Глава 22. ОСОБНЯК НА УЛИЦЕ СЕН-КЛОД

Улица Сен-Клод, где граф Феникс назначил свидание кардиналу де Роану, почти не изменилась с той поры; можно было бы, наверное, найти в наши дни развалины того дома, который мы попытаемся описать.

Улица Сен-Клод приводила, как и сегодня, на улицу Сен-Луи и бульвар, пересекала улицу Сен-Луи и проходила между монастырем Святого Причастия и особняком Вуазен, а в наши дни на их месте расположены церковь и бакалейный магазин.

Как и теперь, в те времена улица довольно круто спускалась к бульвару.

На ней было пятнадцать домов, семь фонарей, а также два тупика.

Тот, что находился по левую руку, упирался в особняк Вуазен. Другой, расположенный с правой стороны, к северу, заканчивался решеткой огромного монастырского сада.

Этот второй тупик, находившийся под сенью высоких монастырских деревьев, с левой стороны замыкался одной из стен большого серого особняка, выходившего фасадом на улицу Сен-Клод.

Эта стена напоминала лицо циклопа, потому что смотрела единственным глазом или, если угодно, имела одно-единственное окно, да и то заделанное решеткой и пугавшее своей темнотой.

Окно это никогда не отворялось и было затянуто паутиной. Прямо под ним находилась дверь, обитая гвоздями с широкими шляпками, не столько свидетельствовавшая о том, что через нее входили в дом, сколько указывавшая на то, что через нее можно было войти.

В тупике никто не жил, если не считать сапожника в деревянной будке да штопальщицы на двухколесной повозке; оба они укрывались в тени монастырской акации, которая с девяти часов утра посылала спасительную прохладу на пыльную мостовую.

Вечером штопальщица возвращалась домой, сапожник вешал замок на дверь своего дворца, и улочка становилась совершенно безжизненной, не считая мрачного и угрюмого окна, о котором мы уже говорили.

Помимо описанной нами двери в особняке существовал парадный вход с улицы Сен-Клод. Он представлял собой ворота, украшенные лепниной в стиле Людовика XIII; на воротах висел молоток в виде головы грифона, о котором граф Феникс упомянул в разговоре с кардиналом де Роаном.

Окна особняка выходили на бульвар и с раннего утра были открыты солнцу.

Париж тех лет, в особенности — этот квартал, был небезопасен. Вот почему никого не удивляли ни зарешеченные окна, ни ощетинившиеся железными артишоками стены.

Мы говорим об этом потому, что второй этаж особняка напоминал крепость. От врагов, разбойников, влюбленных железные балконы были защищены тысячами острых шипов; со стороны бульвара дом был окружен глубоким рвом; чтобы пробраться в эту крепость со стороны улицы, понадобились бы лестницы в тридцать футов длиной. Стена достигала в высоту тридцати двух футов и скрывала, вернее, заживо погребала все, что находилось во дворе.

Особняк этот, вид которого в наши дни заставил бы любого прохожего замереть от удивления, беспокойства или любопытства, в 1770 году не казался необычным. Он, напротив, соответствовал облику всего квартала, и если благочестивые жители улицы Сен-Луи, а также не менее благочестивые жители улицы Сен-Клод старались держаться от особняка подальше, то вовсе не из-за самого дома — с то время о нем не говорили ни хорошего, ни плохого, — а из-за пустынного бульвара, проходившего от городских ворот Сен-Луи и пользовавшегося дурной славой, а также из-за моста, перекинувшего обе арки над сточной канавой и напоминавшего каждому знакомому с историей парижанину непреодолимые колонны Кадеса.

Бульвар и в самом деле с этой стороны вел к Бастилии. На протяжении четверти мили здесь едва ли можно было насчитать с десяток домов; городские власти, к тому же, не считали необходимым провести в этой дыре освещение: вот почему, за исключением восьми часов в летние дни и четырех часов зимой, все остальное время здесь царили разбой и грабеж.

Впрочем, именно этой дорогой промчалась карета около часа спустя после разговора в Сен-Дени.

Двери кареты украшал герб графа Феникса.

Граф скакал впереди экипажа верхом на Джериде; конь несся с развевавшимся по ветру хвостом, поднимая густую пыль с нагретой солнцем мостовой.

В карете за опущенными занавесками лежала на подушках задремавшая Лоренца.

Ворота как по волшебству распахнулись на стук колес, и карета исчезла во дворе описанного нами дома.

Ворота захлопнулись.

Впрочем, в такой таинственности не было особой нужды: ни единая душа не видела, как граф Феникс вернулся домой; никто не мог бы ему помешать, даже если бы он увез из Сен-Дени монастырскую казну в коробах своей кареты.

Теперь необходимо в нескольких словах познакомить читателя с внутренним убранством особняка, так как нам придется еще не раз здесь побывать.

Начнем со двора, о котором мы уже упоминали. Сквозь булыжник пыталась пробиться жизнелюбивая, словно неиссякаемый источник, трава, упорно раздвигавшая тяжелые камни. По правую руку находились конюшни, с левой стороны были видны каретные сараи, а в глубине двора к парадной двери вел подъезд, по обеим сторонам которого можно было насчитать по дюжине ступеней.

В нижнем этаже особняка находились, насколько можно было заметить, просторная приемная, столовая, поражавшая расставленной в горках изысканной серебряной утварью, и гостиная, которая, по-видимому, была меблирована незадолго до прибытия новых хозяев.

Между гостиной и приемной была лестница, ведущая во второй этаж, где находились три хозяйские комнаты.

Однако наметанный глаз мог бы заметить, что комнаты были слишком малы сравнительно с общей площадью этажа.

Это обстоятельство свидетельствовало о том, что, помимо доступных глазу апартаментов, существовали, очевидно, еще и потайные комнаты, о которых знал только хозяин.

Приемную украшала статуя бога Гарпократа, прижимавшего к губам палец, словно призывая к молчанию, символом которого он являлся. Рядом со статуей открывалась небольшая дверь, не заметная благодаря лепным украшениям. За дверью узкая лестница поднималась во второй этаж и приводила в небольшую комнату, куда свет проникал через два зарешеченных окна, выходивших во внутренний дворик.

Дворик этот был замкнут со всех сторон и скрывал от чужих глаз потайные комнаты.

Хозяином комнаты, в которую вела потайная лестница из приемной, был, по всей видимости, мужчина. Пол и диваны в ней были устланы роскошными шкурами льва, тигра и пантеры, привезенными из Африки и Индии; казалось, глаза их сверкают, словно живые, а пасти разинуты в злобном оскале. Стены были обтянуты кордосской кожей с крупным пропорциональным рисунком; на стенах было развешано всевозможное оружие, начиная от томагавка Харона до малайского ножа, от шпаги крестоносца до арабского кангиара, от инкрустированной слоновой костью аркебузы XVI века до ружья с золотой насечкой XVIII века.

Тщетными оказались бы поиски другого входа, кроме того, что вел с лестницы; возможно, другие двери и существовали, но они были надежно скрыты от глаз.

Слуга-немец лет тридцати — единственный, кого в эти дни можно было заметить рыскавшим по просторному дому — запер ворота на засов и распахнул дверцу кареты, в то время как невозмутимый кучер распрягал лошадей. Лакей вынес из экипажа спящую Лоренцу и на руках отнес ее в приемную. Здесь он опустил ее на покрытый красным ковром стол и заботливо укутал ей ноги белым плащом, в который она была завернута.

Затем он вышел, чтобы зажечь от каретного фонаря семирожковый подсвечник, и вернулся в комнаты.

Но за то короткое время, пока он отсутствовал, Лоренца исчезла.

Дело в том, что вслед за лакеем в приемную вошел граф Феникс. Он поднял Лоренцу на руки и вынес через потайную дверь, затем поднялся по лестнице в оружейную, тщательно заперев за собой обе двери.

Оказавшись в комнате, он нажал ногой кнопку в углу камина с высоким колпаком. Сейчас же чугунная каминная доска, превращенная в дверь, бесшумно отворилась; шагнув в дверной проем, граф исчез, прикрыв ногой таинственную дверь.

По другую сторону камина он обнаружил еще одну лестницу; поднявшись на полтора десятка ступеней, устланных утрехтским бархатом, он оказался на пороге комнаты, стены которой были обтянуты атласом с вышитыми цветами, казавшимися живыми благодаря ярким краскам и тонкой работе.

Комната была обставлена изящной золоченой мебелью. Два больших черепаховых шкафа, инкрустированных медью, клавесин и туалетный столик розового дерева, прелестная пестрая кровать, севрский фарфор составляли неотъемлемую часть меблировки. Стулья, кресла, диваны, симметрично расставленные на площади в тридцать квадратных футов, довершали убранство апартаментов, состоявших всего-навсего из туалетной комнаты и будуара, примыкавшего к описанной комнате.

Два окна, завешанные плотными шторами, должны были освещать комнату, если бы не поздний час.

В будуаре и туалетной комнате окон не было. Лампы, заправленные душистым маслом, освещали их днем и ночью; невидимые руки поднимали и опускали их через отверстия в потолке.

В комнате царила полная тишина, сюда не доносилось ни шума, ни единого вздоха. Можно было подумать, что она находится в ста милях от города. Только золото мерцало со всех сторон, дорогие картины улыбались со стен, богемский хрусталь переливался разноцветными гранями и искрился яркими огнями. Когда граф опустил Лоренцу на диван, ему показался недостаточно ярким свет, падавший из будуара; он высек огонь из серебряной коробочки, поразившей в свое время воображение Жильбера, и зажег стоявшие на камине розовые свечи, вставленные в два канделябра.

Он вернулся к Лоренце и, опустившись коленом на гору подушек, лежавших на полу возле дивана, произнес:

— Лоренца!

Молодая женщина откликнулась на его зов: она приподнялась на локте, хотя глаза ее по-прежнему были закрыты. Она ничего не отвечала.

— Лоренца, — повторил он, — спите ли вы своим обычным сном или находитесь под действием гипноза?

— Под действием гипноза, — отвечала Лоренца.

— Если я стану вас спрашивать, вы сможете мне отвечать?

— Думаю, что да.

— Хорошо.

После минутного молчания граф Феникс продолжал:

— Посмотрите, что происходит в комнате принцессы Луизы, откуда мы приехали около часа назад.

— Я смотрю в ту сторону.

— Что-нибудь видите?

— Да.

— Кардинал де Роан еще там?

— Его я не вижу.

— Что делает принцесса?

— Молится перед сном.

— Посмотрите в коридорах и на монастырском дворе, не видите ли вы его высокопреосвященства?

— Нет.

— Взгляните, не стоит ли его карета за воротами?

— Нет.

— Проследите за ним вдоль дороги, по которой мы только что проследовали.

— Слежу.

— Вы видите на дороге экипажи?

— Да, очень много.

— Не видно ли в одном из них кардинала?

— Нет.

— А ближе к Парижу?

— Я приближаюсь…

— Еще!

— Да…

— Еще!

— Вот он!

— Где?

— У городских ворот.

— Он остановился?

— Останавливается. Выездной лакей спрыгивает с подножки.

— Он ему что-нибудь говорит?

— Собирается заговорить.

— Послушайте, Лоренца: мне важно знать, что кардинал ему сказал.

— Вы не приказали мне вовремя слушать. Подождите… Лакей разговаривает с кучером.

— Что он ему говорит?

— Улица Сен-Клод в Маре, со стороны бульвара.

— Отлично, Лоренца! Благодарю вас.

Граф написал несколько слов на листе бумаги, обернул его вокруг небольшой медной пластинки, чтобы, очевидно, придать ей вес, дернул за шнурок звонка, потом нажал кнопку, под которой приотворилось окошко, опустил записку, после чего окошко захлопнулось.

Таким способом граф связывался с Фрицем, когда уединялся во внутренних комнатах.

Затем он вернулся к Лоренце.

— Благодарю вас, — повторил он.

— Значит, ты мною доволен? — спросила молодая женщина.

— Да, дорогая Лоренца.

— Тогда я жду вознаграждения. Бальзамо улыбнулся и коснулся губами уст Лоренцы, отчего все ее тело охватила сладострастная дрожь.

— Джузеппе! Джузеппе! — прошептала она, горестно вздохнув. — Джузеппе! Я так тебя люблю!

Глава 23. ДВОЙНАЯ ЖИЗНЬ — СОН

Бальзамо живо отступил назад, руки Лоренцы объяли пустоту и, скрестившись, легли на грудь.

— Лоренца, — заговорил Бальзамо, — не хочешь ли ты поговорить со своим другом?

— Да — отвечала она. — Ты почаще говори со мной: я так люблю твой голос!

— Лоренца, ты мне частенько говорила, что была бы счастлива, если бы могла жить со мной вдвоем, вдали от света.

— Да, это было бы счастье!

— Так вот я исполнил твое желание, Лоренца. В этой комнате никто не будет нас преследовать, никто нас здесь не достанет. Мы одни, совсем одни.

— Вот и прекрасно!

— Скажи, по вкусу ли тебе пришлась эта комната?

— Прикажи мне увидеть ее!

— Смотри!

— Какая прелестная комната! — воскликнула она.

— Так она тебе нравится? — нежно спросил граф.

— Да! Вот мои любимые цветы: ванильные гелиотропы, пурпурные розы, китайский жасмин. Благодарю тебя, мой заботливый Джузеппе. Ты такой добрый!

— Я делаю все, чтобы тебе нравиться, Лоренца.

— Это в сто раз больше, чем я того заслуживаю.

— Так ты согласна?

— Да.

— Признаешь, что была не права?

— Да, конечно! Но ты меня прощаешь, правда?

— Я прощу тебя, если ты мне объяснишь эту странность, с которой я воюю с тех пор, как тебя узнал.

— Знаешь, Бальзамо, во мне словно живут две разные Лоренцы: одна тебя любит, другая — ненавидит; я будто веду двойную жизнь: то я чувствую себя на седьмом небе от счастья, то испытываю адские муки.

— Иными словами, одна жизнь проходит словно во сне, другая — наяву, не так ли?

— Да.

— И ты любишь меня, когда спишь, и ненавидишь, пробуждаясь?

— Да.

— Отчего так происходит?

— Не знаю.

— Ты должна это знать.

— Нет.

— Ну, поищи хорошенько, загляни себе в душу, спроси свое сердце.

— Да, да… Теперь понимаю!

— Говори же!

— Когда Лоренца бодрствует, она — римлянка, благочестивая дочь Италии. Она полагает, что знание — это преступление, а любовь — великий грех. Вот почему она боится ученого Бальзамо, страшится прекрасного Джузеппе. Ее исповедник сказал ей, что если она будет тебя любить, она погубит свою душу, вот почему она готова убежать от тебя хоть на край света.

— А когда Лоренца спит?

— Совсем другое дело! Она больше не благочестивая римлянка, она — женщина. Она читает мысли Бальзамо, она проникает в его сердце; она видит, что он — гений, стремящийся к возвышенной цели; вот когда она понимает, что сама она — ничто в сравнении с ним. Она хотела бы всю жизнь быть с ним рядом, чтобы в будущем хоть кто-нибудь ненароком вспомнил имя Лоренцы, говоря о великом… Калиостро!

— Так мне суждено прославиться под этим именем?

— Да, да!

— Дорогая Лоренца! Тебе нравится твое новое жилище?

— Оно роскошнее предыдущих, но меня радует другое.

— Что же?

— Что ты обещаешь жить рядом со мной.

— Стало быть, когда ты спишь, ты знаешь, как страстно я тебя люблю?

Молодая женщина подтянула к груди колени; на губах ее заиграла бледная улыбка.

— Да, я вижу, — проговорила она, — хотя.., хотя, — со вздохом сказала она, — есть нечто такое, что ты любишь больше, чем Лоренцу.

— О чем ты говоришь? — вздрогнув, спросил Бальзамо.

— О твоей мечте.

— Что это за мечта?

— Твое честолюбие.

— Скажи лучше: слава!

— О Господи!

Сердце ее не выдержало, и тихие слезы покатились из-под опущенных ресниц.

— Что ты там увидела? — спросил Бальзамо, потрясенный ее ясновидением, которое временами пугало его самого.

— Я вижу блуждающих в темноте призраков; некоторые из них держат в руках свои головы, увенчанные коронами; а ты.., ты стоишь в самом центре, словно генерал на поле боя. Ты словно наделен безграничной властью: ты повелеваешь, и все тебе покоряются.

— Разве ты мною не гордишься? — радостно воскликнул Бальзамо.

— О, твоя доброта не позволяет тебе стать великим!.. Кстати, я ищу себя в окружающей тебя толпе, но не вижу. Меня уже нет… Меня уже не будет, — с грустью прошептала она.

— Где же ты будешь?

— Я умру.

Бальзаме содрогнулся.

— Ты умрешь, Лоренца? — вскричал он. — Да нет же, мы будем вместе и будем любить друг друга!

— Ты меня не любишь.

— Да что ты!

— Недостаточно сильно! — воскликнула она, обхватив голову Джузеппе. — Недостаточно сильно, — повторила она, прижавшись пылавшими губами к его лбу и осыпая его поцелуями.

— В чем же ты меня упрекаешь?

— Ты слишком холоден. Вот и сейчас ты отступаешь. Ты что, боишься, что я обожгу тебя поцелуями? Почему ты избегаешь моих губ? Верни мне былой покой, монастырь в Субиако, ночное одиночество моей кельи. Верни мне поцелуи, которые ты мне посылал на крыльях загадочного ветра; я видела, как они прилетали ко мне, подобно золотокрылым сильфам, и душа моя ликовала.

— Лоренца! Лоренца!

— Не ускользай от меня, Бальзаме, не ускользай, молю тебя! Дай я пожму твою руку, поцелую твои глаза: ведь я жена тебе!

— Да, да, Лоренца, любимая! Да, ты моя жена!

— Зачем же я живу на свете, если ты страдаешь? У тебя есть нетронутый одинокий цветок, его аромат взывает к тебе, а ты его отталкиваешь! Я чувствую, что ничего для тебя не значу.

— Ты для меня все, Лоренца! В тебе моя сила, моя власть, мой гений, без тебя я был бы ни на что не способен. Перестань пылать ко мне безумной страстью, не дающей по ночам покоя женщинам твоей страны. Люби меня так же, как люблю тебя я.

— Но это не любовь, нет!

— Это, по крайней мере, все, что я у тебя прошу, потому что ты даешь мне все, чего я хочу. Для счастья мне довольно обладания твоей душой.

— Счастье? — презрительно воскликнула Лоренца. — Это ты называешь счастьем?

— Да, потому что для меня счастье — быть великим. Лоренца протяжно вздохнула.

— Ах, если бы ты знала, милая Лоренца, что значит читать в людских сердцах, побеждать их, зная все их слабости!

— Да, я знаю, что только за этим я вам нужна!

— Не только! Твоими глазами я читаю в книге будущего. То, чего я не мог бы узнать и в двадцать лет ценой неимоверного труда и лишений, я узнаю от тебя, невинная голубка. Ты освещаешь мне подстерегающие меня на каждом шагу ловушки, расставленные моими врагами; ты сообщаешь остроту моему разуму, от которого зависят и жизнь, и состояние, и свобода. Когда ты отворачиваешься от окружающего мира, закрывая свои прекрасные глаза, ты проникаешь внутренним нечеловеческим взором в тайные глубины бытия! Ты охраняешь мой покой. Ты делаешь меня свободным, богатым, всесильным!

— А взамен ты делаешь меня несчастной! — вскричала Лоренца, сгорая от любви.

Она с жадностью набросилась на Бальзамо и заключила его в объятия; поддавшись ее чувству, он почти не сопротивлялся.

— Лоренца! Лоренца! Сжалься надо мной, — прошептал он, пытаясь освободиться.

— Я тебе жена, а не дочь! Люби меня, как супруг, а не так, как любил меня отец.

— Лоренца! — пробормотал Бальзамо, затрепетав от желания. — Умоляю, не требуй от меня другой любви, кроме той, какую я могу тебе дать.

— Но это не любовь! — вскричала молодая женщина, в отчаянии воздев руки. — Нет, это не любовь!

— Да нет же, я люблю тебя.., но непорочно и чисто, как любят святую.

Молодая женщина отшатнулась так резко, что ее длинные черные волосы рассыпались по плечам. Она почти угрожающе подняла белоснежную нервную руку.

— Что это значит? — отрывисто спросила она. — Зачем ты заставил меня покинуть родину, забыть имя, отречься от семьи, даже от Бога? Ведь ты молишься другому богу. Зачем ты завладел мною настолько, что сделал из меня рабыню, лишил мое существование смысла, обескровил? Слышишь? — в отчаянии продолжала она. — Зачем ты все это сделал? Чтобы называть меня святой Лоренцой?

Бальзамо в ответ вздохнул, подавленный безграничным страданием молодой женщины.

— Увы, в этом твоя вина, вернее, вина Господа. Зачем он создал тебя ангелом с непогрешимым взглядом, который должен мне помочь подчинить вселенную? Почему ты умеешь читать в сердцах людей сквозь материальную оболочку, словно книгу через стекло? Да потому, что ты — ангел чистоты, Лоренца! Ты — прозрачный алмаз, ничто не омрачает твоего разума; и вот, видя такое незапятнанное, чистое, лучезарное существо, подобное Деве Марии, Господь желает, чтобы оно сошло на землю по моему зову во имя спасения созданных им людей; ты — его Святой Дух, витающий обыкновенно над простыми смертными, не находя среди них места, где можно было бы преклонить голову.

Пока ты святая — ты зрячая, Лоренца! Став женщиной, ты потеряешь свой дар.

— Тебе не нужна моя любовь, — вскричала Лоренца, яростно ударив в ладоши, отчего они покраснели, — тебе дороже твои недостижимые мечты, твои химеры? Ты обрекаешь меня на монашеское целомудрие, искушая своим присутствием, чем неизбежно обрекаешь меня на страдания? Ах, Джузеппе, Джузеппе, ты совершаешь преступление, вот что я тебе скажу!

— Не кощунствуй, Лоренца! — воскликнул Бальзамо. — Я страдаю не меньше тебя. Ну, загляни в мое сердце. Я приказываю! Попробуй сказать, что я тебя не люблю.

— Зачем же ты борешься с собой?

— Я хочу вместе с тобой взойти на трон мирового господства!

— Сможет ли твое честолюбие дать тебе то, что готова подарить моя любовь? — прошептала молодая женщина.

Бальзамо в растерянности уронил голову Лоренце на грудь.

— Да, да! — вскричала она. — Вот теперь я вижу, что ты меня любишь больше, чем свое честолюбие, больше, чем власть, больше, чем мечту. Наконец-то ты любишь меня так же, как я тебя!

Бальзамо попытался развеять пелену, застилавшую ему разум. Но его усилие оказалось тщетным.

— Если ты так меня любишь, пощади меня! Лоренца его не слушала. Она обвила его шею руками, словно стальными оковами.

— Я люблю тебя так, как ты хочешь, — проговорила она, — как сестра или как жена, как святая или как женщина, по поцелуй меня, ну хоть разочек!

Бальзамо был покорен, побежден ее страстной любовью. Не имея сил сражаться, он прижался к Лоренце, как железо, притянутое магнитом; взор его горел, грудь яростно вздымалась, голова запрокинулась.

Губы его искали губ молодой женщины.

Вдруг разум вернулся к нему.

Он взмахнул руками, словно прогоняя дурман.

— Лоренца! — воскликнул он. — Проснитесь, я приказываю!

В тот же миг оковы, которые он никак не мог разорвать, спали; обнимавшие его руки опустились; жаркая улыбка, блуждавшая на пересохших от возбуждения устах Лоренцы, угасла, словно жизнь, истекавшая с последним вздохом; глаза ее раскрылись, она с силой взмахнула руками и устало рухнула на софу, вновь смежив веки.

Бальзамо сел в трех шагах от нее и глубоко вздохнул. — Прощай, мечта! — прошептал он. — Прощай, счастье!

Глава 24. ДВОЙНАЯ ЖИЗНЬ — ЯВЬ

Едва приблизившись, Лоренца быстро огляделась по сторонам.

Она внимательно изучила каждую мелочь, доставляющую обыкновенно радость любой женщине, однако лицо Лоренцы оставалось строгим. Как только ее глаза остановились на Бальзамо, она болезненно содрогнулась.

Сидя в нескольких шагах от Лоренцы, Бальзамо не сводил с нее глаз.

— Это опять вы? — отпрянув, спросила она. Ее лицо выразило ужас; губы ее побелели, а на лбу и висках появилась испарина. Бальзамо не отвечал.

— Где я? — спросила она.

— Вы сами знаете, откуда вы прибыли, — отвечал Бальзамо, — это естественным образом должно навести вас на мысль о том, где вы находитесь.

— Да, вы правы, я припоминаю. Я помню, как вы меня преследовали, как вырвали меня из рук моей заступницы перед Богом.

— Вы сами знаете, что даже всемогущая принцесса не смогла бы вас защитить.

— Да, вы ее околдовали! — сложив руки, вскричала Лоренца. — Боже, Боже! Спаси меня от этого дьявола!

— Что же во мне дьявольского? — пожав плечами, проговорил Бальзамо. — Прошу вас избавиться раз навсегда от завезенных из Рима нелепых предрассудков, которые тянутся за вами с тех самых пор, как вы вышли из монастыря.

— Ах, монастырь… Кто мне вернет мой монастырь? — разразившись рыданиями, вскричала Лоренца.

— Нашли, о чем жалеть! — проговорил Бальзамо. Лоренца бросилась к окну, раздвинула занавески, подняла оконную задвижку и схватилась за один из прутьев железной решетки, увитой цветами, благодаря чему решетка была не столь заметна, что, однако, не лишало ее надежности.

— Там была тюрьма, и здесь — тоже тюрьма, — сказала Лоренца, — однако я бы предпочла ту, что ведет на небо, чем эту, ведущую в ад.