XXXI. СЕМЕЙНАЯ НЕНАВИСТЬ

Вернувшись к себе в камеру, Гастон вынужден был ответить на вопросы Дюмениля и Помпадура, которые не спали, ожидая от него известий. Соблюдая данное д'Аржансону обещание, он не сказал им ни слова о смертном приговоре и только сообщил, что ему учинили строгий допрос. Но так как он хотел перед смертью написать несколько писем, он попросил огня у шевалье Дюмениля. Бумага и карандаш у него были: читатель помнит, что комендант дал их ему для рисования. На этот раз Дюмениль прислал зажженную свечу. Как было видно, ценность даров все возрастала: Мезон-Руж ни в чем не мог отказать мадемуазель де Лонэ, мадемуазель де Лонэ всем делилась со своим рыцарем, а тот, как добрый товарищ, отдавал часть своих богатств соседям по заключению — Гастону и Ришелье.

Несмотря на обещание д'Аржансона, Гастон продолжал сомневаться, что ему позволят увидеться с Элен, но он знал, что ему не откажут в исповеди. Он был уверен в том, что исповедник не откажется выполнить последнее желание приговоренного и передать два письма. Как только он собрался писать, он услышал сигнал от мадемуазель де Лонэ: ей нужно ему что-то передать. Письмо было для него. На этот раз он смог его прочесть, потому что у него была свеча. Гласило оно следующее:

«Дорогой шевалье,

поскольку Вы стали нашим другом и у нас нет от Вас секретов, расскажите Дюменилю о том, что скрывалось под пресловутым «Надейтесь», которое мне шепнул Эрман».

Сердце Гастона забилось чаще; может быть, в этом письме блеснет какая-нибудь искра надежды, ведь ему не раз говорили, что его участь неотделима от судьбы участников заговора Селламаре. Правда, те, кто ему об этом говорил, не знали, в каком заговоре замешан он.

Он стал читать дальше:

«Полчаса назад пришел врач в сопровождении Мезон-Ружа. Тот состроил мне такие нежные глазки, что я почувствовала — это добрый знак. И все же, когда я попросила у него разрешения поговорить с врачом наедине или хотя бы шепотом, он всячески этому воспротивился; его сопротивление я сломила улыбкой.

«Ну тогда, по крайней мере, — сказал он, — договоримся, что об этом никто не должен знать, потому что если кто-нибудь узнает о моей снисходительности, я, несомненно, потеряю место».

Это смешение любви и корысти показалось мне настолько странным, что я ему со смехом пообещала все, чего он хотел. Вы видите, как я держу слово. Итак, он отошел, а господин Эрман подошел поближе. И начался диалог, где жесты говорили одно, а слова — другое.

«У вас хорошие друзья, — сказал Эрман, — это люди высокопоставленные и интересующиеся всем, что касается вас».

Я, естественно, подумала о госпоже дю Мен.

«Ах, сударь, — воскликнула я, вам поручили что-то мне передать?» — «Тсс, — произнес Эрман, — покажите мне язык».

Вы можете себе представить, как забилось у меня сердце».

Гастон положил руку на сердце: у него оно тоже билось учащенно.

«Что же вы должны мне передать?» — «О, я лично ничего, но эту вещь вам принесут». — «Но что это, говорите же!» — «Ваши друзья знают, что в Бастилии очень плохие постели и особенно одеяла, и мне поручили передать вам…» — «… Что, что передать?» — «Плед для ног».

Я расхохоталась: преданность моих друзей ограничилась тем, что они постарались спасти меня от насморка.

«Дорогой господин Эрман, — сказала я ему, — в том положении, в каком я нахожусь, мне кажется, друзьям лучше было бы позаботиться о моей голове, чем о ногах». — «Это не друг, а подруга». — «Так кто же она?» — «Мадемуазель де Шароле», — сказал Эрман так тихо, что я едва расслышала.

А потом он ушел, а я осталась ожидать плед для ног от мадемуазель де Шароле.

Расскажите эту историю Дюменилю, пусть он посмеется».

Гастон грустно вздохнул. Веселость окружавших его людей была ему тягостна. Запрет поделиться с кем бы то ни было своей участью представился ему новой пыткой. Ему казалось, что слезы его соседей послужили бы ему утешением. Быть оплаканным двумя любящими сердцами, когда ты сам влюблен и вот-вот умрешь, — большое облегчение.

Поэтому у Гастона не хватило мужества прочесть письмо Дюменилю, он просто передал его шевалье и через несколько минут услышал, как тот смеется. В эту минуту он прощался с Элен. Часть ночи он писал, а потом уснул. В двадцать пять лет люди засыпают, даже если скоро они уснут навсегда. Утром Гастону принесли в обычное время завтрак, и он отметил, что пища более изысканна, чем всегда. Он улыбнулся этим последним знакам внимания и вспомнил, что их оказывают приговоренным к смерти.

Когда он кончал завтракать, вошел комендант.

Гастон вопросительно взглянул ему в лицо. На нем было обычное учтивое выражение. Он тоже не знал о вчерашнем приговоре или притворялся?

— Сударь, — произнес комендант, — не угодно ли вам спуститься в комнату совета?

Гастон встал. В ушах у него зазвенело. Для приговоренного к смерти всякий приказ, смысла которого он не понимает, ведет к месту казни.

— Могу ли я узнать, сударь, зачем меня просят спуститься? — спросил Гастон, впрочем, голосом достаточно спокойным и не выдававшим внутреннего волнения.

— Для того, чтобы принять посетителя. Разве вчера после допроса вы не просили у начальника полиции разрешения на свидание с кем-либо? — ответил комендант.

Гастон вздрогнул.

— И эта особа пришла?

— Да, сударь.

Гастон хотел бы продолжить расспросы, потому что вспомнил, что просил о свидании не с одним человеком, а с двумя. Ему сказали, что пришло одно лицо. Так кто же из двух? Но у него не хватило мужества задать вопрос, и он молча последовал за комендантом, который провел Гастона в зал совета. Войдя туда, Гастон жадно огляделся по сторонам, но зал был пуст, не было даже офицеров, которые обычно присутствовали при подобных свиданиях.

— Оставайтесь здесь, сударь, — сказал комендант Гастону, — особа, которую вы ждете, сейчас придет.

Господин де Лонэ поклонился Гастону и вышел. Гастон подбежал к окну: оно было зарешечено, как и все остальные окна Бастилии, и под ним стоял часовой. Пока он, наклонившись, рассматривал двор, дверь зала отворилась. Услышав это, Гастон обернулся и оказался лицом к лицу с герцогом Оливаресом. Он ожидал совсем другого, но и это уже было много. Если было сдержано обещание в отношении герцога, то не было и причин не сдержать его в отношении Элен.

— О, монсеньер, — воскликнул Гастон, — вы были так добры, что откликнулись на просьбу бедного узника!

— Это был мой долг, сударь, — ответил герцог, — к тому же, я должен вас поблагодарить.

— Меня?! — воскликнул в удивлении Гастон. — Что я сделал, чтобы заслужить благодарность вашего сиятельства?

— Вас допрашивали, вас отвели в камеру пыток, вам дали понять, что вас пощадят, если вы назовете сообщников, и вы все же не сказали ни слова.

— Я это обещал и сдержал обещание, вот и все, не стоит благодарности, монсеньер.

— А теперь, сударь, — продолжал герцог, — скажите мне, могу ли я чем-нибудь быть вам полезен?

— Прежде всего, успокойте меня на ваш счет. Вы не имели никаких неприятностей?

— Никаких решительно.

— Тем лучше.

— Если бретонские заговорщики будут так же немы, как и вы, я не сомневаюсь, что мое имя даже не будет упомянуто на этом процессе.

— О, я отвечаю за них как за себя, монсеньер. Но вы, вы можете поручиться за Ла Жонкьера?

— За Ла Жонкьера? — спросил озадаченно герцог.

— Да. Вы знаете, что он тоже арестован?

— Да, я слышал что-то в этом роде.

— Так вот, монсеньер, я спрашиваю, что вы об этом думаете?

— Мне нечего вам. на это сказать, сударь, кроме того, что я полностью ему доверяю.

— Раз вы ему доверяете, значит, он этого достоин, а это все, что я хотел знать, монсеньер.

— Тогда, сударь, вернемся к вашей просьбе.

— Ваше сиятельство видели девушку, которую я к вам привез?

— Мадемуазель Элен де Шаверни? Да, сударь, видел.

— Так вот, монсеньер, то, что я тогда не успел вам сказать, я скажу вам сейчас: уже год, как я люблю эту девушку. Весь этот год я даже во сне мечтал посвятить ей свою жизнь, сделать ее счастливой. Я говорю — во сне, потому что наяву я понимал, что не смею даже надеяться на счастье, и тем не менее в тот момент, когда меня арестовали, она должна была стать моей женой, потому что я хотел дать ей имя, положение и состояние.

— Не спросив у ее родителей и без согласия семьи? — спросил герцог.

— У нее не было ни семьи, ни родителей, монсеньер, и, по-видимому, в тот момент, когда она сочла должным покинуть ту особу, заботам которой ее поручили, ее собирались продать какому-то знатному вельможе.

— Но кто мог навести вас на мысль, что мадемуазель Элен де Шаверни должна была стать предметом постыдной сделки?

— Она сама рассказала мне о своем так называемом отце, который от нее прятался, о бриллиантах, которые ей дарили. И потом, вы знаете, где я ее нашел? В одном из нечестивых домов, где наши распутники предаются разврату. Ее, ангела чистоты и невинности! Короче говоря, монсеньер, эта девушка убежала со мной, несмотря на вопли гувернантки, среди бела дня и на глазах челяди, которой ее окружили. Она провела два часа наедине со мной и, хотя она осталась столь же чиста, как в тот день, когда ее впервые поцеловала мать, она теперь, тем не менее, скомпрометирована. И потому-то, монсеньер, я хотел бы, чтобы венчание, о котором мы говорили, состоялось.

— В вашем нынешнем положении, сударь? — спросил герцог.

— Тем более, монсеньер.

— Но, может быть, вы заблуждаетесь относительно того, к чему вас приговорили?

— Скорее всего к тому же, к чему в подобных обстоятельствах приговорили графа де Шале, маркиза де Сен-Мара и шевалье Луи де Рогана.

— Итак, сударь, вы готовы ко всему, даже к смерти?

— Я готов к ней, монсеньер, с того дня, как примкнул к заговору: единственное оправдание заговорщика в том, что, отбирая жизнь у другого человека, он ставит на карту свою.

— А что эта девушка выиграет от подобного замужества?

— Монсеньер, я не богат, но обладаю некоторым состоянием — она бедна, у меня есть имя — а у нее его нет; я хотел бы оставить ей имя и состояние, и с этой целью обратился к королю с просьбой не конфисковывать мое имущество и не лишать меня чести; если ему станет известно, ради чего я прошу этого, я не сомневаюсь, что мою просьбу удовлетворят. Если я умру, не женившись на ней, сочтут, что она была моей любовницей, она будет обесчещена, она погибнет, и напротив, если по вашему ходатайству или по ходатайству ваших друзей, о чем я горячу молю вас, нас обвенчают, ее никто ни в чем не сможет упрекнуть: кровь, пролитая на эшафоте за политическое преступление, не бесчестит семью; ни одно пятно не ляжет на мою вдову, и она будет жить если не счастливо, то, во всяком случае, независимо и достойно. Вот о какой милости я хотел просить вас, монсеньер; вы можете испросить ее для меня?

Герцог подошел к двери и постучал в нее три раза, она отворилась, и появился помощник коменданта Мезон-Руж.

— Господин помощник коменданта, — сказал герцог, — соблаговолите спросить от моего имени у господина де Лонэ, может ли девушка, которая ждет у дверей в моей карете, подняться сюда? Ей, как и мне, разрешено посещение. Не будете ли вы любезны привести ее сюда?

— Как, монсеньер, Элен здесь, у дверей?

— Разве вам не пообещали, что она придет?

— О да! Но я, увидев вас одного, потерял всякую надежду.

— Я хотел сначала увидеть вас наедине, полагая, что вам нужно сказать мне много такого, что ей не следовало бы слышать, я ведь все знаю, сударь.

— Вы все знаете? Что вы этим хотите сказать?

— Я знаю, что вас вчера вызывали в Арсенал.

— Монсеньер!

— Я знаю, что там вас ждал д'Аржансон, и он огласил приговор. Я знаю, что вас приговорили к смерти и потребовали от вас слова никому не говорить об этом.

— О, монсеньер, тише, тише! Одно слово — и вы убьете Элен!

— Будьте спокойны, сударь. Но давайте посмотрим, нет ли способа избежать исполнения приговора?

— Для того чтобы подготовить побег, нужно немало дней, а вашему сиятельству известно, что у меня в запасе всего несколько часов.

— Потому-то я и говорю о другом. Я спрашиваю, нельзя ли найти какое-либо оправдание вашему преступлению?

— Преступлению? — переспросил Гастон, удивленный тем, что слышит это слово от сообщника.

— Ах, Боже мой, — сказал, опомнившись, герцог, — вы же знаете, что люди всегда называют убийство этим словом, окончательный суд выносят потомки и иногда объявляют преступление великим деянием.

— У меня нет никаких оправданий, монсеньер, кроме того, что я считаю смерть регента необходимой для блага Франции.

— Безусловно, — ответил с улыбкой герцог, — но вряд ли это может послужить оправданием в глазах Филиппа Орлеанского. Хорошо бы найти какие-нибудь личные мотивы. Хотя мы с регентом и политические противники, я должен сказать, что он слывет незлым человеком. Говорят, он милосерден, и при его правлении никто не был казнен.

— Вы забываете графа Горна, колесованного на Гревской площади.

— Это убийца.

— А я кто? Я такой же убийца, как граф де Горн.

— С той только разницей, что граф де Горн убивал с целью грабежа.

— Я не могу и не хочу ничего просить у регента, — сказал Гастон.

— Я это знаю, но не вы лично можете просить, сударь, а ваши друзья. Если бы у ваших друзей был какой-нибудь благовидный предлог для оправдания, может быть, и просить бы не пришлось, герцог, возможно, сам бы помиловал вас.

— У меня нет оправданий, монсеньер.

— Сударь, позвольте вам заметить, что это невозможно. Решение, которое вы приняли, не возникает в сердце без всякой причины, без ненависти и жажды отмщения. Да, вот и капитану Ла Жонкьеру вы говорили, помнится, а он передал мне, что вы унаследовали семейную ненависть, расскажите же мне, что послужило ее причиной.

— Бесполезно, монсеньер, я не хочу вас этим утомлять. Событие, послужившее тому причиной, не представляет для вашей светлости никакого интереса.

— Неважно, вы все же расскажите.

— Ну хорошо, регент убил моего брата.

— Регент убил вашего брата?! Что вы говорите? Это невозможно, сударь! — воскликнул герцог Орлеанский.

— Да, убил, если от следствия перейти к причине.

— Объяснитесь же, говорите. Как мог регент…

— Мой брат был старше меня на пятнадцать лет, он заменил мне отца, умершего за три месяца до моего рождения, и мать, которая умерла, когда я был еще в колыбели. Так вот, мой брат был влюблен в девушку, которая по приказу герцога воспитывалась в одном монастыре.

— А в каком, вы не знаете?

— Нет, я знаю только, что это было в Париже.

Герцог что-то прошептал, но Гастон не понял или не расслышал.

— Мой брат был родственником аббатисы монастыря, он случайно увидел эту девушку, влюбился и сделал ей предложение. У герцога попросили согласия на брак, и он, кажется, согласился, как вдруг девушка, соблазненная своим так называемым покровителем, исчезла. Три месяца брат надеялся разыскать ее, но поиски оказались тщетны. Он больше никогда ничего о ней не услышал. От отчаяния он стал искать смерти и нашел ее в сражении при Рамильи.

— А как звали девушку, которую любил ваш брат? — живо спросил герцог.

— Этого никто так и не узнал, монсеньер, назвать имя значило бы обесчестить ее.

— Нет сомнений, это она! — прошептал герцог. — Это мать Элен! А как звали вашего брата? — добавил он громко.

— Оливье де Шанле, монсеньер.

— Оливье де Шанле, — повторил тихо герцог. — Я чувствовал, что имя Шанле мне знакомо. Продолжайте, сударь, я слушаю, — проговорил он.

— Вы даже представить себе не можете, монсеньер, что такое ненависть ребенка, особенно в нашем краю: я любил брата, как любил бы мать и отца вместе. И вот я остался один на земле. Я вырос в одиночестве и в надежде отомстить. Я рос среди людей, которые беспрестанно повторяли мне: «Это герцог Орлеанский убил твоего брата». Потом герцог Орлеанский стал регентом. Приблизительно тогда же организовалась бретонская лига. Я вступил в нее одним из первых. Остальное вы знаете, монсеньер. Теперь вы видите, что здесь нет ничего интересного для вашего сиятельства.

— Есть, сударь, и здесь вы ошибаетесь, — сказал герцог, — но, к несчастью, у регента на совести немало таких неблаговидных дел.

— Теперь вы понимаете, — продолжал Гастон, — что я должен покориться судьбе и не могу ничего просить у этого человека.

— Да, сударь, вы правы, — ответил герцог, — пусть все идет само собой, если оно пойдет.

В эту минуту дверь отворилась и показался помощник коменданта Мезон-Руж.

— Так что же, сударь? — спросил герцог.

— Господин комендант, действительно, получил от господина начальника полиции приказ разрешить заключенному свидание с мадемуазель Элен де Шаверни. Привести ее сюда?

— Монсеньер… — произнес Гастон, умоляюще глядя на герцога.

— Да, сударь, — ответил тот, — я понимаю, горе и любовь целомудренны и не терпят свидетелей. Я приду за мадемуазель де Шаверни.

— Свидание разрешено только на полчаса, — сказал Мезон-Руж.

— Я оставляю вас, — сказал герцог, — и я приду за ней через полчаса.

И, поклонившись Гастону, он вышел.

Мезон-Руж обошел комнату, осмотрел внимательно все двери, убедился, что под каждым окном стоит часовой и тоже удалился.

Мгновение спустя дверь отворилась и появилась Элен. Она была бледна, вся дрожала и, запинаясь, благодарила помощника коменданта. Тот учтиво поклонился ей и, не отвечая, вышел. Только тогда Элен огляделась и увидела Гастона. Так же, как и с герцогом, Гастона оставили с ней наедине, наперекор никогда не нарушавшимся правилам. Гастон кинулся к Элен, а она — к нему, и, забыв о прошлых страданиях, и о неизвестности в будущем, они упали друг другу в объятия.

— Наконец-то! — воскликнула девушка, обливаясь слезами.

— О да, наконец-то! — повторил Гастон.

— Увы! Видеть вас здесь, в тюрьме, — прошептала Элен, с ужасом глядя вокруг, — не говорить свободно! За нами следят, может быть, подслушивают!

— Не надо жаловаться, Элен, нам и так сделали исключение. Никогда заключенный не мог обнять свою любимую или родственницу. Обычно, Элен, посетитель стоит у этой стены, а заключенный на другом конце, посередине между ними стоит солдат, а предмет беседы оговаривается заранее.

— И кому же мы обязаны этой милостью?

— Я должен сказать вам это, Элен, без сомнения, — регенту, потому что, когда вчера я попросил у господина д'Аржансона разрешения увидеться с вами, он ответил, что это превосходит его полномочия и он должен обратиться с этим к регенту.

— Но теперь, Гастон, когда я обрела вас, расскажите мне, что произошло за это время, — для меня это была целая вечность слез и страданий! А ведь правда, предчувствия не обманули меня: вы участвуете в заговоре! Не отрицайте, я знала это.

— Да, это правда, Элен. Вы знаете, что мы, бретонцы, упорны в ненависти, как и в любви. В Бретани была организована лига, и все дворянство к ней примкнуло. Разве мог я поступить иначе, чем мои братья? Скажите, Элен, разве я мог, разве я должен был поступить иначе? Вы бы сами презирали меня, если бы увидели, что вся Бретань взялась за оружие и все мои друзья держат в руках меч, а я хожу с хлыстиком!

— О нет, нет, вы правы, Гастон. Но почему вы не остались с ними в Бретани?

— Их тоже арестовали, как и меня, Элен.

— Так на вас донесли, вас предали?

— Может быть. Но сядьте, Элен, дайте я посмотрю на вас, пока мы одни; позвольте мне сказать вам, что вы прекрасны и что я люблю вас. А вы, Элен, как вы жили без меня? Герцог…

— О, если бы вы знали, Гастон, как он был добр ко мне! Каждый вечер он навещал меня, сколько заботы, предупредительности!

— Ах, — перебил ее Гастон, которому в этот момент подозрение, подброшенное мнимым Ла Жонкьером, ужалило сердце, — но в этих заботах и предупредительности нет ничего подозрительного?

— Что вы этим хотите сказать, Гастон? — спросила Элен.

— Я вам сказал уже, Элен, вы очень красивы.

— О Боже мой, нет, нет, Гастон, на этот раз не может быть никаких сомнений, даже когда он был рядом со мной, так близко, как вы сейчас, даже тогда, Гастон, мне иногда казалось, что я обрела отца.

— Бедное дитя!

— Да, по какому-то странному совпадению, которого я сама не понимаю, голос герцога очень похож на голос человека, который навещал меня в Рамбуйе, и это сначала меня очень поразило.

— Вы полагаете? — рассеянно спросил Гастон.

— Боже мой, о чем вы думаете! — воскликнула Элен. — Мне кажется, что вы меня не слушаете?!

— Что вы, что вы, Элен! Каждое ваше слово проникает в мое сердце!

— Нет, нет, вы чем-то озабочены. О, Гастон, я ведь понимаю, что участвовать в заговоре — значит рисковать жизнью. Но не беспокойтесь, Гастон, я уже сказала герцогу, что, если вы умрете, умру и я.

Гастон вздрогнул.

— Вы ангел, Элен! — воскликнул он.

— Ах, Боже мой, — продолжала Элен, — вы понимаете, какая это мука чувствовать, что любимый человек подвергается опасности тем более грозной, что ты о ней ничего не знаешь, и понимать, что ты ничего, ничего не можешь для него сделать, разве что бесполезно проливать слезы, когда ты жизнь за него готова отдать!

Лицо Гастона озарилось счастливой улыбкой: он первый раз слышал от любимой такие нежные слова и под влиянием мысли, которая появилась у него несколько мгновений назад, произнес, беря ее руки в свои:

— О нет, моя Элен, о нет, ты ошибаешься, ты можешь много сделать для меня.

— Что я могу, Боже мой?

— Ты можешь согласиться стать моей женой, — ответил Гастон, пристально глядя на Элен.

Элен вздрогнула.

— Я — вашей женой? — промолвила она.

— Да, Элен, мы ведь задумали это, когда я был на свободе, и мы можем осуществить это теперь, когда я в тюрьме. Элен, жена моя, жена моя перед Богом и перед людьми! Жена моя в этом мире и в горнем, присно и во веки веков! Вот что ты можешь сделать для меня, Элен. Тебе кажется, что этого мало?

— Гастон, — сказала Элен, пристально глядя на молодого человека, — вы от меня что-то скрываете.

На этот раз вздрогнул Гастон.

— Я? — спросил он. — Что я могу от вас скрывать?

— Вы мне сказали, что видели вчера господина д'Аржансона.

— Да, сказал, и что?

— Гастон, — сказала Элен, бледнея, — вы осуждены. Гастона внезапно осенило:

— Ну что же, да, вы правы, — сказал он, — меня приговорили к ссылке, и я в своем эгоизме хотел, прежде чем покинуть Францию, связать вас с собой нерасторжимыми узами.

— Гастон, — прошептала Элен, — вы говорите мне правду?

— Да. Достанет ли у вас мужества стать женой изгнанника, Элен? Обречь на изгнание себя?

— Ты еще спрашиваешь, Гастон! — воскликнула Элен, и глаза ее осветились воодушевлением. — Изгнание! О, благодарю тебя, Боже мой! Я бы согласилась на пожизненное заключение с тобой вместе, Гастон, и сочла бы это за величайшее счастье! О, значит, я смогу поехать вместе с тобой или следом! Ведь это же счастье, подумай сам, это просто счастье — такой приговор по сравнению с тем, чего мы боялись! От нас отнимают только Францию, весь остальной мир — наш. О, Гастон, Гастон, мы еще можем быть счастливы!

— Да, Элен, да, — с усилием произнес Гастон.

— Конечно, да, — продолжала Элен, — подумай сам, как я буду счастлива! Для меня Франция — там, где ты. Моя родина — это твоя любовь. Мне придется заставить тебя забыть Бретань, твоих друзей, надежды на будущее, но я так люблю тебя, что заставлю забыть обо всем!

Гастону лишь хватило сил взять руки Элен в свои и покрыть их поцелуями.

— А место ссылки уже назначено? — заговорила снова Элен. — Тебе его не назвали? Когда тебя отправят? Мы ведь поедем вместе, да? Но отвечай же!

— Моя Элен, — ответил Гастон, — это невозможно, нам придется расстаться, по крайней мере, сейчас. Меня должны отвезти на границу Франции, и я еще не знаю, на какую, как только я буду вне пределов королевства, я свободен, и тогда ты приедешь ко мне.

— О, мы сделаем еще лучше, Гастон, — воскликнула Элен, — еще лучше! Я через герцога заранее узнаю, куда они хотят тебя сослать, и вместо того чтоб приехать к тебе, я буду тебя там ждать. Ты выйдешь из кареты, а я уже буду там и облегчу тебе прощание с Францией, а потом — ведь только мертвые не возвращаются, — потом король помилует тебя. Потом, может быть, поступок, за который сейчас тебя осудили, даже покажется достойным награды. Тогда мы вернемся, и нам ничто не помешает возвратиться в Бретань, колыбель нашей любви, рай воспоминаний. Ах, — продолжала Элен нетерпеливо, — ну, скажи же, что ты разделяешь мои надежды, что ты доволен, что ты счастлив!

— О да, да, Элен! — воскликнул Гастон. — Да, я счастлив, потому что только сейчас понял, какой ангел меня любил! О да, Элен, говорю тебе, один час такой любви — и потом умереть, это стоит больше, чем жизнь без любви.

— Ну хорошо, давай подумаем, — продолжала Элен, все помыслы которой устремились к открывшемуся для нее будущему, — что они теперь с тобой будут делать? Мне позволят еще раз прийти сюда до твоего отъезда? Когда и как мы увидимся? Ты сможешь получать мои письма? Тебе позволят мне отвечать? Когда я смогу завтра утром приехать сюда в тюрьму?