XII. Как Мотриль был назначен вождем маврских племен и министром короля дона Педро

Мы уже сказали, что, выйдя от короля, Мотриль направился в комнату Аиссы. Запертая в своих покоях, лишенная свободы, девушка – она находилась под охраной решеток, за ней следил отец – очень хотела вырваться на волю.

В отличие от женщин нашей эпохи, Аисса была лишена возможности узнавать новости, которые заменяли бы переписку; не видеть больше Аженора для нее означало просто не жить; не разговаривать больше с ним для нее означало не слышать звуков этого мира.

Но она была глубоко уверена, что внушила любовь, равную ее любви; она знала, что если Аженор жив, то он, трижды находивший способ пробраться к ней, отыщет возможность встретиться с ней в четвертый раз, и, по молодости доверяясь будущему, считала немыслимым, что Аженор может погибнуть.

Поэтому Аиссе оставалось лишь ждать и надеяться.

Женщины Востока живут в вечных грезах; к решительным действиям они способны лишь тогда, когда пробуждаются от своих сладострастных снов. Конечно, если бы наша несчастная затворница могла что-то предпринять, чтобы снова встретиться с Молеоном, она не стала бы сидеть сложа руки; однако, словно цветок Востока, который она напоминала своей благоуханной свежестью, неопытная в жизни, Аисса могла только тянуться к любви – солнцу ее жизни. Но ехать куда-то, доставать золото, расспрашивать людей, бежать от Мотриля – о подобных вещах она и помыслить не смела, считая их совершенно недопустимыми.

Кстати, где находился Аженор и находилась она сама, Аисса не знала. Вероятно, в Сеговии, хотя Сеговия для нее была лишь названием города, не больше. Где располагается этот город, в какой провинции Испании, она не знала; Аисса даже не могла бы перечислить провинции Испании; она, проделав пятьсот льё, так и не узнала, какие края она проезжала, запомнив лишь те три места, где встречалась с Аженором.

Три этих места были у нее перед глазами, подобно картинам в рамах! Словно наяву, Аисса видела реку Зезири, эту сестру Тахо, а на берегу – рощицу диких олив, где стояли ее носилки, видела обрывистые берега, темные, рокочущие и рыдающие волны, из глубин которых, казалось, все еще доносятся до нее первое признание Аженора в любви и последний вздох несчастного пажа. Как отчетливо она видела свою комнату в алькасаре, решетчатое, увитое жимолостью окно, смотревшее на огромный цветник, в центре которого из мраморных чаш взлетали вверх сверкающие струи фонтанов! Как зримо, наконец, видела она сады в Бордо, темно-зеленые купы высоких деревьев, что отделяли дом от моря света, которое пролила с небес луна!

Мысленным взором Аисса видела во всех этих разных пейзажах каждый оттенок, каждую мелочь, каждый листик.

Но ответить, где – на востоке или на западе, на юге или на севере – находились эти места, которые в ее однообразной жизни казались Аиссе столь яркими, не могла необразованная девушка, познавшая лишь то, что познается в гареме – наслаждения бани и томные грезы безделья.

Мотрилю прекрасно было об этом известно, иначе он не чувствовал бы себя таким уверенным.

Он вошел к девушке.

– Аисса, – сказал он, по своему обыкновению низко ей поклонившись, – смею ли я надеяться, что вы благосклонно выслушаете меня.

– Вам я обязана всем и дорожу вами, – ответила девушка, так пристально глядя на Мотриля, будто хотела, чтобы он прочел в ее глазах подтверждение этих слов.

– Довольны ли вы своей жизнью? – спросил Мотриль.

– Что вы имеете в виду? – сказала Аисса, пытаясь, по-видимому, понять, какую цель преследует этот вопрос.

– Я хочу знать, нравится ли вам уединенная жизнь?

– О нет, не нравится! – живо ответила Аисса.

– Вам хотелось бы жить иначе?

– Очень.

– И какой же образ жизни вы предпочитали бы вести? Аисса молчала. У нее было лишь одно желание, но признаться в этом она не смела.

– Почему вы молчите? – спросил Мотриль.

– Я не знаю, что ответить.

– Неужели вам не хотелось бы, – продолжал мавр, – под звуки музыки мчаться на породистом испанском скакуне в окружении дам, рыцарей, собак?

– Это не самое сильное мое желание, – ответила девушка. – Но мне, наверное, понравилась бы охота, если бы…

– Если бы, что? – с любопытством перебил Мотриль. Она замолчала.

– Неважно, – ответила гордая девушка. – Это пустяки. Несмотря на ее сдержанность, Мотриль отлично понял, что означает это «если бы…».

– Пока вы живете вместе со мной, Аисса, – продолжал Мотриль, – пока я, кого считают вашим отцом, хотя мне и не выпало сей величайшей чести, несу ответственность за ваше счастье и ваш покой, ничего не изменится и ваше самое сильное желание не осуществится.

– Но когда же все изменится? – с наивным нетерпением спросила девушка.

– Когда вашим господином станет муж…

– Муж никогда не будет моим господином, – твердо возразила она.

– Вы перебиваете меня, сеньора, – строго заметил Мотриль, – хотя я сказал это ради вашего же счастья.

Аисса внимательно посмотрела на мавра.

– Я сказал, – продолжал он, – что муж может принести вам свободу.

– Свободу? – повторила Аисса.

– Должно быть, вам не слишком хорошо известно, что значит быть свободной, – сказал Мотриль. – Я вам расскажу, что это значит; свобода – это право ходить по улицам, не закрывая лица и не прячась за шторами носилок; это право, как у французов, принимать гостей, выезжать на охоту, праздники и вместе с рыцарями присутствовать на пышных пирах.

По мере того как Мотриль говорил, легкий румянец покрывал матовые щеки Аиссы.

– Но я, наоборот, слышала, – нерешительно ответила девушка, – что муж не дает этого права, а отнимает его.

– Когда он становится мужем, так иногда бывает. Но, будучи женихом, он, особенно если занимает видное положение, позволяет невесте вести ту жизнь, о которой я вам рассказал. В Испании и Франции, например, даже дочери христианских королей выслушивают любовные речи, и это не навлекает на них бесчестья. Тот, кому предстоит взять их в жены, перед женитьбой позволяет им предаваться той свободной и роскошной жизни, которая их ожидает. И приведу вам пример… Вы помните Марию Падилью?

– Помню, – ответила девушка.

– Да будет вам известно, что Мария Падилья, хотя и не была королевой, оставалась полновластной хозяйкой празднеств в алькасаре, в Севилье, в провинции и во всей Испании! Неужели вы забыли, как смотрели на нее сквозь решетчатые ставни окна, когда она целыми днями, изводя своего прекрасного арабского скакуна, гарцевала во дворах дворца, окруженная толпой всадников, которые ей нравились? А вы в одиночестве сидели взаперти, боясь выйти за порог вашей комнаты, видя лишь своих служанок и не смея ни с кем поделиться тем, что мучило вашу душу и ваше сердце.

– Но донья Мария Падилья любила дона Педро, – возразила Аисса, – а в этой стране, если человек любит, он, по-моему, волен открыто признаться в любви своему избраннику. Он выбирает вас, а не покупает, как в Африке. Я уверена, что донья Мария любила дона Педро, а я не стану любить того, кто вздумает на мне жениться.

– Разве вам, сеньора, что-либо известно о нем?

– Ну и кто же он? – живо спросила девушка.

– Вы слишком торопитесь, – заметил Мотриль.

– А вы слишком медлите с ответом, – возразила Аисса.

– Да нет. Просто я хотел напомнить вам, что донья Мария была свободной.

– Нет, не свободной, она же любила.

– Можно быть свободным и в любви.

– Каким образом?

– Разлюбить, и все.

Аисса вздрогнула, как будто услышала нечто совершенно небывалое.

– Донья Мария снова свободна, повторяю я, потому что дон Педро больше ее не любит, а она разлюбила его.

Аисса изумленно посмотрела на него.

– Теперь вы сами понимаете, Аисса, – продолжал мавр, – что они не были в браке, но все-таки наслаждались своей знатностью и богатством, которое приносят высокое положение и связи со знатными особами.

– Так к чему же вы клоните? – вскричала Аисса, внезапно все поняв.

– К тому, что вы уже и без меня поняли, – сказал Мотриль.

– Нет, говорите.

– Один знатный сеньор…

– Уж не король ли?

– Сам король, сеньора, – поклонившись, ответил Мотриль.

– Думает предложить мне место, которое освободила Мария Падилья?

– И свою корону.

– Как Марии Падилье?

– Донья Мария добилась лишь того, что ей пообещали корону. Но более молодая и красивая, более умная женщина смогла бы эту корону получить.

– А что же будет с доньей Марией, которую король разлюбил? – задумчиво спросила девушка, перестав быстро перебирать тонкими пальцами оправленные в золото бусинки четок из дерева сабур.[144]

– Ничего, она нашла новое счастье, – ответил Мотриль, притворившись, будто это ему безразлично. – Одни говорят, что она испугалась войн, в которые ввязался король; другие утверждают, что более вероятно, будто, полюбив другого, она выйдет за него замуж.

– Кто этот человек? – спросила Аисса.

– Рыцарь с Запада, – сказал Мотриль.

Аиссу захватили мечты, потому что коварные слова Мотриля с какой-то волшебной силой показали ей то тихое будущее счастье, о котором она думала, но по незнанию или из робости не смела приподнять завесу, скрывавшую его.

– Ах, неужели люди так говорят? – с восторгом спросила Аисса.

– Конечно, – подтвердил Мотриль, – и даже прибавляют, что, став снова свободной, она воскликнула: «Как я рада, что отправилась на поиски короля и нашла свое счастье, ведь эти поиски заставили меня выйти из безмолвного дома на яркое солнце и увидеть мою любовь».

– Это хорошо, – рассеянно заметила девушка.

– Разумеется, не в гареме или монастыре Мария Падилья нашла бы ту радость, что выпала на ее долю.

– Вы правы, – вздохнула Аисса.

– Поэтому для вашего же счастья, Аисса, вы должны выслушать короля.

– Но король даст мне время подумать, не правда ли?

– Он даст вам столько времени, сколько вы пожелаете и сколько его требуется столь знатной девушке, как вы. Правда, король сейчас огорчен и раздражен из-за своих бед. Ваши слова, Аисса, когда вы этого хотите, вносят кротость в сердца, поговорите же с королем. Дон Педро – великий король, чьи чувства необходимо щадить, а желания – разжигать.

– Я выслушаю короля, сеньор, – согласилась девушка. «Прекрасно! – подумал Мотриль. – Я был уверен, что честолюбие заговорит, если молчит любовь. Она так влюблена в своего французского рыцаря, что не упустит эту возможность вновь увидеть его; сейчас она ради возлюбленного жертвует монархом, потом мне, наверное, придется следить за тем, чтобы она ради монарха не принесла бы в жертву возлюбленного».

– Значит, вы не отказываетесь встретиться с королем, донья Аисса?

– Я буду почтительной служанкой его светлости, – ответила девушка.

– Этого не требуется, ибо прошу вас не забывать, что вы равны королю. Хотя ваше смирение не должно быть выше гордости. Прощайте, я иду передать королю, что вы изъявили согласие присутствовать на серенаде,[145] которую каждый вечер дают в честь дона Педро. Там будет весь двор, много иностранцев. До свидания, донья Аисса.

«Может быть, среди этих знатных иностранцев я увижу Аженора», – прошептала про себя Аисса.

Дон Педро, мужчина сильных и бурных страстей, словно неискушенный юноша, покраснел от радости, когда вечером увидел, как в блестящей, расшитой золотом мантилье на балкон вышла прекрасная мавританка, с черными глазами и нежной кожей; с этой незнакомкой не могла соперничать ни одни из женщин, до сегодня считавшихся в Сеговии первыми красавицами.

Аисса казалась королевой, привыкшей принимать комплименты королей. Она не опускала глаз и часто, отыскав его взглядом среди гостей, пристально смотрела на него; на протяжении вечера король не раз оставлял своих мудрейших советников и придворных красавиц, чтобы подойти к Аиссе и тихо побеседовать с девушкой, которая говорила с ним, нисколько не волнуясь и не смущаясь, хотя и с едва уловимой рассеянностью, ибо ее мысли блуждали далеко отсюда.

Провожая Аиссу до носилок, дон Педро вел ее за руку, а потом, идя рядом с ними, продолжал беседовать с девушкой через шелковые шторы.

Всю ночь придворные судачили о новой фаворитке, которую король намеревался ввести ко двору; перед отходом ко сну дон Педро объявил, что поручает ведение переговоров и выплату денег войскам своему первому министру Мотрилю, командиру маврских отрядов, находящихся на королевской службе.

XIII. О чем беседовали Аженор и Мюзарон, проезжая в горах Арасены

Мы уже знаем, что, получив приказ нового короля Кастилии, Молеон и его оруженосец светлой лунной ночью отправились в дорогу.

Ничто на свете не могло порадовать сердце Мюзарона сильнее, чем неумолчный перезвон нескольких экю, что перекатывались в недрах его бездонного кожаного кармана; но в этот день сердце достойного оруженосца веселило не жалкое звяканье пары монеток, а радовал густой звук сотни полновесных флоринов, которые приплясывали в мешочке, стремясь потеснее прижаться друг к другу; посему радость Мюзарона была и полной и звонкой.

Уже в те времена из Бургоса в Сеговию была проложена прекрасная дорога, но именно из-за ее оживленности и красоты Молеон подумал, что было бы неосторожно следовать этим прямым путем. Поэтому, как истинный беарнец, он бросился в сьерру, проезжая через живописные отроги – они заросли цветами и мхом – каменистого западного склона, что тянется от Коимбры до Туделы, словно складка, созданная самой природой.

В первые же часы поездки Мюзарон, который с помощью своих экю надеялся провести время в дороге в свое удовольствие, испытал сильное разочарование. Если люди в городах и на равнине под двойным нажимом дона Педро и дона Энрике лишились своих богатств, то с горцев, которые никогда не были зажиточными, взять вообще было нечего. Поэтому наши путешественники – они были вынуждены обходиться козьим молоком, грубым простым вином, ячменным хлебом – очень скоро стали сожалеть об опасностях равнины, которые были связаны с жареным козленком, ольей-подридой[146] и добрым, выдержанным в бурдюках вином.

Вот почему Мюзарон и начал горько сетовать на то, что ему не попадается враг, с которым он мог бы сразиться.

Аженор мечтал совсем о другом и молчал, давая слуге изливаться в жалобах; потом, когда воинственное бахвальство оруженосца нарушило его глубокую задумчивость, он наконец-то, к несчастью для себя, улыбнулся.

Эта улыбка, в которой действительно проскользнуло недоверие к его воинственности, очень не понравилась Мюзарону.

– Я не считаю, сеньор, – сказал он, обидчиво скривив губы и скорчив недовольную гримасу (столь необычное выражение физиономии не вязалось с привычным добродушием его открытого лица), – и не думаю, чтобы ваша милость когда-либо сомневались в моей храбрости, доказательством которой мог бы послужить не один мой геройский поступок.

Аженор кивнул в знак согласия.

– Да, не один геройский поступок, – повторил Мюзарон. – Напомнить ли мне о мавре, которого я так славно продырявил во рвах Медины-Сидонии? Или о другом мавре, которого я собственными руками задушил прямо в комнате несчастной королевы Бланки? Ловкость и смелость, скромно замечу я, будут моим девизом, если когда-нибудь меня возведут в рыцарское достоинство.

– Все, что ты говоришь, – чистая правда, мой дорогой Мюзарон, – сказал Аженор, – но скажи, к чему ты клонишь, расточая свои пылкие речи и грозно хмуря брови?

– Значит, сеньор, вам со мной совсем не скучно? – спросил Мюзарон, ободренный сочувственным тоном, который он уловил в голосе хозяина.

– С тобой я скучаю редко, добрый мой Мюзарон, но наедине со своими мыслями не скучаю никогда.

– Благодарю вас, сударь! Но мне сразу становится скучно, едва я подумаю, что здесь мы не встретим ни одного подозрительного путника, у которого мы могли бы подцепить на острие копья добрый кусок холодного мяса или большой бурдюк славного винца, что делают на морском побережье.

– Ах, Мюзарон, я понимаю, что ты голоден и тебя зовет в бой пустое брюхо.

– Совершенно верно, сеньор, как говорят кастильцы. Посмотрите, какая прелестная дорожка вьется у нас под ногами! И представить только, что, вместо того чтобы блуждать в этих проклятых ущельях среди неприветливых берез, мы смогли бы, спустившись вниз по этой тропе всего на одно льё, оказаться на равнине, вон там, где виднеется церковь. А рядом с ней – вы видите, сударь? – валит густой, жирный дым. Разве церковь не взывает к вашему сердцу благочестивого рыцаря, доброго христианина? О, чудесный дым, даже отсюда чувствуешь, как вкусно он пахнет!

– Мюзарон, мне не меньше тебя хочется другой жизни, встречи с людьми, – ответил Аженор, – но я не имею права подвергать себя лишним опасностям. При исполнении моей миссии меня подстерегает немало серьезных, неизбежных испытаний. Пусть эти горы бесплодны и пустынны, зато они безопасны.

– Что вы, сеньор, храни вас Бог! – взмолился Мюзарон, который явно решил не уступать без борьбы. – Спуститесь со мной хотя бы на треть склона; там вы и будете меня ждать. А я, добравшись до этого дыма, сделаю кое-какие запасы, что помогут нам продержаться. Я обернусь за два часа. Следы мои сотрет ночь, а завтра мы будем далеко.

– Мой дорогой Мюзарон, – сказал Аженор, – слушайте меня внимательно. Кивнув головой, оруженосец насторожился, словно заранее предвидя, что все сказанное хозяином будет идти вразрез с его замыслом.

– Я не позволю вам ехать в объезд или сворачивать в сторону до тех пор, пока мы не доберемся до Сеговии. В Сеговии, сеньор сибарит,[147] у вас будет все, что пожелаете: изысканный стол, приятное общество. Наконец, там с вами будут обходиться так, как полагается обходиться с оруженосцем посла. Кстати, разве не Сеговия тот город, что я вижу на равнине? Он окутан туманом, но в центре его я замечаю высокую красивую колокольню и сверкающий купол собора. Завтра вечером мы будем там; поэтому из-за пустяка не стоит сворачивать с дороги.

– Я вынужден повиноваться вашей милости, это мой долг, – жалобным голосом ответил Мюзарон, – и я не пренебрегаю своим долгом, но если мне будет позволено высказать одну мысль, которая ни в чем не противоречит интересам вашей милости…

Аженор взглянул на Мюзарона, который встретил его взгляд кивком головы, означающим: «Я настаиваю на том, что сказал».

– Ладно, говори, – согласился молодой человек.

– Дело в том, что в моей, а значит, и вашей стране, – затараторил Мюзарон, – есть пословица, которая советует звонарю сперва бить в маленькие колокола, а уж потом – в большие.

– Ну и в чем смысл этой пословицы?

– Смысл ее в том, ваша милость, что, перед тем как мы въедем в Сеговию, то есть в большой город, было бы лучше наведаться в этот маленький городок. Вполне вероятно, что там мы услышим истинную правду о том, как обстоят дела. Ах, если бы ваша милость знали, какие добрые знамения несет мне дым из этого городка!

Аженор был человек здравомыслящий. Первые доводы Мюзарона его взволновали мало, но последний аргумент убедил; кроме того, он думал, что если Мюзарон вбил себе в голову, будто ему необходимо отправиться в ближайший городок, то не дать ему осуществить этот замысел означало полностью вывести его из себя, что предвещало Аженору по крайней мере целый день выносить самое гнусное, что только может быть на свете, – плохое настроение слуги; и угроза эта оказывалась гораздо хуже и мрачнее, чем любая непогода.