любить мою сестру сильнее, чем я.

— Ну и отлично! В таком случае, я понимаю, почему мое предположение вас задело, и приношу вам свои извинения.

Доктор двинулся дальше.

— Доктор! — продолжал настаивать Филипп. — Умоляю вас не покидать меня, не успокоив относительно состояния моей сестры!

— Кто же вам сказал, что она больна?

— Боже мой! Да я сам видел!..

— Вы явились свидетелем симптомов, свидетельствующих о недомогании…

— Серьезном недомогании, доктор!

— Ну, это как на чей взгляд…

— Послушайте, доктор, во всем этом есть нечто странное. Можно подумать, что вы не желаете или не осмеливаетесь дать мне ответ.

— Вы можете предположить, как я тороплюсь к ожидающей меня принцессе…

— Доктор, доктор! — проговорил Филипп, вытирая рукой пот со лба. — Вы приняли меня за любовника мадмуазель де Таверне?

— Да, но вы меня в этом разубедили.

— Вы, значит, полагаете, что у мадмуазель де Таверне есть любовник?

— Простите, но я не обязан давать вам отчет о своих соображениях.

— Доктор, сжальтесь надо мной! Доктор, у вас случайно вырвалось слово, оставшееся у меня в сердце, словно лезвие от кинжала без рукоятки! Доктор, не пытайтесь сбить меня с толку, не надо меня щадить. Что это за болезнь, о которой вы готовы поведать любовнику, но хотите скрыть от брата? Доктор! Умоляю вас! Ответьте мне!

— А я прошу вас освободить меня от необходимости вам отвечать: судя по тому, как вы меня расспрашиваете, я вижу, что вы собой не владеете.

— О Господи! Неужели вы не понимаете, что вы каждым своим словом толкаете меня в пропасть, в которую я не могу без содрогания заглянуть?

— Сударь!

— Доктор! — порывисто воскликнул Филипп.

— Можно подумать, что вы должны открыть мне столь страшную тайну, что мне, прежде чем ее выслушать, понадобится призвать на помощь все свое хладнокровие и мужество!

— Да я не знаю, в какого рода предположениях вы теряетесь, господин де Таверне; я ничего такого вам не говорил — Однако вы поступаете в сто раз хуже, ничего мне не говоря… Вы заставляете меня предполагать такие вещи.

—Это жестоко, доктор! Ведь вы видите, как на ваших глазах я терзаю свое сердце, вы слышите, как я прошу, как я вас умоляю… Говорите же, говорите! Клянусь вам, что я выслушаю спокойно… Эта болезнь это бесчестье, возможно… О Боже! Вы не останавливаете меня, доктор? Доктор!

— Господин де Таверне! Я ничего такого не говорил ни ее высочеству, ни вашему отцу, ни вам Не требуйте от меня большего — Да, да.. Но вы же видите, как я истолковываю ваше молчание; вы видите, что я, следуя за вашей мыслью оказался на опасном пути; остановите же меня, по крайней мере, если я заблудился.

— Прощайте, сударь, — проникновенным голосом молвил доктор.

— Вы не можете оставить меня вот так, не сказав ни «да», ни «нет». Одно слово, одно-единственное — вот все, о чем я вас прошу!

Доктор остановился.

— Сударь! — проговорил он. — В свое время это привело к роковому недоразумению, которое вас так задело…

— Не будем больше об этом говорить.

— Нет, напротив. В свое время, несколько позднее, может быть, чем нужно, вы мне сказали, что мадмуазель де Таверне — ваша сестра.

А немного раньше вы с восторженностью, послужившей причиной моей ошибки, сказали, что любите мадмуазель Андре больше жизни — Это правда.

— Если ваша любовь к ней так сильна, она должна отвечать вам тем же, не так ли?

— Андре любит меня больше всех на свете.

— Тогда возвращайтесь к ней и расспросите ее. Расспросите ее, следуя тем путем, на котором я вынужден вас покинуть. И ежели она любит вас так же сильно, как вы — ее, она ответит на ваши вопросы. Есть такие вещи, о которых можно поговорить с другом, но о которых не рассказывают доктору. Возможно вам она согласится сказать, что я ни за что не могу открыть. Прощайте, сударь!

Доктор сделал еще один шаг по направлению к павильону ее высочества.

— Нет, нет, это невозможно! — вскричал Филипп, обезумев от душевной боли и всхлипывая после каждого слова. — Нет, доктор, я не так понял, нет, вы не могли мне это сказать!

Доктор осторожно высвободился и проговорил с состраданием:

— Делайте то, что я вам порекомендовал, господин де Таверне, и поверьте, что это лучшее, что вы можете сделать — Да подумайте! Поверить вам — это значило бы отказаться от того, чем я жил все эти годы, это значило бы обвинять ангела, искушать Господа! Доктор! Если вы требуете, чтобы я вам поверил, то представьте, по крайней мере, доказательства!

— Прощайте, сударь.

— Доктор! — в отчаянии воскликнул Филипп.

— Будьте осторожны! Если вы будете и впредь разговаривать со мной с такой горячностью, я буду вынужден рассказать о том, о чем поклялся молчать и хотел бы скрыть даже от вас.

— Да, да, вы правы, доктор, — проговорил Филипп так тихо, словно был при последнем издыхании. — Но ведь наука может ошибаться Признайтесь, что и вам случалось порой ошибаться — Очень редко, сударь, — отвечал доктор, — я — человек строгих правил, и мои уста говорят «да» только после того, как мои глаза и мой разум скажут: «Я видел — я знаю — я уверен» Да, вы разумеется, правы, иногда я мог ошибиться, как любой грешный человек, но уж на сей раз, по всей видимости, не ошибаюсь Итак, желаю вам спокойствия, и давайте простимся.

Однако Филипп не мог так просто уступить. Он положил руку доктору на плечо с таким умоляющим видом, что тот был вынужден остановиться — О последней высшей милости прошу вас, сударь, — молвил он. — Вы видите, как разбегаются у меня мысли. Мне кажется, я теряю рассудок Чтобы окончательно решить, должен ли я жить или умереть, мне необходимо услышать подтверждение о возникшей угрозе. Я сейчас вернусь к сестре и буду говорить с ней только после того, как вы еще раз ее осмотрите. Подумайте хорошенько!

— Это вам надо думать, потому что мне нечего добавить к уже сказанному — Обещайте мне — Бог мой! Это милость, в которой даже палач не мог бы отказать своей жертве — обещайте мне, что зайдете к моей сестре после визита к ее высочеству Доктор! Небом заклинаю вас: обещайте!

— Это не исправит положения. Однако раз вы настаиваете, мой долг — поступить так, как вы того желаете. Когда я выйду от ее высочества, я зайду к вашей сестре — Благодарю, благодарю вас! Да, зайдите, и тогда вы убедитесь в своей ошибке.

— Я от всей души этого желаю, и если я ошибся, я с радостью в этом признаюсь. Прощайте!

Получив свободу, доктор ушел, оставив Филиппа одного. Филипп дрожал как в лихорадке, обливался холодным потом. Словно в бреду, он не понимал, где он находится, с кем он только что говорил, того, что ему только что было открыто.

Он несколько минут невидящим взором смотрел на небо, в котором начали появляться звезды, и на павильон, в котором зажигались огни.

Глава 27. ДОПРОС

Едва придя в себя, Филипп направился в апартаменты Андре Однако по мере того, как он подходил к павильону, ощущение несчастья стало постепенно проходить; ему казалось, что это был всего-навсего страшный сон, а не действительность, которой он пытался противостоять. Чем дальше он уходил от доктора, тем все более нелепыми стали казаться его намеки Ему было очевидно, что наука ошиблась, а добродетель не сдалась И разве сам доктор не подтвердил правоту «Филиппа тем, что согласился еще раз навестить его сестру?

Однако, когда Филипп оказался лицом к лицу с Андре, он так изменился, побледнел и осунулся, что теперь пришел ее черед испытать беспокойство при виде брата. Она спрашивала себя, как Филипп мог так сильно перемениться в столь короткий срок.

— Господи! Дорогой брат! Неужели я серьезно больна? — обратилась она к нему.

— Почему ты об этом спрашиваешь? — молвил он.

— Потому что ты так напуган.

— Нет, сестра, — отвечал Филипп, — у доктора твое состояние не вызывает беспокойства, он сказал тебе правду. Мне стоило большого труда уговорить его прийти еще раз — Так он придет? — спросила Андре.

— Да, придет. Надеюсь, тебе это не доставит неудовольствия, Андре?

При этих словах Филипп, не сводя глаз, следил за Андре — Нет, — спокойно отвечала она, — лишь бы этот визит хоть немного тебя утешил, вот все, чего я прошу у Бога. Ну, а теперь скажи мне, откуда эта бледность? Ты так меня напугал!

— Тебя это правда беспокоит, Андре?

— И ты еще спрашиваешь!

— Так ты меня любишь, Андре?

— Почему ты о атом спрашиваешь? — удивилась девушка.

— Я хотел узнать, Андре, любишь ли ты меня так же нежно, как во времена нашей юности.

— Ах, Филипп, Филипп!

— Итак я для тебя по-прежнему один из самых близких людей на всей земле?

— Самый близкий! Единственный! — вскричала Андре и, покраснев от смущения, прибавила:

— Прости, Филипп, я чуть было не забыла…

— Нашего отца, Андре?

— Да Филипп взял сестру за руку и, с нежностью глядя на нее, проговорил:

— Андре! Не думай, что я когда-нибудь осудил бы тебя, если бы в твоем сердце родилось чувство, не похожее ни на то, которое ты испытываешь к отцу, ни на любовь ко мне…

Сев с ней рядом, он продолжал:

— Ты вступила в тот возраст, Андре, когда девичье сердце говорит громче, чем хотелось бы его хозяйке. Как ты знаешь, заповедь Божья приказывает женщине покинуть родителей и семью и последовать за супругом.

Андре некоторое время смотрела на Филиппа так, будто он говорил на не понятном ей языке, а потом рассмеялась с непередаваемым простодушием.

— Мой супруг? — переспросила она. — Ты что-то говорил о моем супруге, Филипп? Господи, да он еще не родился; во всяком случае, я его не знаю.

Тронутый искренностью Андре, Филипп подошел к ней и, взяв ее руку в свои ладони, проговорил в ответ:

— Прежде чем обзаводиться супругом, милая Андре, женщина может иметь жениха, любовника…

Андре с удивлением взглянула на Филиппа, испытывая неловкость под его настойчивым взглядом, пронизывавшим ее насквозь и освещавшим всю ее душу.

— Сестра! — продолжал Филипп. — Со дня своего рождения я был тебе лучшим другом, и ты была моей единственной подругой. Я никогда не оставлял тебя одну, как ты знаешь, ради того, чтобы поиграть с товарищами. Мы вместе росли, и ничто никогда не поколебало нашего беззаветного взаимного доверия. Почему же ты, Андре, с некоторых пор без всякой причины переменилась ко мне?

— Я? Переменилась? Я переменилась к тебе, Филипп? Объяснись, пожалуйста. Должна признаться, я ничего не понимаю с тех пор, как ты вернулся.

— Да, Андре, — проговорил молодой человек, прижимая ее к своей груди,

— да, милая сестричка, на смену детской привязанности приходит юношеская страсть, и ты решила, что я больше не гожусь для того, чтобы поверять мне свои сердечные тайны.

— Брат мой! Друг мой! — все более и более удивляясь, отвечала Андре.

— Что все это значит? О каких сердечных тайнах ты говоришь?

— Андре! Я смело завожу разговор, который может оказаться для тебя опасным, а для меня самого — очень неприятным. Я отлично знаю, что просить или, вернее, требовать твоего доверия в такую минуту — значит пасть в твоих глазах. Однако я предпочитаю, — и прошу тебя верить, что мне очень тяжело об этом говорить, — я предпочитаю увериться, что ты любишь меня меньше, чем оставить тебя во власти грозящих тебе бед, страшных несчастий, Андре, если ты будешь по-прежнему упорствовать в своем молчании, которое я оплакиваю и на которое я не считал тебя способной, если ты имеешь дело с братом и другом.

— Брат мой! Друг мой! — отвечала Андре. — Клянусь тебе, я ничего не понимаю в твоих упреках!

— Андре! Неужто ты хочешь, чтобы я тебе объяснял?..

— Да! Разумеется, да!

— Не жалуйся, если, ободренный тобой, я буду говорить слишком прямо, если заставлю тебя покраснеть, смутиться. Ведь ты сама вызвала во мне несправедливое недоверие, с каким я копаюсь теперь в недрах твоей души, чтобы вырвать у тебя признание.

— Говори, Филипп. Клянусь, что не рассержусь на тебя.

Филипп взглянул на сестру, встал и в сильном волнении зашагал из угла в угол. Между обвинением, которое Филипп составил в голове, и спокойствием юной девушки, было столь очевидное противоречие, что он не знал, что думать.

Андре в изумлении смотрела на брата и чувствовала, как постепенно холодеет ее сердце от этой торжественности, столь не похожей на его привычное нежное братское покровительство.

Прежде чем Филипп снова заговорил, Андре поднялась и взяла брата под руку.

Взглянув на него с невыразимой нежностью, она сказала:

— Филипп! Посмотри мне в глаза!

— С удовольствием! — отвечал молодой человек, обратив к ней горящий взор. — Что ты хочешь мне сказать?

— Я хочу сказать, Филипп, что ты всегда с некоторой ревностью относился к моей дружбе; это вполне естественно, потому что и я дорожила твоими заботами, твоей любовью. Ну так посмотри на меня, как я тебя просила.