Глава 14. ПОДРУГА КОЛДУНА

Пока Жильбер грыз на чердаке хлеб, макая его в холодную воду, и полной грудью вдыхал воздух окрестных садов, у ворот монастыря кармелиток в Сен-Дени спешилась изящная всадница, закутанная в длинный плащ. Она галопом промчалась на великолепном арабском скакуне по дороге, ведущей в Сен-Дени. Дорога была пока пустынна, но на следующий день она должна была заполниться толпой народа. Спешившись, женщина робко постучала пальцем по решетке в воротах. Она держала коня за уздечку, он пританцовывал и нетерпеливо рыл копытом землю.

Незнакомку окружили любопытные. Их привлекло странное выражение ее лица, а также настойчивость, с какой она стучала в дверь.

— Что вам угодно, сударыня? — спросил один из них.

— Вы же видите, сударь, — отвечала незнакомка с сильным итальянским акцентом, — я хочу войти.

— Вы не туда обратились. Эти ворота открываются только раз в день для раздачи милостыни, а этот час уже миновал.

— Что же я должна сделать, чтобы переговорить с настоятельницей? — спросила стучавшая в ворота дама.

— Нужно постучать в небольшую дверь в конце этой стены или позвонить у главного входа. Подошел еще один любопытный.

— А вы знаете, сударыня, — сообщил он, — что настоятельницей недавно стала ее высочество Луиза Французская?

— Знаю, спасибо.

— Чертовски хороший конь! — вскричал королевский драгун, разглядывая лошадь незнакомки. — Знаете, если этот конь нестарый, ему цена пятьсот луидоров — это так же верно, как то, что мой жеребец стоит сто пистолей. Его слова произвели на толпу сильное впечатление. В эту минуту каноник, который в отличие от драгуна заинтересовался не конем, а всадницей, протолкался к ней сквозь толпу и, зная секрет замка, стал отпирать дверь.

— Входите, сударыня, — сказал он, — и коня своего за собой ведите.

Дама желала как можно скорее избавиться от жадного внимания собравшихся вокруг нее людей, их взгляды были ей, казалось, невыносимы, поэтому она поспешила скрыться за дверью вместе с конем.

Незнакомка осталась одна на широком дворе. Она потянула коня за уздечку; он резко тряхнул попоной и столь мощно стукнул копытом оземь, что привратница, ненадолго отлучившаяся из своей кельи рядом с входом, бросилась на монастырский двор.

— Что вам угодно, сударыня? — закричала она. — Как вы сюда проникли?

— Каноник сжалился надо мной и отворил мне дверь, — отвечала она, — я бы хотела, если можно, переговорить с настоятельницей.

— Настоятельница сегодня не принимает.

— А я думала, что настоятельницы монастырей обязаны принимать своих мирских сестер, приходящих к ним за помощью, в любое время дня и ночи.

— Обыкновенно это так и бывает, однако ее высочество прибыла к нам третьего дня, она только что вступила в должность, а, кроме того, сегодня вечером она собирает капитул.

— Сестра! Сестра! Я приехала издалека, — продолжала умолять незнакомка, — я еду из Рима, я проехала шестьдесят миль верхом, я в отчаянии.

— Что вы от меня хотите? Я не могу нарушать приказания настоятельницы.

— Сестра! Я должна сообщить вашей настоятельнице нечто весьма важное.

— Приходите завтра.

— Это невозможно… Я всего на один день приехала в Париж, и этот день уже… Кстати, я не могу переночевать в трактире.

— Почему?

— У меня нет денег.

Привратница в изумлении оглядела увешанную драгоценностями даму, имевшую в своем распоряжении великолепного коня. А дама утверждала, что ей нечем заплатить за ночлег.

— Не обращайте внимания ни на мои слова, ни на платье, — взмолилась молодая женщина, — это не совсем то, что я хотела сказать; разумеется, мне в любом трактире поверили бы в долг. Нет, нет, я к вам пришла не за тем, чтобы проситься на ночлег, я ищу убежища!

— Сударыня! В Сен-Дени наш монастырь — не единственный, и во всех монастырях есть настоятельницы.

— Да, да, знаю, но мне не хотелось бы обращаться к рядовой настоятельнице, сестра.

— Вам не следует упорствовать. Ее высочество Луиза Французская не занимается больше мирскими делами.

— Это не имеет значения! Передайте ей, что я хочу с ней поговорить.

— Я же вам сказала, что у нее капитул.

— А после капитула?

— Он только что начался.

— Тогда я пойду в церковь и помолюсь в ожидании ее высочества.

— Я очень сожалею, сударыня…

— Что такое?

— Не надо ее ждать.

— Мне не следует ее ждать?

— Нет.

— Значит, я ошибалась! Значит, я не в Божьей обители! — вскричала незнакомка, и в ее взгляде и голосе почувствовалась такая сила, что монахиня не осмелилась более ей противоречить:

— Раз вы так настаиваете, я попытаюсь…

— Скажите ее высочеству, — заговорила незнакомка, — что я еду из Рима, что, не считая двух недолгих остановок в Майенсе и Страсбурге, я задерживалась в пути лишь для сна, а последние четверо суток я позволяла себе отдыхать ровно столько, чтобы удержаться в седле и, разумеется, конь тоже должен был перевести дух, перед тем как нести меня дальше.

— Я все передам, сестра.

Монахиня удалилась.

Спустя минуту появилась послушница. За ней следовала привратница.

— Ну что? — обратилась к ним незнакомка, торопясь услышать ответ.

— Ее высочество просила вам передать, сударыня, — отвечала послушница, — что вечером она не сможет вас принять, но, независимо от этого, монастырь окажет вам гостеприимство, раз вы так ищете убежища. Итак, можете войти, сестра. Вы совершили долгий путь и очень утомлены, как вы говорите, можете лечь в постель.

— А мой конь?

— О нем есть кому позаботиться, не волнуйтесь, сестра.

— Он кроток, как агнец. Его зовут Джерид, он отзывается на это имя. Я настоятельно прошу о нем позаботиться — это чудесное животное.

— За ним будут ухаживать, как ухаживают за лошадьми его величества.

— Благодарю.

— А теперь проводите госпожу в ее комнату, — приказала послушница привратнице.

— Нет, не надо в комнату, проводите меня в церковь. Я не хочу спать, мне надо молиться.

— Часовня открыта, сестра, — сказала монахиня, указывая пальцем на небольшую боковую дверь в церкви.

— Мне можно будет увидеться с настоятельницей? — спросила незнакомка.

— Только завтра.

— Утром?

— Нет, утром нельзя, — отвечала монахиня.

— Потому что утром состоится большой прием, — добавила другая.

— Кто же может быть принят раньше меня? Неужели на свете есть кто-то несчастнее меня?

— Нам оказывает большую честь будущая супруга дофина. Ее высочество остановится у нас на два часа. Это огромная честь для нашего монастыря и большое торжество для наших бедных сестер. Вы понимаете, что…

— Увы!

— Настоятельница приказала сделать все возможное, чтобы достойно встретить высоких гостей.

— Скажите: я могу надеяться, что буду здесь в безопасности, ожидая приема вашей уважаемой настоятельницы? — спросила незнакомка, оглядываясь с заметной дрожью.

— Да, конечно, сестра. Наш монастырь мог бы укрыть даже преступников, не говоря уже о…

— Беглецах, — закончила незнакомка. — Ну хорошо, значит, сюда никто не может войти, не так ли?

— Без разрешения? Нет, никто.

— А если он добьется разрешения? Боже мой. Боже мой… — пролепетала незнакомка, — ведь Он всесильный, Он и сам иногда приходит в ужас от своего могущества!

— Кто он? — спросила монахиня.

— Никто, никто.

— Бедняжка сошла с ума, — пробормотала монахиня.

— В церковь, в церковь! — воскликнула незнакомка, словно подтверждая мнение, которое о ней начинало складываться.

— Идемте, сестра, я вас провожу.

— За мной гонятся, понимаете? Скорее, скорее в церковь!

— Можете мне поверить, что в Сен-Дени крепкие стены, — сочувственно улыбаясь, заметила послушница, — вы устали, поверьте мне, идите к себе, ложитесь в постель, на плитах часовни ноги у вас совсем разболятся.

— Нет, нет, я хочу помолиться, я попрошу Бога удалить от меня моих преследователей! — вскричала молодая женщина, скрываясь за дверью, на которую ей указала монахиня. Дверь захлопнулась.

С любопытством, свойственным всем монашкам, послушница зашла в церковь через главный вход, тихонько пробралась внутрь и увидала лежавшую перед алтарем незнакомку; она молилась и рыдала, уткнувшись лицом в пол.

Глава 15. ПАРИЖСКИЕ ОБЫВАТЕЛИ

Капитул и в самом деле был созван, о чем говорили незнакомке монахини: надо было обсудить пышный прием наследницы цезарей.

Итак, ее высочество Луиза приступала к исполнению своих обязанностей в Сен-Дени.

Монастырское имущество было в некотором упадке; бывшая настоятельница, уступая свой пост, увезла с собой большую часть принадлежавших ей кружев, а вместе с ними ковчежцы и дароносицы, которые обыкновенно приносили с собой в общину настоятельницы, представительницы лучших фамилий; они посвящали себя служению Всевышнему, не теряя при этом связи с миром.

Узнав, что принцесса остановится в Сен-Дени, ее высочество Луиза послала нарочного в Версаль; ночью в монастырь прибыла повозка с коврами, кружевами, церковным облачением.

Все это обошлось ее высочеству в шестьсот тысяч ливров. Когда новость о щедрости, с которой королевский двор готовился к предстоящему торжеству, облетела город, любопытство парижан вспыхнуло с удвоенной силой. Как говаривал Мерсье, кучка парижских ротозеев может позабавить, но когда любопытство охватывает весь город, огромная толпа зевак заставляет задуматься, а порой и вызвать слезы.

Маршрут ее высочества был обнародован, поэтому с самого рассвета парижане сначала десятками, потом сотня за сотней, тысяча за тысячей стали выходить из своих берлог.

Французские гвардейцы, швейцарцы, расквартированные в Сен-Дени, разобрали оружие и образовали цепь, чтобы сдерживать прибывавшие, словно во время прилива, толпы народа. Люди образовывающие водовороты вокруг соборных папертей, взбирались на статуи, украшавшие порталы. Отовсюду высовывались головы, дети облепили дверные навесы, мужчины и женщины выглядывали из окон. Тысячи любопытных, прибывших слишком поздно или предпочитавших, подобно Жильберу, скорее сохранить свободу, чем сберегать или отвоевывать место в толпе, напоминали проворных муравьев: они карабкались по стволам и рассаживались на ветвях деревьев, стеной поднимавшихся вдоль дороги от Сен-Дени до Ла Мюэтт, по которой должна была проехать принцесса.

Начиная с Компьеня, роскошных дворцовых экипажей и ливрей заметно поубавилось. Оттуда короля сопровождали только самые знатные сеньоры, ехавшие вдвое, а то и втрое скорее против обыкновения благодаря почтовым станциям, появившимся на дороге по приказу короля.

Мелкопоместные дворяне остались в Компьене или возвратились в Париж на почтовых, чтобы дать передохнуть лошадям.

Однако, не успев как следует прийти в себя, и хозяева, и слуги вновь отправлялись за город, спеша в Сен-Дени поглазеть на толпу и еще раз увидеть ее высочество.

Помимо дворцовых карет, было еще около тысячи экипажей членов Парламента, крупных финансистов, откупщиков, модных дам, актеров Оперы. Были еще наемные экипажи и тяжелые почтовые кареты, в которые по мере приближения к Сен-Дени набивалось до двадцати пяти человек; они задыхались в еле тянувшихся экипажах и прибывали к месту назначения позже, чем если бы шли пешком.

Итак, читатель теперь без труда может себе представить огромное войско, направлявшееся к Сен-Дени утром, когда газеты и афиши возвестили о прибытии ее высочества; все эти люди толпились как раз напротив монастыря кармелиток, а когда к нему стало невозможно протолкаться, народ качал выстраиваться вдоль дороги, по которой должна была проследовать принцесса со свитой.

Теперь представьте себе, как в этой толпе, способной привести в ужас ко всему привычного парижанина, должен был себя чувствовать Жильбер — маленький, одинокий, нерешительный, не знавший местности; кроме того, он был до такой степени горд, что не желал спрашивать дорогу: с тех пор, как он оказался в Париже, он стремился сходить за парижанина, хотя до сих пор ему не приходилось видеть одновременно больше сотни человек.

Вначале ему попадались редкие прохожие, при приближении к Ла Шапель их стало больше; когда же он пришел в Сен-Дени, люди стали появляться словно из-под земли, их теперь было так много, как колосков в бескрайнем поле.

Жильберу давно уж ничего не было видно, он потерялся в толпе; он брел сам не зная куда, уносимый толпой; впрочем, пора было оглядеться.

Дети карабкались по деревьям. Он не осмелился снять сюртук и последовать их примеру, хотя страстно этого желал; он подошел к дереву. Наконец кому-то из несчастных, ничего не видевших, подобно Жильберу, дальше своего носа, пришла в голову удачная мысль спросить тех, кто сидел наверху. Один из них сообщил, что между монастырем и цепью гвардейцев много свободного места.

Набравшись храбрости, Жильбер решился спросить, далеко ли кареты.

Кареты еще не появлялись, но на дороге, примерно в четверти мили от Сен-Дени, появилось облако пыли. Больше Жильберу ничего было не нужно знать; кареты еще т прибыли — оставалось лишь узнать, с какой именно стороны они подъедут.

Если в парижской толпе кто-то идет молча, ни с кем не заводя разговора, это либо англичанин, либо глухонемой.

Жильбер бросился было назад в надежде вырваться из этого скопища людей. И тут он обнаружил на обочине дороги семейство буржуа, расположившееся позавтракать. Там была дочь — высокая, белокурая, голубоглазая, скромная и тихая.

Мать была дородная, низкорослая, любопытная, белозубая дама со свежим цветом лица.

Отец семейства утопал в не по росту большом буракановом сюртуке, который доставался из сундука только по воскресеньям. Облачившись в него на сей раз ради торжественного случая, хозяин был им занят больше, чем женой и дочерью, уверенный в том, что уж они-то как-нибудь выйдут из положения.

Была там еще тетка — высокая, худая, сухая и сварливая.

И, наконец, была еще служанка, все время хохотавшая.

Она-то и принесла в огромной корзине полный завтрак. Несмотря на оттягивавшую ей руку корзину, ядреная девка продолжала смеяться и петь, поощряемая хозяином. Время от времени он сменял ее и нес корзину сам.

Служанка была словно членом семьи; напрашивалось сравнение между нею и домашним псом: хозяева могли иногда ее побить, но выгнать — никогда.

Жильбер краем глаза наблюдал за доселе необычной для него сценой. Проведя всю жизнь в замке Таверне, он хорошо знал, что такое сеньор и что такое прислуга, но совершенно не был знаком с сословием буржуа.

Он отметил, что в повседневной жизни эти люди руководствуются философией, в которой не нашлось места Платону и Сократу, зато они in extenso следовали примеру Бианта.

Люди эти принесли с собой столько, сколько смогли унести, и теперь всласть этим пользовались.

Глава семейства разрезал аппетитный кусок запеченной телятины — излюбленное блюдо парижских обывателей Присутствовавшие пожирали глазами покрытое золотистой корочкой мясо с морковью, луком и кусочками сала на глиняном блюде, на которое накануне положила его заботливая хозяйка. Потом служанка отнесла блюдо к булочнику, чтобы он пристроил его в печи рядом с двадцатью другими такими же блюдами; все они должны были вместе с булочками зажариться и подрумяниться на жарком огне.

Жильбер выбрал местечко под соседним вязом, стряхнул грязь с травы клетчатым носовым платком, снял шляпу, расстелил платок на траве и сел.

Он не обращал никакого внимания на соседей; естественно, это их заинтересовало и привлекло к нему их внимание.

— До чего аккуратный юноша! — проговорила мать.

Девушка покраснела.

Она краснела каждый раз, когда оказывалась рядом с молодыми людьми, а родителей это заставляло млеть от удовольствия.

Итак, мать проговорила: «До чего аккуратный юноша».

Обыкновенно парижские обыватели в первую очередь замечают недостатки или начинают с обсуждения душевных качеств.

Отец обернулся.

— И недурен собой, — заметил он. Девушка покраснела еще больше.

— Выглядит уставшим, хотя шел с пустыми руками.

— Лентяй! — проворчала тетка.

— Сударь! — обратилась к Жильберу мать семейства без всякого смущения, что свойственно только парижанам. — Вы не знаете, далеко ли еще королевские кареты?

Жильбер обернулся и, поняв, что вопрос обращен к нему, встал и отвесил поклон.

— Какой вежливый молодой человек! — заметила хозяйка.

Щеки девушки пылали огнем.

— Не знаю, сударыня, — отвечал Жильбер, — я слыхал, что в четверти мили отсюда показалось облако пыли.

— Подойдите, сударь, — пригласил его глава семейства, — можете выбирать, что вашей душе угодно…

Он указал на аппетитный завтрак, разложенный на траве.

Жильбер подошел. Он ничего не ел с самого утра. Запах еды показался ему соблазнительным, но он нащупал в кармане деньги и, подумав, что трети этой суммы хватило бы ему, чтобы заказать столь же вкусный завтрак, не захотел ничего брать у людей, которых он видел впервые в жизни.

— Спасибо, сударь, — отвечал он, — большое спасибо, я позавтракал.

— Ну, я вижу, вы скромный человек, — проговорила мать семейства, — а знаете, сударь, ведь вы отсюда ничего не увидите!

— Так ведь и вы, стало быть, тоже ничего не увидите? — с улыбкой заметил Жильбер.

— О, мы — другое дело, — отвечала она, — у нас племянник — сержант французской гвардии.

Девушка из пурпурной превратилась в лиловую.

— Нынче утрем он стоит в отепления перед «Голубым павлином».

— Простите за нескромность, а где находится «Голубой павлин»? — спросил Жильбер.

— Как раз напротив монастыря кармелиток, — продолжала женщина, — он обещал нас разместить за своим звеном; у нас там будет скамейка, и мы увидим, как будут выходить из карет.

Теперь наступила очередь Жильбера покраснеть: он не решился сесть с этими славными людьми за стол, но умирал от желания пойти вместе с ними.

Однако его философия, вернее, гордыня, от которой предостерегал его Руссо, шепнула ему:

«Это женщинам пристало искать помощи, а ведь я мужчина! У меня есть руки и плечи!»

— Кто там не устроится, — продолжала мать семейства, будто угадав мысли Жильбера и отвечая на них, — тот не увидит ничего, кроме пустых карет, а на них и так можно когда угодно наглядеться, для этого не стоило приходить в Сен-Дени.

— Сударыня! — заметил Жильбер. — Мне кажется, что не только вам могла прийти в голову эта мысль.

— Да, но не у всех есть племянник-гвардеец, который мог бы их пропустить.

— Да, вы правы, — согласился Жильбер. При этих словах лицо его выразило сильнейшее разочарование, не укрывшееся от проницательных парижан.

— Но сударь может отправиться с нами, если ему будет угодно, — заметил хозяин, без труда угадывавший все желания своей женушки.

— Сударь! Я бы не хотел быть вам в тягость, — отвечал Жильбер.

— Да что вы, напротив, — возразила женщина. — Вы нам поможете туда добраться: у нас на всех только один мужчина, а будет два!

Этот довод показался Жильберу самым убедительным. Мысль, что он окажется полезен и тем самым отплатит за оказанную ему помощь, успокаивала его совесть и заранее освобождала ее от угрызений.

Он согласился.

— Поглядим, кому он предложит руку, — пробормотала тетка.

Вероятно, само небо посылало Жильберу это спасение. Ну в самом деле, как бы он преодолел такое препятствие, как тридцать тысяч человек, значительно более заслуженных, чем он, выше его званием, богатством, могуществом, а главное — умевших занять удобное место во время празднеств, в которых каждый человек принимает то участие, какое он может себе позволить!

Если бы наш философ, вместо того чтобы предаваться мечтам, побольше наблюдал, он мог бы извлечь из этого зрелища прекрасный урок для изучения общества.

Карета, запряженная четверкой лошадей, летела сквозь толпу со скоростью пушечного ядра, и зрители едва успевали расступиться, давая дорогу скороходу в шляпе с плюмажем, в пестром кафтане и с толстой палкой в руках; иногда впереди него бежали два огромных пса.

Карета, запряженная парой, проезжала на круглую площадку, примыкавшую к монастырю, где и занимала отведенное ей место, но только после того, как гвардейцу охраны сообщалось на ухо что-то вроде пароля.

Всадники, возвышавшиеся над толпой, передвигались шагом и достигали своей цели медленно, после неисчислимых ударов, толчков, снося ропот недовольства.

И, наконец, смятый, сдавленный со всех сторон, измученный пешеход, подобный морской волне, подхваченной такими же волнами, поднимался на цыпочки, выталкиваемый наверх окружавшими его людьми; он метался, словно Антей, в поисках единой общей матери, имя которой — земля; он искал путь в толпе, пытаясь из нее выбраться; он находил выход и тянул за собой семейство, состоявшее почти всегда из целого роя женщин, которых парижанин — и только он — ухитряется и осмеливается водить за собой всегда и везде, умеет без бахвальства заставить уважать их всех.

А над всем этим, вернее, над всеми остальными — отребье, бородач с драным колпаком на голове, обнаженными руками, в подвязанных веревкой штанах; он неутомимо и грубо прокладывает себе дорогу локтями, плечами, пинками, хрипло смеется и проходит сквозь толпу пеших так же легко, как Гулливер через поле Лилипутии.