Так стратегия сераскира обернулась против него самого, и он убедился, что совершил ошибку, когда увидел, как безразлично и спокойно воспринял это Али, явно не опасавшийся измены. В самом деле, разве человек, в котором была хоть капля благородства и мужества, мог отречься от старика, наделенного почти сверхъестественной отвагой? Страдая от жесточайшего приступа впервые разбившей его подагры, сатрап, которому перевалило уже на девятый десяток, каждый день приказывал нести себя на самый опасный участок крепостной стены. Сидя напротив вражеских батарей, он давал аудиенцию тем, кто осмеливался к нему приблизиться. Он и советы свои проводил на этой открытой площадке, отсюда рассылал распоряжения и указывал по какой цели стрелять. Отблески орудийных выстрелов окружали его фантастическим ореолом. Вокруг свистели пули, ядра проносились над самой его головой, гро-{411}хот был столь ужасен, что у людей шла ушами кровь. Али спокойно и бесстрастно руководил действиями солдат, еще державшихся в развалинах Янины, ободряя их словом и жестом. Наблюдая в подзорную трубу за передвижениями врага, он тут же придумывал, как поправить дело и взять верх. Порой он развлекался тем, что на свой лад приветствовал любопытных и новичков. Так, едва присланный к Хуршид-паше начальник канцелярии французского консульства в Превезе успел войти в отведенный ему дом, как следом влетела бомба, и ему пришлось ретироваться. Этот фокус проделал Каретто, инженер Али-паши, который на следующий день буквально засыпал ядрами и гранатами нескольких привлеченных любопытством французов, явившихся со стороны Теки, где Хуршид возводил батарею. "Нужно отбить охоту у этих борзописцев подслушивать под дверьми, - сказал Али. - Я и без того дал достаточно пищи праздным языкам. Франгии (христианскому миру) отныне надлежит знать лишь о моем триумфе или падении, после которых ей не скоро удастся оправиться". Затем, помолчав, он приказал объявить солдатам о восстании в Валахии и Морее, и весть эта, возглашенная с крепостных стен, вскоре докатилась до турецкого лагеря, где и повергла всех в уныние.
      Тем временем греки повсеместно провозглашали независимость, и сераскир Хуршид неожиданно оказался в окружении врагов. Его положение грозило осложниться, если бы осада янинских замков затянулась. Захватив остров среди озера, он приказал возвести там редуты; затем принялся методично обстреливать южное крыло крепости Летарица, и, пробив семисаженную брешь, решился пойти на приступ. Войска отважно выступили по первому знаку. Воины являли чудеса храбрости, но после часового боя Али совершил вылазку за стены, хотя из-за подагры его несли в носилках. Осаждающие вынуждены были отступить и откатились на старые позиции, положив у крепостной стены триста своих солдат. "Пиндский медведь еще жив, - велел передать Али Хуршиду, можешь присылать похоронную команду; я без выкупа отдам тебе твоих мертвецов, и так будет всегда, если ты решишься на открытую войну со мной". Затем, вернувшись в крепость под радостные крики воинов и узнав о восстании, охватившем всю Грецию и острова греческого Архипелага, он промолвил: "Свер-{412}шилось! Чтобы погубить Турцию, довольно было двух человек!" И замолчал, не желая пояснять это пророческое изречение.
      На сей раз Али не выказывал радости, как это бывало обычно после успешных операций: оставшись наедине с Василики, он плача сообщил ей о смерти Хайницы. Дражайшая сестра его, свет души и мудрая советчица, умерла от внезапного апоплексического удара. Она встретила свой смертный час в своем замке Либоково, где до самой кончины была окружена всеобщим почтением. Она удостоилась почетных похорон благодаря своим несметным богатствам и по заступничеству своего племянника Джеладдина, паши Охридского, которому судьба уготовила упокоить дочь преступного рода Тепеленов.
      Спустя несколько месяцев был отравлен Ибрагим, паша Бератский; то была последняя жертва, которую Хайница вытребовала у брата.
      Тем временем положение Али-паши с каждым днем становилось все тяжелее, но тут настало время Рамазана или поста, во время которого турки не любят сражаться. Само собой установилось перемирие. Как казалось, Али-паша вполне соблюдал народные обычаи, позволив своим солдатам навещать стоящих на аванпостах единоверцев, чтобы обсудить различные религиозные церемонии. В итоге солдаты Хуршида утратили бдительность, и неприятель воспользовался этим, чтобы вникнуть в малейшие обстоятельства всего, что там происходило.
      Шпионы доносили Али-паше, что штаб сараскира, рассчитывая на Божие перемирие, - так называлось временное прекращение военных действий по молчаливому соглашению на время празднования Байрама, мусульманской Пасхи,-собирался отправиться в большую мечеть, расположенную в квартале Луча. Храм этот почитался обеими сторонами, даже бомбы пощадили его. Али-паша распустил слухи, что болен, ослабел от поста, ударился в благочестие, страшно напуган и не намерен омрачать священный день, сам же приказал инженеру Каретто нацелить на мечеть жерла тридцати пушек, мортир и гаубиц, утверждая, что хочет ознаменовать Байрам орудийным салютом. Но убедившись, что все офицеры султанского штаба вошли в Лучанскую мечеть, подал условный знак. {413}
      Тут же из всех тридцати орудий вылетел шквал ядер, гранат и зажигательных снарядов, храм рухнул, крики ярости и боли множества находившихся там людей потонули в страшном грохоте. Когда через четверть часа дым отнесло ветром, глазам предстала гигантская пылающая воронка, а охваченные пламенем огромные кипарисы, росшие вокруг мечети, казались факелами, зажженными вокруг огромной могилы, где успокоились шестьдесят начальников и двести солдат.
      - Али-паша еще жив! - воскликнул, подскочив от радости янинский старец, достойный пера великого Гомера, и слова эти, передаваемые из уст в уста, окончательно устрашили воинов Хуршида, и без того потрясенных зрелищем, представшим их взорам.
      Тут Али увидал с крепостной башни развевающийся вдали стяг с крестом. Это мятежные греки шли на Хуршида. Восстание, поднятое янинским визирем, зашло дальше, чем он того желал. Бунт превратился в революцию. Когда Али это осознал, радость его поугасла и вскоре обернулась мукой: ему доложили, что бомбы осаждающих подожгли его склады в Озерном замке, и часть его сокровищ погибла. Хуршид, полагая, что это происшествие поколебало решимость старого льва, вступил с пашой в переговоры. Вести переговоры было поручено приближенному Мустай-паши. Он обратился к Али с примечательными словами: "Подумайте только, мятежники выступают под знаменами Креста, и вы лишь орудие в их руках; берегитесь, вы можете оказаться жертвой их политики". Али прекрасно видел опасность. Веди себя Порта разумнее, она простила бы ему все прегрешения при единственном условии - вновь привести Элладу под ее железный скипетр; и тогда, вероятно, греки не продержались бы и года против этого незаурядного человека, к тому же столь искушенного в искусстве интриги. Но такая простая мысль была непосильной для умственных способностей мудрецов из дивана, годных лишь на пустое бахвальство. С тех пор как Хуршиду удалось начать переговоры с Али-пашой, он только и делал, что слал и слал гонцов. Порой он отправлял в Константинополь по два гонца в день, а диван ничуть не уступал ему в рвении. Так продолжалось недели три, как вдруг стало известно, что янинский сатрап, воспользовавшись переговорами, чтобы пополнить уничтоженные пожаром запасы провианта и амуниции, {414} тайно купил у человека шкодерского паши Мустая часть провизии, привезенной им в лагерь Хуршида, и отверг ультиматум Порты. Волнения и беспорядки, вспыхнувшие в момент разрыва переговоров, доказывали, что Али-паша предвидел исход.
      Однако Хуршид отплатил за обман, захватив замок Летарицу. Шкипетары, стоявшие гарнизоном в этой твердыне, были измучены долгой осадой, жалованье получали мизерное, и, соблазнившись предложенными сераскиром деньгами, сдали вверенную им крепость и перешли на сторону неприятеля, ссылаясь на то, что срок их союза с Али-пашой давным-давно истек. Теперь у Али оставалось всего шестьсот солдат.
      Приходилось опасаться, как бы отчаяние не овладело и этой горсткой людей, как бы и они не покинули Али и не выдали его сераскиру, оказывавшему снисхождение всем перебежчикам. Того же опасались и восставшие греки: в таком случае на них обрушились бы все войска Хуршида, стянутые до сего времени к Янинской цитадели. Поэтому они поспешили направить к бывшему врагу, превратившемуся в союзника, подмогу, от которой тот счел нужным отказаться, решив, что иначе станет орудием в руках греков. Ему повсюду мерещились враги, казалось, что все стремятся завладеть его богатствами, а по мере того как опасность становилась все более грозной, росла и алчность его, и вот уже несколько месяцев он не платил жалованья своим сторонникам и защитникам. Он ограничился тем, что заявил офицерам, которым сообщил о предложении греков, что, рассчитывая на их отвагу, не нуждается в подмоге. И когда некоторые офицеры стали умолять его по крайней мере впустить в замок две-три сотни паликаров1*, он только и ответил:
      ______________
      * 1 Греческие солдаты и наемники.
      - Нет. Старый змий так и останется старым змием: я опасаюсь и сулиотов, и дружбы их.
      Ничего не подозревавшие о намерениях греки уже двинулись к Янине, как вдруг им доставили следующее послание Али-паши:
      "Возлюбленные дети мои, я узнал, что вы собираетесь бросить часть паликаров против нашего недруга Хуршида. Заверяю вас, что, затворившись в неприступ-{415}ной крепости, я с презрением взираю на этого азиатского пашу и смогу еще много лет противостоять ему. Я обращаюсь к вашей отваге с единственной просьбой - покорить Арту и взять живым Исмаил-Пашо-бея, бывшего моего слугу, злейшего врага моего рода, виновника ужасных горестей и бедствий, постигших нашу родину, Которую он грабил и разорял у нас на глазах. Не жалейте усилий ради этого, и вы поразите зло в самых его истоках, а сокровища мои станут наградой для ваших паликаров, чья отвага с каждым днем становится для меня все драгоценнее".
      Это недоразумение привело сулиотов в ярость, и они спешно вернулись в горы. Хуршид воспользовался недовольством, вызванным действиями Али, чтобы переманить на свою сторону шкипетаров-токсидов во главе с их вождями Тахир-Аббасом и Хаджи Бессиарисом, которые поставили лишь два условия: во-первых, должен быть низложен их личный враг Исмаил-Пашо-бей; во-вторых, жизнь их старого визиря должна быть сохранена.
      Первое из этих двух условий было в точности исполнено Хуршидом, у которого были для этого тайные причины, заметно отличавшиеся от тех, которыми он прикрывался публично. Исмаил Пашо-бей был торжественно отстранен от должности. У него отобрали бунчуки- символ власти; сняли с чалмы султан знак военачальника; солдаты его разошлись, слуги покинули его. Скатившись на самый низ, он вскоре был заключен в тюрьму, и ему оставалось лишь винить судьбу в своих злоключениях. Все ага-магометане шкипетаров не преминули встать на сторону Хуршида; огромное неприятельское войско собралось у стен Янинских замков, и весь Эпир замер, ожидая готовящейся развязки.
      Не будь Али столь непомерно жаден, он мог бы, наняв авантюристов, которых так много на Востоке, повергнуть в трепет самого султана и всю его столицу. Но старик буквально лелеял свои сокровища. К тому же он опасался, и, возможно, не без причины, как бы те люди, которые помогут ему одолеть врагов, не сделались в один прекрасный день его господами. Долго тешился он надеждой, что продавшие ему Паргу англичане ни за что не позволят турецкому флоту выйти в Ионическое море. Но он ошибался; прозорливость изменила ему и в {416} отношении сыновей: они оказались трусами. Измена войск не могла не быть пагубной для него, к тому же он не вполне понимал природу поднятого им общегреческого восстания, уверив себя, что сделался орудием освобождения от рабства целого края, который он притеснял столь жестоко, что не мог рассчитывать там даже на самое низкое положение. Послание Али сулиотам окончательно раскрыло глаза его сторонникам; но поддавшись некоему политическому целомудрию, они все же хотели договориться о сохранении жизни старому визирю. Хуршиду пришлось предъявить им фирманы Порты, в которых говорилось, что если Али-паша Тепеленский покорится, Порта исполнит слово государя, данное сыновьям его, - отправить старика и сыновей его в Малую Азию вместе с гаремом, слугами и сокровищами, дабы он мог мирно закончить свою карьеру. Были предъявлены письма сыновей Али, в которых они рассказывали, как хорошо обращаются с ними в ссылке. Сторонники Али либо действительно поверили этим письмам, либо это явилось для них предлогом, чтобы усыпить угрызения совести, но отныне все только и думали, как принудить непокорного пашу к повиновению; наконец, выплаченное вперед жалованье за восемь месяцев перевесило чашу весов, и сторонники Али открыто перешли на сторону султана.
      Казалось, Али намеренно старался озлобить против себя своих солдат: он не платил им жалованья, полагая, что за ними числится слишком много прегрешений, чтобы они и думать не смели об амнистии. Даже объявленной самим муфтием. Поэтому гарнизон замка стал потихоньку разбегаться, как только стало известно, что в лагерь Хуршида прибыло подкрепление. Каждую ночь там начали появляться шкипетары, которым удалось перебраться через крепостной ров. Но один-единственный человек сводил на нет все усилия осаждающих. Как некий новоявленный Архимед1*, он разил их повсюду, и даже в самом сердце своего лагеря они не знали ни минуты покоя. Имя этого выдающегося офицера Каретто.
      ______________
      * 1 В 214-212 гг. до н. э. во время осады Сиракуз римлянами военные машины, изобретенные Архимедом, долго не давали взять город.
      Хотя он и дошел уже до последней крайности, но не {417} мог забыть, что обязан жизнью тому, кто ныне платил ему за службу самой черной неблагодарностью. Когда Каретто появился в Эпире, Али, прознавший о его искусстве, захотел привязать его к себе, но так, чтобы не пришлось тратиться. Он узнал, что неаполитанец до беспамятства влюбился в одну мусульманку по имени Некибе и что та отвечает ему взаимностью. По тайному приказу Али Тахир-Аббас обвинил перед судом кади ее, правоверную суннитку, в святотатственных сношениях с неверным. Ей грозила смертная казнь, и спасти ее могло только отречение возлюбленного от христианства: если же неверный не согласится отречься от своего бога, то и его должны были сжечь заживо. Каретто отказался перейти в мусульманскую веру. Некибе была сожжена, но Каретто удалось спастись: Али приказал похитить его прямо из пламени костра и спрятать в надежном месте, откуда и вызволил его в час великой опасности. Никто не служил ему с таким рвением: возможно, человек с таким характером никогда не оставил бы свой пост, если бы не натерпелся оскорблений и унижений сверх всякой меры.
      Обманув бдительность Афанасия Вайи, которому было поручено положить конец дезертирству, Каретто удалось ускользнуть; он спустился по веревке, привязанной к дулу пушки. Свалившись у подножья укреплений, он сломал руку, но сумел дотащиться до османского лагеря. Он был почти слеп, после того как взрывом пушечного заряда ему опалило лицо. Приняли его настолько хорошо, насколько можно принять христианина, которого уже нечего бояться. Ему дали хлеба и оказали помощь, но поскольку перебежчик оценивается лишь в меру услуг, которых от него можно ожидать, о нем тут же забыли.
      Вскоре после бегства неаполитанца еще одна измена окончательно разрушила надежды Али. Гарнизон его, не раз доказывавший свою преданность, был истерзан страшной эпидемией и доведен до отчаяния алчностью Али. Солдаты не справлялись с тяготами обороны крепости и внезапно открыли ворота неприятелю. Но осаждающие, опасаясь, что это очередные козни Али, не спешили вступить в крепость. И Али, задолго до этого подготовившись к подобным сюрпризам, успел добраться до места, которое называл убежищем.
      Это было что-то вроде внутренней крепости: мощные {418} каменные стены, ощетинившиеся пушечными жерлами, укрывали сераль Алн, прозванный женской башней. Али предусмотрительно приказал снести все постройки, которые можно было поджечь, сохранив лишь мечеть и гробницу своей супруги Эмине, призрак которой перестал преследовать его, возвестив ему, что скоро он обретет вечный покой. Под сералем была пещера естественного происхождения, куда Али приказал сложить амуницию, боевые припасы, драгоценности и провиант, а также сокровища, которые он не счел нужным утопить в озере. В том же подземелье он соорудил помещение для Василики и гарема и убежище для себя, где отсыпался, когда уставал до крайности. Эта пещера стала последней его крепостью, когда султанские войска захватили замок. Он бесстрастно наблюдал, как они заняли ворота, как освободили заложников, как обходили укрепления, пересчитывали пушки на слегка пострадавших от обстрела стенах; но когда они приблизились настолько, что могли услыхать его, Али через слугу попросил Хуршида прислать к нему почетного парламентера, а сам тем временем запретил кому бы то ни было подходить ближе указанной им черты.
      Хуршид, полагая, что противник доведен до крайности и готов сложить оружие, отправил парламентерами Тахир-Аббаса и Хаджи-Бессиариса.
      Али выслушал их, ни единым словом не упрекнув за измену, и сказал лишь, что хотел бы поговорить с кем-нибудь из старших военачальников.
      Сераскир тут же отправил к нему своего постельничего в сопровождении хранителя печати и других вельмож. Али принял их, как подобает визирю, и после церемонных приветствий предложил спуститься вместе с ним в подземелье. Там он показал им более двух тысяч бочонков пороха, сложенных аккуратными штабелями, поверх которых были помещены оставшиеся у Али припасы и множество ценностей. Он показал им также свою опочивальню: это было нечто вроде богато убранной кельи, примыкавшей к пороховому погребу, в который можно было попасть, только миновав три двери, секрет которых был известен лишь паше. Рядом располагался гарем. Гарнизон, размещавшийся в стоявшей поблизости мечети, насчитывал пятьдесят человек. Все они были готовы погибнуть вместе с пашой под развалинами {419} этой цитадели, последнего оплота, уцелевшего от целой страны - от некогда покорной Али Греции.
      Продемонстрировав свои владения, Али представил посланцам Хуршида одного из самых ярых своих приверженцев - хранителя огня Селима, юношу с лицом столь же нежным, сколь неустрашимо было его сердце. Ему надлежало быть наготове и по первому знаку поджечь подземелье. Паша протянул ему руку и спросил, по-прежнему ли он готов умереть. Вместо ответа Селим пылко прижался губами к руке паши. Он не спускал глаз со своего властелина, ловя малейшие его жесты. Лишь ему доверял Али надзор за специальным морским фонарем, подле которого дымился факел. Сменяя друг друга, Али с Селимом поочередно поддерживали огонь. Али выхватил из-за пояса пистолет и навел его на пороховой склад - посланцы Хуршида, невольно вскрикнув от ужаса, попадали ему в ноги. Улыбнувшись при этом зрелище, Али сказал им, что устал от ратного дела и его заветная мечта - освободиться от бремени оружия. Затем, предложив посланцам присесть, добавил, что жаждет более кровавых похорон, нежели те, которые уже привиделись им несколько секунд назад.
      - Я не навлеку погибель на тех, кто пришел ко мне как друг. Но Хуршида, к которому я долгие годы питал самые братские чувства, его предавших меня приспешников и его армию я хочу увлечь за собой в могилу. Тогда жертвоприношение будет достойно моей славы и памятной кончины, о которой я мечтаю.
      Посланцы сераскира удивленно переглянулись, когда Али сообщил им, что помимо двухсот тысяч мер пороха в каземате, на перекрытии которого они стояли, минирован и весь замок, столь опрометчиво занятый ими.
      - Вам недоставало лишь этих сведений, - повторял он,- остальное вы видели сами. На меня пошли войной, чтобы завладеть моими сокровищами: они могут погибнуть в мгновение ока. Жизнь для меня - ничто. Я мог бы жить среди греков; но как решиться мне, немощному старику, жить на равных с теми, чьим самодержавным властителем я был? Так что куда ни кинь- мой путь окончен. Однако я дорожу жизнью тех, кто остался со мной. Вот мое последнее решение: пусть мне вручат прощение, скрепленное личной печатью султана, и я покорюсь. Я отправлюсь в Константинополь, в Ма-{420}лую Азию, куда будет угодно меня отправить. Мне не по душе то, что готовится в этих краях.
      Посланцы Хуршида ответили, что просьба его без сомнения будет удовлетворена. Тогда он, коснувшись рукой груди и лба, воззвал к Аллаху и Магомету, чтобы так оно и случилось. Затем, вытащив из кармана часы, показал их постельничему:
      - Друг, я не лукавлю, слово мое священно, но если через час твои воины не покинут замок, предательски сданным вам изменниками, я взорву пороховой склад. Возвращайся к сераскиру, предупреди его, что если он промедлит лишь минуту сверх назначенного срока, его армия, гарнизон крепости и я сам и мои приближенные - все взлетит на воздух. Двести тысяч мер пороха рассеют во прах все вокруг. Прими в дар от меня эти часы и помни: я человек слова.
      Отпустив затем посланцев, он любезно с ними простился и предупредил, что не ждет ответа прежде, чем солдаты Хуршида покинут замок.
      Как только парламентеры вернулись в лагерь, сераскир приказал покинуть крепость. Так как причина отступления была всем известна, а у страха глаза велики, людям на каждом шагу мерещились готовые взорваться мины, и армия разом снялась с лагеря. Так Али, принужденный держать оборону с пятьюдесятью приверженцами, привел в трепет тридцать тысяч человек, собравшихся на холмах Янины. Каждый шорох, доносившийся из замка, каждый дымок, поднимавшийся над его стенами, становился для осаждающих сигналом тревоги. И поскольку у осажденных было довольно провизии для длительной осады, Хуршид не знал уже, когда его предприятие увенчается успехом, как вдруг вспомнил: Али просил о пощаде. Не раскрывая истинных своих намерений, он предложил своим советникам подписать прошение дивану о прощении Али Тепеленского.
      Этот документ, составленный по всей форме и скрепленный шестьюдесятью подписями, был представлен Али-паше, который именовался в прошении визирем, советником султана, его достойнейшим и старейшим рабом, и был принят стариком с огромной радостью. Он отослал богатые дары Хуршиду и его приближенным, надеясь вскоре подкупить их, и вздохнул с облегчением: гроза миновала: однако следующей ночью он услыхал {421} настойчиво звавший его голос Эмине и заключил, что близится час его кончины.
      Следующие две ночи он вроде бы слышал тот же голос и не сомкнул глаз. Черты его заострились и даже упорство, казалось, поколебалось. Опираясь на длинную бамбуковую индийскую трость, он на заре отправился на могилу Эмине, принес в жертву двух ягнят без единого изъяна, присланных ему Тахир-Аббасом. За эту услугу Али согласился простить ему измену, а полученные от него письма, казалось, облегчили его страдания. Через несколько дней он увиделся с постельничим Хуршида, который ободрил его, сообщив, что из Константинополя вскоре ожидаются добрые вести. Узнав от него об опале Пашо-бея и Исмаила-Плаги, которых в равной степени ненавидел, он окончательно успокоился: ему дали понять, что их опала знаменует собой начало его прощения. Он вновь одарил посланца сераскира, сумевшего в полной мере завоевать его доверие.
      До прибытия гонца с фирманом о прощении, который как заверяли Али, вот-вот должен был явиться из Константинополя, постельничий присоветовал паше встретиться с Хуршидом. Али сам прекрасно понимал, что встреча эта не может состояться в замке, и ему пришлось согласиться отправиться на один из островов на озере. Там только что заново отделали и меблировали великолепный павильон, построенный им некогда в более счастливые дни. В этой-то беседке и должны были проходить переговоры.
      Услыхав это предложение, Али глубоко задумался, и постельничий, спеша предупредить возражения, сказал, что, предлагая ему прибыть на остров, сераскир просто-напросто желает наглядно показать войску, уже прослышавшему об этом, что между Али и генералиссимусом султана прекратились всякие разногласия. Он прибавил также, что Хуршид явится на остров в сопровождении одних лишь членов своего дивана, что будет вполне естественно, коль скоро изгнанник держится настороже; что Али может заранее послать своих людей осмотреть остров и взять с собой столько телохранителей, сколько сочтет нужным; что ему даже дозволяется оставить в замке все по-прежнему, то есть запал будет так же гореть под присмотром стража, и это явится самой надежной гарантией, какую ему только могут дать. {422}
      Предложение было принято. Али, прибыв на остров с двумя десятками стражей, почувствовал себя там куда вольготнее, чем в своем каземате, и возрадовался, что принял предложение. Он перевез туда Василики, алмазы и множество ящиков с серебром, и прошло два дня, прежде чем он озаботился чем-либо другим кроме личных удобств. Но к концу второго дня он осведомился, по какой причине задерживается визит сераскира. Тот извинился недомоганием и предложил дать позволение посетить Али тем лицам, которых тот сам пожелает увидеть. Али тут же назвал многих своих прежних сторонников, служивших теперь в султанской армии. И поскольку им не чинили никаких препятствий, когда они ехали к нему на свидание, он не преминул в полной мере воспользоваться представившейся возможностью и повидал большинство своих старых знакомцев, которые единодушно ободрили его и преисполнили самых радостных упований.
      Время шло, но ни о фирмане, ни о визите сераскира ничего не было слышно. Али, который сначала беспокоился, в конце концов перестал даже упоминать и о том, и о другом, и никогда еще обманщик сам столь безраздельно не обманывался. Беспечность его была столь велика, что он во всеуслышанье радовался своему переезду на остров. Он уже начал плести интриги, организуя собственное похищение на пути к Константинополю, и надеялся в скором времени найти множество союзников в султанской армии.
      Казалось, всю неделю ход дел полностью отвечал его желаниям, как вдруг утром 5 февраля Хуршид прислал Хасан-пашу поздравить Али и сообщить что долгожданный султанский фирман наконец прибыл. Их общие чаяния исполнились, и Али подобало, чтобы почтить монарха и доказать свою признательность и покорность, повелеть Селиму потушить роковой запал и покинуть подземелье, а остаткам гарнизона оставить внутреннюю крепость, подняв над ней знамя султана. Лишь на этих условиях Хуршид мог вручить ему свидетельство монаршей милости.
      Али пришел в ужас. Он наконец-то прозрел. Заплетающимся языком он ответил, что, покидая крепость, приказал Селиму слушаться лишь его устного приказа, что любой письменный приказ, подписанный им самим или запечатанный его печатью, не будет иметь никакой {423} силы и что он просит разрешения лично отправиться в замок, чтобы исполнить требуемое.
      Этот ответ вызвал долгие споры, в которых прозорливость, ловкость и изворотливость Али тщетно боролись с предвзятостью. Ему вновь приводили все доводы, на которые он уже раз поддался, даже клялись на коране, что против него не было и нет никаких злых умыслов. Наконец, сдавшись на мольбы приближенных и решив, что при всей своей ловкости он не может больше бороться с роком, Али в конце концов уступил.
      Вынув из-за пазухи условленный знак, он передал его посланцу Хуршида, сказав тому:
      - Идите, покажите это Селиму, и вы обратите дракона в агнца.
      В самом деле, при виде талисмана Селим простерся ниц, погасил запал и тут же рухнул, сраженный кинжалом. Тем временем гарнизон покидал крепость, на которой было поднято знамя султана, и Озерный замок заняли войска сераскира, от радостных криков которых так и звенел воздух.
      Это было в полдень. Али, все еще находившийся на озере, утратил всякую надежду. Пульс его бился с неистовой силой, но внешне он ничем не выдавал охватившего его волнения. Окружающие заметили, что временами он казался чем-то глубоко озабочен, не раз нервно позевывал и то и дело запускал пальцы себе в бороду. Он без конца пил кофе, запивая его ледяной водой, беспрестанно смотрел на часы, хватал подзорную трубу и оглядывал то лагерь, то замки Янины, Пинд и безмятежные воды озера. Порой глаза его останавливались на оружии, и тогда они загорались отвагой молодости. Окружавшие его телохранители набивали патроны, зорко следя за подступами к островку.
      Занимаемая пашой беседка примыкала к деревянному строению, высившемуся на колоннах, подобно тем театрам, которые строят в чистом поле для народных гуляний. Женщины забились в дальние покои. Стояла жуткая тишина. По обыкновению визирь сидел напротив открытой двери, чтобы первым увидать тех, кто появится. В пять часов показалось несколько судов, направлявшихся к острову, а вскоре появились мрачные Хасан-паша, Омер Брионес, Мехмет, оруженосец Хуршида, постельничий, множество военачальников и многочисленная свита. Вид их был мрачен. {424}
      При виде всех этих людей Али стремительно вскочил и схватился за пистолеты, висевшие у него за поясом:
      - Стойте! Что вы мне несете? - вскричал он громовым голосом, обращаясь к Хасану.
      - Волю его величества. Вам знакомы эти державные знаки?
      И тот показал ему украшенное позолотой заглавие фирмана.
      - Да, и я почитаю их.
      - Что же, покоритесь судьбе. Совершите намаз. Обратитесь с молитвой к Аллаху и пророку. Вашу голову требует сам...
      Али не дал ему закончить:
      - Мою голову нельзя получить, как голову раба.
      Выпалив эти слова, Али выстрелил и ранил Хасана в бедро. С быстротой молнии Али перебил постельничего, его телохранителей, обстрелял толпу, поразил многих воинов. Османы в ужасе бежали из беседки. Обнаружив, что он ранен в грудь, и видя, как льется его кровь, Али ревел, как раненый бык. Никто не осмеливался померяться силой с его яростью, но со всех сторон по беседке открыли стрельбу. Четверо верных паликаров упали замертво, Али сам не знал, куда кинуться. Слышались топот и крики осаждающих: они были как раз под его ногами и стреляли через деревянный настил, на котором он стоял. Вот пуля пробила ему бок; другая, выпущенная снизу, ранила его в позвоночник. Али вцепился в окно, повалился на софу.
      - Беги, - крикнул он одному из своих телохранителей,- беги, друг, прирежь бедную Василики, чтобы несчастную не обесчестили эти злодеи.
      Дверь распахнулась. Всякое сопротивление прекратилось. Паликары бросились к окнам. Тут вошел оруженосец Хуршид-паши, следом за ним шли палачи. Но Али еще был полон жизненных сил:
      - Да свершится суд Божий, - произнес кади.