XVI. ЕГО СИЯТЕЛЬСТВО ГЕРЦОГ ОЛИВАРЕС

Расставаясь с шевалье, Дюбуа, как это уже не раз с ним бывало, пребывал в состоянии восхищения, оттого что Провидение дало ему еще один случай держать в руках все будущее регента и Франции. Проходя по общему залу, он увидел Глазастого, который беседовал с Тапеном, и сделал ему знак следовать за собой. Читатель помнит, что именно Глазастому было поручено организовать исчезновение настоящего Ла Жонкьера. Выйдя на улицу, Дюбуа с большим интересом спросил, что же сталось с достойным капитаном. Оказалось, что тот, связанным, с кляпом во рту, был доставлен в башню Венсена, чтобы не стеснять действий правительства. В те времена существовала система превентивных мер, весьма удобная для министров.

Узнав все, что ему было нужно на сей важный счет, Дюбуа в задумчивости продолжал путь. Была сделана только половина дела, и это была самая легкая половина, теперь предстояло заставить регента решиться на такие поступки, которые он терпеть не мог, а именно: на тактику «западни и капканов».

Для начала Дюбуа выяснил, где регент пребывает и что он делает.

Принц был в своем кабинете, но не деловом, а рабочем — кабинете не регента, а художника — и кончал работу над офортом, доска для которого была подготовлена его химиком Юмбером. Последний находился тут же и на соседнем столе бальзамировал ибиса по способу древних египтян, который он, по его словам, вновь открыл. В это же время секретарь читал принцу какое-то послание, шифр которого был известен одному регенту. Внезапно дверь отворилась, к великому изумлению регента, так как кабинет этот был его тайным убежищем, и лакей звонким голосом доложил о господине капитане Ла Жонкьере. Регент обернулся.

— Ла Жонкьер, — сказал он, — а это еще что?

Юмбер и секретарь переглянулись, удивленные тем, что сюда, в их святилище, привели постороннее лицо.

В ту же минуту в приоткрытую дверь просунулась длинная и острая мордочка, весьма напоминающая кунью. Сначала регент не обнаружил по ней Дюбуа, настолько неузнаваемо тот был переодет, но острый нос, подобного которому не было во всем королевстве, выдал министра.

Появившееся было на лице герцога удивление сменилось крайней веселостью.

— Как, это ты, аббат? — сказал, расхохотавшись, его высочество. — И что же значит это новое переодевание?

— Это значит, монсеньер, что я сменил шкуру и из лисицы сделался львом. А теперь, господин химик и господин секретарь, доставьте мне удовольствие и отправляйтесь куда-нибудь в другое место: вы — набивать чучело птицы, а вы — дописывать письмо.

— А это еще почему? — спросил регент.

— Потому что мне нужно поговорить с вашим высочеством о важных делах.

— Иди ты к черту со своими делами! Время прошло, вернешься завтра, — сказал регент.

— Монсеньер, — продолжал Дюбуа, — не захочет оставить меня до завтра в этом ужасном мундире, я в нем умру. И поэтому, черт возьми, никогда не утешусь.

— Устраивайся как знаешь. Я решил, что остаток дня посвящу развлечениям.

— Прекрасно, это очень удачно, я пришел предложить вам тоже переодевание.

— Мне — переодевание?! Что ты хочешь сказать, Дюбуа? — спросил регент, решив, что речь идет об обычном маскараде.

— Вот у вас уже и слюнки потекли, господин Ален.

— Говори, что ты затеял?

— Сначала отошлите вашего химика и секретаря.

— Ты на этом настаиваешь?

— Непременно.

— Ну, раз ты уж так хочешь…

Регент отпустил Юмбера дружеским жестом, а секретаря — повелительным. Оба вышли.

— Ну а теперь поглядим, — сказал регент, — что ты хочешь?

— Я хочу представить вам, монсеньер, молодого человека, приехавшего из Бретани, которого мне усиленно рекомендовали. Очаровательный молодой человек.

— И как его зовут?

— Шевалье Гастон де Шанле.

— Де Шанле? — переспросил регент, пытаясь что-то припомнить. — Это имя мне смутно знакомо.

— Неужели?

— Да, мне кажется, я его где-то раньше слышал, но не могу вспомнить, при каких обстоятельствах. И зачем же явился в Париж твой протеже?

— Монсеньер, не хочу у вас отнимать радости открытия, он сейчас вам сам расскажет, зачем он приехал в Париж.

— Как, мне самому?

— Да, то есть его сиятельству герцогу Оливаресу, чье место вы будете любезны сейчас занять. О, мой протеже весьма скрытный человек. И мне очень повезло, спасибо моей полиции — все той же полиции, монсеньер, которая следила за вами в Рамбуйе, — мне еще очень повезло, говорю я, что я в курсе этих дел. Он обратился в Париже к некоему Ла Жонкьеру, каковой должен был его представить его сиятельству герцогу Оливаресу. Теперь вы, я думаю, понимаете?

— Признаюсь, ровно ничего.

— Так вот, я был капитаном Ла Жонкьером, но быть одновременно и его сиятельством я не могу.

— И потому эту роль ты приберег…

— Для вас, монсеньер.

— Благодарю! Так ты хочешь, чтоб я с помощью чужого имени проник в тайны…

— Ваших врагов, — прервал его Дюбуа. — Дьявольщина! Тоже мне преступление, и будто вам уж это так дорого стоит сменить имя и платье, и будто вам уже не приходилось подобным способом похищать куда более серьезные вещи, чем тайны! Припомните, монсеньер, что благодаря страсти к приключениям, которой наделило вас Небо, наша жизнь — и ваша и моя — превратилась в своеобразный беспрерывный маскарад. Какого черта! Монсеньер, после того как вы уже были господином Аленом и метром Жаном, вы спокойненько, как мне кажется, можете назваться герцогом Оливаресом.

— Дорогой мой, когда эта шутка может доставить мне какое-нибудь развлечение, я не против и переодеться кем-то, но…

— Но переодеться, — продолжил Дюбуа, — чтобы сохранить покой Франции, чтобы помешать интриганам взбудоражить все королевство, чтобы помешать убийцам, возможно, заколоть вас — ну, это вас недостойно! Это я понимаю! Ах, вот если бы надо было соблазнить ту торговочку скобяным товаром с Нового моста или эту хорошенькую вдовушку с улицы Святого Августина, то другое дело — тут, черт побери, игра бы стоила свеч!

— Ну, ладно, — сказал регент, — если, как всегда, я поддамся на твои уговоры, что из этого получится?

— Из этого получится то, что вы, в конце концов, не будете считать меня фантазером и позволите обеспечить вашу безопасность, если вы не хотите обеспечить ее себе сами.

— Но если окажется, что это дело не стоит того, ты раз и навсегда перестанешь ко мне приставать со своими навязчивыми идеями?

— Клянусь честью, я это обещаю.

— Аббат, если тебе это все равно, я предпочел бы другую клятву.

— О, какого черта, монсеньер! Вы слишком привередливы, я клянусь чем могу.

— Уж так суждено, что этот плут всегда последнее слово оставит за собой.

— Монсеньер согласен?

— Опять ты досаждаешь мне!

— Вот холера! Сами увидите, так ли это.

— Я думаю, прости мне, Боже, что ты сам создаешь эти заговоры специально, чтоб меня напугать.

— Тогда я с этим неплохо справляюсь, сами убедитесь.

— Значит, ты доволен?

— Неплохо получилось.

— Ну, если мне не станет страшно, берегись!

— Монсеньер слишком требователен.

— Ты мне льстишь и просто не уверен в своем заговоре, Дюбуа.

— Хорошо, монсеньер, клянусь, что вы испытаете некоторое потрясение чувств и вам покажется вполне удачной возможность говорить устами его светлости.

И Дюбуа, опасаясь, что регент еще не утвердился в своем решении и изменит его, поклонился и вышел.

Не прошло со времени его ухода и пяти минут, как в переднюю стремительно влетел гонец и вручил пажу какое-то письмо. Паж отпустил его и тут же прошел к регенту, который, только взглянув на почерк, невольно вздрогнул от удивления.

— Госпожа Дерош, — сказал он, — посмотрим, что нового. И тут же, сломав печать, прочел следующее:

«Монсеньер!

Мне кажется, что молодая дама, которую Вы доверили моему попечительству, здесь не в безопасности».

— Ба! — воскликнул регент.

«Пребывание в городе, которого Ваше высочество так опасались, мне кажется, было бы для нее в сто раз лучше, чем уединение, и я не чувствую себя в силах защитить, как я бы того хотела, а вернее, как следовало бы, особу, которую Ваше высочество сделало честь мне доверить».

— Ого, — произнес регент, — сдается мне, обстоятельства усложняются.

«Некий молодой человек, который как раз вчера, за несколько минут до Вашего приезда, передал мадемуазель Элен записку, явился сегодня утром во флигель. Я хотела его выпроводить, но мадемуазель столь категорически приказала мне повиноваться ей и удалиться, что в ее пламенном взгляде и жестах королевы я признала, да не разгневается Ваше королевское высочество, кровь повелителей».

— Да, да, — сказал регент, невольно улыбаясь, — это, действительно, моя дочь.

А потом добавил:

— Кто же этот молодой человек? Какой-нибудь щеголь, должно быть, который видел ее в приемной монастыря. Если бы эта безумная госпожа Дерош еще сообщила мне его имя!

И он стал читать дальше:

«Я полагаю, монсеньер, что молодой человек и мадемуазель раньше уже виделись. Стремясь услужить Вашему высочеству, я подслушивала, и, несмотря на двойную дверь, когда он один раз повысил голос, я разобрала такие слова: „Вас видеть, как и прежде“.

Да соблаговолит Ваше высочество оградить меня от опасности, которой подвергают меня мои обязанности, и прислать мне приказ, обязательно в письменном виде, защищающий меня от взрывов гнева мадемуазель».

— О черт! — продолжал регент. — Это осложняет положение. Уже любовь! Нет, это невозможно, она воспитана так строго, в таком уединении, в одном только, может быть, монастыре Франции, где мужчины никогда не проникают дальше приемной, в провинции, где, как говорят, такие чистые нравы! Нет, тут какая-нибудь история, которой эта Дерош, привыкшая к козням придворных повес и пребывающая в постоянном возбуждении из-за шалостей других моих дочерей, просто чего-то не понимает. Но посмотрим, что она еще мне пишет?

«P.S. Я только что навела справки в гостинице „Королевский тигр“: молодой человек приехал вчера, в семь ' часов, то есть за три четверти часа до мадемуазель. Приехал он по той же бретонской дороге, то есть по той же дороге, что и она. Он путешествует под именем господина де Ливри».

— О, — воскликнул регент, — вот это уже опаснее! Тут целый заранее разработанный план. Черт возьми! Дюбуа бы хорошо посмеялся, расскажи я ему об этих обстоятельствах, уж он бы не преминул повторить мне все мои ученые рассуждения о чистоте девиц, воспитанных вдали от Версаля или Парижа! Будем надеяться, что, несмотря на свою полицию, этот пройдоха ничего не узнает… Эй, паж!

Вошел паж, принесший письмо.

Герцог торопливо написал несколько строк.

— Гонец из Рамбуйе?.. — спросил он.

— Ждет ответа, монсеньер, — ответил юноша.

— Прекрасно. Отдайте ему это письмо, и пусть он тотчас же отправляется обратно. Идите.

Через минуту во дворе звонко процокали копыта.

Что же касается Дюбуа, то, подготавливая встречу Гастона и мнимой его светлости, он in petto note 3 производил небольшой расчет:

— Итак, я держу регента в руках через него самого и через его дочь. Любовная интрига молодой особы или не очень важна, или серьезна. Если она не очень важна, я ее прекращу, преувеличив ее значение; если она серьезна, то герцог поставит мне в заслугу то, что я ее обнаружил. Только оба удара сразу наносить не следует. Bis repetita placent note 4. Ну вот и еще одна цитата! Педант ты, педант и, видно, им останешься. Решено: спасем сначала герцога, а потом его дочь, и будут награды две. Посмотрим, все ли правильно? Сначала герцог, да. Если эта девушка погибнет, от этого никто не пострадает; если умрет этот человек, погибнет целое королевство. Начнем с герцога.

И, приняв это решение, Дюбуа отправил срочного гонца к господину Монтарану, в Нант. Мы уже сообщали, что господин де Монтаран — это бывший губернатор Бретани.

Гастон же, в свою очередь, по размышлении остановился на следующем: поскольку ему было стыдно иметь дело с таким человеком, как Ла Жонкьер, и подчиняться негодяю, он поздравил себя с тем, что отныне будет общаться с руководителем, достойным задуманного. В том случае, если и на этом уровне он встретит ту же низость и продажность, шевалье решил вернуться в Нант, рассказать своим друзьям об увиденном и спросить у них, что он должен делать.

В отношении Элен у него сомнений не было: он знал неукротимое мужество этой девочки, ее любовь и преданность. Он знал, что она скорее умрет, чем поставит себя, пусть даже невольно, в такое положение, когда ей придется краснеть перед самым дорогим человеком. Он с радостью видел, что счастье обрести отца не изменило ее преданной любви и нынешний удачный поворот судьбы не заставил забыть прошлое. Но, с другой стороны, с тех пор как ему пришлось расстаться с Элен, его не покидали страхи по поводу этого таинственного отцовства. И в самом деле, какой король отказался бы признать такую дочь, если нет для этого какой-нибудь постыдной причины?

Гастон тщательно оделся. Опасность, как и радость, пробуждает кокетство. Его молодость и так была свежа и изящна, но все, что мог добавить к его мужественной красоте костюм того времени, он использовал: шелковые чулки плотно обтягивали стройные ноги, широкие плечи и грудь облегал бархатный камзол, белое перо со шляпы спускалось до плеч; поглядев на себя в зеркало, Гастон улыбнулся и решил, что у этого заговорщика весьма приятная внешность.

А в это время регент по совету Дюбуа переоделся в черный бархатный костюм. Так как нижняя часть лица могла его выдать, будучи знакома молодому человеку по многочисленным портретам, распространенным в ту эпоху, он повязал очень большой кружевной галстук, скрывавший ее. Сама же встреча должна была состояться в небольшом доме предместья Сен-Жермен. Дом этот занимала одна из любовниц Дюбуа, которую он попросил переселиться. Центральный корпус этого дома стоял отдельно от боковых флигелей и совершенно не был освещен; изнутри он был отделан тяжелыми шпалерами. Вот сюда-то и прибыл регент, выехав через задние ворота Пале-Рояля в закрытой берлине около пяти часов вечера, то есть с наступлением темноты.

XVII. МОНСЕНЬЕР, МЫ — БРЕТОНЦЫ

Пока, как мы уже рассказали, Гастон тщательно одевался в своей комнате на первом этаже, Тапен продолжал обучаться ремеслу хозяина гостиницы. Потому-то к вечеру он уже не хуже своего предшественника, и даже лучше, умел отмерить кружку вина, поскольку понял, что если придется возмещать убытки метру Еургиньону, то в этот счет войдет и его расточительство, и сделал вывод, что, чем меньше будет растрачено, тем больше прибыли он, Тапен, получит. Поэтому утренних клиентов вечером уже плохо обслужили, и они убрались весьма недовольные.

Одевшись, Гастон решил составить окончательное мнение о характере капитана Ла Жонкьера, просмотрев его библиотеку. Она состояла из книг трех родов: книги непристойные, книги по арифметике и книги научные. Среди последних особенно выделялся своим переплетом «Совершенный старшина», да и перечитывали его, видимо, бесконечно; затем шли записки самого капитана, естественно расходные, содержавшиеся в полном порядке, как и следовало полковому фурьеру. Одним словом, всякий вздор. И Гастон подумал, что, может быть, это маска, которую капитан надел подобно Фиеско, чтобы скрыть свое истинное лицо.

Во время этого тщательного осмотра Тапен ввел в комнату какого-то человека, доложил о нем и тут же скромно оставил его наедине с шевалье. Не успела затвориться дверь, как человек этот подошел к Гастону и сообщил ему, что капитан Ла Жонкьер не смог прийти сам и послал его вместо себя. Гастон потребовал доказательств. Незнакомец сначала вынул письмо капитана, написанное точно в тех же выражениях и той же рукой, что и образчик, который остался у шевалье, а вслед за письмом — половину золотого. Гастон тут же признал, что это и есть посланец, которого он ждал, и последовал за ним без дальнейших околичностей. Они сели в тщательно закрытый экипаж, что само по себе, если иметь в виду цель поездки, совсем не было удивительным. Гастон видел, что они переехали через реку по Новому мосту и направились вдоль набережной. Вскоре они оказались на Паромной улице и он перестал что-либо видеть вообще, но тут карета остановилась во дворе какого-то особняка. И сразу же, даже без просьбы Гастона, его спутник вынул из кармана вырезанный листок бумаги с именем шевалье, и, таким образом, если у того и оставались какие-то сомнения, они окончательно рассеялись.

Дверца открылась, Гастон и его спутник вышли, поднялись по четырем ступеням на крыльцо и очутились в просторном коридоре, который опоясывал единственную комнату особняка. Прежде чем приподнять портьеру, которой была занавешена одна из дверей, Гастон обернулся, чтобы увидеть своего провожатого, но тот уже исчез.

Шевалье остался один.

Сердце его сильно забилось: сейчас ему придется вести беседу не с обычным человеком. Это уже не грубое орудие, приведенное в действие чужой силой, это сам мозг заговора, это воплощенный в человеке замысел мятежа, это представитель короля другого государства, и он, представитель Франции, сейчас с ним встретится. Он будет говорить непосредственно с Испанией и должен предложить иностранной державе совместные военные действия против своей родины, он будет на равных представлять свое королевство перед другим королевством.

Где-то в глубине зазвенел колокольчик, и этот звук заставил Гастона вздрогнуть. Шевалье поглядел на себя в зеркало: бледность заливала его лицо. Он прислонился к стене, потому что у него подгибались колени. Тысячи мыслей, неведомых ему прежде, теснились у юноши в голове, но страдания его на этом не кончились. Дверь отворилась, и Гастон очутился лицом к лицу с человеком, в котором он узнал Ла Жонкьера.

— Опять он! — с досадой прошептал шевалье.

Но капитан, несмотря на свой острый и проницательный взгляд, казалось, не заметил облачка, набежавшего на чело шевалье.

— Идемте, шевалье, — сказал он ему, — нас ждут. Сама важность происходящего вдохнула в Гастона силы, и он твердо ступил на ковер, заглушавший звук его шагов. Он и сам казался себе тенью, представшей перед другой тенью.

И в самом деле, спиной к двери, неподвижно и молча, в глубоком кресле сидел, а точнее, был в него погружен, какой-то человек. Видны были только его ноги, одну он закинул на другую. Единственная свеча, горевшая на столе в канделябре, была прикрыта абажуром и хорошо освещала нижнюю часть его тела, а голова и плечи терялись в тени экрана. Гастон нашел, что черты его лица свидетельствуют о честности и благородстве. С первого взгляда дворянин мог признать в нем дворянина, и Гастон сразу понял, что перед ним совсем другой человек, не то, что капитан Ла Жонкьер. Форма рта выражала доброжелательность; глаза были большие и смотрели смело и пристально, как глаза королей и ловчих птиц; на челе читались высокие мысли, а остро очерченный контур нижней части лица свидетельствовал о большой осторожности и твердости, хотя из-за большого кружевного галстука, да еще в такой темноте трудно было что-либо лучше разглядеть.

«Вот это орел, — сказал себе Гастон, — а тот был просто ворон или, в лучшем случае, ястреб».

Капитан Ла Жонкьер стоял в почтительной позе, выставив вперед бедро, чтоб придать себе воинственный вид. Незнакомец некоторое время столь же пристально разглядывал Гастона, как тот его. Шевалье молча поклонился ему, незнакомец встал, с видом большого достоинства кивнул ему головой, подошел к камину и прислонился к нему.

— Этот господин и есть то лицо, о котором я имел честь говорить с вашим сиятельством, — произнес Ла Жонкьер. — Это шевалье Гастон де Шанле.

Незнакомец снова слегка наклонил голову, но не ответил.

— Дьявольщина, — прошептал еле слышно Дюбуа ему на ухо, — если вы с ним не заговорите, он будет молчать.

— Насколько я знаю, господин шевалье прибыл из Бретани? — холодно осведомился герцог.

— Да, монсеньер. Но пусть ваше сиятельство соблаговолит простить меня, господин капитан Ла Жонкьер назвал мое имя, но ваше имя я еще не имею чести знать, Простите мне мою невежливость, но я говорю не от себя, а от всей провинции.

— Вы правы, сударь, — живо прервал его Ла Жонкьер, вытаскивая из портфеля на столе какую-то бумагу, под которой стояла размашистая подпись, скрепленная печатью короля Испании. — Вот вам имя.

— Герцог Оливарес, — прочел Гастон.

Потом повернулся к тому, кому был представлен, и почтительно ему поклонился, не заметив, что тот слегка покраснел.

— Теперь, сударь, — сказал незнакомец, — предполагаю, у вас нет больше сомнений — говорить или не говорить.

— Я полагал, что сначала выслушаю вас, — ответил все еще недоверчиво Гастон.

— Верно, сударь, но все же не забывайте, что мы с вами вступаем в диалог, когда говорят по очереди.

— Ваше сиятельство оказывает мне слишком много чести, и я подам пример доверия.

— Слушаю вас, сударь.

— Монсеньер, штаты Бретани…

— Недовольные в Бретани, — прервал его, улыбаясь, регент, хотя Дюбуа и подавал ему устрашающие знаки.

— Недовольных так много, — продолжал Гастон, — что их можно рассматривать как представителей провинции, и все же я воспользуюсь выражением вашего сиятельства: недовольные в Бретани послали меня к вам, монсеньер, чтобы узнать, каковы намерения Испании в этом деле.

— Выслушаем сначала, каковы намерения Бретани, — ответил регент.

— Монсеньер, Испания может рассчитывать на нас, мы дали ей слово, а бретонская верность вошла в пословицу.

— Но какие обязательства вы берете на себя в отношении Испании?

— Поддержать всеми силами действия французского дворянства.

— А вы сами разве не французы?

— Монсеньер, мы — бретонцы. Бретань была присоединена к Франции по договору и, коль скоро Франция нарушает права, оставленные за Бретанью этим договором, может считать себя отделившейся от Франции.

— Да, я помню эту старую историю о брачном договоре

Анны Бретонской, но этот договор, сударь, был подписан так давно!

Тут мнимый Ла Жонкьер изо всей силы подтолкнул регента.

— Что из того, — ответил Гастон, — если каждый из нас знает его наизусть!

XVIII. ГОСПОДИН АНДРЕ

— Вы сказали, что бретонское дворянство готово всеми силами поддержать французское; так чего же хочет французское дворянство?

— Возвести, в случае смерти его величества, короля Испании на французский трон как единственного наследника Людовика XIV.

— Прекрасно! Великолепно! — произнес Ла Жонкьер, засовывая пальцы в роговую табакерку и удовлетворенно беря понюшку.

— Но, — продолжал регент, — вы говорите об этом так, как если бы король умер, а ведь он жив.

— Великий дофин, герцог Бургундский, герцогиня Бургундская и их дети погибли при весьма странных обстоятельствах.

Регент побледнел от гнева, а Дюбуа стал нервно покашливать.

— Так вы рассчитываете на смерть короля? — спросил регент.

— В целом, да, монсеньер, — ответил шевалье.

— Тогда вполне объяснимо, как король Испании собирается взойти на французский трон, несмотря на отречение от своих прав, ведь так, сударь? Но он полагает, что среди преданных регентству людей он может встретить сопротивление.

И мнимый испанец невольно сделал упор на этих словах.

— Потому-то, монсеньер, — ответил шевалье, — мы и предусмотрели этот случай.

— Ага! — произнес Дюбуа. — Вот как! Они предусмотрели этот случай! Говорил же я вам, монсеньер, что наши бретонцы — бесценные люди! Продолжайте, сударь, продолжайте.

Но, несмотря на поощрительные восклицания Дюбуа, Гастон хранил молчание.

— Ну так что же, сударь, — сказал герцог, чье любопытство невольно пробудилось, — я слушаю вас.

— Это не моя тайна, монсеньер, — ответил шевалье.

— Значит, — сказал герцог, — ваши предводители мне не доверяют.

— Напротив, монсеньер, но доверяют только вам одному.

— Я понимаю вас, сударь, но капитан — из числа наших друзей, и я отвечаю за него как за себя.

— Но указания, которые я получил, монсеньер, предписывают мне открыть эту тайну вам одному.

— Я уже сказал, сударь, что за капитана отвечаю я,

— В таком случае, — сказал, поклонившись, Гастон, — я сказал монсеньеру все, что хотел сказать.

— Слышите, капитан? — спросил регент. — Соблаговолите оставить нас одних.

— Конечно, монсеньер, — ответил Дюбуа, — но прежде чем вас оставить, мне нужно тоже сказать вам два слова.

Гастон из скромности отошел на два шага.

— Монсеньер, — прошептал Дюбуа, — подтолкните его, черт возьми, вытяните из него все кишки, пусть он вам все расскажет об этом деле, другого подобного случая вам не представится. Ну, и что вы скажете о нашем бретонце? Очень мил, не правда ли?

— Очаровательный малый! — сказал регент. — У него вид настоящего дворянина, взгляд и твердый, и умный, породистая голова.

— Тем легче ее отрубить, — пробормотал Дюбуа, почесывая нос.

— Что ты сказал?

— Ничего, монсеньер, я совершенно того же мнения. Ваш слуга, господин де Шанле, до свидания. Другой бы обиделся за то, что вы не захотели при нем говорить, но я не горд, лишь бы все шло так, как я задумал, а способы мне не важны.

Шанле слегка поклонился.

— Ну и ну, — пробормотал Дюбуа, — кажется, у меня недостаточно военный вид. Вот же чертов у меня нос, а? Ведь это опять, наверное, из-за него. Ну, все равно, зато голова хорошая.

— Сударь, — произнес регент, когда Дюбуа закрыл за собой дверь, — вот мы и одни, и я вас слушаю.

— Монсеньер, вы слишком добры ко мне, — сказал де Шанле.

— Говорите же, сударь, — нетерпеливо приказал регент и добавил, улыбаясь: — Вам ведь должно быть понятно мое нетерпение?

— Да, монсеньер, поскольку ваше сиятельство, без сомнения, удивлены тем, что еще не получили из Испании некую депешу, которую должен был послать вам кардинал Альберони.

— Это так, сударь, — ответил регент, делая над собой усилие, чтобы солгать, но невольно поддаваясь игре.

— Я сейчас вам объясню эту задержку, монсеньер. Тот, кто

должен был передать вам депешу, заболел и не выехал из Мадрида, тогда барон де Валеф, мой друг, случайно оказавшийся в это время в Испании, предложил свои услуги. Несколько дней дело не решалось, но, поскольку он был уже известен как участник заговора Селламаре, ему доверили эту бумагу.