Глава 7. БЛАГОДЕТЕЛЬНИЦА И ЕЕ ПОДОПЕЧНЫЙ

Пора вернуться к Жильберу, о бегстве которого мы узнали из возгласа, неосторожно вырвавшегося у его благодетельницы, г-жи Шон.

С тех пор как в деревушке Ла Шоссе во время событий, предшествовавших дуэли Филиппа де Таверне с виконтом Дю Барри, он узнал имя своей благодетельницы, восхищение ею нашего философа заметно поубавилось.

Часто в Таверне, в то время как, спрятавшись среди кустов или в грабовой аллее, он горящими глазами следил за гулявшей со своим отцом Андре, он слышал категоричные высказывания барона о графине Дю Барри.

Неслучайная ненависть старого Таверне, пороки и воззрения которого нам известны, нашла отклик в сердце Жильбера. Андре никоим образом не оспаривала того дурного, что говорил барон о Дю Барри: во Франции ее презирали. И наконец, что окончательно заставило Жильбера принять сторону барона, — это неоднократно повторенная фраза Николь: «Ах, если бы я была графиней Дю Барри!»

В продолжение всего путешествия Шон была очень занята, причем вещами слишком серьезными, чтобы обращать внимание на перемены в расположении духа Жильбера, вызванные тем, что он узнал, кто были его спутники. Она приехала в Версаль с одной заботой: как можно выгодней для виконта представить удар шпагой, полученный им от Филиппа и который не мог служить его чести.

Едва въехав в столицу если не Франции, то, по крайней мере, французской монархии, Жильбер забыл о своих мрачных мыслях и не мог скрыть своего восхищения. Версаль, величественный и холодный, с его громадными деревьями, большинство которых уже начали засыхать и гибнуть от старости, внушил Жильберу то чувство благоговейной печали, которому не в состоянии противиться ни один даже трезвый ум при виде великих сооружений, плодов человеческого упорства или созданных мощью природы.

Против этого непривычного для Жильбера впечатления напрасно восставало его врожденное высокомерие — в первые минуты от удивления и восхищения он стал молчаливым и податливым. Ощущение своей нищеты и ничтожества подавило его. Он находил, что слишком бедно одет по сравнению со всеми этими господами, увешанными золотом и аксельбантами, слишком мал в сравнении со швейцарцами королевской гвардии; ступал он неловко, когда ему пришлось идти через галереи по мозаичному паркету и выскобленным и навощенным мраморным полам.

Он почувствовал, что помощь его благодетельницы была ему необходима: лишь она могла сделать из него нечто. Он придвинулся к ней, чтобы стража видела, что они вместе. Но именно эту потребность в помощи Шон по зрелом размышлении он не смог ей простить.

Мы уже знаем — об этом мы говорили в первой части настоящей книги, — что графиня Дю Барри жила в Версале в прекрасных покоях, которые до нее занимала г-жа Аделаида. Золото, мрамор, духи, ковры, кружева сначала опьянили Жильбера — натуру чувственную, выработавшую в себе философский взгляд на вещи. И лишь много позднее, увлеченный вначале зрелищем стольких чудес, поразивших его воображение, он заметил наконец, что находится в маленькой мансарде, обитой саржей, что ему подали бульон, остатки жаркого из баранины и плошку крема на десерт и что лакей, подавая еду, сказал по-хозяйски: «Не выходите отсюда» — и оставил его одного.

Однако последний штрих на этой картине — самый прекрасный, надо признать, — еще держал Жильбера во власти очарования. Его поселили под крышей, как мы уже говорили, но из окна своей мансарды ему были видны мраморные статуи парка, водоемы, покрытые зеленоватой ряской, которой их затянули забвение и заброшенность, а по-над кронами деревьев, подобно океанским волнам, пестрели долины и голубели вдали ближние горы.

Жильбер подумал о том, что, не будучи ни придворным, ни лакеем, не происходя от благородных родителей, не стремясь никому угождать, он поселился в Версале, в королевском дворце, наравне с высокородными первыми дворянами Франции.

Пока Жильбер заканчивал ужин, очень хороший по сравнению с теми, к каким он привык, и любовался видом, открывавшимся из мансарды, Шон, как вы помните, отправилась в апартаменты своей сестры. Она шепнула ей на ухо, что поручение относительно графини де Беарн выполнено, и громко сообщила о несчастье, приключившемся с ее братом на постоялом дворе в Ла Шоссе. Злоключение, несмотря на весь шум, сопровождавший его вначале, как мы видели, мало-помалу отошло на задний план и затерялось в пропасти, где должны были затеряться многие значительно более важные события, — пропасти королевского безразличия.

Жильбер погрузился в мечтательное состояние, которое было свойственно ему, когда он находился перед лицом событий, превосходивших его ум или его волю. Ему сообщили, что мадмуазель Шон просит его спуститься вниз. Он взял шляпу, почистил ее, бросил взгляд на свой потертый костюм и сравнил его с новой ливреей лакея и, напомнив себе о том, что это была ливрея, тем не менее спустился, красный от стыда при мысли о том, что резко отличается своим видом от людей, с которыми находился в одном помещении, и от предметов, которые попадались ему на глаза.

Шон спускалась во двор одновременно с Жильбером. С той только разницей, что она сходила по парадной лестнице, а он — по боковой.

Внизу ждала карета. Она представляла собой нечто вроде низкого четырехколесного экипажа, похожего на историческую маленькую карету, в которой великий король одновременно вывозил на прогулку г-жу де Монтеспан, г-жу де Фонтанж, а часто и королеву.

Шон села в экипаж и устроилась на переднем сиденье с большим ларцом и маленькой собачкой. Два других места предназначались Жильберу и эконому Гранжу.

Жильбер поспешил занять место позади Шон, чтобы утвердить свое достоинство. Эконом, не чинясь, даже не обратив на это внимания, уселся за ларцом и собачкой.

Мадмуазель Шон, настоящая обитательница Версаля, с радостью покидала Версаль и отправлялась вдохнуть воздух лесов и лугов; едва они выехали из города, как к ней вернулась общительность. Она обернулась к Жильберу и спросила:

— Ну как вам понравился Версаль, господин философ?

— Очень, сударыня. А мы уезжаем?

— Да, мы едем домой.

— Вы хотите сказать, что вы едете домой, — смягчившись, сказал Жильбер.

— Да, именно это я и хотела сказать. Я покажу вое сестре: постарайтесь ей понравиться, этого добиваются сейчас самые высокородные дворяне Франции. Кстати, господин Гранж, закажите этому юноше одежду.

Жильбер залился краской до ушей.

— Какую, сударыня? — спросил эконом. — Обычную ливрею?

Жильбер подскочил на сиденье.

— Ливрею! — вскричал он, окинув эконома свирепым взглядом.

— Нет-нет… Вы закажете… Я вам после скажу, что. У меня есть идея, которой я хочу поделиться с сестрой. Проследите только, чтобы этот костюм был готов одновременно с костюмом Замора.

— Слушаюсь, сударыня.

— Вы знаете Замора? — спросила Шон у совершенно обескураженного этим разговором Жильбера.

— Нет, не имел этой чести, — ответил он.

— Он станет вашим товарищем, скоро он будет назначен дворецким замка Люсьенн. Подружитесь с ним: несмотря на свой цвет, Замор — славный малый.

Жильбер хотел было спросить, какого же цвета Замор, но вспомнил прочитанную ему Шон по поводу его любопытства нотацию и, боясь нового нагоняя, удержался от вопроса.

— Постараюсь, — ответил он с полной достоинства улыбкой.

Приехали в Люсьенн. Философ все увидел своими глазами: недавно обсаженную деревьями дорогу, тенистые склоны, высокий акведук, который походил на римский водопровод, каштановые густолиственные рощи и, наконец, изумительный вид, открывавшийся на леса и долины по обоим берегам Сены, убегающей по направлению к Мезону.

«Так вот он где, — сказал себе Жильбер. — Домишко, как говаривал барон де Таверне, обходится Франции в кругленькую сумму».

Ласковые собаки, суетившиеся слуги, сбежавшиеся поприветствовать Шон, прервали возвышенные размышления Жильбера.

— Сестра уже приехала?

— Нет еще, сударыня, но ее ждут.

— Кто же?

— Господин канцлер, господин начальник полиции, герцог д'Эгийон.

— Хорошо. Поскорее отворите китайский кабинет. Я хочу первой увидеть сестру. Предупредите ее, что я уже здесь, слышите? А! Сильвия! — обратилась Шон к горничной, завладевшей ларцом и собачкой. — Отдайте ларец и Мизанпуфа господину Гранжу и проводите моего юного философа к Замору.

Сильвия осмотрелась по сторонам, как будто пыталась определить, о какой зверушке идет речь. Взгляды Сильвии и ее хозяйки остановились на Жильбере. Шон знаком подтвердила, что речь идет именно об этом молодом человеке.

— Следуйте за мной, — сказала Сильвия.

С нарастающим изумлением Жильбер последовал за ней, а легкая, как птичка, Шон исчезла в одной из боковых дверей флигеля.

Если бы не повелительный тон, каким говорила с ней Шон, Жильбер принял бы Сильвию скорее за знатную даму, чем за горничную. В самом деле, ее одежда была больше похожа на одежду Андре, чем на одежду Николь. Сильвия взяла Жильбера за руку и мило ему улыбнулась, так как слова мадмуазель Шон свидетельствовали если не о ее расположении к нему, то, во всяком случае, о мимолетной симпатии.

Это была — мы говорим о Сильвии — высокая, красивая синеглазая девушка с почти незаметными веснушками и прекрасными белокурыми волосами. Ее свежий тонко очерченный рот, белые зубы, округлые руки вызвали у Жильбера прилив свойственной ему чувственности, напомнившей ему о медовом месяце, о котором говорила ему Николь.

Женщины всегда замечают подобные вещи, мадмуазель Сильвия тоже заметила и улыбнулась.

— Как вас зовут, сударь? — спросила она.

— Жильбер, мадмуазель, — довольно мягко ответил молодой человек.

— Ну что ж, господин Жильбер, пойдемте знакомиться с благородным Замором.

— Дворецким замка Люсьенн?

— Да.

Жильбер одернул рукава, смахнул пыль с сюртука и вытер руки платком. Он был смущен тем, что должен был предстать перед столь важным лицом, но вспомнил фразу: «Замор — славный малый», и это его приободрило.

Он уже стал другом графини, другом виконта. Сейчас он подружится с дворецким королевской резиденции.

«Разве не клевета все, что рассказывают о дворе? — подумал он. — Здесь так легко найти себе друзей! По-моему, это люди приветливые и добрые».

Сильвия отворила дверь в приемную, больше напоминавшую будуар. Ее стены были покрыты перламутром, инкрустированным позолоченной медью. Это было похоже на атриум Лукулла, с тою лишь разницей, что у древних римлян инкрустации были из чистого золота. Здесь, в огромном кресле, зарывшись в подушки, возлежал, положив ногу на ногу и грызя шоколадные пастилки, благородный Замор, уже знакомый нам, но не Жильберу.

Впечатление, которое произвел будущий дворецкий замка Люсьенн на философа, довольно забавным образом отразилось на его лице.

— О Боже! — воскликнул он, с волнением разглядывая странную фигуру, — он в первый раз видел негра. — Что это такое?

Замор даже не поднял головы и продолжал жевать конфеты, от удовольствия поблескивая белками глаз.

— Это? — отозвалась Сильвия. — Это господин Замор.

— Вот этот? — переспросил пораженный Жильбер.

— Ну конечно! — ответила Сильвия, которая не могла не рассмеяться, глядя на эту сцену.

— Дворецкий! — продолжал Жильбер. — Эта образина — дворецкий замка Люсьенн. Не может быть, мадмуазель, вы просто смеетесь надо мной.

При этих словах Замор выпрямился и показал белые зубы.

— Моя дворецкий, — сказал он. — Моя не образина.

Жильбер перевел с Замора на Сильвию сначала беспокойный, а затем негодующий взгляд, когда он увидел, как молодая женщина расхохоталась, несмотря на все усилия сдержаться.

Замор, серьезный и невозмутимый, как индийский божок, засунул свою черную лапку в атласный мешочек и вновь захрустел конфетами.

В эту минуту распахнулась дверь, и вошли Гранж и портной.

— Вот, — сказал он, — человек, для которого шьется костюм. Снимите мерки, как я вам это объяснил.

Жильбер машинально вытягивал руки и подставлял плечи, а Сильвия и Гранж беседовали в глубине комнаты. Сильвия закатывалась смехом в ответ на каждое слово эконома.

— Ах! Это будет очаровательно! — сказала Сильвия. — А у него будет остроконечный колпак, как у Сганареля?

Не дожидаясь ответа Гранжа, Жильбер оттолкнул портного и наотрез отказался продолжать снятие мерок. Он не знал, кто такой Сганарель, но его имя и в особенности смех Сильвии подсказывали ему, что это, должно быть, смешной персонаж.

— Ну и ладно, — сказал эконом, — не невольте его. Вам ведь и этого довольно, не так ли?

— Разумеется, — ответил портной, — к тому же в платье такого рода ширина — не беда. Я сошью его просторным.

На сем Сильвия, эконом и портной удалились, оставив Жильбера наедине с негритенком, который по-прежнему грыз конфеты и вращал глазами.

Сколько загадок для бедного провинциала! Сколько страхов, сколько волнений, особенно для философа, который видел или которому казалось, что его достоинству грозит в Люсьенн еще большая опасность, чем в Таверне!

Однако он попытался заговорить с Замором: ему пришла в голову мысль, что это, возможно, индийский принц, о которых он читал в романах Кребийона-младшего.

Но индийский принц не ответил и отправился любоваться перед каждым из зеркал своим роскошным костюмом, как это делает жених, облачившись в свадебный наряд. Затем, устроившись верхом на стуле с колесиками и оттолкнувшись от пола ногами, он несколько раз объехал приемную с ловкостью, свидетельствовавшей о том, что это упражнение изучено им основательно.

Вдруг раздался звонок. Замор вскочил со стула и через одну из выходивших в коридор дверей бросился туда, откуда позвонили.

Быстрота, с которой Замор повиновался звонку, окончательно убедила Жильбера, что Замор вовсе не принц.

У Жильбера возникла мысль выйти через ту же дверь, что и Замор. Но, дойдя до конца приемной, выходившей в салон, он увидел столько синих и красных шнуров, охраняемых такими развязными, наглыми, шумными лакеями, что почувствовал, как холодок пробежал по его спине, а на лбу выступила испарина. Он вернулся в приемную.

Так прошел час. Замор не возвращался. Сильвии тоже не было. Жильбер страстно желал, чтобы появилось хоть какое-нибудь живое существо, пусть даже этот ужасный портной — орудие неизвестной ему мистификации, жертвой которой он должен был стать. Через час вновь отворилась дверь, через которую он вошел, появился лакей и сказал ему:

— Следуйте за мной.

Глава 8. ЛЕКАРЬ ПОНЕВОЛЕ

Жильбера неприятно задело то, что он вынужден подчиняться лакею, однако речь шла, очевидно, о переменах в его положении, и ему показалось, что любое изменение будет для него к лучшему. Вот почему он поспешил за лакеем.

Освободившись наконец от переговоров и сообщив невестке о поручении, выполненном ею у графини де Беарк, Шон со всеми удобствами расположилась позавтракать в изящном утреннем домашнем платье у окна, в которое были видны верхушки акации и каштанов ближнего парка.

Она ела с аппетитом, Жильбер отметил, что в этом не было ничего удивительного, так как ей подали рагу из фазана и галантин с трюфелями.

Философ Жильбер! Когда его ввели в комнату, где находилась Шон, он поискал глазами на столике предназначенный для него прибор: он ожидал, что его пригласят позавтракать.

Однако Шон даже не предложила ему сесть.

Она только взглянула на него, а затем, выпив рюмку вина цвета топаза, спросила:

— Ну так что же, дорогой доктор, как ваши дела с Замором?

— Как мои дела? — переспросил Жильбер.

— Ну да! Я надеюсь, вы подружились?

— Как можно познакомиться или подружиться с какой-то зверушкой, которая и разговаривать-то не умеет, а когда к ней обращаются, только и делает, что вращает глазами и показывает зубы.

— Вы меня пугаете, — ответила Шон, продолжая есть; ничто в выражении ее лица не подтверждало этих слов. — Вы, значит, неспособны к дружбе?

— Дружба предполагает равенство, сударыня.

— Какие красивые слова! — отозвалась Шон. — Так вы не считаете себя равным Замору?

— Точнее будет сказать, — ответил Жильбер, — что я не считаю его равным себе.

— Да он и впрямь очарователен! — ни к кому не обращаясь, сказала Шон.

Затем, обернувшись к Жильберу и заметив его надутый вид, добавила:

— Значит, милый доктор, вы говорите, что не так легко отдаете свое сердце?

— Совершенно верно, сударыня.

— А я ошибалась, полагая, что принадлежу к числу ваших добрых друзей.

— Я к вам очень расположен, — чопорно ответил Жильбер.

— Благодарю вас. Вы меня просто осчастливили. И как же долго, мой прекрасный гордец, нужно добиваться вашего расположения?

— Достаточно долго, сударыня. Есть люди, которые — что бы они ни делали — не добьются его никогда.

— Ага! Теперь я понимаю, почему, прожив восемнадцать лет в доме барона де Таверне, вы неожиданно покинули его: семейство Таверне не сумело завоевать вашего расположения. Разве не так?

Жильбер покраснел.

— Что же вы не отвечаете? — настаивала Шон.

— Я могу ответить вам только одно: дружбу и доверие нужно заслужить.

— Черт побери! В таком случае мне кажется, что владельцы Таверне не удостоились ни вашей дружбы, ни вашего доверия.

— Отнюдь не все.

— А что же сделали те, кто имел несчастье не понравиться вам?

— Я не собираюсь жаловаться, — гордо ответил Жильбер.

— Ну же, ну! — промолвила Шон. — Я вижу, что я тоже не достойна доверия господина Жильбера. И, однако же, я полна желания заслужить его, но не знаю, как этого добиться.

Жильбер обиженно поджал губы.

— Итак, семейство Таверне не смогло вам угодить, — добавила Шон с любопытством, не ускользнувшим от Жильбера. — Расскажите мне все-таки, чем вы занимались у них в доме?

Жильбер оказался в некотором затруднении, так как и сам не знал, что, собственно, он делал в Таверне.

— Я был, сударыня… — пробормотал он. — Я был.., доверенным лицом.

Услышав эти слова, произнесенные с характерной для Жильбера философической меланхоличностью, Шон расхохоталась так, что даже откинулась на стуле.

— Вы мне не верите? — нахмурившись, спросил Жильбер.

— Боже упаси! Знаете ли вы, друг мой, что вы совершенно невыносимы: вам ничего нельзя сказать. Я спросила, что за люди эти Таверне. И совсем не для того, чтобы досадить вам, а, наоборот, чтобы быть вам полезной и отомстить за вас.

— Я вовсе не думаю о мщении. А если понадобится — отомщу за себя сам.

— Вот и хорошо. Так как у нас есть, в чем упрекнуть членов семьи Таверне, вы тоже на них сердиты, — возможно, даже за многое, — мы, таким образом, становимся союзниками.

— Ошибаетесь, сударыня. Моя месть не имеет с вашей ничего общего, потому что вы говорите о всех Таверне, я же допускаю различные оттенки чувств, которые испытываю по отношению к ним.

— А господина Филиппа де Таверне, например, вы относите к темной или к светлой гамме оттенков?

— Я ничего не имею против господина Филиппа. Он никогда не делал мне ничего хорошего, но и ничего плохого. Не могу сказать, чтобы я его любил или ненавидел: он мне совершенно безразличен.

— Значит, вы не станете выступать свидетелем против Филиппа де Таверне перед королем или господином де Шуазелем?

— Свидетелем по какому поводу?

— По поводу его дуэли с моим братом.

— Если меня вызовут свидетелем, я скажу все, что знаю.

— А что вы знаете?

— Правду.

— Что вы называете правдой? Это ведь очень гибкое слово.

— Только не для того, кто умеет отличать добро от зла, справедливость от несправедливости.

— Понимаю: добро — это господин Филипп де Таверне, а зло — это виконт Дю Барри.

— Да, во всяком случае для меня, для моей совести.

— Вот кого я подобрала на дороге! — сказала Шон с раздражением. — Вот кто обязан мне жизнью! Вот какова его благодарность!

— Вернее будет сказать, что я не обязан вам смертью.

— Это одно и то же.

— Напротив, это совершенно разные вещи.

— Неужели?

— Я не обязан вам жизнью. Вы помешали своим лошадям отнять ее у меня, вот и все. И к тому же не вы, а кучер.

Шон пристально посмотрела на юного логика, который говорил, не выбирая выражений.

— Я могла бы ожидать, — отозвалась она с мягкой улыбкой и нежным голосом, — большей галантности от спутника, который во время путешествия столь ловко отыскивал мою руку среди подушек и мою щиколотку на своем колене.

Неожиданная нежность Шон и простота ее обращения произвели на Жильбера такое сильное впечатление, что он тут же забыл и про Замора, и про портного, и про завтрак, на который его забыли пригласить.

— Ну вот, вы снова милый, — сказала Шон, беря Жильбера да подбородок,

— вы будете свидетельствовать против Филиппа де Таверне, не правда ли?

— Ну уж нет, — ответил Жильбер, — никогда!

— Отчего же, упрямец вы эдакий?

— Оттого, что виконт Жан был неправ.

— В чем же он был неправ, скажите на милость?

— Он оскорбил ее высочество, а господин Филипп де Таверне — напротив…

— Ну?

— ..Был прав, защищая ее честь.

— Как видно, мы держим сторону принцессы?

— Нет, я на стороне справедливости.

— Вы сумасшедший, Жильбер, замолчите! Пусть никто в этом замке не услышит, что вы говорите.

— Тогда избавьте меня от необходимости отвечать, когда задаете вопрос.

— Давайте поговорим о чем-нибудь другом. Жильбер поклонился в знак согласия.

— Итак, малыш, что вы предполагаете делать здесь, если не желаете стать нам приятным? — спросила молодая женщина, тон которой стал довольно жестким.

— Разве можно становиться приятным, нарушая клятву?

— Господи, да где вы берете все эти красивые слова?

— Каждый человек вправе оставаться верным своей совести.

— Когда вы служите хозяину, он берет всю ответственность на себя.

— У меня нет хозяина, — простонал Жильбер.

— Если вы и дальше будете продолжать в том же духе, дурачок, — сказала Шон, поднимаясь с ленивой грацией, — у вас никогда не будет и хозяйки. А теперь я повторяю свой вопрос: что вы собираетесь у нас делать?

— Мне казалось, что можно не быть приятным, когда можешь быть полезным.

— Вы ошибались: нам и так попадаются только полезные люди, мы от них устали.

— В таком случае я уйду.

— Уйдете?

— Конечно! Я ведь не просил, чтобы меня привозили сюда, ведь так? Значит, я свободен.

— Свободен! — вскричала Шон: непривычное для нее сопротивление начинало раздражать. — Ну уж нет! Лицо Жильбера приняло выражение твердости.

— Спокойно, спокойно! — сказала молодая женщина, увидев по нахмуренным бровям собеседника, что он не так легко откажется от своей свободы. — Предлагаю мир! Вы хороши собой, полны добродетели и тем самым будете очень забавны — хотя бы в силу противоположности со всем тем, что нас окружает. Но умоляю: оставьте при себе свою любовь к истине.

— Разумеется, ее я сохраню.

— Да, но мы по-разному это понимаем. Я прошу оставьте ее при себе, не провозглашайте культа истины в коридорах Трианона или в передних Версаля.

— Гм, — откликнулся Жильбер.

— Никаких «гм». Вы еще недостаточно образованны, мой юный философ, женщина еще может вас чему-нибудь научить. Первая аксиома: молчание — это еще не ложь. Запомните хорошенько!

— А если мне зададут вопрос?

— Кто же? Вы с ума сошли, Друг мой. Боже! Да кто, кроме меня, думает о вас на этом свете? Вы еще не прошли никакой школы, как мне кажется, господин философ. Порода, которую вы представляете, пока еще редкость. Нужно проехать немало дорог и исходить немало лесов, чтобы найти подобного вам. Вы останетесь со мной, и не пройдет и нескольких дней, как вы станете безупречным придворным.

— Сомневаюсь, — уверенно ответил Жильбер. Шон пожала плечами. Жильбер улыбнулся.

— Давайте на этом остановимся, — снова заговорила Шон, — К тому же вам надо понравиться только троим.

— И кто же эти трое?

— Король, моя сестра и я.

— Что для этого нужно сделать?

— Вы видели Замора? — спросила молодая женщина, уклоняясь от прямого ответа.

— Этого негра?

— Да, негра.

— Что может у меня быть с ним общего?

— Постарайтесь, чтобы вам так же повезло, мой дружочек. У этого негра уже две тысячи ливров ренты на королевском счету. Он скоро будет назначен дворецким замка Люсьенн, и тот, кто смеялся над его толстыми губами и цветом его кожи, станет перед ним лебезить, называть его «сударь» и даже «монсеньер».

— Только не я, сударыня.

— Неужели? — отозвалась Шон. — А мне казалось, что один из первых заветов философии гласит, что все люди равны?

— Именно поэтому я и не назову Замора монсеньером. Шон была побеждена своим собственным оружием. Теперь была ее очередь прикусить язычок.

— Значит, вы не честолюбивы, — заметила она.