XIX

Вокруг царила могильная тишина, которую нарушали лишь сдавленные стоны. Человек с ключом вошел в камеру и, видимо по небрежности, оставил дверь приоткрытой. Филипп, погасив факел, прислонился к стене, где, по всей вероятности, его нельзя было заметить. Между тюремщиком и одной из жертв начался разговор; Филипп и Луизон подошли поближе — дверь была приоткрыта, и это позволяло им слышать все. После того как было произнесено несколько слов, Луизон сжала руку своего спутника.

— Это голос герцога де Асторга, — прошептала она. — Провидение благоволит к нам, мы сейчас все узнаем.

Инквизитор пытался вырвать у благородного молодого человека свидетельство против королевы; он грозил ему пыткой и казнью, если тот будет по-прежнему молчать.

— Мы знаем правду и хотим лишь услышать ее из ваших уст. Не говорила ли королева, что приняв отца Сульпиция в качестве духовника, она никогда не доверит ему до конца своих мыслей, не признается в совершенных поступках?

— Мне об этом ничего не известно.

— Подумайте об этом, герцог де Асторга, ваша жизнь в ваших руках; признание, которое от вас требуют, вернет вам свободу незамедлительно, но если вы откажетесь…

— Я не могу лгать, чтобы спасти свою жизнь, не могу оклеветать невинную королеву и навлечь на ее голову грозу вашего суда. И пусть со мной больше не говорят об этом.

— С нашей стороны королеве нечего опасаться, вам это уже сказано, вам даже принесли торжественную клятву, говорите же!

— Нет!

— Тогда вы умрете без отпущения грехов, ибо умрете с ложью на устах. Мы знаем, что королева говорила это при вас. а также в присутствии своего карлика и другого лица, которое не следует называть; так хорошо ли мы осведомлены?

— Вы лжете!

Эти слова отозвались в сердце Луизон, она задрожала, представив себе, как герцога будут истязать: судя по слухам, такое происходило в этих мрачных застенках ежедневно; она услышала еще несколько слов, очень тихо произнесенных инквизитором, после чего он вышел, закрыл дверь и удалился в том же направлении, что и его недавний спутник.

— О Боже, они убьют его! — повторяла Луизон. — Неужели возможно такое варварство? Они требуют, чтобы слуга предал свою повелительницу.

Луизон настолько была напугана, что еле говорила, и попросила Филиппа отвести ее во дворец.

— Хоть мы и безрассудны, но нам везет. Вы правы, надо возвращаться, я провожу вас. Благословим же Небеса, столь очевидно покровительствующие нам.

Они пошли назад тем же путем и вскоре снова оказались в подземной кладовой. Отважная девушка сбросила там черное одеяние, попрощалась с Филиппом, пообещав ему псе, о чем он просил, лишь бы отделаться от него, и поднялась к королеве, которая ни жива ни мертва ждала ее: служанка отсутствовала почти полтора часа.

Увидев Луизон, королева вскочила, рванулась ей навстречу и забросала градом вопросов:

— Ну, как, как? Узнала ли ты что-нибудь?

— Я знаю все.

— О! Говори же, заклинаю тебя! Боже мой! Как я измучилась! Мне казалось, что ты никогда не вернешься.

Луизон рассказала, как все происходило и что она подслушала. Мария Луиза слушала ее с ужасом, а когда не осталось сомнений в том, что ее подозрения полностью подтвердились, на лбу у нее выступили капельки пота. Она заставила Луизон дважды или трижды повторить слова инквизитора и задумалась на несколько секунд.

— У герцога слишком высоки понятия о чести и преданности, — сказала она, — пусть он признается, так надо, тем более что это правда и его признание не причинит нам никакого вреда. У меня нет иного выбора, помимо встречи с ним, это необходимо.

— Вы хотите повидаться с герцогом? И где же?

— Там, где ты его только что обнаружила; завтра я пойду туда вместо тебя. Разве Филипп не сказал, что, если ты захочешь снова проникнуть в это омерзительное помещение, он опять отведет тебя туда, поскольку все так хорошо удалось сегодня?

— Конечно, госпожа, но вы!.. Подвергать себя такой опасности! Это невозможно! На такое я никогда не пойду.

Королева уговаривала ее, приказывала, снова уговаривала. Луизон оставалась непреклонной; борьба продолжалась до конца ночи; наконец, после того как она пригрозила открыть все королю, явиться к великому инквизитору, признать себя виновной и тем самым навлечь на себя всеобщее подозрение в том, что питает к герцогу не дружеские, а иные чувства, Луизон согласилась повиноваться ей, но с условием, что спустится в подземелье вместе с ней и будет сопровождать ее повсюду, в противном случае служанка предпочитала отказаться, невзирая на все последствия такого неповиновения.

Все устроилось лучше, чем можно было ожидать. Филиппа тоже пришлось долго уговаривать; но значительная сумма денег, желание угодить возлюбленной и спасти жизнь герцогу, которого он очень любил, убедили его. Встреча была назначена на тот же вечер, в том же месте и с теми же предосторожностями.

Эти подробности я узнала от самой Луизон. После того как она, покинув Испанию, вернулась во Францию, герцогиня Савойская привезла ее в Турин, и мы не раз просили девушку рассказать об особенностях и загадках этой страны. Бедняжка не могла без дрожи вспоминать о ней и осеняла себя крестным знамением, посылая проклятия страшным монахам, оскверняющим все в самом прекрасном краю из тех, где Господь позволил обитать людям.

В течение всего дня королева была рассеянной и так углубилась в себя, что не понимала, о чем ей говорили, Королева-мать решила, что невестка заболела, но та сослалась на тоску, вызванную отсутствием короля. Ей поверили или сделали вид, что верят (в некоторых случаях это почти одно и то же).

Час приближался, но время шло медленно, как бывает всегда, когда чего-то с нетерпением ждешь; в какую-то минуту королева заколебалась от страха и чуть не осталась у себя, но, вспомнив о благородном сеньоре, который должен был умереть из-за нее, посчитала своим долгом спасти его.

— Всевышний внушил мне эту мысль, значит, он хочет, чтобы я осуществила задуманное. Со мной ничего не случится, пойдемте!

Все происходило как накануне, Филипп ждал на том же месте; он бросился к ногам королевы, умоляя ее вернуться, не навлекать на себя мщение со стороны ужасного суда. Мария Луиза и слушать ничего не хотела; пришлось набросить на нее балахон и повести ее в это логово суеверия и интриги.

Когда они спустились в подземелье, Филипп сам повел королеву по закоулкам, попросив ее непринужденно опереться на его руку, как это делают люди, шагающие рядом, и вскоре они добрались до тюремного коридора. Филипп теперь знал, где находится камера герцога. Любой посвященный, назвав пароль, мог приказать тюремщику открыть ему дверь той или иной камеры. Поскольку миссия инквизиторов была всегда секретной и известна только тому, кто ее выполнял, тюремщик не мог отказать в выдаче ключа, если пришедший ссылался на приказ сверху.

— Я очень рискую, — пояснил Филипп, — тем не менее пойду на все ради вашего величества, готов даже пожертвовать жизнью; если Бог того захочет, пусть возьмет ее у меня.

После того как он шепотом произнес несколько слов на ухо надзирателю, сидевшему в другом конце коридора, ключ оказался в руках Филиппа. Сердце

Марии Луизы билось так сильно, что у нее перехватывало дыхание; она вошла в камеру и при еле заметном свете крохотного фонаря увидела несчастного герцога де Асторга: он сидел около деревянного столика, принуждая себя читать молитвенник перед тем, как лечь на убогое ложе, где ему полагалось спать.

— Чего еще хотят от меня? — спросил он. — Я сказал свое последнее слово. Дайте мне возможность подготовиться к смерти.

Королева вошла одна. Филипп с Луизон стояли на страже за дверью и были полны решимости защищать повелительницу ценой своей жизни, если бы кто-нибудь захотел ворваться внутрь. Увидев столь ужасное помещение, Мария Луиза прижалась к стене, из-под капюшона вырвались рыдания. Герцог вскочил, подбежал к королеве и поддержал ее, иначе она упала бы.

— Кто вы? — взволнованно спросил он. — Похоже, вы сочувствуете моим страданиям и горестной участи? Однако сочувствию нет места в этих стенах, вы обманываете меня, вы, конечно, ложный друг. Это новый способ соблазнить меня, но вы не добьетесь успеха! Никто не заставит высокородного кастильца лгать ради спасения своей жизни.

— Какое благородство! — прошептала королева.

— О Боже! Этот голос… похоже на колдовство, на происки дьявола; позвольте мне помолиться, говорю я вам!

— Де Асторга, это я! Неужели ты не узнаешь меня?

— Вы!.. Она!.. Нет, нет, это не она, такого быть не может.

— Это я, конечно, я, ничего не бойся. Я пришла спасти тебя, освободить от данного тобою слова и сказать, что ты не должен скрывать правду; не нужно жертвовать жизнью ради призрачной чести.

— Не знаю, сон это или явь, но если передо мной действительно вы, то это, конечно, сон. Неужели передо мною вы? Во имя Господа, уходите! Они могут явиться сюда и обнаружить нас здесь вместе; тогда вам не спастись, вы погибнете, как и я. Но, наверное, это безумие, не может быть, чтобы сюда пришли вы! Эти ничтожества прибегли, вероятно, к магии. Vade retro! Королева поняла, что не убедит его, если не откроет лица; она быстро сорвала с головы капюшон с маской и предстала перед ним во всей своей величественной красоте; герцог вскрикнул, раскинул руки и упал перед ней на колени, сраженный, обессилевший и окаменевший.

— Это я, мой верный слуга, в самом деле я, повторяю вам, и нет здесь ни магии, ни колдовства, а есть только друг, желающий вернуть вас миру, жизни; есть женщина, признательная вам за преданность, и она умоляет вас представить ей новое доказательство этой преданности.

Недоверчивый взгляд герцога подсказал ей, что он все еще сомневается.

— Возьмите вот это, — продолжила королева, снимая со своей шеи маленький крестик, — оставьте у себя этот символ нашего спасения, он отгоняет демонов и магов; я никогда не расставалась с моим крестиком, ведь он достался мне от матери; отдаю его вам, де Асторга, и пусть он напоминает вам об ужасной и торжественной минуте, пусть подвигнет вас к повиновению мне и поможет вернуть преданного слугу, друга — у меня ведь так мало друзей, а я так нуждаюсь в них в чужой стране, столь мало напоминающей мою дорогую Францию!

Королева разволновалась и, как всегда в подобных ситуациях, забыла об испанском языке и испанских обычаях; она заговорила на языке своих юных лет, будто опять была Марией Луизой Орлеанской; ее речь была преисполнена искренности и уверенности. Герцог слушал ее с молчаливым восторгом; он взял крестик, который она ему протянула, жарко поцеловал его и крепко зажал в кулаке, затем, преклонив колено перед королевой, сказал:

— Сударыня, ради спасения вашей чести и жизни, покиньте это место. Вокруг вас — только ловушки и опасность. Раз вы попали сюда, то, по неизвестной мне причине, слуги инквизиции сами захотели, чтобы вы пришли. Они знают, что вы здесь, и слушают вас! И какой бы невинной ни была наша встреча, они сумеют представить ее как преступление, повернут против вас и меня добрые слова, которые вы произнесли. Не знаю, кто привел вас в мою камеру, но для них ведь все средства хороши, они могли использовать преданность тех, кого вы любите, чтобы заманить вас сюда, если не нашлось иных способов. И всей моей жизни не хватит — если мне оставят ее, — чтобы оплатить то мгновение, которым я обязан их коварству и вашему доброму сочувствию; но если вы не хотите, чтобы я умер, вернитесь во дворец и больше не покидайте его; дождемся решения моей участи и, поверьте, если мне суждено отдать людям жизнь, дарованную Господом, последними словами на моих устах будут два имени: его святое и ваше!

Королева заплакала, услышав такие слова; горячие слезы лились по ее щекам, и она даже не подумала утереть их. Луизон просунула голову из-за двери и, увидев королеву в таком состоянии, вошла в камеру.

— Надо возвращаться, госпожа, его светлость верно говорит, мы и так надолго задержались здесь. Филипп умирает от страха, говорит, что скоро из зала суда начнут выходить и нам лучше уйти до того подальше: мы рискуем и нашей жизнью и жизнью Филиппа!

— Вы правы, — опомнилась Мария Луиза, — я отвлеклась, забыла об опасностях, которым подвергаю вас, пора идти! В путь! Прощай, герцог, прощай! Да хранит и защитит тебя Небо! Никогда еще в груди дворянина не билось столь благородное сердце. Прощай! Мы еще встретимся, я убеждена в этом, ибо Бог справедлив.

Луизон набросила ей на голову капюшон, а коленопреклоненный герцог в это время целовал королеве руку. Верная служанка повлекла Марию Луизу за собой, Филипп; запер дверь, и вскоре они исчезли во тьме подземелья.

Они не встретили на своем пути никаких помех и никого из людей. Тишина и спокойствие там, где обычно в этот час царило оживление, где слуги инквизиции сновали взад и вперед, направляясь на допросы или заседания суда, удивили Луизон и королеву. Филипп был поражен не меньше, чем они.

— Вероятно, судят какого-то важного преступника, чья судьба интересует их и удерживает в зале, — сказал он.

— А у вас разве нет какого-нибудь дела? — спросила Луизон. — Неужели вы не должны показаться где-то?

— Вскоре я должен появиться на заседании, не прийти туда было бы рискованно, давайте поторопимся!

Через полчаса королева была уже в своих покоях и в полной безопасности.

XX

Прошло больше месяца, прежде чем наступил день, назначенный для аутодафе. При дворе и в самом Мадриде только и говорили о великолепной церемонии, которая должна была стать одной из самых значительных за несколько последних веков. Предполагалось сжечь пятьдесят евреев, сколько-то еретиков и тех, кто вернулся к своей прежней вере; со всех уголков Испании стекались люди, чтобы присутствовать на церемонии; найти место, чтобы расположиться, было невозможно даже за звонкую монету. Окна, балконы, террасы, даже крыши и трубы — все было отдано внаем и по баснословной цене; казалось, весь народ был объят кровожадным безумием.

Мария Луиза больше ничего не слышала о своем мажордоме. Несмотря на ее настойчивые просьбы, король и королева-мать отказались поговорить о нем с великим инквизитором. Мария Луиза оказалась смелее, она приняла у себя этого таинственного и опасного человека и задала ему вопросы, которые любой другой его собеседнице стоили бы жизни.

Он отвечал ей с глубоким уважением и большим почтением, но так и не сказал ни одного слова о том, что она так хотела узнать. Судьба герцога по-прежнему была окутана непроницаемой тайной. К тому же одно обстоятельство усиливало беспокойство Марии Луизы и ее служанки: через два дня после посещения королевой тюремной камеры исчез Филипп, но никто этому не удивился и невозможно было узнать, что с ним стало.

Наконец встало солнце, которому суждено было освещать этот ужасный день. Королева не смыкала глаз всю ночь, а когда занялась своим туалетом, попросила принести траурную одежду.

— Сударыня, — обратилась к ней герцогиня де Альбукерке, — сожалею, но я вынуждена возразить вашему величеству: это невозможно. Король и королева появляются на аутодафе в праздничных нарядах; для вас приготовлено платье, которое ваше величество еще не надевали, но ткань и драгоценности вы недавно выбрали сами.

— О! Так я выбирала их для этого? — прерывающимся голосом воскликнула королева. — Если бы я знала!

Она позволила одеть себя, не сопротивляясь, но и не помогая служанкам, и ни разу не взглянула в зеркало: тихо плакала, как женщина, смирившаяся с огромным несчастьем, которому не может помешать, хотя и понимает, как оно велико. Король пришел за ней, славный Нада уцепился за юбку королевы и пообещал, что не оставит ее. Главная камеристка поддерживала королеву с другой стороны, просила ее собрать все свое мужество и немного утешила ласковыми словами. Она запаслась сама и обеспечила фрейлин всеми необходимыми укрепляющими средствами, нюхательной солью, и кортеж тронулся под громкие овации восторженной толпы.

Спустившись по дворцовой лестнице, королева увидела на нижней ступеньке графа де Шарни, бледного, как и она, и приветствовала его глубоким реверансом, не скрывая скорби, запечатлевшейся у нее на лице.

— О! — прошептала она. — Граф что-то знает, ведь де Асторга — его благодетель, и пришел, чтобы оплакать его вместе со мной.

— Смелее, сударыня! — прошептала главная камеристка. — Будьте мужественны! Настал час испытания.

Тяжелая карета тронулась; ехали шагом до площади Майор, где был возведен костер и приготовлены ложи.

Королеву, поднимавшуюся по ступенькам, пришлось поддерживать; она сама напоминала жертву, обреченную на муку, и ей довелось услышать, как наблюдавшая за ней простая женщина сказала своей подруге:

— Посмотри, как бледна француженка!

— Еще бы, — ответила та, — ведь будут сжигать ее ухажера, герцога де Асторга.

— И это очень справедливо! Надо бы сжечь всех волокит и всех еретиков.

Произнеся столь мудрое суждение, женщина, так же как ее подруга, отступила под натиском алебарды гвардейца-валлона, подтолкнувшего их.

Король занял свое место, королева села рядом; она машинально помахала рукой толпе, издававшей неистовые крики; Мария Луиза двигалась, словно автомат, приводимый в движение пружиной и пущенный в ход по чьей-то воле. Она села, потому что сел король, смотрела перед собой, ничего не видя, но все же заметила орудия пыток, издала глухой стон и опустила голову.

Страшное действо началось: приговоренные, будто солдаты, вышедшие на смотр, прошли двумя рядами мимо дворцовой трибуны, все они были одеты одинаково: в балахоны, которые называются санбенито. На этих черных балахонах спереди и сзади красной краской были нарисованы языки пламени и черти. Утех, кого должны были сжечь, пламя располагалось сверху, а у тех, кого собирались пытать, но не до смерти, — снизу; у остальных, кого привели сюда в назидание, на балахонах были изображены только черти. Никакого различия, никакого знака или имени, позволяющего узнать, кого прикрывает капюшон огненного цвета, кто тот несчастный, что страдает под этой мерзкой маской! Королева предпочла бы отвести от них взгляд, но какая-то непреодолимая сила приковала его к жертвам. Ей хотелось разорвать эти покрывала, чтобы увидеть среди лиц, обезображенных пыткой и страхом смерти, благородные черты своего мажордома. Некоторые из несчастных еле передвигали ноги, другие шествовали решительным шагом, с высоко поднятой головой; были и такие, что уже не могли идти — их поддерживали исповедники; не было ничего печальнее и ужаснее такой процессии, но, тем не менее, она вызывала бурю аплодисментов у толпы и разжигала интерес у всех этих невежд, полагавших, что они воздают хвалу Богу, уничтожая его создания!

После того как процессия прошла, началось чтение приговоров, но никому ничего не было слышно; затем приступили к казни.

Я не стану описывать ужасное зрелище, которого, слава Богу, никогда не видела, но его можно себе представить. Подробности такого рода для меня отвратительны, они выворачивают душу! Казнь длилась весь день, и ни один зритель не ушел с площади. Люди смеялись, ели, пили, потешались, глядя, как корчатся в муках приговоренные, аплодировали тем, кто умирал достойно, и крестились, когда эти несчастные изрыгали проклятия. Подобную сцену не изобразить даже самому смелому и талантливому художнику!

Несколько раз королева пыталась удалиться, она изнемогала от тревоги и ужаса, но ее чуть ли не силой заставили остаться на месте, и под конец она уже не обнаруживала признаков жизни: уронив голову на грудь, ничего не говорила, ничего не ощущала, лишь вскрикивала от страха при падении очередной жертвы; герцогиня де Альбукерке поддерживала ее и в этих обстоятельствах, проявив столько же доброты, сколько мудрости. Если бы рядом в это время находилась герцогиня де Терранова, Мария Луиза несомненно умерла бы.

И вот все кончилось; солнце склонилось к закату; опустилась ночь; костер загасили. Церемония завершилась; король и королева могли теперь сесть в карету и удалиться от этого проклятого места. Мария Луиза почувствовала, что приходит в себя. Она снова обрела способность плакать и горько разрыдалась. Король, по-своему любивший супругу, попытался ее утешить нехитрыми религиозными доводами.

— Что же касается бедного герцога де Асторга, — добавил он, — то, несмотря ни на что, я надеюсь, с ним все будет хорошо, никогда не поверю, что они казнят испанского гранда, не предупредив меня; его бросили в тюрьму, и это уже более чем достаточно.

Королева не питала никаких надежд, она все еще слышала один душераздирающий крик, раздавшийся среди всех прочих криков и прозвучавший у нее в ушах, как траурный колокол, — ей показалось, что она узнала этот голос.

— Нет, нет, — повторяла она, — он умер!

В этой стране, где странностей не счесть, никого не удивляло, что королева громко сожалела о человеке, чья любовь к ней была всем известна. Рыцарское преклонение и служение прекрасной даме были тогда приняты в Испании, как, впрочем, приняты и сейчас; на подобные проявления любви там смотрят с одобрением, и потому их никто не скрывает, ими даже гордятся, ибо нет ничего невиннее, благороднее столь самоотверженных чувств, достойных времен странствующих рыцарей во Франции, но я уверяю вас, что в эпоху нынешнего славного регентства мы бы над такой любовью от души посмеялись!

Обычно, когда королева возвращалась с прогулки или из очередной поездки в монастырь, главный мажордом ожидал ее у дворцовой лестницы и, после того как главный конюший помогал ей выйти из кареты, подавал ей руку. В тот день Мария Луиза настолько плохо себя чувствовала, что идти самостоятельно почти совсем не могла, и ее поддерживали не только маркиз де Лос Бальбасес, но и герцогиня де Альбукерке, по-прежнему окружавшая королеву неусыпной заботой.

Мария Луиза подошла к лестнице и не успела ступить на первую ступеньку, как чья-то дрожащая рука сменила руку главного конюшего, и в тот же миг королева услышала взволнованный голос, спрашивающий, каковы будут ее приказания; она подняла глаза и встретила взгляд герцога де Асторга, бледного, похудевшего и осунувшегося, но по-прежнему красивого и обаятельного. Мария Луиза растерялась от неожиданности, вскрикнула и почувствовала дурноту — пришлось отнести ее в покои. Радость оказалась слишком внезапной; после испытаний этого дня у нее не хватило сил перенести такое потрясение.

Во дворце поползли слухи о возвращении главного мажордома и обмороке королевы. Об этом перешептывались даже на кухне и, разумеется, по-разному оценивали случившееся. Однако королеву в основном жалели, а за герцога радовались: в Испании правота почти всегда на стороне влюбленных.

Де Асторга все понял. Политика инквизиции и старой испанской знати предусматривала бережное обращение с королевой, что не мешало собирать сведения, позволяющие действенным образом бороться с ней. Сначала было решено испытать ее. Хотя Мария Луиза и была француженка, ей было еще так мало лет, что ее надеялись сломить посредством задуманной интриги; к тому же у нее могли родиться дети; это было будущее, которое следовало направлять и формировать.