Глава 6. КРАЙНЕЕ СРЕДСТВО ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА ЛЮДОВИКА XV

Король Людовик XV не был до такой степени благодушным, чтобы с ним можно было каждый день говорить о политике.

В самом деле, политика ему надоедала. В дурные минуты он отделывался с помощью веского довода, на который нечего было ответить:

«Да вся эта машинка будет крутиться, пока я жив!»

Когда обстоятельства благоприятствовали, окружающие старались ими воспользоваться. Однако монарх, как правило, наверстывал то, что терял в минуты хорошего расположения.

Графиня Дю Барри так хорошо знала короля, что, подобно рыбакам, изучившим море, никогда не пускалась в плавание, если ей не благоприятствовала погода.

Однако в то время, когда король приехал навестить ее в Люсьенн, он был в прекраснейшем расположении духа. Король был накануне не прав, он знал наверное, что его будут бранить. Значит, в этот день он был хорошей добычей.

Но как бы доверчива ни была дичь, на которую идет охота, у нее все-таки есть некоторый инстинкт самосохранения, и охотнику следует это иметь в виду. Впрочем, инстинкт ничего не значит, если охотник опытный!

Вот как взялась за дело графиня, имея в виду королевскую дичь, которую она собиралась заманить в свои сети.

Она была, как мы, кажется, уже говорили, в весьма смелом дезабилье вроде тех, в какие Буше одевает своих пастушек.

Вот только она была ненарумянена: король Людовик XV терпеть этого не мог.

Как только лакей доложил о его величестве, графиня набросилась на румяна и стала с остервенением натирать ими щеки.

Король еще из приемной увидал, чем занималась графиня.

— Ах, злодейка! — воскликнул он, входя. — Она красится!

— А-а, здравствуйте, сир, — проговорила графиня, не отрывая от зеркала глаз и не прерывая своего занятия, даже после того, как король поцеловал ее в шейку.

— Значит, вы меня не ждали, графиня? — спросил король.

— Почему, сир?

— Ну, раз вы так пачкаете свое личико!..

— Напротив, сир, я была уверена в том, что дня не пройдет, как я буду иметь честь увидеть ваше величество.

— Как странно вы это говорите, графиня!

— Вы находите?

— Да. Вы серьезны, как господин Руссо, когда слушает свою музыку.

— Вы правы, сир, я в самом деле должна сообщить вашему величеству нечто весьма серьезное.

— Я вижу, к чему вы клоните, графиня.

— Неужели?

— Да, сейчас начнутся упреки.

— Я — упрекать вас? Да что вы, сир!.. И за что, скажите на милость?

— За то, что я не пришел вчера вечером.

— Сир! Справедливости ради согласитесь, что у меня нет намерения отбирать ваше величество.

— Жанетта, ты сердишься.

— Нисколько, сир, меня рассердили.

— Послушайте, графиня: уверяю вас, что я не переставал о вас думать.

— Да что вы?

— И вчерашний вечер показался мне вечностью.

— Вот как? Да ведь я, сир, по-моему, ни о чем вас не спрашивала. Ваше величество проводит свои вечера там, где ему нравится, это никого не касается.

— Я был в своей семье, графиня, в семье.

— Сир, я об этом даже не узнавала.

— Почему?

— Что значит почему? Согласитесь, что с моей стороны это было бы непристойно.

— Так вы, значит, не сердитесь на меня за это? — вскричал король. — На что же вы сердитесь? Отвечайте мне по чести.

— Я на вас не сержусь, сир.

— Однако вы сказали, что вас кто-то рассердил?..

— Да, меня рассердили, сир, это правда.

— Чем же?

— Тем, что я стала чем-то вроде крайнего средства.

— Вы — «крайнее средство»? Что вы говорите?

— Да, да, я! Графиня Дю Барри! Милая Жанна, очаровательная Жанночка, соблазнительная Жаннетточка, как говорит ваше величество. Я — крайнее средство.

— В чем же это выражается?

— А в том, что мой король, мой любовник бывает у меня тогда, когда госпожа де Шуазель и госпожа де Граммон им пресытились.

— Ох, графиня!..

— Клянусь честью, хотя бы я от этого проиграла, но я скажу откровенно, что у меня на сердце. Рассказывают, что госпожа де Граммон частенько вас подстерегала у входа в спальню. А я поступлю иначе, нежели благородная герцогиня. Я стану поджидать на выходе, и как только первый же Шуазель или первая Граммон попадется мне в руки… Пусть поберегутся!

— Графиня! Графиня!

— Что же вы от меня хотите! Я дурно воспитана. Я — любовница Блеза, прекрасная бурбонка, как вы знаете.

— Графиня! Шуазели сумеют за себя отомстить.

— Ну и что же? Лишь бы они мстили так же, как я.

— Вас поднимут на смех.

— Вы правы.

— Ах!

— У меня есть одно чудесное средство, и я хочу к нему прибегнуть.

— Что вы задумали?.. — с беспокойством спросил король.

— Я просто-напросто удалюсь. Король пожал плечами.

— Вы мне не верите, сир?

— Признаюсь откровенно, нет.

— Вы просто не даете себе труда поразмыслить. Вы путаете меня с другими.

— То есть, как?

— Ну конечно! Госпожа де Шатору хотела быть для вас богиней. Госпожа де Помпадур мечтала быть королевой. Другие хотели стать богатыми, могущественными, пытались унижать придворных дам, пользуясь вашей благосклонностью. Я не страдаю ни одним из этих недостатков.

— Вы правы — А достоинств много.

— Вы и тут правы.

— Вы говорите не то, что думаете.

— Ах, графиня! Я более, чем кто бы то ни было, знаю, чего вы стоите.

— Пусть так. Послушайте: то, что я скажу, не должно поколебать вашего убеждения.

— Говорите.

— Прежде всего, я богата; мне никто не нужен.

— Вы хотите, чтобы я об этом пожалел, графиня.

— И потом, я не так спесива, как эти дамы, у меня нет таких желаний, исполнение которых тешило бы мое самолюбие. Я всегда хотела одного: любить своего поклонника, будь то мимикетер, будь то король. С той минуты, как я перестаю его любить, я ничем больше не дорожу.

— Будем надеяться, что вы еще хоть немножко мною дорожите, графиня.

— Я не договорила, сир.

— Продолжайте, графиня.

— Я хочу еще сказать вашему величеству, что я хороша собой, молода, я еще лет десять буду привлекательной; я буду не только счастливейшей женщиной, но и наиболее почитаемой с того самого дня, когда я перестану быть любовницей вашего величества. Вы улыбаетесь, сир. Я сержусь еще и потому, что вы не хотите поразмыслить над тем, что я вам говорю. Дорогой король! Когда вам и вашему народу надоедали другие ваши фаворитки и вы их прогоняли, народ вас за это превозносил, а впавшей в немилость гнушался, как в стародавние времена. Так вот, я не буду дожидаться отставки. Я уйду сама, и все об этом узнают. Я пожертвую сто тысяч ливров бедным, проведу неделю в покаянии в одном из монастырей, и не пройдет и месяца, как мое изображение украсит все церкви наравне с кающейся Магдалиной.

— Вы это серьезно, графиня? — спросил король.

— Взгляните на меня, сир, и решите сами, серьезно я говорю или нет.

— Неужели вы способны на такой мелкий поступок, Жанна? Сознаете ли вы, что тем самым вы ставите меня перед выбором?

— Нет, сир. Если бы я ставила вас перед выбором, я сказала бы вам: «Выбирайте между тем-то и тем-то».

— А вы?

— А я вам говорю: «Прощайте, сир» — вот и все. На сей раз король побледнел от гнева.

— Вы забываетесь, графиня! Берегитесь…

— Чего, сир?

— Я вас отправлю в Бастилию.

— Меня?

— Да, вас. А в Бастилии вы соскучитесь еще скорее, чем в монастыре.

— Ах, сир, — умоляюще сложив руки, пропела графиня, — неужели вы мне доставите удовольствие…

— Какое удовольствие?

— Отправить меня в Бастилию.

— Что вы сказали?

— Это будет слишком большая честь для меня.

— То есть как?

— Ну да: я втайне честолюбива и мечтаю стать столь же известной, как господин де ла Шалоте или господин де Вольтер. Для этого мне как раз не хватает Бастилии. Немножко Бастилии — и я буду счастливейшей из женщин. Это будет для меня удобным случаем написать мемуары о себе, о ваших министрах, о ваших дочерях, о вас самом и рассказать грядущим поколениям о всех добродетелях Людовика Возлюбленного. Напишите указ о заточении без суда и следствия, сир. Вот вам перо и чернила.

Она подвинула к королю письменный прибор, стоявший на круглом столике.

Оскорбленный король на минуту задумался, потом поднялся.

— Ну хорошо. Прощайте, графиня! — проговорил он.

— Лошадей! — закричала графиня. — Прощайте, сир! Король шагнул к двери.

— Шон! — позвала графиня. Явилась Шон.

— Мои вещи, дорожных лакеев и почтовую карету, — приказала она. — Живей! Живей!

— Почтовую карету? — переспросила потрясенная Шон. — Что случилось, Боже мой?

— Случилось то, дорогая, что если мы немедленно не уедем, его величество отправит нас в Бастилию Мы не должны терять ни минуты. Поторапливайся, Шон, поторапливайся.

Ее упрек поразил Людовика XV в самое сердце. Он вернулся к графине и взял ее за руку.

— Простите мне, графиня, мою резкость, — проговорил он.

— Откровенно говоря, сир, я удивляюсь, почему вы не пригрозили мне сразу виселицей.

— Графиня!..

— Ну конечно! Ведь воров приговаривают к повешению.

— И что же?

— Разве я не краду место у госпожи де Граммон?

— Графиня!

— Ах, черт побери! Вот в чем мое преступление, сир!

— Послушайте, графиня, будьте благоразумны: вы привели меня в отчаяние.

— А теперь?

Король протянул ей свои руки.

— Мы оба были не правы. Давайте теперь простим Друг друга.

— Вы в самом деле хотите помириться, сир?

— Клянусь честью.

— Ступай, Шон.

— Будут ли какие-нибудь приказания? — спросила молодая женщина у сестры.

— Почему же нет? Мои приказания остаются в силе.

— Графиня…

— Пусть ждут новых распоряжений.

— Хорошо. Шон вышла.

— Так вы меня еще любите? — обратилась графиня к королю.

— Больше всего на свете.

— Подумайте хорошенько о том, что вы говорите, сир. Король в самом деле задумался, но ему некуда было отступать. Кстати, ему было интересно посмотреть, как далеко могут зайти требования победителя.

— Я вас слушаю, — сказал он.

— Одну минуту. Обращаю ваше внимание на то, сир, что я готова была уехать и ни о чем не просила.

— Я обратил на это внимание.

— Но раз я остаюсь, я кое о чем попрошу.

— О чем же? Остается только узнать.

— Да вы и так отлично знаете!

— Отставки господина де Шуазеля?

— Совершенно верно.

— Это невозможно, графиня.

— Лошадей!

— Вот упрямая!

— Подпишите приказ о заточении меня в Бастилию или указ об отставке министра.

— Может быть, стоит поискать золотую середину? — спросил король.

— Спасибо за ваше великодушие, сир. Кажется, я все-таки уеду.

— Графиня! Вы — настоящая женщина!

— К счастью, да.

— И вы говорите о политике, как женщина, строптивая и разгневанная. У меня нет оснований давать отставку де Шуазелю.

— Я понимаю: он — кумир вашего Парламента, он же и поддерживает его членов, когда они восстают против вас.

— Нужен же в конце концов повод!

— Повод нужен слабому человеку.

— Графиня! Де Шуазель — честный человек, а честные люди — редкость.

— Этот честный человек продает вас англичанам, которые отнимают у вас последнее золото.

— Вы преувеличиваете, графиня.

— Совсем немного.

— О Господи! — вскричал раздосадованный Людовик XV.

— До чего же я глупа! — воскликнула графиня. — Какое мне дело до Парламента, до Шуазелей, до его кабинета министров! Какое мне дело до короля — ведь я его крайнее средство!

— Опять вы за свое!

— Как всегда, сир!

— Графиня! Я прошу у вас два часа на размышление.

— Десять минут, сир. Я ухожу в свою комнату, просуньте записку с ответом под дверь: вот бумага, вот чернила. Если через десять минут ответа не будет или если ответ меня не удовлетворит, — прощайте, сир! Забудьте обо мне. Я уеду. В противном случае…

— В противном случае?..

— Поверните задвижку, и дверь откроется.

Людовик XV из приличия поцеловал графине ручку. Уходя, она вызывающе улыбнулась королю.

Король не противился ее уходу, и графиня заперлась в соседней комнате.

Спустя пять минут аккуратно сложенный лист бумаги показался между шелковым шнуром, которым была обшита дверь, и шерстяным ковром.

Графиня с жадностью прочла записку, торопливо написала несколько слов де Ришелье, ожидавшему во дворике под навесом и рисковавшему обратить на себя внимание, томясь столь долгим ожиданием.

Маршал развернул бумагу, прочел и, несмотря на почтенный возраст, бегом бросился в большой двор к своей карете.

— Кучер, в Версаль! — приказал он. — Гони во весь опор!

Вот что было сказано в записке, брошенной через окошко де Ришелье:

«Я потрясла дерево: портфель упал».

Глава 7. КОРОЛЬ ЛЮДОВИК XV И ЕГО МИНИСТР ЗАНИМАЮТСЯ ДЕЛОМ

На следующий день Версаль был в большем волнении. Люди подавали друг другу таинственные знаки, выразительно пожимали руки или же, напротив, скрестив руки на груди, поднимали глаза к небу, что свидетельствовало об их скорби или удивлении.

Де Ришелье в окружении многочисленных сторонников находился в приемной короля в Трианоне. Было около десяти часов.

Разодетый граф Жан Дю Барри беседовал со старым маршалом, и говорил он весело, если судить по его цветущему виду.

Около одиннадцати король торопливо прошел в свой кабинет, ни с кем не заговорив.

В пять минут двенадцатого де Шуазель вышел из кареты и прошел через галерею, зажав под мышкой портфель.

Это вызвало большое движение: придворные отворачивались, делая вид, что оживленно беседуют, только бы не пришлось здороваться с министром.

Герцог не обратил внимания на этот маневр. Он прошел в кабинет, где король листал досье, попивая шоколад.

— Здравствуйте, герцог, — дружелюбно проговорил король. — Как вы себя чувствуете?

— Сир! Господин де Шуазель чувствует себя хорошо, а вот министр тяжело болен. Он явился просить ваше величество, не дожидаясь, пока вы сами об этом заговорите, принять его отставку. Я благодарю ваше величество за то, что вы позволили мне самому сказать об этом. Я весьма признателен за эту последнюю милость.

— Какая отставка, герцог? Что это значит?

— Сир! Ваше величество подписали вчера поданный госпожой Дю Барри приказ о моем смещении. Эта новость облетела весь Париж и весь Версаль. Зло восторжествовало. Однако я решил не оставлять службу у вашего величества, не получив на то приказа и дозволения. Я был назначен официально и могу считать себя смещенным только на основании официального документа.

— Как, герцог? — со смехом вскричал король: строгая и достойная манера держаться де Шуазеля пугала его — Как вы, умнейший человек, формалист, этому поверили?

— Сир, да ведь вы подписали… — с удивлением начал было министр.

— Что?

— Письмо, которое находится у графини Дю Барри.

— Ах, герцог, неужели вам никогда не приходилось добиваться мира? Счастливый вы человек!.. Впрочем, госпожа де Шуазель — образцовая супруга.

Герцог нахмурился: сравнение было оскорбительным.

— Ваше величество обладает достаточно твердым и хорошим характером, чтобы не впутывать в государственные дела то, что вы изволите называть семейными делами.

— Шуазель, я должен вам об этом рассказать: это ужасно забавно. Знаете ли вы, что там вас очень боятся?

—  — Это означает, что меня ненавидят, сир.

— Если угодно, да. Так вот эта сумасбродная графиня поставила меня перед выбором: отправить ее в Бастилию или поблагодарить вас за ваши услуги.

— Так что же, сир?

— Признайтесь, герцог, что было бы обидно пропустить зрелище, которое Версаль представлял собою сегодня утром. Я еще со вчерашнего дня забавляюсь, наблюдая за тем, как по дорогам мчатся гонцы, как вытягиваются лица… Третья королевская шлюха со вчерашнего дня — королева Франции. Это презабавно!

— Но каков конец, сир?

— Конец, дорогой мой герцог, будет все тот же, — отвечал Людовик XV, снова становясь серьезным. — Вы меня знаете: я делаю вид, что сдаюсь, но никогда не уступаю. Пусть женщины делят медовый пряник, который я им время от времени подбрасываю, что когда-то проделывали с Цербером. А мы будем жить спокойно, дружно, всегда вместе. И раз уж мы взялись выяснять отношения, прошу вас иметь в виду: какие бы слухи ни ходили, какое бы письмо я ни написал.., непременно приезжайте в Версаль… Пока я говорю с вами так, как теперь, герцог, мы будем добрыми друзьями.

Король протянул министру руку, тот поклонился, не выказывая ни признательности, ни обиды.

— А теперь примемся за дело, если ничего не имеете против, дорогой герцог.

— Я к услугам вашего величества, — сказал Шуазель, раскрывая портфель.

— Для начала — несколько слов о фейерверке.

— Это было большое бедствие, сир.

— По чьей вине?

— По вине судьи Биньона.

— Много было крику?

— Да, много.

— Так надо было, может быть, отстранить от должности Биньона.

— Одного из членов Парламента едва не раздавили в толпе, поэтому Парламент принял это дело близко к сердцу. Однако генеральный адвокат Сегье произнес блистательную речь и доказал, что причина этого несчастья — роковое стечение обстоятельств. Ему долго аплодировали, и теперь дело улажено.

— Тем лучше! Перейдем к Парламенту, герцог… Вот в чем нас упрекают!..

— Меня, сир, упрекают в том, что я поддержал д'Эгийона, а не де ла Шалоте, но кто меня упрекает? Те самые люди, которые радостно распространили слухи о письме вашего величества. Вы только подумайте, сир: д'Эгийон превысил свои полномочия в Англии; иезуиты действительно были изгнаны; де ла Шалоте был прав; ваше величество сами открыто признали невиновность генерального прокурора. Нельзя так просто опровергать слова короля! В присутствии его министра — куда ни шло, но только не всенародно!

— А пока Парламент считает себя сильным…

— Он в самом деле силен. Еще бы! Членов Парламента бранят, сажают в тюрьму, оскорбляют, объявляют невиновными — еще бы им не быть сильными! Я не обвинял д'Эгийона в том, что он начал дело ла Шалоте, но я никогда не прощу ему того, что он оказался не прав.

— Герцог! Герцог! Зло восторжествовало. Давайте подумаем, как облегчить положение… Как обуздать этик наглецов?..

— Как только прекратятся интриги канцлера, как только д'Эгийон лишится поддержки, волнение Парламента уляжется само собой.

— Но ведь это означало бы, что я уступил, герцог!

— Разве вас, ваше величество, представляет д'Эгийон.., а не я?

Довод был убедительный, и король это понял.