XXIV. ПОРЦИЯ

Этот день не принес Кадудалю и его соратникам ощутимого результата, но моральный результат был неоценим.

Все великие вожди Вандеи ушли в небытие: Стофле был мертв, Шарет был мертв. Сам аббат Бернье, как уже было сказано, покорился властям. Наконец, Вандея была укрощена благодаря гению и мужеству генерала Гоша, и мы видели, что этот человек, одарявший Директорию людьми и деньгами, смущал покой Бонапарта даже в сердце Италии.

Вандеи больше не было, но шуаны уцелели. Из всех ее вождей один лишь Кадудаль отказывался подчиниться.

Он опубликовал манифест, в котором объявил о возобновлении боевых действий; вдобавок к войскам, оставшимся в Вандее и Бретани, против него было выслано подкрепление в количестве шести тысяч человек.

Кадудаль с тысячей своих сподвижников не только дал сражение шести тысячам старых, закаленных в пятилетних сражениях воинов, но и отбросил их обратно в город, откуда они попытались выйти; наконец, он убил у неприятеля триста или четыреста человек.

Новое бретонское восстание началось с победы.

Как только синие вернулись в Ла-Герш и расставили своих часовых, Кадудаль замыслил еще одну, ночную вылазку и в свою очередь отдал приказ к отступлению.

Сквозь заросли дрока и утесника можно было видеть, как открыто, не таясь, возвышаясь над кустарником на целую голову, по обе стороны дороги весело шагают, возвращаясь с поля битвы, победители-шуаны; они окликали друг друга по именам и теснились позади одного из своих товарищей, игравшего на волынке, как солдаты толпятся вокруг полковых трубачей.

Волынка заменяла им трубу.

В конце спуска, в том месте, где срубленные деревья образовали баррикаду, которую не смогла преодолеть республиканская кавалерия, там, где Кадудаль и д'Аржантан расстались перед сражением, друзья вновь сошлись на обратном пути.

Они опять обрадовались этой встрече, ибо виделись лишь мельком перед тем, как броситься в пекло.

Д'Аржантан, который давно не был в бою, столь самозабвенно участвовал в схватке, что позволил штыку неприятеля прочертить след на своей руке. Поэтому он снял сюртук, набросил его на плечи и держал руку на перевязи, обмотав ее окровавленным носовым платком.

Диана в свою очередь спустилась с холма и направилась навстречу двум друзьям своей твердой мужской походкой.

— Как! — воскликнул Кадудаль, завидев ее. — Вы были здесь, моя отважная амазонка?

Д'Аржантан изумленно вскрикнул, не сразу узнав начальницу почты из Витре мадемуазель Ротру.

— Позвольте, — продолжал Кадудаль, все так же обращаясь к Диане и указывая жестом на своего спутника, — позвольте мне представить вам одного из моих лучших друзей.

— Господина д'Аржантана? — улыбнулась Диана. — Я имею честь его знать; более того, это мой старый знакомый: мы встретились с ним три дня назад. Мы вместе ехали сюда из Парижа.

— В таком случае, это он должен был бы представить меня вам, мадемуазель, если бы я не представился сам.

Затем, обращаясь непосредственно к Диане, он спросил:

— Вы направляетесь в Витре, мадемуазель?

— Господин д'Аржантан, — сказала Диана, не отвечая Кадудалю, — вы предложили мне во время пути быть моим посредником, если мне потребуется попросить генерала Кадудаля о какой-нибудь услуге.

— Я предполагал тогда, сударыня, что вы не знакомы с генералом, — отвечал д'Аржантан. — Но раз уж он вас увидел, вы больше не нуждаетесь в посредниках, и я ручаюсь, что мой друг предоставит вам все, о чем вы его ни попросите.

— Сударь, — эта любезность — лишь способ уклониться от обязательств, что вы взяли на себя по отношению ко мне. Я решительно требую, чтобы вы сдержали свое обещание.

— Говорите, сударыня, я готов поддержать вашу просьбу, насколько это в моих силах, — отвечал д'Аржантан.

— Я желаю вступить в войско генерала, — спокойно продолжала Диана.

— В каком качестве? — спросил д'Аржантан.

— В качестве добровольца, — хладнокровно ответила Диана.

Друзья переглянулись.

— Ты слышишь, Кадудаль? — спросил д'Аржантан. Чело Кадудаля омрачилось, и лицо его приняло строгое выражение.

После недолгой паузы он произнес:

— Сударыня, это серьезное предложение, и оно заслуживает того, чтобы его обдумали. Сейчас я скажу вам странную вещь. С детства призванный к духовному званию, я от всего сердца дал обеты, как положено тому, кто становится священником, и никогда не нарушил ни одного из них. Я не сомневаюсь, что обрел бы в вашем лице прелестного адъютанта, доказавшего свою храбрость. Я думаю, что женщины столь же отважны, как и мужчины, но в наших благочестивых краях, особенно в нашей древней Бретани, водятся предрассудки, которые нередко вынуждают нас пресекать некоторые проявления самоотверженности. Многие из моих собратьев брали с собой на биваки сестер и дочерей убитых роялистов. Этим женщинам мы были обязаны дать приют и взять их под защиту, о чем они просили.

— Кто же вам сказал, сударь, — вскричала Диана, — что я тоже не дочь или сестра убитого роялиста, а может быть, и та и другая одновременно и вдвойне не заслуживаю права, о котором вы только что говорили, быть принятой к вам на службу?

— В таком случае, — с насмешливой улыбкой спросил д'Аржантан, вмешиваясь в разговор, — в таком случае отчего вы предъявляете паспорт, подписанный Баррасом, и назначены на государственную должность в Витре?

— Не будете ли вы так добры показать мне ваш паспорт, господин д'Аржантан? — спросила в ответ Диана.

Д'Аржантан, продолжая улыбаться, достал документ из кармана сюртука, наброшенного на плечи, и протянул его Диане.

Диана развернула бумагу и прочла:

«Обеспечьте свободу передвижения по территории Республики гражданину Себастьену Лржантану, сборщику налогов из Динана.

Подписано: Баррас, Ребель, Ларевельер-Лепо».

— А вы, сударь, не хотите ли мне рассказать, — продолжала Диана, — каким образом, будучи другом генерала Кадудаля, сражаясь с Республикой, вы обладаете правом свободно разъезжать по ее территории в качестве сборщика налогов из Динана? Давайте не будем приоткрывать наши маски, а сбросим их совсем!

— Ах! Клянусь честью, прекрасный ответ! — воскликнул Кадудаль, у которого хладнокровие и настойчивость Дианы вызвали чрезвычайный интерес. — Ну-ка, рассказывай! Как ты раздобыл этот паспорт? Растолкуй это мадемуазель, быть может, тогда она соблаговолит объяснить нам, каким образом получила свой.

— А! — рассмеялся д'Аржантан, — это тайна, и я не смею раскрыть ее в присутствии нашего стыдливого друга Кадудаля. Однако, если вы настаиваете, мадемуазель, я скажу вам, рискуя вогнать его в краску, что в Париже, на Колонной улице, близ театра Фейдо проживает некая девица по имени Орелия де Сент-Амур, которой гражданин Баррас ни в чем не может отказать, а она ни в чем не может отказать мне.

— Кроме того, — сказал Кадудаль, — под именем Аржантан, что значится на паспорте, таится другое имя, и оно само по себе служит, как во Франции, так и за границей, пропуском во все отряды шуанов, вандейцев и роялистов с белыми кокардами на шляпах. Вашего попутчика, мадемуазель, который не должен больше ничего скрывать, ибо теперь ему нечего бояться, и которого, следовательно, я представлю вам под настоящим именем, зовут не д'Аржантан, а Костер де Сен-Виктор. Если бы до сих пор он не предоставил нам никаких гарантий, рана, полученная им только что в сражении за наше святое дело…

— Сударь, — хладнокровно произнесла Диана, — если достаточно только одной раны, чтобы доказать свою преданность, это нехитрое дело.

— Как? — спросил Кадудаль.

— Глядите! — воскликнула Диана.

Вытащив из-за пояса острый кинжал, которым убили ее брата, она ударила им по своей руке, в то же место, куда ранили Костера, с такой силой, что лезвие, войдя в руку с одной стороны, вышло наружу с другой.

— А что касается имени, — продолжала она, обращаясь к остолбеневшим молодым людям, — хотя меня и не зовут Костер де Сен-Виктор, но меня зовут Диана де Фарга! Мой отец был убит четыре года тому назад, а брат — неделю назад.

Костер де Сен-Виктор вздрогнул, бросил взгляд на стальной кинжал, вонзенный в руку девушки, и, узнав тот самый нож, которым у него на глазах казнили Люсьена, торжественно произнес:

— Будучи очевидцем, я свидетельствую, что эта девушка сказала правду, утверждая, что, как ни одна сирота, дочь или сестра убитых роялистов заслуживает того, чтобы ее приняли в наш круг, в ряды нашей святой армии.

Кадудаль протянул ей руку.

— С этой минуты, мадемуазель, — сказал он ей, — я заменю вам отца, раз его нет в живых; раз вы потеряли брата, будьте моей сестрой. Мне было известно, что давным-давно жила некая римлянка, которая, дабы внушить мужество своему мужу и опасаясь его малодушия, пронзила себе правую руку лезвием ножа. Раз уж мы живем во времена, когда каждый вынужден скрываться под другим именем, вы будете зваться Порцией, вместо того чтобы зваться Дианой де Фарга, как прежде; и раз уж вы вступили в наши ряды, мадемуазель, сразу же завоевав себе ведущее место, вы, после того как наш хирург перевяжет вам рану, будете присутствовать на совете, что я вскоре соберу.

— Спасибо, генерал, — отвечала Диана. — Что касается хирурга, он мне не нужен, как не потребовался господину Костеру де Сен-Виктору; моя рана не страшнее, чем у него.

Вытащив из раны кинжал, который оставался там все это время, она разрезала им рукав по всей длине, обнажив таким образом свою прекрасную руку.

Затем, обращаясь к Костеру де Сен-Виктору, она сказала, улыбаясь:

— Приятель, будьте добры, одолжите мне ваш галстук.

XXV. ЗАМЫСЕЛ КАДУДАЛЯ

Полчаса спустя шуаны разбили лагерь вокруг Ла-Герша, описав полукруг. Они расположились на биваках по десять, пятнадцать или двадцать человек; в каждой из групп развели костер и так спокойно готовили на огне пищу, как будто от Редона до Канкаля никогда не раздавалось ни единого выстрела.

Кавалеристы, составлявшие единый отряд, оставили лошадей оседланными, но не взнузданными, чтобы животные, как и люди, могли утолить голод, и разбили лагерь в стороне на берегу ручейка, который образует один из истоков реки Сеш.

Посреди лагеря, под гигантским дубом, собрались Кадудаль, Костер де Сен-Виктор, мадемуазель де Фарга и пять-шесть главарей шуанов, известных под прозвищами Сердце Короля, Тиффож, Голубой Ветер, Молитва-перед-Трапезой, Золотая Ветвь, Идущий-на-Штурм, Поющий Зимой, и эти вторые их имена еще при жизни заслуженно вошли в историю наряду с именем их вождя.

Мадемуазель де Фарга и Костер де Сен-Виктор ели с большим аппетитом, хотя могли пользоваться только здоровой рукой.

Мадемуазель де Фарга хотела пожертвовать свои шесть тысяч франков в общую кассу, но Кадудаль отказался и принял у нее деньги лишь на временное хранение.

Упомянутые нами шесть или семь главарей шуанов подкреплялись с большим аппетитом, словно не были уверены, что им придется есть на следующий день. Впрочем, белые не испытывали такой нужды в провизии, как республиканцы, хотя те и устраивали реквизиции.

Белые пользовались симпатией местных крестьян и к тому же платили за все, что брали, и поэтому жили в относительном достатке.

Что касается Кадудаля, то он был поглощен некой мыслью, казалось овладевшей всем его существом, и молча ходил взад и вперед и ничего не ел, лишь выпил стакан воды — своего обычного напитка.

Он выслушал все то, что смогла сообщить ему мадемуазель Фарга о Франсуа Гулене и его гильотине.

Внезапно он остановился и, обернувшись к группе бретонских вождей, произнес:

— Нужен доброволец, чтобы отправиться в Ла-Герш и раздобыть сведения, которые я укажу.

Все поднялись разом, не задумываясь.

— Мой генерал, — сказал Поющий Зимой, — я не хочу ущемлять товарищей, но полагаю, что я, как никто другой, способен выполнить это задание. Мой родной брат живет в Ла-Герше. Я подожду, когда стемнеет, и пойду к нему; если меня задержат, я сошлюсь на него, он за меня поручится, и все будет в порядке. Он превосходно знает город; мы сделаем то, что требуется, и не пройдет и часа, как я доставлю вам сведения.

— Согласен! — ответил Кадудаль. — Вот что я решил. Вы все знаете, что синие, желая навести на округу ужас и устрашить нас, возят за собой гильотину и что презренный Гулен, которому поручено пускать ее в ход, это тот самый Франсуа Гулен, как вы помните, что некогда топил людей

О Нанте. Он и Пердро были палачами у Каррье. Оба хвастались тем, что утопили более восьмисот священников. И вот теперь этого человека, покинувшего наши края и отправившегося в Париж просить не просто оправдания, а награды за свои злодеяния, Провидение вновь посылает нам, чтобы он искупил свои грехи там, где их совершил. Он привез с собой гнусную гильотину, пусть же он погибнет от мерзкого орудия, которое опекает: он недостоин пули солдата. Так вот, нужно похитить его, похитить гильотину и доставить их туда, где мы хозяева, чтобы ничто не помешало казни. Поющий Зимой вскоре отправится в Ла-Герш. Вернувшись, он сообщит нам все то, что узнает о доме, где живет Франсуа Гулен, о месте, где стоит гильотина, и о количестве солдат, охраняющих ее. Получив эти сведения, я поделюсь с вами своим планом: он уже готов; если вы его одобрите, мы приступим к его осуществлению сегодня же ночью. Вожди разразились рукоплесканиями.

— Черт побери! — воскликнул Костер де Сен-Виктор, — я никогда не видел казни на гильотине и поклялся не водить знакомства с этой отвратительной машиной, разве что мне самому придется взойти на нее. Но в тот час, когда мы укоротим почтенного Франсуа Гулена, я обещаю быть в первых рядах зрителей.

— Ты слышишь, Поющий Зимой? — спросил Кадудаль. Тому не надо было повторять дважды; он оставил все свое оружие, за исключением ножа, с которым никогда не расставался; затем попросил Костера де Сен-Виктора взглянуть на часы и, узнав, что они показывают полдевятого, пообещал вернуться в десять часов вечера. Пять минут спустя его уже не было.

— Теперь скажите, — спросил Кадудаль, обращаясь к оставшимся, — сколько лошадей было взято на поле брани вместе с седлами, чепраками и тому подобным?

— Двадцать одна, генерал, — отвечал Сердце Короля. — Я сам их считал.

— Можно ли будет найти двадцать комплектов полного обмундирования гусаров или стрелков?

— Генерал, на поле битвы осталось лежать примерно сто пятьдесят убитых всадников, — отвечал Золотая Ветвь, — дело лишь за выбором.

— Нам необходимы двадцать гусарских мундиров, из них — один мундир старшего сержанта или младшего лейтенанта.

Золотая Ветвь встал, свистнул, собрал дюжину человек и ушел вместе с ними.

— Меня осенило, — сказал Костер де Сен-Виктор. — Есть ли в Витре типография?

— Да, — ответил Кадудаль. — Позавчера я отпечатал там свой манифест. Хозяин типографии Борель — славный малый, всецело преданный нам.

— Мне хочется, — продолжал Костер, — раз мне нечем заняться, — мне хочется сесть в экипаж мадемуазель де Фарга и отправиться в Витре, чтобы заказать там афиши, приглашающие в Ла-Герш местных жителей вместе с шестью тысячами синих поглядеть на казнь уполномоченного правительства Франсуа Гулена — на его же собственной гильотине, с его собственным палачом. Из этого выйдет прекрасная шутка, которая развеселит всех наших в парижских салонах.

— Извольте, Костер, — серьезно сказал Кадудаль, — огласка и торжественность не могут быть излишними, когда сам Бог вершит правосудие.

— Вперед, дружище д'Аржантан, — воскликнул Костер, — только пусть кто-нибудь одолжит мне куртку!

Кадудаль сделал жест, и каждый из главарей снял куртку и предложил ее Костеру.

— Если казнь состоится, — спросил он, — где она будет происходить?

— Клянусь честью, она произойдет в трехстах шагах отсюда, — отвечал Кадудаль, — на подъеме дороги, на вершине этого холма, что возвышается перед нами.

— Этого достаточно, — промолвил Костер де Сен-Виктор.

Окликнув возницу, он сказал:

— Дружище, поскольку ты, возможно, вздумаешь высказать мне свои соображения по поводу того, что я сейчас прикажу, я первым делом предупреждаю тебя, что все возражения бесполезны. Твои лошади отдохнули и сыты. Ты тоже отдохнул и поел; сейчас ты заложишь карету и отвезешь меня в Витре к печатнику Борелю, ведь ты не можешь вернуться в Ла-Герш ввиду того, что дорога закрыта. Если ты отвезешь меня, то получишь два экю достоинством в шесть ливров; заметь: не ассигнаты, а экю. Если ты меня не повезешь, один из этих удальцов сядет на твое место и, естественно, получит два экю, которые были предназначены тебе.

Кучер не стал утруждать себя раздумьями.

— Я поеду, — сказал он.

— Хорошо, — произнес Костер, — раз ты изъявил добрую волю, вот тебе экю в качестве аванса.

Пять минут спустя коляска была заложена и Костер отбыл в Витре.

— Теперь, — сказала мадемуазель де Фарга, — раз я не принимаю участия в том, что готовится, я прошу у вас разрешения немного отдохнуть. Я не спала пять дней и пять ночей.

Кадудаль расстелил на земле свой плащ и положил на него семь-восемь бараньих шкур, дорожная сумка заменила подушку — так началась для мадемуазель де Фарга первая ночь на биваках и школа гражданской войны.

Когда часы на колокольне Ла-Герш пробили десять, Кадудаль над самым ухом услышал голос: — Вот и я!

Это был Поющий Зимой, вернувшийся в десять часов, как обещал. Он добыл все необходимые сведения и сообщил их Кадудалю.

Гулен жил в последнем из домов на окраине Ла-Герша.

Его личная охрана состояла из двенадцати человек, которые спали в одной из комнат первого этажа.

Гильотину охранял один часовой, трое остальных тем временем спали в прихожей первого этажа дома Франсуа Гулена; смена происходила каждые два часа. Лошади, возившие машину, находились в конюшне того же дома.

В половине одиннадцатого вернулся Золотая Ветвь; он снял одежду с двадцати убитых гусаров и принес их полное обмундирование.

— Подбери, — велел Кадудаль, — двадцать человек, которые могли бы надеть эти вещи и быть не слишком похожими в них на ряженых. Ты возьмешь на себя командование этими людьми; я полагаю, что ты сумел принести мундир сержанта или младшего лейтенанта, как я тебя просил.

— Да, мой генерал.

— Ты наденешь его и встанешь во главе двадцати человек. Затем пойдешь по дороге, ведущей в Шато-Жирон, и таким образом войдешь в Ла-Герш с другой стороны города. Услышав окрик часового, ты приблизишься к нему и скажешь, что прибыл из Рена от генерала Эдувиля. Ты спросишь, где живет полковник Юло, и тебе укажут его дом. Но ты ни в коем случае туда не пойдешь. Поющий Зимой — он будет твоим заместителем — проведет тебя через весь город, если ты его не знаешь.

— Я знаю его, мой генерал, — отвечал Золотая Ветвь, — но это не важно: такой славный малый, как Поющий Зимой, никогда не помешает.

— Вы направитесь прямо к дому Гулена. Благодаря вашим мундирам вам не будут чинить препятствий. В то время как двое из вас подойдут к часовому и заведут с ним беседу, восемнадцать остальных захватят пятнадцать синих, которые находятся в доме. Приставив саблю к груди, вы заставите их поклясться, что они ни во что не будут вмешиваться. Как только они поклянутся, оставьте их в покое: они сдержат свое обещание. Завладев нижней частью дома, вы подниметесь в комнату Франсуа Гулена. Я убежден, что он не станет защищаться, и поэтому не говорю вам, что нужно делать в случае сопротивления. Что касается часового, вы понимаете, как важно, чтобы он не поднял тревогу. Часовой сложит оружие, либо его убьют. Между тем Поющий Зимой выведет лошадей из конюшни, запряжет их в повозку гильотины, и, раз она стоит на дороге, нужно будет лишь заставить ее ехать прямо, чтобы добраться до нас. Когда синие дадут вам слово, вы можете рассказать им о цели своей миссии; я абсолютно убежден, что среди них не найдется ни одного, кто отдаст свою жизнь за Франсуа Гулена; напротив, далеко не один даст вам дельные советы. Так, к примеру, Поющий Зимой забыл узнать, где живет палач, вероятно, потому что я сам забыл ему это напомнить. Я полагаю, что ни один из вас не захочет исполнить обязанности палача и, значит, он нам необходим. Я оставляю дальнейшее на ваше усмотрение. Вылазка будет предпринята около трех часов ночи. В два часа ночи мы будем на тех же позициях, что вчера. Увидев сигнальную ракету, мы убедимся, что вам сопутствовала удача.

Золотая Ветвь и Поющий Зимой шепотом перекинулись несколькими словами. Один высказывал свои соображения, другой оспаривал их; наконец оба пришли к согласию и, обернувшись к Кадудалю, сказали:

— Хватит разговоров, мой генерал, все будет исполнено так, что вы останетесь довольны.

XXVI. ДОРОГА НА ЭШАФОТ

Около двух часов ночи послышался стук колес экипажа.

Это Костер де Сен-Виктор возвращался с афишами.

Он поручил печатнику развесить в Витре сто афиш, словно был уверен в успешном исходе дела.

Текст афиш гласил следующее:

«Вы приглашены присутствовать при казни чрезвычайного уполномоченного Директории Франсуа Гулена. Он будет казнен на собственной гильотине завтра, от восьми до девяти часов утра, на большой дороге из Витре в Ла-Герш, в месте, именуемом Мутье.

Генерал Кадудаль, по приказу которого совершается казнь, предлагает Божье перемирие каждому, кто пожелает присутствовать при этом акте правосудия.

Жорж Кадудаль. Лагерь в Ла-Герше».

Костер де Сен-Виктор, проехавший через Этрель, Сен-Жермен-дю-Пинель и Мутье, также раздал афиши местным жителям, специально разбудив их и поручив передать землякам, какой счастливый случай ждет их завтра.

Действительно, ни один из них не посетовал на то, что был разбужен, ведь уполномоченных Республики казнили не каждый день.

Чтобы расчистить дорогу, лошадей привязали к срубленными деревьям, как сделали это на другом краю дороги.

В два часа, как было условлено, Кадудаль подал сигнал своим соратникам, занявшим те же позиции в зарослях утесника и дрока, где они сражались накануне.

Получасом раньше Золотая Ветвь, Поющий Зимой и двадцать их солдат, переодетых гусарами, покинули лагерь, направившись на дорогу в Шато-Жирон.

В течение часа царила глубочайшая тишина.

Из своего укрытия шуаны могли слышать голоса часовых, окликавших друг друга на посту.

Примерно без четверти три отряд переодетых шуанов показался в конце главной улицы и после кратких переговоров с часовым направился по той же улице к ратуше, где остановился командующий Юло; но Поющий Зимой и Золотая Ветвь были не так просты, чтобы следовать по большим улицам; они устремились в переулки, где больше походили на патруль, который следит за безопасностью города. Таким образом они добрались до дома, где жил Франсуа Гулен.

Здесь все произошло так, как предполагал Кадудаль. Часовой, охранявший гильотину, увидел отряд, идущий из внутренней части города, и ничего не заподозрил; лишь когда ему приставили к горлу пистолет, он догадался, что нападавшие имеют виды на машину.

Республиканцы, которых застали в доме спящими, не оказали никакого сопротивления. Франсуа Гулена схватили прямо в постели, завернули в простыню и связали, прежде чем он успел позвать на помощь.

Что касается палача и его помощника, они обитали в маленьком садовом флигеле, и, как предвидел Кадудаль, сами республиканцы, узнав о причине нападения, указали белым конуру, где спали два гнусных создания.

Кроме того, синие взялись расклеить и раздать афиши, пообещав испросить у полковника Юло разрешения присутствовать при казни.

В три часа ночи ракета, пущенная с верхней части дороги, известила Кадудаля и его смельчаков, что операция удалась.

И правда, в тот же миг послышался грохот тяжелой повозки, на которую был водружен один из отменных образчиков изобретения г-на Гильотена.

Видя, что его людей никто не преследует, Кадудаль присоединился к ним, приказав убрать с дороги трупы, чтобы повозка могла проехать без помех.

Лишь на середине спуска они услышали, как в городе заиграли трубы и забили барабаны.

В самом деле, никто не спешил предупредить командующего Юло. Тот, кому это поручили, не забыл прихватить с собой некоторое количество афиш и, вместо того чтобы первым делом сообщить полковнику о дерзкой выходке, предпринятой Кадудалем и его соратниками, сначала показал ему афиши; но тот ничего не понял и был вынужден задать ряд вопросов, лишь постепенно приоткрывших ему истину. Тем не менее в конце концов полковник обо всем узнал и пришел в страшную ярость; он распорядился преследовать белых и отнять у них уполномоченного правительства любой ценой.

Тогда-то загрохотали барабаны и заиграли трубы.

Однако офицеры так уговаривали старого полковника, что. в конце концов укротили его и добились от него молчаливого разрешения отправиться под свою ответственность поглядеть на казнь, при которой ему самому смертельно хотелось присутствовать.

Однако он понимал, что это невозможно, поскольку он навлек бы на себя серьезные неприятности, и лишь поручил своему секретарю, не решавшемуся попросить у него разрешения присоединиться к другим офицерам, составить для него полный отчет.