Глава 36. ВОЗВРАЩЕНИЕ

В то время, как несчастья следовали одно за другим, барон де Таверне чудом избежал опасности.

Не имея возможности оказать физическое сопротивление этой всепожирающей силе, сметавшей все на своем пути, он, тем не менее, не терял спокойствия и ловко удерживался в самом центре толпы, катившейся к улице Магдалины.

Много людей было смято на парапетах площади, раздавлено на углу Гардмебль. Толпа эта оставляла за собой кровавый след, но, несмотря на большие потери, вынесла тех, кто находился в центре, в безопасное место.

Сейчас же народ с радостными криками рассыпался по бульвару.

Барон де Таверне оказался вместе с окружавшими его людьми в безопасности.

В то, что мы сейчас сообщим, было бы трудно поверить, если бы мы уже давно не описали характер барона, ничего не скрывая.

Во все это ужасное путешествие барон де Таверне — Да простит ему Господь — думал только о себе.

Мало того, что он был далеко не хрупкого сложения, барон был еще и человеком действия, а в трудную минуту такие люди руководствуются обыкновенно поговоркой Цезаря: Age quod agis.

Не будем утверждать, что барон де Таверне был эгоист; предположим, что он был человек рассеянный Впрочем, как только он оказался на бульваре, как только он почувствовал себя свободнее, как только он понял, что избежал смерти и возвращается к жизни, как только обрел уверенность в себе, барон удовлетворенно крякнул. Но сразу вслед за тем он закричал.

Это был крик отчаяния.

— Дочь моя! Дочь моя!

Он застыл, уронив руки; глаза его смотрели в одну точку и ничего не выражали, он словно перебирал в памяти все подробности разлуки с дочерью

— Бедный! — прошептали сочувствующие женские голоса.

Вокруг барона образовался кружок из людей, готовых его пожалеть и, в особенности, повыспросить.

Однако такие разговоры были не в обычае барона де Таверне. Ему было неловко перед окружавшими его сочувствовавшими людьми. Сделав над собой усилие, он разорвал этот круг и — к чести барона — зашагал по направлению к площади.

Впрочем, те несколько шагов, которые он успел сделать, были следствием неосознанного чувства родительской любви, а она не исчезает навсегда из человеческого сердца. Но здравый смысл в тот же миг пришел на помощь барону и остановил его.

Давайте проследим, если угодно читателю, за ходом его мыслей.

Прежде всего он подумал, что на площадь Людовика XV пробраться невозможно. Там были заторы, убийства; с площади одна за другой катились людские волны, и было бы так же нелепо пытаться идти им наперекор, как пловцу пытаться плыть вверх по Рейну Ну и, кроме того, раз уж десница Господня спасла его в толпе, как он может противиться Божьей воле и снова подвергать себя опасности, разыскивая женщину среди ста тысяч других?

Потом у него появилась надежда, напоминающая золотой луч, скрашивающий безнадежность самой мрачной ночи.

Разве Андре не была рядом с Филиппом, разве не держалась она за его руку, разве он не должен был бы защищать ее, как мужчина и как брат?

Ничего странного не было в том, что его, слабого, немощного старика, увлекла за собой толпа, но Филипп — страстная натура, он вынослив, живуч; у Филиппа — стальные мышцы; Филипп отвечает за сестру; нельзя себе представить, чтобы его могла подчинить себе кучка людей:

Филипп, конечно, боролся и победил.

Как всякий эгоист, барон приписывал Филиппу те качества, которых эгоист обыкновенно лишает себя, но ищет в других: не быть сильным, щедрым, отважным — для эгоиста в этом и заключается эгоизм; человек, обладающий этими качествами, для него — соперник, противник, враг, ведь он лишает его преимуществ, которые эгоист считает себя вправе не признавать.

Барон де Таверне убедил себя в том, что Филипп наверняка должен был спасти сестру, что он потерял какое-то время на то, чтобы потом отыскать отца и тоже его спасти. Но теперь, вероятно — и даже несомненно, — он уже отправился на улицу Кок-Эрон вместе с сестрой, утомленной всей этой суматохой Он повернул назад и, спустившись по улице Капуцинов, вышел на площадь Конкет или Людовика Великого, ныне — площадь Виктории.

Однако, еще не дойдя до особняка, он увидел разговаривавшую с кумушками Николь. Она крикнула с порога:

— А где господин Филипп и мадмуазель Андре? Что с ними?

Всему Парижу было уже известно о случившейся беде от тех, кому удалось спастись; новость обрастала слухами.

— Ах, Боже мой! — вскричал барон. — Так они, значит, еще не возвращались, Николь?

— Нет, сударь, нет, их не видно.

— Должно быть, они пошли в обход, — предположил барон; его все сильнее охватывала дрожь по мере того, как рушились его предположения.

Барон остался ждать на улице с причитавшей Николь и простершим к небу руки Ла Бри.

— Вон господин Филипп! — закричала Николь в неописуемом ужасе, потому что Филипп был один.

Это и в самом деле был Филипп, он запыхался, на лице его было написано отчаяние.

— Сестра здесь? — издалека крикнул он, заметив собравшихся на пороге людей.

— Боже мой! — заикаясь, проговорил бледный барон.

— Андре! Андре! — продолжал кричать молодой человек, подбегая к дому.

— Где Андре?

— Мы ее не видали, ее здесь нет, господин Филипп. Господи, помилуй! Милая барышня! Николь зарыдала.

— Как ты мог вернуться? — вскричал барон с несправедливой злобой.

Вместо ответа Филипп подошел ближе, показал на окровавленное лицо и перебитую и болтавшуюся, словно неживая, руку.

— Ах, Андре, — вздохнул старик, — бедняжечка моя! Он опустился на каменную скамейку рядом с дверью.

— Я найду ее живую или мертвую! — с мрачным видом проговорил Филипп.

Он бросился бежать обратно, словно в лихорадке. На бегу он поддерживал правой рукой левую через прореху в куртке. Если бы эта ненужная рука помешала ему вернуться в толпу и у него был бы топор, он отрубил бы ее.

Тут-то он встретил на площади Руссо, нашел Жильбера, увидел мрачного, залитого кровью хирурга, более похожего на сатану, возглавлявшего убийство, чем благодетеля, облегчавшего страдания.

Филипп почти всю ночь бродил по площади Людовика XV.

Он никак не мог отойти от стен Гардмебль, где был найден Жильбер, поднося к глазам зажатый в кулаке клочок белого муслина.

Когда небо начало светлеть на востоке, изможденный Филипп был готов рухнуть среди трупов, не таких бледных, как он, испытывая странное головокружение. Он вдруг подумал, как в свое время его отец, что Андре уже вернулась или что ее доставили домой: Филипп поспешил на улицу Кок-Эрон.

Он издали заметил у дверей тех, кого оставил, уходя на поиски Андре.

Он понял, что Андре не появлялась, и остановился.

Барон его заметил.

— Ну, что там? — закричал он Филиппу.

— Как! Сестра еще не вернулась? — спросил Филипп.

— Увы!.. — в один голос вскричали барон, Николь и Ла Бри.

— Неужели ничего? Никаких новостей? Никаких сведений? Никакой надежды?

— Ничего!

Филипп рухнул на каменную скамейку у двери, барон завыл.

В это самое мгновение в конце улицы появился фиакр. Он неторопливо подъехал и остановился против особняка.

Через окно в дверце можно было заметить женщину, уронившую голову на плечо и находившуюся словно в забытьи. При виде ее Филипп очнулся и рванулся к экипажу.

Дверца фиакра распахнулась, и оттуда вышел какой-то человек, неся Андре на руках.

— Мертвая! Мертвая! Вот нам ее и принесли! — вскричал Филипп, падая на колени.

— Мертвая! — пролепетал барон. — Сударь! Неужто она и вправду мертва?

— Я другого мнения, господа, — спокойно отвечал державший Андре человек. — Надеюсь, что мадмуазель де Таверне всего-навсего лишилась чувств.

— Колдун! Это колдун! — воскликнул барон.

— Господин барон де Бальзамо! — прошептал Филипп.

— Он самый, господин барон, и я весьма рад, что мне удалось узнать мадмуазель де Таверне в этой ужасной давке.

— Где именно, сударь? — спросил Филипп.

— Около особняка Гардмебль.

— Совершенно верно, — заметил Филипп. Неожиданно выражение радости сменилось на его лице мрачной подозрительностью:

— А почему вы привезли ее так поздно, барон?

— Сударь! Вам нетрудно будет помять мое затруднительное положение, — не удивившись вопросу, отвечал он. — Я не знал адреса вашей сестры и приказал своим людям доставить ее к маркизе де Савиньи, одной из моих приятельниц, она живет недалеко от королевских конюшен. А этот славный малый — вот он, перед вами, — это он помог мне поддерживать мадмуазель… Подойдите, Контуа.

Бальзамо махнул рукой, и из фиакра вышел лакей в королевской ливрее.

— Этот славный малый служит в королевских конюшнях, он узнал мадмуазель, потому что отвозил вас однажды из Ла Мюэт в ваш особняк. Мадмуазель обязана этой счастливой встречей своей необычайной красоте. Я приказал посадить ее в фиакр рядом со мной и вот теперь имею честь вам доставить со всем моим почтением мадмуазель де Таверне менее пострадавшей, чем вы ожидали.

Он почтительно передал девушку на руки барону и Николь.

Барон впервые ощутил на глазах слезы и, подивившись своей чувствительности, не стал их скрывать. Филипп подал здоровую руку Бальзамо.

— Сударь! — обратился барон к Бальзамо. — Вы знаете мой адрес, знаете, как меня зовут. Прошу вас пройти в дом, где бы я мог поблагодарить вас за оказанную нам услугу.

— Я лишь исполнил долг, сударь, — отвечал Бальзамо. — И потом, вы в свое время оказали мне гостеприимство.

Поклонившись, он пошел прочь, не отвечая на приглашение барона зайти в дом.

Обернувшись, он прибавил:

— Прошу прощения, я забыл оставить вам точный адрес маркизы де Савиньи; она живет в своем особняке на улице Сент-Оноре, рядом с Фейан. Я вам сообщаю это на тот случай, если мадмуазель де Таверне сочтет своим долгом нанести ей визит.

В его объяснениях, во всех этих подробностях, в нагромождении доказательств Филипп, да и барон чувствовали любезность, глубоко их тронувшую.

— Сударь, — заметил барон, — моя дочь обязана вам жизнью.

— Я знаю это, сударь, я счастлив и горд этой мыслью, — сказал Бальзамо.

На этот раз Бальзамо в сопровождении Контуа, отказавшегося от вознаграждения Филиппа, сел в фиакр и уехал.

Почти в ту же секунду Андре открыла глаза, будто приходя в себя с отъездом Бальзамо.

Некоторое время она не могла говорить, ничего не слышала и поводила вокруг испуганными глазами.

— Боже мой! Боже мой! — прошептал Филипп. — Неужто Господь вернул нам ее только наполовину? Уж не сошла ли она с ума?

Казалось, Андре поняла его слова и покачала головой. Однако она по-прежнему не произносила ни слова и будто находилась во власти сильнейшего возбуждения.

Она стояла возле скамейки и указывала рукой в ту сторону, где исчез Бальзамо.

— Довольно! Этому должен когда-нибудь наступить конец. Помоги сестре войти в дом, Филипп.

Молодой человек подхватил Андре здоровой рукой. Другой рукой девушка оперлась на Николь. Андре двигалась, словно во сне. Так они вошли в дом и добрались до своего павильона.

Только здесь к ней вернулся дар речи.

— Филипп!.. Отец! — проговорила она.

— Она нас узнает, она нас узнает! — вскричал Филипп.

— Конечно, узнаю! Господи! Что же это было?

Андре закрыла глаза, но на сей раз не потому, что потеряла сознание, а засыпая спокойным сном.

Николь, оставшись наедине с Андре, раздела ее и уложила в постель.

Вернувшись к себе, Филипп увидел врача: предупредительный Ла Бри сбегал за ним, как только нашлась Андре.

Доктор осмотрел руку Филиппа. Перелома не было, рука была только вывихнута. Доктор сильно надавил на руку и вернул плечо в первоначальное положение.

Беспокоясь за сестру, Филипп пригласил врача к постели Андре.

Доктор пощупал у девушки пульс, послушал ее и улыбнулся.

— Ваша сестра спит спокойно и безмятежно, как ребенок, — сказал он. — Пусть она спит, шевалье, ей ничего больше не нужно.

А барон, едва убедившись в том, что его дети живы, заснул крепким сном.

Глава 37. ГОСПОДИН ДЕ ЖЮСЬЕ

Давайте еще раз перенесемся в дом на улице Платриер, куда де Сартин посылал своего агента. Мы увидим там утром 31 мая Жильбера, лежащего на матрасе в комнате Терезы, а вокруг него — Терезу, Руссо и их многочисленных соседей, с ужасом наблюдающих за тем, каковы могут быть последствия большого праздника, от которого еще не оправился Париж.

Бледный, окровавленный Жильбер открыл глаза. Едва придя в себя, он приподнялся и попытался оглядеться, полагая, что все еще находится на площади Людовика XV.

Тревога сменилась на его лице радостью. Затем грусть опять затмила радость.

— Вам больно. Друг мой? — спросил Руссо, ласково взяв его за руку.

— Кому я обязан спасением? — проговорил Жильбер. — Кто вспомнил обо мне, одиноком страннике в этом мире?

— Вас спасло то, что вы были еще живы. О вас вспомнил Тот, кто думает о всех нас.

— Все-таки это неосторожно — разгуливать в такой толпе, — проворчала Тереза.

— Да, да, неосторожно, — хором стали поддакивать соседки.

— Как можно быть неосторожным там, где не ожидаешь опасности? А как можно предвидеть опасность, отправляясь поглазеть на фейерверк? Если в этом случае угрожает опасность, это не значит, что человек неосторожен, это говорит о том, что он несчастен. Вот мы рассуждаем об этом, а разве мы не поступили бы так же?

Жильбер огляделся и, заметив, что он лежит в комнате Руссо, хотел было заговорить.

Но в эту минуту кровь пошла у него горлом и носом, и он потерял сознание.

Руссо был предупрежден хирургом с площади Людовика XV, поэтому нисколько не растерялся. Он ожидал такого исхода, и сейчас уложил больного на голый матрас без простыней.

— А теперь можете уложить бедного мальчика в постель, — сказал он Терезе.

— Куда же это?

— Да сюда, на мою кровать.

Жильбер все слышал; крайняя слабость мешала ему немедля ответить, однако он сделал над собою усилие и, открыв глаза, проговорил:

— Нет, нет! Наверху!

— Вы хотите вернуться в свою комнату?

— Да, да, пожалуйста.

Он ответил скорее взглядом, нежели губами. На его желание повлияло воспоминание более сильное, нежели его страдание, способное, казалось, победить даже его разум.

Руссо, будучи натурой весьма чувствительной, вероятно, понял его.

— Хорошо, дитя мое, мы перенесем вас наверх. Он не хочет нас стеснять, — сказал он Терезе; Тереза от души одобряла такое решение.

Итак, было решено, что Жильбер сию минуту будет перенесен на чердак, раз он этого требует.

После обеда Руссо пришел навестить своего ученика и провел возле него время, которое он убивал обыкновенно, перебирая любимые растения; молодому человеку стало немного лучше, и он тихим, тусклым голосом рассказывал о подробностях катастрофы.

Он не сказал, почему пошел смотреть фейерверк; он говорил, что на площадь Людовика XV его привело любопытство.

Руссо не мог заподозрить его в скрытности, ведь он не был колдуном. Вот почему он не выразил Жильберу удивления и довольствовался его ответами. Он посоветовал ему только не вставать с постели. Не стал он ему рассказывать и о найденном в его руке клочке материи, за который ухватился Филипп.

Однако этот разговор обоим собеседникам казался интересным и правдивым, они увлеклись им настолько, что не слыхали шагов Терезы на лестнице — Жак! — окликнула она мужа. — Жак!

— Ну, что там такое?

— Наверное, теперь и ко мне пришел какой-нибудь принц, — слабо улыбаясь, прошептал Жильбер.

— Жак! — опять закричала Тереза, продолжая подниматься по лестнице.

— Что тебе от меня нужно? Тереза появилась на пороге.

— Внизу ждет господин де Жюсье, — сообщила она. — Он узнал, что вас видели ночью на площади, и пришел спросить, не ранены ли вы.

— Милый Жюсье! — воскликнул Руссо. — Превосходный человек, как, впрочем, и все, кто по доброй воле или по необходимости близок к природе — источнику всего доброго! Сохраняйте спокойствие, не двигайтесь, Жильбер, я сейчас вернусь.

— Благодарю, — проговорил молодой человек.

Руссо вышел.

Однако едва он покинул чердак, как Жильбер, собравшись с силами, приподнялся и пополз к слуховому оконцу, откуда было видно окно Андре.

Молодому человеку, совершенно обессиленному и ничего не соображавшему, было довольно трудно взобраться на табурет и приподнять решетку окна, а потом опереться на гребень крыши Однако Жильберу это удалось проделать, но, оказавшись в этом положении, он почувствовал, что свет померк у него в глазах, руки задрожали, кровь подступила к горлу, и он рухнул на пол.

В эту минуту дверь чердака опять распахнулась, и вошел Жан-Жак, пропуская вперед г-на де Жюсье и рассыпаясь в любезностях.

— Будьте осторожны, дорогой мой! Здесь нагнитесь… Еще шаг вот сюда, — говорил Руссо. — Да, черт возьми, мы не во дворце.

— Благодарю вас, у меня отличное зрение и крепкие ноги, — отвечал ботаник.

— А вас пришли навестить, Жильбер, — проговорил Руссо, поворачиваясь к постели. — Господи! Где же он? Он поднялся, несчастный!

Обратив внимание на раскрытую раму, Руссо стал по-отечески журить молодого человека.

Жильбер с трудом поднялся и едва слышно пролепетал:

— Мне нужно было побольше воздуху… Ругать его было совершенно невозможно, его лицо исказилось от боли.

— Здесь в самом деле ужасно жарко, — вмешался де Жюсье. — Ну, молодой человек, давайте послушаем пульс, я тоже врач.

— Да еще лучше многих других, — прибавил Руссо, — он лечит не только тело, но и душу.

— Это такая честь для меня… — слабым голосом проговорил Жильбер, пытаясь укрыться от его глаз в жалкой постели.

— Господин де Жюсье настоял на том, чтобы вас осмотреть, — сообщил Руссо, — и я принял его любезное предложение. Ну, дорогой доктор, что вы скажете о его груди?

Опытный анатом ощупал кости, внимательно исследовал грудную клетку.

— Внутренних повреждений нет, — сказал он. — Кто же вас так стиснул в объятиях?

— Смерть, — отвечал Жильбер.

Руссо удивленно взглянул на молодого человека.

— Да, дитя мое, вы изрядно помяты. Тонизирующие средства, свежий воздух, покой — и все пройдет.

— Только не покой… Этого я не могу себе позволить, — глядя на Руссо, проговорил Жильбер.

— Что он хочет этим сказать? — спросил де Жюсье.

— Жильбер — настоящий труженик, дорогой мой, — отвечал Руссо.

— Понимаю. Но в ближайшие дни работать нельзя.

— Я должен работать каждый день, потому что нужно на что-то жить, — заметил Жильбер.

— Вы не будете много есть, а лекарство обойдется вам недорого.

— Как бы дешево это ни стоило, я не приму милостыню, — возразил Жильбер.

— Вы — сумасшедший, — проговорил Руссо, — это уж чересчур! Я вам говорю, что вы будете вести себя так, как скажет этот господин, потому что он будет вашим доктором вопреки вашему желанию. Поверите ли, — продолжал он, обращаясь к де Жюсье, — он умолял меня не приглашать врача!

— Почему?

— Да потому, что мне это стоило бы денег, а он слишком горд.

— Как бы ни был горд человек, он не может сделать больше того, что в его силах… — возразил де Жюсье, с большим любопытством разглядывая выразительное лицо Жильбера с тонкими чертами. — Неужели вы считаете себя способным работать? Ведь вы даже не смогли добраться до этого оконца!

— Вы правы, — прошептал Жильбер, — я слаб, да, я знаю.

— Вот и отдохните, в особенности — душой. Вы в гостях у человека, с которым считается весь мир, кроме его гостя.

Руссо был доволен столь изысканной вежливостью важного сеньора и пожал ему руку.

— Кроме того, вас окружат родительской заботой король и принцы, — прибавил де Жюсье.

— Меня? — вскричал Жильбер.

— Вас, как жертву этого праздничного вечера. Узнав о случившемся, его высочество дофин отложил поездку в Марли. Он остается в Трианоне, чтобы быть ближе к пострадавшим и помогать им.

— В самом деле? — спросил Руссо.

— Да, дорогой господин философ, сейчас только и разговоров, что о письме дофина де Сартину.

— Мне ничего об этом не известно.

— О, это наивно и прелестно! Дофин получает ежемесячно две тысячи экю. Утром деньги все не несут… Принц нервно расхаживал и несколько раз справлялся о казначее. Как только тот принес деньги, принц послал их в Париж де Сартину, сопроводив прелестной запиской. Она была мне сейчас же передана.

— Вы видели сегодня де Сартина? — спросил Руссо с оттенком беспокойства, вернее — недоверия.

— Да, я только что от него, — отвечал де Жюсье с некоторым смущением.

— Мне нужно было взять у него семена… Так вот, принцесса, — торопливо прибавил он, — остается в Версале ухаживать за больными и ранеными.

— За больными и ранеными?

— Да, ведь не один господин Жильбер пострадал. На сей раз народ лишь частично заплатил за удовольствие: говорят, что среди раненых много знати.

Жильбер слушал с неизъяснимым беспокойством; ему казалось, что имя Андре вот-вот сорвется с губ прославленного натуралиста.

Де Жюсье поднялся.

— Осмотр окончен? — спросил Руссо.

— Да, отныне вашему больному доктор не нужен. Свежий воздух, умеренный физический труд… Прогулки в лесу. Кстати.., я совсем забыл…

— Что именно?

— В это воскресенье я собираюсь заниматься ботаникой в лесу Марли. Не хотите ли пойти со мной, прославленный собрат?

— Скажите лучше — ваш недостойный почитатель, — поправил Руссо.

— Вот прекрасный повод прогуляться для нашего раненого… Берите его с собой.

— Так далеко?

— Это в двух шагах отсюда. Кстати, я отправлюсь в Буживаль в своей карете: я возьму вас с собой… Мы поднимемся по дороге Принцессы в Люсьенн, оттуда поедем в Марли. Мы будем делать частые остановки; наш раненый будет нести за нами складные стулья… Мы с вами будем собирать травы, а он подышит воздухом.

— Вы так любезны, дорогой друг! — воскликнул Руссо.

— Ах, оставьте! У меня тут свой интерес. Я знаю, что у вас готов большой труд, посвященный мхам, а я в этом направлении двигаюсь на ощупь: вы будете моим проводником.

— С удовольствием! — отвечал Руссо, пытаясь скрыть удовлетворение.

— Там нас будет ждать в тени завтрак среди прелестных цветов… — прибавил ботаник. — Ну как, условились?

— В воскресенье нас ожидает чудесная прогулка. Условились… Мне словно пятнадцать лет: я предвкушаю ожидающее меня удовольствие, — отвечал Руссо, радуясь, как ребенок.

— А вы, дружок, с сегодняшнего дня попробуйте понемножку вставать.

Жильбер пролепетал слова благодарности, но де Жюсье его не слыхал: ботаники оставили Жильбера одного, и он погрузился в свои размышления, но преимущественно в область страхов.

Глава 38. ЖИЗНЬ ВОЗВРАЩАЕТСЯ

Руссо полагал, что совершенно успокоил своего больного. Тереза рассказывала всем соседкам, что, но мнению знаменитого доктора, г-на де Жюсье, Жильбер вне опасности. На самом же деле, в то врем», когда все успокоились, Жильбер подвергался жесточайшей опасности, которой он избежал лишь благодаря своему упрямству и мечтательности.

Руссо не мог быть настолько доверчив, чтобы не таить в глубине души прочно укоренившейся подозрительности, основанной на каком-нибудь философском рассуждении.

Зная, что Жильбер влюблен, и застав его с поличным в то время, как он нарушал предписания врача, он рассудил, что Жильбер способен повторить ошибки, если предоставить ему свободу.

По-отечески заботясь о молодом человеке, Руссо хорошенько запер чердачную дверь на замок, предоставив ему возможность in petto

лазать в окошко, но не позволяя выходить из комнаты.

Нельзя себе представить, до какой степени эта опека разгневала Жильбера. Она заставила его задуматься о будущем.

На некоторых людей противоречие оказывает плодотворное влияние.

Все мысли Жильбера отныне занимала Андре. Он мечтал о счастье видеть ее, наблюдать хотя бы издали за ее выздоровлением.

Однако Андре не появлялась у окна павильона. Одна лишь Николь показывалась время от времени с горячим питьем на фаянсовом подносе, да барон де Таверне шагал взад и вперед по садику, сердито сопя, будто пытался прийти в себя, — вот и все, что мог видеть Жильбер, жадно вглядываясь в окна и пытаясь проникнуть сквозь толстые стены.

Впрочем, эти подробности немного его успокаивали, потому что свидетельствовали о болезни, но не о смерти.

«Там, за этой дверью или за этим ставнем, — говорил он себе, — дышит, страдает та, которую я страстно люблю, боготворю, та, при виде которой я начинаю дрожать, задыхаться; та, от которой зависит моя жизнь».

С этими мыслями Жильбер так высовывался из окошка, что любопытная Николь каждую минуту готова была поверить в то, что он собирается выброситься. Жильбер наметанным глазом прикидывал толщину перегородок, паркета и фундамента павильона и выстраивал в голове точный его план: там должна быть комната барона де Таверне, вон там — кладовая и кухня, в той стороне — комната Филиппа, здесь — спальня Николь и, наконец, комната Андре, святая святых, перед дверью которой он готов был отдать жизнь за право провести там на коленях один-единственный день.

Эта священная комната в представлении Жильбера была большой комнатой первого этажа, задуманной первоначально как приемная. По мнению Жильбера, из этой комнаты в спальню Николь должна была выходить застекленная дверь.

— Счастливы те, кто ходит в саду, куда выходят окна из моей комнаты и с лестницы! Счастливы те, кто равнодушно топчет землю недалеко от павильона! Должно быть, по ночам оттуда слышны стоны и жалобы Андре.

От мечты до ее исполнения — далеко! Однако люди с богатым воображением умеют сокращать это расстояние. Даже в невозможном они усматривают действительное, они умеют перебрасывать мосты через реки, приставлять лестницы к горам.

В первое время Жильбер предавался мечтаниям.

Потом он пришел к мысли, что вызывающие у него зависть счастливцы — не более, чем простые смертные, которые топчут землю такими же, как у него, ногами и у которых руки умеют открывать двери. Он представил себе, как он был бы счастлив проскользнуть украдкой к этому запретному дому и подслушать под окнами, о чем говорят в комнатах.

Жильберу мало было мечтать, он должен был немедленно перейти к исполнению задуманного.

Кстати сказать, к нему быстро возвращались силы. Молодость плодотворна и щедра. Три дня спустя Жильбер вследствие возбуждения чувствовал себя как никогда сильным.

Он прикинул, что раз Руссо его запер, то одна из самых больших трудностей устранена необходимость входить к мадмуазель Таверне через дверь.

И действительно, дверь выходила на улицу Кок-Эрон; Жильбер, запертый на улице Платриер, не мог попасть ни на одну из улиц; если бы ему удалось выбраться, ему не пришлось бы отворять двери.

Оставались окна.

Оконце его чердака находилось на высоте пятидесяти футов от земли.

Не будучи пьяным или сумасшедшим, вряд ли кто-нибудь отважился бы спуститься по этой отвесной стене.

«До чего же, все-таки, хорошее изобретение — дверь, — повторял он про себя, кусая кулаки, — а философ Руссо взял да и запер ее!»

Может, вырвать замок? Это нетрудно. Но уж тогда нет никакой надежды вернуться в гостеприимный дом.

Из замка Люсьенн — сбежал, с улицы Платриер — сбежал, из замка Таверне — сбежал. Если все время убегать, то это значит — не сметь смотреть людям в глаза из боязни услышать упрек в неблагодарности или легкомыслии.

«Нет, господин Руссо ни о чем не узнает».

Скорчившись у окошка. Жильбер продолжал:

«Ноги и руки — естественные инструменты свободного человека. С их помощью я зацеплюсь за черепицу и, держась за водосточный желоб — довольно узкий, правда, зато прямой и, следовательно, самый короткий путь между двумя точками, — я доберусь, если мне суждено добраться, до соседнего оконца. А это — окно на лестницу. Если не доберусь, я упаду в сад — это наделает шуму, из павильона прибегут люди, меня подымут, узнают; это будет красивая, благородная, поэтичная смерть; я вызову к себе жалость — превосходно!

Если я доберусь — а я на это рассчитываю, — я пролезу через окно на лестницу, спущусь босиком до второго этажа, откуда окно тоже выходит в сад; до земли от окна — пятнадцать футов. Я спрыгну… Увы!.. У меня нет ни прежней силы, ни ловкости! Правда, я смогу держаться за балку… Да, но она вся источена червями и рассыплется; я покачусь кубарем — и где тогда моя благородная и поэтичная смерть? Я буду весь вывалян в известке, оборван, — стыдно! — я буду похож на мелкого воришку. Об этом даже страшно подумать! Барон де Таверне прикажет привратнику вытолкать меня в шею или Ла Бри надерет мне уши. Нет, у меня здесь — двадцать бечевок, из них можно связать веревку; как говорит господин Руссо: из соломинок складывается сноп. Я позаимствую у госпожи Терезы бечевки всего на одну ночь, я свяжу их узлами и, добравшись до окна второго этажа, привяжу веревку к балкончику или даже за сточный желоб и спущусь в сад».

Осмотрев желоб, он отвязал бечевки, измерил их, прикинул на глаз высоту и почувствовал себя сильным и решительным.