Около одиннадцати часов вечера Дама в черной перчатке пришла навестить раненого. Сначала ее провели в залу, где она встретилась с Фульмен.
      — Час возмездия близится, — сказала ей Дама в черной перчатке торжественно.
      — Я повинуюсь… — пробормотала Фульмен, опустив голову.
      — Вы оставите ее одну.
      — Хорошо!
      Госпожа д'Асти на цыпочках вышла из комнаты раненого.
      — Он заснул, — сказала она, здороваясь с молодой женщиной, и спит крепко.
      Дама в черной перчатке подошла к постели больного. Она начала пристально всматриваться в лицо графа д'Асти, которое было теперь спокойно и не выражало таких мучений, как утром.
      — Не оставите ли вы меня с ним одну, — сказала Дама в черной перчатке. — Необходимо, чтобы вокруг него была абсолютная тишина; мне надо сделать наблюдение над его дыханием.
      Графиня утвердительно кивнула головой. Дама в черной перчатке села у изголовья больного, а графиня удалилась в соседнюю комнату и присела около Фульмен в амбразуре окна.
      Дама в черной перчатке поспешно затворила дверь, которая вела из залы в комнату графа д'Асти.
      Через десять минут Фульмен поднялась с места.
      — У меня страшно болит голова, графиня, — сказала она, — позвольте мне пойти прилечь.
      — Идите, мой друг, — ответила графиня, которая забылась в тяжелых думах.
      Она думала об Армане… об Армане, которого она любила и которого она больше никогда не увидит; об Армане, который уедет завтра с рассветом, потому что она сама удалила его от себя.
      Фульмен ушла… Графиня, закрыв лицо руками, зарыдала, повторяя прерывающимся голосом:
      — Боже мой! О, пошли мне смерть!
      Вдруг позади нее послышался шум открывающегося окна. Она в испуге обернулась… выпрямилась и отшатнулась, приготовившись закричать и позвать на помощь… Какой-то человек отворил окно, перепрыгнув через подоконник, и графиня в ужасе заметила, что он уже в зале и стремительно направляется к ней.
      Этот человек, как легко догадаться, потому что графиня даже не вскрикнула, был Арман; он перелез через стену, разделявшую оба сада, и явился сюда.
      Графиня задрожала, как ребенок, и почувствовала, что ноги ее подкашиваются.

      Увидав Армана, графиня д'Асти как бы окаменела. Она не могла ни вскрикнуть, ни бежать и не сохранила присутствия духа даже настолько, чтобы воспрепятствовать ему воспользоваться той дорогой, которую он выбрал. Она стояла неподвижно, с опущенной головой, чувствуя, что умирает от ужаса и от восторга. Арман подбежал к ней и упал перед нею на колени.
      — Простите меня, — сказал он.
      И так как она по-прежнему дрожала и не сказала ни слова, то он взял ее руку и поцеловал. Прикосновение его губ вернуло графиню к действительности; сердце ее забилось, и она почувствовала внезапный прилив энергии.
      — Ах, — сказала она чуть слышно, так как боялась, чтобы звук ее голоса не долетел до соседней комнаты, где находился раненый с Дамой в черной перчатке. — Ах, вы меня обманули!..
      — Сударыня!
      — Вы не послушались меня…
      — Простите!
      — Вы явились ко мне, несмотря на то, что дали слово уехать.
      — Я уезжаю завтра.
      Глаза графини сердито блеснули, и она сказала:
      — Зачем вы сюда явились? Что вы хотите мне сказать?..
      — Я вас люблю…
      — И вы среди ночи являетесь ко мне неизвестно откуда… в двух шагах от постели, где лежит мой умирающий муж, вы осмеливаетесь…
      — Простите меня, — повторил Арман. — Простите, я безумец… я брежу… мне необходимо было видеть вас в последний раз…
      — Да говорите же тише, сударь, — прошептала Маргарита де Пон. — Во имя Неба, молчите и уходите!
      — Уйти!..
      — Это необходимо. Вы дали мне слово.
      — О, позвольте мне остаться еще час у ваших ног, позвольте мне сказать вам, что я люблю вас… поцеловать вашу руку… упиться вашим взглядом…
      — Уходите, — повторила графиня, почти не помня себя; но голос ее был так трогателен и так дрожал, что Арман остался на коленях перед нею.
      Негодование графини д'Асти было непродолжительно и больше не повторялось. Ее разум пытался восторжествовать над сердцем, но это удалось ей только на мгновение. Чувство скоро взяло верх, и любовь к Арману заставила ее забыть все на свете. А тот, верный своей роли обольстителя, продолжал свое признание.
      — Маргарита, я люблю вас… — осмелился произнести он в то время, как графиня закрыла лицо руками и залилась слезами. Я вас люблю, — продолжал он, — и не могу уехать и не видеть вас больше… моя жизнь отныне связана с вашей… жить без вас для меня невозможно… Скажите, Маргарита, неужели вы все еще хотите, чтобы я ушел?
      Голос молодого человека был так ласков, так полон чувства, что графиня залилась слезами и конвульсивно сжала руку Армана. Но он вдруг спросил:
      — Маргарита, желаете вы, чтобы я посвятил вам всю свою жизнь, чтобы мы больше не расставались? Уедемте вместе…
      — О! — воскликнула пораженная графиня.
      — Уедемте, — продолжал Арман с пылкостью, которую бедная графиня приняла за энтузиазм страсти, — уедем, Маргарита, уедем… Мы скроем нашу любовь в каком-нибудь уголке зеленой Германии, где так легко забыть весь свет… и наша жизнь будет вечно полна счастья…
      — О, Господи! — прошептала графиня в ужасе и почти бессознательно. — Господи!
      — Уедем, — продолжал Арман, который испытывал от этой лжи такую муку, что его волнение было похоже на порыв страстно любящего человека. — Смотрите, теперь ночь… почтовая карета ожидает нас в конце Лихтентальской аллеи… Вы согласны? Скажите?
      Но графиня д'Асти, которая до этого мгновения закрывала лицо руками, как бы хотела удержать свой рассудок, при этих словах своего искусителя глухо вскрикнула.
      — Нет, — сказала она, — нет! Никогда!
      — Никогда?.. — повторил Арман.
      — А мой умирающий муж?.. Арман вздрогнул.
      — А мой ребенок, — продолжала графиня, цепляясь за эти два имени с энергией отчаянья.
      Арман услыхал в звуках голоса и во взгляде этой бедной женщины столько любви к себе и понял, что, несмотря на все красноречие, с которым говорил графине ее долг, он при желании кончит тем, что восторжествует. Еще несколько минут, и графиня согласится, может быть, последовать за ним. На одно мгновение она оправилась, вспомнив о своем умирающем муже и произнеся имя своего спящего ребенка, и попыталась было оттолкнуть своего соблазнителя… Но эта реакция была короче вспышки молнии. Дрожь снова овладела графиней и слезы потекли по ее щекам. Бе рука продолжала конвульсивно сжимать руку Армана.
      «Бедная женщина», — подумал он.
      И внезапно в сердце и уме этого честного по природе человека, который так долго был принужден играть лицемерную роль, лгать и объясняться в чувствах, которых он не питал, произошла полная перемена.
      Арман вторично устыдился самого себя, своей постыдной роли, своей продолжавшейся почти месяц лжи.
      Этот каторжник любви, этот раб своей мистической и ужасной страсти возмутился и захотел разорвать свои цепи.
      Он возмутился в присутствии женщины, которую сам довел до крайнего отчаяния, которую заставил полюбить себя, но которой сам он не любил. Он устыдился самого себя и почувствовал жалость к ней…
      И так как эта реакция была внезапна и сильна, то он снова бросился перед ней на колени и воскликнул:
      — О, сударыня, сударыня! Простите меня, я недостойный человек…
      — Недостойный… вы… ты… — бормотала графиня, вообразившая, что молодой человек, увлеченный на миг страстью, теперь раскаивается в своем предложении бежать с ним.
      — Да, я презренный безумец, — продолжал Арман убитым и полным грусти голосом.
      И он схватил руки графини и осыпал их поцелуями. Без сомнения, он все бы немедленно ей объяснил, во всем бы признался и попросил бы прощения, позабыв о Даме в черной перчатке, но вдруг позади них раздался сильный глум. Дверь, отделявшая залу от комнаты графа д'Асти, вдруг отворилась и раздался торжествующий голос Дамы в черной перчатке, которая говорила:
      — Посмотри туда, граф, смотри же туда!..

      Прежде чем продолжать рассказ, вернемся назад и опишем, что происходило в это время в соседней комнате.
      Дама в черной перчатке затворилась там одна с раненым, попросив графиню удалиться и не беспокоить ее. Затем она села у изголовья графа, который все еще спал, открыла небольшую дорожную сумку, которую принесла с собой, и вынула из нее два маленьких флакона, которыми уже пользовалась утром. После этого она дотронулась рукой до графа и разбудила его.
      Граф открыл глаза и, увидав около себя женщину, подумал, что это графиня. Комната больного была освещена только одной лампой с большим абажуром, стоявшей притом в самом углу, так что постель раненого оставалась в тени. Вздох облегчения вырвался из больного горла графа, и радость заблистала в его глазах.
      Но Дама в черной перчатке сказала:
      — Это не графиня, а ваш врач.
      Больной заворочался на постели, стараясь разглядеть черты молодой женщины. Последняя продолжала:
      — Меня позвали к вам, и я явилась. Глаза графа выразили любопытство.
      — Я друг графа Арлева. Услышав это имя, больной задрожал.
      — И друг Армана…
      При последних словах граф д'Асти застонал.
      — И, — продолжала Дама в черной перчатке насмешливым тоном, — меня пригласили…
      Она на мгновение прервала свою речь, глухо засмеялась и продолжала:
      — Меня пригласили спасти вас!
      И так как граф, без сомнения, спрашивал себя, почему эта женщина, которая явилась, конечно, для того, чтобы спасти его, говорит с ним злым и насмешливым тоном врага, она взяла лампу, поставила ее на столик у кровати и сняла с нее абажур. Ее лицо сразу осветилось, и она спросила, посмотрев на графа:
      — Держу пари, что вы меня не узнаете.
      — Нет, — сделал граф чуть заметный отрицательный жест головой.
      — Правда?
      — Нет, — повторил он тот же жест.
      И он начал внимательно вглядываться в нее, и по мере того, как он рассматривал ее светлые волосы и темно-голубые глаза, его брови сдвигались, как будто он старался уловить какое-то неясное и давнишнее воспоминание.
      — Вглядитесь же в меня хорошенько, шевалье д'Асти, — повторила она.
      Титул «шевалье» произвел странное впечатление на графа и сразу привел ему на память все его прошлое.
      — Смотрите на меня… смотрите, пока я буду лечить вашу рану…
      И таинственная женщина сняла повязку, которую наложила утром на рану, открыла один из флакончиков и капнула несколько капель его содержимого на рану, которая начала уже закрываться.
      Граф сделал вдруг резкое движение от боли. Ему показалось, что Дама в черной перчатке прижгла чем-то его горло.
      — Так-то, — снова спросила она, — вы меня не узнаете, шевалье?
      Он с удивлением продолжал всматриваться в нее. Казалось, одного имени, одного намека, простого слова ему было бы достаточно для того, чтобы собрать в одно целое все разрозненные воспоминания.
      — Я вижу, — сказала Дама в черной перчатке, — для того, чтобы вы меня узнали, мне нужно рассказать вам одну страницу из моей жизни, а именно день моей свадьбы.

      Граф снова задрожал.
      — Я вышла замуж шестнадцати лет, — продолжала она. — Мужу моему было в то время тридцать. Я вам сейчас скажу его имя. Он любил меня, и я любила его. В день нашей свадьбы давали бал в отеле моего отца… в старом отеле в предместье Сен-Жермен, куда сто шестьдесят приглашенных съехались полюбоваться на наше счастье. Во время бала, около полуночи, в залу явился человек, одетый во все черное… Он подошел к моему мужу и поклонился ему. Увидев его, муж побледнел и отшатнулся, но человек, одетый в черное, сделал какой-то знак, тихо сказал ему несколько слов, и мой муж склонил голову и последовал за ним. Они прошли весь сад до калитки, выходившей на улицу. Что произошло между ними?… Ручаюсь головой, что теперь вы меня узнаете, граф?
      Действительно, Дама в черной перчатке увидала, что граф сделался бледнее смерти и скорчился на постели, вперив в нее безумный взгляд, полный ужаса.
      — А! Вы начинаете узнавать меня, шевалье, — повторила Дама в черной перчатке резким и насмешливым голосом. — Вы догадываетесь, без сомнения, что произошло между моим мужем и этим человеком. Человек, одетый в черное, убил его. Этот человек, — продолжала она, протягивая руку к графу, — это был — ты!
      Граф д'Асти в ужасе корчился на своем ложе и пытался позвать кого-нибудь. Но голос не шел из его раненого горла, он издавал только глухие и неясные звуки.
      — Слушай, — продолжала Дама в черной перчатке, — твой смертный час настал, шевалье д'Асти, но ты должен умереть, узнав прежде, чья рука карает тебя. Это рука — моя…
      Граф был бледен от ужаса и лежал, вперив в свою мстительницу безумный взгляд. Казалось, он думал, что находится во власти тех ужасных видений, которые посещали его во время пароксизмов лихорадки. Дама в черной перчатке продолжала:
      — Граф Арлев — мой раб, он слепо исполняет мои приказания. Это он нанял дом, который стоит рядом с твоим, это он устроил таинственные отверстия, которые позволяли нам видеть и слышать все, что делается у тебя…
      Дама в черной перчатке остановилась. Ужас, отразившийся на лице графа, достиг своего апогея…
      — О, — продолжала она, — не думай, граф, что только случай отдал мне в руки твою судьбу, что только ее слепой гнев поразил тебя. Бе направлял зоркий взгляд и твердая рука.
      И так как граф д'Асти, по-видимому, не вполне понимал ее слова, то она продолжала:
      — Ты не знаешь, шевалье, что я приняла своего умирающего мужа на свои руки, что его кровь оросила мое белое подвенечное платье, что одна моя рука, вот эта, до сих пор еще окрашена ею, так как я поклялась не смывать ее до тех пор, пока она не поразит последнего из убийц в желтых перчатках, этих элегантных разбойников, которые называли себя «Друзьями шпаги»!
      Глухой и злой смех сопровождал эти слова.
      — Шевалье, — продолжала она, — ты помнишь маркиза де Ласи? Помнишь, как он любил Маргариту де Пон, которую ты у него отнял?
      Граф д'Асти пришел в ужас.
      — А! Ты ее до сих пор любишь, не правда ли? Ты любишь ту, которая обманывает тебя?..
      И она остановилась, смеясь своим демоническим смехом. Во второй раз граф тщетно попытался встать с постели и позвать на помощь.
      — Слушай, — продолжала мстительница, — меня позвали к тебе как врача, который исцелит тебя, но они не знают, что я сделаюсь вместо того твоим палачом. Я только что налила на твою рану несколько капель жидкости, которую ты принял за целительный бальзам, на самом деле это смертельный яд… Не пройдет часа, как ты будешь мертв; ты упадешь, как бы пораженный молнией!..
      Улыбка показалась на губах больного. Эта улыбка, казалось, говорила: «Вы имеете право мстить мне, убивая меня, ваша месть справедлива, но я так настрадался, что не боюсь смерти».
      Дама в черной перчатке поняла, без сомнения, что означала эта улыбка, так как она быстро направилась к двери, отделявшей спальню от залы, проговорив:
      — О, я очень хорошо понимаю, что жизнь тебе теперь в тягость, так как ты любишь, а тебя — нет, шевалье… Но одна смерть не может удовлетворить моей мести; я хочу, чтобы ты умер опозоренным…
      Граф обвел вокруг себя блуждающим взглядом, как бы желая увидеть то последнее жестокое наказание, которое его ожидало.
      — Слушай, — продолжала она, — слушай внимательно: это я привезла Армана в Баден, я постаралась, чтобы он увлек твою жену, и его дуэль была только комедией.
      Граф д'Асти жадно слушал эти слова, из которых каждое, жестокое и холодное, как лезвие кинжала, вонзалось в его сердце.
      — Это я, — продолжала она, — ввела Армана в твой дом, я заплатила тридцать тысяч франков за удар шпагой, который лишил тебя голоса. Я посылала Армана каждый день сидеть у твоего изголовья, чтобы эта любовь росла и укреплялась.
      Граф поднял руки и сделал жест, выражавший немое и ужасное проклятие.
      — Сегодня вечером, — сказала она, — всего несколько часов назад, твоя жена сказала тебе, что он уехал или что он уедет… Жена твоя солгала! Она сказала тебе, что она больше никогда его не увидит, она поклялась тебе в этом… Она еще раз солгала! Смотри, в настоящую минуту в соседней комнате Арман стоит перед нею на коленях… и целует ее руки!
      И, говоря это, Дама в черной перчатке настежь распахнула дверь в залу и воскликнула:
      — Взгляни туда, граф, взгляни же туда!..
      И так как постель, на которой в бешенстве и ревности мучился граф д'Асти, находилась против двери и зала была освещена, то несчастный мог видеть Армана, стоявшего на коленях перед его женой…
      Тогда умирающий, в котором чуть теплилась жизнь, сделал последнее отчаянное усилие; он поднялся на постели, соскочил на пол, сделал несколько шагов к своей жене, которая в ужасе вскочила, протянул к ней руки, как бы желая проклясть ее, и упал мертвый!
      Дама в черной перчатке беззвучно смеялась.

      Графиня подбежала к мужу, приподняла его, позвала и снова опустила на пол.
      — Умер, — прошептала она вне себя.
      В это мгновение дверь открылась и вошла женщина. Это была Фульмен.
      Бледная, серьезная и торжественная, она направилась прямо к Даме в черной перчатке.
      — Сударыня, — сказала она ей, — граф д'Асти умер, и я свободна от своей клятвы.
      — О, — высокомерно возразила Дама в черной перчатке, — вы можете говорить, сударыня! Вы можете объявить, что этот молодой человек был слепым орудием моей мести; что он объяснялся в любви, которой не чувствовал; что вы сами для того, чтобы спасти его жизнь…
      — Я, — проговорила Фульмен, — не могла ничего сказать и ничего не сказала.
      Госпожа д'Асти, окаменевшая на мгновение, смотрела на Армана вопросительным взглядом.
      Арман опустился перед нею на колени, моля о прощении. Тогда графиня поняла все. И вот эта согбенная от горя женщина выпрямилась. Маргарита почувствовала, что ее гордость разрывает оковы ее сердца… Она медленно подняла руки и указала Арману на дверь:
      — Уходите отсюда! — приказала она.
      Потом она подошла к Даме в черной перчатке и смерила ее гордым взглядом:
      — Кто же вы? — спросила она. — Вы, которая вошла сюда под видом врача, а сами сеете здесь ужас и смерть?
      Глаза Маргариты де Пон блистали гневом…
      Но Дама в черной перчатке твердо выдержала ее взгляд.
      — Сударыня, — ответила она медленно, — когда у меня было имя, меня звали маркизой Гонтран де Ласи.
      Графиня вскрикнула и, точно пораженная молнией, упала без чувств.

      — Туз и восьмерка! — раздался молодой звучный голосок, и две карты упали на зеленое сукно стола. — Давайте ваши деньги, мои любезные…
      — Возьми! — послышался мужской голос. — С тех пор, как Мальвина пожелала вверить мне свою судьбу, ей чертовски везет.
      — А я вот во всем терплю неудачу! — пробормотал третий, чистый и приятный, голос, в котором проглядывала досада.
      — Моховая Роза несчастлива.
      — Зато Мальвина чересчур счастлива… — один за другим произнесли двое из играющих.
      — Да, — проговорила Моховая Роза, — жизнь ведь так устроена, что в ней счастье сталкивается с несчастьем и одно постоянно сменяет другое. В среду — смеются, а в четверг — плачут; в субботу — лишаются супруга, а в воскресенье — уже снова выходят замуж. Мальвину тоже постигнет ее доля несчастья в один прекрасный день.
      — А если она до тех пор мне изменит, — произнес голландский банкир, — то я поступлю с ней, как Отелло: не буду платить ее долгов.
      Журналист Мориц Стефан, наклонившись на ухо к Моховой Розе, блондинке, напоминавшей собою изящное произведение Греза, сказал:
      — Банкир глуп. Уже давно ему не следовало бы платить долгов Мальвины.
      Моховая Роза рассмеялась, открыла хорошенький кошелек из красного шелка и бросила на стол десять луидоров.
      — Вот все, что у меня осталось! — крикнула она.
      — А лорд Г.? — возразил журналист.
      И он указал на удалявшегося высокого, холодного с виду, худощавого англичанина, с рыжими с проседью волосами, пристально разглядывавшего розетку на потолке. Моховая Роза пожала плечами.
      — На моего англичанина плохая надежда, — ответила она. — Я никогда не могу вполне положиться на него.
      — Но ведь он разоряется на тебя…
      — Это ровно ничего не значит, он не положительный человек.
      — Почему?
      — Он до сих пор еще любит Фульмен, — со вздохом проговорила Моховая Роза.
      — Сударыни, — сказал банкир, — продолжайте играть: кому карту?
      — Мне! — произнесла Моховая Роза.
      — Нет! Нет! — закричала Мальвина. — Нини Помпадур и Морицу Стефану.
      — Да ведь я мечу.
      — Хорошо мы играем.
      — Так что же из того? — обидевшись, сказала Моховая Роза.
      — А то, что тебе не везет, и мы можем проиграть.
      — Ну, хорошо! — внезапно произнес англичанин, переставший созерцать потолок. — Позвольте мне сдать.
      — Но ведь вы не играете? — заметил банкир. Благородный лорд бросил на стол пригоршню золота и взял карты. Банкир отдал их и, приподняв наполовину свою карту, сказал:
      — Я ставлю.
      — Одну? — спросил лорд Г.
      Банкир перевернул карту. Оказалась четверка. Лорд Г. повернул ту, которая была у него в руке.
      — Нужно быть богатым и глупым, как милорд, — вскричала Моховая Роза, — чтобы не остаться при шестерке.
      — Он все равно проиграл бы, — сказал банкир, кладя карту на стол. — У меня семерка.
      — Как не везет! — пробормотала Моховая Роза. Англичанин остался совершенно спокоен и снова принялся рассматривать розетку.
      Эта игра в баккара происходила в октябре около полуночи в кабинете «Золотого Дома», где собрались человек десять или двенадцать, почти все те же самые лица, с которыми мы встретились год тому назад у Фульмен, в Елисейских полях, на улице Марбеф, за ужином, когда происходил разговор о Даме в черной перчатке. Если это собрание и приобрело двух-трех новых членов, зато оно лишилось тоже двоих: отсутствовали Фульмен и Арман.
      Платил за все по-прежнему лорд Г., только за ужином у Фульмен он сохранял аноним, а на этот раз он соблаговолил предстать перед своими гостями, и Фульмен была замещена Моховой Розой. Так все бывает на свете!
      — Господа, — сказал всегда насмешливый, легкомысленный и бестактный Мориц Стефан, — знаете ли, отчего проиграл лорд Г.?
      — Отчего? — спокойно спросил благородный сын Альбиона.
      — Оттого, что он счастлив в любви.
      При этих словах лорд Г. вздрогнул и отвел глаза от розетки.
      — А! Вы так полагаете? — произнес он флегматично.
      — Этот журналист решительно глупее меня, простого миллионера, — сказал банкир. — Он говорит такие вещи, достойные быть сказанными ля Палиссом.
      — Возможно, — прервала Моховая Роза, — но зато он говорит правду!
      — Ах, вот как! — заметила Нини Помпадур.
      — Я обожаю лорда Г.
      — Вы очаровательны, — сказал на это лорд таким тоном, каким обыкновенно читают молитвы по усопшим.
      — Рискуя быть принятым за самого ля Палисса, — возразил Мориц Стефан, — я не отрекаюсь от сказанного мною и прибавлю, что лорд Г. счастлив в любви не потому только, что его любит Моховая Роза…
      — Гм? — произнесла белокурая грешница.
      — Моховая Роза любит только жемчуг, бриллианты, небесно-голубого цвета купе, серых в яблоках лошадей и двойные луидоры.
      — Чудовище! — вскричала со смехом новая Магдалина. — Ты меня позоришь!
      — Но зато его любит Фульмен, — продолжал журналист мелкой прессы.
      Имя Фульмен, произнесенное внезапно, произвело ошеломляющее впечатление, точно обрушившаяся на голову всех катастрофа. Лорд Г. побледнел как смерть, и было заметно, как дрожь пробежала у него по телу. Моховая Роза сидела взволнованная, точно увидала голову Медузы, выходившую из паркета, а ее голубые глаза сверкали от гнева.
      — Ах! — шепнул на ухо Мальвине банкир. — Мориц ни на шаг без проказ. Он заговорил о Фульмен, лорд Г. растрогается и вот-вот заплачет, а Моховая Роза устроит ему сцену. Зато мы посмеемся…
      Но банкир ошибся в своих расчетах. Лорд Г. поборол свое волнение и пристально посмотрел на Морица.
      — Разве вы близко знакомы с Фульмен?
      — Мы все ее хорошо знаем, милорд.
      — Вы недавно видели ее?
      — Я не видал ее полгода. Англичанин вздохнул.
      — Так откуда же вы знаете, что она все еще любит меня? — спросил он.
      Но Моховая Роза взялась ответить за журналиста.
      — О, чистосердечный сын Альбиона! — сказала она. — Для того, чтобы Фульмен продолжала любить вас, необходимо, чтобы она вас когда-нибудь любила.
      — Она меня любила! — спокойно ответил англичанин.
      — Вас? Полноте!
      — Она меня любила как отца, и я от нее ничего другого и не требовал.
      Лорд Г. произнес последние слова с волнением и снова поднял глаза на розетку.
      — Ну! Милорд, вы становитесь дерзки.
      Лорд Г. спокойно посмотрел на Моховую Розу и продолжал:
      — Мне подарили первую верховую лошадь в тот день, когда мне исполнилось тринадцать лет. Я ездил на ней шесть лет. Однажды в Ныомарке она сломала себе ногу, и ее пришлось убить. Я оплакивал свою лошадь, как ребенок. После этого у меня было много красивых, горячих и породистых лошадей, но я никогда не любил ни одну из них так, как Люцифера. В жизни можно любить только одну лошадь.
      — Простите! — сухо прервала его Моховая Роза. — Я желал бы знать, что может быть общего между историей с лошадьми и Фульмен?
      — А вот что, — продолжал англичанин. — Фульмен — женщина, которую я любил ради нее самой; вы же идол, которого я украшаю и наряжаю ради самого себя. Вы являетесь для меня моей второй верховой лошадью, а Фульмен — первой.
      — Милое сравнение! — сердито пробормотала Моховая Роза.
      — Я всегда стараюсь загладить доставленную мною неприятность, — сказал лорд Г. — Завтра утром вы получите бриллиантовое ожерелье, которое видели в Пале-Рояле.
      — Браво, набоб! — послышалось со всех сторон.
      — Вы достойны любви! — вскричала Моховая Роза, переменив тон и наградив англичанина очаровательной улыбкой.