II. Холланд-Хаус

В Париже я познакомился с леди Холланд,[598] происходившей из семьи Стюартов.[599]

Ввел меня в ее дом мой дорогой граф д'Орсе,[600] тот самый, которому посвящены мои «Мемуары» и который совсем недавно умер еще таким молодым, таким красивым и таким неизменно элегантным!

Во Флоренции лорд Холланд, а в Париже леди Холланд пригласили меня, когда я приеду в Англию, нанести визит в Холланд-Хаус.

И вот в 1850 году я отправился в Англию и никакие более срочные дела не мешали мне воспользоваться этим любезным предложением.

Холланд-Хаус расположен в пригороде Кенсингтон,[601] на краю Гайд-Парка.[602]

Это замок был построен графом Оксфордским,[603] в конце шестнадцатого века, в годы царствования Якова I[604] этого робкого сына Марии Стюарт,[605] которого заставлял бледнеть один только вид обнаженной шпаги.

Правда, его матери, когда она была им беременна, довелось видеть столько обнаженных шпаг, наносивших удары этому несчастному Риччо,[606] что нет ничего удивительного в том, что порождение ее чрева содрогалось от подобного зрелища.

Нет ничего более изумительного, нет ничего другого, что давало бы представление о богатстве и власти, чем эти огромные английские резиденции!

Оказавшись перед Холланд-Хаусом, видишь замок, построенный, подобно замку Сен-Жермен,[607] из кирпичей, но легкий настолько, насколько тяжеловесен Сен-Жермен; замок возвышается над просторной лужайкой, где, словно на лугу, пасутся животные.

Но ни в коем случае не следует, держа в уме наши маленькие парки, наши маленькие купы деревьев и наши маленькие лужайки, смотреть на все в бинокль с той стороны, где предметы уменьшаются: нет, нет, поверните бинокль другой стороной, а еще лучше смотрите собственными широко раскрытыми глазами.

Длина лужайки составляет примерно пол-льё; окружена она вековыми деревьями, образующими широкую аллею, на которой экипажи могли бы бок о бок бороться за награду на скачках! И когда я говорю, что на лужайке пасутся животные, я имею в виду не двух-трех чистеньких, вылизанных добела баранов, украшенных ради развлечения детей розовыми шелковыми ленточками, и несчастную козу, привязанную к своему колышку и щиплющую траву вокруг себя, насколько ей позволяет это длина веревки, – нет, речь идет о стаде в сотню голов рогатого скота – коров, волов, быков, которые лежат, жуют, мычат и, вытянув шеи, тараща глаза и пуская пар из ноздрей, смотрят на проходящих мимо путешественников.

Холланд-Хаус находился посреди обширной равнины, где с огромным замком соседствовал сельский домик Кромвеля, в который тот приводил своего зятя Айртона,[608] с тем чтобы посвятить его в свои цареубийственные замыслы.

Почему их беседа происходила посреди этой обширной равнины? Дело в том, что Айртон имел несчастье быть глухим, и Кромвель видел, что в этом лесистом краю только эта обширная равнина может надежно избавить их от подслушивания…

Я вышел из кареты у входа на террасу.

Опасался я только одного: что лорд и леди Холланд,[609] которых я не видел: одного десять лет, а другую – лет шесть – восемь, пребывают сейчас в Париже, Флоренции или Неаполе.

Однако случаю не было угодно запасти мне все разочарования на один и тот же день: мои именитые хозяева гуляли в парке.

Но, поскольку окружность парка составляет два или три льё, поскольку он включает в себя рощи, горы, равнины, фруктовые сады, луга и озера, слуга вызвался проводить меня к тому месту, которое он назвал цветочным лугом.

То было излюбленное место леди Холланд.

Взойдя на холм, мой провожатый и в самом деле указал мне на свою знатную хозяйку, запахнувшуюся в длинный батистовый пеньюар; голову ее украшала голубая шляпка; с книгой в руке леди Холланд не спеша прогуливалась вокруг настоящей цветочной равнины.

Там на пространстве примерно в четверть льё дельфиниумы,.[610] герани,[611] петунии.[612] и вербены[613] росли так же, как в поле – клевер, эспарцет[614] и люцерна[615]

Ничто не ослепляло глаза так, как этот огромный ковер, вышитый белым, голубым и розовым.

Указав мне рукой на леди Холланд, слуга удалился.

Я направился к ней.

Внимание, которое она уделяла чтению, помешало ей увидеть меня или услышать мои шаги; я остановился на обочине дорожки, по которой двигалась леди Холланд, и, когда она проходила мимо меня, моя тень упала на нее и заставила ее обернуться.

Она настолько не ожидала моего визита, что сначала не узнала меня; однако взгляд ее перебегал поочередно от меня на книгу и от книги на меня; затем со своей чарующей улыбкой она произнесла:

– Посмотрите, что я читаю.

И леди Холланд протянула мне том «Бражелона»,[616] разумеется в бельгийском издании.

– Я искал кого-нибудь, кто проводил бы меня к вам, и даже не подозревал, что дело уже сделано.

– О, – откликнулась моя хозяйка, – я сейчас на весьма любопытном месте книги, там, где Людовик Четырнадцатый находится в Бастилии, а его брат – в Фонтенбло.[617] Мне кажется, вы на минуту испытали искушение оставить подлинного Людовика Четырнадцатого в тюрьме и посадить на трон его брата.

– Будучи женщиной, вы, сударыня, знаете, что такое искушать или подвергаться искушению… Да, признаюсь, эта неожиданная мысль на минуту соблазнила меня; Мери..[618] или Теофиль Готье[619] вовсе не стали бы ей противиться; мне же пришлось всерьез бороться с самим собой, и я отказался от этого забавного удовольствия переиначить пятьдесят пять лет истории Франции[620]

– И почему же вы этого не сделали?

– Потому что в наше время, сударыня, люди верят в столь немногое, что я опасаюсь, поставив историю под сомнение, еще более уменьшить число наших верований.

– Ах, ведь, кстати, я протянула вам вашу книгу, но не подала руки… Вы выказали редкостную любезность, вспомнив свое обещание. Так дайте же мне вашу руку, и я провожу вас к лорду Холланду!

Я дал руку этой прелестной женщине, созданной, как все англичанки, из тумана и росы и оживленной бледным солнечным лучом, и, даже не ощущая, опирается ли она на мою руку или прижимается ко мне, я, ведомый ею, зашагал к оранжерее, где лорд Холланд диктовал секретарю свои «Дипломатические мемуары»,[621] – прелестную книгу, в которой сливаются, словно три драгоценных металла в коринфской[622] бронзе[623] знания государственного деятеля, учтивость джентльмена и остроумие светского человека.

У еще совершенно молодого лорда Холланда зрение стало настолько плохим, что, утратив возможность писать, он вынужден был свои мемуары диктовать.

Услышав, что мы входим, секретарь остановился; леди Холланд отпустила мою руку и, положив свою на плечо мужа, сказала:

– Милорд, это господин Дюма, приехавший в Холланд-Хаус, чтобы сочинить здесь роман в двенадцати томах и драму в пятнадцати картинах. Я отдала распоряжение приготовить ему покои для поэтов.

Лишь те, кто путешествовал по Англии и дружески виделся там с аристократией, могут иметь представление о том, как осуществляется гостеприимство в замках.

Подобно тому, как у Лукулла,[624] в его загородном доме в Неаполе были обеденные залы Дианы[625] Аполлона и Кастора, в Холланд-Хаусе были покои для королей, послов и поэтов.

– Драма в пятнадцати картинах и роман в двенадцати томах! В таком случае вы уделите нам от силы месяц? – засмеялся лорд Холланд.

– Увы, милорд, – ответил я, – я не настолько счастлив, чтобы иметь возможность позволить себе подобную радость. Мне предстоят репетиции, требующие моего присутствия в Париже, и, вместо тридцати наполненных долгих дней, о которых вы говорите, я предлагаю вам тридцать бедных весьма укороченных часов.

– Милорд, господин Дюма еще не ознакомился с Холланд-Хаусом, поскольку он только что сюда прибыл; быть может, когда мы воздадим ему почести, он воздаст владению то, в чем отказывает владельцам… Аддисон[626] тоже приехал в Холланд-Хаус на три дня, а остался здесь на пять лет… Хотите ли вы быть чичероне при господине Дюма или вы возлагаете эту заботу на меня?

– Вы знаете, как мне тяжело ходить, – отозвался лорд Холланд. – Мне потребовалось бы тридцать часов, предоставленных нам господином Дюма, чтобы показать ему все то, что за час покажете ему вы… Так что сделайте большой круг, а я по самой короткой дороге вернусь в замок. За четверть часа до завтрака, дорогой мой гость, колокол известит вас о нем.

– Такое решение устроит вас? – спросила меня леди Холланд.

Вместо ответа я предложил ей руку. Мы пошли среди цветов.

На вершине холма возвышалась купа великолепных кедров.

– О миледи! – воскликнул я. – Я и не предполагал, что Холланд-Хаус находится так близко от Ливана![627]

– Вы имеете в виду эти кедры? – осведомилась она.

– Да, они великолепны!

– «Великолепны» – это точное слово, и, чтобы оценить их по-настоящему, нам недостает только солнца. К тому же у них есть нечто общее с их собратьями в Палестине,[628] с которыми вы только что их сравнили, – они должны были видеть Наполеона,[629] и это увеличивает их ценность.

– Когда же это? В тысяча восемьсот пятнадцатом году?

– Нет… В тысяча восемьсот пятом.

– А, во время Булонского лагеря?[630]

– Да… Обеспокоенное военными приготовлениями нового императора, правительство решило превратить этот холм в последний оплот Лондона, и в тени этих кедров должна была стоять батарея из двадцати пяти орудий.

– О, но ведь и вправду Холланд-Хаус весь полон воспоминаний об императоре… Лорд и леди Холланд были защитниками Наполеона в парламенте и в лондонских салонах, и пленник Святой Елены,[631] в «Мемориале» Лас-Каза[632] проклиная своего злого гения из Лонгвуда, не раз благословляет своего доброго гения из Холланд-Хауса.

– Это так, а вот и бронзовый бюст императора, который был здесь поставлен в знак протеста в тот самый день, когда английское правительство решило приковать пассажира «Беллерофонта»[633] к скале Святой Елены.

– Чьи это строки выгравированы на постаменте?

– Гомера.

– А-а! Поэта, воспевшего Ахилла!

– Нет, воспевшего Улисса.

И правда, стихи были заимствованы не из «Илиады», а из «Одиссеи».[634] Вот их перевод:

Немного дальше, в нескольких шагах от бюста Наполеона, возвышалась статуя Чарлза Фокса, настолько большого друга Франции, что Питт,[636] его соперник, из-за этого стал его смертельным врагом.

Здесь мы и услышали удары колокола, возвестившие нам о завтраке; по словам самого хозяина дома, у нас в запасе оставалось еще четверть часа. Мы использовали это время для того, чтобы посмотреть в так называемом французском саду потомков первой далии,[637] которую в 1804 году из Америки привезли для леди Холланд.

Само собой разумеется, эта славная леди Холланд, друг Наполеона, великодушная женщина, посылавшая ему на остров Святой Елены книги, брошюры и даже вино; женщина, которой он оставил по завещанию камею;[638] женщина, для которой в 1804 году привезли из Америки далии, чьим роскошным потомством мы любовались, если и имела что-то общее с грациозной леди Холланд, шедшей со мной под руку, так это доброту и возвышенную душу, и могла быть в числе ее предков.

За далиями последовало то, что в Холланд-Хаусе называют гротом Роджерс, удивительная достопримечательность этого королевского замка, в некотором роде представляющая собой его материальную славу вместе со всем тем, что составляет его славу прошлую и настоящую.

Роджерс,[639] поэт и банкир Роджерс, автор «Жаклины»,[640] «Слез Хлои»,[641] «Радостей памяти»,[642] и «Человеческой жизни»[643] был постоянным сотрапезником в Холланд-Хаусе; многие фрагменты поэмы «Радости памяти», лучшего из произведений Сэмюеля Роджерса, сочинялись в этом гроте, и с той поры это уже не грот Холланд-Хауса, а грот Сэмюеля Роджерса.

Покончив с завтраком, мы продолжили осмотр замка, начатый вне его стен, и прежде всего меня проводили в покои поэтов.

Это были мои покои на все то время, какое мне было угодно оставаться в замке.

Перед тем как называться покоями поэтов, они назывались мастерской художников.

Ван Дейк,[644] беспокойный ученик Рубенса, Ван Дейк, искатель богатства, жил в Холланд-Хаусе в 1638 году и написал здесь три или четыре из тех чудесных портретов, благодаря которым он стал соперником Тициана.[645]

Затем здесь побывал Шарден,[646] наш прославленный путешественник: в молодости посланный в Персию, чтобы заняться там торговлей алмазами, он воспользовался своим затянувшимся пребыванием в этой стране сказок для того, чтобы изучить ее и познакомить с нею нас.

Ко времени его возвращения во Францию там в обычай вошли преследования протестантов, и в Севеннах свирепствовали драгонады:[647] Шарден добровольно поехал в изгнание, перебрался в Англию и был там радушно принят Карлом II,[648] который назначил его своим полномочным посланником при штатах Голландии;[649] а перед этим он был принят в Холланд-Хаусе так, как принимают в этом замке гостеприимства; здесь родилась его дочь и здесь он написал немалую часть своего «Путешествия в Персию».

Затем здесь жил Аддисон, бывший государственный секретарь, автор «Катона Утического» и «Зрителя», этого прародителя журналов, обосновавшего право прессы создавать общественное мнение.

Почти впавший в немилость после смерти королевы Анны,[650] совершенно несчастный после своей женитьбы, он нашел убежище в Холланд-Хаусе, где и умер, оставив незавершенной свою «Защиту христианской религии».[651]

Затем здесь побывал Шеридан,[652] сын актера, драматург, государственный деятель, стоический, как Зенон, страстный, как Мирабо,[653] человек, который в ответ на слова одного английского министра по поводу бойни на Киброне[654] «Пусть Англия успокоится: английская кровь не текла ни из одной раны!» – заявил: «Пусть Англия облачится в траур: английская честь вытекала из всех пор!»

Шеридан, директор Друри-Лейна,[655] разоренный пожаром своего театра, жевал хлебец, спокойно глядя, как горит его детище; те, кто пытался сделать невозможное и погасить вулкан, пробегая мимо, называли драматурга бездельником, лентяем, эгоистом, а он в ответ им произнес, пожимая плечами: «Позвольте же бедному человеку смиренно доесть кусочек хлеба, греясь у собственного очага!»

Шеридана, игрока, гуляку, гения, автора «Соперников»,[656] «Дуэньи»,[657] «Школы злословия»,[658] чья жизнь была настоящей борьбой с нищетой, судебные исполнители преследовали не только на смертном ложе, но и в гробу не давали ему покоя; и тогда лорд Холланд вырвал его труп из лап торговых приставов, заплатив за это шестьсот фунтов стерлингов, чтобы иметь возможность похоронить драматурга в Вестминстере,[659] в королевской усыпальнице!

Затем пришла очередь Роджерса и Латрелла,[660] начертавших свои имена на деревьях и скалах Холланд-Хауса.

И наконец, здесь был знаменитый Байрон,[661] со славой замкнувший собою этот ряд поэтов и изгнанников.

Байрон, добровольный изгнанник, готовый отправиться в свое второе путешествие,[662] исполненный муки, остановился здесь, чтобы бросить последний долгий, затуманенный слезами взгляд на Англию, оклеветавшую его; на жену, мало-помалу проникавшуюся к нему ненавистью; на дочь, не знавшую его,[663] и на самого себя, кого несчастье обрекло на слезы и гениальность!

Что вы скажете об этой череде гостей – художников, путешественников, законодателей, поэтов: Ван Дейке, Шардене, Аддисоне, Шеридане, Сэмюеле Роджерсе, Латрелле и Байроне?

Но подождите! Теперь перед вами пройдут побывавшие здесь государственные мужи, министры, принцы или короли.

Сюлли,[664] посол Генриха IV, который прибыл в Англию просить от имени своего монарха у Елизаветы, королевы-протестантки, помощи деньгами и живой силой; Сюлли, которого Вольтер,[665] выдворил из «Генриады»[666] чтобы тем самым его наказать, если не его лично, то хотя бы его фамилию за то, что один из потомков Сюлли не помешал шевалье де Рогану избить палкой его, Вольтера, прямо перед окнами своего дома;[667] Сюлли, ради приема которого нарочно украсили галерею, остающуюся и сегодня такой, какой она была в то время, и сохранившую для нас великолепные образцы убранства, обоев и мебели той эпохи.

Затем Уильям Пени,[668] современный Ликург; Пенн, сын того знаменитого адмирала, что оказал Стюартам столь большие услуги; Пенн, квакер,[669] которого в Ирландии дважды заточали в тюрьму и которого изгнали из родительского дома за его упорство в том, что называлось ересью; Пенн, который во время этих гонений стал искать убежища в Холланд-Хаусе, где он и укрылся, а затем неожиданно унаследовал миллион вместе с долговым обязательством английского правительства на четыреста тысяч франков.

В результате, после того как Пенн подвергался преследованиям со стороны правительства, он сам получил возможность его преследовать и, в обмен на это долговое обязательство, правительство передало ему в суверенную собственность целый край, расположенный к западу от Делавэра,[670] площадью в три миллиона наших арпанов.[671]

Вот откуда происходит Пенсильвания,[672] вот как была основана Филадельфия;[673] вот где появилась конституция, послужившая образцом для конституции Соединенных Штатов.[674]

Ну а после 31 мая все те жирондисты,[675] кому удалось избежать гильотины, несчастные изгнанники, которые в то время, когда перед аристократической эмиграцией открывались все двери, наоборот, видели, как клевета воздвигает на их пути все новые препятствия, – эти жирондисты постучались в гостеприимные ворота Холланд-Хауса.[676]

Дело в том, что на протяжении двадцати лет Холланд-Хаус служил местом сбора всех главарей партии вигов, вождем которой был знаменитый Фокс.

Здесь, в огромной галерее длиной в сто пятьдесят футов, собирались все те, кто в целях всеобщей свободы хотел мира; больше, чем мира, – согласия между Англией и Францией; здесь пытались снова связать то, что с неумолимым ожесточением ненависти разрубил Питт.[677]

И кто же были эти починщики, истощавшие подобной работой свои силы?

Это герцог Бедфорд,[678] лорд Ленсдаун,[679] лорд Брум,[680] Уитбред,[681] Эллиот,[682] Уиндем;[683] затем продолжившие более удачно под началом племянника дело, начатое дядей: Джеймс Макинтош,[684] Терни,[685] лорд Грей,[686] лорд Джон Рассел,[687] лорд Пальмерстон,[688] лорд Годрич,[689] и лорды Мельбурн[690] Гренвилл,[691] Кленрикард,[692] Окленд;[693] все это ничуть не помешало в 1805 или 1806 году Георгу III,[694] и принцу-регенту[695] ставшему позднее Георгом IV, принять участие в празднестве в Холланд-Хаусе, празднестве, память о котором хранят стоящие в зале, где оно происходило, мраморные бюсты отца и сына.

Ведь Холланд-Хаус, помимо прочего, еще и настоящий музей: статуи и картины видишь повсюду – на лестницах, в галереях, в комнатах.

Леди Холланд показала мне статуи и картины; затем она подвела меня к маленькой гуаши.

– Надо же! – воскликнул я. – Робеспьер![696]

Она перевернула портрет.

На его обороте Фокс собственноручно начертал:

«Посредственный! Жестокий! Малодушный!»

Я воспроизвожу мнение Фокса, не оспаривая его; в конце концов, оно близко к мнению Мишле.[697]

Тридцать часов занимают в жизни немного места; сколько же таких отрезков времени улетают один за другим и забываются!

Но получается так, что я мог бы рассказать во всех подробностях о тех тридцати часах, которые я провел в Холланд-Хаусе, и из которых ни один, даже из числа ночных, не стерся в моей памяти!

Дело в том, что, лежа в постели, в которой спал Байрон, я в эти часы читал «Мемуары Байрона», доныне сохранившие свой интерес, хотя они и испорчены чувствительностью Томаса Мура![698]

Это чтение несколько изменило планы моего отъезда; не потому, что я хотел докучать моим именитым хозяевам дольше, чем я им уже сообщил; нет, я принял решение совершить паломничество к могиле автора «Дон Жуана».[699] и «Чайльд Гарольда»[700]

Нет ничего более легкого: за три часа доезжаешь из Лондона до Ноттингема и за три четверти часа – из Ноттингема до Ньюстедского аббатства.[701]

На следующий день я сообщил эту новость лорду Холланду, который одобрил мое решение и дал совет доехать до Ливерпуля,[702] так как мне все равно предстояло проделать три четверти пути до этого города.

В моей натуре есть нечто роднящее меня с бумажными змеями – их трудно запустить, но если уж они оказались в воздухе, то поднимаются настолько высоко, насколько им отпускают бечевку.