Глава 14. В которой говорится о том, что суть человеческой жизни – страдание

Да простят нам читатели, что такой горечью и безнадежностью веет от заглавия. Но в самом деле настоящая глава, следует признаться, повествует о душевных страданиях, которыми полнится и сама жизнь. Мысль эта не нова, как сказал бы некий персонаж из некоего водевиля, но для нас утешительна, ибо может послужить нам извинением перед читателем, которого мы поведем, как Вергилий ведет Данте, по пути скорби.

Да не обидятся на нас за сравнение ни читатель, ни Вергилий!

В самом деле, в ту пору, до которой мы довели повествование, наши друзья, начиная с Бенвенуто и кончая Жаком Обри, были повергнуты в печаль, и мы скоро увидим, как скорбь, словно прилив, мало-помалу поглотит их всех.

Мы расстались с Челлини в тот миг, когда он тревожился о судьбе Асканио. Вернувшись в Большой Нельский замок, он, уверяю вас, забыл и думать о разгневанной герцогине. Все помыслы его были сосредоточены на милом его сердцу больном юноше. Поэтому радость его была велика, когда ворота раскрылись, пропустили носилки и Асканио, легко спрыгнув на землю, подбежал к нему, пожал руку и стал уверять, что от недомогания не осталось и следа.

Но Бенвенуто нахмурился при первых же словах ученика и слушал с каким-то странным, горестным выражением рассказ юноши:

– Учитель, я хочу опровергнуть одно несправедливое суждение и знаю – вы поблагодарите меня за это и ничуть не рассердитесь. Вы ошиблись в суждении о госпоже д'Этамп. Она не таит ни презрения, ни ненависти к вам – напротив, она уважает вас и восхищается вами. И надобно согласиться, что вы обошлись с ней – женщиной и герцогиней – просто грубо. Учитель, госпожа д'Этамп не только прекрасна, как богиня, – она добра, как ангел, скромна и восторженна, проста и великодушна, чутка и умна. Поступок, который вы нынче утром посчитали до крайности оскорбительным, был просто-напросто ребяческой проказой. И я прошу вас – вы же не любите несправедливости, – ради меня, ибо она приняла меня и позаботилась обо мне с такой трогательной обходительностью, не упорствуйте, не относитесь к ней с несправедливым презрением. Ручаюсь, вы с легкостью заставите ее забыть обо всем… Но вы молчите, дорогой учитель? Вы качаете головой. Уж не обиделись ли вы?

– Выслушай меня, сынок, – серьезно ответил Бенвенуто. – Я часто повторял тебе, что, по моему мнению, лишь одно божественное искусство обладает бессмертной красотой, бессмертной молодостью и плодотворной силой. Однако я верю, я знаю, я надеюсь, что в иных нежных душах расцветает настоящая, глубокая любовь, которая может почувствовать человек, что бывает довольно редко. Что такое обычная любовь? Легкое увлечение, веселый союз, в котором он и она обманываются, и зачастую искренне. Ты ведь знаешь, Асканио, я люблю трунить над такой любовью; я насмехаюсь над ее притязаниями, над ее проявлениями.

Я не злословлю, нет. И мне, по правде сказать, она нравится, в ней, как в капле воды, отражаются и радости, и нежность, и ревность – все, что есть в большом, страстном чувстве, но она не наносит смертельной раны. Вылилась ли она в комедию, вылилась ли в трагедию, все равно: пройдет время – и вспоминаешь ее, как некое театральное представление. Добавь, Асканио, что все эти непрочные союзы одинаковы и основа их вполне удовлетворяет художника: это культ формы и обожание чистой красоты. И это чистая сторона такой любви. Вот почему я не клевещу на нее, хоть и смеюсь над ней. Но послушай, Асканио, существует и другая любовь, она вызывает у меня не смех, а ужас: любовь страшная, безрассудная, неосуществимая, как мечта.

«Бог мой, – подумал Асканио, – уж не проведал ли он о моей безумной любви к Коломбо?»

– Любовь эта, – продолжал Челлини, – не дает ни радости, ни блаженства, а все же захватывает тебя всего, целиком. Это вампир, по каплям высасывающий всю твою кровь, медленно пожирающий твою душу. Любовь с непреодолимой силой держит тебя в своих когтях, и вырваться из них невозможно. Асканио, Асканио, бойся ее! Видишь, что она химера и что счастья не добиться, а все же ей отдаешься всей душой, почти с радостью жертвуешь всей своей жизнью.

«Так и есть! Он все знает!» – подумал Асканио.

– Дорогой мой сынок, – продолжал Бенвену-то, – если еще не поздно, порви узы, которые связали бы тебя навеки! Правда, следы останутся, но зато ты спасешь свою жизнь.

– Да кто вам сказал, что я влюблен в нее? – воскликнул Асканио.

– Хвала богу, если не влюблен! – проговорил Бенвенуто, который принял восклицание юноши за отрицание, хотя это был вопрос. – И все же берегись, ибо нынче утром я приметил, что она-то в тебя влюблена.

– Нынче утром? Так о ком же вы говорите? Что вы хотите сказать?

– О ком я говорю? О госпоже д'Этамп.

– О госпоже д'Этамп? – переспросил пораженный ученик. – Да вы ошибаетесь, учитель! Это просто невероятно. Вы говорите, что приметили, будто госпожа д'Этамп в меня влюблена?

– Асканио! Мне сорок лет, пережил я немало и все знаю. По одному тому, как эта женщина смотрела на тебя, по тому, какой прикинулась доброй, я понял, клянусь тебе, что она влюблена в тебя; а судя по тому, как ты восторженно защищал ее сейчас, боюсь, уж не влюбился ли и ты. Видишь ли, мой дорогой Асканио, ты погиб, если это так: любовь к ней опалит твою душу. А когда исчезнет, ты останешься без иллюзий, без веры, без надежды и найдешь забвение лишь в одном – в такой же любви, какой любили тебя, в любви отравленной и роковой, и так же будешь опустошать сердца, как опустошили твое.

– Учитель, – проговорил Асканио, – не знаю, влюблена ли в меня госпожа д'Этамп, но я-то не люблю госпожу д'Этамп, и в этом нет сомнения.

Бенвенуто разуверился лишь наполовину, несмотря на искренность Асканио, ибо думал, что юноша мог сам заблуждаться. К этому разговору он больше не возвращался, но все последующие дни грустно посматривал на своего ученика.

Впрочем, нужно сказать, что он как будто не очень тревожился об Асканио. Его тоже, казалось, мучили какие-то свои заботы. Он уже не был так заразительно весел, забыл о шутках, о забавных выходках. Утро он проводил, запершись в своей комнате над литейной мастерской, и всем запретил входить туда и беспокоить его. Все остальное время он работал над огромной статуей Марса со всегдашним своим пылом, хотя и не говорил о ней с обычной горячностью.

Особенно при Асканио он казался мрачным, смущенным и как будто пристыженным. Казалось, он избегает своего любимого ученика, как избегают кредитора или судью. И легко было заметить, что великая печаль и какая-то испепеляющая страсть посетили его могучую душу и опустошают ее.

Асканио не был счастливее: он был убежден, как сказал госпоже д'Этамп, что Коломба не любит его. Ревнивое воображение рисовало ему графа д'Орбека, которого он знал лишь по имени, молодым и изящным вельможей, а дочь мессера д'Эстурвиля – счастливой невестой Красавца аристократа, которая и думать позабыла о безвестном художнике. И хоть он лелеял смутную и робкую надежду, никогда не покидающую сердце, исполненное любовью, но он навсегда отрезал себе путь к счастью, сообщив госпоже д'Этамп имя ее соперницы, если действительно герцогиня была влюблена в него. Быть может, она и могла бы расстроить свадьбу; теперь же она станет торопить ее всеми силами. Она возненавидит бедную Коломбу. Да, Бенвенуто был прав: любовь этой женщины страшна и опасна, зато любовь Коломбы, должно быть, и была тем возвышенным, неземным чувством, о котором учитель говорил вначале. Но счастье, увы, суждено было другому… Асканио был в отчаянии: он поверил в дружеское участие госпожи д'Этамп, а эта мнимая дружба обернулась опасной для него любовью; он надеялся на любовь Коломбы, а эта воображаемая любовь оказалась всего лишь холодной дружбой. Он готов был возненавидеть обеих – ведь они обманули его мечты, ему хотелось, чтобы иным было чувство каждой из них.

Впав в мрачное уныние, Асканио и не помышлял о лилии – заказе госпожи д'Этамп – и, подстрекаемый ревностью, решил никогда больше не бывать в Малом Нельском замке, несмотря на уговоры и попреки Руперты, несмотря на то, что она засыпала его вопросами, на которые он даже не отвечал. Порой, однако, он все же раскаивался, что принял сгоряча такое решение, хотя, конечно, жестоко страдал лишь сам. Ему хотелось увидеть Коломбу, потребовать у нее отчета, но в чем – в его собственных нелепых бреднях? А если б он увидел ее – так порой раздумывал юноша, смягчаясь, – то непременно признался бы ей в любви, признался бы, точно в преступлении, и она, такая добрая, быть может, утешила бы его, как утешила бы в беде. Но как объяснить ей, отчего он так долго не был, как оправдаться в глазах девушки?

Время шло, а Асканио все предавался своим наивным и горестным думам и не смел принять никакого решения.

А Коломба со страхом и радостью ждала Асканио весь тот день, накануне которого госпожа Перрина ввергла Асканио в отчаяние, раскрыв ему тайну; но напрасно девушка считала часы и минуты, напрасно госпожа Перрина прислушивалась: Асканир, который мог бы воспользоваться любезным разрешением Коломбы, так и не появился в сопровождении Руперты, так и не постучался четыре раза, как было условлено, в дверь Малого Нельского замка. Что это означало?

А это означало, что Асканио болен… быть может, умирает; во всяком случае, ему так плохо, что он не может прийти. Так, по крайней мере, думала Коломба. Весь вечер простояла она на коленях, заливаясь слезами и творя молитвы, и, когда перестала молиться, заметила, что слезы все еще текут у нее по щекам. Это ее испугало. Тоска, сжимающая сердце, ей обо всем поведала. Право же, было от чего испугаться: ведь не прошло и месяца, а Асканио так завладел ее мыслями, что она забыла господа бога, отца, свои горести. Да не в этом дело! Ведь Асканио здесь, в двух шагах, он болен, он умирает, а она не может повидаться с ним. Ей было не до рассуждений, и она дала волю слезам и плакала без удержу. Когда он поправится, она все обдумает.

А на следующий день дело обернулось еще хуже. Госпожа Перрина подстерегла Руперту и, увидев, что она выходит, устремилась к воротам за запасом новостей, гораздо более насущным, нежели запас провизии. Итак, у Асканио нет ничего опасного, Асканио просто не хочет посетить Малый Нельский замок, даже не желает отвечать госпоже Руперте, засыпавшей его вопросами, и упорно отмалчивается. Обе кумушки терялись в догадках. Действительно, для них все это было непостижимо.

А Коломба доискивалась причины недолго, она скоро все поняла и подумала: «Он все знает. Он проведал, что через три месяца я стану женой графа д'Орбека, и не хочет меня видеть».

Сначала она почувствовала признательность к любимому за его гнев и улыбнулась. Пусть читатель сам объясняет, в чем причина такой радости; наше дело – всего лишь беспристрастное повествование. Но, поразмыслив, Коломба рассердилась на Асканио: неужели он и не подумал, что мысль о браке приводит ее в отчаяние? «Значит, он презирает меня», – решила девушка про себя. Все эти переходы от негодования к нежности были весьма опасны: ее чистое сердце познавало себя. Коломба убеждала себя, будто видеть не желает Асканио, а внутренний голос твердил, что она ждет его, надеясь оправдаться.

И ее мучила боязнь, что она впала в грех, мучило сознание неразделенной любви.

Но не только о ее любви не ведал Асканио. Еще одна женщина любила его, и любовь ее была еще более страстной и требовательной, и, добиваясь взаимности, она мечтала о счастье, так ненависть лелеет мечту о мести.

Госпожа д'Этамп не верила, не хотела верить в глубокое чувство Асканио к Коломбо. «Он сущий ребенок, сам не знает, чего хочет, – твердила она. – Влюбился в первую встречную смазливую девчонку, натолкнулся на пренебрежение глупенькой зазнайки, и гордость его задета. О, когда он почувствует, что такое настоящая любовь, страстная и настойчивая, когда он узнает, что я люблю его!.. Я – герцогиня д'Этамп, прихоти которой – закон для целого королевства. Пусть же он узнает об этом».

Виконт де Мармань и парижский прево тоже страдали – страдали от ненависти, как Анна и Коломба – от любви. Они питали смертельную злобу к Бенвенуто, в особенности же Мармань. Из-за Бенвенуто его презирала и унижала женщина, из-за Бенвенуто ему надо было прикидываться храбрецом, ибо до сцены во дворце д'Этамп виконт мог поручить наемным убийцам прикончить ваятеля на улице; теперь же он принужден сразиться с ним в его же собственном доме, и Мармань при одной этой мысли дрожал от страха; но человеку, который дал вам почувствовать, что вы подлый трус, не прощаешь.

Итак, страдали все, даже Скоццоне, ветреная Скоццоне; хохотушка Скоццоне уже не смеялась, не пела, и частенько глазки ее были красны от слез. Бенвенуто разлюбил ее, Бенвенуто теперь всегда холоден, а подчас даже груб с ней.

Бедняжку Скоццоне преследовала навязчивая идея, она просто совсем помешалась. Девушке страстно хотелось выйти замуж за Бенвенуто. Когда Скоццоне поселилась у художника, он отнесся к ней с уважением, как к порядочной женщине, а не как к легкомысленной красотке, и она сразу выросла в своих глазах благодаря этому уважению, которого не ждала, и благодаря почтительности, на которую не надеялась, и прониклась глубокой признательностью к своему благодетелю и наивной гордостью оттого, что ее так высоко ценят. С той поры не по требованию Челлини, а по его просьбе она с радостью согласилась служить ему натурщицей, и ее столько раз воплощали в бронзе, серебре, в золоте и столько раз восторгались ею, что девушка в простоте сердечной приписала себе половину успехов мастера. Скоццоне невольно краснела, когда ваятелю расточали похвалы, восхищаясь чистотой линий той или иной статуи; она самодовольно твердила про себя, что просто стала необходима ему, что без нее ему не достичь известности, что часть его славы принадлежит ей, как принадлежит ей его сердце.

Бедняжка! Она не ведала, что никогда не была для художника той святая святых, тем сокровенным божеством, к которому взывает всякий творец и которое делает его творцом. Бенвенуто копировал ее фигуру, ее грациозные позы, а она вообразила, будто он всем ей обязан, и мало-помалу осмелела и начала надеяться, что станет его женой. Она не умела скрытничать и поэтому откровенно заявила о своих притязаниях. Челлини выслушал ее с самым серьезным видом и ответил:

– Там будет видно.

На самом же деле он предпочел бы вновь попасть в крепость Святого Ангела и даже еще раз сломать себе ногу при побеге. Не то, чтобы он презирал свою милую Скоццоне: он нежно любил ее и даже немного ревновал, как мы уже видели, но он боготворил лишь одно искусство и первейшей, настоящей и узаконенной его возлюбленной была скульптура. К тому же не омрачит ли супружество нрава весельчака-скитальца? Не загубят ли семейные заботы талант ваятеля? Да и кроме того, если б ему пришлось жениться на всех своих натурщицах, он был бы по меньшей мере стократ двоеженцем.

«Я подыщу жениха Скоццоне, – раздумывал Бенвенуто, – какого-нибудь славного малого, дам ей недурное приданое. Вот так я и осуществлю страстное желание Скоццоне, которая, как любая обывательница, мечтает носить фамилию супруга».

Бенвенуто был убежден, что единственное стремление Скоццоне – выйти замуж, а кем будет муж – право, неважно. А пока он предоставил честолюбивой девушке лелеять несбыточные мечты. Но со дня переезда в Большой Нельский замок все воздушные замки Скоццоне рухнули: она отлично видела, что не так уж нужна Челлини и в жизни и в творчестве, как воображала, ей не удавалось развеселить ваятеля, рассеять облако грусти, покрывавшее его лоб. И он начал лепить из воска Гебу, и лепить не с нее. И вот еще что – страшно даже подумать! – бедняжка попробовала было пококетничать с Асканио на глазах у Челлини, и маэстро даже бровью не повел, ничем не выразил ни гнева, ни ревности. Неужели же придется сказать «прости» дивным мечтам?

О Паголо же, если читателю небезынтересно проникнуть в темные глубины его души, следует сказать, что с некоторых пор он стал еще угрюмее и нелюдимее, чем прежде.

Читатель, вероятно, решил, что наш старый знакомый весельчак Жак Обри избежал беды – этого всеобщего поветрия. Ничуть – и на его долю выпали огорчения. Жак Обри быстро изнашивал платье, не берег его (больше берег карман), а себялюбец портной отказался одевать его в долг.

Итак, нашего бедного приятеля постигла неудача в делах житейских. Но, к счастью, как мы уже могли убедиться, он был не из тех чудаков, которые раскисают от неудач. Вскоре он встретил прелестную утешительницу, по имени Жервеза. Но девушка не обращала внимания на Жака Обри, и он просто измучился, выискивая способ покорить ее сердце. Он почти перестал есть и пить, тем более что подлец трактирщик, двоюродный брат подлеца портного, не пожелал кормить его в долг.