Глава 32. БРАЧНАЯ НОЧЬ ЕГО ВЫСОЧЕСТВА ДОФИНА

Дофин отворил дверь комнаты ее высочества, вернее, ее передней.

Облачившись в длинный белый пеньюар, эрцгерцогиня ожидала в золоченой кровати, едва осевшей под ее хрупким и нежным тельцем. Если бы можно было прочесть ее расположение духа по лицу, то сквозь легкую дымку скрывавшей ее лицо печали стало бы ясно, что вместо кроткого ожидания супруга девушка испытывает ужас: как все нервные натуры, она предчувствовала надвигавшуюся угрозу и боялась своих предчувствии гораздо больше, чем если бы ей пришлось встретиться с настоящей опасностью.

У постели сидела г-жа де Ноай.

Другие дамы находились в глубине комнаты, готовые удалиться по первому знаку фрейлины.

Согласно требованиям этикета, фрейлина невозмутимо ожидала прихода его высочества дофина.

Но на этот раз всем требованиям этикета и церемониала суждено было подчиниться неблагоприятным обстоятельствам. Оказалось, что придворные, которые должны были ввести его высочество дофина в комнату невесты, не знали, что его высочество по распоряжению короля Людовика XV пойдет новым коридором, поэтому они ожидали в другой приемной.

Передняя, куда только что вошел дофин, была пуста. Дверь, ведущая в спальню, была приотворена, и его высочество мог видеть и слышать все, что там происходило.

Он подождал, взглянул украдкой через щель и пугливо прислушался.

Послышался чистый, мелодичный, но немного дрожавший от волнения голос ее высочества:

— Откуда войдет его высочество?

— Через эту дверь, сударыня, — отвечала герцогиня де Ноай.

Она показала дверь, противоположную той, за которой стоял дофин.

— Что за шум доносится из окна? — продолжала принцесса. — Можно подумать, что это гудит море.

— Это гул бесчисленных зрителей, они вышли прогуляться при свете иллюминации и ждут праздничного фейерверка.

— Иллюминация? — грустно улыбнувшись, переспросила принцесса, — Она будет нелишней сегодня: вечернее небо мрачно, вы видели, герцогиня?

Дофин потерял терпение, легонько толкнул дверь, просунул голову и спросил, можно ли ему войти.

Герцогиня вскрикнула, потому что не сразу узнала принца.

Ее высочество, находившаяся под впечатлением испытанных одно за другим сильных волнений, впала в то нервическое состояние, когда все может напугать; она вцепилась герцогине в руку.

— Это я, сударыня, — проговорил дофин, — не бойтесь.

— А почему через эту дверь? — спросила герцогиня де Ноай.

— А потому, — отвечал король Людовик XV в свою очередь цинично просовывая голову в приотворенную дверь, — потому, что герцог де ла Вогийон, как истинный иезуит, прекрасно знает латынь, математику и географию, но ничего не смыслит кое в чем другом.

При виде столь внезапно прибывшего короля ее высочество выскользнула из постели и поднялась, завернувшись в огромный пеньюар, скрывавший ее с головы до ног так же надежно, как стела древней римлянки.

— Вот теперь хорошо видно, как она худа, — прошептал Людовик XV. — Чертов Шуазель! Надо же было среди всех эрцгерцогинь выбрать именно эту!

— Ваше величество! — заговорила герцогиня де Ноай. — Прошу обратить внимание на то, что я строго соблюдала этикет, а вот его высочество…

— Я принимаю вину за нарушение на себя, — отвечал Людовик XV, — и это справедливо, потому что совершил его я. Однако, принимая во внимание важность обстоятельств, дорогая герцогиня, я надеюсь испросить у вас прощение.

— Я не понимаю, что желает этим сказать ваше величество.

— Мы выйдем отсюда вместе, и я обо всем вам расскажу. А детям пора ложиться в постель.

Принцесса отступила на шаг от кровати и еще крепче, чем в первый раз, схватила герцогиню за руку.

— Умоляю вас! — прошептала она. — Я умру со стыда.

— Сир, — обратилась герцогиня к королю, — ее высочество умоляет вас разрешить ей лечь, как простой смертной.

— Дьявольщина! И это говорите вы, госпожа любительница этикета?

— Сир, я знаю, что это противоречит законам церемониала французского двора, однако взгляните на эрцгерцогиню…

Мария-Антуанетта, бледная, оцепеневшая, едва держалась на ногах, опираясь рукой на спинку кресла. Она напоминала статую, олицетворяющую Ужас, лишь легкое постукивание зубов да струившийся по ее лицу холодный пот свидетельствовали о том, что она еще жива.

— Я не хотел бы идти наперекор желаниям ее высочества, — отвечал Людовик XV. — Принцу тоже не по душе церемониал, который обожал Людовик Четырнадцатый. Давайте выйдем, герцогиня. Кстати, в дверях есть замочные скважины, это будет еще забавнее.

Дофин услышал последние слова своего деда и покраснел.

Принцесса тоже их слышала, но ничего не поняла.

Король Людовик XV поцеловал невестку и вышел, уводя за собой герцогиню де Ноай. Он весело смеялся, но тем, кто не веселился вместе с ним, было очень тяжело слышать его смех.

Другие придворные вышли через вторую дверь.

Молодые люди остались одни.

Наступило молчание.

Юный принц подошел к Марии-Антуанетте: сердце его сильно билось, он почувствовал, как кровь застучала у него в груди, в висках, в руках. Это заговорили молодость и любовь.

Но он вспомнил, что, стоя за дверью, дед цинично заглядывает даже в семейное ложе; принц оцепенел, потому что был от природы робок и неловок.

— Вам плохо? — глядя на эрцгерцогиню спросил он. — Вы очень бледны и, кажется, дрожите.

— Я не стану от вас скрывать, что испытываю странное возбуждение, — отвечала она. — Должно быть надвигается буря: гроза обыкновенно оказывает на меня ужасное действие!

— Вы, наверное, думаете, что разразится ураган, — с улыбкой сказал дофин.

— Я в этом уверена, совершенно уверена: я вся дрожу, взгляните!

Принцесса и в самом деле дрожала будто под действием электричества.

В эту минуту, словно для того, чтобы подтвердить ее предчувствия, яростный порыв ветра, предвещавший бурю, такой мощный, что способен был всколыхнуть море и снести горы, вызвал во дворце суету, тревогу, беготню.

Ветер срывал с ветвей листья, с деревьев — ветви; с пьедесталов падали статуи; бесконечно долгий ропот ста тысяч зрителей пробежал по садам, в галереях и коридорах дворца стоял вой — все это слилось в мрачную гармонию, никогда дотоле не поражавшую человеческий слух.

Вой сменился ужасающим грохотом: то разлетались на мелкие осколки стекла и со звоном сыпались на мрамор лестниц и на карнизы.

Из оконной задвижки порыв ветра вырвал неплотно притворенный ставень, и он стал хлопать по стене подобно гигантскому крылу ночной птицы.

Повсюду, где окна были отворены, во дворце погасли свечи и комнаты потонули во мраке.

Дофин пошел было к окну, чтобы закрыть ставень, но принцесса его удержала.

— Умоляю вас, — заговорила она, — не раскрывайте окно: если свечи погаснут, я умру от страха!

Дофин остановился.

Он успел отдернуть занавеску, и через окно стали видны темные вершины деревьев в парке, раскачивавшихся и с треском ломавшихся, словно рука невидимого великана встряхивала их стволы в кромешной темноте.

Все праздничные огни погасли.

На небе можно было различить накатывавшие одно на Другое и словно клубившиеся огромные черные облака.

Побледневший дофин продолжал стоять у окна, держась за задвижку. Принцесса рухнула на стул и глубоко вздохнула.

— Вы, должно быть, очень испугались? — спросил дофин.

— Да! Впрочем, я чувствую себя спокойнее, когда вы рядом. Ах, какая буря! Какая буря! Все огни погасли.

— Да, — согласился Людовик, — это зюйд-зюйд-вест — ветер, приносящий самые сильные ураганы. Если он не стихнет, не знаю уж, как будет производиться фейерверк…

— Для кого же стали бы его устраивать? В такую погоду ни единая душа не останется в парке.

— Вы не знаете французов! Они ждут фейерверка! Сегодняшний обещает быть восхитительным. Я знаком с проектом. Ну вот, видите, я не ошибся, вот и первые ракеты!

И действительно, в небо устремились предупредительные ракеты, напоминавшие длинных огненных змей. Однако в ту же минуту буря словно приняла этот залп за вызов: яркая молния расколола небосвод и прорезалась между красными огнями ракет, словно пытаясь затмить их своим голубоватым свечением.

— Это неуважение к Богу, когда человек пытается с ним бороться! — воскликнула принцесса.

Вслед за предупредительными ракетами почти тотчас же должен был начаться фейерверк: инженер чувствовал, что следовало поторопиться; он поднес огонь к первым ракетам, раздался оглушительный радостный крик.

Но между землею и небом и в самом деле, по-видимому, начиналась война, вероятно, права была эрцгерцогиня, когда говорила, что человек проявляет неуважение к Богу: разгневанная буря заглушила своим рокотанием радостные крики людей, с неба хлынули бесчисленные потоки и обрушились на землю.

Порывистый ветер погасил праздничное освещение, дождь залил огни фейерверка.

— Ах, какая жалость! — воскликнул дофин. — Фейерверк погас.

— Мне кажется, все во Франции гаснет с тех пор, как я сюда приехала,

— с грустью заметила Мария-Антуанетта.

— Что вы говорите?

— Вы видели Версаль?

— Разумеется. Вам не нравится Версаль?

— Почему же нет? Версаль понравился бы мне, если бы сегодня он был таким, каким его оставил ваш прославленный предок Людовик Четырнадцатый. А в каком состоянии нашла его я? Повсюду мрак и запустение. Да, буря прекрасно сочетается с празднествами в мою честь! До какой степени вовремя разразился ураган, скрыв нищету дворца! А как хорошо, что спустилась ночь, окутывая поросшие травой аллеи, тинистых тритонов, высохшие бассейны и изуродованные статуи! Да, да, дуй, южный ветер; вой, буря; наплывайте, тучи! Скройте от всех странный прием, который Франция оказывает наследнице цезарей в тот самый день, когда она отдает свою руку будущему королю!

Смущенный дофин не знал, что ответить на упреки, а, главное, на ее мрачное возбуждение, так не свойственное его нраву. Дофин протяжно вздохнул.

— Я вас огорчаю, — заметила Мария-Антуанетта, — однако не думайте, что во мне говорит гордыня. Нет, нет! Она здесь ни при чем. Уж лучше бы я не видела веселого, тенистого, цветущего Трианона, где, к сожалению, гроза безжалостно гнет к земле деревья и возмущает водную гладь. Меня бы вполне удовлетворило это прелестное гнездышко! А развалины меня угнетают, они вызывают у меня отвращение, а тут еще этот страшный ураган!

Новый, еще более яростный порыв ветра потряс дворец. Принцесса в ужасе вскочила.

— О Боже! Скажите, что я в безопасности! Скажите! Я умираю от страха!

— Никакой опасности нет, успокойтесь. Версаль весь состоит из галерей и террас, он невысок и не может привлечь молнию. Если молнии суждено ударить над дворцом, удар скорее всего придется на часовню, потому что у нее островерхая крыша, или на малый дворец с его кровлей разной высоты. Вам, вероятно, известно, что электрический заряд притягивают высокие предметы, а плоские тела, напротив, отталкивают.

— Нет! — вскрикнула Мария-Антуанетта. — Не знаю! Не знаю!

Людовик взял эрцгерцогиню за трепещущую ледяную руку.

В тот же миг тусклая вспышка залила комнату мертвенно-бледным синеватым светом; Мария-Антуанетта закричала и оттолкнула дофина.

— Да что с вами? — спросил он.

— Вы показались мне при вспышке бледным, осунувшимся, окровавленным. Я приняла вас за привидение.

— Это отблеск серной вспышки, — проговорил принц, — и я могу вам объяснить…

Раздался ужасающий удар грома; его раскаты с нарастающим ревом достигли высшей точки, а затем постепенно затихли вдали. Удар грома положил конец научному объяснению, которое молодой человек хладнокровно давал своей юной супруге.

— Ну, ну, не волнуйтесь, прошу вас, — снова заговорил он после минутного молчания. — Давайте оставим эти страхи простому люду: физическое движение является одним из условий развития природы. Не стоит удивляться ему больше, чем спокойствию. Они одно другое сменяют: спокойствие бывает нарушено движением, движение вновь сменяется спокойствием. В конце концов это всего лишь гроза, а гроза — одно из наиболее естественных явлений природы, очень часто случающееся. Вот почему я не могу понять, что вас так пугает.

— Если бы гроза случилась в другое время, я бы, может быть, так не испугалась. Но в день нашей свадьбы?! Не кажется ли это вам одним из зловещих предзнаменований, преследующих меня с той минуты, как я оказалась во Франции?

— Что вы говорите?! — вскричал дофин, невольно охваченный суеверным ужасом. — Какие предзнаменования?

— Да, да! Ужасные! Кровавые!

— Расскажите мне о них, меня считают стойким и хладнокровным. А вдруг мне удастся развеять ваши страхи?

— Я провела первую ночь в Страсбурге: меня ввели в большую залу, зажгли факелы, и они осветили прямо передо мной обагренную кровью стену. Однако у меня хватило мужества подойти ближе и внимательнее рассмотреть то, что там было изображено. Стены залы были обтянуты гобеленом, представлявшим сцену избиения Невинных. Лица изображенных людей выражали отчаяние, в горящих глазах застыл смертельный ужас, то там, то здесь сверкали топоры и шпаги; слезы струились рекой, я будто слышала крики матерей; последние стоны рвались с этой пророческой стены; чем больше я ее разглядывала, тем больше она казалась мне живой. Объятая ужасом, я так и не заснула… Скажите, разве это не зловещее предзнаменование?

— Возможно, так могло показаться эллинке, но не принцессе наших дней.

— Наше время чревато несчастьями, — говаривала моя мать, — как небо, разгорающееся у нас над головами, переполнено серой, огнем и скорбью. Вот почему мне так страшно, вот почему в любом предзнаменовании мне чудится предостережение.

— Никакая опасность не угрожает трону, на который мы поднимаемся; царствующие особы словно живут в другом, заоблачном мире. Молния дремлет у наших ног, а если она и опускается на землю, то только с нашего ведома.

— К сожалению, мне предсказывали совсем иное!

— Что же вам предсказывали?

— Нечто ужасное, отвратительное!

— Вам так сказали?

— Нет, скорее, показали.

— Показали?

— Да, я видела, сама видела! И это видение отпечаталось в моем сердце. Оно так глубоко запало, что не проходит дня без того, чтобы я о нем не подумала, а подумав — не содрогнулась; каждую ночь оно вновь и вновь встает у меня перед глазами.

— А вы не могли бы описать то, что видели? Или с вас взяли слово молчать?

— Нет, с меня не брали никакого слова.

— Тогда скажите!

— Слушайте! Это невозможно описать: огромная машина, приподнятая над землей, словно эшафот, и к этому эшафоту будто приставлены две лестницы, а между ними — огромный нож, или лезвие, или гигантский топор. Я все это видела и, странное дело, в то же время я видела под ножом свою голову. Нож скользнул и отделил мою голову от тела; голова упала и покатилась по земле. Вот что я видела!

— Чистейшая галлюцинация, — заключил дофин. — Я знаю все орудия пыток и почти все механизмы умерщвления; такого, что вам привиделся, просто не существует. Успокойтесь, прошу вас!

— Увы, я не могу отогнать эту ужасную мысль, хотя стараюсь изо всех сил!

— Все будет хорошо, — сказал дофин, приблизившись к жене, — с этой минуты возле вас преданный друг и надежный защитник.

— Увы! — повторила Мария-Антуанетта, закрывая глаза и опускаясь в кресло.

Дофин подошел еще ближе, и она почувствовала на своей щеке его дыхание.

В этот момент дверь, в которую вошел дофин, тихонько приотворилась, и Людовик XV с неистощимым любопытством заглянул в просторную комнату, едва освещаемую двухрожковым подсвечником золоченого серебра.

Старый король раскрыл было рот, желая подбодрить внука, как вдруг оглушительный треск разорвал тишину дворца; вслед за ним сверкнула молния, хотя до этого она сверкала перед громовыми раскатами. В ту же секунду столб белого пламени с зеленоватыми искрами промчался мимо окна, после чего все стекла разом лопнули, а находившаяся на балконе статуя рассыпалась в пыль. С тем же оглушительным треском смерч поднялся в воздух и мгновенно исчез из виду.

В комнату ворвался ветер и погасил обе свечи. Испуганный, дрожащий, ослепленный дофин попятился, пока не уперся в стену и так и остался стоять.

Принцесса почти без сознания опустилась на скамеечку Для молитвы и оцепенела.

Задрожавший Людовик XV решил, что земля уходит У него из-под ног; в сопровождении Лебеля он поспешил вернуться в свои апартаменты.

А тем временем народ, напоминавший огромную стаю испуганных птиц, разбегался по дорогам, через леса и сады, подгоняемый градом; град обрушился на цветы в садах, па деревья, прибил рожь и пшеницу, повредил шифер на крышах и украшавшую здания изящную лепнину — это еще усилило всеобщее уныние.

Спрятав лицо в ладонях, принцесса молилась и плакала.

Дофин хмуро и безучастно смотрел на дождевые потоки, заливавшие комнату через разбитые стекла, а на паркете в голубоватых разводах отражались непрерывно следовавшие одна за другой несколько часов подряд вспышки молний.

Но вот настало утро, и ночному хаосу пришел конец. Первые лучи солнца пробились сквозь толщу свинцовых туч и открыли взгляду последствия ночного урагана.

Версаль невозможно было узнать.

Земля была затоплена водой точно так же, как деревья пострадали от огня. Всюду лежали в грязи деревья с изломанными ветвями, с обожженными молнией стволами в тех местах, где она пыталась, словно огненная змея, обвить дерево своими пылавшими кольцами.

Напуганный грозой Людовик XV так и не смог заснуть; на заре не покидавший его Лебель помог ему одеться, и король возвратился через ту же галерею, где в неясном свете занимавшейся зари стыдливо возникали уже знакомые нам картины среди цветов, хрусталя и горящих канделябров.

Уже в третий раз за последние сутки король толкнул дверь комнаты, где находилось брачное ложе, и содрогнулся, увидав на скамеечке будущую королеву Франции, лежавшую на спине, бледную, с запавшими веками, как у св. Мадлены Рубенса: сон избавил ее от мук, первые солнечные лучи озаряли белое платье, словно подчеркивая ее непорочность.

В глубине комнаты на прислоненном к стене стуле почивал дофин Франции, вытянув в луже ноги в шелковых чулках; он был столь же бледен, как и его супруга, на лбу его тоже блестела испарина — следствие пережитого ужаса.

Брачная постель оставалась в том виде, в каком король застал ее накануне.

Людовик XV нахмурился: неведомая ему доселе боль железным обручем сжала его голову. Только вакханалия могла бы в тот момент порадовать его, но он ее не увидел.

Он покачал головой, вздохнул и вернулся в свои апартаменты, еще более мрачный и напуганный, чем во время ночной грозы.

Глава 33. АНДРЕ ДЕ ТАВЕРНЕ

30 мая, то есть на третий день после той ужасной ночи, ночи, полной, по словам Марии-Антуанетты, предзнаменований и предостережений, дошла очередь и до Парижа отпраздновать женитьбу своего будущего короля. Вот почему все парижане устремились в этот день к площади Людовика XV, где должен был состояться праздничный фейерверк, сопровождавший, как правило, всякое большое торжество; парижане — большие любители поглазеть и не могут без этого обойтись.

Место было выбрано прекрасно. Шестьсот тысяч зрителей могли спокойно перемещаться на площади. Вокруг конной статуи Людовика XV опоры конструкции были расположены кольцеобразно, чтобы фейерверк был виден всем зрителям с площади; с этой же целью вся конструкция возвышалась над землей на двенадцать футов.

Согласно обычаю, парижане прибывали группами и долго выбирали лучшие места, не занятые теми, кто пришел раньше.

Дети взбирались на деревья, мужчины карабкались на каменные тумбы, женщины располагались у поручней, на краю канав и около подмостков, построенных на скорую руку бродячими актерами, которых полным-полно бывает на любом парижском празднике: богатое воображение позволяет им менять тему хоть каждый день.

К семи часам вечера вместе с первыми любопытными прибыло несколько групп лучников.

Французские гвардейцы на сей раз не принимали участия в охране порядка: городские власти сочли невозможным выделить для этой цели тысячи экю, которую потребовал командир полка его светлость герцог де Бирон.

Гвардейцы вызывали у населения ужас и, в то же время, пользовались его любовью, вот почему каждого офицера и солдата полка можно было принять то за Цезаря, то за Мандрена. Французские гвардейцы вызывали ужас на поле боя, были неумолимы при несении службы, а в мирное время в часы досуга вели себя как разбойники. Когда же они переодевались в штатское, они становились неприступными мужественными красавцами; их превращение нравилось женщинам и внушало почтение мужчинам. Но будучи свободными от службы и затерявшись в толпе, они становились грозой тех, у кого накануне вызывали восхищение, и отчаянно преследовали тех самых господ, которых на следующий день им предстояло охранять.

Итак, городские власти питали глубоко укоренившуюся ненависть к этим ночным гулякам и завсегдатаям притонов, и это явилось одной из причин того, чтобы не давать тысячи экю французским гвардейцам. Власти послали на площадь городских лучников под тем благовидным предлогом, что в семейном празднике, подобном тому, который готовился теперь, должно хватить обычного семейного сторожа.

Так французские гвардейцы оказались свободны от службы и смешались с группами зевак, о которых мы упоминали; они вели себя настолько же непристойно, насколько в другое время были бы строги; чувствуя себя в этот вечер простыми горожанами, они учиняли в толпе беспорядки, которые, будь они на службе, подавили бы ударом приклада, ногой, локтем или даже прибегли бы к аресту, если бы их командир Цезарь Бирон имел право называть их в тот вечер солдатами.

Крики женщин, недовольное ворчание мещан, жалобы торговцев, которым они отказывались платить за пирожки и пряники, — все это создавало суматоху, словно предварявшую настоящий беспорядок, совершенно неизбежный, когда шестьсот тысяч зевак соберутся на этой площади, и тогда к восьми часам вечера на площади Людовика XV словно оживет огромное полотно Теньера, только с французскими действующими лицами.

После того, как парижские мальчишки, самые занятые и, в то же время, самые ленивые во всем мире, устроились на своих обычных местах, а мещане и простой люд разместились по своему вкусу, стали прибывать в каретах знать и финансовые тузы.

Для них не было предусмотрено накануне никакого маршрута; они без всякого приказания выезжали с улицы Мадлен или Сент-Оноре, подвозя к недавно выстроенным особнякам тех, кто получил приглашение занять место у окна или на балконе градоначальника, откуда был бы прекрасно виден фейерверк.

Те, у кого не было приглашений, оставляли кареты на углу площади и продолжали продвигаться пешком благодаря лакеям, расчищавшим путь в уже довольно плотной толпе; впрочем, толпа всегда готова расступиться перед тем, кто умеет завоевать ее сердце.

Было любопытно смотреть на то, с какой ловкостью жадные до зрелища парижане умеют в потемках пробираться вперед, пользуясь в своих интересах даже неровностями дороги. Очень широкая, но еще не законченная к тому времени Королевская улица была перерезана в нескольких местах глубокими канавами, по краям которых была насыпана вырытая земля. На каждой из этих возвышенностей располагалась небольшая группа зрителей, словно поднявшийся чуть выше других морской вал среди бесконечного людского моря.

Время от времени этот вал, подталкиваемый другими волнами, скатывался вниз под оглушительный хохот еще не очень плотной толпы, так что в этих падениях не было пока никакой опасности, потому что упавшие могли подняться.

К половине девятого все взгляды, бродившие до этого времени по сторонам, устремились в одном направлении и остановились на конструкции, сооруженной специально для фейерверка. Тогда локти, не перестававшие отбиваться от соседей, как следует взялись за охрану своего места от новых посягательств.

Фейерверк, подготовленный Руджиери, должен был по замыслу автора соперничать, — а из-за недавней грозы это было несложно, — с версальским фейерверком, который устроил инженер Тор. Парижане знали, что в Версале щедрость короля, пожаловавшего на фейерверк пятьдесят тысяч ливров, ни к чему не привела: первые же ракеты были залиты дождем. Так как вечером 30 мая погода стояла прекрасная, жители Парижа заранее радовались своей победе над соседями — версальцами.

Кстати сказать, Париж больше доверял давно известному Руджиери, чем недавней популярности Тора.

Ну и, наконец, проект Руджиери был менее прихотливым по исполнению и не столь туманным по задумке, как план его собрата по роду занятий. Он отчетливо обнаруживал намерения пиротехника: аллегория — королева тех времен — сочеталась с изысканнейшей архитектоникой; сама конструкция символизировала древний храм Гименея, который для французов столь же дорог, как и храм Славы; его поддерживала гигантская колоннада, он был окружен парапетом, а на углах парапета дельфины с раскрытыми ртами ждали только сигнала, готовые в любой момент изрыгнуть огненные реки. Против каждого дельфина величаво поднималась декоративная ваза; каждая из четырех ваз символизировала Луару, Рону, Сену и Рейн — реку, которую французы упрямо считают своей вопреки всему свету, а если верить современным немецким песням, то вопреки даже самому Рейну, — все четыре реки были готовы излить вместо воды огонь — голубой, белый, зеленый и розовый — в тот самый миг, как вспыхнет колоннада.

Другие участки фейерверка должны были воспламениться одновременно со всем этим великолепием и изображать огромные цветочные горшки на террасе дворца Гименея.

А на крыше дворца возвышалась светящаяся пирамида, венчавшаяся глобусом; предполагалось, что, вспыхнув, глобус брызнет снопом разноцветных ракет.

Однако самой главной была заключительная часть фейерверка, ведь именно по ней парижане судят обо всем празднике; Руджиери решил произвести последний залп со стороны реки, из-за статуи; предполагалось, что взоры собравшихся будут привлечены благодаря тому, что залп будет произведен с высоты трех-четырех туаз.

Город был занят обсуждением всех этих подробностей. Вот уже две недели парижане с восхищением взирали на Руджиери и его подручных, сновавших среди скупо освещенных строительных лесов и останавливавшихся лишь затем, чтобы привязать фитиль или закрепить запал.

Когда на террасу всей этой пирамиды были вынесены фонари, что означало приближение той минуты, когда начнется фейерверк, в толпе произошло движение: стоявшие впереди отшатнулись, и людское море всколыхнулось, волны прокатились до самых окраин площади.

Экипажи все прибывали, загораживая собою въезд на площадь. Лошади упирались мордами в спины стоявших позади зрителей, а те начинали волноваться из-за опасного соседства. Вскоре за каретами собралась все увеличивавшаяся толпа зевак; если бы кареты захотели покинуть площадь, им это не удалось бы: они оказались со всех сторон окружены плотной и шумной толпой. Французские гвардейцы, мастеровые, лакеи облепили со всех сторон экипажи, словно скалы во время кораблекрушения.

Огни бульваров издалека бросали красноватый свет на головы тысяч собравшихся людей, среди которых то здесь, то там поблескивал штык городского лучника; впрочем, они были так же редки, как колоски на скошенном поле.

Вдоль только что выстроенных особняков — ныне Крийон и Гардмебль — кареты приглашенных стояли в три ряда, тесно прижатые друг к другу; с одной стороны тройная вереница карет протянулась от бульвара к Тюильри, с другой — к Елисейским Полям.

Вдоль карет блуждали, словно привидения по берегу Стикса, те из приглашенных, кому не удалось подъехать к площади; оглушенные, боясь ступить, в особенности разодетые в атлас женщины, на пыльную мостовую, гости натыкались на простолюдинов, смеявшихся над их изнеженностью, и пытались пробраться между колесами экипажей и лошадьми, продирались к назначенному месту подобно кораблям, стремящимся поскорее достичь гавани во время шторма.

Одна из карет прибыла к девяти часам, то есть всего за несколько минут до начала фейерверка, и попыталась пробиться поближе к двери градоначальника. Однако это уже было не только рискованно, но просто невозможно.

Экипажи начали образовывать четвертый ряд, измученные лошади вначале разгорячились, а потом и вовсе взбесились: при малейшем раздражении они били копытами то вправо, то влево, но крики пострадавших оставались пока не замеченными в гомоне толпы За рессоры этой кареты, прокладывавшей себе путь сквозь толпу, держался молодой человек, отгонявший на ходу всех, кто пытался ухватиться рядом с ним за пружину и воспользоваться образовавшимся за каретой проходом Едва карета остановилась, молодой человек отскочил, не выпуская, однако, спасительной рессоры, за которую он продолжал держаться одной рукой Через распахнутую дверцу он мог слышать оживленный разговор хозяев экипажа.

Из кареты высунулась одетая в белое женщина, ее голова была украшена живыми цветами. В ту же минуту раздался крик — Андре! Провинциалка вы этакая! Не высовывайтесь, черт побери! Не то вас приласкает первый попавшийся мужлан! Разве вы не видите, что наша карета застряла в толпе, словно посреди реки? Мы в воде, дорогая, и в грязной воде: будьте осторожны.

Девушка скрылась в карете.

— Но отсюда ничего не видно, — проговорила она, — если бы можно было развернуть лошадей, то мы бы увидели все через окно не хуже, чем из окна дома градоначальника.