Глава 3. БОТАНИКИ

События, о которых мы только что рассказали, произошли в пятницу вечером; через два дня в лесу Люсьенн должна была состояться прогулка, к которой, как к празднику, готовился Руссо.

Жильбер ко всему был равнодушен с тех пор, как узнал о предстоящем отъезде Андре в Трианон. Он целый день не отходил от окошка. Окно Андре оставалось отворено, раза два девушка подходила к нему, еще слабая и бледная, подышать воздухом. Когда Жильбер видел ее, ему казалось, что он ничего не просил бы у Бога, знай он, что Андре суждено жить в этом павильоне вечно, а у него была бы только эта мансарда, откуда он мог бы дважды в день, как теперь, мельком видеть девушку.

Наконец настало желанное воскресенье. Руссо приготовился к нему еще накануне: его туфли сверкали; серый сюртук, теплый и в то же время легкий, был извлечен из шкафа к большому огорчению Терезы, полагавшей, что для подобного занятия было бы вполне довольно полотняной блузы. Ничего ей не отвечая, Руссо делал так, как считал нужным. Он тщательно осмотрел не только свою одежду, но и костюм Жильбера, прибавив к нему целые чулки и подарив молодому человеку новые туфли.

Гербарий также был приведен в порядок. Руссо не забыл о том, что особое внимание заслуживала его коллекция мхов.

Руссо, словно ребенок, не мог усидеть на месте от нетерпения: он раз двадцать подбегал к окну посмотреть, не едет ли карета де Жюсье. Наконец он увидел лакированный экипаж, запряженный лошадьми в богатой сбруе; огромный напомаженный кучер остановился перед дверью. Руссо бросился к Терезе:

— Вот и он! Вот и он!

Потом он обратился к Жильберу:

— Скорее, Жильбер, скорее! Нас ждет карета.

— Раз вы так любите разъезжать в карете, — ядовито заметила Тереза, — отчего же вы не заработаете на нее, как господин де Вольтер?

— Ну, ну! — проворчал Руссо.

— Конечно! Вы любите повторять, что так же талантливы, как и он.

— Я этого никогда не говорил, слышите? — крикнул Руссо, разозлившись на жену. — Я говорю, что… Ничего я не говорю!

Радость его в ту же минуту исчезла, как бывало всякий раз, когда он слышал имя своего врага.

К счастью, в эту минуту вошел де Жюсье.

Он был напомажен, напудрен, свеж, словно сама весна. На нем был восхитительный костюм толстого индийского атласа в рубчик цвета льна, куртка из светло-лиловой тафты, белоснежные шелковые чулки, а золотые сверкавшие пряжки довершали его нелепый наряд.

Когда он вошел к Руссо, комната наполнилась таким благоуханием, что Тереза вдыхала воздух, не скрывая восхищения.

— До чего вы нарядны! — проговорил Руссо, предостерегающе взглянув на Терезу и сравнивая свой скромный туалет с элегантным костюмом ботаника де Жюсье и его огромным экипажем.

— Да нет, просто я боюсь жары, — отвечал разряженный ботаник.

— А как же роса в лесу? И что будет с вашими чулками, если мы будем собирать травы в болоте?..

— Ну что вы, зачем? Мы выберем другое место.

— А как же болотные мхи? Мы, стало быть, не сможем ими сегодня заняться?

— Не будем об этом думать, дорогой собрат.

— Можно подумать, что вы собрались на бал или к дамам.

— Отчего не оказать почтение и не надеть шелковые чулки ради дамы по имени Природа? — несколько смутившись, отвечал де Жюсье. — Ведь это любовница, которая стоит того, чтобы ради нее понести убытки, не так ли?

Руссо не стал спорить. Как только де Жюсье упомянул о природе, Руссо сейчас же согласился, что оказать ей слишком много чести просто невозможно.

А Жильбер, несмотря на свой стоицизм, смотрел на де Жюсье не без зависти. С тех пор как он увидел так много элегантных юношей, врожденное превосходство которых еще более подчеркивал их туалет, он понял преимущество элегантности. Он говорил себе, что атлас, батист, кружева только усилили бы очарование его молодости. Если бы вместо своего теперешнего костюма он надел бы такой, как у де Жюсье, Андре, вне всякого сомнения, обратила бы на него внимание.

Пара отличных датских лошадей бежала рысью. Спустя час после отъезда ботаники уже спускались к Буживалю и поворачивали налево на дорогу Шатенье.

Эта прогулка в наши дни была бы просто восхитительна; в те времена она была по крайней мере так же хороша, потому что часть склона, открывшаяся взору наших путешественников, была засажена лесом еще при Людовике XIV и оставалась предметом неусыпных забот государя с тех пор, как он полюбил бывать в Марли.

Каштаны фантастических очертаний, шероховатой корой и огромными ветвями, напоминали то змею, кольцами обвившую ствол, то опрокинутого мясником на стол быка, из пасти которого текла теплая кровь. Яблони стояли будто в белой пене. Огромные кусты орешника были желтовато-зелеными, но скоро листья их должны были стать зеленовато-голубыми. Местность безлюдна, живописный косогор уходит под тенистые деревья и вновь показывается под матовой голубизной неба. Мощная, но в то же время привлекательная и меланхоличная природа привела Руссо в состояние неизъяснимого восхищения.

А Жильбер был спокоен, но строг. Вся его жизнь заключалась в одной-единственной фразе:

«Андре переезжает из садового павильона в Трианон».

На вершине склона, по которому ботаники поднимались пешком, возвышались стены замка Люсьенн.

Вид замка, из которого он сбежал, изменил течение мыслей Жильбера. Он вернулся к более приятным воспоминаниям, в которых не было места страхам. Ведь он шагал сзади, а впереди него шли два его покровителя, и поэтому он чувствовал себя вполне уверенно. Он смотрел на Люсьенн, как потерпевший крушение разглядывает с берега песчаную отмель, на которой разбилось его судно.

Руссо шел с небольшой лопатой в руке. Он начал поглядывать под ноги, де Жюсье — тоже. Правда, первый искал растения, а второй берег чулки от росы.

— Восхитительный lepopodium! — сказал Руссо.

— Очаровательный, — согласился де Жюсье, — однако давайте пойдем дальше, хорошо?

— А вот lyrimachia fenella! Ее вполне можно было бы взять. Взгляните!

— Берите, если вам так нравится.

— Вот как! Мы разве не за этим пришли сюда?

— Вы правы… Однако я полагаю, что вон там, на плоскогорье, мы найдем еще лучше.

— Как вам будет угодно… Идемте.

— Который теперь час? — спросил де Жюсье. — Я так торопился, что забыл часы.

Руссо достал из жилетного кармана большие серебряные часы.

— Девять, — ответил он.

— Не отдохнуть ли нам немного? Вы ничего не имеете против? — спросил де Жюсье.

— Вы не привыкли много ходить! Вот что значит собирать травы в изящных туфлях и шелковых чулках.

— Я, знаете ли, проголодался.

— Ну что ж, давайте позавтракаем… Деревня всего в четверти мили отсюда.

— Да нет, что вы!

— Почему же нет? Или у вас есть чем позавтракать в карете?

— Взгляните вон туда, в лесную чащу, — предложил де Жюсье, указывая рукой вдаль.

Руссо приподнялся на цыпочки и приставил козырьком руку к глазам.

— Ничего не вижу, — обронил он.

— Как, неужто вы не видите крышу небольшого деревенского домика? На крыше флюгер, а соломенные стены выкрашены в белый и красный цвет, наподобие шале.

— Да, теперь вижу: небольшой новый домик.

— Ну да, вроде беседки.

— Так что же?

— А то, что нас там ожидает обещанный мною скромный завтрак.

— Ну хорошо, — сдался Руссо. — Вы хотите есть, Жильбер?

Жильбер оставался безразличен во время их спора. Машинально сорвав цветок вереска, он отвечал:

— Как вам будет угодно, сударь.

— В таком случае идемте, — подхватил де Жюсье, — Кстати, нам ничто не мешает собирать по пути растения.

— Ваш племянник, — заметил Руссо, — охотнее, чем вы, занимается ботаникой. Я собирал вместе с ним растения в лесах Монморанси. Мы были вдвоем. Он быстро отыскивает то, что нужно; правильно собирает, отлично объясняет.

— Послушайте: он молод, ему еще нужно составить себе имя.

— Разве у него не то же имя, что у вас, уже вполне известное? Ах, дорогой собрат, вы собираете растения, как любитель!

— Не будем ссориться, дорогой философ. Взгляните, какой прекрасный plantago nonanthos. Разве у вас есть такие в вашем Монморанси?

— Нет! — воскликнул Руссо. — Я тщетно искал его, доверившись Турнефору… Да, в самом деле, великолепный экземпляр.

— Какой очаровательный павильон! — заметил Жильбер, переходя из арьергарда в авангард.

— Жильбер проголодался, — заметил де Жюсье.

— Ах, сударь, прошу меня извинить! Я с удовольствием подожду, пока вы закончите.

— Тем более, что заниматься ботаникой после еды вредно для пищеварения. И потом, глаз теряет остроту, наклоняться — лень. Давайте еще немного поработаем, — предложил Руссо. — А как называется этот павильон?

— «Мышеловка», — отвечал де Жюсье, вспомнив словечко, которое придумал де Сартин.

— Странное название!

— Знаете, за городом в голову приходят разные фантазии…

— А кому принадлежат эти земли, эти чудесные тенистые леса?

— Точно не знаю.

— Должны же вы знать владельца, если собираетесь здесь завтракать? — настораживаясь, заметил Руссо; в душе у него зашевелились сомнения.

— Это неважно… Вернее, я здесь знаком со всеми; сторожа здешних охотничьих угодий сто раз меня видели и отлично знают, что доставят своим хозяевам удовольствие, если почтительно со мной поздороваются и предложат мне заячье рагу или сальми из бекаса Люди всех здешних владений позволяют мне распоряжаться всем, как дома. Я не знаю в точности, принадлежит ли этот павильон госпоже де Мирпуа или госпоже д'Эгмон, или… Господи, да почем я знаю… Главное, дорогой философ, — я уверен, что вы со мной согласитесь, — мы найдем хлеб, фрукты и пирожки.

Своим добродушным тоном де Жюсье согнал тень с лица Руссо Философ отряхнул ноги, потер руки, а де Жюсье первым ступил на поросшую мхом тропинку, извивавшуюся между каштанами и ведущую к уединенному сельскому домику.

За ним следовал Руссо, продолжая шарить глазами в траве.

Жильбер вернулся на прежнее место и замыкал шествие, мечтая об Андре и размышляя о том, как можно было бы ее увидеть, когда она будет в Трианоне.

Глава 4. МЫШЕЛОВКА ДЛЯ ФИЛОСОФОВ

На вершине холма, куда не без труда взобрались три ботаника, стоял домик из неотесанного узловатого дерева с островерхой крышей; окна были увиты плющом и ломоносом, согласно английской моде, подражающей природе, или, вернее, придумывающей свою собственную природу, что сообщает некоторое своеобразие английским домикам и окружающим их садам.

Именно английские садовники вывели голубые розы: их тщеславие находит удовлетворение, вступая в противоречие с общепринятыми понятиями. Придет день, и они получат черные лилии.

Павильон был довольно просторный: в нем поместились стол и шесть стульев. Кирпичный пол был покрыт циновкой. Стены были выложены мозаикой из речных камешков и редчайших ракушек: песчаные берега Буживаля и Пор-Марли не могут порадовать ваших глаз ни морским ежом, ни такими ракушками, как на острове Сен-Жак, ни перламутрово-розовыми раковинами, встречающимися в Арфлере, Дьеппе или, если верить тому, что рассказывают, — в Сент-Адресе.

Лепной потолок был украшен сосновыми шишками и масками, изображавшими отвратительных фавнов и диких зверей; они будто свешивались над головами посетителей. Сквозь витражи, в зависимости от того, через какое стекло вы смотрели: фиолетовое, красное или голубое, можно было увидеть равнины или леса Везине, то окрашенные в холодные тона, словно перед грозой, то будто сверкавшие в горячих лучах августовского солнца, то холодные и поблекшие, словно застывшие в декабрьском холоде. Оставалось только выбрать стекло по душе и любоваться видом.

Это зрелище привлекло к себе внимание Жильбера, и он попеременно заглядывал то в один ромб, то в другой, любуясь прекрасным видом, открывавшимся взгляду с высоты холма Люсьенн, который рассекает Сена.

Господин де Жюсье заинтересовался не менее любопытным зрелищем: великолепно сервированным столом из неструганого дерева, стоявшим посреди павильона.

Изысканные сливки из Марли, прекрасные абрикосы и сливы из Люсьенн; сосиски из Нантера на фарфоровом блюде, сосиски горячие, несмотря на то, что не видно было ни одного услужающего, который мог бы их принести; клубника в очаровательной корзинке, переложенная виноградными листьями, так и просившаяся в рот; рядом со сверкавшим свежестью маслом — огромный хлеб деревенской выпечки, там же — золотистый хлеб из крупчатки, столь желанный для горожан с их пресыщенным вкусом, — все это заставило Руссо вскрикнуть от восхищения. Гурманом философ был неискушенным; у него был прекрасный аппетит и весьма скромный вкус.

— Какое безумие! — обратился он к де Жюсье. — Хлеб и фрукты — вот все, что нам было нужно. Следовало бы съесть хлеб, заедая его сливами, прямо на ходу, как делают настоящие ботаники и неутомимые исследователи, ни на минуту не переставая шарить в траве и лазать по буеракам. Помните, Жильбер, мой завтрак в Плеси-Пике, да и ваш тоже?

— Да, сударь: хлеб и вишни показались мне тогда восхитительными.

— Совершенно верно.

— Да, так завтракают истинные любители природы.

— Дорогой учитель! — вмешался де Жюсье. — Вы напрасно упрекаете меня в расточительстве; это более чем скромно — Вы недооцениваете свое угощение, сеньор Лукулл! — вскричал философ.

— Мое? Нет, это не мое! — возразил Жюсье.

— У кого же мы в гостях в таком случае? — спросил Руссо, улыбка которого свидетельствовала о хорошем расположении духа; однако чувствовалось, что он скован. — Может быть, мы попали к домовым?

— Скорее уж к добрым феям, — проговорил де Жюсье, поднимаясь и смущенно поглядывая на дверь.

— Ах, к феям? — весело вскричал Руссо. — Да благослови их Небо за такое гостеприимство! Я голоден. Поедим, Жильбер!

Он отрезал себе порядочный ломоть хлеба и передал хлеб и нож ученику.

Откусив хлеба, Руссо взял две сливы.

Жильбер колебался.

— Ну, ну! Феи могут обидеться, — сказал Руссо, — подумают, что вы считаете их щедрость недостаточной.

— Или недостойной вас, господа, — зазвучал серебристый голосок с порога павильона: там стояли, держась под руку, две свеженькие хорошенькие женщины. Не переставая улыбаться, они подавали знаки де Жюсье, чтобы он умерил свой пыл.

Руссо обернулся, держа в правой руке обгрызанную хлебную корку, а в левой — надкусанную сливу. Он увидел обеих богинь — так, по крайней мере, ему показалось, до того они были молоды и красивы; он увидел их и остолбенел, потом поклонился и замер.

— Ваше сиятельство! — воскликнул де Жюсье. — Вы — здесь! Какой приятный сюрприз!

— Здравствуйте, дорогой ботаник! — любезно отвечала одна из дам с поистине королевской непринужденностью.

— Позвольте вам представить господина Руссо, — проговорил Жюсье, беря философа за руку, в которой он держал хлеб.

Жильбер увидел и узнал обеих дам. Он широко раскрыл глаза и, смертельно побледнев, стал поглядывать на окно павильона, соображая, как бы удрать.

— Здравствуйте, юный философ! — обратилась другая дама к растерянному Жильберу и легонько ударила его по щеке тремя розовыми пальчиками.

Руссо все видел и слышал. Он едва не задохнулся от злости: его ученик знал обеих богинь, и они его тоже знали.

Жильбер был близок к обмороку.

— Вы не узнаете ее сиятельство? — спросил Жюсье, обратившись к Руссо.

— Нет, — оторопев, отвечал Руссо, — мы встречаемся впервые, как мне кажется.

— Графиня Дю Барри, — представил Жюсье.

Руссо подскочил, словно ступил на раскаленное железо.

— Графиня Дю Барри! — вскричал он.

— Она самая, сударь, — как нельзя более любезно отвечала молодая женщина, — я очень рада, что принимаю у себя и вижу одного из самых прославленных мыслителей наших дней.

— Графиня Дю Барри! — повторил Руссо, не замечая, что его удивление становилось оскорбительным… — Так это она! И павильон, вне всякого сомнения, принадлежит ей? Так вот кто меня угощает?

— Вы угадали, дорогой философ, это она и ее сестра, — продолжал Жюсье, почувствовав себя неловко, так как предвидел бурю.

— И ее сестра знакома с Жильбером?

— Теснейшим образом, сударь! — вмешалась мадмуазель Шон с дерзостью, не считавшейся ни с расположением духа королей, ни с причудами философов.

Жильбер искал глазами нору пошире, куда можно было бы спрятаться, — так грозно заблистал взгляд Руссо.

— Теснейшим образом?.. — повторил старик. — Жильбер теснейшим образом знаком с сударыней, а я ничего об этом не знал? Меня, стало быть, предали, надо мной посмеялись?

Шон и ее сестра насмешливо переглянулись. Де Жюсье разорвал кружевную салфетку, стоившую не меньше пятидесяти луидоров.

Жильбер умоляюще сложил руки, то ли прося Шон замолчать, то ли заклиная Руссо разговаривать с нею повежливее.

Но замолчал Руссо, а Шон продолжала говорить.

— Да, — сказала она, — мы с Жильбером — старые знакомые. Он был моим гостем, не правда ли, малыш?.. Неужели ты настолько неблагодарен, что позабыл угощения в Люсьенн и в Версале?

Эта подробность оказалась последним ударом: Руссо выбросил руки вперед, а затем уронил их.

— Ага! Это правда, несчастный? — спросил он, искоса глядя на молодого человека.

— Господин Руссо… — начал было Жильбер.

— Ну вот, можно подумать, что ты раскаиваешься в том, что был мною обласкан! — продолжала Шон. — Я не зря подозревала тебя в неблагодарности.

— Мадмуазель!.. — умоляюще воскликнул Жильбер.

— Малыш! — подхватила Дю Барри. — Возвращайся в Люсьенн. Угощения и Замор ждут тебя… И хотя ты ушел оттуда довольно необычно, ты будешь хорошо принят.

— Благодарю вас, ваше сиятельство, — сухо возразил Жильбер, — но когда я откуда-нибудь ухожу, это значит, что мне там не нравится.

— Зачем же отказываться от такого предложения? — ядовито перебил его Руссо. — Вы вкусили роскоши, дорогой мой Жильбер, возвращайтесь к ней.

— Сударь, клянусь вам…

— Идите! Идите! Я не люблю тех, кто служит и нашим, и вашим.

— Вы меня даже не выслушали, господин Руссо.

— Довольно я наслушался.

— Да ведь я же сбежал из Люсьенн, где меня держали взаперти!

— Это уловка! Я знаю, на что способна человеческая хитрость!

— Но ведь я отдал предпочтение вам, я выбрал вас своим хозяином, защитником, покровителем.

— Лицемерие!

— Однако, господин Руссо, если бы я дорожил богатством, я принял бы предложение этих дам.

— Господин Жильбер, меня обманывают часто.., один раз! Но дважды — никогда! Вы — свободны и можете идти на все четыре стороны.

— Куда же мне идти? — в отчаянии вскричал Жильбер; он понимал, что навсегда потерял и свое оконце, и соседство с Андре, и всю свою любовь… Его самолюбие страдало оттого, что Руссо мог заподозрить его в предательстве. Он видел, что никто не оценил ни его самоотверженности, ни долгой и успешной борьбы с леностью и свойственными его возрасту желаниями.

— Куда? — переспросил Руссо. — Да прежде всего — к ее сиятельству, прекрасной и доброй госпоже.

— Боже мой. Боже мой! — вскричал Жильбер, обхватив голову руками.

— Не бойтесь! — сказал ему господин де Жюсье; светский человек, он был сильно задет странной выходкой Руссо. — Не бойтесь, о вас позаботятся; вам постараются вернуть то, что вы потеряете.

— Вот видите, — язвительно вымолвил Руссо, — перед вами господин де Жюсье, ученый, любитель природы, один из ваших сообщников, — добавил он, скривив губы в улыбке, — он вам обещает помощь и удачу — можете на него рассчитывать, у него большие возможности.

Потерявший самообладание Руссо поклонился дамам, вспомнив об Оросмане, потом отвесил поклон подавленному де Жюсье и с трагическим видом покинул павильон.

— До чего же грязная скотина этот философ! — спокойно заметила Шон, провожая взглядом Руссо, который спускался, вернее, сбегал вниз по тропинке.

— Просите, что хотите, — обратился г-н де Жюсье к Жильберу, по-прежнему прятавшему лицо в ладонях.

— Да, просите, господин Жильбер, — повторила графиня, посылая улыбку брошенному ученику.

Тот поднял бледное лицо, убрал со лба прибитые слезами и испариной волосы и твердо проговорил:

— Раз уж вам так хочется предложить мне место, я бы хотел поступить помощником садовника в Трианон.

Шон и графиня переглянулись, Шон слегка наступила шаловливой ножкой на ногу сестре, торжествующе подмигнув; графиня кивнула в знак согласия.

— Это возможно, господин де Жюсье? — спросила графиня. — Я бы этого хотела.

— Раз вам этого хочется, графиня, — отвечал тот, — можете считать, что ваше желание исполнено.

Жильбер поклонился и прижал руку к сердцу; оно было переполнено счастьем, после того как совсем недавно было полно отчаяния.

Глава 5. ПРИТЧА

В том же небольшом кабинете замка Люсьенн, где мм видели Жана Дю Барри выпившим, к большому неудовольствию графини, столько шоколаду, маршал де Ришелье завтракал с графиней Дю Барри. Трепля Замора за волосы, она все свободнее и небрежнее вытягивалась на расшитой цветами атласной софе, а старый придворный лишь восторженно вздыхал при каждой новой позе обольстительницы.

— Ах, графиня! — с жеманством старухи восклицал он. — Вы испортите прическу!.. Графиня, вот этот завиток раскручивается… Ах, графиня, ваша туфелька падает!..

— Да не обращайте внимания, милый герцог, — проговорила она, выдрав у Замора ради развлечения целую прядь волос и вытянувшись во весь рост. Она была еще сладострастнее и красивее на своей софе, чем Венера в морской раковине.

Равнодушный к ее позам. Замор взвыл от боли. Графиня успокоила его, взяла со стола горсть конфет и всыпала их ему в карман.

Замор надул губы, вывернул карман и высыпал конфеты на пол.

— Дурачина! — проговорила графиня, вытягивая изящную ножку и касаясь ее кончиком замысловатых штанов негритенка.

— Помилуйте! — вскричал старый маршал. — Клянусь честью, вы его убьете.

— Я сегодня могу убить любого, кто мне попадет под руку, — призналась графиня, — сегодня я буду беспощадной.

— Вот как? Значит, я вас раздражаю? — спросил герцог.

— Нет, что вы, напротив! Вы — мой старый друг, я вас обожаю. Но, по правде говоря, я сошла с ума, вот в чем дело.

— Так вас, должно быть, заразили этой болезнью те, кого свели с ума вы сами?

— Берегитесь! Мне надоели ваши любезности, потому что они неискренни.

— Графиня, графиня! Я начинаю думать, что вы не с ума сошли, а просто неблагодарны.

— Нет, я — не сумасшедшая, не неблагодарная, я…

— Кто же вы?

— Я разгневана, господин герцог!

— В самом деле…

— Вас это удивляет?

— Нисколько, графиня. Клянусь честью, есть от чего разгневаться!

— Вот именно это меня в вас и возмущает.

— Неужели есть что-то такое, что может вас во мне возмутить, графиня?

— Да.

— Что же это? Я уже довольно стар, однако я готов приложить любые усилия для того, чтобы вам понравиться.

— Да вы просто не знаете, о чем идет речь, маршал.

— Ошибаетесь, мне это известно.

— Вы знаете, что меня раздражает?

— Разумеется: Замор разбил китайский фонтан. Едва уловимая улыбка промелькнула на губах молодой женщины, однако Замор, почувствовав себя виноватым, униженно склонил голову, словно небо затянуло тучей, полной пощечин и щелчков.

— Да, — со вздохом проговорила графиня, — да, герцог, вы угадали: причина именно эта, вы действительно тонкий политик.

— Мне всегда это говорили, графиня, — скромно отвечал де Ришелье.

— А я и так это вижу, герцог. Вы сразу определили причину, отчего я не в духе: это восхитительно!

— Ну и прекрасно. Однако это еще не все.

— Неужели?

— Да, я догадываюсь, что есть еще кое-что…

— Вы так думаете?

— Да.

— А о чем вы догадываетесь?

— Мне кажется, вы ждали вчера вечером его величество.

— Где?

— Здесь.

— Что же дальше?

— Его величество не пришел.

Графиня покраснела и приподнялась на локте.

— Ax, ax! — прошептала она.

— А ведь я приехал из Парижа, — продолжал герцог.

— Ну и что же?

— А то, что я мог ничего не знать о том, что произошло в Версале, черт побери! Однако…

— Герцог, милый герцог, вы сегодня чересчур сдержанны. Какого черта! Раз уж начали — договаривайте. Или не надо было начинать.

— Вольно вам говорить, графиня! Дайте мне хотя бы передохнуть. Так на чем я остановился?

— Вы остановились на… «однако».

— Да, верно. Однако я не только знаю, что его величество не пришел, но и догадываюсь, почему не пришел.

— Герцог! Я всегда думала, что вы колдун. Мне недоставало лишь доказательства.

— Сейчас я вам представлю и доказательство. Графиня, уделявшая беседе значительно больше внимания, чем ей хотелось это показать, оставила в покое голову Замора, волосы которого она перебирала своими белыми изящными пальчиками.

— Представьте, герцог, представьте, — сказала она.

— В присутствии господина дворецкого? — спросил герцог.

— Ступайте. Замор, — приказала графиня негритенку. Обезумев от радости, он одним прыжком выскочил из будуара в приемную.

— Прекрасно! — прошептал Ришелье. — Должен ли я все вам говорить, графиня?

— Чем вам помешала эта обезьяна — Замор, герцог?

— Сказать по правде, меня кто угодно смущает.

— Кто угодно — это я понимаю, но разве Замор — кто угодно?

— Замор — не слепой, не глухой, не немой. Значит, он тоже — «кто угодно». «Кто угодно» для меня — тот, у кого такие же, как у меня, глаза, уши, язык; значит, он может увидеть то, что я делаю, услышать или повторить то, что я говорю; одним словом, этот «кто-то» может меня выдать. Итак, изложив свою теорию, я продолжаю.

— Да, герцог, продолжайте, доставьте мне удовольствие.

— Не думаю, что это будет удовольствием, графиня. Впрочем, неважно, я должен продолжать. Итак, король посетил вчера Трианон.

— Малый или Большой?

— Малый. Ее высочество держала его под руку.

— Вот как?

— Ее высочество очаровательна, как вам известно…

— Увы!

— Она так с ним носилась, называла «папочкой», что его величество не устоял — ведь у него такой мягкий характер! За прогулкой последовал ужин, за ужином — невинные игры. Одним словом…

— Одним словом, — бледная от нетерпения, подхватила Дю Барри, — король не поехал в Люсьенн, не так ли? Вы это хотели сказать?

— Да, черт возьми.

— Это просто объясняется: его величество нашел там все, что любит.

— Отнюдь нет, и вы сами далеки от того, чтобы поверить хоть одному своему слову. Он нашел там всего-навсего то, что ему нравится.

— Это еще хуже, герцог. Судите сами: поужинал, побеседовал, поиграл — вот и все, что ему нужно. С кем же он играл?

— С де Шуазелем.

Графиня сделала нетерпеливое движение.

— Может быть, не стоит больше об этом говорить, графиня? — предложил Ришелье.

— Напротив, продолжайте.

— Вы столь же отважны, сколь умны, графиня. Давайте возьмем быка за рога, как говорят испанцы.

— Госпожа де Шуазель не простила бы вам этой пословицы, герцог.

— Пословица к ней не относится. Я хотел сказать, графиня, что де Шуазель, раз уж я вынужден о нем говорить, играл в карты, да так удачно, так ловко…

— Что выиграл?

— Нет, он проиграл, а его величество выиграл тысячу луидоров в пикет. А в этой игре его величество крайне самолюбив, притом что играет он из рук вон плохо.

— Ох, этот Шуазель! — прошептала Дю Барри. — Госпожа де Граммон тоже была там?

— Нет, графиня, она готовится к отъезду.

— Герцогиня уезжает?

— Да, она делает глупость, мне кажется.

— Какую?

— Когда ее не преследуют, она дуется; когда ее не прогоняют, она уезжает сама.

— Куда?

— В провинцию.

— Она собирается строить козни.

— Ах, черт побери! Чем же ей еще заниматься? Итак, собираясь уезжать, она, естественно, пожелала проститься с ее высочеством, которая, понятно, нежно ее любит. Вот как она оказалась в Трианоне.

— В Большом?

— Разумеется, ведь Малый еще не готов.

— Окружая себя всеми этими Шуазелями, ее высочество недвусмысленно дает понять, чью сторону она принимает.

— Нет, графиня, не надо преувеличивать. Итак, герцогиня завтра уезжает.

— Король развлекался там, где не было меня! — воскликнула графиня с возмущением и в то же время со страхом.

— Ах, Боже мой! Да, в это трудно поверить, однако это так, графиня. Что же из этого следует?

— Что вы прекрасно обо всем осведомлены, герцог.

— И все?

— Нет.

— Ну так продолжайте!

— Я из этого заключаю, что по доброй воле или силой необходимо вырвать короля из когтей этих Шуазелей, или ! мы погибли!

— Увы!

— Простите, — продолжала графиня, — я говорю «мы», однако не волнуйтесь, герцог, это относится к членам семьи.

— И к друзьям, графиня. Позвольте на этом основании тоже принять в этом деле участие. Таким образом…