Действительно, в тот же вечер с высоты городских стен авиньонцы могли видеть большие костры, которые с трудом разгорались, но каким-то чудом все-таки неизменно ярко вспыхивали. Постепенно ориентируясь и узнавая места, где бушевало пламя, они убеждались, что горели их собственные дома, а на растопку шли их оливковые деревья.

Одновременно англичане сменили вина из Шалона, Торена и Бона, остатками коих они еще пробавлялись, на вина из Ривзальта, Эрмитажа и Сен-Перре, которые показались им крепче и слаще.

При зареве пожаров, опоясывавших город и освещавших англичан, которые располагались на ночлег, папа и собрал свой совет.

Мнения кардиналов, по обыкновению, и даже резче, чем обычно, разделились. Многие склонялись к ужесточению, которое должно было бы обрушиться не только на наемников, но и на Францию спасительным страхом.

Однако легат, в чьих ушах еще звучали крики отлученной от церкви солдатни, отнюдь не скрывал от его святейшества и совета своих впечатлений.

Ризничий же на папской кухне рассказывал об опасностях, которым он подвергся вместе с господином легатом и которых оба избежали лишь благодаря их героической выдержке, вынудившей англичан, французов и бретонцев держать себя почтительно.

В то время как поваренок рукоплескал храбрости церковного служки, кардиналы слушали рассказ легата.

– Я готов отдать жизнь на службе нашему святому отцу, – говорил он, – и заявляю, что уже приносил ее в жертву, но она никогда не подвергалась столь грозной опасности, как во время нашей миссии в лагерь. Я также заверяю, что без повеления его святейшества, который этим обречет меня на муки, на страдания, – я их принял бы с радостью, если бы мог думать, что сие хоть немного укрепит нашу веру, – я не вернусь к этим бесноватым, если не привезу им того, что они требуют.

– Посмотрим, посмотрим, – сказал папа, сильно растрогавшись и не менее сильно встревожившись.

– Но, ваше святейшество, – заметил один из кардиналов, – мы уже смотрим и даже прекрасно видим.

– И что же вы видите? – спросил Урбан.

– Видим, что на равнине пылает десяток домов, среди которых я отчетливо различаю и мой дом. Вот, смотрите, Святейший отец, как раз сейчас рушится крыша.

– Суть в том, что положение представляется мне чрезвычайным, – сказал Урбан.

– А мне – крайне чрезвычайным, святейший отец, ведь у меня в погребах хранится шестилетний урожай вина. Говорят, нехристи даже не тратят времени на то, чтобы правильно вскрыть бочку, а просто высаживают днище и лакают вино.

– А я, – подхватил третий кардинал, к чьей усадьбе уже подбирались языки пламени, – держусь мнения, что надо отправить посланца к коннетаблю, прося его от имени церкви немедленно прекратить опустошения, которые его солдатня творит на наших землях.

– Не хотите ли вы взять на себя эту миссию, сын мой? – спросил папа.

– С величайшим удовольствием, ваше святейшество, но я плохой оратор, а поскольку коннетабль меня не знает, лучше было бы, по-моему, послать к нему человека, с которым он уже знаком.

Папа повернулся к легату.

– Я прошу дать мне время прочесть «In manus», – ответил тот.

– Правильно, – согласился папа.

– Но торопитесь! – вскричал кардинал, дому которого угрожал огонь. Легат встал, осенил себя крестным знамением и объявил:

– Я готов идти на муки.

– Благословляю вас, – сказал папа.

– Но что я скажу им?

– Скажите, пусть они загасят огонь – а я загашу гнев свой, пусть они прекратят поджоги – а я перестану их проклинать.

Легат покачал головой, как человек, сильно сомневающийся в успехе своей миссии, но все-таки послал за верным ризничим, которому – едва он закончил рассказ о своей илиаде, – к великому ужасу, предстояло теперь пережить одиссею.[136]

Как и в первый раз, оба выехали на муле. Папа хотел дать им эскорт гвардейцев, но те наотрез отказались, заявив, что их наняли на службу его святейшества для того, чтобы нести охрану и вязать чулки, а не для того, чтобы покрывать себя позором в схватках с нехристями.

Поэтому легат вынужден был отправиться без охраны; впрочем, он был почти доволен этим: будучи вдвоем с ризничим, он мог, по крайней мере, рассчитывать на свою слабость.

Легат подъезжал к лагерю с сияющим от радости лицом; он обломал целое оливковое дерево и, еще издали завидев англичан, стал размахивать этим символом мира:

– Добрые вести! Добрые вести!

Поэтому англичане – языка они не понимали, но поняли его жест – приняли легата не так грубо; французы, которые прекрасно все поняли, выжидали; а бретонцы, которые почти поняли, кланялись ему.

Возвращение легата в лагерь тем больше напоминало триумф, что, при наличии безграничной доброй воли, пожар можно было принять за праздничный фейерверк.

Но когда настало время сообщить Дюгеклену, что он вернулся, не привезя с собой ничего, кроме обещанного в первый приезд папского прощения, свое поручение несчастный посланец исполнил со слезами на глазах.

К тому же, когда он закончил свою речь, Дюгеклен взглянул на него с таким видом, будто вопрошал: «И вы посмели вернуться, чтобы сделать мне подобное предложение?»

Поэтому легат, уже не раздумывая, закричал:

– Спасите мне жизнь, господин коннетабль, спасите мою жизнь, ибо, когда ваши солдаты узнают, что я, обещавший им добрые вести, приехал с пустыми руками, они наверняка убьют меня!

– Гм! – произнес Дюгеклен. – Я бы не стал этого отрицать, господин легат.

– Горе мне! Горе! – стонал легат. – Я же предупреждал его святейшество, что он посылает меня на мученическую смерть.

– Признаюсь вам, – сказал коннетабль, – что эта солдатня – оборотни, нелюди. Анафема так на них подействовала, что я сам удивился. Я считал их более грубыми, и, поистине, если сегодня каждый из них не получит по два-три золотых экю, чтобы остудить им ожоги от молний папского гнева, я ни за что не поручусь: ведь завтра они могут спалить Авиньон, а в Авиньоне – ужас охватывает меня! – кардиналов и заодно с ними – прямо дрожь берет! – самого папу.

– Но ведь вы понимаете, мессир коннетабль, – объяснял легат, – мне необходимо доставить ваш ответ, чтобы там смогли принять решение, которое предотвратит столь великие беды, а для этого я должен вернуться живым и здоровым.

– Вы вернетесь слегка потрепанным, – заметил Дюгеклен, – хотя, по-моему, это лишь произведет на них более сильное впечатление. Но, – поспешил он прибавить, – мы не хотим принуждать его святейшество: мы хотим, чтобы его решение стало выражением его желания, результатом его свободной воли. Поэтому я сам провожу вас, как уже сделал это в первый раз, и для большей надежности выведу через другие ворота.

– Ох, мессир коннетабль, – вздохнул легат, – слава Богу, что вы истинный христианин.

Дюгеклен сдержал слово. Легат выбрался из лагеря целым я невредимым, но после его отъезда грабеж, ненадолго прерванный сообщением о добрых вестях, возобновился с пущим неистовством: разочарование усилило гнев.

Вина были выпиты, вещи разграблены, корма уничтожены.

С высоты городских стен авиньонцы – даже самые храбрые не смели выходить за ворота – по-прежнему наблюдали, как их подчистую грабят и разоряют.

Кардиналы стонали.

Тогда папа предложил наемникам сто тысяч экю.

– Принесите деньги, а там видно будет, – был ответ Дюгеклена.

Папа собрал совет и с глубокой скорбью на лице объявил:

– Дети мои, надо пойти на жертву.

– Да, – единодушно поддержали его кардиналы, – к тому же, как глаголет Иезекииль,[137] враг пришел на землю нашу, пожег и залил кровью города наши, надругался над женами и дочерьми нашими.

– Так принесем же нашу жертву, – призвал Урбан V.

И казначей уже был готов получить приказ отправиться за деньгами.

– Они требуют сто тысяч экю, – сказал папа.

– Надо отдать им деньги, – заявили кардиналы.

– Увы, надо! – согласился его святейшество и, воздев глаза к небу, глубоко вздохнул.

– Анджело, – продолжал папа, – вы отправитесь возвестить, что я накладываю на город подать в сто тысяч экю. Сперва не говорите, золотом или серебром, это прояснится позднее, скажите только, что я накладываю подать в сто тысяч экю на несчастный народ.

Накладывать на кого-либо подать, наверное, было не очень в духе французов, но, кажется, было вполне по-римски, так как папский казначей ни словом не возразил.

– Если люди будут жаловаться, продолжал папа, – вы скажите обо всем, чему сами были свидетелем, и о том, что ни мои молитвы, ни молитвы кардиналов не смогли спасти возлюбленный мой народ от сей крайней меры, столь горестной сердцу моему. Кардиналы и казначей с восхищением взирали на папу.

– В самом деле, – сказал папа, – бедные эти люди будут даже рады выкупить за такую низкую цену свои дома и свое добро. Но воистину, – прибавил он со слезами на глазах, – для государя нет ничего печальнее, чем просто так отдавать деньги подданных…

– …которые принесли бы великую пользу его святейшеству в любом другом случае, – закончил, поклонившись, казначей.

– В конце концов, так угодно Господу! – воскликнул папа.

Подать была объявлена при сильном ропоте недовольства, если люди узнавали, что вносить надо серебряные экю, и упорном сопротивлении, если им говорили, что требуются экю золотые.

Тогда его святейшество прибегнул к помощи своих гвардейцев, а поскольку теперь они имели дело не с нехристями, но с добрыми христианами, гвардейцы, отложив вязальные спицы, так воинственно схватились за пики, что авиньонцы мгновенно покорились.

На рассвете легат, но уже не с мулом, а с десятью богато убранными лошадьми направился в лагерь нехристей.

Завидев его, солдаты громко закричали от радости, что, однако, раздосадовало легата сильнее, чем их прежние проклятия.

Но, вопреки ожиданиям, он застал Бертрана недовольным столь ощутимым и звонким доказательством покорности папского престола и с удивлением увидел, что тот сильно раздражен и вертит в руках недавно полученный пергамент.

– О, – воскликнул коннетабль, покачав головой, – хороши же денежки, что вы мне везете, господин легат!

– А разве плохи? – спросил посланец, полагавший, что деньги есть деньги, а значит, всегда хороши.

– Хороши, – продолжал Дюгеклен, – но кое-что меня смущает. Откуда они, эти деньги?

– От его святейшества, раз он вам их прислал.

– Прекрасно! Но кто их дал?

– Как кто?! Его святейшество, я полагаю.

– Простите меня, господин легат, возразил Дюгеклен, – но человек церкви не должен лгать.

– Однако, – пробормотал легат, – я могу подтвердить.

– Прочтите вот это.

И Дюгеклен протянул легату пергамент, который без конца скручивал и раскручивал в руках. Легат взял пергамент и прочел:

– Что вы на это скажете? – спросил разгневанный Бертран, когда легат закончил чтение.

– Увы, – вздохнул легат, – должно быть, его святейшество предали.

– Значит, верно, что мне тут пишут о его тайных богатствах?

– Люди так считают.

… – Тогда, господин легат, – продолжал коннетабль, – забирайте это золото; людям идущим на защиту дела Господня, нужна не корка бедняка, а избыток богача. Посему внимательно слушайте, что скажет вам шевалье Бертран Дюгеклен, коннетабль Франции: если двести тысяч экю от папы, кардиналов не будут доставлены сюда до вечера, то ночью я сожгу не только окрестности и город, но и дворец, заодно с дворцом кардиналов и вместе с ними папу, так что от папы кардиналов и дворца следа не останется к завтрашнему утру. Ступайте, господин легат.

Эти исполненные достоинства слова солдаты, офицеры, командиры встретили взрывом рукоплесканий, который не оставил у легата никакого сомнения в единодушии наемников на сей счет; поэтому папский посланец, храня молчание посреди этих громовых возгласов, отправился с груженными золотом лошадьми обратно в Авиньон.

– Дети мои, – обратился коннетабль к тем солдатам, которые, стоя слишком далеко, ничего не слышали и удивлялись ликующим крикам товарищей, – этот бедный народ может дать нам лишь сто тысяч экю. Этих денег слишком мало, потому что именно столько я обещал вашим командирам. Папа должен дать нам двести тысяч экю.

Через три часа двадцать лошадей, сгибаясь под тяжестью ноши, вступили, чтобы никогда больше оттуда не выйти, в ограду лагеря Дюгеклена, и легат, разделив деньги на три кучи – в одной было сто тысяч золотых экю, в двух других по пятьдесят, – присовокупил к ним папское благословение, на которое наемники (славные ребята, если уступать их желаниям) ответили пожеланиями ему всяческих благ.

Когда легат уехал, Дюгеклен обратился к Гуго де Каверлэ, Клоду Живодеру и Смельчаку:

– Теперь давайте рассчитаемся.

– Идет, – согласились наемники.

– Я вам должен пятьдесят тысяч экю золотом, по экю на каждого солдата. Ведь так мы договорились?

– Так.

Бертран придвинул им самую большую кучу монет:

– Вот пятьдесят тысяч золотых экю.

Следуя пословице, что была в ходу уже в XIV веке: «Денежки счет любят», наемники пересчитали монеты.

– Все верно! – сказали они. – Это доля солдат. Ну а какова доля офицеров?

Бертран отсчитал еще двадцать тысяч экю.

– Четыре тысячи офицеров, – сказал он, – по пять экю на офицера, выходит – двадцать тысяч экю. Вы ведь так считали?

Командиры принялись пересчитывать монеты.

– Все точно, – подтвердили они через некоторое время.

– Хорошо! – сказал Дюгеклен. – Остались командиры.

– Да, остались командиры, – повторил Каверлэ, облизывая губы в радостном предвкушении поживы.

– Теперь, – продолжал Бертран, – по три тысячи экю каждому, так ведь?

– Цифра верная.

– Выходит – тридцать тысяч экю, – сказал Бертран, показывая на гору золота.

– Счет точен, – согласились наемники, – ничего не скажешь.

– Значит, у вас больше нет возражений, чтобы начать военные действия? – спросил Бертран.

– Никаких, мы готовы, – ответил Каверлэ. – Разве что наша клятва верности принцу Уэльскому…

– Да, – сказал Бертран, – но клятва эта касается лишь английских подданных.

– Разумеется, – согласился Каверлэ.

– Значит, договорились.

– Ну что ж, мы довольны. Однако…

– Что однако? – спросил Дюгеклен.

– А кому пойдут оставшиеся сто тысяч экю?

– Вы слишком предусмотрительные командиры, чтобы не понимать: армии, которая начинает кампанию, нужна казна.

– Несомненно, – подтвердил Каверлэ.

– Так вот, пятьдесят тысяч экю пойдут в нашу общую казну.

– Здорово! – обратился Каверлэ к своим сотоварищам. – Понял. А другие пятьдесят тысяч – тебе в казну. Чума меня забери, ну и ловкач!

– Подойдите ко мне, мессир капеллан, – сказал Бертран, – и давайте вместе напишем письмецо нашему доброму повелителю, королю Франции, коему я посылаю пятьдесят тысяч экю, что у нас остались.

– Вот это да! – воскликнул Каверлэ. – Поступок поистине прекрасный! Я бы никогда так не сделал. Даже ради его высочества принца Уэльского.