У ворот замка я предпринял последнюю попытку не идти дальше и распрощаться с господином управляющим и его супругой, но они твердо решили, что для нас мало восхищаться их каретой и что нам надо полюбоваться также их апартаментами.

Пришлось уступить.

Госпожа Стифф, не оборачиваясь, проворно взбежала на шесть ступенек крыльца и вошла в дом первой.

Что касается г-на Стиффа, он пожелал оказать Дженни любезность и позволить ей пройти впереди него.

Само собой разумеется, я оказался позади.

Но Господь услышал мою молитву: я был кроток, словно Авель,[249] и терпелив, словно Иов.[250]

Я сносил унижение только ради Дженни, только ради Дженни, которая казалась мне столь прекрасной, что я едва мог бы допустить, чтобы даже королева ступала впереди нее.

Но обожаемое создание улыбалось мне с ангельской нежностью, и всякая горечь исчезала во мне.

Между тем г-н Стифф возглавил нашу небольшую колонну и, открывая дверь, сказал жене:

– Сударыня, вот ваша спальня; она была меблирована лучшим мастером этого дела в Честерфилде. Хотелось бы, чтобы спальня пришлась вам по вкусу.

Но г-жа Стифф едва удостоила внимания изысканную меблировку этой комнаты и, оглядевшись, сказала:

– По правде говоря, сударь, вы, похоже, забыли одну важную вещь.

– Какую, сударыня?

– Прихожую… Слыханное ли дело, чтобы в спальню женщины входили одним прыжком!

Господин Стифф улыбнулся.

– О, – сказал он, – не считайте меня таким непредусмотрительным, сударыня. Я провел вас сюда потайной лестницей. Пройдите будуар, гостиную и столовую – и тогда вы найдете эту требуемую вами прихожую, которая выходит на парадную лестницу.

Госпожа Стифф кивнула, словно говоря: «Я прекрасно знаю, что вы не забыли о полагающихся мне знаках уважения», и, пройдя не останавливаясь через будуар и гостиную, направилась к прихожей, чтобы самой убедиться в ее существовании.

Затем, успокоившись на этот счет, она вернулась в будуар.

Будуар являл собою чудо убранства. Стены были затянуты шелком серовато-жемчужного цвета с рисунком в виде гроздочек вишен; кресла были обиты той же тканью, что была использована для гардин; мебель была выполнена из розового дерева и украшена фарфоровыми медальонами.

– У вас действительно тонкий вкус, господин Стифф, – сказала молодая женщина, – и будуар этот весьма недурен. – Что вы об этом думаете, мисс Смит?

– Я думаю, сударыня, – ответила Дженни с той наивностью, которая придавала очарование всем ее словам, – я думаю, что это поистине великолепно, и ничего прекраснее я еще не видела.

Когда Дженни произносила эти слова, лицо ее выражало восхищение столь неподдельное, что у меня на глазах проступили слезы.

Удар был нанесен мне прямо в сердце.

– Ну-ка, посмотрим, каково сидеть на этой софе, – произнесла г-жа Стифф.

И она в небрежной позе уселась на софу.

– Садитесь-ка рядом со мной, моя милочка, – обратилась она к Дженни, – и вы мне скажете, приятно ли здесь вам.

И, притянув к себе Дженни, г-жа Стифф усадила ее на софу.

– О, конечно же, сударыня, здесь очень приятно сидеть! – воскликнула моя жена.

Я посмотрел на Дженни взглядом, словно молившим ее о пощаде, но она была занята тем, что рассматривала обивку кресел, и не видела меня.

– О женщина! – прошептал я чуть слышно. – Это надо же, чтобы хоть в одном уголке твоего сердца ты всегда оставалась слабым созданием, вовлекающим мужчину в грех!

– А теперь, госпожа Стифф, – заявил управляющий графа Олтона, – теперь, когда вы изучили этот будуар и, похоже, он удовлетворил вас, не соблаговолите ли рассмотреть подробнее остальную часть апартаментов, на которую вы бросили лишь один беглый взгляд.

И с этими словами он с необычной галантностью, безусловно вдохновленной желанием разжечь нашу зависть, предложил руку Дженни.

Но я, будучи не в силах терпеть дальше, сказал ему:

– Приношу вам тысячу извинений, господин управляющий, но у моей жены тоже есть свой дом, ожидающий хозяйку, дом, несомненно весьма бедный по сравнению с вашим, но такой, какой я смог ей предоставить при моей большой любви и малых средствах. Так не желаешь ли пойти туда, Дженни?

– О да, да! – откликнулась она. – Идем, друг мой! Господин и госпожа Стифф нас простят… Они понимают: чем меньшим владеешь, тем больше им дорожишь.

Господин Стифф и его супруга обменялись взглядом, в котором читалось: «Они увидели то, что нам хотелось им показать; позволим же им уйти».

И господин управляющий отвесил мне глубокий поклон и сказал:

– Мы хотели бы задержать вас на обед, дорогой пастор, но, как видно, ваше нетерпение оказаться наедине со своей женой столь велико, что мы не осмеливаемся настаивать. Так что идите, счастливые супруги! Я говорю «счастливые», поскольку один латинский поэт, если не ошибаюсь, писал, что счастье – в умеренности.[251] Уж вы-то это знаете, господин пастор, вы ведь человек ученый…

– Да, сударь, я это знаю, – прервал его я, – и, надеюсь мы, Дженни и я, дадим доказательство того, что эта общеизвестная истина верна в современном евангельском учении, так же как она была верна в античном обществе.

– Интересный поворот мысли у вашего мужа, дорогая мисс Смит, – вступила в разговор г-жа Стифф, сопроводив свои слова легким одобрительным кивком, – и я искренне сожалею, что не столь долго просвещалась в беседе с ним… Но, поскольку вы решительно хотите нас покинуть, приходится уступить вашему желанию… Прощайте же, моя милочка, и пусть вам покровительствует Небо!.. Прощайте, господин пастор!

Мы с Дженни откланялись и решили выйти через ближайшую к нам дверь, ведущую к малой лестнице, но управляющий нас остановил:

– Как же так, мой дорогой пастор! Прошу вас пройти через парадные двери… Вы достойны всего самого лучшего! Тот выход предназначен для слуг!

И, указывая нам путь, он заставил нас пройти снова через гостиную, столовую и прихожую, о необходимости которой столь язвительно заявила г-жа Стифф в ту минуту, когда усомнилась в ее существовании.

О дорогой мой Петрус, я вышел из этого дома с сокрушенным сердцем!

Эта встреча, эта роковая случайность омрачили самый прекрасный день в моей жизни, день, когда, как я надеялся, мне было даровано счастье целиком и полностью обладать Дженни, ею одной, принадлежащей только мне, без того чтобы что-то мешало исполнению моего желания и без того, чтобы у нее оставалось чувство сожаления… Но получилось так, что все это прелестное здание моих блаженных мечтаний проклятый управляющий и его жена опрокинули в жалкую действительность!

Как после этой отличной уютной кареты допустить, чтобы Дженни шла пешком?

Как после этой раззолоченной гостиной, после этого шелкового будуара, после этой обтянутой атласом спальни ввести мою Дженни в нашу маленькую комнатку с мебелью из тростника и с ситцевыми занавесками?! Разве только мои фрески, выполненные для нее, могут придать комнате ценность в ее глазах!

Но я не был великим живописцем, и эти фрески определенно померкнут в сравнении с росписями, украшавшими наддверия и простенки в апартаментах господина управляющего.

Еще накануне, перед тем как отправиться к моей Дженни и повести ее в церковь, я с такой радостью рассматривал мой отличный шкаф из ореха с его тщательно отполированными дверцами; мой стол грушевого дерева, покрытый голубым сукном, с двумя ящиками, закрывающимися на ключ! Наконец, большое зеркало, стоящее напротив открытого окна, повторяло для меня тот полюбившийся мне горизонт, созерцание которого делало меня столь счастливым, ведь благодаря этому зеркалу, представлявшему искусственный пейзаж как отражение реального пейзажа, я обладал одновременно мечтой и реальностью моего счастья.

О, накануне я рассматривал все это с такой радостью и, быть может, с такой гордостью! И вот путем сопоставления Господь унизил мою гордость и умалил мою радость.

Теперь осмелюсь ли я предложить моей Дженни то немногое, чем я владел, в то время как управляющий графа Олтона, человек необразованный, заурядный и грубый, предложил своей жене шелковые канапе, шкафы розового дерева и столы в стиле Буля?..[252]

До той минуты, когда мы встретили эту злосчастную карету, сердце мое было столь довольным, столь ублаготворенным, столь нежно убаюканным этой упоительной мыслью ввести мою супругу в ее маленький рай и сказать ей при этом:

– Дорогая моя подруга, вот твоя комната!

Но проклятый управляющий украл у меня все, вплоть до этой вступительной фразы, лишь слегка изменив ее.

Разве не произнес он, вступая в свои апартаменты: «Госпожа Стифф, вот ваша комната!» – почти те же самые слова, какие собирался сказать я, входя в мой дом.

Правда, как я понимаю, целая пропасть разделяла эти два варианта обращения: «госпожа Стифф» и «дорогая моя подруга», но, увы, Дженни, которая нашла будуар г-жи Стифф столь великолепным, Дженни, которая, вкушая наслаждение, оценила мягкую упругость софы г-жи Стифф, разделит ли она мое мнение, когда увидит эти стены цвета морской воды с их гирляндами роз и особенно когда сядет на свое ивовое канапе, покрытое белым канифасом?

О, будь проклят, тысячу раз будь проклят этот человек, открывший перед нами дверь, через которую глаза моей Дженни погрузились в этот неведомый ей мир – мир, который я не мог ей предложить, я, способный сказать ей, как поэт: «Возлюбленная моего сердца, не смотри так влюбленно на эту звезду! Увы, я не могу тебе ее дать!..»

Я пребывал в моих мучительных размышлениях и хранил молчание, печаль которого лишь усиливалась молчанием Дженни, когда, проходя через милую рощицу, укрывавшую нас от посторонних взоров, Дженни, убедившись, что никто нас не видит, остановилась, обвила руками мою шею и, проронив две крупные слезы, воскликнула:

– О друг мой, не правда ли, ты никогда не станешь называть меня «госпожа Бемрод»?..

У меня вырвался крик радости: настолько мысль Дженни совпадала с моей, настолько ее сердце угадало мое.

– О, никогда, никогда! – воскликнул я.

И, прижав ее к груди, я в то же мгновение забыл карету, атласные канапе, раззолоченную гостиную, наддверную роспись Ватто,[253] как если бы все это было дурным сном, который не должен более повториться…

Я обнял Дженни, так что ее золотистая целомудренная головка легла на мое плечо, и мы радостно продолжили наш путь, а через четверть часа подошли к порогу нашего благословенного дома.

Фидель, скромно ожидавший нас у внешней двери замка, понимая, что ему не дозволено войти в столь богатое жилище, теперь принялся нетерпеливо скрестись лапами в дверь пасторского дома, и ее поспешила открыть наша маленькая служанка, дочь школьного учителя.

То было предзнаменование счастья: он вбежал первым, повизгивая от радости.

Мы последовали за ним.

Я провел Дженни в столовую, затем в комнату г-жи Снарт, освященную материнским страданием, затем в нашу супружескую спальню.

То было серьезное испытание.

– Дорогой ангел моего сердца! – воскликнул я. – Я не скажу тебе так, как сказал господин Стифф своей жене: «Госпожа Бемрод, вот ваша комната!», я скажу: «Возлюбленная моя, вот наша комната!» По милости Господней, надеюсь, мы проживем здесь вместе до конца наших дней!

И, чтобы полностью вытеснить из памяти моей Дженни софу управляющего, я сел первым на наше тростниковое канапе и привлек ее на колени.

О! Признаюсь вам, дорогой мой Петрус, от моего имени и от имени Дженни, что в это мгновение голые стены хижины или позолоченные стены дворца были бы нам одинаково безразличны…

Что значит счастье королей для того, кто вкушает блаженство ангелов?!