Глава 39. РЕПЕТИЦИЯ

Как только началась репетиция, всеобщее внимание было захвачено зрелищем, и о Руссо забыли. Теперь он мог оглядеться. Он слушал фальшивое пение господ, переодетых пастухами, и рассматривал дам, кокетничавших, словно пастушки, переодетые в костюмы придворных.

Принцесса пела правильно, но была никудышной актрисой. Впрочем, у нее почти не было голоса, и ее едва было слышно. Не желая никого смущать, король скрылся в темной ложе и беседовал с дамами.

Дофин был суфлером. Вся опера шла из рук вон плохо.

Руссо решил больше не слушать, однако не слышать было нелегко. У него было только одно утешение: среди пастушек он заметил одну, наделенную не только очаровательной внешностью, но и прелестным голоском, выделявшимся из хора.

Руссо сосредоточил на ней внимание и стал пристально рассматривать ее поверх своего пюпитра, любуясь красивым лицом и в то же время наслаждаясь ее мелодичным голосом.

Перехватив взгляд автора, ее высочество скоро поняла по его улыбке, по блеску его глаз, что он удовлетворен исполнением отдельных сцен и, желая услышать комплимент, — ведь она была женщина! — она склонилась к пюпитру.

— Разве это так уж плохо, господин Руссо? — спросила она.

Растерявшийся и подавленный Руссо промолчал.

— Ну, значит это было нашей ошибкой, — проговорила принцесса, — а господин Руссо не решается нам это сказать. Прошу вас, господин Руссо!..

Руссо не сводил взгляда с очаровательной девушки, которая даже не подозревала, что вызвала его интерес.

— А-а, это мадмуазель де Таверне! — сообщила принцесса, проследив глазами за взглядом Руссо. — Она сфальшивила!..

Андре покраснела; она заметила, что на нее устремлены взгляды всех присутствовавших.

— Нет, нет! — крикнул Руссо. — Это не она! Мадмуазель поет, как ангел!

Графиня Дю Барри метнула в философа гневный взгляд.

Барон де Таверне, напротив, почувствовал, как сердце его наполняется счастьем, и послал Руссо одну из самых своих любезных улыбок.

— Вы тоже находите, что эта юная особа поет хорошо? — спросила Дю Барри у короля, которого задели за живое слова Руссо.

— Я не слышу.., в хоре… — отвечал Людовик XV. — Для этого надо быть музыкантом…

В это время Руссо оживился, заставив хор пропеть:

К своей подружке возвращается Колен, Отпразднуем прекрасное событье!

Обернувшись, он увидел де Жюсье, приветствовавшего его со своего места.

Для женевского философа оказалось немалым удовольствием на виду у всех дирижировать придворными, особенно на глазах у того, кто его обидел, дав почувствовать свое превосходство.

Он чопорно с ним раскланялся и вновь уставился на Андре: от похвалы она стала еще красивее. Репетиция продолжалась; графиня Дю Барри помрачнела. Она дважды пыталась отвлечь Людовика XV, заинтересовавшегося спектаклем, говоря ему комплименты.

А сердцем всего спектакля, как нарочно для ревнивицы, явилась Андре. Впрочем, это нисколько не мешало ее высочеству выслушивать комплименты и пребывать в веселом расположении духа.

Герцог де Ришелье порхал вокруг нее с легкостью юноши; ему удалось собрать в глубине театра кружок насмешников, центром которого была сама принцесса — это очень беспокоило сторонников Дю Барри.

— Кажется, у мадмуазель де Таверне красивый голос, — громко сказал Ришелье.

— Очаровательный! — подхватила ее высочество. — Не будь я эгоисткой, я уступила бы ей роль Колетты. Впрочем, я выбрала эту роль для себя ради развлечения и не отдам никому.

— Мадмуазель де Таверне спела бы ее не лучше, чем ваше высочество, — молвил Ришелье, — и…

— Мадмуазель — великолепная певица! — перебил его Руссо.

— Великолепная! — согласилась ее высочество. — Я должна признаться, что она помогает мне разучивать роль. А как восхитительно она танцует! Вот я совсем не умею танцевать.

Нетрудно себе представить, как подействовали эти разговоры на короля, на графиню Дю Барри и на всех любопытных, сплетников, интриганов и завистников. Каждый из присутствовавших наслаждался нанесенным ударом или страдал от боли и сгорал от стыда, получая этот удар. Равнодушных не было, за исключением, пожалуй, самой Андре.

Поощряемая Ришелье, ее высочество заставила Андре пропеть романс:

Над милым слугою утратила власть я, Со мной расстается Колен.

Все видели, как король покачивал головой в такт с выражением удовольствия, отчего все румяна осыпались с лица Дю Барри, подобно влажной штукатурке.

Злобный, как женщина, Ришелье испытывал наслаждение от мести. Он подошел к Таверне-старшему, и оба старика превратились в изваяния, олицетворяя собою союз Лицемерия с Развратом.

Их оживление возрастало по мере того, как все более хмурилась графиня Дю Барри. Не выдержав, она резким движением поднялась с места, что было против всех правил приличия, потому что король еще не вставал.

Подобно муравьям, придворные почуяли бурю и поспешили укрыться вблизи наиболее сильных из них. Таким образом, принцесса оказалась в окружении своих друзей, а графиню Дю Барри атаковали ее приспешники.

Постепенно интерес к репетиции у присутствовавших угас, их вниманием овладели другие события. Дело теперь было не в Колетте и не в Колене. Многие думали о том, что графине Дю Барри вскоре придется, вероятно, пропеть:

Над милым слугою утратила власть я, Со мной расстается Колен.

— Ты только посмотри, — прошептал Ришелье, обращаясь к Таверне, — какой ошеломляющий успех у твоей дочери!

И он потащил его за собой в коридор, толкнув застекленную дверь; при этом он сбил с ног какого-то любопытного, заглядывавшего через стекло в зал.

— Чертов болван! — проворчал герцог де Ришелье, поправляя рукав, смявшийся от соприкосновения с дверью.

На отскочившем от двери любопытном была надета дворцовая ливрея, в руках он держал корзину с цветами.

Когда удар дверью отбросил его в коридор, он едва не упал навзничь. Однако ему все-таки чудом удалось удержаться на ногах, а вот корзина перевернулась.

— А-а, я знаю этого дурака, — со злостью проговорил Таверне.

— Кто же он? — спросил герцог.

— Что ты здесь делаешь, шалопай? — спросил Таверне.

Жильбер, — а это был он, о чем уже, наверное, догадался читатель, — с гордостью ответил:

— Смотрю, как видите.

— Вместо того, чтобы работать!.. — проворчал Ришелье.

— Моя работа окончена, — спокойно отвечал Жильбер, обращаясь к герцогу и даже не глядя на Таверне.

— Знаете, мой Жильбер — прекрасный работник и Прилежный ботаник, — послышался вдруг ласковый голос.

Таверне обернулся и увидел де Жюсье. Тот подошел и потрепал Жильбера за щеку.

Таверне покраснел от злости и пошел дальше.

— Слуги — здесь? — пробормотал он.

— Тише! — шепнул ему Ришелье. — Николь тоже здесь… Взгляни. Вот у той двери, наверху… Резвая девчонка! Она тоже не теряет времени даром!

Это в самом деле была Николь. Вместе с другими слугами Трианона она с восхищением следила за спектаклем. Казалось, ее широко раскрытые глаза видели больше других.

Заметив ее, Жильбер пошел в противоположную сторону.

— Идем, идем! — обратился Ришелье к Таверне. — Мне кажется, что король хочет с тобой поговорить.., он ищет кого-то глазами.

Друзья направились к королевской ложе.

Графиня Дю Барри стоя разговаривала с герцогом д'Эгийоном. Тот следил глазами за каждым движением дядюшки.

Оставшись один, Руссо восхищался Андре. Он чувствовал, как в сердце его разгорается любовь.

Знатные актеры отправились переодеваться, каждый в свою ложу, где Жильбер расставил свежие цветы.

Ришелье пошел к королю, а Таверне, сгорая от нетерпения, остался ждать его в коридоре. Наконец герцог возвратился и прижал палец к губам.

Таверне побледнел от радости и пошел навстречу другу. Тот повел его в королевскую ложу.

Там они услышали нечто такое, что немногим дано было услышать.

Графиня Дю Барри спросила короля:

— Ждать ли мне ваше величество сегодня к ужину? Король ответил ей:

— Я очень устал, графиня. Прошу меня простить! В ту же минуту явился дофин и, почти наступая графине на ноги и словно не замечая ее, обратился к королю:

— Сир! Будем ли мы иметь честь видеть ваше величество за ужином в Трианоне?

— Нет, дитя мое. Я сказал графине, что очень устал. Рядом с вами, молодыми, я чувствовал бы себя стариком… Я буду ужинать один.

Дофин отвесил поклон и удалился. Графиня Дю Барри низко поклонилась и вышла, задохнувшись от злобы.

Король подал знак Ришелье.

— Герцог! — сказал он. — Мне нужно поговорить с вами об одном касающемся вас деле.

— Сир…

— Я был недоволен… Я желаю услышать от вас объяснения. Знаете… Я ужинаю один, составьте мне компанию. Король взглянул на Таверне.

— Вы знаете этого дворянина, герцог?

— Барона де Таверне? Да, сир.

— А-а! Отец очаровательной певицы!

— Да, сир.

— Послушайте, герцог…

Король наклонился и зашептал Ришелье на ухо. Таверне до боли сжал кулаки, чтобы не выдать своего волнения.

Ришелье прошел перед Таверне, шепнув на ходу:

— Незаметно следуй за мной.

— Куда?

— Сам увидишь.

Герцог вышел. Таверне пропустил его шагов на двадцать вперед и пошел следом. Так они подошли к королевским апартаментам.

Герцог вошел в комнату. Таверне остался в приемной.

Глава 40. ЛАРЕЦ

Барону де Таверне не пришлось долго ждать. Ришелье спросил у камердинера его величества, что король оставил на туалетном столике, и вскоре вернулся, держа в руках какой-то предмет, завернутый в шелк.

Маршал положил конец беспокойству своего друга, увлекая его за собой в галерею.

— Барон! — воскликнул он, убедившись, что их никто не видит. — Мне показалось, что ты иногда сомневался в моей дружбе к тебе?

— С тех пор, как мы помирились, — нет! — отвечал Таверне.

— Однако же ты сомневался в том, что тебя и твоих детей ждет удача?

— Да, в этом я и впрямь сомневался.

— Ну и напрасно! Твоя карьера, а также карьера твоих детей устраивается с такой стремительностью, что у тебя, должно быть, кружится голова!

— Да что ты? — воскликнул Таверне, начиная догадываться, однако еще боясь верить в свою удачу. — Каким же это образом так скоро устраивается карьера моих детей?

— Да ведь Филипп — капитан, а его рота — на содержании у короля.

— Верно… И этим я обязан тебе.

— Ни в коей мере. А скоро мы, возможно, увидим, как мадмуазель де Таверне станет маркизой.

— Что ты! — вскричал Таверне. — Моя дочь?..

— Слушай, Таверне! У короля — хороший вкус. Когда красивая, изящная, добродетельная девица наделена еще и талантами, она не может не очаровать его величество… А мадмуазель де Таверне обладает всеми этими достоинствами. И король увлекся ею.

— Герцог! Что ты подразумеваешь под словом «увлекся» ? — спросил Таверне, напустив на себя важный вид, способный скорее рассмешить маршала.

Ришелье не любил чванства; он сухо ответил другу:

— Барон! Я не силен в лингвистике, не говоря уж о том, что очень плохо знаю орфографию. «Увлекся», по-моему, всегда означало «доволен сверх всякой меры», вот так… Если ты сверх всякой меры огорчен тем, что твой король доволен красотой, талантом, достоинствами твоих детей, то так и скажи.., и я передам это его величеству.

Ришелье круто повернулся, да так легко, словно сразу помолодел.

— Герцог, ты неверно меня понял! — воскликнул барон, хватая его за руку. — Черт подери! До чего ж ты скор!

— Зачем же ты говоришь, что недоволен?

— Я этого не говорил.

— Но ведь ты же требуешь от меня объяснить поступок короля… Дьявольщина! До чего надоели дураки!

— Чего ты сердишься, герцог? Ведь я об этом ни единым словом не обмолвился! Разумеется, я доволен.

— Да неужели? Кто же тогда будет недоволен? Может, твоя дочь?

— Хм, хм…

— Дорогой мой! Ты — сам дикарь и воспитал дочь такой же дикаркой.

— Дорогой мой! Моя дочь росла самостоятельно. Ты понимаешь, что я себя не особенно утомлял ее воспитанием. С меня довольно было и того, что я сидел в этой дыре — Таверне… Добродетель проросла в ней сама собой.

— Я слышал, что люди, живущие в деревне, умеют бороться с сорняками. Одним словом, твоя дочь — недотрога.

— Ошибаешься, она — голубив «. Ришелье поморщился.

— В таком случае, бедняжке остается только найти хорошего мужа, потому что на карьеру не приходится надеяться, имея такой недостаток.

Таверне бросил на герцога беспокойный взгляд.

— К счастью для нее, — продолжал тот, — король так ослеплен графиней Дю Барри, что не сможет заинтересоваться другой женщиной.

Таверне встревожился не на шутку.

— Я думаю, что вы с дочерью можете не беспокоиться. Я дам королю необходимые разъяснения, и король не будет настаивать.

— Да на чем, Бог мой? — вскричал Таверне, смертельно побледнев и тряся друга за руку.

— На том, чтобы сделать мадмуазель де Таверне небольшой подарок, дорогой барон.

— Небольшой подарок!.. Что же это за подарок? — спросил Таверне; глаза у него горели.

— Да так, сущая безделица, — небрежно бросил Ришелье, — вот она.., смотри!

Он развернул шелк и показал ларец.

— Ларец?

— Да, мелочь… Колье в несколько тысяч ливров; его величеству понравилось, как ему спели его любимую песенку, и он хотел поблагодарить певицу. Это в порядке вещей. Но раз твоя дочь так пуглива, то не будем больше об этом говорить.

— Герцог! Что ты! Ведь это значит оскорбить короля!

— Конечно, это было бы оскорблением его величества. Да ведь добродетели свойственно постоянно кого-нибудь или что-нибудь оскорблять!

— Знаешь, герцог, — проговорил Таверне, — моя дочь не может быть до такой степени неразумной.

— Это ты так говоришь, а не она!

— Я отлично знаю, что скажет или сделает моя дочь!

— Можно позавидовать китайцам! — заметил Ришелье.

— Почему?

— Потому что у них в стране много каналов и рек.

— Герцог, зачем ты пытаешься переменить разговор? Я в отчаянии! Поговори со мной.

— Я с тобой разговариваю, герцог, и не думал менять разговор.

— Зачем же тогда говорить про китайцев? Какое отношение их реки имеют к моей дочери?

— Очень большое… Как я тебе говорил, китайцам можно позавидовать, потому что они могут утопить слишком добродетельных дочерей, и никто им слова не скажет.

— Слушай, герцог, надо же быть справедливым, — возразил Таверне. — Ну представь, что у тебя есть дочь.

— Тысяча чертей!.. Да есть у меня дочь… И если кто-нибудь сказал бы мне, что она чересчур добродетельна… Я бы этого не вынес!

— А ты бы хотел, чтобы было наоборот?

— Я не вмешиваюсь в дела своих детей после того, как им исполнилось восемь лет.

— Ты хотя бы выслушай меня! Если бы король поручил мне передать колье твоей дочери, а дочь тебе пожаловалась бы?..

— Друг мой! Не надо сравнивать… Я всю жизнь провел при дворе. Ты же скорее похож на Харона; между нами не может быть ничего общего. Что для тебя — добродетель, то для меня — глупость. Нет большей неловкости, к твоему сведению, чем спрашивать у людей «Что бы вы сделали в таком-то и таком-то случае?» И потом, ты напрасно сравниваешь, дорогой мой. Я не собираюсь передавать твоей дочери колье.

— Ты же сам мне сказал…

— Я ни словом об этом не обмолвился. Я сказал, что король приказал мне забрать у него ларец для мадмуазель де Таверне, голос которой ему очень понравился. Но я не говорил, что его величество поручил мне передать его девушке.

— Тогда уж я не знаю, что и думать! — в отчаянии воскликнул барон. — Я ни слова не понимаю, ты говоришь загадками. Зачем было давать это колье, если оно не для этого предназначено? Зачем было поручать его тебе, чтобы потом передать, кому следует?

Ришелье вскрикнул, словно заметив ловушку.

— Ну и Харон! — пробормотал он. — Вот скотина так скотина!

— О ком это ты?

— Да о тебе, мой добрый друг, о тебе, мой верный товарищ… Ты будто с луны свалился, бедный барон.

— Ничего не понимаю…

— Да, ты ничего не понимаешь. Дорогой мой! Если король хочет сделать подарок женщине и поручает это дело герцогу де Ришелье, значит, подарок окажется достойным, а поручение будет в точности исполнено, запомни это хорошенько… Я не передаю ларцы, дорогой мой; это обязанность господина Лебеля. Ты знаешь Лебеля?

— Кому же ты собираешься поручить это дело?

— Друг мой! — отвечал Ришелье, хлопнув Таверне по плечу и сопровождая свой жест демонической улыбкой. — Когда я имею дело с таким ангелом чистоты, как мадмуазель де Таверне, я и сам чувствую себя добродетельным; когда я приближаюсь к голубице, как ты ее называешь, ничто во мне не напоминает ворона; когда меня посылают с поручением к благородной девице, я начинаю с разговора с ее отцом… Вот я и говорю с тобой. Таверне, и передаю ларец тебе, с тем чтобы ты сам отдал его дочери… Что ты на это скажешь?

Он протянул ларец.

— Может быть, ты не захочешь его взять?

Он отдернул руку.

— Скажи только, что его величество сам поручил мне передать дочери этот подарок, — вскричал Таверне, — и он будет выглядеть совсем иначе, это будет отеческий знак внимания, он словно очистится от скверны!..

— Ты что же, подозреваешь его величество в недобрых намерениях? — строго спросил Ришелье. — Как ты посмел это подумать?

— Боже меня сохрани! Однако люди.., то есть, моя дочь…

Ришелье пожал плечами.

— Так ты берешь или нет? — спросил он. Таверне торопливо протянул руку.

— Так ты считаешь себя порядочным человеком? — спросил он Ришелье, ответив ему той же улыбкой, которую послал барону герцог.

— Не кажется ли тебе, барон, — отвечал маршал, — что с моей стороны было благородно сделать посредником отца? Ведь отец словно очищает этот поступок от скверны, как ты говоришь, — так вот я выбираю тебя посредником между влюбленным монархом и твоей очаровательной дочерью… Если бы нас взялся рассудить сам Жан-Жак Руссо, который недавно тут рыскал, он сказал бы тебе, что я чище самого Иосифа Праведного.

Ришелье произнес эти слова сдержанно, с чувством собственного достоинства. Таверне удержался от замечаний и заставил себя поверить в то, что Ришелье его убедил.

Он схватил своего великого друга за руку и с чувством пожал ее.

— Благодаря твоей деликатности моя дочь сможет принять этот подарок.

— Твоя дочь — источник и первопричина тех милостей, о которых я говорил тебе с самого начала.

— Спасибо, дорогой герцог, от всего сердца тебя благодарю!

— Еще одно слово… Постарайся скрыть от друзей графини Дю Барри новость об этой милости. Графиня Дю Барри способна бросить короля и сбежать.

— Разве король рассердился бы за это на нас?

— Не знаю. А вот графиня не была бы нам благодарна. Я бы погиб… Вот почему я прошу тебя никому об атом не говорить.

— Не беспокойся. Передай королю благодарность от меня.

— И от твоей дочери, разумеется… Но ты нынче в милости, ты и сам можешь поблагодарить короля, дорогой мой. Его величество приглашает тебя сегодня на ужин.

— Меня?

— Тебя, Таверне. Мы поужинаем в тесном кругу: его величество, ты, я. Поговорим о добродетелях твоей дочери. Прощай, Таверне! Вон идут Дю Барри с д'Эгийоном, они не должны видеть нас вместе.

Тут он с юношеской легкостью исчез в конце галереи, оставив Таверне с ларцом в руках; Таверне напоминал немецкого мальчика, который,

Глава 41. УЖИН У КОРОЛЯ ЛЮДОВИКА XV

Маршал нашел его величество в малой гостиной, куда он удалился вместе с несколькими придворными, которые предпочли обойтись без ужина, нежели уступить другим возможность находиться поблизости от повелителя, ловя на себе его рассеянный взгляд.

Впрочем, казалось, что в этот вечер Людовику XV было не до них. Он отпустил всех, объявив, что не будет ужинать, или если и будет, то в полном одиночестве. Получив свободу, придворные, из опасения вызвать неудовольствие дофина своим отсутствием во время репетиции, подобно стае голубей вспорхнули и полетели к тому, кто позволял им себя лицезреть; они были готовы объявить, что ради дофина покинули гостиную его величества.

Покинутый ими с такой поспешностью, Людовик XV был далек от того, чтобы думать о них. Ничтожество всего этого придворного сброда могло бы при других обстоятельствах вызвать у него усмешку. На этот раз оно не пробудило в монархе никакого чувства, несмотря на то, что он был по природе очень насмешлив и не прощал ни физических, ни моральных недостатков даже лучшим своим друзьям, если предположить, что у Людовика XV были когда-нибудь друзья.

Нет, в эту минуту внимание Людовика XV привлекла карета, стоявшая у служб Трианона. Казалось, кучер только и ждал, когда хозяин усядется в золоченый экипаж, чтобы огреть кнутом лошадей.

Карета, принадлежавшая графине Дю Барри, была освещена факелами. Сидевший рядом с кучером Замор болтал ногами, словно на качелях.

Графиня Дю Барри, подкарауливавшая, по-видимому, в коридоре посланца от короля, появилась, наконец, под руку с д'Эгийоном. Судя по ее торопливой походке, она была вне себя от гнева и разочарования. За внешней решительностью она пыталась скрыть растерянность.

Рассеянно комкая в руках шляпу, Жан шел вслед за сестрой. Он не участвовал в спектакле, так как дофин забыл его пригласить. Однако он вместе с лакеями зашел в переднюю и оттуда в задумчивости, словно Ипполит, наблюдал за происходившим, не обращая внимания на то, что жабо выбилось из-под серебристого сюртука в розовый цветочек, и не замечая, что его манжеты обтрепались, и это прекрасно сочеталось с грустным выражением его лица.

Жан видел, как побледнела от испуга его сестра, из чего он заключил, что опасность велика. Жан был силен только в рукопашной, зато ничего не понимал в дипломатии, потому что не умел воевать с призраками.

Из своего окна король наблюдал за мрачной процессией, спрятавшись за занавеской. Он видел, как все трое исчезли в карете графини. Когда дверь захлопнулась и лакей поднялся на запятки, кучер взмахнул вожжами и лошади рванули с места в галоп.

— Ого! — воскликнул король. — Она даже не пытается со мной увидеться и поговорить? Графиня разгневана! И он повторил громче:

— Да, графиня разгневана!

Ришелье, только что проскользнувший в комнату без доклада, так как король его ждал, услышал эти слова.

— Разгневана, сир? — переспросил он. — А чем? Тем, что вашему величеству стало весело? Это дурно со стороны графини.

— Герцог! Мне совсем не весело, — возразил король. — Напротив, я устал и хочу отдохнуть. Музыка меня раздражает, а мне пришлось бы, послушайся я графиню, ехать ужинать в Люсьенн, есть и, особенно, пить. А у графини крепкие вина; не знаю уж, из какого винограда их делают, но я после них чувствую себя разбитым. Честное слово, я предпочитаю понежиться здесь.

— И вы, ваше величество, тысячу раз правы, — согласился герцог.

— Кстати, и графиня развлечется! Неужели я такой уж приятный собеседник? Хоть она так и говорит, я ей не верю.

— А вот сейчас вы, ваше величество, неправы, — возразил маршал.

— Нет, герцог, нет, это в самом деле так: мне остались считанные дни, и я думаю что говорю.

— Сир, графиня понимает, что ей в любом случае не удастся найти лучшее общество, — вот что приводит ее в бешенство.

— Признаться, герцог, я не знаю, как вам удается так устроиться, что вокруг вас всегда женщины, будто вам двадцать лет. Ведь именно в этом возрасте выбирает мужчина. А в мои годы, герцог…

— Что, сир?

— В мои годы можно надеяться не на любовь, а на женскую расчетливость. Маршал рассмеялся.

— В таком случае, сир, — проговорил он, — это только лишний довод, и если ваше величество полагает, что графиня развлекается, у нас нет поводов для беспокойства.

— Я не говорю, что она развлекается, герцог. Я говорю, что она в конце концов начнет искать развлечений.

— Позволю заметить вашему величеству, что такого еще никто никогда не видывал.

Король поднялся в сильном волнении.

— Кто здесь еще находится? — спросил он.

— Вся ваша прислуга, сир. Король на мгновение задумался.

— А из ваших-то есть кто-нибудь?

— Со мной Рафте.

— Прекрасно!

— Что ему надлежит сделать, сир?

— Герцог! Пусть он узнает, действительно ли графиня Дю Барри поехала в Люсьенн.

— Да ведь графиня уехала, если не ошибаюсь.

— Так это, во всяком случае, выглядело.

— Куда же она могла отправиться, как вы полагаете, ваше величество?

— Кто знает? Она может потерять голову от ревности, герцог.

— Сир! Скорее уж вам следовало бы…

— Что?

— Ревновать…

— Герцог!

— Да, вы правы: это было бы унизительно для всех нас, сир.

— Чтобы я ревновал! — воскликнул Людовик XV, натянуто улыбнувшись. — Неужели вы говорите серьезно, герцог?

Ришелье и в самом деле не верил в то, что говорил. Надобно признать, что он был весьма недалек от истины, когда думал, напротив, что король желал знать, поехала ли графиня Дю Барри в Люсьенн, только для того, чтобы быть совершенно уверенным, что она не вернется в Трианон.