В трех лье от замка Рювиньи, где происходили описываемые нами события, отлого спускалась к морю небольшая, покрытая лесом долина; на склоне горы виднелся красивый, сложенный из красных кирпичей дом, окруженный развесистыми деревьями; перед ним расстилалась зеленая поляна, сплошь засаженная яблонями, составляющими богатство жителей Нормандии.
      Дом, напоминавший собою современные виллы, четыре года назад вместе с превосходной фермой и плодородными пастбищами был куплен «парижанином», как говорят в провинции, отставным военным с красной ленточкой в петлице и густыми с проседью усами.
      Мы уже знакомы со старым военным; это — полковник Леон, отец Армана, бывший глава общества «Друзей шпаги».
      Дом назывался Сторожевым замком. Чтобы объяснить, почему полковник приобрел его, мы должны вернуться к событиям минувших лет.
      Незадолго до прекращения основанного полковником ужасного общества он посетил Нормандию по случаю бракосочетания капитана Гектора Лемблена с Мартой де Шатенэ, овдовевшей два года назад после смерти барона де Рювиньи. Полковник находился в числе свидетелей капитана при брачной церемонии.
      Свадьба была простая, скромная, в церкви замка, а затем в деревенской мэрии. Полковник Леон провел неделю у капитана, и так как он любил охоту, то вдоволь насладился ею в окрестных лесах замка. Застигнутый грозой во время одной из своих охотничьих экскурсий в долине, над которой возвышался Сторожевой замок, полковник укрылся в нем и узнал, что владелец его недавно умер, оставив лишь дальних родственников, которые поспешили объявить о продаже дома и земель.
      Полковнику понравился Сторожевой замок; цена имения была подходящая, а земли находились в хорошем состоянии. В своих непрестанных заботах о сыне — своей единственной горячей привязанности — полковник вел денежные дела крайне осторожно и не доверял ни промышленным предприятиям, ни процентным бумагам; он купил замок, намереваясь сделать его краеугольным камнем состояния, которое он желал оставить Арману.
      Сюда-то полковник привез сына накануне того дня, когда капитан Гектор Лемблен, майор Арлев и Дама в черной перчатке приехали в Рювиньи.
      Полковник увез сына из Парижа по совету Фульмен. Но ни Фульмен, ни он сам не предвидели, что вследствие рокового совпадения Дама в черной перчатке также покинет Париж, хотя по совершенно другой причине, и поселится в трех лье от того места, где они думали скрыть Армана от ее преследований.
      Полковник прибыл в Сторожевой замок под предлогом возобновления контрактов с окрестными фермерами, ремонта виллы и устройства некоторых денежных дел.
      Несмотря на нетерпеливое желание разыскать Даму в черной перчатке, Арман не мог противостоять желанию отца; он поехал вместе с ним в замок, с условием, однако, что полковник поспешит окончить свои дела и вернется возможно скорее в Париж. Погода благоприятствовала полковнику. Хотя была середина февраля, но дни стояли теплые, и Арман, любивший охоту, весь отдался этому удовольствию. Густые леса окружали виллу, и, живя в Сторожевом замке, полковник всегда имел в своем распоряжении небольшую свору из восьми английских собак, показывавших на охоте настоящие чудеса.
      Прошла неделя, и Арман начал уже чувствовать лихорадочное нетерпение, когда, наконец, пришло письмо от Фульмен.
      Она писала ему:
       «Мой милый неблагодарный юноша, знаете ли вы, что я, которая любит вас, поступаю дурно, взявшись за розыски своей счастливой соперницы?
       Но люди, живущие надеждой, не должны жаловаться на горечь настоящего, а потому и я стараюсь забыть, что люблю вас, и помню только о взятой на себя роли поверенной и разведчика.
       Итак, скажу вам, милый друг, что я напала на след нашей таинственной Дамы в черной перчатке и надеюсь разузнать решительно «все».
       Как видите, я ставлю это слово в кавычках.
       Но для этого необходимо, чтобы вы предоставили это дело всецело мне одной и не возвращались в Париж слишком скоро — так как это стеснило бы меня — и не подавали бы признаков жизни еще в течение, по крайней мере, недель двух.
       Если вы вернетесь вопреки моему запрещению, то не узнаете ничего!
       Прощайте, мой милый неблагодарный юноша, несмотря на все я люблю вас.
       Фульмен».
      Это письмо несколько успокоило пыл нашего героя. Он питал к Фульмен сильное доверие. Она приказывала — он решил повиноваться. Письмо Фульмен он получил около девяти часов утра. В этот день он собирался отправиться на охоту, и лошадь была уже подана к крыльцу, а егерь держал на своре собак. Арман обнял отца и вскочил на седло.
      — Где ты рассчитываешь охотиться сегодня? — спросил его полковник.
      — Около Рювиньи, — ответил молодой человек.
      При этом имени полковник вздрогнул, но промолчал. Арман не был посвящен в ужасные тайны своего отца и не подозревал, что теперешний владелец Рювиньи, капитан Гектор Лемблен, с которым полковник уже четыре года не поддерживал никаких сношений, был так тесно связан с ним когда-то.
      — Поезжай, — сказал полковник, — но не заставляй ждать себя слишком долго к обеду. Ты всегда возвращаешься к ночи.
      — Я вернусь рано. До свидания, отец.
      Молодой человек пришпорил лошадь и поскакал галопом, сопровождаемый собаками и егерем.
      Было десять часов утра. Между Сторожевым замком и Рювиньи тянулись огромные леса, вплоть до самых утесов, у подножия которых бурлило море.
      Сын полковника спустил именно в этом лесу свору, и собаки скоро выгнали дикую козу. Коза почуяла охотников; описав несколько кругов вместе с собаками, следовавшими за нею по пятам, коза решилась на крайнюю меру и, направившись по прямой линии к северной оконечности леса, перебежала равнину, которая простиралась от конца леса до высоких, отвесных в этом месте утесов. Животное значительно опередило собак, за которыми следовали верхом Арман и егерь.
      Молодой охотник в порыве увлечения пришпоривал лошадь и понесся сквозь чащу кустов, яростно трубя собакам, чтобы они гнались вовсю, как вдруг раздался выстрел; егерь круто остановил лошадь, которая взвилась чуть не на дыбы, и крикнул: «Сударь, вашего зверя убили!»
      — А! Вот как! — в свою очередь крикнул Арман. — Да ведь это нахальство!
      И молодой человек ударил лошадь и пустил ее в ту сторону, откуда послышался выстрел, решившись лично убедиться в справедливости слов егеря. Таким образом он достиг опушки леса, выехал на равнину и остановился пораженный.
      На расстоянии ста метров от леса какая-то амазонка прятала еще дымящийся пистолет в седельную сумку. Из этого пистолета она только что перед этим застрелила бедную козу, которая лежала тут же, в десяти шагах от нее.
      Когда Арман выехал на равнину, собаки уже успели опередить его на несколько шагов и бросились на убитое животное. Амазонка, подскакав к ним, принялась разгонять собак хлыстом, несмотря на то, что они бросались на нее, и в то же время с неподражаемой грацией управляла лошадью ирландской породы.
      При виде женщины гнев Армана сразу остыл, сменившись любопытством. Он подъехал к незнакомке и вдруг громко вскрикнул и пошатнулся на седле; сердце его забилось ускоренно. Женщина, убившая пистолетным выстрелом наповал дикую козу и совершенно одна находившаяся в пустынном и диком месте, была Дама в черной перчатке.
      Она тоже узнала Армана. Но на этот раз женщина, так долго избегавшая его, так долго тщетно им разыскиваемая, не подумала бежать от него. Она неподвижно и спокойно поджидала Армана, направившегося к ней.
      Юноша испытывал сильное волнение. Но это волнение вместо того, чтобы парализовать его силы, напротив, придало ему решимость, и он остановил лошадь в каких-нибудь двух шагах от амазонки. Тоща он поклонился ей и пробормотал только одно слово: «Наконец-то!»
      В слове этом слышалось: «Наконец я снова встретил вас, после того как уже думал, что потерял вас навсегда… Наконец я получу разрешение загадки, олицетворением которой являетесь вы… Наконец я узнаю все, и вы должны будете объяснить мне, зачем вы скрылись перед свиданием, которое назначили мне сами неделю назад».
      Без сомнения, Дама в черной перчатке угадала все, что Арман хотел выразить одним словом. Быть может, она решилась даже пойти навстречу тем объяснениям, которые молодой человек мог потребовать у нее. Она встретила его улыбкой… улыбкой, полной очарования, полудружественной и полунасмешливой, которая обезоружила бы самого рассерженного человека, если влюбленный когда-либо бывает таковым.
      — Вот как, милостивый государь, — проговорила она. — Мне, право, кажется, что сама судьба принимает участие и хочет рушить все преграды между нами.
      — Сударыня, — прошептал Арман.
      — Мы встречаемся в Италии, в Вене, Петербурге, Париже, в Нормандии — всюду. В Париже вы являетесь ко мне в окно…
      — Ах, — с живостью перебил ее Арман, — вы не откажете мне в просьбе объяснить мне ваше странное поведение…
      — Нет, — сказала она. — Вы последовали за мной в мое последнее убежище, и я сознаюсь, что мне трудно бежать теперь от вас. Но все же, — прибавила она, — согласитесь, что не перед вашим егерем нам…
      Арман обернулся, собираясь отослать своего спутника.
      — Нет, не надо… — шепнула она, — до вечера.
      — Но… где?
      — Вы знаете скалы?
      — Которые тянутся вдоль берега на протяжении шести верст?
      — Значит, вы знаете и тропу таможенного досмотрщика?
      — Еще бы!
      — Сегодня, — продолжала она, — в десять часов вечера, пойдите по тропинке, которая спускается со скалы к берегу моря, войдите в пещеру, проходящую через всю гору, и ждите…
      — Боже мой! — прошептал молодой человек, вдруг охваченный сомнением. — Неужели вы меня еще раз обманете?
      — Я обману вас?..
      — Да, назначив мне свидание, на которое вы не придете. Амазонка молчала. Бе шею обвивала золотая цепь с коралловым фермуаром. На ней висел медальон, в котором хранился локон белокурых волос. Она сняла с шеи цепь.
      — Возьмите, — произнесла она, — все царские сокровища нейдут для меня в сравнение с этой цепью и медальоном. Возьмите, вы вернете их мне сегодня вечером.
      И она протянула цепочку Арману.
      — Неужели, — спросила она, — вы сомневаетесь еще и теперь?
      — Нет, — ответил Арман, жестом благородного негодования отстраняя от себя цепочку.
      — Если вы верите мне, — продолжала она, — то приходите, и вы узнаете, отчего я избегаю вас.
      Она повернула лошадь и хотела было уехать.
      — До свидания, — проговорила она, — до вечера!
      Но почти в ту же минуту амазонка вернулась обратно и сказала:
      — Еще одно слово.
      — Говорите, — прошептал Арман, с восхищением любуясь ею и чувствуя, как его сердце трепещет от радости.
      — Вы знаете, — с улыбкой продолжала она, — человек,
      который хоть раз осмелился выказать свое недоверие женщине, страшно теряет в ее глазах.
      — Ах, сударыня…
      — Вы провинились, но, так и быть, я прощаю вам; зато если вы в другой раз не поверите мне — все пропало для вас.
      — О, — воскликнул он, — я верю вам!..
      — Верьте и повинуйтесь…
      — Что прикажете мне сделать?
      — Во-первых, не следовать за мною, не стараться узнать, ни куда я еду, ни кто я… до тех пор, пока мне самой не заблагорассудится открыть вам это.
      — Клянусь вам в этом.
      — Клянетесь вашей честью?
      — Да, моею честью.
      — Дальше: вернувшись домой… к вашему отцу, вы ни слова не скажете о нашей встрече.
      — Обещаю вам это.
      — И, в случае необходимости, купите молчание вашего егеря.
      — Все будет по вашему желанию.
      — В таком случае, — сказала амазонка, — до вечера… в десять часов… до свидания.
      Она послала ему рукою привет, пришпорила лошадь и умчалась галопом.
      Молодой человек, опьяненный страстью, смотрел ей вслед. Она удалялась, смелая и воздушная, несясь по краю утесов, выбрав узкую тропинку, змейкой извивавшуюся над обрывом бездонной пропасти, и презирая опасность, которая грозила ей на дне бездны при малейшем неверном шаге лошади. Сердце у Армана было полно восхищения и ужаса.
      — Неужели это женщина? — спросил он себя, когда она наконец исчезла вдали.
      Он задумчиво направился к лесу и вилле, сказав егерю, который вез поперек седла убитую дикую козу:
      — Помни, Жан, что это ты убил козу из винтовки; что мы не встретили никого, — слышишь ли: никого? — что эта дама не существует.
      Егерь поклонился.
      — Через месяц, — прибавил Арман, — если ты не проболтаешься, то получишь двадцать пять луидоров.
      И молодой охотник продолжал путь к замку.
      Когда он подъезжал к дому, солнце уже садилось за соседним холмом, золотя шпиц замка последними лучами заката.
      На пороге дома сидел полковник, поджидая сына, и курил трубку с той безмятежностью, которая является у людей при мысли, что они сумели предотвратить грозившую им опасность.
      Улыбка появилась на губах у старика, когда он увидал любимого сына, которого при помощи Фульмен он спас от преследований Дамы в черной перчатке — этого безжалостного и таинственного врага.
      Бедный отец!..

      Арман помнил клятву, данную прекрасной амазонке, и свято хранил ее. Несмотря на нетерпение, радость и безумные надежды, овладевшие им, после того, как Дама в черной перчатке назначила ему свидание, сын полковника сумел сохранять в присутствии отца полное спокойствие, ожидая часа, когда тот имел обыкновение уходить к себе. После ужина полковник пожелал ему спокойной ночи и отправился в свою комнату.
      Старая кухарка, камердинер Армана и егерь, бывший в то же время садовником и конюхом, составляли весь штат прислуги. Камердинер спал недалеко от комнаты полковника, в его уборной.
      Все слуги так же, как и полковник, ложились спать очень рано; с тех пор, как на вилле поселился Арман, по парижской привычке ложившийся не ранее полуночи, он взял на себя труд запирать двери, предварительно совершив обход дома, что являлось прямо-таки необходимым, так как вилла стояла совершенно уединенно.
      Убедившись, что отец спит, Арман отправился в конюшню, где егерь кончал чистить лошадей, собираясь подняться в людскую.
      — Жан, — обратился к нему Арман, — если ты хочешь, чтобы к обещанным двадцати пяти луидорам прибавилось еще кое-что, ты должен не только молчать, но и повиноваться мне беспрекословно.
      — О, господин Арман хорошо знает, — сказал егерь, — что со мною нечего говорить о деньгах. Я и без них предан всей душой господину Арману.
      — Оседлай Роб-Роя.
      Егерь сделал рукою движение, выражавшее изумление.
      — Как, — сказал он, — господин Арман думает выехать после десяти часов вечера?
      — Да поскорее, — прибавил молодой человек тоном, не допускавшим возражений.
      Егерь оседлал лошадь, удивленную не менее конюха тем, что ее беспокоят в такое неурочное время.
      — Слушай, — продолжал влюбленный, — отец не должен знать о том, что я уехал, а стук копыт по камням непременно разбудит его; разрежь попону на четыре куска, обвяжи ноги Роб-Роя, выведи его под уздцы и жди меня в том месте, где дороги перекрещиваются!
      Егерь в точности исполнил приказание молодого барина. Роб-Роя он провел через двор так тихо, что ни одна из собак, запертых в сарае рядом с конюшней, не залаяла. Тем временем Арман поднялся в свою комнату, нарочно стараясь больше шуметь, чтобы слышали, что он вернулся. Потом, не зажигая огня, он на цыпочках спустился вниз.
      Он вышел в садовую калитку и дошел до перекрестка, где одна из дорог вела к морю, а другая в глубь страны.
      Отправляясь на ночное свидание, Арман вспомнил наставления Фульмен, которая, сопровождая его неделю назад на площадь Эстрапад на свидание с Дамой в черной перчатке, советовала ему захватить с собой кинжал. Не любимой женщины опасался Арман, а того, что старик, который ревниво сторожил ее, как дракон, охраняющий свое сокровище, мог последовать за нею. На этот раз Арман взял с собою, однако, не кинжал, а пару пистолетов и спрятал их в сумке у седла.
      Затем, вдев ногу в стремя, он сказал егерю:
      — Я не знаю сам, когда вернусь, а потому жди меня часа два. Если я не вернусь к тому времени, то на рассвете ты найдешь лошадь, привязанную у садовой калитки.
      — Слушаю, — ответил егерь.
      Арман поехал по направлению к утесам по неровной каменистой дороге, которая, однако, значительно сокращала расстояние от виллы до таможенного поста. Ночь была холодная, но ясная и светлая; светила полная луна. Выехав из лесу, Арман очутился на зеленом лугу, окаймленном утесами; добравшись до них, он увидал, что дальше начинается обрыв и лошадь его не спустится. Только те, кто знаком с берегами океана от Шербурга до Булони, могут ясно представить себе зрелище, представившееся глазам нашего героя.
      Утес, круто обрываясь, образовал залив, где с громким ревом разбивались волны, когда прилив был высок.
      При отливе же море обнажало небольшую песчаную отмель и края утеса, имевшие вид гигантских скамеек. Тропинка, по которой спускались в пропасть, принимала тогда вид лестницы с неровными и крутыми ступеньками, доходившими до самой бухты. Дойдя до половины тропинки, можно было увидеть углубление в скале. Оно имело вид ниши и служило в темные ночи местом наблюдений для таможенных солдат. Когда сын полковника проходил мимо грота, грот был пуст.
      Взобравшись на скалу, отстоявшую на несколько jot метров оттуда, часовой видел море на далекое расстояние вокруг; ни один корабль не мог приблизиться к берегу, не замеченным им.
      Арман привязал лошадь к дикой яблоне, поднимавшейся из-под уступа скалы, засунул пистолеты в карман и начал спускаться по тропинке, столь смело проложенной по утесу. Море было безмятежно. Приближаясь к морю, молодой человек чутко насторожил уши, спрашивая себя, с какой стороны и каким путем явится сюда женщина, которую он ждет; кроме горной тропинки, по которой спустился он сам, и моря, другого пути сюда не было. Легкий всплеск весел был ему ответом. При свете луны, отблески которой разливались далеко по волнам, Арман различил небольшую лодку, по-видимому, приближавшуюся к заливчику, названному бухтой Таможенного досмотрщика.
      Не успел он пройти и двух третей тропинки, которая кончалась каменной площадкой, куда выходил грот таможенных, как лодка остановилась. Женщина легко выскочила из нее на землю, сделала рукой знак, и лодка удалилась. Это была она! Арман узнал ее по учащенному биению своего сердца; не успел он подойти к ней, как она сказала насмешливым тоном:
      — Мне кажется, милостивый государь, что дамы первые являются на назначенные ими свидания.
      — О, простите! — воскликнул Арман, — но я, помня ваш запрет, не мог уехать из замка, прежде чем не заснул отец.
      — Я вас прощаю, — смеясь, ответила она, взяв его под руку, — ну, побеседуем теперь…
      Она увлекла его к уступу скалы, села и очаровательным жестом пригласила Армана последовать ее примеру.
      — Теперь, — продолжала Дама в черной перчатке, когда Арман уселся рядом с нею, — позвольте мне, во-первых, сказать вам, что я могу пробыть здесь не более часа, и нам нельзя пускаться в длинные и бесполезные рассуждения.
      Арман был так взволнован, что мог только молча смотреть на нее.
      Как и всегда, она была вся в черном, а на одной руке у нее была надета таинственная перчатка, о которой Арман построил тысячу невероятных гипотез, которые вслед затем разрушил. Ее гибкий стан и плечи для защиты от холодного морского ветра были закутаны в длинный белый кашемировый бурнус. Вследствие ли лунного света или это было действительно так, но только Арману показалось, что ее лицо бледно, как мрамор. Впрочем, она не дрожала от волнения, как он; голос ее был тверд, а глаза украдкой метали молнии.
      — Вот что, — сказала она Арману, — прежде чем ответить на один из ваших вопросов, позвольте мне сначала объяснить вам наши отношения…
      Арман вздрогнул и впился в нее глазами.
      — Вы меня не знаете и какие бы вы старания ни прилагали, вы узнаете о моем прошлом, настоящем и будущем только то, что мне вздумается вам сообщить. Вы преследовали меня потому, что это входило в мои расчеты. Стоит мне захотеть, и вам никогда не найти меня. Наконец, верьте этому и постарайтесь это запомнить: если бы я захотела от вас скрыться, мне стоило бы махнуть платком; лодка, где находятся преданные мне люди, которых я только что отослала в море, немедленно возвратится и увезет меня. Если вы будете меня преследовать или броситесь вплавь, то найдете смерть в волнах океана, или же вас поразит выстрел из пистолета, или удар весла.
      Она произнесла эти слова без гнева, спокойным и холодным тоном, и Арман выслушал ее с покорностью, красноречиво говорившей о той пылкой любви, которую эта женщина сумела внушить ему.
      — Если вы согласны на мои условия, — продолжала она, — то допустим, что мы старые, очень старые друзья!
      — Боже мой! — с нежностью прошептал Арман. — Допустите лучше, что я люблю вас, что все ваши желания для меня закон, что вам стоит сказать мне слово, чтобы я повиновался вам.
      — Ну, что ж, охотно допускаю, что вы меня любите, но только причина вашей любви для вас самих непонятна, — продолжала она с такой тонкой усмешкой, что ее можно было принять за сочувствие. — Я допускаю, что вы меня любите…
      — Ах! — воскликнул он. — Я люблю вас так, как ангелы любят своего Создателя.
      — Пусть! Допускаю и это. Теперь я скажу вам, отчего вы меня любите, если вы сами этого не умеете себе объяснить. Вы любите меня прежде всего потому, что впервые' увидели меня в тот вечер, когда я защищала свою жизнь с энергией мужчины; потому что на следующий день я скрылась от вас. Ваше самолюбие и гордость заставили вас искать меня по всей Европе, а ваша любовь усилилась от той таинственности, которая окружает мою жизнь.
      — Не знаю, отчего, — пробормотал Арман, — но я люблю вас.
      — Итак, — продолжала Дама в черной перчатке, — зачем вы пришли сюда сегодня вечером?
      — Ах, можете ли вы спрашивать меня об этом! — горячо воскликнул Арман, схватив ее руку.
      — Вы пришли сказать мне, что вы любите меня, но ведь я давным-давно знаю это.
      — И вы не сомневаетесь более в моей любви? — с радостью вскричал он.
      — Нет, — ответила она, улыбнувшись еще раз, и продолжала: — Но вы пришли еще и потому, что сгораете желанием узнать, кто же такая эта женщина, рыскающая по белому свету, которую вы встречаете всюду, и отчего на одной руке у этой женщины надета черная перчатка, почему она, назначив свидание в Париже, украдкой бежала из того дома, где должна была ожидать вас. Но особенно вам хочется узнать, под чьим влиянием я находилась в тот вечер, когда, заслышав шум отворившейся двери и шаги, раздавшиеся на лестнице, я внезапно высказала сильный страх и умоляла вас бежать.
      — Это правда, — согласился Арман, в душе у которого вдруг пробудились ревнивые подозрения.
      — Наконец, — добавила она, — есть еще тайна, которую вы поклялись раскрыть. Вам хочется узнать, почему висел мой портрет в алькове студента Фредерика Дюлонга, какого рода мои отношения к Блиде и кто должен был войти ко мне через то окно, откуда явились вы?
      Арман молчал. Но молчание служило подтверждением слов Дамы в черной перчатке.
      — Вот этого-то вам и не узнать никогда! — заключила она.
      — Ах! — с испугом воскликнул Арман.
      — Итак, видите, — заметила она насмешливым тоном, — что вы любите вовсе не меня, а тайну, которая меня окружает.
      Эти слова были так верны, что Арман, не найдя, что возразить, воскликнул с порывом страсти:
      — Ну, пусть будет по-вашему, оставайтесь для меня загадкой, тайной, не говорите мне ни откуда вы явились, ни куда отправитесь, но позвольте мне любить вас…
      И он бросился перед нею на колени и, взяв в свои руки ту ручку молодой женщины, на которой не было перчатки, покрыл ее жгучими поцелуями. Она не отнимала руки. Казалось, она наслаждается наивным увлечением и юношеской кипучей любовью, в которой Арман клялся ей на берегу необозримого моря, у подножия скал; и ей чудилось, что море и скалы вторят его клятве, чтобы придать ей странную торжественность. Но она вдруг вырвала свою руку и спросила:
      — Хотите опять увидеть меня, хотите видеть меня часто… каждый вечер?
      — О, возьмите взамен мою жизнь!
      — Нет, я хочу меньшего. Я хочу, чтобы вы поклялись мне никогда не пытаться узнать, кто я, чтобы вы никому не говорили, ни отцу, ни Фульмен, ни одному человеку в мире о наших свиданиях; этой ценой вы можете видеть меня здесь каждую ночь…
      — Клянусь вам! — воскликнул Арман, торжественно поднимая руку к небу!
      — Помните, — продолжала она, — что в тот день, когда вы нарушите клятву, удар кинжала пронзит ваше сердце, и никогда людское правосудие не узнает, чья рука направила его.
      Арман улыбнулся.
      — В таком случае я проживу долго, — сказал он с оттенком горделивого торжества.
      И он снова взял руку Дамы в черной перчатке и поднес её к губам, не заметив злой улыбки, скользнувшей по губам молодой женщины.
      «Безумец!» — означала эта улыбка.

      Арман стоял несколько времени на коленях перед Дамой в черной перчатке, покрывая ее руку поцелуями и шепча тот очаровательный вздор и невинные глупости, которые льются из сердца человека в час восторга и безумия.
      — Довольно, дитя, — произнесла она растроганным голосом, который, казалось, выдавал смущение и страх, овладевающие женщиной в ту минуту, когда она чувствует, что отдает безвозвратно свое сердце, — ну, будет, встаньте, сердце у меня слишком мягкое, и я не в силах бранить вас.
      Между убедительным и ласковым тоном, которым она произнесла эти слова, и тем высокомерным и отрывистым голосом, который минуту назад властно выражал желания этой женщины, была такая огромная разница, что сын полковника подумал, что он любим…
      — Ах! — воскликнул он в порыве увлечения. — Я знал, что те, кто говорил мне, что вы эгоистка и женщина без сердца, лгут!
      — Встаньте, — повторила незнакомка. — Я прошу вас об этом, когда могла бы приказывать вам.
      Арман встал и, стоя, продолжал любоваться ею. Но тогда она взяла его за руку и заставила сесть рядом с собою. Он смотрел на нее: она была по-прежнему бледна, и ему казалось, что лицо ее омрачилось глубокой грустью.
      — Я вас люблю, о, как я люблю вас! — шептал Арман в лихорадочном возбуждении.
      — Молчите, — чуть слышно сказала она. — Ваши слова причиняют мне страдание.
      — Страдание?
      — Да, потому что я вижу, что вы меня любите, и мне жаль вас…
      — Боже мой! — с отчаянием воскликнул он, неверно истолковав смысл ее слов. — Разве мне суждено снова потерять вас?
      — Нет. Вы видите, у меня уже не хватает сил избегать вас!
      Арман почувствовал себя вполне счастливым. Могла ли она красноречивее признаться, что любит его? Он прижал руку к сердцу.
      — Мне кажется, — проговорил он, — что я умру от счастья.
      — Кто знает? — промолвила она с грустью, не отнимая от него своей руки. — Кто знает, друг мой, не лучше было бы для вас умереть в эту минуту, чем продолжать меня любить?
      — Но, любить вас, — вскричал он в восторге, — разве это не есть бесконечное блаженство?
      Она попробовала улыбнуться и сказала:
      — Нет, это не счастье, нет, те, кто меня любит, далеко не счастливы… вы не знаете, какое я странное существо… я поступала честно, избегая ваших преследований, борясь с собою.
      — Нет вы не правы, — прошептал Арман. — Я так счастлив, что не хочу даже райского блаженства.
      — Выслушайте меня, — сказала вдруг совершенно спокойно незнакомка, — выслушайте меня, я объясню вам свою мысль. Вы меня любите… я это вижу… чувствую… сомневаться в этом было бы безумием, но вы не знаете, кого вы любите…
      — О, я знаю, — страстно прервал юноша, — что вы добры, что вы прекраснее всех в мире… а до остального мне нет дела!..
      — Но вы не знаете, что мне на долю выпала беспокойная жизнь, что надо мною тяготеет долг, таинственный и мрачный. Вы не знаете, мой друг, что в один прекрасный день, быть может, даже завтра, священная обязанность призовет меня на другой конец света.
      — Я последую за вами.
      Арман дал это рыцарское обещание со страстным увлечением, которое вызвало улыбку на устах его собеседницы.
      — Положим! — согласилась она, — что вы могли бы последовать за мной, но вы никогда не узнаете тайны моей души и только будете знать внешнюю сторону моей жизни. В глубине моей души хранится тайна, в которую лишь один Бог может проникнуть.
      — Храните эту тайну, я не хочу даже знать вашего имени.
      — Ах, — воскликнула, вздрогнув при этом слове Дама в черной перчатке, — мое имя! Одно существо в мире только знает его, а тот, кому я его скажу, будет на краю могилы в тот час, когда услышит его.
      — Так скажите его мне! — вскричал Арман. — Я умру счастливым, потому что я у ног ваших.
      — Вы ребенок, — заметила она на это, — и забываете, что я могу пробыть с вами всего какие-нибудь несколько минут.
      — Как! Вы уже уходите? Она встала со словами:
      — Вы видите лодку, которая привезла меня? Откуда я явилась? Куда я еду? Кто эти двое в лодке? Не спрашивайте меня об этом… но приходите сюда завтра… я буду здесь… в тот же час, как и сегодня.
      Дама в черной перчатке вынула из-за пояса серебряный свисток, находившийся в числе маленьких брелоков, которые дамы обыкновенно носят на часовой цепочке. Она поднесла его к губам; раздался резкий свист, который покрыл собою глухой рокот океана, отдался в прибрежных утесах и достиг ушей сидевших в лодке. Челнок тотчас направился к заливу и быстро приблизился к берегу с глухим плеском весел.
      В это время Арман и прекрасная незнакомка стояли на мысу, молча держась за руки. Вдруг она взглянула на него и спросила:
      — Любите ли вы меня настолько, чтобы ревновать?
      — О! — произнес он внезапно изменившимся голосом. — Разве вы не знаете, что я могу убить человека, которого вы полюбите?
      Молодой человек сказал это таким тоном, что Дама в черной перчатке вздрогнула, и загадочная улыбка, в которой сквозила ненависть и желание отомстить, на одну секунду появилась на ее губах. Арман не понял, однако, значения этой улыбки.
      — Хорошо, — сказала она, — я хотела только испытать вас и довольна результатом этого испытания.
      Арман уже нахмурил брови; вопрос Дамы в черной перчатке пронзил его сердце, как раскаленное железо. Он вспомнил о портрете за занавескою в комнате студента.
      Дама в черной перчатке пожала ему руку.
      — Слушайте, — сказала она, — я никогда не нарушала клятвы, я никогда не лгала, и вы можете поверить мне. Клянусь вам, что я никого не люблю и что до сегодняшнего дня ни один человек, кроме вас, не держал мою руку в своей. До свидания…
      В эту минуту лодка причалила к берегу.
      — До свидания… — повторила Дама в черной перчатке, сделав легкое движение рукой.
      Она вскочила в лодку, которая тотчас отчалила.
      В лодке, как совершенно верно сказала незнакомка, были двое. Один управлялся с веслами, другой сидел на руле. Оба были тщательно закутаны в большие коричневые плащи с капюшонами, надвинутыми на самые глаза, так что невозможно было разглядеть их лица. Арману показалось только, что волосы у того, который сидел на руле, были седые. И у него мелькнула мысль, что это тот самый старик, который всюду сопровождал Даму в черной перчатке.
      Но в таком случае, значит, этот человек не имеет никаких прав на нее, потому иначе как же мог бы он сам доставить ее на свидание? Судя по высокой фигуре этого человека, Арману казалось, что он узнал графа Арлева.
      Лодка, отчалив, повернула за выступ скалы и исчезла из глаз Армана, который продолжал неподвижно и задумчиво стоять на берегу.
      Арман был прав, что старик — граф Арлев. Действительно, это он правил рулем. Дама в черной перчатке стояла рядом с ним.
      Лодка была настолько длинна, что гребец, сидевший на скамье, не мог слышать разговора, который вполголоса вели Дама в черной перчатке и граф; они обогнули мыс и направились на запад, в сторону утесов, на которых возвышался замок де Рювиньи.
      — О, он любит меня, он любит меня! — шептала Дама в черной перчатке на ухо майору. — Он влюблен в меня до сумасшествия… И он в моей власти…
      — Вы думаете?
      — Он будет моим послушным рабом. Это оружие в моих руках.
      Говоря это, Дама в черной перчатке изменилась в лице.
      Это уже не была женщина с грустным лицом, нежным взглядом и взволнованным голосом: зловещий огонек мерцал в ее глазах; а на губах змеилась высокомерная, полная ненависти улыбка.
      — А тот? — спросил майор.
      — А! Капитан Лемблен! — произнесла она тоном, в котором сквозила злая ирония. — Ну, этому осталось жить каких-нибудь десять дней. Да, кстати, он, должно быть, приехал сегодня вечером, когда мы отправлялись в море.
      — Возможна.
      — Я, кажется, вижу его, — продолжала Дама в черной перчатке. — Вижу на платформе замка, пристально смотрящим в море в ожидании нас. Бедный безумец!
      — Сударыня, — пробормотал граф Арлев, — вы прекрасно знаете, что я ваш преданный слуга, и никогда не оспариваю ваших приказаний.
      — Это правда, мой дорогой Герман.
      — Я никогда не противоречил вам, когда разыгралась по вашему плану история со шкатулкой. Вы приказали, я исполнил…
      — О, вы добры и преданы, и вы единственный человек на земле, которого я люблю.
      — Но не слишком ли вы надеетесь на свои силы, — продолжал майор. — И хватит ли их у вас, чтобы довести до конца ужасную драму, которую вы готовите в Рювиньи?
      — О, я достаточно сильна!
      И после минутного молчания она глухо прибавила:
      — Ах, если бы вы знали, сколько ненависти таится у меня в сердце, вы не стали бы сомневаться в моей энергии.
      — Неумолимая! — прошептал майор так тихо, что она не расслышала.
      Молодая женщина между тем продолжала:
      — Мне удалось лишь заглушить раскаяние несчастного. Безумная любовь, которую я ему внушила, заставила умолкнуть голос совести, но я сумею пробудить этот голос в последний час его жизни, и он переживет адскую агонию.
      Граф Арлев вздрогнул, и оба замолчали.
      Лодка продолжала быстро продвигаться, и несколько огней, там и сям мелькавших в ночной темноте, выделяясь на небе поверх утесов, указывали местоположение замка Рювиньи.
      Лодка, шедшая далеко от берега, круто повернула и направилась к скалам. Полчаса спустя она подошла к узкой береговой полосе, к которой некогда причаливал Лемблен. Майор Арлев соскочил первый на берег.
      Он протянул руку Даме в черной перчатке. Она сделала какой-то знак. Гребец, оставшийся в лодке, оперся веслом о скалу и оттолкнулся от берега. Лодка поплыла в море и вскоре исчезла в тумане, в то время как молодая женщина и ее спутник поднимались по лестнице, которая вела к замку.
      Какой-то человек стоял на верхней ступеньке лестницы. Это был капитан Лемблен.

      Арман оставался на берегу до тех пор, пока лодка, уносившая Даму в черной перчатке, не скрылась из виду. Тогда он медленно спустился по тропинке, извивавшейся по крутому утесу, и направился к тому месту, где была привязана его лошадь.
      Только тот, кто возвращался с первого любовного свидания, кто держал в своей руке руку женщины, о которой давно мечтал и которую столько времени напрасно искал, кто целый час, стоя перед ней на коленях, упивался ее голосом, ее улыбкой, только тот поймет, сколько радости, блаженства и восторга испытывал теперь молодой человек; он вскочил в седло и сказал, повторяя: «Она любит меня, она любит меня!»
      Хотя Роб-Рой была чудной лошадью, отличавшейся таким быстрым аллюром, как и любой победитель на скачках в Ла-Марше, Шантильи и Нью-Маркете, но, по мнению Армана, он бежал все еще слишком медленно, и он всю дорогу пришпоривал коня, подобно лорду Байрону, когда тот в часы своих мечтаний под мирный галоп чистокровного жеребца создал своего Дон-Жуана.
      Арман задыхался, голова его горела в огне; он хотел успокоить свое волнение бешеной скачкой через леса, овраги и пропасти. Когда отважный Роб-Рой достиг перекрестка дорог, он был весь в пене. Егерь по приказанию своего господина ожидал возвращения коня и всадника, сидя на пне. Арман бросил ему поводья и соскочил со словами:
      —Закутай ему ноги и особенно берегись разбудить отца.
      Юноша пробрался в дом, как и вышел, через садовую калитку. Затем, не зажигая огня, он поднялся по лестнице в свою комнату. Но, поднимаясь, он оступился и довольно громко шаркнул ногой. Он испугался, что разбудил отца. Действительно, проходя мимо дверей его комнаты, он услышал, как старик спросонья крикнул: «Что случилось? Кто там?»
      Затаив дыхание, он остановился на минуту и проскользнул в свою комнату, дверь в которую оставалась полуотворенной.
      Час спустя, вопреки поговорке, что «влюбленного сон бежит», Арман крепко заснул, грезя о Даме в черной перчатке: сон его был так продолжителен, что он проснулся только в десять часов утра.
      Открыв глаза, молодой человек увидел отца, сидящего в большом кресле около его постели. Полковник с обожанием, смешанным с беспокойством, любовался спящим сыном.
      — Однако, — сказал он шутливым тоном, который плохо скрывал его огорчение, — ты не вполне походишь на неутомимого охотника из «Волшебного Стрелка».
      И полковник указал на часы.
      — Я плохо спал, — ответил Арман, подставляя старику лоб для поцелуя.
      — Следовательно ты слышал шум, разбудивший меня сегодня ночью?
      — Какой шум отец?
      — Кто-то оступился на лестнице… я окликнул… мне не ответили: тогда я встал…
      — А! — процедил в смущении Арман.
      — Я подошел к окну, и, угадай, что я увидел?
      — Что же, отец?
      — При свете луны я увидел твою лошадь, которую вел под уздцы егерь.
      Арман побледнел.
      — Ты понимаешь, — продолжал полковник, — такой старый воробей, как я, не может ошибиться в подобных вещах: с одной стороны, чьи-то шаги, с другой — твоя лошадь, которую вываживает егерь и которая ступает по звонкой мостовой без малейшего шума, точно у ней на ногах надеты бальные башмачки…
      — Отец! — проговорил Арман в смущении.
      — Я спустился в конюшню и осмотрел Роб-Роя. Бедному животному или пришлось сделать сегодня ночью большой конец, или оно надорвалось. У него оцарапаны бока, и я заметил два огромных орешка, которых, конечно, не было бы, если бы дуралей-конюх, конечно, снял с него неподходящую обувь и окутал ему ноги фланелью.
      Полковник сказал это совершенно спокойно, с добродушной улыбкой.
      — Но, отец, что же, по-вашему, мог сделать конюх с Роб-Роем? — прошептал Арман, вспомнив клятву и желая во что бы то ни стало отвести глаза полковнику.
      Полковник подмигнул.
      — Послушай, — сказал он, — ты, кажется, забываешь, дитя мое, что я не младенец и съел собаку на подобных вещах. Вместо того, чтобы издеваться над отцом, когда он по-товарищески обращается к тебе, вместо того, чтобы наставлять ему нос, то есть смеяться над ним и опутывать разными небылицами, ты бы лучше сознался, что молодость нуждается в развлечениях и что ты откопал прелестную нормандку, в трех или четырех верстах от замка, которая отпирает тебе по ночам окно, и что ты настолько влюблен в нее, что готов пожертвовать лошадью в две тысячи экю; потому что, — заключил со смехом полковник, — предупреждаю тебя, что при бешеной скачке, как твоя, ноги у Роб-Роя через неделю будут разбиты.
      Бедный полковник, желая быть проницательным и выказать свой родительский инстинкт, сам же навел сына на наиболее подходящую оговорку, какую только мог бы придумать, чтобы обмануть отца.
      Арман нашел, что очень кстати теперь покраснеть, и пробормотал:
      — Однако, отец, чего же вы хотите? Мне двадцать шесть лет, и жизнь без любви — цветок без аромата, как говорят на Востоке.
      — Это правда, — подтвердил полковник тоном опытного человека, но ты мог бы сознаться мне в этом.
      — Ах, — воскликнул Арман, которому хотелось как можно больше запутать подозрения старика, — я скрытен!..
      — Ага! — произнес, нахмурившись, полковник. — Мне сдается, что здесь замешан третий? Берегись, дитя мое, берегись! — продолжал он с беспокойством.
      — Пустяки! Толстый откормленный фермер почти всегда в отсутствии.
      — По крайней мере, берешь ли ты с собой оружие? Молодой человек, радуясь, что отвел отцу глаза, встал, насказал тысячу остроумных шуток, позавтракал с большим аппетитом и провел день, стараясь как-нибудь убить время и со страхом ожидая часа второго свидания.
      После обеда, который продолжался обыкновенно до восьми вечера, полковник Леон сказал сыну:
      — Мне кажется, тебе незачем ждать, пока я засну, и снова окутывать ноги лошади. Отправляйся на свое свидание, но будь осторожнее. Захвати пистолеты…
      — О, будьте спокойны, отец, — сказал на это Арман.
      Час спустя он легко вскочил в седло на глазах полковника, который сам подержал ему стремя. Затем, чтобы окончательно сбить отца с толку, Арман направился не по дороге к морю, а по тропинке, которая вела на восток, в глубь страны. На полдороге от виллы он повернул, обогнул лес и по другой, хорошо знакомой ему дорожке достиг утесов менее чем за час.
      Как и накануне, он привязал лошадь у крутой извилистой тропинки, которая спускалась к отмели и кончалась тропинкой таможенного досмотрщика.
      На этот раз лодки не было видно вдали, и берег был пуст. Арман явился на свидание первый. Одним из вернейших признаков любви служит полное боязливого сомнения ожидание любимой женщины.
      Арман, почти не обративший внимания на предсказания полковника, так гнал Роб-Роя, что тот примчался на целые четверть часа раньше вчерашнего. Молодой человек взглянул на часы: не было еще десяти.
      «Лишь бы она пришла!» — подумал он, садясь на выступ скалы, где вчера рядом с ним сидела она.
      В этот раз ночь была темная, так как не было луны, которая позволила ему накануне различить лодку на значительном расстоянии. Он подождал минут двадцать, пытаясь проникнуть взглядом в темноту, прислушиваясь к малейшему шуму, раздавшемуся из-за ропота волн, и эти двадцать минут показались ему вечностью.
      Наконец ему показалось, что на горизонте блеснула светлая точка, которая сливалась с хребтом валов, то возвышалась над ними, то снова терялась в волнах. Очевидно, это была лодка, на носу которой был прицеплен фонарь.
      — Это она! — подумал Арман, в нетерпении встав и спускаясь к береговой полосе, где волна, уходя в море, оставляла каждую минуту извилистую борозду.
      Блестящая точка приближалась, то поднимаясь, то опускаясь и то и дело исчезая, чтобы снова появиться. Очевидно, лодка направлялась к Таможенной бухте, так как свет фонаря все усиливался.
      Но вдруг свет погас. Арман подумал сначала, что волна вновь скрыла его, но прошла минута, другая… Красноватый огонек не показывался более. Но немного спустя, когда молодой человек, сердце которого стучало, как молот, начинал уже спрашивать себя, не сделался ли он игрушкой собственного воображения, легкий всплеск весел, раздававшийся через правильные промежутки, указал, что лодка приближается.
      Конечно, те, кто плыл в ней, из предосторожности потушили фонарь. Армана охватил страх… Он испугался: уж не таможенные ли совершают свой ночной обход, или не рыбак ли везет контрабанду?
      Но шум весел становился явственнее. Юноша замер на месте в ожидании. Лодка причалила. Какой-то человек соскочил на берег, и при виде его Арман почувствовал, как холод охватил его сердце.
      Незнакомец направился прямо к нему и чуть слышно спросил:
      — Вы господин Арман?
      Голос был совсем не знаком молодому человеку, да и к тому же он был заглушен капюшоном, покрывавшим голову вновь прибывшего.
      — Что вам от меня угодно? — спросил Арман.
      — У вас, конечно, есть с собой сигары? — спросил незнакомец.
      — К чему этот вопрос?
      — Я дам вам кремень и огниво, чтобы закурить ее, и при свете ее вы прочтете записку, которую мне поручено передать вам.
      Арман догадался, что этот человек послан Дамой в черной перчатке, и вздрогнул. Она писала ему, значит, сама она не придет! Однако он все-таки спросил:
      — Кто дал вам записку?
      — Та, которая должна прийти, — последовал ответ.
      И незнакомец протянул записочку, крепко свернутую и запечатанную, издававшую тонкий, таинственный аромат. В то же время он вытащил из кармана огниво, кремень, и тотчас же посылались мириады искр. На лбу у Армана выступили от огорчения капли пота. Но так как у него не было иного способа узнать содержание записки, то он зажег сигару о кончик трута. Затем, распечатав письмо и постепенно освещая сигарой строчку за строчкой, он прочел следующее:
       «Я вам говорила вчера, друг мой, что я окружена мрачными тайнами и что моя судьба не в моей власти. Я не могу прийти на назначенное мною свидание, но если вас не страшит путешествие по морю, то последуйте за человеком, который передаст вам эту записку».
      Подписи не было, но разве каждое слово не говорило: «Это она!» Арман забыл, что наверху утеса его ждет лошадь. Он забыл старого отца, который тревожился при малейшей опасности, угрожавшей ему, и теперь, облокотившись на окно, впивался, может быть, взглядом в полосу дороги, прислушиваясь к каждому шороху. Он даже не подумал спросить у незнакомца, придется ли им ехать по другую сторону пролива. Чтобы увидеть свою возлюбленную, Арман готов был отправиться хоть на край света.
      — Я готов, — сказал он. — Идем!
      Вскочив в лодку, он увидел, что на этот раз в ней не было никого, кроме человека, передавшего ему записку. Старика, человека с седыми волосами, которого он принял за графа Арлева, не было.
      Гребец взял в руки весла, направил лодку в море и спросил Армана:
      — Вы умеете грести?
      — Да.
      — Отлично, так возьмите одно из весел: тогда мы скорее поедем.
      Арман сел рядом с гребцом; его спутник зажег фонарь и указал ему направление, которого следовало держаться; лодка обогнула мысок. Час спустя Арман заметил над утесами величественное здание, казавшееся темнее неба.
      — Мы с вами идем вон туда, — указал на него гребец.
      — Туда? — удивился Арман.
      — Да, туда.
      — Но ведь это замок де Рювиньи.
      — Совершенно верно.
      — Он принадлежит капитану Гектору Лемблену.
      — Тоже верно, — резко оборвал гребец Армана, — но мы все-таки едем туда.
      Он первый выскочил на берег и вытащил лодку на песок.
      — Пойдемте, — пригласил он.
      «Странно! — подумал Арман. — Как это могло случиться, что Дама в черной перчатке живет в замке де Рювиньи, у Гектора Лемблена, как говорят, человека полусумасшедшего?»
      Гребец взял молодого человека за руку и помог ему подняться по узкой дорожке, крутыми ступеньками поднимавшейся с моря до площадки замка; баронесса Марта де Флар-Рювиньи некогда спускалась по ней сначала к месту дежурства таможенного Мартына, затем на берег, где ее ожидал лейтенант Гектор Лемблен, а позже по ней же молодой офицер каждую ночь прокрадывался в замок. Поднявшись на площадку, проводник наклонился к Арману и шепнул ему:
      — Старайтесь как можно меньше шуметь: для вас это вопрос жизни или смерти.

      Всякий другой на месте нашего героя при этом предупреждении, походившем скорее на угрозу, испугался бы; но Арман был по природе отважен, к тому же он пылал безрассудной страстью. Рисковать своею жизнью ради нее, разве это не придавало его любви особую прелесть?
      Все еще держа Армана за руку, таинственный проводник заставил его перейти через всю площадку. Потом он ввел его в большую гостиную, погруженную в полную тьму, миновал такой же темный коридор и наконец отворил дверь, которая, открывшись, пропустила в темноту сноп света.
      — Вот войдите сюда! — сказал незнакомец. — Вас ждут…
      И он исчез.
      Арман очутился на пороге прелестной комнатки, обитой синим шелком и служившей будуаром баронессы Марты де Рювиньи. Свернувшись клубочком в кресле, стоявшем у камина, сидела какая-то женщина. Это была Дама в черной перчатке. Она не казалась уже тем странным существом, которое то появлялось верхом на лошади в пустынной равнине, то назначало свидание на берегу океана, у подножия утесов. Она походила скорее на маленькую гризетку из Шоссе д'Антэн, принимающую в своем будуаре с очаровательной, ласковой улыбкой друга своего сердца.
      Полным грации жестом она сделала ему знак затворить дверь.
      — Задвиньте задвижку, — сказала она. Он исполнил приказание.
      — Теперь подойдите и сядьте около меня.
      Она указала ему на стул, стоявший рядом с ее креслом. Но Арман бросился перед нею на колени, схватил за руки и прошептал, пожирая ее взглядом, полным страстного восхищения.
      — Ах, неужели все это не сон?
      — Нет, — ответила она, — не сон… это действительно я… и я всем пренебрегла, чтобы увидеться с вами.
      — Пренебрегли всем? — изумился он.
      И жгучая ревность, которую он уже испытал однажды, снова овладела им.
      — Да, — подтвердила она. — Я подвергаюсь большой опасности, принимая вас здесь.
      — Ах, — проговорил он с благородной гордостью, — вы ошибаетесь, так как я здесь. — Я здесь затем, чтобы охранять и защищать вас.
      Она покачала головой.
      — Защищать меня, — повторила она, — увы, это значило бы погубить меня!
      Он вздрогнул, лицо его побледнело, и он с подозрением посмотрел на нее.
      — Боже мой! — воскликнул он. — Разве у вас есть муж?
      — Нет.
      Ответ ее прозвучал печально.
      — Но в таком случае, какая же опасность может грозить вам?
      — Мне грозит смерть… вам — также.
      — Следовательно, вы находитесь в чьей-нибудь власти… во власти какого-либо мужчины?
      В вопросе Армана вылилось все его страдание, вся его ревность.
      — Да, — ответила она.
      Облако печали омрачило чело Армана и затуманило его взор.
      — Неужели вы забыли вашу вчерашнюю клятву? — прошептал он.
      — Разве я дала вам клятву? — спокойно спросила она.
      — Конечно.
      — Какую же?
      — Вы мне клялись, что если полюбите кого-нибудь…
      — То этот кто-то будет вы, не правда ли?
      — Ах!
      — Но кто сказал вам, что я люблю человека, во власти которого нахожусь?
      — О! Если вы не любите его, если он не муж ваш… Она остановила его гордым жестом.
      — Мне кажется, — холодно заметила она, — что вы, который напоминаете другим их клятвы, сами забываете свои.
      Арман вздрогнул, ужас охватил его. Дама в черной перчатке не была уже более грациозной и беспечной женщиной, которая встретила его обворожительной улыбкой. Ее взгляд горел злым и зловещим огнем, мраморный лоб покрылся глубокими морщинами, губы дрожали от гнева.
      — Вспомните, — надменно сказала она, — что я согласилась встречаться с вами лишь после того, как вы поклялись мне никогда не разузнавать что-либо о моей жизни.
      — Это правда, — прошептал Арман, в смущении опустив голову.
      — Если вы хотите знать ее, если с вас мало того, что я рискую своей жизнью ради вас, то уходите сейчас же! Вы не увидите меня больше никогда.
      Арман упал на колени.
      — Простите, — умолял он. — Это была ревность.
      — Разве у вас есть на то право? — спросила она голосом, в котором звучала ирония и который пронзил сердце молодого человека, как лезвие кинжала.
      Но он не успел ответить. Как будто последние слова утишили гнев Дамы в черной перчатке, она приветливо протянула руку пораженному Арману. На губах у нее снова появилась добрая улыбка, взгляд сделался задумчив и ласков, а голос мелодичен и печален.
      — Ах, — сказала она, — простите и вы меня… я злая… а вы все-таки любите меня!
      Он вскрикнул от радости, целуя протянутую ему руку.
      — Простите меня, — повторила она, — и если вы действительно любите меня, не старайтесь проникнуть в тайну, окружающую меня. Любите меня такой, какова я есть.
      — Хорошо, — покорно сказал Арман.
      И так как он все еще стоял на коленях, с восхищением любуясь ею, то она дотронулась своим надушенным пальчиком до локона черных волос, который упал ему на лоб, и откинула его назад.
      — Слушайте! Приходите сюда каждый вечер… но не спрашивайте, ни кто этот человек, который угрожает вашей и моей жизни, ни почему я нахожусь в замке де Рювиньи. И еще вот что: приходите сюда всегда с оружием — с кинжалом или пистолетом. А теперь уходите… Так нужно! Каждая лишняя минута, которую вы проведете здесь, будет стоить нам, быть может, целого года нашей жизни… Уходите!
      В эту минуту в отдалении раздался резкий звук охотничьего рога. Лицо молодой женщины выразило немой ужас. Арман заметил, что она побледнела как смерть.
      — Уходите! Уходите скорее, — твердила она, — пора… Она подбежала к двери будуара, отворила ее и два раза ударила в ладоши. Человек, служивший уже проводником Арману, явился на ее зов, по-прежнему опустив на лицо капюшон плаща.
      — До свидания! До… завтра… лодка будет вас ждать… в тот же самый час.
      Она толкнула его в коридор и быстро затворила за ним дверь. Арман не успел сказать ей ни слова.
      Его таинственный вожатый, как и раньше, взял его за руку, снова провел по коридору, через большую гостиную и площадку, затем оба спустились по лестнице и тропинке к берегу и вскочили в лодку.
      Час спустя Арман уже причаливал к бухточке, которую называли Таможенной бухтой, а через четверть часа, найдя свою лошадь, мчался в свой замок.
      Полковник уже лег в постель, но он еще не спал и слышал, как вернулся сын.
      «Ну, что же? — вздохнул старик, — мне все же больше по сердцу подобные его похождения, чем роковая страсть, которая подтачивала его в Париже. Мое дитя спасено».
      Три следующие дня Арман провел крайне однообразно: каждый вечер он уезжал в один и тот же час из замка и направлялся к Таможенной бухте, где его ждал в лодке неизвестный, который отвозил его в Рювиньи.
      Каждый вечер, пробираясь одним и тем же путем, он заставал все в той же комнате Даму в черной перчатке, которая, улыбаясь, бросала ему нежный взгляд и протягивала руку. Он проводил у нее целый час, все время стоя на коленях перед нею и нашептывая тысячу милых глупостей… Она с улыбкой слушала его, и ее взгляд, казалось, говорил: «Я также люблю вас, но будьте терпеливы… ждите… такая женщина, как я, колеблется долго… »
      И Арман ждал, не переступая границ почтительной любви.
      Таким образом проходил час. Затем вдруг, при малейшем шуме, она вздрагивала, становилась беспокойной и говорила:
      — Он может прийти… он идет… уходите! Уходите!
      И Арман уходил, очарованный ее улыбкой и в то же время терзаясь ревностью.
      Но, поклявшись уважать тайну, окружавшую эту женщину, он уходил, не поворачивая головы, не пытаясь ничего понять или угадать. Ни разу он не задал вопроса своему таинственному проводнику, ни разу даже не подумал расспросить в окрестностях, кто такие настоящие хозяева замка де Рювиньи.
      В четвертый вечер, однако, переступая порог будуара, где она, по обыкновению, ожидала его, он почувствовал, что страшное подозрение закралось в его сердце.
      «Почем знать, — подумал Арман, — не играет ли мною эта женщина, которая едва дозволяет мне целовать свою руку. Как только я ухожу, я, так покорно и благоговейно преклоняющийся перед нею, не смеющий коснуться губами ее лба, быть может, другой… тот, которого она боится… и, может быть, вместе с тем любит… ».
      Эта мысль до такой степени поразила Армана, что он вдруг изменил свое поведение относительно Дамы в черной перчатке.
      «О, — подумал он, садясь рядом с нею, — я должен узнать, действительно ли она меня любит…»
      Что произошло затем? Или, вернее, на какую дерзкую выходку отважился Арман? Это осталось тайной между ним и ею.
      Но молодая женщина внезапно поднялась с места с видом оскорбленной королевы и, указав Арману на дверь, сказала:
      — Уходите! Уходите!
      В голосе Дамы в черной перчатке слышался такой гнев, что молодой человек испугался. Он испугался, как ребенок, который забылся и не оказал должного уважения своей матери. Его охватило отчаяние, доходящее до головокружения, которое овладевает влюбленным, когда ему кажется, что он навеки погубил свое счастье.
      Он тоже встал… Он встал, как человек пьяный или безумный, с пылающими глазами и с головой, полной какого-то неясного шума. Он сделал шаг к двери, но остановился в нерешительности и обернулся.
      — Да уходите же! — повторила она сухим, повелительным голосом, в котором, казалось, звучало презрение.
      — Протайте, сударыня… — произнес Арман.
      И, храбро покоряясь своей участи, как побежденный солдат, с достоинством переносящий свое поражение, он твердыми шагами направился к двери. Приподняв портьеру и не оборачиваясь, он перешагнул уже через порог, когда странная женщина, поведение которой так быстро и неожиданно менялось, вдруг позвала:
      — Арман!
      Ее голос, нежный, как прощение, грустный, как упрек, был убедителен и кроток. Он обернулся и взглянул на нее. Это уже не была прежняя женщина, взгляды которой метали молнии, ноздри трепетали, а брови сдвигались, которая, пылая гневом, приказывала ему удалиться. Это была женщина печальная и улыбающаяся в одно и то же время; грациозным движением руки, пленительным взглядом она умоляла его вернуться и снова сесть рядом с нею в кресло, где он только что сидел, держа ее руку в своих. Арман, плененный и очарованный ею, вернулся и, бросившись перед ней на колени, смиренно прошептал:
      — Простите меня.
      — Вы ветренник, — сказала она на это, — а я жестокая, сама не желая этого… но моя жизнь окружена такой тайной… теперь вы простите меня.
      Арман поверил ей. Подозрения его уже рассеялись… Он любил, а улыбка Дамы в черной перчатке, казалось, говорила, что его любовь не остается без ответа.
      Пробило десять часов… Вдруг так же, как накануне и в предыдущие дни, и при первом их свидании, Дама в черной перчатке задрожала, ее лоб омрачился, улыбка сбежала с губ.
      — Уходите! — сказала она. — Уходите скорее!
      Ее голос снова сделался печален, а лицо выражало ужас. Арман встал.
      — До свидания, — сказал он. — До завтра…
      — Нет, — возразила она.
      — Как нет? — повторил он, в удивлении отступая назад.
      — Нет, не до завтра.
      — Но отчего же?
      Она приложила палец к губам.
      — Я не могу сказать вам этого.
      — Однако…
      — Ах! — воскликнула она с упреком. — Ведь вы же дали мне слово уважать мои тайны.
      — Это правда, — пробормотал Арман, опуская голову. Молодой человек сделал еще шаг назад.
      — Но когда же я увижу вас? — спросил он.
      — Через три дня.
      — Здесь?
      — Нет… быть может… не знаю… вы получите от меня записку.
      Вдали прозвучали охотничьи рога.
      — Боже мой! — воскликнула она с ужасом. — Это он! Уходите…
      Она толкнула его в коридор, и тяжелая портьера опустилась за юношей. Арман очутился в темноте. Почти в ту же минуту чья-то рука схватила его.
      — Идемте, — произнес чей-то голос.
      Он узнал голос своего постоянного проводника и последовал на ним.
      Слуга провел его по узкому коридору, вывел на платформу и заставил Армана перейти ее, шепотом повторяя ему на ухо: «Идите, идите… »
      Но в то время, как наш герой ступил на верхнюю ступеньку лестницы, выбитой из скалы, человек, до тех пор стоявший неподвижно в тени, показался на другой стороне площадки.
      Он сделал шаг вперед, поднял руку, в которой держал пистолет, медленно прицелился в Армана и выстрелил. Это был капитан Гектор Лемблен, которого безумная ревность заставила поднять оружие.

      Прошло уже пять дней с тех пор, как возвратился капитан Лемблен. В продолжение этого времени он пережил адские муки, и, чтобы понять причину его страданий, необходимо вернуться к дню его приезда. В то время, как почтовая карета его въезжала на главный двор замка де Рювиньи, Дама в черной перчатке и граф Арлев находились на море. Она возвращалась со своего первого свидания с Арманом. Капитан спросил у слуг, куда они уехали.
      — Господин майор и «эта дама» — ответили ему, — спустились к берегу по лестнице, пробитой в скале, и сели в лодку.
      — В лодку? — удивился капитан. — Но ведь в замке нет ни одной лодки, а рыбаки никогда не приезжают.
      — Это была не рыбачья лодка, сударь, — пояснил управляющий.
      — Так какая же?
      — Маленькая весельная шлюпка.
      — Откуда она взялась?
      — Не могу знать, во всяком случае, приехала с моря.
      — И они сели в нее?
      — Видите ли, — продолжал старый управляющий, приготовивший, быть может, заранее свой ответ, — они ждали лодку, так как я слышал, что «эта дама»…
      В Рювиньи Даму в черной перчатке все звали «эта дама».
      — Что же вы слышали? — спросил капитан, сердце у которого замерло.
      — Как «эта дама» сказала господину майору: «Идемте вниз… лодка скоро приедет».
      — А давно они уехали?
      — Часа два будет.
      Капитан поднялся на площадку и начал пристально вглядываться в даль. На море ничего не было видно. Подозрения нахлынули в измученную душу капитана.
      Кто знает? Быть может, в его отсутствие, пока он хлопотал в Париже о свадебном контракте и выправлял все бумаги, необходимые для брака, пока он каждый час, каждую минуту обращался мысленно к этой женщине, которую любил так безумно и страстно, какой-нибудь тайный обвинитель, свидетель его преступления, внезапно явился к ней…
      Быть может, кто-нибудь из слуг замка, узнавший тайну Гектора, или скрывшийся камердинер открыл ей его преступление? И вот она исчезла! Она бежала, с ужасом и презрением отворачиваясь от него… Быть может… О! Сердце человеческое так создано, что при этом страшном подозрении, явившемся вслед за первым, капитану Лемблену показалось, что он умирает от бешенства и стыда. А быть может, Дама в черной перчатке отправилась в таинственной лодке на какое-нибудь свидание?
      Последняя догадка подействовала в тысячу раз больнее на Гектора Лемблена, нежели первая. Он предпочитал, чтобы его преступление стало известным, чтобы его бросили, как подлого убийцу, но не обманывали заранее. Он провел мучительный час, стоя на площадке и устремив неподвижный взор в даль океана. Наконец на горизонте показалась лодка. У капитана закружилась голова. Несколько времени лодка то приближалась к берегу, то снова удалялась в море, наконец она отправилась к замку.
      Тогда Гектор Лемблен хотя чувствовал, что силы его сдают, однако добежал до своей комнаты и захватил морскую зрительную трубу. Вернувшись, он направил трубу на лодку, которая все подвигалась к берегу. О, счастье! В лодке было трое. Двое сидели впереди, третий правил рулем. Нельзя было дольше сомневаться: эти двое были граф Арлев и Дама в черной перчатке; третий — таинственный гребец, неизвестно откуда явившийся.
      Капитан хотел было спуститься на берег и броситься им навстречу. Но волнение, с которым он не смог справиться, удержало его на площадке; затем он сообразил, что его поступок можно было бы счесть за шпионство за женщиной, которую он любил… И он остался.
      Четверть часа спустя лодка причалила к берегу. Дама в черной перчатке легко соскочила на песок и сделала знак лодочнику. Тот оттолкнулся от берега, и лодка направилась в открытое море.
      Таким образом Дама в черной перчатке и граф Арлев встретились с Гектором Лембленом на верхней ступеньке площадки и выразили по этому поводу хорошо разыгранное удивление. Молодая женщина выказала даже некоторое смущение.
      — Как! Неужели это вы, капитан? — воскликнул майор.
      — Да, это я.
      Капитан произнес эти слова глухим голосом. Затем он молча поклонился спутнице графа Арлева.
      — Добрый вечер, — сказала она, протягивая ему руку. Он взял руку Дамы в черной перчатке, и та почувствовала, как дрожит его рука, сжимая ее руку.
      — Когда же вы приехали, любезный хозяин? — спросил майор.
      — С час назад, — ответил Гектор Лемблен, голос которого выдавал его глубокое волнение. — А вы откуда возвращаетесь? — спросил он.
      — С восхитительной прогулки, — проговорила молодая женщина.
      — Где же вы достали лодку?
      — Ах! Это уже мой секрет, или, вернее, наш, — ответила Дама в черной перчатке, улыбаясь.
      Она бросила при этих словах многозначительный взгляд на майора; тот поклонился.
      — Однако… — настаивал капитан.
      Майор молчал. Что касается молодой женщины, то она довольно сухо обратилась к капитану:
      — Знаете ли, что теперь уже около одиннадцати часов, а мы живем в деревне? Позвольте пожелать вам покойной ночи.
      Она взяла графа Арлева под руку и простилась с капитаном, кивнув ему головой. Затем она сделала вид, что собирается уйти.
      — Но позвольте, — остановил их капитан, которого испугала эта внезапная холодность, — нам нужно переговорить, господин майор.
      — Не беда, — воскликнул граф. — Мы поболтаем завтра утром. До свидания, покойной ночи.
      Тогда Дама в черной перчатке обернулась к капитану.
      — Добрый вечер! — проговорила она более нежным голосом и улыбаясь ему на этот раз своею обычной улыбкой. — Простите, что я капризничаю, но от свежего морского воздуха у меня сделалась мигрень. До завтра.
      И они удалились, оставив капитана в полном недоумении.
      Влюбленный Гектор Лемблен провел ужасную бессонную ночь, полную томительных видений. Лодка, взявшаяся Бог весть откуда, морская экскурсия в холодный вечер и усилие, с которым, казалось, его гости старались скрыть от него цель и причину своего путешествия, все это сильно встревожило и лишило сна капитана.
      Бессонница и глубокое молчание ночи обостряют угрызения совести до крайних пределов у тех, чьи руки обагрены в крови; в течение долгих часов, бесконечно тянувшихся до рассвета, капитану вспоминалось его прошлое… Ему явилась Марта… Бледной и безмолвной представлялась она его больному воображению, с кровавыми рубцами на шее, с глазами, полными презрения и ужаса…
      Одну минуту страх капитана был так велик, что он зажег свечу, встал и вышел в сад подышать свежим воздухом. Луна ярко светила. Капитан бродил по саду до самого утра и вернулся в комнату только с первыми лучами солнца. Тогда он бросился на постель и погрузился в тяжелый сон: два удара в дверь, раздавшиеся часов около девяти, разбудили его. В комнату вошел граф Арлев.
      — Любезный хозяин, — обратился он к капитану, — моя воспитанница давно уже встала…
      — Неужели! — воскликнул капитан, у которого с проблеском дня проснулась его страстная любовь.
      — И она ждет вас… чтобы извиниться перед вами за свое дурное расположение духа вчера вечером. Что делать, уж такая она нервная!..
      — Я к вашим услугам, — ответил Гектор, — и следую за вами.
      — Скорее, я жду вас, — торопил его майор.
      Он сел, в то время как капитан поспешно одевался.
      — Итак, — спросил он, — вы привезли все бумаги, необходимые для брачного контракта, капитан?
      — Все.
      И Гектор Лемблен, которого крайне обрадовал вопрос графа Арлева, с живостью продолжал:
      — Мой нотариус составил контракт, в котором недостает только подписи. Этим контрактом я назначаю mademoiselle Ольге де Рювиньи приданое в сто пятьдесят тысяч франков.
      — Отлично.
      — Таким образом, — продолжал капитан, — наш брак может состояться через восемь или десять дней.
      — Превосходно.
      — Вы прекрасно знаете, дорогой граф, — горячо продолжал капитан, — что я не буду откладывать нашей свадьбы. Под моими сединами таится сила и пыл двадцатилетнего юноши. Я влюблен, я страстно люблю ее, и этим все сказано.
      Майор молча улыбнулся.
      — Идемте, — сказал Гектор Лемблен, как только он окончил свой туалет, — отдаю себя в полное ваше распоряжение.
      Майор провел капитана к Даме в черной перчатке. Он называл молодую женщину Ольгой, и Гектор прибавил к этому имени фамилию де Рювиньи, будучи глубоко уверен, что Дама в черной перчатке действительно дочь покойного генерала.
      Он застал молодую женщину лежавшею на диване, утопая в мягких подушках; ее поза была томная и мечтательная. Капитан, очарованный, пораженный, остановился на пороге. Никогда еще он не видал ее такой прекрасной.
      — Милое дитя мое, — сказал майор, входя, — я надеюсь, что вы не замедлите согласиться принять имя госпожи де Лемблен. Ваш друг только что вернулся из Парижа…
      — Граф, — с живостью прервала Дама в черной перчатке, — я хотела бы одну минуту переговорить с господином де Лембленом наедине; не правда ли, вы ничего не будете иметь против нашей беседы?
      Майор поклонился.
      Что касается капитана, то он задрожал от радости и надежды. Майор вышел. Молодая женщина жестом пригласила капитана сесть рядом с нею. Он повиновался и хотел было взять ее руку и поднести к губам. Но она отдернула ее со словами:
      — Садитесь и поговорим серьезно. Я должна сообщить вам нечто важное.
      Высокомерное выражение, появившееся на лице Дамы в черной перчатке при этих словах, поразило Гектора Лемблена.
      — Капитан, — продолжала она, — я дочь генерала де Рювиньи. Отец мой, которого я совсем не знала, оставил мне наследство. Хотя оно и исчезло, но вы великодушно предложили мне взамен его вашу руку.
      — Ах, сударыня, — прервал ее Гектор, — голос сердца сильнее во мне чувства долга.
      — Допустим это; я верю вашим словам, но вы меня не знаете, капитан, не знаете моего странного, капризного характера…
      — Я знаю, что вы прекрасны и что я люблю вас…
      И Гектор Лемблен опустился перед нею на колени и прошептал:
      — Разве этого мало?
      — Берегитесь! — сказала с улыбкой Дама в черной перчатке. — Я потребую от вас очень многое.
      — О! Говорите… приказывайте…
      — В таком случае, прежде всего, вы дадите мне клятву.
      — В чем?
      — Клятву во всем слепо повиноваться мне, не делая мне никаких вопросов до тех пор, пока я не буду вашей женой.
      — Клянусь вам.
      — Пусть я покажусь вам странной, пусть мои требования будут необычны — вы не должны расспрашивать меня.
      — Согласен, клянусь вам в этом моею честью.
      — Если же вы нарушите клятву, то вам придется отказаться от женитьбы, — холодно прибавила она.
      — Повторяю, что я согласен на все, — храбро произнес капитан. — Чего вы еще требуете от меня?
      — О! — воскликнула она. — Самые пустяки.
      — Однако?
      — Вы отпустили своего камердинера?
      Капитан вздрогнул, вспомнив об украденном миллионе.
      — Жермена? — спросил он.
      — Да, вы прогнали его?
      — Это правда, — пробормотал он.
      — Его необходимо вернуть. Гектор побледнел.
      — Но я не знаю, где он… и притом это такой негодяй.
      — Я это знаю, но мне кажется, что он раскаялся, — возразила она.
      — Вы в этом уверены?
      — Да, вчера он приходил ко мне и умолял меня замолвить за него словечко.
      «Боже мой, — подумал капитан. — Неужели он проговорился?»
      И Гектор Лемблен задрожал, как осужденный, которого ждет удар палача.
      — Что же, — спросила Дама в черной перчатке, — вы уже отказываете мне?
      — О нет, нет! — живо перебил ее капитан, страшась, как бы она не заметила его ужаса. — Вы можете сообщить ему, что я его прощаю.
      И капитану пришло в голову: как может человек, обладающий миллионом, который он украл, питать желание вновь взять на себя обязанности камердинера?
      Дама в черной перчатке продолжала.
      — Это еще не все. Я хочу пользоваться здесь безусловной свободой.
      — Я ваш раб.
      — Я хочу подвергнуть вас еще испытанию: быть может, это мой каприз, а быть может, я вынуждена к этому необходимостью.
      — Я жду ваших приказаний…
      — Капитан, пройдет еще, по крайней мере, две недели, прежде чем состоится наша свадьба.
      — Увы! — прошептал капитан.
      — Так вот, каждый вечер, часов около восьми, вы будете уезжать верхом.
      — Хорошо.
      — И не будете подъезжать близко к замку.
      — В какую сторону прикажете мне ездить?
      — В какую хотите.
      Капитан, по-видимому, не понимал ничего.
      — Вы должны уезжать, — повторила она, — и возвращаться в замок не ранее десяти часов.
      — Зачем это?
      — Это мой секрет. Но погодите, это еще не все.
      — Говорите, — прошептал капитан с видом человека, готового на всякую жертву.
      — Вы будете брать с собой охотничий рог и на расстоянии пяти или шести сот метров от замка трубить в него изо всей силы.
      Улыбка скользнула на губах Гектора Лемблена.
      — Что за фантазия, — сказал он, — она, по меньшей мере, смешна.
      — Вовсе нет, — возразила его собеседница, — это вовсе не фантазия. Ваша труба будет вовремя предупреждать меня о вашем возвращении.
      Брови капитана нахмурились.
      — Вы желаете принимать кого-нибудь в мое отсутствие? — спросил он.
      — Может быть.
      И Дама в черной перчатке насмешливо улыбнулась.
      — Вы ведь дали клятву исполнять все мои желания, не правда ли?
      — Да.
      — Так сдержите вашу клятву. Гектор Лемблен снова нахмурился.
      — О, — продолжала Дама в черной перчатке, — это еще не все, капитан.
      — Что же дальше?
      — Я хотела бы занять другую комнату в замке.
      — Это не трудно, весь замок в вашем распоряжении. Молодая женщина посмотрела на капитана чарующим взглядом.
      — И вы очень любили покойную госпожу Лемблен? — спросила она.
      Капитан вздрогнул и побледнел.
      — Да, — прошептал он наконец.
      — Быть может, любите ее и до сих пор?
      — Нет, я люблю вас.
      — Я хочу убедиться в этом.
      — Каким образом?
      — Вы отдадите мне комнату, в которой она умерла. Капитан побледнел как смерть.
      — Ах, — прошептал он, — какое странное желание!
      — Возможно.
      — Вы должны отказаться от него.
      — Нет, я так хочу. Гектор опустил голову.
      — Пусть будет по-вашему, — покорно сказал он.
      — Вы будете каждый день приходить ко мне и беседовать со мною у камина.
      Волосы у капитана от ужаса встали дыбом.
      — Мы будем говорить о ней.
      — О, никогда, никогда! — прохрипел он. — О ней — никогда.
      — Почему? Если вы ее любили… а теперь уже больше не любите…
      Улыбка и голос Дамы в черной перчатке сделались до такой степени злыми, что капитана охватил ужас, и он спросил себя, уж не демон ли из ада явился к нему, чтобы мучить его.
      — Идите же, мой дорогой капитан, — продолжала молодая женщина, — и распорядитесь, чтобы мне приготовили комнату покойной госпожи Лемблен: с сегодняшней ночи я буду спать там.
      И в то время как капитан, обезумев от ужаса и душевной муки, шатаясь, медленно выходил из комнаты, она прибавила:
      — Прикажите, чтобы в обстановке комнаты ничего не изменяли.
      Капитан вышел, а Дама в черной перчатке прошептала:
      — Тебе придется сознаться, убийца, в своем преступлении.

      С этой минуты жизнь капитана, и без того тяжелая, сделалась настоящим адом.
      В продолжение целого дня Дама в черной перчатке держала свою жертву в полном повиновении и под своим властным взглядом.
      То повелительная и жестокая, то с обворожительной улыбкой на устах, она играла им, как кошка с мышью.
      Капитан любил ее. Это не была спокойная и глубокая любовь, поднимающаяся из глубины души человека и являющаяся источником светлых радостей, напротив, это была странная роковая страсть, где все было страданием и которая подавляла все способности человека, как бы держа его в железных клещах.
      В замке Рювиньи обедали между шестью и семью часами. Однажды, когда обед кончился, Дама в черной перчатке переглянулась со своим старым другом, графом Арлевым.
      — Дорогой хозяин, — обратился тот любезно к капитану, хотя тон его плохо скрывал приказание, — вечер прекрасный, луна так чудно светит. Что вы на это скажете?
      И граф указал на готические окна столовой.
      — Вы правы, — согласился капитан.
      — Прокатимтесь-ка верхом.
      Капитан вздрогнул, вспомнив свое обещание уезжать каждый вечер из замка в восемь часов с тем, чтобы возвращаться туда к десяти часам.
      — Как вам угодно, — ответил он, опуская голову.
      И он последовал за графом, направившимся к двери.
      Через десять минут капитан Гектор Лемблен и майор Арлев выехали из замка, а Дама в черной перчатке приняла у себя тайком молодого Армана Леона, которого провел проводник. В ту минуту, как капитан садился на лошадь, майор обратился к нему со словами:
      — Мы отправимся в лес. По-моему, нет ничего лучше звуков охотничьей трубы в чаще Старых деревьев. А как ваше мнение?
      — Я согласен с вами, — ответил Гектор Лемблен, который помнил условие, поставленное ему Дамой в черной перчатке, чтобы он давал знать о своем возвращении.
      — В таком случае, — сказал майор, — возьмите с собою рог.
      — Знаете ли, граф, — пробормотал капитан, вешая рог через плечо в ту минуту, как они выезжали со двора замка, — знаете ли, у вашей воспитанницы являются иногда странные фантазии.
      Замечание капитана осталось без ответа.
      — Мне кажется, — продолжал Гектор Лемблен, уколотый этим молчанием, — что она хочет испытать, буду ли я во всех отношениях покорным мужем.
      При этих словах майор круто обернулся к нему и сказал:
      — Вам известно, что вас никто не принуждает жениться и что время еще не ушло.
      — Нет, нет, — поспешно перебил его капитан, — нет, я люблю ее!
      Майор молча пришпорил лошадь и поскакал вперед. Полтора часа они ехали рядом, оба погруженные в свои мысли, один, по-видимому, исполняя полученное приказание, а другой — считая минуты, отделявшие его от свидания с любимой женщиной.
      В половине десятого граф Арлев остановил лошадь.
      — Становится свежо, — заметил он, — не лучше ли будет вернуться?
      Он направился по кратчайшей дороге и пустил лошадь галопом. Капитан следовал за ним. Он чувствовал себя во власти этого человека, несколько дней назад совершенно ему незнакомого, а теперь говорящего с ним повелительным тоном и распоряжающегося им в силу какой-то неведомой и роковой власти.
      Когда они очутились в четверти мили от замка, майор, сделавшийся снова молчаливым, заговорил опять, повернувшись к капитану:
      — Я убежден, — сказал он, — что утес, где стоит ваш замок, должен обладать великолепным эхо.
      — Вы думаете?
      — Попробуем… Возьмите рог и протрубите что-нибудь. Несмотря на простой и вежливый тон майора, в нем слышалось приказание, приводившее в смущение.
      Капитан достал рог и, приложив его к губам, протрубил сигнал. Угадал ли майор или он заранее исследовал это обстоятельство, но в скалах, над которыми возвышалась старинная башня замка Рювиньи, действительно прозвучало звонкое эхо, громко повторившее резкие ноты призывного сигнала.
      — Видите, — заметил майор, — я был прав. И он прибавил небрежно:
      — Завтра мы повторим наш опыт.
      Когда всадники вернулись, им доложили, что Дама в черной перчатке уже спит и что она переселилась в комнату, которую в замке называли комнатой «госпожи». Гектор Лемблен заперся у себя, окончательно потеряв голову от ревности и бешенства.
      В течение долгой бессонной ночи, терзаемый угрызениями совести, капитан пережил страшные муки, предаваясь разным предположениям и стараясь угадать, отчего его хотела удалить из замка между восемью и десятью часами молодая женщина, и отчего она выбрала для себя именно комнату Марты и потребовала, чтобы он принял обратно Германа, похитителя миллиона… наконец, отчего он, исполненный житейской опытности и до сих пор такой недоверчивый и стойкий, подпал под странное влияние этих двух лиц, которые представлялись ему какими-то демонами и завладели всем его существом.
      Утром в дверь его комнаты постучал лакей и доложил:
      — «Эта дама» проснулась и желает видеть господина капитана.
      Как и накануне, и раньше, покорный, уступчивый, настоящий раб этой странной женщины, Гектор встал, оделся и отправился к ней.
      В ту минуту, когда он подходил к двери, на пороге которой упал в обморок неделю назад, сердце снова сжалось в его груди. Конечно, теперь его пугал не призрак Марты… но сильнейший, более решительный ужас овладел его расстроенным мозгом. Почем знать? Женщина, которую он любил и на которой мечтал жениться, быть может, напала ночью на какую-нибудь забытую им улику его преступления? Однако он все-таки постучался.
      — Войдите, — произнес грустный мелодичный голос. Звук его успокоил капитана. Он отворил дверь и вошел.
      Дама в черной перчатке уже встала и сидела у камина; на ней был надет пеньюар из белого кашемира.
      Она встретила его улыбкой. Но эта улыбка была печальна, и капитан заметил, что его собеседница бледна, как мрамор. Она указала ему рукой на кресло, стоявшее рядом с тем, на котором сидела она, и он принужден был сесть как раз против широкой кровати с зеленым балдахином, на которой Марта де Шатенэ испустила свой последний вздох.
      Было ли то следствием его расстроенного воображения, или это было действительно так, но только Гектору Лемблену показалось, что беспорядок постели, смятые занавеси и даже убранство комнаты были те же, что и в день смерти Марты. Но пока он соображал все это, молодая женщина спросила его:
      — А вы суеверны?
      — К чему этот вопрос? — с внезапным волнением спросил ее в свою очередь капитан.
      — Вы верите в привидения?
      — Но… но к чему же?
      — Отвечайте. Верите вы в них?
      — Не знаю.
      — Ну, а я верю, — сказала Дама в черной перчатке.
      В то время как капитан становился все бледнее, чувствуя, как он теряет голос, она повторила еще раз:
      — Да, я верю в них.
      Он хотел было улыбнуться, чтобы доказать, что не верит, но она продолжала:
      — Я верю, потому что я сама видела привидение.
      — Вы! — вскричал он с ужасом.
      — Я.
      — Но… где?.. и когда?
      Голос его дрожал, а волосы на голове встали дыбом.
      — Здесь, — сказала она.
      — Здесь?
      — Да, сегодня ночью.
      Капитан вскочил, как бы желая убежать.
      — Вам приснилось, — сказал он.
      — Нет, это был не сон…
      И она положила ему руку на плечо, принуждая его сесть.
      — Боже мой! — воскликнула она. — Как вы бледны… Видите, и вы тоже верите в призраки.
      Зубы капитана стучали.
      — Я видела вашу жену, — докончила она наконец.
      На этот раз ужас капитана был так велик, что парализовал его голос, взгляд и движения. Он был совершенно уничтожен.
      — Да, — повторила Дама в черной перчатке, — я видела вашу жену.
      Ужас капитана достиг своего апогея.
      — Я ложилась спать и уже потушила свечу, намереваясь заснуть. Легкий шорох заставил меня вздрогнуть, и я обернулась. Сначала я очень удивилась, что комната моя осветилась каким-то неизвестно откуда падавшим светом, хотя шторы и балдахин были спущены и я сама погасила свечу. Потом я увидела колеблющуюся тень, там, в глубине…
      И Дама в черной перчатке протянула руку и указала в угол комнаты, где находилась дверь в уборную.
      — Тень приблизилась. Она подошла ко мне совсем близко, и я увидала женщину всю в белом. Она была бледна, о, так бледна, как бывают только мертвые. Она подошла к моему изголовью, печально посмотрела на меня и сказала: «Вы лежите на той самой постели, где я умерла!»
      Раздирающий душу вздох вырвался из уст капитана при последних словах, но он не мог выговорить ни слова…
      — Да, — продолжала Дама в черной перчатке, — она указала на постель, где лежала я, дрожа всем телом, и дважды повторила: «Я здесь умерла! Меня зовут Мартой де Шатенэ». Потом она подняла руку и дотронулась рукой до шеи… Дорогой капитан, у меня мелькнула странная мысль, когда я взглянула на шею, покрытую ссадинами — следами судорожно сжатой руки. Мне пришла в голову мысль, что ваша жена умерла неестественной смертью.
      Дама в черной перчатке остановилась и взглянула на капитана. Он был весь багровый и как бы окаменел.
      — Скажите мне, — спросила она, — вполне ли вы уверены, что ваша жена не была задушена?
      Капитан ничего не ответил: он упал в обморок. В эту минуту дверь отворилась, и вошел майор.
      — Ах! — сказал он. — Вы жестоки, вы неумолимы, как сама судьба.
      — Это правда, — согласилась молодая женщина, улыбаясь злой улыбкой, — я так же жестока, как и этот человек.
      Она протянула руку к сонетке и позвонила. Кто-то вошел. Это был Жермен, бывший камердинер капитана.
      — Мне кажется, — сказала она ему, — что настал час, когда ты можешь снова появиться. Унеси капитана. Я иду за вами.

      Когда Гектор Лемблен открыл глаза, он увидел, что лежит совершенно одетый на постели: сначала ему показалось, что в комнате кроме него никого нет, но человек неподвижно сидевший в углу спальни, у камина, приблизился к нему, заслышав легкий шум, когда капитан повернулся. Это был Жермен — Жермен, лукавый слуга и вор, которого Дама в черной перчатке заставила капитана снова принять на службу.
      При виде этого человека в голове у капитана, которого все пережитые потрясения начали сводить с ума, все перепуталось.
      В его памяти образовался пробел в целый месяц. Он забыл Даму в черной перчатке, графа Арлева, исчезновение шкатулки и все события, случившиеся со времени его возвращения в замок.
      Ему показалось, что он живет в то время, когда он считал своего камердинера преданным соучастником и слугой.
      — Жермен, — произнес он, заметив слугу, — который час?
      — Полдень, сударь.
      — Уже так поздно?
      — Господин капитан спит с девяти часов.
      — Как? — удивился капитан. — Я заснул одетый.
      Это замечание, которое он сделал самому себе, явилось как бы лучом света для него. Туман, застилавший его рассудок, прояснился, и он сразу вспомнил все: исчезновение шкатулки, драму, разыгравшуюся в комнате, где умерла
      Марта де Шатенэ, странное желание Дамы в черной перчатке, которая захотела поселиться в комнате его покойной жены, и ее рассказ сегодня утром.
      Он вспомнил страшное видение, о котором рассказала Дама в черной перчатке, когда, как она утверждала, ей явилась Марта и показала на шее знаки от пальцев… Холодный пот выступил на лбу у капитана, и он еще раз спросил себя, уж не известна ли этой женщине его ужасная тайна. Появление Жермена окончательно испугало его. Он взглянул на него с гневом, смешанным с ужасом.
      — Что тебе здесь нужно, негодяй? — спросил он.
      — Я камердинер господина капитана, — ответил на это совершенно хладнокровно Жермен.
      — Я прогнал тебя…
      — Простите! Память изменяет господину капитану.
      — Изменяет?
      — Не господин капитан прогнал меня, а я ушел по своей доброй воле.
      — Укравши миллион.
      — О, это совершенно побочное обстоятельство! — нахально заметил Жермен.
      — Негодяй!
      — Господин капитан поскупился: он обещал мне сто пятьдесят ливров пожизненного дохода, как верному и простоватому слуге, тогда как ему прекрасно было известно, что мое молчание стоило гораздо дороже. Господин капитан был недостаточно предусмотрителен, и потому я сам позаботился о себе.
      Жермен улыбался добродушной улыбкой честного человека.
      — Подлец! — прошептал капитан, дрожа под насмешливым взглядом лакея. Но Жермен нимало не обиделся этим эпитетом. Наоборот, он даже продолжал улыбаться и очень фамильярно уселся в кресло в двух шагах от постели.
      — Послушайте, капитан, — начал он вполголоса, — теперь нас только двое, и никто нас не слышит… я только что оглядел коридор… так потолкуем серьезно.
      — Что тебе нужно? — спросил капитан с жестом отвращения.
      — Ах, Господи! — продолжал Жермен, вдруг становясь серьезным и внезапно изменив тон. — Вы напускаете на себя важность, которая, согласитесь, немного неуместна… когда мы одни.
      — Нахал!
      — Вы все еще думаете, что находитесь на военной службе, что вы прежний капитан Лемблен — человек безупречно честный и храбрый, прежний капитан Лемблен, которого ставили образцом справедливости и так далее, и так далее. Жермен расхохотался, в то время как мертвенная бледность покрыла лицо капитана.
      — Но вы отлично знаете, — насмешливо продолжал лакей, — что люди иногда портятся, да и вы также сильно изменились.
      — Молчи!
      — Ах, черт возьми! Если вы не хотите, чтобы я напоминал вам о ваших грешках и что между нами не всегда существовали отношения господина и слуги, то будьте со мной вежливы.
      Жермен сделал ударение на последнем слове.
      — Чего тебе еще от меня нужно? — пробормотал капитан, раздражение которого сменилось чувством стыда.
      Лицо слуги снова приняло добродушное выражение.
      — Честное слово, дорогой барин, — сказал он, — я вовсе не хочу казаться лучше, чем я есть, но я замечаю, что вы составили себе обо мне прескверное мнение.
      Принужденная улыбка скривила губы капитана.
      — Нет, — продолжал Жермен, — я вовсе не хочу выставлять себя перед вами добродетельным человеком, при том же я добрый малый и привязан к вам больше, чем вы думаете…
      Эти слова были сказаны даже с некоторым волнением, которое глубоко тронуло капитана. В том унижении и полном одиночестве, в которых находился капитан вследствие, угрызений совести, в том презрении к себе, которое не давало покоя этому несчастному, ему показалось, что сочувствие лакея явилось как бы утешением в его страданиях.
      Он молча смотрел на Жермена.
      — Право, — продолжал лакей, — нельзя прожить с человеком несколько лет без того, чтобы не полюбить его хоть немного, к тому же, видите ли, преступление связывает людей так же прочно, как и все остальное…
      — Молчи! Молчи! — воскликнул капитан. — Ради всего святого, замолчи!
      — Ну, ладно! — согласился Жермен. — Не будем больше говорить об этом. Что сделано, то сделано: что было, то прошло, и баста. Теперь, мой дорогой господин, позвольте мне сказать вам только одно: быть может, я поступил легкомысленно, украв шкатулку, но вы знаете, что случай родит вора… простите меня…
      Дойдя вследствие угрызений совести и страданий до такого состояния нравственного озверения, в каком находился капитан, человек бывает иногда способен задавать самые наивные вопросы.
      — Разве ты раскаялся, — спросил он, — и хочешь вернуть мне шкатулку?
      — Как бы не так! — вскричал Жермен, который не мог удержаться от громкого взрыва смеха. — Вы неподражаемы, мой добрый барин. Правду говорят, что крайности сходятся, умные люди говорят глупости, старцы впадают в детство, и грех ведет к добродетели. Вы становитесь наивны, точно красная девушка, которая только что появилась на свет.
      И Жермен со смеху катался в кресле.
      — Разве люди, подобные нам, возвращают то, что раз взяли? — спросил он, продолжая смеяться.
      — Так зачем же ты явился сюда? — спросил Жермена Гектор Лемблен смешавшись.
      — Я пришел повидаться с вами.
      — Неужели?
      — Повидаться и дать вам добрый совет. Видите ли, я уже говорил вам, что люблю вас, мой дорогой капитан, и хоть я поставил себя в такие условия, что больше не нуждаюсь, но позвольте мне сказать вам еще раз, что я скучал без вас.
      — Благодарю, — пробормотал Гектор Лемблен, против воли впадая снова в презрительный тон.
      Жермен, по-видимому, не обратил на это внимания и продолжал:
      — Я пришел оказать вам покровительство.
      — Ты?
      — Я.
      — Да это верх наглости!
      — Скажите лучше, верх доброты с моей стороны, потому что — честное слово! — вы не заслуживаете той привязанности, которую я питаю к вам. Ну что ж, все равно! Я хочу быть благородным и великодушным, хочу оказать вам услугу без вашего спроса.
      — Что значат твои слова?
      — Я хочу доказать, что вас обманывают.
      — Но… кто?
      Капитан задал этот вопрос, весь дрожа.
      — Гм, да «эта дама», черт возьми! — ваша будущая жена.
      — Жермен, берегись! — прошептал капитан, в сердце которого проснулась прежняя любовь к Даме в черной перчатке.
      — Если уж я пришел сюда, чтобы сказать вам всю правду, так дайте же мне договорить до конца!.. — воскликнул Жермен.
      — Говори, — вздохнул Гектор Лемблен, покоряясь властному тону Жермена.
      — Видите ли, дорогой капитан, я пришел сюда единственно за тем, чтобы помешать вам совершить одну глупость.
      — Какую глупость?
      — Жениться…
      — Я люблю ее! — произнес капитан тоном, в котором слышалась решимость.
      — Клянусь вам, что вам не отвечают взаимностью.
      — Ты лжешь!
      — Хотите, я вам докажу противное?
      Капитан покачал головой с упрямством капризного ребенка.
      — Ответьте на мои вопросы, — настаивал Жермен.
      — О чем ты хочешь спросить?
      — Вы вернулись из Парижа два дня назад?
      — Да.
      — Где была mademoiselle де Рювиньи, когда вы приехали сюда?
      — Каталась по морю.
      — В лодке?
      Капитан нахмурил брови.
      — Не знаю… она не хотела мне сказать… это ее тайна.
      — Ладно! Я знаю ее…
      — Ты знаешь?
      — Погодите. Разве она не выразила желания, чтобы вы каждый вечер от восьми до десяти часов уезжали кататься верхом?
      — Правда.
      — А вы знаете зачем?
      — Она говорит, что хочет меня испытать. Жермен пожал плечами.
      — Вчера вы уехали с майором; он заставил вас объехать все соседние леса, не объяснив даже зачем, держу пари.
      — И это правда!
      — Затем в десять часов, когда вы вернулись, он попросил вас протрубить в рог. Знаете зачем?
      — Нет.
      — Чтобы предупредить в замке, что вы вернулись.
      — Значит, эта женщина меня обманывает?
      — Весьма вероятно.
      — Как! Ты не уверен?
      — Ах, черт возьми! Разве можно быть когда-нибудь уверенным в подобных вещах?
      — Жермен, — пробормотал капитан, скорее с огорчением, чем с досадой, — ты заставляешь меня дорого расплачиваться за…
      Жермен остановил капитана движением руки.
      — Погодите, капитан, я наперед знаю все, что вы хотите мне сказать. Во-первых, вы любите дочь генерала, а любимые женщины всегда обладают всеми добродетелями. Затем мы находимся в Рювиньи, в уединенном замке на берегу моря, на расстоянии ста верст от Парижа и женской неверности. Невозможно допустить, чтобы женщина, которая живет здесь всего только две недели…
      — Правда, — согласился капитан.
      — Я могу утвердительно сказать только одно, — продолжал Жермен, — а именно, что третьего дня и во все предшествующие дни «эта дама» и майор, который является ее злым гением, вышли во время густого тумана из дома и сели в лодку, которой управлял какой-то неизвестный мне человек.
      — Дальше, — проговорил капитан, задрожав от ревности.
      — Вчера вы отправились в лес между восемью и десятью часами, и вот, в восемь с половиной часов, какой-то человек вошел в замок, а вышел оттуда как раз в ту минуту, когда вы затрубили под стенами…
      — И ты не врешь?
      — Я повторяю вам, что вас обманывают.
      — Но с какой целью?
      — Не знаю.
      — О, — прошептал капитан, дрожа от злобы, — я доищусь правды и отомщу за себя!
      — И хорошо сделаете.
      — Сегодня вечером…
      — Слушайте, — прервал капитана Жермен, — сегодня вечером, если вы позволите мне дать вам совет, уезжайте, как и вчера.
      — Нет! Нет!
      — Погодите. Доехав до леса, дайте шпоры лошади, опередите майора и возвращайтесь в замок около девяти часов.
      — Хорошо, — согласился капитан, — и я внезапно войду к ней.
      — О, нет… не спешите так.
      — Что же мне делать?
      — Вы оставите лошадь на мельнице, пойдете по дороге, которая ведет к морю, и подниметесь в замок по Таможенной тропинке… знаете?
      — А потом?
      — Потом возьмите пистолеты, которые вы предварительно тщательно вычистите и зарядите двумя пулями.
      — Потом? Потом? — торопливо проговорил капитан.
      — Вы спрячетесь на площадке шагах в двадцати от лесенки.
      — Значит, оттуда?..
      — Оттуда он приходит и уходит тем же путем. Но только он бывает не один.
      — С кем же?
      — Со мной.
      Эти слова окончательно озадачили капитана.
      — Ты! Ты! — вскричал он в каком-то безумии. — Значит, ты знаешь его?
      — Вот тебе раз!
      — Как его зовут?
      — Ну, насчет этого уж извините! — холодно произнес Жермен. — Я и так достаточно рискую, пускаясь с вами в откровенности и давая вам советы.
      — Ты, значит, соучастник этой женщины?
      — Разумеется, раз я предаю ее, — нахально ответил лакей.
      И чтобы сразу прекратить расспросы капитана, он подошел к столику и взял с него продолговатый ящик, где лежали пистолеты.
      — Прикажете мне зарядить их? — спросил он.
      Но капитан схватил ящик, сам зарядил оружие и осмотрел его самым тщательным образом.
      — Теперь, — сказал Жермен, — мне остается сделать вам еще одно указание.
      — Что еще?
      — Обожатель на целую голову выше меня; не ошибитесь, по крайней мере.
      — Будь покоен, — ответил Гектор Лемблен, — я хорошо вижу в потемках, а ненависть метко направит мою руку.
      Жермен положил пистолеты обратно в ящик и пробормотал:
      — Это человек погибший! Однако, дорогой капитан, помните, что я ничего не говорил вам, что вы ничего не знаете и что «эта дама» имеет в моей особе послушное орудие.
      И, желая пояснить свои слова жестами, он приложил к губам палец. Капитан в знак утверждения кивнул головой. В эту минуту кто-то тихо постучал в дверь.
      Дверь отворилась и в комнату вошла, улыбаясь, женщина с наивно-искренними глазами. Это была Дама в черной перчатке.

      Внезапное появление Дамы в черной перчатке произвело на капитана сильное впечатление. Откровенности Жермена и вызванная им ревность — все исчезло перед взглядом и улыбкой молодой женщины. Туман рассеялся с первым лучом солнца. Точно поняв, что его власть кончилась, Жермен незаметно ускользнул из комнаты.
      Мнимая дочь генерала де Рювиньи легкими шагами вошла в комнату и села у камина, где камердинер во время своего объяснения с барином развел сильный огонь. В ту же минуту капитан, как было сказано выше, соскочил с постели, на которой лежал совершенно одетый, и почтительно поцеловал ей руку.
      — Здравствуйте, друг мой, — приветствовала она его своим мелодичным голосом, — я пришла просить у вас прощения.
      — Вы… вы… просите у меня прощения? — пробормотал Гектор Лемблен, крайне удивленный и испуганный. — Прощения в чем?
      — За ту неприятность, которую я причинила вам.
      — Когда? — произнес он тоном человека, тщетно стремящегося понять что-либо.
      Любовь его была так сильна, что он смотрел на нее с восхищением и, по-видимому, забыл решительно весь мир. Она слегка пожала его руки.
      — Выслушайте меня, мой друг, — продолжала она, — и сознайтесь, что я очень злая женщина и что мне приходят иногда в голову злые вещи.
      Гектор молча смотрел на нее.
      — Вчера я поступила жестоко и безрассудно…
      — Вы?
      — А сегодня утром я была глупа…
      — Что же вы такое сделали? — спросил Гектор. — О чем вы говорите?
      — Зато вы были великодушны и добры, — продолжала Дама в черной перчатке, — и, по-видимому, забыли все.
      — Я ничего не помню, — сознался капитан.
      — Зато я помню. О! Я помню все.
      Гектор Лемблен вздрогнул. Он вспомнил все, что случилось, и слова Жермена. Он подумал было, что эта женщина признается ему в какой-нибудь низкой интриге и будет молить его о прощении. Но он ошибся; она продолжала:
      — Вчера я захотела провести ночь в комнате покойной госпожи Лемблен.
      Слова эти испугали капитана, и в ушах его, как похоронный звон, раздался вопрос, заданный ему молодой женщиной: «Скажите, не умерла ли ваша жена насильственной смертью?»
      Он боялся, уж не открыла ли Дама в черной перчатке его ужасную тайну. Но она улыбалась и ласково смотрела на него. А разве так улыбаются убийце? Разве так смотрят на него?
      Дама в черной перчатке продолжала:
      — Уж это одно было жестоким капризом с моей стороны. Но я хотела испытать вас, я хотела узнать, любите ли вы вашу жену до сих пор.
      — Сжальтесь… сжальтесь… — умолял капитан, и холодный пот выступил у него на лбу.
      — Мало того, — продолжала молодая женщина, — мне показалось недостаточно этого испытания, и я поступила отвратительно.
      Гектор Лемблен был бледен как смерть, и глаза его блуждали.
      — И вот, сегодня утром, когда вы пришли ко мне в комнату, полную для вас ужасных и грустных воспоминаний, я начала рассказывать вам придуманную мной бессмысленную историю.
      Она остановилась и посмотрела на капитана, продолжая улыбаться. Гектор, смертельно бледный, стоял, как приговоренный к смерти, и даже можно было расслышать учащенное биение его сердца.
      — Историю о галлюцинации, о привидении, ужасную историю, сочиненную мною, которой я хотела испытать, насколько вы продолжаете любить ту… место которой я вскоре должна занять, — докончила она, скромно опустив глаза.
      Слова эти были для капитана тем же, чем является для утопающего раздавшийся над ним голос его спасителя. Все пережитое было забыто, все выстраданное исчезло. Он радостно вскрикнул и, упав на колени, схватил руки молодой женщины и с лихорадочным восторгом поднес их к губам.
      Она казалась тронутой, взволнованной, но потихоньку высвободила свои руки.
      — Вы прощаете меня, не правда ли? — спросила она после минутного молчания.
      — Прощаю ли я вас! — воскликнул Гектор.
      — Но ведь это так извинительно, — прервала она, — я ревновала.
      Она сказала это с кокетливостью, рассчитанною на то, чтобы уничтожить последнюю искру рассудка, которую сохранял еще увенчанный сединою человек, умиравший от неведомого страдания.
      Но Дама в черной перчатке ошиблась в своих расчетах. Слова ее имели совершенно обратный результат. Напоминание Гектору о ревности можно было бы сравнить с тем отдаленным звуком военной трубы, которая пробуждает полковую лошадь, давным-давно работающую на пашне, и заставляет ее внезапно поднять голову и заржать от гнева и гордости. Ему показалось, что Жермен, неверный слуга Жермен, его соучастник, явился перед ним насмешливо и нахально улыбающийся и сказал:
      «Ну, дорогой барин, и просты же вы, как посмотрю; неужели вы не видите, что эта женщина вас обманывает и что каждый вечер… в восемь часов… в замок пробирается человек, в то время, как вы гоняетесь по лесам».
      И странная вещь! Десять минут назад, когда молодая женщина входила в комнату, капитан заряжал пистолеты, нимало не сомневаясь в истинности слов своего камердинера… Но достаточно ей было войти, а ему увидать ее улыбку, как подозрение его исчезло — и он бросил на Жермена исполненный презрения уничтожающий взгляд. Очутившись наедине со своей собеседницей, Гектор Лемблен, держа ее руки в своих, слушал ее с восторгом и упивался ее взглядом, видя, как она краснеет. Но достаточно было одного слова, напомнившего о ревности, чтобы он вспомнил слова Жермена. Бледный от ужаса, он вскочил, точно у ног его разразилась молния.
      — Боже мой! — вскричала молодая женщина, от внимания которой не ускользнула быстрая перемена, происшедшая с капитаном в течение какой-нибудь секунды. — Что с вами?.. Вы бледны и дрожите…
      — Я? Нисколько… Вы ошибаетесь… Со мной ровно ничего, — бормотал он.
      — Ах! Вы обманываете меня!.. Вы страдаете…
      — Нет! Нет!..
      — Неужели все это наделало воспоминание? Боже мой, я сделаю все, от меня зависящее, чтобы загладить… свою вину, заставить забыть…
      Капитану показалось, что молодая женщина сильно взволнована. Человеческое сердце уж так создано, что черпает силу в слабости другого. Капитан, за минуту бывший пугливее ребенка, почувствовал прилив энергии, которую, по-видимому, утратила молодая женщина, и проницательно смотрел на нее. Казалось, он хотел проникнуть этим взглядом в самые сокровенные уголки сердца Дамы в черной перчатке. Но ее сердце оставалось непроницаемо, как тайна.
      Он снова взял ее руку.
      — Выслушайте меня, — сказал он, — и выслушайте внимательно.
      — Боже мой! Что еще случилось? — с испугом спросила она.
      — Выслушайте меня, какую бы глупость я ни сказал.
      — Хорошо, говорите.
      — Вы заставили меня принять к себе обратно Жермена — лакея, который только что вышел отсюда.
      — Да, я просила вас об этом…
      — Зачем?
      Молодая женщина нахмурила брови, но через несколько минут на ее губах снова заиграла улыбка.
      — Потому, что во время вашего пребывания в Париже, — ответила она, — этот человек бросился предо мною на колени и молил ходатайствовать за него, и мне показалось, что он очень предан вам.
      Несмотря на чистосердечие, с которым Дама в черной перчатке давала это объяснение, капитан, по-видимому, им не удовлетворился. Он смотрел на нее с некоторым недоверием.
      — Только поэтому? — спросил он.
      — Да.
      — Странно.
      Гектор задумался, и злой огонек блеснул в его обыкновенно пасмурных глазах.
      — Странно? — повторила она. — Что же в этом странного?
      — Простите меня, — сказал он с порывом откровенности, — но я тоже…
      Он запнулся.
      — Да говорите же! — с нетерпением воскликнула молодая женщина.
      — Я тоже ревную.
      — Ревнуете! — воскликнула она, расхохотавшись.
      — Да…
      — К кому же это?
      Гектор опустил голову и молчал.
      — Ревнуете к кому? К лакею? Но знаете ли, — высокомерно произнесла она, — что это уже дерзость, милостивый государь.
      — О, простите меня! — умолял он. — Вы не поняли меня.
      — Наконец… объяснимся!
      — Хорошо! Тот человек…
      — Какой человек?
      — Жермен… лакей… он только что сообщил мне странные и ужасные вещи…
      — Что же он рассказал?
      — Сударыня, сударыня, — молил капитан, снова почувствовав нерешимость и тревогу, — ради Бога, ответьте…
      — Да говорите же… спрашивайте! Что вы хотите знать?
      — Почему вы поставили мне условием каждый вечер отлучаться из замка… в восемь часов?
      — Это моя тайна, — проговорила она со спокойствием, взбесившим капитана.
      — А! — крикнул он. — Значит, Жермен не обманул меня! Теперь я знаю, почему…
      Она остановила на капитане свой загадочный взгляд, взгляд змеи-обольстительницы, более ужасный, нежели взгляд, полный ненависти.
      — Постойте! — остановила она его. — Что вам сказал Жермен?
      — Что каждый вечер, как только я уезжаю, в замок является мужчина! — закричал капитан, забывший о необходимости сдерживаться в приличии.
      Если бы Дама в черной перчатке возмутилась и начала отрицать этот факт, как все слабые натуры, в порыве гнева взвинчивающие себя до крайней степени бешенства, и Гектор Лемблен возвысил бы голос еще сильнее. Но Дама в черной перчатке остановила его порыв словами:
      — Это правда!
      Значит, она не удостаивала даже лгать: ее голова по-прежнему была гордо откинута назад, взгляд спокоен, голос уверен и ровен. Все это поразило капитана, как удар молнии, и он несколько минут сидел, уставившись глазами в одну точку.
      — Жермен — верный слуга, — сказал она. — Ему дорога честь его господина, и вы хорошо сделали, приняв его обратно на службу.
      — Значит, вы сознаетесь?.. — прошептал капитан.
      — Сознаюсь.
      — Что какой-то человек приходит в замок…
      — Каждый вечер.
      — И… этот человек?.. — снова впадая в раздраженный тон, спросил капитан. — Этот человек… кто он?
      — Вы этого не узнаете. И Дама в черной перчатке улыбалась, смотря на него.
      — Право, — продолжала она, — вы забываете наши условия, капитан. Разве я не говорила вам, когда вы на коленях просили моей руки, что моя жизнь полна тайн?
      — Это правда, но…
      — Но? — переспросила она, не переставая улыбаться.
      — Вы не сказали мне, что… у вас есть… Капитан не кончил.
      Дама в черной перчатке с негодованием поднялась с места, как разгневанная королева, и бросила на капитана взгляд, полный презрения.
      — Довольно, милостивый государь! Вы забываетесь! Помните, что я еще не госпожа Лемблен и пока обязана отдавать отчет в моих поступках одному только Богу.
      Она направилась к двери.
      — Прощайте, — сказала она. — Я уезжаю через час… Прощайте…
      Гектор Лемблен любил, и эта любовь доводила его до сумасшествия и трусости. Видя, что женщина, только что признавшаяся ему, что к ней каждый вечер является кто-то, готова уйти, навсегда покинуть Рювиньи, он потерял голову и, подбежав к ней, упал на колени, простирая руки и моля опрощении…
      Постыдное и раздирающее душу зрелище представлял этот человек с седеющими уже волосами, с виду совершенно старик, распростертый, в слезах, у ног женщины, которая играла им, как тигрица своею добычей, прежде чем прикончить ее одним ударом своей могучей лапы.
      Сжалилась ли она над ним или захотела продлить жестокую игру, уносившую понемногу частицы жизни этого и без того разбитого человека? — это покрыто мраком неизвестности. Но только она вернулась, приказала ему встать и, пристально посмотрев на него, сказала:
      — Выслушайте теперь меня.
      Он рыдал, с обожанием смотря на нее, как дикарь смотрит на своего идола.
      — Выслушайте меня внимательно, — продолжала она. — Вы говорите, что любите меня, и, вероятно, этот так, если такой человек, как вы, забывает достоинство своего пола и валяется в ногах, рыдая, как ребенок.
      — О, да! Я люблю вас, — подтвердил Гектор.
      — Хотите вы жениться на мне?
      — Да… отныне жизнь без вас для меня беспросветная мука.
      — Но наш брак может состояться только при одном условии.
      — Говорите… я покоряюсь.
      — Тот человек, тот неизвестный, к которому вы ревнуете…
      Капитан задрожал, но не сказал ни слова.
      — … будет являться сюда каждый вечер.
      Гектор опустил голову, как бы заранее обрекая себя на всевозможные унижения.
      — И каждый вечер, в восемь часов, вы будете уезжать из замка.
      Все происшедшее в замке Рювиньи в два последующих дня может быть передано в нескольких словах. Покоренный, обвороженный этой женщиной, капитан подчинился всем ее требованиям, исполнил все ее желания. Жермен куда-то исчез с раннего утра. Вечером, после обеда, граф Арлев снова сделал выразительный знак Гектору Лемблену, означавший: «Едемте! Нам уже пора выезжать».
      Капитан, порабощенный загадочным взглядом молодой женщины, встал, последовал за майором, вскочил на лошадь и целых два часа носился по лесу, не удостоившись услышать ни полслова от своего спутника. В десять часов он вернулся в замок.
      — Протрубите же в рог, — резко приказал ему майор. Капитан сыграл на трубе веселый мотив, в то время как в душе у него царила смерть, и подумал, что, быть может, в эту минуту его счастливый соперник, предупрежденный о его возвращении, удаляется из замка.
      На следующий день он возобновил свою прогулку. Через день граф Арлев по окончании обеда обратился к нему:
      — Капитан, поезжайте сегодня один, мне что-то нездоровится.
      — Идите! — сказала ему Дама в черной перчатке. Гектор встал и, как и накануне, уехал из замка. Невозможно передать, какие муки ревности пережил
      капитан в эти три дня. Он постарел на целый год. В его ушах постоянно звучали два голоса, поочередно одерживавшие верх друг над другом. Один говорил ему: «Эта женщина играет тобою, она обманывает тебя… Если ты женишься на ней, то доведешь себя до окончательного падения». Другой голос возражал: «Ты любишь ее… невинную или виновную, но ты любишь ее… В ней вся твоя жизнь… Склони покорно голову перед ней и повинуйся… »
      В ту минуту, как они выезжали из замка, снова раздались голоса и не умолкали во все время, пока он не достиг леса, в котором был обречен странствовать в течение двух часов.
      Но сегодня он заметил у дороги человека, который стоял, скрестив руки и, очевидно, кого-то поджидал. Этот человек подошел к Гектору и сказал с насмешкой:
      — Эге, капитан, мой дорогой барин, значит, вас отпустили сегодня одного? Черт побери, кажется, они доверяют вам…
      Капитан узнал голос Жермена.

      Жермен без церемоний взял лошадь своего господина под уздцы.
      — Вы на лошади, — сказал он, — а я пешком, это неудобно. Слезьте-ка и поболтаем-те немного, капитан!
      В эту минуту на Гектора Лемблена напал припадок ревности, и встреча с Жерменом, несмотря на его нахальный тон, оказалась очень кстати. Притом слуга, в конце концов, приобрел над своим господином некоторую власть. Действительным слугой оказался уже не Жермен, а сам Гектор Лемблен.
      Капитан соскочил с лошади.
      — Откуда ты взялся? Зачем ты здесь? — спросил он. — Отчего тебя не было видно в замке?
      — Ах, честное слово! — воскликнул Жермен: — Я не показывался потому, что мне опротивело видеть, как вас водят за нос.
      — Жермен!..
      — О, я знаю, что вы мне скажете! — издевался лакей. — Вы ее любите… и она вас любит… Ну, что еще?
      Капитан сжал рукоятку хлыста.
      — Человек, который любит, — продолжал Жермен, — так слаб!
      — Молчи!
      — Ну, нет, любезный барин, — продолжал лакей, ухмыляясь, — вот уже два дня я прихожу сюда в надежде, что майору наскучит ваше общество и я улучу случай поговорить с вами. Я встретил вас одного и воспользуюсь этим. Я должен высказать все, что накопилось у меня на душе…
      Жермен привязал лошадь к дереву. Затем он отвел капитана к краю оврага.
      — Сядем-те здесь, — сказал он. Капитан повиновался беспрекословно.
      — Послушайте, — продолжал Жермен, — что она вам сказала?
      — Она сказала, — ответил капитан, — что действительно принимает каждый вечер в замке одного человека.
      — Ага! Она откровенна, по крайней мере.
      — Что же! Ничто ведь не доказывает, что этот человек…
      — Ладно! Понимаю… и отсюда вижу все, что там происходит. Вы хотели разыграть Отелло?
      Капитан молчал.
      — Потом она встала в негодовании и пригрозила вам, что уедет.
      — И это правда.
      — Вы бросились на колени, моля о прощении.
      — Увы!
      — Но так как женщины менее нас доверчивы и притом умеют пользоваться своей победой, то она поставила вам новые условия.
      — Нет.
      — О! Я хочу сказать, что она добилась, что вы по-прежнему будете уезжать из замка.
      — Жермен, — сказал капитан, почувствовавший, как он сильно любит, — у этой женщины в жизни есть тайна.
      — Да, я знаю ее, эту тайну, я, Жермен, тот самый, который говорит с вами.
      — Ты ее знаешь?
      — Еще бы!
      — Ах, сегодня-то уже ты будешь откровеннее, скажешь мне, я полагаю…
      Голос капитана звучал повелительно, как угроза.
      — Ладно, скажу.
      И Жермен прибавил с обычной наглой улыбкой.
      — Эта тайна, дорогой капитан, не что иное, как красивый двадцатишестилетний юноша, с тонкими усиками, высокого роста, который нарочно приехал из Парижа, чтобы наслаждаться здесь любовью.
      — Ты лжешь! Ты лжешь!
      — Я докажу вам, что это правда.
      — Когда?
      — Сегодня вечером.
      — Жермен, берегись! Лакей расхохотался.
      — И просты же вы, как я посмотрю, — сказал он, — вы требуете доказательств, а когда вам их приводят, то вы пугаетесь и не можете решиться…
      — О, я ничего не боюсь! — вне себя воскликнул Гектор Лемблен. — И если бы сегодня я увидел его у ее ног…
      — Вы и увидите.
      — Ты говоришь правду?
      — Клянусь вам.
      Жермен пристально посмотрел на капитана.
      — Знаете ли, — сказал он, — что при такой жизни, какую вы ведете, вам остается прожить какой-нибудь месяц? Вы постарели на целых десять лет.
      Так как капитан молчал и, казалось, был поражен словами Жермена, то последний принудил его встать.
      — Идемте, — уговаривал он, — идемте со мною… вы увидите, лгу ли я…
      — Идем! — пробормотал капитан голосом человека, идущего на смерть.
      Жермен оставил лошадь привязанной к дереву у опушки леса. Затем, взяв своего господина за руку, он увлек его за собою.
      Узкая тропинка вела к берегу моря, спускаясь по долине, пролегающей между утесами. По этой-то дорожке и направился камердинер.
      — Если вы пройдете здесь, — заметил он, — то никто не увидит, что вы вернулись в замок.
      Капитан шел неровными шагами, опустив голову на грудь. Теперь он почти раскаивался, что послушал Жермена. Поддавшись сначала желанию получить доказательство измены любимой женщины, этот человек, которому суждено было пережить весь стыд и позор бесчестия, хотел уже, чтобы Жермен умер по дороге, сраженный апоплексическим ударом. Капитану пришло было в голову убить его, но у него не было с собою оружия, а Жермен, человек молодой и сильный, мог опрокинуть его на землю одним ударом кулака, до такой степени Гектор Лемблен сделался слаб и немощен. К тому же железная рука камердинера, как клещами, впилась в него и увлекала его за собою.
      — Идете ли вы? — спрашивал насмешливо и язвительно голос предателя.
      Жермен продолжал быстро идти вперед, таща капитана за собой.
      Они подошли таким образом к лестнице, выбитой в скале Таможенного, по которой блестящий молодой лейтенант Лемблен некогда взбирался ежедневно, идя на свидание с нежно любимой им Мартой де Шатенэ. Жермен продолжал тащить своего господина.
      — Знаете, — сказал он немного погодя, — что «эта дама» завладела прелестным будуаром, который покойный генерал так роскошно отделал для госпожи…
      — Да! Да! — пробормотал капитан, невольно вздрагивавший каждый раз, когда упоминали о его покойной жене.
      — Этот будуар, как вам известно, — продолжал Жермен, — примыкает к большой зеленой гостиной.
      — Знаю.
      — В гостиной есть камин с зеркальным стеклом, через которое можно видеть, что делается в будуаре.
      — Что же из этого следует? — воскликнул капитан с лихорадочным нетерпением.,
      — Я приведу вас в зеленую гостиную.
      — Значит, они сидят в будуаре?
      Капитан задал этот вопрос, задыхаясь от бешенства.
      — Да, идемте.
      Они поднялись по лестнице, дошли до площадки, миновали ее и прошли через стеклянную дверь, которая выходила в коридор. Этот коридор вел в комнату, названную Жерменом зеленой гостиной. Дойдя до нее, Жермен остановился.
      — Капитан, — сказал он, — у меня в кармане лежит ключ от зеленой гостиной, но вы войдете туда не иначе, как дав мне предварительное обещание.
      — Говори! Ты хочешь опять денег?
      — Нет.
      — Так чего же?
      — Вы дадите слово, что не устроите скандала.
      — Я хочу убить этого человека.
      — О, я не имею ничего против этого, — сказал Жермен, — но я не то хочу сказать.
      — Так объясни.
      — Когда вы войдете в гостиную и увидите…
      — Так что же?
      — Вы сейчас же уйдете…
      — Но я хочу убить его!
      — Вы подождете, пока он выйдет на площадку.
      — Согласен!
      — Поклянитесь.
      — Клянусь!
      — Превосходно.
      Жермен вынул из кармана ключ и отпер дверь.
      — Идите на цыпочках, — шепнул он. — И не шумите…
      Жермен крепко сжал руку капитана и ввел его в комнату. Толстый ковер заглушал шум их шагов. Зеркальное стекло над камином давало возможность видеть весь будуар; со стороны гостиной оно было задернуто зеленой шелковой материей, отстававшей немного с одного края, так что капитан мог приложить глаз к узенькой щелке.
      — Смотрите! — шепнул Жермен.
      Капитан взглянул и тотчас же оперся на руку камердинера, боясь упасть. Его волнение было так сильно, что он не мог ни двинуться, ни крикнуть.
      Вот что увидел капитан Гектор Лемблен. Воспитанница графа Арлева сидела в большом кресле, пододвинутом к огню. Перед нею на коленях стоял Арман, сын полковника, и, держа ее руку в своих, оживленно объяснял что-то. Что он говорил ей? Насколько сильна была его страсть? Капитан не мог этого определить, так как разговор велся почти шепотом, а зеркальное стекло не пропускало ни одного звука. Но она слушала его с улыбкой, а улыбка ее была так обворожительна, так обаятельна, так полна страстных обещаний, что сердце капитана охватил холод. Он не сомневался больше!
      Но железная рука Жермена снова увлекла его.
      — Идем, идем, — торопил его слуга.
      Он заставил капитана выйти из гостиной и снова запер за собою дверь.
      Когда он очутился в коридоре, Жермен взглянул на своего господина. Лицо капитана было бледно как смерть. Он дрожал, чуть держась на ногах.
      — Однако, как вы ее любите, черт возьми! — прошептал камердинер.
      И он прислонил капитана к стене.
      — Право, — произнес он, — кажется, мне незачем идти за пистолетами, вы все равно не сможете удержать их.
      Однако при этих словах капитан выпрямился, глаза его заблистали злым огоньком, а нервная дрожь исчезла; он снова превратился в прежнего энергичного солдата, некогда воевавшего в Африке.
      — О, — проговорил он, — ты ошибаешься, Жермен, ты ошибаешься!
      — Но вы дрожите, как женщина.
      — У меня хватит силы убить их обоих.
      — Нет, не обоих, — заметил на это Жермен.
      — О, презренные!
      — Его можете, если хотите… но не ее…
      — Да ведь она мне изменяет!
      — Как! — воскликнул Жермен с оттенком злобы. — Вы хотите всю вашу жизнь убивать женщин?
      Эти слова окончательно уничтожили капитана.
      — Марта! Марта! Вечно Марта, — чуть слышно прошептал он.
      Жермен вывел капитана из коридора.
      — Слушайте, — сказал он, — нужны вам или нет ваши пистолеты?
      — Нужны ли мне они!
      Капитан сразу преобразился в двадцатилетнего юношу и, побуждаемый ненавистью, бросился в свою спальню и захватил оттуда оружие. Жермен следовал за ним. Капитан взвел курки и осмотрел затворы.
      — Когда ненависть направляет взгляд, — сказал он, — то каждая пуля попадает метко.
      — Идем, — торопил его Жермен.
      Лакей провел Гектора на площадку и поставил его в двадцати шагах от стеклянной двери, из которой должен был выйти Арман.
      — Стойте тут, — сказал он, — через десять минут я пройду с ним.
      — Ты?
      — Ну, конечно! Ведь я же говорил вам, что играю двойную роль.
      — Положим.
      — Я притворялся перед этой дамой, что предаю вас. Она щедро платит мне; но, в конце концов, я все-таки изменяю ей ради вас. Сомневаетесь ли вы теперь?
      — Нет.
      — Но прежде всего, — продолжал Жермен, — берегитесь наделать глупостей, не ошибитесь…
      — Я прицелюсь метко.
      — Я не то хочу сказать. Не примите меня за него… Капитан со злобой сжал пистолеты.
      Он на целую голову выше меня, не забудьте.
      — Нет! Уходи! — произнес капитан, пылая бешенством и нетерпением.
      — К тому же, — прибавил Жермен, уходя, — я заговорю с ним, скажу: «Идите скорее! Нам нельзя терять времени». Ведь вы узнаете мой голос, черт возьми!
      — Да иди же…
      Жермен ушел. Капитан остался один; он стоял, опершись на перила площадки, с пистолетами в руках.
      Прошло десять минут, которые показались ему, по меньшей мере, десятью годами. И этот человек, погрязший в грехах, терзаемый раскаянием, сломленный стыдом, человек, который за минуту перед этим, увидев юношу на коленях перед любимой женщиной, почувствовал, как его оставляют последние силы, вдруг снова стал прежним солдатом. Охваченный ненавистью и ревностью, он с твердостью ожидал юношу, на которого приготовился направить дуло пистолета с уверенностью бандита. Только сердце у него билось учащенно; вообще же он был спокоен, как старый браконьер, караулящий дичь.
      Наконец в коридоре раздались шаги. Капитан поднял пистолет. Кто-то показался на пороге стеклянной двери. Гектор Лемблен поднял пистолет вровень с головой вошедшего и хотел было выстрелить, но он узнал Жермена.
      В то же время, согласно уговору, Жермен вполголоса сказал:
      — Идите… идите скорее.
      Тогда капитан увидал вторую фигуру, которая быстро пошла через площадку вслед за лакеем, направляясь к лестнице, спускавшейся к морю. Капитан спокойно поднял пистолет, прицелился в Армана и выстрелил.
      В ту минуту, когда раздался выстрел, Арман уже достиг первой ступеньки лестницы; он не упал, напротив, быстро обернувшись, вскрикнул. Капитан промахнулся. Но тотчас же схватил второй пистолет, опять прицелился и спустил курок. Грянул второй выстрел.
      При свете, блеснувшем при выстреле, Гектор Лемблен увидел, как фигура исчезла.
      Был Арман убит, или Жермен увлек его за собой? Капитан, опьянев от ярости, хотел убедиться в этом и бросился было к лестнице. Но новое обстоятельство остановило его.
      На пороге площадки показалась женщина, и ей стоило только протянуть руку, чтобы остановить его дикое стремление.
      Эта женщина, указывая пальцем на преступника, сделала шаг ему навстречу и произнесла одно слово: «Убийца!»
      Гектор Лемблен в ужасе отшатнулся, а дымящийся пистолет выпал у него из руки и упал на плиты площадки.

      Дама в черной перчатке — это была она — сделала еще шаг вперед, но капитан снова отступил перед нею, как перед зловещим видением.
      — Убийца! — повторила она.
      И так как он продолжал подаваться назад, то молодая женщина все шла вперед, протянув палец ко лбу преступника. Казалось, она хотела запечатлеть на нем неизгладимый знак, позорное клеймо, которое могло исчезнуть только с его смертью.
      Капитан, отступая, скоро очутился на краю площадки, спиной к перилам. Тогда, без малейшего признака страха, с презрением к убийце, который стоял неподвижно и у которого из горла, сжатого судорогами, не вылетело ни звука, она сказала:
      — Убейте заодно и меня! Убейте, как убили его.
      Она смотрела на капитана безумными, горящими глазами…
      — Раз вы сочли себя вправе, — продолжала она, — стрелять в человека, стоявшего передо мной на коленях, вы, с которым я пока ничем не связана, вы, имени которого я еще не ношу, то отчего вы не убьете и меня?
      Видя, что он молчит и, чуть держась на ногах, готов упасть на колени перед нею, Дама в черной перчатке повернулась к нему спиной и насмешливо расхохоталась.
      — Ах, — выдохнула она, — я предвидела эту развязку, предвидела, что ваш лакей предаст меня и что вам не сдержать вашей клятвы. Сегодня утром граф Арлев входил в вашу комнату и вынул пули из ваших пистолетов.
      Капитан глухо вскрикнул.
      — Тот, кого вы считаете убитым, чувствует себя превосходно, — докончила Дама в черной перчатке.
      С этими словами она удалилась, и капитан, остолбеневший, не имевший силы последовать за нею, услышал шум запираемых дверей.
      Хотя женщина, любимая им, предала его, но он все же любил ее так, как никогда; она удалилась к себе, не удостоив его объяснения, не спросив его ни о чем. Потрясение сломило этого человека, когда-то такого сильного. Он грузно опустился на ступеньку лестницы и находился точно в бреду, забыв даже, живет ли он?
      Через два часа Жермен застал его на прежнем месте, все в том же положении, перенес в его комнату и положил, не раздевая, на постель…
      На следующее утро все лицо капитана было залито слезами, он нравственно опускался все ниже и ниже и дошел наконец до такого падения, что отрекся от самых законных человеческих прав. Он обратился в бессильное и неразумное дитя. Майор Арлев неожиданно вошел к нему в комнату:
      — Милостивый государь, — сказал он, — через час моя воспитанница и я уезжаем, и я пришел проститься с вами.
      Капитан поднял на него отупевший взгляд и ничего не ответил.
      — Я не знаю, — продолжал майор, — что произошло вчера; я лежал, так как у меня был припадок подагры, хотя слышал два выстрела. Сегодня утром моя воспитанница объявила мне, что отказывается выйти за вас замуж из опасения, что вы убьете ее в один прекрасный день.
      Майор произнес эти слова совершенно равнодушно, и так как Гектор Лемблен упорно молчал, то он продолжал:
      — Вы знаете, милостивый государь, что шкатулка, которую мы нашли пустой, заключала в себе миллион.
      — Я знаю это, — рассеянно пробормотал капитан.
      Он думал в это время о Даме в черной перчатке, о женщине, которую любил до сумасшествия и которую, может быть, ему не суждено более увидеть.
      — Ответственность за эту сумму вы приняли на себя, — продолжал майор.
      — Ах, майор, — воскликнул капитан, — берите хоть все мое состояние, если хотите: я устал жить и жажду только смерти.
      Казалось, на небе было заранее предопределено, чтобы этот тяжкий преступник прошел все стадии искупления во время своего земного существования, сбрасывая с себя один за другим печальные лохмотья человеческого достоинства; он бросился на колени перед графом Арлевым, схватил его руки и пробормотал прерывающимся от рыданий голосом:
      — Майор, ваши волосы побелели, а у стариков сердце мягче, чем у людей, никогда не испытавших страданий; неужели вы откажете мне в милости, о которой я так смиренно вас молю?
      — Говорите, — произнес растроганный майор.
      — Граф, через час я застрелюсь, потому что женщина, которую я люблю, как вам известно, больше жизни, — как ни странно и жестоко ее обращение со мной, — уедет от меня навеки. Именем самого для вас дорогого, именем всего, что вы когда-нибудь любили, умоляю вас, добейтесь для умирающего последнего свидания, хотя бы на одну минуту…
      И Гектор Лемблен в отчаянии порывисто сжимал руки майора.
      Граф был тронут.
      — Подождите меня, — сказал он, — я сейчас вернусь. Майор вышел и направился в комнату, которую занимала его мнимая воспитанница.
      — Ну, что? — спросила она холодно, по-видимому, нисколько не удивившись скорому возвращению майора.
      — Сударыня, — сказал граф Арлев с волнением, — вы неумолимы, как сама судьба.
      — Добрый Герман, — старалась успокоить его молодая женщина, — перестаньте жалеть этого недостойного человека.
      — О, я жалею его потому, — воскликнул майор, — что он унизился до последней степени; я видел его ползающим у моих ног.
      — Час высшего правосудия близится: скоро окончатся его страдания.
      — Ах, лучше убейте его сейчас же, но не длите его мучений, умоляю вас.
      Дама в черной перчатке пожала плечами и остановила на графе Арлеве взгляд, возбуждавший больший холод, чем лезвие стали.
      — Сейчас видно, — заметила она, — что вы не плакали целые четыре года дни и ночи под тяжестью воспоминаний и вам не являлся постоянно окровавленный призрак.
      Майор, опустив голову, молчал.
      — Вы видели его? — продолжала она.
      — Да.
      — Что он?
      — Он умоляет увидеться с вами.
      — Пришлите его ко мне. Майор вышел.
      Через две минуты после его ухода Дама в черной перчатке увидала, как на пороге показался человек, похожий более на привидение, медленно приближавшееся к ней и молча опустившееся перед нею на колени. Это был Гектор Лемблен, волосы которого совершенно поседели за последнюю ночь. Но Дама в черной перчатке, эта олицетворенная загадка, обладала способностью быстро и неожиданно изменять свое настроение: негодующей женщины, которая только что называла его убийцей, женщины, которая за минуту перед тем высокомерно, с презрением говорила о нем, уже не существовало. Та, перед которой упал на колени капитан, была спокойна, снисходительно улыбалась, и взгляд ее дышал добротой. Она протянула руку Гектору Лемблену и сказала:
      — Последнее доказательство вашей любви окончательно обезоружило меня, и я все расскажу вам…
      Рассудок капитана был в последнее время так расстроен, что он в каком-то отупении смотрел на молодую женщину и, казалось, спрашивал себя: все происходящее уж не игра ли его воображения?
      Но она подняла его, усадила рядом с собою и, пока он с послушанием ребенка исполнял ее приказания, сказала:
      — Да, я все расскажу вам и, как ни тяжелы против меня улики, полученные вами вчера, вы поймете, что я по-прежнему достойна стать вашей женой и носить ваше имя.
      — Ах! — вскричал он. — Не говорите мне ничего, это бесполезно, я и так верю вам.
      — Нет, я все расскажу вам.
      — К чему? — проговорил он, снова падая перед нею на колени. — Я люблю вас!
      — Вот потому-то именно, что вы меня любите, вы и должны знать все… это необходимо.
      Она заставила Гектора снова встать и сесть и, протянув ему правую руку, сказала:
      — Знаете ли, почему я ношу на этой руке черную перчатку?
      Он отрицательно покачал головой.
      — Я объясню вам сейчас, — продолжала она. — Она в перчатке потому, что обагрена кровью единственного существа, которое я когда-то любила.
      Капитан вздрогнул.
      — Я поклялась не снимать этой перчатки и не смывать с руки следов крови до тех пор, пока не отомщу убийцам. И вот, — продолжала она в то время, как капитан со все возрастающим недоумением слушал ее, — я приехала во Францию и, руководимая местью, начала искать такого человека, который любил бы меня так сильно, что согласился бы сделаться в моих руках живым орудием. Этот человек, быть может, вы.
      Капитан встрепенулся.
      — О, говорите! — воскликнул он. — Назовите мне убийц, и я поражу их! Я раб ваш.
      — Верю, — сказала молодая женщина, — верю потому, что подвергла вас целому ряду испытаний; но вчера я сделала это в последний раз. Теперь, когда я узнала вас окончательно, я питаю к вам полное доверие.
      — Однако, — пролепетал капитан, — человек, которого…
      — Которого вы видели вчера у моих ног?
      — Да.
      — Это тот, кого я ненавижу; я улыбалась ему только затем, чтобы возбудить вашу ревность. Вы должны убить его.
      — Я убью его! Где он? Назовите мне его имя! — воскликнул капитан, к которому вернулась его прежняя энергия.
      — Имя? Вам бесполезно знать его, но я скажу вам, где вы можете встретить этого юношу.
      — Говорите.
      — Не сейчас… сегодня вечером…
      — Итак, — спросил Гектор, весь дрожа. — Вы не уедете?
      — Нет.
      — И я могу, как и раньше, любить вас.
      — Да, любите меня…
      — И… наша свадьба состоится? — спросил он с наивностью ребенка.
      — Может быть, если вы убьете человека, которого я ненавижу…
      — Я убью его…
      — Хорошо, — продолжала молодая женщина, — а теперь забудьте то зло, которое я вам причинила, и будьте спокойны и терпеливы до вечера…
      — Буду, клянусь вам.
      Она проболтала с ним еще с час, пустив в ход все богатство своего ума и все больше и больше опутывая и покоряя его расстроенное воображение, которое быстрыми шагами шло по пути сумасшествия. Потом она удалила его из комнаты, чтобы заняться, по ее словам, своим туалетом, и как только вышел человек, который час назад с отчаянием умирающего входил к ней, она позвонила. Вошел Жермен.
      — Распорядитесь, — приказала она, — чтобы господин Арман получил мою записку до вечера.
      — Все будет исполнено, сударыня.
      — Вы позаботитесь об этом?
      — Конечно.
      Дама в черной перчатке взяла перо и написала:
       «Дорогой Арман!
       Я едва выбрала минуту, чтобы успокоить вас. Несмотря на опасность, которой вы подвергли меня вчера ночью, мое бедное дитя, я жива и здорова и придумываю способ увидеться с вами.
       Пока ничего еще не могу сказать вам о тайне, которая меня окружает, но сегодня вечером, может быть, вы узнаете многое.
       До свидания, любите меня и будьте в восемь часов на месте нашего первого свидания».
      Росчерк пера был единственной подписью этого таинственного послания.
      Жермен ушел. Через три часа он вернулся и доложил, что письмо доставлено господину Арману.
      Когда настал вечер, Дама в черной перчатке послала за Гектором Лембленом и заперлась с ним в комнате.
      — Друг мой, — сказала она, — кто меня любит, тот должен отомстить за меня.
      — Я готов.
      И он прибавил с улыбкой:
      — Но на этот раз вам уже не удастся вынуть пули из пистолетов.
      — Оставьте в покое ваши пистолеты, друг мой, — сказала она. — Неужели вы хотите повторить вчерашнюю сцену?
      — Однако, — нерешительно возразил капитан, как человек, привыкший исполнять приказания без рассуждений, — разве вы не велели мне убить этого человека?
      — Без сомнения.
      — Так как же быть?
      — Но на дуэли, честно…
      — Я буду драться с ним… я так и хотел.
      — Но у него не будет с собою оружия сегодня вечером, там, где вы встретите его.
      — Он воспользуется одним из моих пистолетов.
      — Нет, — возразила Дама в черной перчатке, — не честно заставлять драться тотчас после вызова; волнение уничтожит для него всякий шанс на успех.
      — Это правда, — согласился капитан, поразившись справедливости этого замечания. — Как же мне в таком случае поступить?
      — Выслушайте меня. К западу от берега, в версте отсюда, есть место, куда вы можете отправиться верхом по тропинке, идущей вдоль утесов. Это место называется «тропинка Таможенных».
      — Я знаю его.
      — Вот туда-то вы и отправитесь.
      — А!..
      — Он явится в восемь часов вечера и будет меня ждать. Но вместо меня он застанет вас.
      — Хорошо, я ухожу.
      — Постойте, вы пойдете без оружия и, как только увидите, что он едет, тотчас пойдете ему навстречу и скажете: «Не ждите сегодня вечером Даму в черной перчатке». «Отчего?» — может быть, спросит он.
      — Что же мне ответить?
      — Вы скажете, что вы тот самый человек, который стрелял в него вчера вечером.
      — И больше ничего?
      — Он поймет и скажет, что готов к вашим услугам. Тогда вы назначите ему свидание на том же месте в следующее утро, ровно в восемь часов, и выберете шпагу: пистолет — буржуазное оружие, не достойное вас.
      — Пусть будет по-вашему, — согласился капитан.
      — Наконец, — добавила Дама в черной перчатке, — вы настоите на том, чтобы он привел только одного секунданта. Слышите?
      — Да.
      Последнее приказание, по-видимому, встревожило капитана.
      — Кстати, — спросил он, — кто будет моим секундантом? Майор?
      — Нет, — ответила Дама в черной перчатке, — вы возьмете одного из слуг, первого попавшегося, Жермена, если хотите. Жермен предан вам, и теперь, когда я доверяю вам, не состоит больше на моей службе.
      Капитан вскочил на лошадь и помчался. Тем временем Дама в черной перчатке писала полковнику Леону записку без подписи, которую Жермен взялся ему доставить. Вот ее содержание:
       «Полковник!
       Ваш сын Арман подвергается страшной опасности; в нем принимают живейшее участие люди, которые не могут назвать своего имени из страха быть скомпрометированными.
       В тот самый час, как вы получите эту записку, он будет вызван на дуэль одним из наших соседей, капитаном Гектором Лембленом.
       Дуэль будет назначена на следующий день, в восемь часов утра, на «тропинке Таможенных», на берегу моря. Постарайтесь помешать этому свиданию».
      Дама в черной перчатке показала эту записку майору Арлеву.
      — Боже мой! — воскликнул он. — Я не знаю, к чему мы стремимся, но дело становится необъяснимым.
      — Постойте, — проговорила Дама в черной перчатке, холодно улыбнувшись, — разве я не говорила вам, что час страшного возмездия пробил для этого низкого убийцы?
      Записка была послана и тайно передана полковнику Леону, в то время, как сын его Арман отправился на «тропинку Таможенных» в надежде встретить там таинственную женщину, которой он отдал всю свою душу.

      Посмотрим теперь, что сталось с нашим другом Арманом после того, как капитан стрелял в него два раза. Читатель помнит, что Жермен служил юноше проводником и крепко держал его за руку. Этот лакей, служивший разом трем лицам, был одарен силой Геркулеса; когда раздался первый выстрел, он сильно сжал руку Армана и потащил его за собою. Но Арман, удивленный и возмущенный, с криком обернулся. Раздался второй выстрел.
      Тогда Жермен, напрягая всю свою силу, заставил Армана спуститься с лестницы, шепнув ему с ужасом:
      — Идите, идите, или госпожа погибла.
      — Но… тот негодяй… кто он? — спрашивал молодой человек, пытаясь вырвать свою руку из руки лакея.
      — Идите! — повторил Жермен. — Если вы не уйдете, она погибла, повторяю вам… а вы прекрасно знаете, что она вас любит.
      Эти слова подействовали на Армана сильнее, чем физическая сила камердинера. Молодой человек знал, что истинная отвага заставляет иногда людей вести себя подобно трусам, то есть бежать от опасности, которая грозит им, а вместе с тем и любимой женщине; он знал, что подобное поведение служит иногда самым сильным доказательством привязанности. Арман, вспомнив это, без возражений последовал за Жерменом, до подножия скал. Там их уже ждала лодка. Молодой человек вскочил в нее. Жермен взялся за весла, и лодка отчалила.
      — Нам нужно лавировать, — заметил слуга, — сначала мы будем держаться на восток, чтобы сбить «его» с толку, затем, когда скроемся из виду, повернем лодку на запад. Ночь не из светлых, но «у него» глаза хорошие.
      — У кого это «у него»? — спросил Арман, дрожа от бешенства.
      — Да «у него», у того, кто только что стрелял в вас.
      И Жермен, который прекрасно разыгрывал все роли, сумел так хорошо притвориться, что страх его передался и Арману.
      — Но, наконец, кто же этот «он»? — настаивал Арман.
      — Этот человек, — сказал Жермен, желая посильнее напугать Армана, — имеет право жизни и смерти над женщиной, с которой вы только что расстались…
      Через час лодка причалила к Таможенной бухте. Тогда Жермен обратился к Арману:
      — Вы понимаете, что после всего случившегося вам нельзя вернуться сюда завтра… вы не хотите, чтобы он убил ее, не правда ли? Вам придется переждать день или два, даже, может быть, дольше.
      Арман вздрогнул при мысли, что пройдет еще несколько дней, прежде чем он ее увидит.
      — Терпение, — продолжал Жермен, — она любит вас… и как только представится возможность… понимаете?
      — Да, да, понимаю.
      — А потому, — прибавил лакей, в то время как молодой человек соскакивал на песчаный берег, — гуляйте в лесу, который примыкает к вашему дому; завтра, в полдень, я надеюсь доставить вам от нее записку.
      Это обещание немного утешило нашего героя. Он поднялся на гору, отыскал лошадь, вскочил на нее и вернулся в замок.
      Белый домик был безмолвен. Ни один луч света не пробивался сквозь ставни, и Арман тихонько прошел в свою комнату, из страха разбудить отца; но он был слишком взволнован судьбой Дамы в черной перчатке, чтобы заснуть. Юноша провел ночь, терзаясь самыми ужасными предположениями. Что могло случиться с нею? Выстрелив в него, человек, имя которого было запрещено произносить под страхом смерти, этот деспот, державший в своей власти слабую женщину, этот презренный — влюбленный всегда презирает своего соперника — не обратил ли свою ярость против нее?
      Когда наступил рассвет, а вместе с ним показался и луч солнца, Арман все еще был объят мрачными видениями. Он не встал, как имел обыкновение, довольно рано и не вышел к чаю, до такой степени он боялся, чтобы волнение не выдало его.
      Полковник, видя, что пробило уже десять часов, а сын не выходит, поднялся к нему.
      Арман, узнавший шаги отца, когда тот поднимался по лестнице, притворился, что крепко спит. Затем, когда отец окликнул его, он притворился растерянным, как человек, которого разбудили внезапно.
      — Эге, дружище! — смеясь, заметил полковник, объясняя расстроенное выражение лица сына этим внезапным пробуждением. — Мне кажется, что ты ложишься чуть не на рассвете?
      — Правда, отец, — на всякий случай согласился Арман, — сегодня я очень поздно вернулся домой.
      Полковник, хмурясь и улыбаясь в одно и то же время, покачал головой.
      — Ты молод, — сказал он, — веселись… но будь осторожен… эти проклятые нормандские фермеры не понимают шуток, когда в их владениях занимаются браконьерством.
      — Зато, — произнес Арман, силясь также улыбнуться, — моя нога тверда, а глаз верен; не беспокойтесь обо мне.
      — А пока что, — сказал полковник, — одевайся и пойдем завтракать.
      И он ушел, вполне уверенный, что его дорогой сын увлекается прекрасной нормандкой с жемчужными зубами и большими васильковыми глазами.
      Арман употребил все усилия, чтобы справиться с волнением и казаться веселым. Но после завтрака, когда полковник по старой привычке задремал в кресле, Арман взял ружье, свистнул собаку и потихоньку вышел из дома. Он помнил, что Жермен сказал ему: «Я приду, быть может, в лес, который примыкает к вашему замку, если у меня будет для вас новость».
      Жермен сдержал слово. Прошло около часа с тех пор, как наш герой бродил по лесу, забыв о дичи, вылетавшей у него из-под ног, как вдруг раздался странный свист. Арман остановился и явственно различил чьи-то быстрые шаги, под которыми шуршали сухие листья леса. Через несколько минут показался Жермен. Он держал в руке записку от Дамы в черной перчатке.
      Арман хотел было обратиться к нему с расспросами, но Жермен сухо сказал:
      — Сударь, я не могу ничего сообщить вам. Приходите сегодня вечером… «эта дама» сама объяснит вам все.
      Арману пришлось довольствоваться этим ответом и ждать.
      Он вернулся домой часа в три или четыре с пустым ягдташем, но с сердцем, полным надежды, читая и перечитывая дорогую записку, которую ему принес Жермен. С лихорадочным нетерпением он ждал, когда наступит вечер и час обещанного свидания.
      — Берегись! — еще раз предостерег его полковник, видя, что сын садится на лошадь раньше обыкновенного. — Нормандские фермеры хитры.
      — Не беда! — воскликнул молодой человек, расхохотавшись. — Мой-то отправился на ярмарку и не вернется до завтра.
      И Арман ускакал.
      Ночь была темная; луна скрылась за тучами, и если бы не удивительный инстинкт лошади, то Арман наверняка заблудился бы в огромном густом лесу, по которому ему пришлось ехать, направляясь к утесам; темнота не позволяла ему различить тропинку, зато лошади дорога была так хорошо знакома, что она домчала его менее чем в час до дерева, стоявшего на краю тропинки, которая круто спускалась к берегу Таможенной бухты.
      Арман уже было приготовился соскочить и по обыкновению привязать Роб-Роя к дереву, когда, к крайнему своему изумлению, заметил другую лошадь, привязанную тут же. Минуту спустя он различил человека, сидевшего на камне в двух шагах от дерева, который поднялся со своего места и подошел к нему. Арман остановился как вкопанный. Что нужно от него этому незнакомцу? Последний между тем без церемонии схватил Роб-Роя за узду.
      — Что вам угодно? — спросил Арман, поднимая хлыст. — Я явился объявить вам, — сказал Гектор Лемблен, ибо это был он, дрожащим от гнева голосом, — явился объявить вам, что Дама в черной перчатке не придет сюда.
      Арман вздрогнул. Однако он неверно истолковал себе слова незнакомца.
      — Вы пришли с поручением от нее? — спросил он с волнением.
      — Я пришел сказать вам, что она не придет, — повторил капитан.
      — Почему?
      — Потому, — произнес Гектор Лемблен, — что я тот, который стрелял в вас вчера вечером.
      Эти слова были откровением для Армана.
      — Ага! — воскликнул он. — Я начинаю понимать…
      — Надеюсь…
      — Вы пришли убить меня, быть может! — проговорил молодой человек тоном, в котором звучали ирония и гнев.
      И он быстро протянул руку к седельной сумке.
      — Успокойтесь! — сказал капитан. — Вчера я стрелял в вас как в браконьера, который имел неосторожность охотиться в чужих владениях.
      — А! — мог только воскликнуть Арман, находя это сравнение дерзким.
      — Сегодня мы встречаемся на нейтральной почве… Понимаете?
      — Да, вы вызываете меня?
      — Совершенно верно.
      — Я к вашим услугам, милостивый государь.
      — На этом месте завтра, в восемь часов… Привезите с собою шпаги, а я захвачу свои.
      — Согласен, — произнес юноша. — Если у вас есть секунданты, то захватите и их: у меня нет никого.
      — Отлично! — проговорил капитан. — Я привезу своего лакея, чтобы унести убитого или раненого. А в свидетелях мы не нуждаемся.
      — Как хотите, — согласился Арман.
      Он поклонился капитану, который в это время отвязывал лошадь. Арман вернулся в замок совершенно расстроенный. Его тревожил, однако, не предстоящий поединок. Арман был храбр, притом ему приходилось драться много раз, а жизнью он особенно не дорожил… Но его страшила судьба Дамы в черной перчатке: холодный пот выступил у него на лбу и сердце билось усиленно.
      Что будет с нею? Не убил ли уже ее в припадке дикой злобы этот человек, в голосе которого звучала с трудом сдерживаемая ярость?
      Когда молодой человек въехал во двор замка, он был бледен, как полотно.
      Вопреки своему обыкновению, полковник еще не ложился: он вышел навстречу сыну, который очень этому удивился.
      — Как! — воскликнул он. — Уже одиннадцать часов, а вы еще на ногах, отец?
      — Я беспокоился, — коротко ответил тот. Действительно, старик был бледен и расстроен так же, как и сам Арман. В отсутствие сына он получил таинственную записку, которая предупреждала его о вызове капитаном Гектором Лембленом Армана и о возможности дуэли между ними на следующий день.
      — Вы беспокоились, отец? Это безумие! — пробормотал молодой человек, силясь улыбнуться.
      — Что делать? — ответил полковник. — Бывают странные предчувствия.
      — Скажите лучше: обманчивые.
      — Я боялся, как бы тебя не убил этот проклятый фермер.
      — Да ведь я вам уже говорил, что он на ярмарке.
      — Значит, с тобой ничего не случилось?
      — Ровно ничего.
      — Маленький глупыш, — с чувством сказал полковник, — час моего сна уже давно прошел. Я не сомкну глаз, если не выпью стакан старого испанского, которое мы с тобою оба так любим.
      — Ну, так что ж, разопьем бутылочку! — согласился Арман, чувствовавший потребность развлечься. — Я с удовольствием составлю вам компанию.
      Полковник поднялся в комнату сына, приказал подать туда бутылку старого вина и стаканы; и оба, притворяясь вполне равнодушными, старались обмануть друг друга наружным спокойствием.
      Час спустя Арман лег спать. Молодой человек думал, что ему не удастся заснуть, до того велико было его волнение. Притом он должен был встать рано утром и уехать, прежде чем отец проснется, чтобы не заставлять противника себя ждать. Но он ошибся. Не успел он погасить свечу, как почувствовал, что у него началась сильнейшая мигрень; ему казалось, что кровь его кружится с невероятной быстротой, и какая-то непреодолимая сила заставила его закрыть глаза и сомкнула его веки. И как ни сильно было его беспокойство о Даме в черной перчатке, какие усилия он ни употреблял, чтобы думать о ней одной, он погрузился в тяжелый сон.
      Когда Арман открыл наконец глаза, солнце яркими лучами заливало его комнату.
      Он вскочил с кровати, взглянул на часы и громко вскрикнул. Было около десяти часов.
      — Боже мой! — вскричал он. — Этот человек сочтет меня за труса!
      Он наскоро оделся, схватил со стены две шпаги, висевшие у изголовья его постели, и, нимало не беспокоясь о том, что своим видом возбудит отчаяние в старике отце, движимый одним только чувством чести, бегом спустился с лестницы и сам оседлал себе лошадь.
      Садовник работал в саду, кухарка была на кухне, а наглухо закрытые ставни в комнате полковника свидетельствовали о том, что старик еще крепко спит. Арман вскочил на лошадь, вонзил ей шпоры в бока и пустил ее самым быстрым галопом по направлению к утесам. Но когда он примчался туда, около дерева не было ни души.
      С минуту Арман в полном отчаянии думал, что его противник, устав ждать, вернулся домой. Но вдруг он побледнел и остановился как вкопанный. Вокруг дерева трава была примята, как будто двое борцов дрались здесь в остервенении, а на белом камне, лежавшем у дерева, молодой человек заметил, к своему ужасу, несколько капель крови. С кем же мог драться капитан Гектор Лемблен?

      Вот что случилось.
      Накануне вечером капитан Гектор Лемблен вернулся в замок Рювиньи около одиннадцати часов. Дама в черной перчатке давно уже удалилась в свои комнаты, оставив записку, которую Жермен должен был передать капитану. Последний застал камердинера у камина в большой гостиной, развалившегося с небрежностью помещика, только что вернувшегося с продолжительной охоты.
      Со времени исчезновения миллиона появление Жермена каждый раз производило неприятное впечатление на капитана. Но этому человеку была известна его тайна, а потому он распоряжался капитаном как убийца своею жертвой, и страх мешал Гектору Лемблену открыто высказывать свое отвращение к лакею. Жермен не стал дожидаться, пока капитан хоть единым словом выразит ему свое неудовольствие по поводу того, что лакей уселся в кресло, грея ноги на решетке камина, точно хозяин дома. Он протянул ему записку от мнимой дочери генерала, раздушенную и тщательно сложенную, один вид которой заставил сердце Гектора забиться.
      Записка гласила:
      «Вы понимаете волнение, которое я испытываю при мысли об опасности, грозящей вам завтра.
      У меня нет сил увидеть вас ранее, чем вы вернетесь ко мне победителем. Я заперлась у себя, а мои пожелания будут сопутствовать вам; если правда, что любовь дает победу, то вы повергнете к своим ногам того несчастного, который оскорбил меня. Сожгите записку и положитесь на Господа Бога».
      Этих нескольких строк было достаточно, чтобы вернуть капитану энергию и мужество прежних лет. По мере того, как он ее читал, стан его выпрямлялся все более и более, а взгляд метал искры; казалось, капитан помолодел лет на десять.
      Жермен, вечный насмешник, украдкой следил за происшедшей метаморфозой. Когда капитан от радости забыл, что он в комнате не один и дошел в своем ликовании до того, что с увлечением поцеловал записку и, бережно сложив, спрятал ее у себя на груди, камердинер не удержался и вскрикнул пронзительно и резко:
      — Браво! Превосходно! Совсем как в театре Порт-Сен-Мартена, в драме г-на Деннери, выкроенной из английского романа. Я видел ее сам…
      Изумленный и смущенный капитан обернулся. Жермен продолжал:
      — Честное слово! Мы, кажется, вернулись к доброму старому времени подпоручика Лемблена. Это чудесно!
      — Замолчи! — сердито прикрикнул на него капитан.
      — Что? — продолжал Жермен. — Если не мне, так кому же и говорить вам правду в глаза?
      Несмотря на то, что капитан топал в бешенстве ногами и бросал грозные взгляды, лакей продолжал:
      — Говоря по чести, я считал вас способным на большие глупости, но та, которую вы совершите завтра, превосходит даже мои ожидания.
      — О какой глупости ты говоришь?
      — Да о вашей дуэли!
      — Как! Разве тебе и это известно.
      — Неужели же вы думаете, что я разыгрываю роль почтового ящика, не интересуясь содержанием посланий, которые мне доверяют? Бумага была прозрачная… можно было прочесть насквозь.
      — Негодяй!
      — Вот тебе на! Зачем вы меня оскорбляете, когда я хочу подать вам совет?
      — Совет?
      — Да, и к тому же превосходный!
      — Говори! — крикнул капитан, будучи не в силах вынести нахального взгляда своего лакея.
      — Мой совет таков: вы давно уже плохо спите по ночам… если вы послушаетесь меня, то проспите завтра до позднего утра.
      — Ты с ума сошел!
      — Нисколько.
      — А моя дуэль?
      — Я и советую вам спать подольше, имея в виду вашу дуэль.
      В глазах капитана мелькнула ненависть.
      — Нет, никогда! — воскликнул он. — Я ненавижу этого человека и хочу убить его…
      — Чтобы доставить удовольствие «той даме», не правда ли?
      — По ее приказанию.
      — Гм!
      — Я сказал: по ее приказанию, — повторил Гектор Лемблен.
      — А! Вот оно что! Но постойте, — продолжал Жермен, — будем последовательны, дорогой барин.
      — Я последователен.
      — Нисколько. Вы хотите убить того молодого человека?
      — Да.
      — Зачем?
      — Затем, что я его ненавижу.
      — И потому, что «та дама» его любит…
      — Ты ошибаешься…
      — Неужели!
      — Она его ненавидит так же, как и я.
      — По крайней мере, она так говорит…
      — А что она говорит, то правда.
      — Ну, пусть будет по-вашему, — сказал с видом недоверия Жермен, — а что, если вместо того, чтобы убить его, он убьет вас?..
      — Так что ж.
      — Как что? Тогда он женится на ней.
      — О, никогда! — вскричал капитан вне себя с загоревшимися от гнева глазами.
      — Ну, это мы увидим!
      Слова Жермена произвели сильное впечатление на капитана. Он задумался и замолчал.
      — Отлично! — наконец воскликнул он. — Еще одним основанием более, чтобы убить его!
      Жермен промолчал и только постукивал пальцами о мраморный камин, рассеянно поглядывая на потолок гостиной.
      — В котором часу господин капитан отправляется завтра? — спросил он.
      — Ровно в семь.
      — Прикажете мне отправиться с вами?
      — Конечно.
      — А вы захватите с собою оружие?
      — Да, пару шпаг.
      Камердинер оглядел своего барина с головы до ног.
      — Прежде-то вы ловко владели оружием, но теперь оно, пожалуй, у вас заржавело… а ваш противник молод…
      Капитан пожал плечами и, повернувшись к Жермену спиной, пошел спать. Но камердинер последовал за ним.
      — Я помню, — заметил он, — что состою в услужении у господина капитана, и если господин капитан отказывается от моих советов, то, по крайней мере, он не откажется от моих услуг.
      Жермен помог капитану раздеться, уложил его в постель, зажег алебастровый ночник, поставил его на столик, потушил свечи на камине и сделал вид, что хочет уйти.
      — Ты разбудишь меня в шесть часов, — приказал капитан.
      — О, это лишнее!
      — Лишнее?
      — Если господин капитан поразмыслит о том, что я ему сказал, то, я уверен, он не сомкнет глаз всю ночь.
      После этого дерзкого замечания Жермен вышел из комнаты. Однако лакей был прав: Гектор Лемблен не мог заснуть ни на минуту. Как лезвие отравленного кинжала, речи Жермена проникли в самую глубину его души. Не играла ли им Дама в черной перчатке, как то утверждал лакей, и действительно ли она ненавидела незнакомца, чья шпага встретится завтра с его шпагой?
      На рассвете Жермен вошел в комнату капитана и застал его уже одетым и погруженным в писание какой-то бумаги, точно он желал привыкнуть к грозившей ему опасности. Капитан хотел было спросить камердинера о чем-то, но Жермен ответил ему грубо:
      — Ей-богу же, мне надоело предупреждать вас обо всем и давать советы на свою же голову. Я поклялся не вмешиваться больше в ваши дела. Вы хотели драться, так идемте.
      — Понятно, я хочу драться, но…
      — А если соперник убьет вас?
      «О, — гордо сказал про себя капитан, кровь которого закипела при слове „соперник“, — я принадлежал к обществу „Друзей шпаги“, а члена этого страшного когда-то общества убить не так-то легко!"
      Капитан тщательно оделся, точно военный, готовящийся к сражению. Он надел светло-серые широкие брюки и синий сюртук и застегнул его на все пуговицы; к шести с половиной часам капитан был уже совершенно готов. Ровно в семь он в сопровождении Жермена вышел из замка; лакей нес под мышкой пару шпаг. Они прошли площадку и направились по тропинке, которая спускалась с утеса к месту поединка. Дорогой Жермен был мрачен и все время шел впереди. Он, казалось, хотел избежать объяснений со своим барином. Но когда им оставалось пройти каких-нибудь сотню шагов до назначенного места, которое не было им видно за выступом скалы, Жермен обернулся и спросил капитана:
      — Простите, дорогой господин капитан, мне хочется задать вам вопрос. Вы позволите?
      — Спрашивай.
      — Сделали ли вы завещание?
      — Да.
      — Когда?
      — Сегодня утром.
      — В таком случае, — заметил Жермен, — бесполезно спрашивать, кто ваш единственный наследник: это «она»!
      — Да.
      — О, какая прекрасная и нелепая вещь — любовь! — пробормотал Жермен.
      И, видя, что капитан нахмурил брови, он продолжал:
      — А все-таки было бы лучше, если бы вы послушались меня и убили бы этого юношу, а то в один прекрасный день он может, чего доброго, оказаться счастливым обладателем замка Рювиньи.
      Капитан позеленел. Он хотел что-то ответить, но у него сжалось горло.
      — Боже мой! — наивно заметил Жермен. — Ведь подобные вещи случались на свете… и даже нередко… По завещанию все оставляется обыкновенно любимой женщине, дерутся с тем, кого она предпочла вам; тот убивает вас, как барана, затем женится на ней и мирно поселяется в вашем доме.
      — О, замолчи, замолчи, демон! — прохрипел капитан нетвердым голосом. — Ты клевещешь на самую благородную из женщин.
      Жермен не ответил ни слова и продолжал путь, насвистывая какой-то мотив. Через несколько минут они поднялись на возвышенность, откуда с расстояния двух— или трехсот шагов можно было видеть дерево, у подножия которого должен был произойти поединок.
      — Эге! — воскликнул Жермен. — Мне кажется, кто-то сидит под деревом. Должно быть, это он.
      Капитан, до тех пор бледный как полотно, вдруг побагровел, почувствовав, как вся кровь прилила у него к сердцу. Он пошел быстрее, желая как можно скорее сразиться, но, однако, Жермен опередил его и, не дойдя десяти шагов до дерева, остановился в изумлении. Около дерева сидел не Арман, а старик с седой бородой, согбенный под тяжестью жизни; одни только глаза его блестели силой и отвагой.
      Так как Жермен не сам относил накануне записку Дамы в черной перчатке полковнику, то и не мог узнать его.
      Однако это был полковник, постаревший в эти три или четыре года лет на десять, — полковник Леон, которого капитан Гектор Лемблен не видал со времени последнего собрания общества «Друзей шпаги». Капитан не узнал его скачала и, думая, что полковник явился сюда случайно, спросил его:
      — Прошу прощения, сударь, но не проходил ли мимо этого дерева молодой человек?
      Полковник встал и поднял с земли какой-то длинный и тонкий предмет, завернутый в зеленую саржу; увидав это, Гектор Лемблен вздрогнул; полковник Леон взглянул на вопрошавшего.
      Гектор Лемблен, бывший блестящий офицер, счастливый супруг Марты де Шатенэ, — увы! — также изменился. Его волосы почти совершенно поседели, спина согнулась, лицо вытянулось и приобрело цвет пергамента. Он состарился лет на двадцать, и если бы полковник не получил таинственной записки, то, без сомнения, не узнал бы его.
      Пока полковник вместо того, чтобы ответить, вставал и поднимал лежавший на земле предмет, завязанный в зеленую материю, в котором опытный глаз мог сразу узнать две шпаги, капитан внимательно всматривался в своего собеседника, точно пораженный каким-то отдаленным сходством.
      — Извините, — спросил он, — вы, по всей вероятности, секундант?
      Полковник молча, со вниманием, продолжал смотреть на Гектора Лемблена.
      — Однако, милостивый государь, — нетерпеливо воскликнул последний, — ответите ли вы мне?
      — Кажется, годы меня сильно изменили, господин Гектор Лемблен, — произнес старик голосом, сухой и насмешливый тон которого привел капитана в смущение.
      — Боже мой! Этот голос! — воскликнул тот, отступая назад. — Но кто же вы?
      — Человек, который устроил твое счастье, капитан Лемблен, — ответил старик дрожащим голосом, — который спас тебя от военного суда и дал тебе в жены любимую женщину.
      — Полковник! — вскричал Гектор, узнав наконец страшного председателя общества «Друзей шпаги».
      — Да, полковник, сына которого ты пришел убить, негодяй!
      Капитан отшатнулся.
      — Вашего сына! — пробормотал он. — Его! Человека, которого я ненавижу!..
      — А! Ты ненавидишь его! — загремел полковник насмешливым и в то же время страшным голосом. — А! Тебе нужна его жизнь! Ну, так ты не получишь ее… я… я, согбенный годами старец, я, рука которого трясется, а глаза потухают, я снова верну свою юность и отвагу, чтобы убить тебя!
      И не успел окончательно растерявшийся капитан ответить и вызвать старика на объяснения, как полковник Леон проворно развязал чехол, выхватил шпагу, швырнул ее к ногам Гектора Лемблена, с ловкостью и проворством юноши замахнулся другой, описал ею круг и воскликнул:
      — Ну же, начнем, милостивый государь, начнем!
      — Но, полковник… — пробормотал Гектор.
      — Здесь нет никакого полковника, а есть только человек, которому нужна твоя кровь, потому что ты осмелился угрожать его сыну, единственному существу, которое он любит на земле.
      И так как капитан, по-видимому, колебался принять вызов, полковник сделал шаг вперед и хлестнул его кнутом по лицу. От боли и стыда Гектор Лемблен вскрикнул и схватил шпагу, валявшуюся у его ног.
      — Эге! — шепнул ему на ухо Жермен. — Быть отцу на свадьбе, жить ему в Рювиньи в сезон охоты.
      Камердинер, не посвященный во все тайны Дамы в черной перчатке, решил про себя, что присутствие полковника вместо сына было результатом какого-нибудь ловкого маневра его госпожи, а потому почтительно отошел на несколько шагов в сторону со словами:
      — Она положительно молодец… да и я наговорил достаточно своему простаку барину, чтобы лишить его последней капли хладнокровия, и он, как цыпленок, даст проколоть себя. Эх, бедняга!
      Жермен был прав. Его слова лишили капитана последнего рассудка. Он поверил низкой выдумке лакея, что Дама в черной перчатке и сын полковника находятся в связи. Вне себя от бешенства, он бросился на полковника, ничего не видя перед собою. Однако, как ни был стар и немощен полковник, он был все прежний искусный фехтовальщик и не мог считаться ничтожным противником.
      Ему стоило только скрестить шпагу с Гектором Лембленом, чтобы вполне овладеть собою. Он спокойно встретил стремительный натиск капитана и ловко отпарировал его бешеные и наносимые зря удары, затем мало-помалу утомил его и перешел сам в наступление, и когда его противник неосторожно повернулся к нему всей грудью, он вытянул руку и пронзил его насквозь… Капитан упал, даже не вскрикнув.
      Но он был еще жив и обводил вокруг себя блуждающим взором, а изо рта у него хлынула струя крови. Жермен бросился к своему господину, поднял его и посадил на тот самый камень, на котором в ожидании их прибытия сидел полковник. Он смотрел на свою жертву с внимательностью хирурга и шепотом сказал Жермену, который хотел было вытащить шпагу.
      — Этот человек скоро умрет; но если не вытаскивать шпаги, то он может прожить еще несколько часов. Унесите его: говорить он не в силах, но, если понадобится, объявит свою последнюю волю письменно.
      И старик, на несколько минут превратившийся в прежнего неумолимого полковника Леона, поднял шпагу противника, сунул ее себе под мышку и спокойно направился к своей вилле, надеясь застать своего дорогого сына еще в постели погруженным в глубокий сон благодаря наркотику, который он так ловко подсыпал ему накануне вечером в вино.
      Полковник, однако, ошибся. Пока он возвращался на виллу, Арман выходил оттуда. Молодой человек, спеша к месту поединка, где ему не суждено было встретить противника, направился лесом, в то время как его отец возвращался другой дорогой…
      Жермен тем временем нес на руках в замок Рювиньи своего умирающего господина.

      В это утро майор Арлев и Дама в черной перчатке ходили взад и вперед на площадке перед замком Рювиньи. Молодая женщина, заслонив глаза рукой от солнца, с нетерпением всматривалась в белеющую извилистую тропинку, которая вилась по краю утеса: по этой самой тропинке два часа назад капитан в сопровождении Жермена отправился на поединок.
      — Что, ничего не видно? — спросила она.
      — Почем знать? — возразил майор. — Арман, может быть, явился на поединок!
      — О, я ручаюсь в противном! Этот человек, у которого в жизни единственная неизменная привязанность — сын, сумеет помешать дуэли.
      — Я что-то не совсем это понимаю! — заметил майор.
      — Вы не понимаете, почему я, заставив капитана вызвать этого юношу на дуэль, устроила дело так, что он не может явиться? Одно из двух: или полковник запрет сына, дав ему какое-нибудь усыпляющее, и спокойно останется караулить его, или, в порыве любви и родительской гордости, пока сын спит, забыв, что время бежит, явится вместо него. В первом случае капитан вернется сюда в отчаянии и ярости, так как он не знает ни имени, ни места жительства Армана. На этот случай, — добавила она, — я выдумала рассказ, который будто бы сообщил мне Жермен; этот рассказ касается некоторых событий, произошедших в замке. Если капитан, несмотря на слабость, упадок духа и угрызения совести, вынесет этот последний удар, то я скажу, что Бог покинул меня.
      — А во втором случае? — спросил майор Арлев.
      — Если полковник будет драться вместо сына, то один из двух неминуемо погибнет. Вам известно, что им обоим не мешает искупить свои грехи. Если полковник убьет Гектора Лемблена, то Господь, неумолимым орудием которого являюсь я, явит свое милосердие капитану, избавив его от новых страданий.
      — А если он убьет полковника?
      — В таком случае Арман через несколько часов явится сюда, горя желанием отомстить за своего отца… И тогда, — прибавила она, улыбаясь своей загадочной и злой улыбкой, — я позабочусь о развязке.
      Произнеся последние слова, Дама в черной перчатке, вскрикнув, протянула руку по направлению к тропинке.
      — Смотрите, — воскликнула она, — смотрите! У вас хорошее зрение: мне кажется, что это они!
      Майор взглянул в указанном направлении.
      — Я вижу только одного человека, — сказал он. — Но он несет на себе, как кажется, какую-то тяжесть.
      Молодая женщина вздрогнула.
      — Ах, если его убили, — проговорила она, — то Жермен несет его труп!
      Она ушла в замок и через минуту вернулась на площадку с подзорной трубой.
      — Да, это действительно Жермен, — подтвердила она. — Жермен, несущий труп или, по крайней мере, тяжелораненого человека.
      Губы ее искривила злая улыбка.
      — Если он только ранен, — проговорила она, задумавшись, — то я берусь приготовить ему страшную агонию.
      Молодая женщина и майор ждали в беспокойстве приближения Жермена. Вскоре последний показался на площадке. Он действительно нес на плечах умирающего капитана, у которого, не переставая, лила кровь горлом, а из раны сочилась каплями; однако он не потерял сознания и обводил вокруг взором, выражавшим бесконечное страдание.
      Дама в черной перчатке придала своему лицу выражение живейшего огорчения; майор помог Жермену внести раненого в замок. Жермен направился было в комнату своего господина.
      — Нет, нет, — остановила его Дама в черной перчатке. — Не туда… а вот сюда!
      Она сама отперла дверь комнаты с темной обивкой, где теперь поселилась и где умерла Марта де Шатенэ, бывшая баронесса де Флар-Рювиньи.
      Раненого уложили на широкую постель с витыми колоннами, на бок, так как шпага пронзила его тело насквозь; Жермен, исполняя предписание полковника, посоветовал не вытаскивать ее. Затем майор Арлев — человек, сведущий в хирургии, — внимательно осмотрел капитана, исследовал рану и, наклонившись к Даме в черной перчатке, шепнул ей:
      — Если вынуть шпагу, он умрет тотчас же.
      — А если ее не трогать?
      — Он может прожить до вечера.
      — Потеряет он сознание?
      — Нет.
      Она отошла от постели, отвела Жермена в сторону и отдала ему вполголоса какое-то приказание. Жермен вышел.
      В это время майор приготовлял для раненого питье, и капитан жадно выпил несколько глотков. Потом молодая женщина и граф Арлев сели у изголовья постели, не сказав ни слова. Несчастный капитан делал невероятные усилия, пытаясь заговорить, но это ему не удавалось; его глаза устремились на молодую женщину с выражением любви и такой безнадежности, которую невозможно описать. Это был взгляд грешника, увидевшего рай, но куда ему, к сожалению, не дано войти.
      — Ах, бедный капитан; — сказала Дама в черной перчатке, взглянув на него холодным взором, уже не раз пугавшим умирающего. — У меня было предчувствие сегодня ночью.
      Раненый пошевелился. Она продолжала:
      — Мне явилась ваша жена… как и прежде, в белом платье, на шее у нее был рубец…
      При этих словах раненый, в безграничном ужасе, хотел было привстать и заговорить. Но в эту минуту в соседней комнате раздался сильный шум, послышались чьи-то поспешные шаги и раздался голос Жермена:
      — Сударь, куда вы идете, куда вы идете?
      — Я хочу видеть, — ответил чей-то голос, — человека, который вызвал меня на дуэль… Я опоздал на поединок… но не по своей вине… И вот я пришел… чтобы драться…
      — Это Арман, — заметила Дама в черной перчатке, делая знак майору Арлеву, который немедленно вышел, оставив дверь полуоткрытой, конечно, с целью, чтобы весь разговор явственно долетел до ушей раненого.
      Действительно, это был Арман, который, не встретив никого на месте поединка и не понимая, откуда взялась кровь, замеченная им на камне, бегом бросился в замок Рювиньи и примчался, едва переводя дух от усталости.
      При звуке голоса молодого человека, судорога исказила и без того обезображенное страданиями лицо капитана, который попытался еще раз приподняться, но безуспешно. Жермен между тем продолжал беседу в соседней комнате:
      — Сударь, я не могу пропустить вас… это невозможно.
      — О, я пройду, я пройду, говорю вам.
      Молодой человек, вероятно, рванулся к двери, стараясь оттолкнуть Жермена, который схватил его за руку. Вдруг на пороге показался майор.
      — Не входите сюда, милостивый государь, не входите, — остановил он Армана.
      — Но он сочтет меня за труса! — кричал Арман.
      — Ладно, — насмешливо сказал Жермен, — если вы хотите выслушать меня, то я скажу вам, что порядочный человек не должен драться с тем, кого вы ищете…
      Эти слова долетели через отворенную дверь до раненого, и на губах Дамы в черной перчатке, которая пристально всматривалась в него, появилась улыбка, испугавшая капитана больше, нежели слова Жермена. В его мозгу блеснул пока еще неясный свет… Он не понял, что в течение двух недель он был главным действующим лицом и вместе с тем жертвой кровавой трагедии, которая должна была кончиться с его смертью. Улыбка этой женщины, любимой им с горячностью отчаяния, была для него откровением.
      Между тем в соседней комнате разговор продолжался, и майор Арлев повелительным и громким голосом, присушим всем добрым старикам, говорил Арману:
      — Выслушайте сначала его, милостивый государь, выслушайте, а затем входите!
      — Хорошо! — согласился молодой человек, ровно ничего не понимавший. — Я вас слушаю.
      Жермен продолжал:
      — Знаете ли вы, кто этот человек, с которым вы должны были драться.
      — Нет, — ответил Арман.
      — Это капитан Гектор Лемблен. Муж госпожи Марты де Шатенэ, по первому браку жены генерала барона де Рювиньи, которому принадлежал этот самый замок.
      — Какое мне до этого дело?
      — О, подождите!..
      Жермен помолчал с минуту. Затем продолжал:
      — Сударь, я был камердинером капитана и поступил к нему на службу два года назад. Капитан любил свою жену безгранично, а жена прямо-таки обожала его. Они жили душа в душу, а так как госпожа Лемблен наследовала состояние своего первого мужа, который был страшно богат, то вам будет понятно, каким образом у него оказалось теперь двести тысяч ливров годового дохода.
      — Дальше? — проговорил Арман с плохо сдерживаемым нетерпением.
      — Месяцев пятнадцать тому назад капитан слетел однажды с лошади, раскроил себе лоб, и его принесли в замок окровавленного и бесчувственного. Ночью у него открылся бред. Госпожа де Рювиньи ухаживала за ним. Когда я вошел утром в комнату, барыня была совершенно расстроена. Должно быть, какая-нибудь ужасная тайна вырвалась у капитана во время бреда…
      Жермен остановился, заметив, что сын полковника с любопытством следит за его рассказом. А в соседней комнате Дама в черной перчатке смотрела инквизиторским взглядом на капитана, зубы у которого стучали от страха; ужасные физические страдания, казалось, заглушались нравственными мучениями, еще более ужасными. Жермен продолжал:
      — С этого самого дня на барыню, до тех пор счастливейшую из женщин, напала безысходная тоска. Тщетно капитан, который быстро поправился, расспрашивал ее о причине ее грусти, тщетно осыпал ее ласками: она отказывалась от его ухаживаний и хранила зловещее молчание.
      Месяца два спустя капитан уехал на неделю в Париж. В его отсутствие барыня перерыла все ящики его письменного стола, который он всегда тщательно запирал; она приказала мне взломать замки. В столе хранились бумаги.
      Барин вернулся как раз в этот вечер. Барыня рано легла в постель, сказавшись больной. Капитан вошел в ее комнату и в ужасе отшатнулся, до такой степени она была бледна и измождена. Я стоял позади него, но она повелительным жестом приказала мне выйти и сказала мужу:
      «Я должна переговорить с вами, капитан…»
      — Черт возьми! — простодушно продолжал Жермен. — Лакеи всегда любопытны; я проскользнул в уборную, откуда мог все слышать и видеть. Вот что произошло. Госпожа Лемблен бросила на своего супруга уничтожающий взгляд и сказала:
      «Капитан, я удивляюсь, как вы могли спать хоть одну ночь спокойно в этом замке… Замок принадлежал моему покойному мужу, генералу, которого вы заставили убить пять лет назад в Марселе, чтобы иметь возможность жениться на мне и наследовать, таким образом, его состояние».
      Капитан вскрикнул.
      «О, — возразила она, — не отрицайте этого! Уже два месяца назад, после вашего падения с лошади, в бреду, вы проговорились о вашем преступлении, но я все еще колебалась и не верила. Теперь у меня есть доказательства. Вот они… »
      И она бросила к ногам капитана связку писем, взглянув на которые, капитан побледнел. Он бросился на колени, умоляя о прощении, но она с отвращением оттолкнула его и сказала:
      «Капитан, завтра я ухожу в монастырь, чтобы не видеть вас больше. Вы должны понять, что я не могу жить с убийцей. Свадебным контрактом я передала вам все свое состояние, но я не могу допустить теперь, чтобы вы воспользовались им. Состояние мое должно быть роздано бедным… »
      Капитан, растерявшись, слушал ее.
      «Выбирайте любое, — продолжала она, — или напишите немедленно формальный отказ от прав, предоставленных вам брачным контрактом, и уезжайте завтра же из этого дома с тем, чтобы не возвращаться в него больше, или я донесу королевскому прокурору об убийстве».
      Капитан вздрогнул, взял перо, на которое повелительным движением ему указывала госпожа, и написал отказ.
      Затем он в бессильном отчаянии вышел из комнаты и вернулся в замок только поздно ночью.
      Жермен остановился еще раз. Дама в черной перчатке все еще не сводила с капитана своего горевшего местью взора; агония его была ужасна, так как он сохранял ясность ума и до последнего слова слышал весь рассказ своего соучастника.
      Дама в черной перчатке спросила его шепотом:
      — Это все правда, капитан?
      Гектор Лемблен в бешенстве кусал подушку, на которой покоилась его голова.
      Жермен продолжал:
      — На следующее утро мы вдруг услышали, что капитан горько и отчаянно рыдает. Он объявил нам, что госпожа внезапно скончалась… Однако, — прибавил Жермен, — дело в том, что он сам задушил ее. Несчастная женщина защищалась целых два часа, борясь с энергией отчаяния, цепляясь за кровать, занавеси и кусая руки, которые ее душили… Но он поборол ее; таким образом капитан получил возможность уничтожить свое отречение, написанное несколько часов назад. Так вот, — заключил Жермен, обращаясь к молодому человеку, — с кем вы хотели драться.
      — О, ужас! — прошептал Арман.
      Как только Жермен окончил рассказ мрачной драмы, Дама в черной перчатке наклонилась к капитану, бледному, дрожащему от стыда и невыразимо страдавшему:
      —А теперь, капитан Гектор Лемблен, — сказала она, — настала моя очередь объявить тебе, чья мстительная рука привела тебя к божественному правосудию. Смотри сюда… смотри на меня!..
      Он взглянул на нее, и лицо его, на которое легла уже печать близкой смерти, выразило еще больший ужас.
      — Капитан Лемблен, — продолжала она, — давно уже все это было мне известно. Все, что произошло здесь: твои страхи, мучения, отчаяния, дерзкие надежды — все до мельчайших подробностей, о которых рассказал твой соучастник, до удара шпаги, бывшего смертельным, все это дело рук моих.
      И когда впился в нее налитый кровью взгляд капитана, которым умирающий как бы спрашивал, кто же такая эта женщина, терзающая его с неумолимой злобой, она подняла свою руку в черной перчатке.
      — Я сказала вчера, что храню на этой руке, на которой ношу черную перчатку, пятна крови человека, которого одного любила на свете… и эта кровь, — добавила она чуть слышно, — ты был одним из тех, кто пролил ее!
      Она наклонилась к капитану еще ближе и продолжала:
      — Я вовсе не дочь генерала де Рювиньи, этой дочери никогда не существовало, — я…
      Она приникла губами к уху умирающего и прошептала имя, которого никто не мог слышать, даже, может быть, сам капитан. По лицу умирающего пробежала последняя судорога, и глаза его в ужасе остановились на ней…
      Тогда таинственная мстительница схватила шпагу и вытащила ее из раны; из груди капитана вырвался страшный крик, и он испустил дух…
      На этот крик вбежали двое людей, которые, серьезные и пораженные ужасом, остановились на пороге. Это были майор Арлев и Арман. Дама в черной перчатке, бледная и величественная, стояла, положив руку на не остывший еще труп, на то сердце, которое перестало биться благодаря ей. Вид ее так поразил влюбленного юношу, что он, задрожав, отступил к самой двери.
      Она заметила его и сделала шаг ему навстречу.
      — Молодой человек, — сказала она, — я уже говорила вам, что моя жизнь полна мрачных тайн; не пытайтесь же проникнуть в них и не преследуйте меня.
      Он хотел было возразить или, быть может, упасть к ее ногам, но дверь отворилась, и новое лицо появилось на пороге.
      Это была женщина, молодая и прекрасная, которая безостановочно проехала сто верст в почтовой карете и явилась сюда, бледная от страха, с горящими ненавистью глазами. Эта женщина, заметив Армана, бросилась к нему, как бы желая защитить его собою от Дамы в черной перчатке… Та сделала шаг назад… И обе женщины, до сих пор ни разу не встречавшиеся, смерили друг друга взглядом, подобно двум противникам на поле битвы.
      — Кто вы, сударыня? — высокомерно спросила Дама в черной перчатке.
      — Меня зовут Фульмен, — ответила вновь прибывшая.
      — А! Знаю… мне говорили о вас.
      И Дама в черной перчатке взяла Фульмен за руку, подвела ее к постели, на которой покоилось тело капитана, и тихо сказала ей:
      — Если вы любите этого молодого человека, если вы действительно любите его, то увезите, увезите его от меня! Чтобы он никогда не попадался на моем пути! Не испытывайте Бога… и особенно не пытайтесь узнать, кто я… У меня нет отчизны, нет больше привязанности… в сердце моем живет только один умерший.
      И видя, что Фульмен вздрогнула, она прибавила:
      — Моя миссия еще не кончена… Не пытайтесь вставать мне поперек дороги… Вы будете побеждены…
      — Это мы еще увидим! — гордо воскликнула Фульмен. Она схватила руку молодого человека и заставила его последовать за собою.
      На пороге гостиной она обернулась, и обе женщины обменялись взглядами, которые скрестились, как лезвия двух шпаг.
      Война была объявлена!

      Однажды вечером Фульмен находилась в своем маленьком отеле на бульваре Марбеф в Елисейских полях. Она стояла, облокотившись о перила балкона своей спальни, выходившей в сад. Ночь близилась, чудная весенняя ночь, звездная и тихая, насыщенная благоуханиями и ароматами' цветов. Молодая женщина с наслаждением вдыхала свежий ночной воздух. Отель и сад были безмолвны. До нее едва доносился издали гул экипажей, едущих по Сен-Жерменскому лесу или спускающихся по главной аллее Елисейских полей. Эта тишина нравилась Фульмен: уединение, в котором она теперь жила, сделалось для нее обычным. Фульмен была бледна и печальна, и все, кто не видел раньше блестящую и веселую царицу хореографического искусства с трудом могли бы узнать ее теперь. Уже три месяца Фульмен жила одна, удалившись от света, не принимая никого из знакомых и почти не выходя из своего отеля. Быть может, читатель уже догадался о причине этой метаморфозы. О вы, смелые и веселые куртизанки, вы, высмеивающие и презирающие любящих людей, вы, с горделивой улыбкой торжества возвещающие о том, что сердца ваши еще ни для кого не бились в порыве любви, рано или поздно любовь коснется и вас своим крылом, и в этот день вы будете побеждены! Вы, ангелы зла, в тот час, когда луч любви откроет вам уголок неба, вы становитесь печальны и задумчивы, точно злой дух после своего изгнания из райской обители.
      С тех пор как Фульмен полюбила Армана, весь Париж недоумевал, что случилось с нею, но никому не удалось этого узнать. В течение целого месяца ее знакомые по очереди звонили у ворот маленького отеля, но никто не был принят.
      — Барыни нет дома, — говорил старый верный привратник, твердо заучивший свой урок.
      — Но… где же она?
      — В Италии.
      — Давно ли?
      — С месяц.
      Это был вздор. Фульмен не покидала Парижа, по крайней мере, со времени своего возвращения из Нормандии. Она вернулась оттуда ночью, в час, когда последний экипаж уже вернулся из Леса и Елисейские поля уже начинали пустеть. Из почтовой кареты вслед за нею вышло еще двое.
      Один из приехавших, старик, был, как читатель, конечно, догадывается, полковник Леон, другой — его сын Арман. Арман сделался тенью прежнего юноши, бледный, слабый, с безжизненным взглядом, рассеянной улыбкой. Полковник, уже и без того поседевший, казалось, постарел еще лет на десять со времени своей дуэли с капитаном Лембленом.
      Когда почтовая карета подъехала к отелю, улица Марбеф была совершенно пуста. Никто не видал, как Фульмен возвратилась в сопровождении двух мужчин, никто не видал, как она выходила из дому в следующие дни. Для всего Парижа, мы подразумеваем элегантную и веселящуюся часть его, Фульмен исчезла бесследно, умерла для света, и ею переставали уже интересоваться.
      Но почти каждый вечер, между десятью и одиннадцатью часами, редкие прохожие, проходившие в это время по бульвару Марбеф, могли видеть, как из ворот отеля выезжала низенькая каретка. Она быстро катилась по улице Пасси и останавливалась на улице Помп, у ворот хорошенького домика, в котором жил полковник Леон. Молодая женщина выходила из кареты. Это была Фульмен. Она входила в дом, проводила там около часу и уезжала, почти всегда прижимая платок к глазам в порыве глубокой печали. Что же такое происходило в этом домике?
      В тот вечер, когда молодая женщина, бледная и печальная, наслаждалась весенним воздухом у окна своей спальни, происшествие, которого она не могла предвидеть, внезапно отвлекло ее от грез и нарушило кажущуюся монотонность ее жизни. Это событие должно было иметь большое значение в жизни танцовщицы, и благодаря ему ей суждено было вновь вернуться в свет, из которого она бежала. Это событие, говорим мы, было, однако, чрезвычайно просто и из числа тех, которые случаются в Париже ежедневно. Столкнулись две кареты. Запряженная резвой ирландкой низенькая каретка, в которой сидела молодая женщина, была опрокинута и сломана повозкой, какую употребляют торговцы лошадьми, когда объезжают молодых лошадей. Кучер, управлявший двумя невыезженными лошадьми, не смог с ними справиться; наехав на встречную карету, он сломал у нее левое колесо. В эту минуту испуганная молодая женщина отворила дверцу и имела неосторожность — как часто бывает в подобных случаях — выскочить из кареты; через минуту ее подняли, всю в крови и без сознания.
      Эта сцена произошла как раз у решетки отеля Фульмен. Старый слуга, исполнявший в доме танцовщицы обязанности доверенного лакея и управителя, находился в это время на подъезде, и он-то с помощью привратника и поднял молодую женщину.
      Бульвар Марбеф был почти совсем пуст. Лошадь продолжала нестись, и каретка скрылась за углом какой-то улицы раньше, чем кучер мог сладить с лошадьми. Лакей и привратник не колебались ни минуты… Они подняли молодую женщину, лежавшую в глубоком обмороке, и перенесли ее в нижний этаж отеля. На шум вышла Фульмен. Ей достаточно было услышать несколько слов прислуги и увидеть молодую женщину, лишившуюся сознания, чтобы понять, в чем дело. Танцовщица забыла, что для Парижа она больше не существует.
      — Скорее, — приказала она, — бегите за доктором… за моим доктором А.., который живет недалеко отсюда.
      Фульмен, поддавшись своему доброму сердцу, сама раздела молодую женщину, разрезала застежки ее платья и велела перенести ее в собственную спальню, где больную положили на кровать.
      Затем она попыталась привести ее в чувство, давала ей нюхать соли и растирала ей виски уксусом. Но молодая женщина не открывала глаз. Приходилось ждать доктора. К счастью, в эту минуту он был дома. Он явился немедленно, крайне удивленный, что видит Фульмен. Но она приложила палец к губам.
      — Вы не видали меня, — сказала она, — не забывайте этого, доктор.
      Доктор исследовал бесчувственную женщину, пустил ей кровь и привел ее в сознание. Он не заметил ни малейшего повреждения, никаких серьезных ушибов, но объявил, что душевное волнение, которое она пережила, может повлечь за собой сильную лихорадку, и что было бы крайне опасно перевозить ее домой в этот вечер. К тому же лошадь протащила ее по тротуару и рассекла ей лоб, так что она не могла показаться ранее восьми или десяти дней.
      Больная хоть открыла глаза, но, однако, не могла еще говорить, и доктор движением руки попросил ее не делать таких попыток.
      — Успокойтесь, сударыня, — сказала Фульмен, — вы здесь в безопасности, у ваших друзей…
      Молодая дама, прелестная блондинка лет двадцати семи, с удивлением осматривалась вокруг, как бы спрашивая, как могла она очутиться здесь, в этом незнакомом месте.
      Спальня Фульмен, как легко догадаться, была шедевром роскоши и аристократического вкуса. Каждая вещица, каждая мелочь в украшении свидетельствовали об изящном вкусе хозяйки. Эта обстановка обратила на себя внимание молодой женщины.
      «Где же я?» — спрашивала она себя мысленно, оглядывая вещи, окружавшие ее, доктора и Фульмен.
      Несмотря на душевные страдания и бледность, которая покрывала ее щеки, Фульмен сохранила свою поразительную величественную красоту, прелестные очертания лица, умное и энергичное выражение, которое пленяло даже женщин. Она села у изголовья молодой незнакомки и спросила ее:
      — Вы мне позволите, сударыня, раскрыть записную книжку, которая выпала из вашего кармана, когда вас раздевали. Быть может, я найду там ваши визитные карточки и буду иметь возможность дать знать в ваш дом, что вы здесь…
      Молодая женщина пыталась заговорить. Фульмен жестом и улыбкой умоляла ее не делать этого. Она взяла книжку и раскрыла ее. Действительно, там хранились визитные карточки, на которых было напечатано:
      «Графина д'Асти.
      Улица Маделен, 15».
      Фульмен позвонила.
      — Идите, — приказала она лакею, — на улицу Маделен и спросите… — она повернулась к больной, — графа д'Асти… Вы скажете ему…
      Но молодая женщина, сделав отчаянное усилие, прервала Фульмен словами:
      — Мой муж в отсутствии… Я здесь одна с кучером, выездным лакеем и горничной. Бесполезно предупреждать их.
      Танцовщица наклонила голову в знак согласия и снова села у изголовья постели. Доктор прописал больной успокоительное питье и удалился. Когда Фульмен провожала его, он спросил ее:
      — Как, разве вы в Париже?
      — Меня нет здесь даже для вас, любезный доктор, — ответила Фульмен с грустной улыбкой.
      — Ого! — протянул доктор, глядя на нее испытующим и глубоким взглядом человека, привыкшего искать нравственные причины в физических страданиях. Фульмен опустила глаза и покраснела.
      — Милая моя, — проговорил доктор с улыбкой, — ведь не спрятали же вы его здесь?
      — Что такое? — спросила Фульмен. — О ком вы говорите?
      — О нем.
      Она попыталась рассмеяться.
      — Не понимаю, — сказала она, пожав плечами.
      — Было бы жаль, — продолжал доктор, — если бы такая красивая особа, как вы, в один прекрасный день влюбилась и, как падающая звезда, исчезла для света… заперлась бы наедине со своим избранником.
      — Доктор, — серьезно заметила Фульмен, — того, кого вы называете моим избранником, здесь нет. Я одна и не желаю никого видеть.
      Голос танцовщицы, когда она сказала это, был полон такой печали, что доктор молча пожал ей руку и ушел. Он понял, что Фульмен хотела сохранить свою тайну.
      Танцовщица возвратилась к графине д'Асти, у которой уже началась лихорадка и которая не могла говорить.
      Фульмен послала к ней в дом предупредить лакея и горничную, чтобы они не ждали возвращения хозяйки. Затем она расположилась было провести ночь подле больной, испытывая ту радость, которая дает всякое, хотя бы мимолетное, волнение людям, чья жизнь сделалась такой печальной и безнадежной, какою стала жизнь Фульмен. Но случай распорядился иначе.
      Когда било девять часов, Фульмен услыхала, что у ворот ее дома остановилась карета. Она подумала сначала, что это просто какой-нибудь посетитель. Но Фульмен ошиблась. Камердинер вошел с докладом.
      — Господин полковник, сударыня.
      — Полковник! — воскликнула Фульмен, и ею на минуту овладели страх и беспокойство. — Он никогда не бывает здесь… Значит…
      Ей пришло в голову, что Арман умер… и в крайнем беспокойстве она бросилась навстречу полковнику. Полковник Леон был совершенно спокоен, почти весел.
      — Арман здесь с утра, дитя мое?
      — Здесь?
      — Полковник подмигнул глазом.
      — Он велел мне ехать за вами, но, наверное, сам предупредил меня… Я пройду к нему.
      — К нему? — повторила Фульмен, изумление которой достигло крайней степени.
      — Да, — повторил полковник, — к нему… С сегодняшнего утра он совсем изменился. Захотел вернуться в Шальо… Он любит вас…
      Они обменялись этими словами на пороге гостиной перед спальней Фульмен. Молодая женщина прислонилась к стене, чтобы не упасть.
      — Ах, — прошептала она, — вы убиваете меня…
      — Я приношу вам счастье, — ответил полковник, которому было хорошо известно, как сильно Фульмен любит его сына. — Идемте, идемте… он уже вернулся, вероятно… Он обедал на Бульваре, милое дитя.
      И старик торопил Фульмен:
      — Возьмите шаль и шляпу… и едемте скорее…
      Фульмен, ничего не понимавшая из отрывочных фраз бедного отца, вернулась в спальню, где спала графиня д'Асти. Она уже не колебалась: она накинула на плечи шаль и последовала за полковником.
      — В Шальо! — крикнул тот кучеру.

      Полковник, по-видимому, был чрезвычайно доволен. Пока карета ехала в Шальо, он все время держал ручки Фульмен в своих руках, нежно пожимая их.
      — О, вы-то любите его, не правда ли? — спрашивал он ее. — Любите ли вы его, мое милое дитя?
      — Люблю ли я его! — воскликнула Фульмен. — Неужели вы можете еще спрашивать?
      — Вы вылечите его, не правда ли?
      — Увы! — вздохнула Фульмен. — Буду ли я в силах. И она начала подробно расспрашивать старика. Но полковник ограничился несколькими словами.
      — Подождите, подождите, — твердил он, — вы сейчас увидите его самого!
      Они подъехали к крыльцу прелестного отеля, где Арман провел столько счастливых дней. В окнах нижнего этажа не было ни огонька.
      — Арман еще не вернулся, — заметил полковник, — для первого выезда он поступает недурно… хе, хе!
      Кучер позвонил. В дверях появился старый Иов.
      — Как! — воскликнул он. — Это вы, полковник?
      — Я.
      — Где же господин Арман? Вы видели его?
      — С сегодняшнего утра нет.
      — Как! — воскликнул Иов. — Ведь Роб-Рой вернулся.
      — Он прислал его?
      — Да.
      — С кем же?
      — Не знаю, — ответил Иов. — Меня не было дома. Его принял грум, а теперь грума нет, он вышел за час до моего возвращения.
      Полковник выскочил из экипажа и, движимый странным предчувствием, направился к конюшне. Роб-Рой стоял, опустив голову и вытянув шею, как лошадь, уставшая до изнеможения. Полковник дотронулся рукою до спины лошади и заметил, что она вся покрыта пеной. Внимательно осмотрев Роб-Роя, он увидал, что он сплошь покрыт грязью и что эта грязь не черного цвета, как это бывает на больших дорогах.
      — Как странно, — произнес он, — куда же отправился Арман?
      Фульмен стояла позади полковника, тоже пытаясь разрешить эту загадку. Уже два месяца Арман жил с отцом. Испытывая с тех пор, как он вернулся в Париж, физическую слабость, доходившую почти до отупения, молодой человек ни разу не был в Шальо. Еще накануне Фульмен застала его таким же страдающим и угнетенным, как и раньше. И вдруг полковник приехал за нею и объявил, что Арман ждет ее и любит… И Фульмен бросилась к нему, но Арман исчез. Молодая женщина и полковник, переходя от радости к страху, считали минуты и ожидали возвращения юноши.
      Арман не возвращался. Зато грум вернулся домой из Пасси, где думал застать полковника. Он торопился застать его там и, не застав, сломя голову бросился в Шальо. Он-то и принял лошадь, когда ее привели.
      — Кто привел Роб-Роя? — спросил полковник.
      — Кучер с почтовой станции, — был ответ.
      — С какой?
      — Из Виллемобля, по дороге в Страсбург. Господин Арман оставил лошадь там.
      Фульмен и полковник в каком-то оцепенении переглянулись. Куда же отправился Арман?
      Между тем грум вынул из кармана письмо и протянул его Фульмен. Это письмо Арман, по всей вероятности, поручил передать тому человеку, которому приказал отвести лошадь в Париж. Молодая женщина, вся дрожа, сломала печать, в то время как полковник молча смотрел на нее.
      Она распечатала письмо и прочла несколько строк… Полковник увидал, как она побледнела и зашаталась, прижала руку к сердцу и, почти потеряв сознание, оперлась на его руку.
      — Ах, — прошептала Фульмен сдавленным голосом, — она, вечно она!
      Письмо выпало из ее рук, и пока старик, охваченный грустью, жадно пробегал его глазами, Фульмен закрыла лицо и залилась слезами. Полковник между тем читал:
       «Дорогая моя Фульмен,
       конечно, я являюсь в ваших глазах неблагодарным безумдем. Простите меня; но в сердце человеческом так много непроницаемых тайн.
       Вы хотели излечить меня от роковой и ужасной страсти; вы хотели заставить меня избегнуть моей судьбы, и я ухожу от вас.
       Помните, что случилось два месяца назад в замке Рювиньи, помните те странные сцены, которых я был свидетелем и в которых в то же время этот демон, эта олицетворенная загадка заставила меня принять участие?
       Вы помните ту минуту, когда вы увели меня, полуживого, обезумевшего, едва сознающего, что происходит вокруг, увели из комнаты, в которой испустил дух Гектор Лемблен?
       Вы должны помнить это лучше меня, как как все прошлое всплывает предо мною в каком-то тумане.
       Да! Всякий другой на моем месте, вернувшись в Париж и поняв, что его обманывали, что любимая женщина играла им, как вещью, ради своей страшной и таинственной мести, всякий другой, моя добрая Фульмен, бросился бы перед вами на колени и признал бы, что у вас благородное сердце и что его счастье в вашей любви
       Но, дорогая женщина, которую я хотел бы любить, я, безумец, неблагодарный и дерзкий. Как быть? Мною овладел недуг furia d'amore, как говорят итальянцы. А потому я удаляюсь. Куда? Бог весть! Она едет в Германию, и я еду с ней.
       Моя добрая Фульмен, утешьте отца, которому я напишу с границы; объясните ему, что сердце не рассуждает.
       Прощайте… я слышу нетерпеливое ржание лошадей нашей почтовой кареты… осталась всего минута… прощайте…
       Виллемобль , два часа пополудни.
       Арман».
      Полковник, прочитав письмо, молчал, пораженный ужасом.
      Что же произошло с того утра, и каким образом Арман встретился с Дамой в черной перчатке? Мы объясним это, вернувшись немного назад.
      Со времени своего возвращения из Нормандии, после всех непонятных и зловещих сцен, в которых он был поочередно то зрителем, то действующим лицом, сын полковника, предавшись глубокому отчаянию, впал в угнетенное состояние, которое делало его равнодушным ко всему; он не переступал уже порога родительского дома на улице Помп. Фульмен навещала его каждый вечер… Он встречал ее проявлениями братской привязанности и улыбался ей со страдальческим видом.
      Иногда он останавливал ее на пороге, говоря взволнованным голосом:
      — Уходите! Умоляю вас… Когда вы тут, я вспоминаю… И Фульмен удалялась с покорностью собаки, которую
      гонят с тем, чтобы на следующий день снова вернуться к своему дорогому больному.
      Однажды утром луч весеннего солнца разбудил Армана. Он подошел к окну, и на него пахнуло из сада первыми ароматами мая. Над решеткой сада, окружавшего их дом, он увидел зеленую листву деревьев, а на голубом небе прозрачную дымку, которую можно сравнить с белой фатой природы, обручающейся с солнцем. Благоухание и свет пробудили на миг молодого человека от тяжелого кошмара, сделавшегося привычным для него состоянием духа, и его охватило страстное желание свободы и воли.
      Полковник был в саду, поливал цветы и пытался отвлечь этим занятием свои мысли от мрачной печали, овладевшей им с той поры, как час за часом стал угасать его Арман.
      — Отец! — окликнул его молодой человек.
      Полковник быстро поднял голову и радостно вскрикнул.
      — Отец, — повторил молодой человек ласковым голосом ребенка, — где Катерина?
      — Катерина! — позвал полковник. Толстая служанка явилась на зов.
      — Катерина, — сказал молодой человек, — не поедете ли вы в Шальо?
      Полковник вздрогнул: впервые за последние два месяца сын произнес это имя.
      — Да хоть сейчас, господин Арман, хоть сейчас.
      — Скажите Иову, чтобы он оседлал мне Роб-Роя. Радостный крик вырвался из груди полковника:
      — Ах, наконец-то ты хочешь выехать, дитя мое.
      — Да, отец, — отвечал Арман почти весело, — сегодня я чувствую себя прекрасно.
      — Правда? — взволнованно и с каким-то восхищением спросил его отец.
      — Да… я думаю, что был… безумцем…
      Каждая улыбка сына сбрасывала с плеч полковника целый год, точно так же, как каждый час печали приближал его к могиле; он легким, почти юношеским шагом поднялся в комнату Армана и схватил его в свои объятья:
      — О, да! Сегодня вид у тебя прекрасный, — рассмеялся он. — У тебя румянец, как у красной девушки.
      —Я чувствую себя как нельзя лучше, — отвечал Арман, грустная улыбка которого красноречиво говорила, что его душевные раны еще не излечились. — И знаете, отец, мне кажется, что я выздоравливаю… — прибавил он.
      — Господь милостив, — прошептал полковник с чувством благоговейной надежды.
      —Я хочу вернуться к шумной, веселой жизни прежнего времени… повидать друзей… товарищей… ездить верхом… кататься в тюльбюри… посещать балы…
      Полковнику казалось, что он грезит.
      — Ах, — продолжал Арман меланхолично, — я еще не совсем выздоровел… но все же… со временем… при желании… Знаете, не вернуться ли нам в Шальо… Вы поедете со мной, не так ли? Ваша комната будет на первом этаже, бок о бок с моей. Мы возьмем с собой Катерину.
      — Да, да… — шептал полковник в восхищении.
      — Право, — прибавил Арман, — я был безрассуден, что не замечал до сих пор, какая прелестная девушка Фульмен, такая благородная и добрая.
      — Да, — произнес старик, который жил теперь одним сыном, — эта любит тебя…
      — Ну, что ж, и я буду любить ее, — с усилием проговорил Арман.
      — Сударь, — доложила прислуга, — я отправляюсь в Шальо… Не прикажете ли передать чего еще Иову, кроме того, чтобы он оседлал лошадь для вас?
      — Постой, постой, Катерина; скажи ему, чтобы он прислал мне Роб-Роя с Томом.
      Кухарка ушла.
      — Я не вернусь к обеду, я обедаю на Бульваре, — сказал Арман, — Но сегодня к вечеру вы приедете, не так ли?
      Полковник сделал утвердительный жест рукой.
      — Сначала вы заедете за Фульмен.
      — Хорошо.
      — Не говорите ей ничего или почти ничего, а просто привезите ее в Шальо… мы поразим ее…
      Старик не переставал дивиться этой внезапной перемене, этому возвращению к благоразумию, которое проявилось с первыми лучами солнца и с первым дыханием ветерка.
      Катерина быстро исполнила поручение. Менее чем через час привели лошадь Армана. Молодой человек с какой-то детской радостью провел рукой по бархатистому крупу Роб-Роя, который приветливо заржал, увидав своего хозяина. Арман с быстротой школьника вскочил на седло. Томило ли его неясное предчувствие, или у него в этот день явилось твердое намерение победить свое горе, — мы не беремся определить этого. Как бы то ни было, но только сын полковника во весь карьер домчался до Елисейских полей, направился по главной аллее, раза два проехался по ней и свернул на бульвары. Он точно соскучился по Парижу, в котором давно уже не был. Когда он проезжал мимо церкви Св. Магдалины, позади него послышались громкий стук колес и звон колокольчиков.
      Это мчалась почтовая карета, которая, выехав из предместья Сент-Онорэ, направлялась по улице Рояль, намереваясь выехать на бульвары. Лошадь Армана, испуганная шумом, взвилась на дыбы и, сделав прыжок, повернулась таким образом, что Арман мог бросить внутрь кареты рассеянный взгляд. Вдруг из его груди вырвался крик — крик радости, муки и удивления. Волнение, испытываемое им, было так сильно, что он чуть не выскочил из седла. К счастью, карета проехала, и лошадь успокоилась. Но Арман в ту же минуту натянул поводья, вонзил шпоры в бока лошади и вскачь пустил ее вдогонку за каретой. В дорожном экипаже сидела женщина. Это была Дама в черной перчатке.
      Куда она ехала и почему была одна — Арман не задавал себе этих вопросов. Ему хотелось бежать за ней, нагнать, увидеть ее снова… До остального ему не было никакого дела, он забыл весь мир.
      Карета ехала быстро. Ее везли четыре сильных лошади нормандской породы, подгоняемые кнутом кучера. Арман успел нагнать ее только у заставы Трон, откуда она направилась по дороге в Страсбург. Но у заставы скопилось такое множество карет, что Роб-Рой снова испугался, и Арман не мог подъехать и заговорить с Дамой в черной перчатке. Но за Венсенским лесом, неподалеку от Ножана-на-Марне, молодой человек неожиданно перегнал карету и, сделав почтальонам знак остановиться, стал поперек дороги.
      Почтальоны исполнили приказание, и Дама в черной перчатке выглянула из окна и узнала Армана.
      — Опять вы! — произнесла она.
      Арман подъехал ближе. Выражение лица его было растерянное, взгляд лихорадочно блестел.
      — Да, это я! — ответил он.
      — Что же вы хотите от меня? — насмешливо спросила Дама в черной перчатке.
      — Я хочу следовать за вами.
      — Это невозможно.
      — Я последую за вами, — произнес он тоном, в котором слышалась решимость.
      — Я уезжаю очень далеко.
      И она смотрела на него с улыбкой, которая не раз леденила кровь в жилах капитана Лемблена.
      — Я последую за вами хоть на край света, — проговорил он.
      — А! Даже против моего желания?
      — Арман опустил голову, и она видела, как юноша пошатнулся в седле.
      — Хорошо, — вдруг произнесла она, — поезжайте рядом со мною до первой станции, а там, если у вас хватит духу идти на жизнь, которую я только и могу предложить вам…
      Она сделалась грустна и серьезна, произнося это.
      — В таком случае? — спросил он.
      — Вы последуете за мною…
      Арман радостно вскрикнул, сделал почтальонам знак рукой, и карета помчалась.
      Он скакал около окна кареты. Что же касается Дамы в черной перчатке, то она откинулась в угол кареты, шепча:
      «Каждый раз, когда я сталкиваюсь с любовью этого человека, она успокаивает мою ненависть, и я пытаюсь пощадить или устранить его, а неумолимый рок снова ставит его на моем пути. О, я вижу ясно, что должна погубить его. Он также должен умереть… »
      И пока несчастный безумец, который, казалось, сам искал своей смерти, скакал по дороге в Виллемобль, молодая женщина развернула письмо, которое она со вниманием перечла несколько раз, тщательно обдумывая его.
      Письмо, которое читала Дама в черной перчатке, было следующего содержания:
      Баден-Баден, май, 184…
       «Сударыня.
       Вы можете ехать. Я нанял и отделал по вашему желанию дом, который вы мне указали на улице Лихтенталь.
       Он примыкает к тому, который нанял шевалье д'Асти, получивший после смерти дяди графский титул.
       Оба сада отделяются друг от друга решеткой. Деревья в саду господина д'Асти еще не вполне распустились, зато в вашем есть уже тень. Деревья в его саду молоды и низки, а ваши достигли полного расцвета.
       Ваш дом закрывает широкая аллея, и из его дома в ваш ничего не видно. Напротив, вы до мельчайших подробностей можете рассмотреть его помещение. Я полагаю вы этого-то и желали. Граф — Он теперь действительно граф — прибыл в Баден восемь дней назад с маленькой дочкой лет пяти, гувернанткой и двумя лакеями. Графиня осталась пока в Париже.
       Граф сильно изменился: волосы его поседели, он сгорбился и очень печален.
       Несколько раз из своей комнаты на третьем этаже я мог в бинокль заметить крупные слезы, которые текли по его лицу.
       По вечерам его можно встретить в казино, в «клубе», как говорят в Бадене. Он одиноко прогуливается по большим залам, так же, как каждое утро по своему саду. Изредка он подходит к зеленому столу, который поглотил столько состояний, чести и благородных жизней.
       Он бросает на стол несколько луидоров, играет короткое время и затем удаляется, даже не подумав взять свои деньги в случае выигрыша.
       Вчера вечером в клубе только и говорили, что о счастье, которое сопутствует ему в игре, о котором он сам и не подозревает: пригоршня луидоров, поставленная им, сорвала банк. «Его искали, но он исчез, и один из банкометов „trente-et-quarante“ велел отнести ему домой золото и банковые билеты.
       Граф каждое утро отправляется в час прибытия почты в почтамт, показывает почтмейстеру паспорт и спрашивает, нет ли писем на его имя. Чиновник выразительно говорит свое немецкое «нет» и грубо запирает форточку. Таков обычай немецких чиновников.
       Однако однажды утром, — как видите, граф не может сделать шагу без того, чтобы за ним не следили невидимые глаза, — в последнюю среду, письмо, вероятно, то, которое он с таким нетерпением ждал, было ему передано. Граф, увидев почерк, изменился в лице и некоторое время не решался распечатать его. Письмо, как это мог заметить человек, как бы нечаянно проходивший в это время позади него, состояло всего из трех строк. Граф, прочитав письмо, облокотился о колонну арки, в которой была проделана форточка почтового чиновника, и чуть не упал в обморок.
       Это письмо найдено в ту же ночь на письменном столе графа д'Асти. В то время, как граф спал крепким сном, с письма была снята копия, которую я, в свою очередь, переписываю вам:
       «М. Г.
       Я буду в Бадене в конце этого месяца. Перестаньте писать мне любовные письма, столь странные для меня и ненавистные для вас самих. Вам прекрасно известно, какая бездна разделяет нас.
       Ваша жена «в глазах света»
       графиня д'Асти, рожденная де Пон».
       Рядом с этим письмом лежало другое, тоже распечатанное, написанное рукою графа д'Асти. Оно было написано на четырех страницах. Вы понимаете, что списать его не хватило бы времени, но смысл его можно было запомнить.
       Это письмо ясно доказывает, что граф д'Асти, человек, который топтал некогда самые святые привязанности и со злым цинизмом высмеивал любовь, в настоящее время обожает свою жену, которая ненавидит и презирает его, и вы понимаете, почему.
       Здесь находится еще один из тех, которых мы отметили таинственным и роковым перстом: это виконт де Р… бесчестный и несчастливый игрок, менее виновный, однако, в ваших глазах. Он часто встречается в клубе с графом д'Асти, но они старательно избегают друг друга.
       Недавно виконт отправился осматривать замок Эберштейн. Он ехал один в коляске, запряженной парой. В старом замке он встретился с графом д'Асти, который ходил туда пешком. Дождь лил как из ведра, и виконт предложил графу д'Асти место в своей коляске. Граф отказался и предпочел идти пешком под проливным дождем по ужасной дороге. Эти люди всячески избегают встречаться.
       Виконт много играет, и ему «везет», как выражаются на этом ужасном жаргоне зеленых столов. Он поправляет то миллионное наследство, которое он получил в Шотландии и которое уже трещит по всем швам.
       Таково, сударыня, положение дел. Наконец, я должен заметить, что так как сезон только еще начинается, то в Бадене почти совсем нет или очень мало французов, а есть кое-кто из русских и несколько англичан. Всюду встречаешь и слышишь одних немцев.
       Жду ваших приказаний.
       Герман».
      Прочитав это длинное послание, Дама в черной перчатке украдкой взглянула на Армана, скакавшего рядом с дверцей кареты на своем Роб-Рое, который был весь покрыт пеной. Вдали уже виднелись белые домики Виллемобля, первой почтовой станции по дороге из Парижа.
      — Вот человек, — прошептала молодая женщина, глядя на Армана, — о котором я не думала час назад и который сделается живым орудием моей мести, пока сам не станет жертвой. Он любит меня и потому будет рабски послушен мне.
      Пока на станции отпрягали лошадей у кареты, пока из конюшни выводили свежих и одевались кучера, Дама в черной перчатке сделала знак своему выездному лакею, сидевшему на козлах. Лакей сошел и взял под уздцы лошадь Армана, который, заметив, что молодая женщина сделала ему знак, соскочил на землю и сел в карету.
      — Послушайте, — сказала молодая женщина с оттенком грусти в голосе, который делал в глазах Армана эту женщину самой таинственной и несчастной в мире, — я тороплюсь и не могу пускаться с вами в длинные объяснения.
      — Говорите, сударыня, я слушаю вас.
      — Вы утверждаете, что любите меня.
      — О, если вам нужна моя жизнь…
      — И если бы мне понадобилось, чтобы вы последовали за мной хотя бы на край света…
      — Я последую за вами.
      — Не спрашивая, зачем?
      — Без всяких рассуждений!
      — А если бы я попросила вас дать мне клятву?
      — Приказывайте.
      — Поклянетесь ли вы мне в безусловном повиновении, без возражений, без малейших объяснений, хотя бы мое поведение казалось вам странным… отвратительным.
      — Клянусь вам!
      — Хорошо. В таком случае отправьте вашу лошадь обратно в Париж и следуйте за мною. Быть может, я полюблю вас когда-нибудь.
      Арман был вне себя от счастья. Он уже забыл Париж, отца и Фульмен, которые ждали его в это время. Он забыл всех, всю вселенную. Она была рядом с ним, она позволяла ему следовать за ней… Он видел ее, он был близ нее…
      Арман написал Фульмен, отдал лошадь почтальону, приказав отвести ее в Париж, и занял место рядом с Дамой в черной перчатке. Карета помчалась во весь опор.

      Неделю спустя после описанных нами событий человек лет сорока, ведя за руку хорошенькую маленькую девочку, прогуливался по дороге, которая шла к Бадену от немецкой деревушки д'Оос, находящейся на незначительном расстоянии от названного города. Одетый в элегантный утренний костюм, в серой шляпе на голове, этот человек, по-видимому, принадлежал к фешенебельному обществу. Ребенок, которого он держал за руку, болтал без умолку, ежеминутно спрашивая: «Разве мама не приедет?»
      Отец — это был отец ребенка — едва отвечал и, казалось, сам испытывал сильное беспокойство. Всматриваясь в даль, где белела и извивалась дорога по веселой цветущей долине, которая тянется от последних отрогов Шварцвальда до берегов Рейна, этот человек, казалось, явился сюда, точно влюбленный на свидание. Он то смотрел на часы и находил, что страсбургский дилижанс — железных дорог в то время еще не существовало — опоздал; то думал, что ему неверно сказали час прибытия дилижанса, то заботливо оглядывал маленькие запыленные ножки ребенка и собирался направиться домой.
      — Не устала ли ты, Роза? — спрашивал он девочку.
      — Нет, — отвечала она, — пойдем дальше. Я хочу видеть маму…
      Наконец вдали, на горизонте, показалось беловатое облачко. Очевидно, это была пыль, поднятая каретой или каким-нибудь другим экипажем. Беспокойство отца и ребенка перешло в волнение и смутное опасение. Отец побледнел как смерть: его сердце, сильно бившееся за минуту перед этим, казалось, совсем замерло. Вместо того чтобы идти дальше, он сел на краю дороги. Можно было подумать, что силы изменяют ему.
      Между тем облако все увеличивалось, и вскоре можно было различить громоздкую карету, которую мчал пятерик лошадей мекленбургской породы… это был дилижанс. Мало-помалу можно было различить звон колокольчиков, затем хлопанье бича, и наконец карета была уже на расстоянии нескольких сот метров от наших путешественников.
      — Да пойдем же, папа, — торопил ребенок, таща отца за полу его сюртука, — разве ты не хочешь видеть маму?
      Ласковый и звонкий голосок девочки, по-видимому, несколько успокоил волнение отца. Он сделал над собою усилие и поднялся, но затем опять остановился посреди дороги, не имея сил идти и побледнев, как мраморные статуи, служащие украшением здания казино.
      Дилижанс уже подъезжал. Мужчина поднял руку и сделал почтальонам знак остановиться. В ту же минуту женская ручка постучала в окно внутри кареты, вероятно, с тем же приказанием. Карета остановилась.
      — Маргарита!
      — Мама!
      Эти два восклицания приветствовали молодую женщину, которая легко выскочила из кареты, сделав рукою знак почтальонам ехать дальше.
      — Маргарита! — пробормотал мужчина, взяв за руку даму.
      Но она подняла девочку, с нежностью прижимая ее к себе и, по-видимому, даже не чувствуя пожатия руки своего мужа. Он предложил ей свою руку.
      — Благодарю вас, — ответила она, — это лишнее; я возьму за руку девочку.
      Граф д'Асти — читатель догадался уже, без сомнения, что это был он, — провел рукой по лбу, на котором выступило несколько капель пота, и, задумавшись и опустив глаза в землю, направился за женою и ребенком. Граф переживал адские мучения. Графиня легкой поступью шла впереди, вслушиваясь в милый лепет девочки, задавая ей тысячу вопросов и осыпая ее ласками.
      Таким образом, они дошли до города, перешли небольшой мост, который вел на бульвар, миновали Английский отель и казино и вышли на Лихтентальскую аллею.
      Графиня и в прошлом году жила в том самом доме, который нанял ее муж на этот сезон. Дом их примыкал к другому, о котором граф Арлев упоминал в своем письме к Даме в черной перчатке. Граф д'Асти и раньше приезжал в Баден для поправления своего здоровья, и жена сопровождала его. На этот раз, однако, она приехала на две недели позже. Неотложные дела и несчастный случай, о котором мы уже рассказали, заставивший ее пролежать несколько дней у Фульмен, были причиной опоздания.
      Граф д'Асти с лихорадочным нетерпением позвонил у ворот дома. Камердинер отворил дверь и низко поклонился графине.
      — Жан, — приказала она, — пойдите принесите мой багаж из конторы дилижансов.
      Графиня прошла в сад, все еще держа за руку девочку; она обошла весь сад, а затем направилась в дом, по-видимому, даже не замечая, что муж следует за нею. Ребенок остался играть в саду. Войдя в свою спальню, графиня очутилась лицом к лицу с мужем. Граф стоял перед ней, точно преступник перед своим судьей. Она же была спокойна и холодна и почти не смотрела на него.
      — Сударыня… Маргарита… — шептал граф д'Асти, пытаясь взять ее за руку и склонив перед ней колено.
      Но презрительная улыбка скользнула по губам графини.
      — Извините меня, милостивый государь, — сказала она, — но раз вы сами этого во что бы то ни стало хотите, объяснимся в нескольких словах, чтобы выяснить, наконец, наши взаимные отношения.
      Графиня откинулась на спинку кресла и пристально посмотрела на мужа.
      — Вы знаете, милостивый государь, — продолжала она, — что когда вы предложили мне вашу руку, то воображали, что спасете меня от бесчестья. Следуя влечению сердца и чтобы избежать брака, который отдавал меня во власть старика, у меня хватило мужества бежать из родительского дома и последовать за человеком, которого я любила.
      — Сударыня, во имя Неба!..
      — Выслушайте меня до конца, — продолжала Маргарита де Пон. — Человеком, которого я любила, которому хотела всецело посвятить свою жизнь, был маркиз Гонтран де Ласи; вы убили его спустя два года, сначала обесчестив его в моих глазах; все события, которые произошли в замке Порт и в хижине каторжника, вы предвидели… скомбинировали…
      — Сударыня, умоляю вас!..
      — Милостивый государь, — продолжала Маргарита д'Асти, — в течение двух лет я смотрела на вас, как на своего избавителя; не будучи в состоянии любить вас, я старалась сделать вас счастливым. Но вот в один прекрасный день туман рассеялся, вы признались мне, что Гонтран не был женат, что женщина, которая выдавала себя за его жену, была подкуплена вашими стараниями… Затем письмо, потерянное вами и найденное мною, письмо, написанное каким-то полковником, искателем приключений, показало мне, что господин де Ласи имел несчастье находиться в вашей власти и рабски повиноваться вам. В этот день, милостивый государь, благодарность, которую я питала к вам, перешла в ненависть, уважение к вам — в презрение.
      — Но я люблю вас… я раскаиваюсь!.. — воскликнул граф со слезами в голосе. — Разве вы не видите, как я страдаю? Мои волосы поседели за эти три года, с тех пор, как вы стали для меня чужой…
      Маргарита де Пон пожала плечами:
      — Де Ласи умер, — заметила она.
      — О, — прошептал граф, — она все еще любит его!..
      — Вечно! — холодно повторила Маргарита. — Вечно и неизменно. А вас… вас я презираю и ненавижу!

      Слова молодой женщины заставили графа д'Асти вскочить на ноги. Этот человек, минуту назад столь удрученный, уничтоженный презрением своей жены, выпрямился и внезапно стал по-прежнему вспыльчивым и непреклонным.
      — А! — произнес он насмешливым тоном, в котором звучала обида. — Вы все еще любите Гонтрана?
      — Да, — подтвердила графиня.
      — И ненавидите меня?
      — Мало того: я вас презираю.
      И графиня, повернувшись спиной к мужу, невозмутимо принялась разбирать свой багаж. Одну минуту граф д'Асти хранил зловещее молчание, затем неожиданно приблизился к жене и холодно посмотрел на нее.
      — Что вам надо? — спросила она, спокойно выдержав его взгляд.
      — Сударыня, — ответил граф, — вы только что заявили, что ненавидите и презираете меня!
      — Я это готова повторить еще раз.
      — Желаете вы разойтись?
      — Что вы подразумеваете под словом «разойтись»?
      — Вы останетесь здесь, а я вернусь в Париж. Язвительная улыбка скользнула на губах Маргариты де Пон.
      — Раз вы коснулись столь серьезного вопроса, как развод, — сказала она, — то позвольте мне высказать вам мой взгляд на этот предмет.
      — Говорите.
      Не переставая дрожать всем телом, граф снова сел в кресло. Графиня последовала его примеру. Но она опустилась на кушетку и очутилась, таким образом, на довольно большом расстоянии от мужа.
      — Милостивый государь, — начала она, — между людьми, связанными, подобно нам, тяжелой, нерасторжимой цепью, может быть разрыв двух родов. Первый требует вмешательства суда.
      — Фи! — прервал ее граф д'Асти брезгливо.
      — Он влечет за собой гласность и выносит напоказ частную жизнь семьи. Адвокат, который выезжает на красноречии, громит жену; другой защищает ее, нападая на мужа; публика смакует скандальные подробности прений и в какую-нибудь неделю всей Франции известны причины развода. Тем не менее, милостивый государь, я ничего не имею против такого скандала, если он вам нравится.
      Граф д'Асти сделал движение, выразившее чувство отвращения.
      — Боже мой! — сказала графиня спокойно. — Я сообщу своему адвокату известную вам драму в замке Порт, о смерти де Монгори, мою любовь к де Ласи, о власти, которую вы имели над ним и о гнусной и лицемерной роли, которую вы сыграли.
      — Сударыня…
      — О, вы не посмеете отрицать этого, не правда ли? Затем я представлю письмо полковника, то самое письмо, которое я нашла и храню!
      Д'Асти вздрогнул.
      — Быть может, это даст правосудию возможность осветить некоторые события, которые небезынтересны для него…
      — Сударыня, — прервал ее граф со скрытым раздражением, — я никогда не предполагал до такой степени бесчестить наше имя…
      — Не говорите «наше», но «ваше», раз вы заговорили о бесчестии.
      Граф пожал плечами.
      — Я всегда была честной женщиной, — прибавила Маргарита де Пон.
      — Надеюсь! — в бешенстве вырвалось у графа. Графиня оскорбилась; она взглянула на мужа так, как смотрят на лакея, заговорившего о любви.
      — Вы, кажется, не поняли меня, милостивый государь? Есть люди, которые остаются честными из страха перед законом, но есть и такие, которые честны по природе. На мой взгляд, вы принадлежите к первым. Понимаете? Я могу преступить закон, но никогда не пойду против своей совести!
      Граф молча кусал губы. Маргарита д'Асти продолжала:
      — Есть, однако, еще способ разойтись: это разрыв по соглашению.
      — Его-то я и имел в виду, — сказал граф.
      — Но я его не хочу.
      — Почему?
      — Потому что я гораздо больше боюсь злословия и сплетен нашего света, нежели гласности и строгости суда. Я знаю, что, когда муж и жена расходятся без определенных причин, на долю мужа выпадает общая симпатия.
      Злая усмешка появилась на губах у молодой женщины, которая пристально взглянула на своего мужа.
      — Свет способен сказать, что вы порядочный человек, а я погибшая женщина.
      Граф д'Асти опустил голову и молчал.
      — Наконец, — прибавила Маргарита де Пон, — вы забываете, что у нас есть ребенок.
      — Это правда.
      — И что имя этого ребенка должно остаться чистым, незапятнанным и уважаемым.
      Ее холодная и здравая логика победила графа и смирила его пылкую натуру.
      — Я сделаю все, что вы пожелаете, — проговорил он.
      — То, чего я хочу, — очень просто.
      — Говорите.
      — В глазах света мы останемся супругами.
      — А в действительности?
      — Мы будем чужими, относящимися очень предупредительно друг к другу.
      — Вы жестоки!
      — Я справедлива… До свиданья!
      И она указала мужу на дверь. Граф д'Асти покорно направился к двери. Но на пороге он обернулся, взглянул на жену, и она увидела, что он бледен, а глаза у него полны слез.
      — Вы, как я вижу, не верите моему раскаянию? — прошептал он.
      — Да! — воскликнула она.
      — Вот уже три года я каюсь в своих грехах и безумствах молодости.
      — Скажите лучше: в преступлениях.
      — Ах, — воскликнул он с отчаянием, — вы безжалостны…
      Тон, которым он произнес последние слова, тронули Маргариту.
      — Вы напрасно так думаете. Перестаньте преследовать меня своей любовью, и я не буду оскорблять вашу гордость.
      — Увы! Я люблю вас!..
      Граф зашел слишком далеко. На минуту он тронул своим голосом, в котором слышалось отчаяние, молодую женщину, но, намекнув ей о своей страсти, он снова ожесточил ее.
      — Вы с ума сошли, — сухо произнесла она, — вы забываете, что кровь Гонтрана де Ласи между нами, когда вы говорите о вашей страсти.
      Граф задрожал от бешенства и отчаяния.
      — Вечно он… — пробормотал д'Асти.
      — Милостивый государь, не надо упоминать о любви перед тою, чье сердце вы сами же разбили и кто хочет жить без любви, — грустно проговорила Маргарита. — Я ношу ваше имя, и как бы мне ни было тяжело, я хочу носить его честно. Но если вы будете продолжать ваши преследования.;.
      Она остановилась и взглянула на мужа.
      — Что тогда? — сердито спросил он ее.
      — Я отвечу любовью первому встречному, который увлечется мной, — докончила графиня.
      Эти слова поразили графа д'Асти как удар грома. С минуту он стоял безмолвный, пораженный, опустив голову на грудь. Затем, внезапно подняв голову, с загоревшимися глазами, бледный как полотно, он спросил:
      — А читали ли вы «Уложение о наказаниях»?..
      — Да, — спокойно ответила Маргарита.
      — И вы не нашли в нем ничего, что имело бы связь с только что произнесенными вами словами?
      — Вы ошибаетесь! Я знаю законы, и мне известно, что вы имеете право убить меня, если я покрою позором ваше имя.
      — Ну, так берегитесь! — воскликнул граф запальчиво. Сначала графиня ничего не ответила и только сделала шаг назад. Затем, как оскорбленная королева, она указала мужу на дверь.
      — Уходите, — сказала она, — уходите!
      Граф д'Асти вышел с бешенством и отчаянием в сердце. Он поднялся в свою комнату, заперся в ней и зарыдал, как ребенок.

      Вечером того дня, когда граф д'Асти прибыл в Баден, часов около одиннадцати, когда жизнь маленького городка начинала уже затихать и казино приготовилось закрыть свои гостеприимные двери, в то время как игроки возвращались домой, подсчитывая в уме выигрыш или проигрыш, почтовая карета остановилась у ворот дома, смежного с тем, который занимал граф д'Асти с супругой в Лихтентальской аллее. Улица была пуста, и в доме графа все огни уже были потушены.
      На шум колес ворота дома отворились. Какой-то человек вышел навстречу приехавшим и поспешил распахнуть дверцы кареты. Это был не кто иной, как тот человек, которого Дама в черной перчатке называла Германом и которого мы знаем под именем графа Арлева. Из кареты вышли молодая женщина и молодой человек. Это были, как читатель, может быть, уже догадался, Дама в черной перчатке и Арман.
      — Здравствуйте, Герман, — сказала молодая женщина, соскакивая с подножки экипажа.
      Майор почтительно поклонился ей и предложил руку.
      — Все ли готово в доме?
      — Все, сударыня.
      Она обернулась к Арману.
      — Вот, — проговорила она, — позвольте представить вам майора, с которым вы уже знакомы отчасти… вы встречались с ним в Нормандии.
      Майор и Арман обменялись поклонами. Дама в черной перчатке вошла в дом, предшествуемая майором и сопровождаемая Арманом, не преминув удостовериться, что улица пуста и никто не видел ее, когда она выходила из кареты.
      Майор провел путешественницу в первый этаж и распахнул перед ней двери гостиной с темными обоями. Арман последовал за своей спутницей и невольно вздрогнул.
      Темные обои и всю обстановку этой комнаты он уже видел раньше, когда однажды вечером проник через окно в комнату на площади Эстрапад. Вся меблировка была перевезена оттуда в Баден. Арман вспомнил, что там, на камине, он видел какой-то бюст, закутанный в черный креп. Этот самый бюст стоял и теперь на камине гостиной, и глаза Армана с недоумением остановились на нем. Дама в черной перчатке прошептала несколько слов на ухо майору. Майор вышел из комнаты. Тогда молодая женщина указала Арману на кресло подле себя.
      — Теперь, друг мой, нам надо поговорить.
      — Я слушаю вас.
      — Прошло уже две недели с тех пор, как вы следуете за мной, исполняете все мои капризы, ни о чем не расспрашивая меня и не зная ни места, куда мы направляемся, ни цели, которую я преследую.
      — Я следую за вами, и с меня этого вполне достаточно. Она с улыбкой посмотрела на молодого человека.
      — Я следую за вами и люблю вас, — повторил он.
      — А я, — сказала Дама в черной перчатке, — питаю к вам привязанность сестры и, быть может, полюблю вас когда-нибудь, если…
      — О, говорите! — воскликнул Арман со своей обычной горячностью. — Я готов для вас на все!
      Дама в черной перчатке пристально посмотрела на молодого человека.
      — Вы храбры? — спросила она.
      — Мне так кажется.
      — Терпеливы?
      — Да.
      — Умеете ли вы владеть собою?
      — У меня хватит силы сделать все, что бы вы ни приказали.
      Она протянула по направлению к бюсту руку, по-прежнему затянутую в черную перчатку.
      — Вы знаете, — сказала она, — что на мне лежит мрачная и ужасная миссия. Мой долг отомстить за одну смерть — за «его» смерть!
      — Ах, я верно угадал, — прошептал сын полковника.
      — Этого умершего, — продолжала она медленным и глухим голосом, — я любила… любила до обожания… до фанатизма… как я, быть может, полюблю вас, если…
      — Если? — весь дрожа спросил Арман.
      — Если вы примете участие в моем деле, цель которого — отмщение и искупление.
      — Вы уже знаете, что я принадлежу вам. Располагайте мною…
      — Итак, — продолжала она, — этот человек, которого я любила, этот дорогой усопший, бюст которого вы видите здесь, был убит… убит не обыкновенным разбойником, вором с большой дороги… О, нет!
      И она глухо рассмеялась.
      — О, нет! — повторила она. — Нет! Его убийцы были люди высшего света, блестящие аристократы, прожигатели жизни… Они образовали сообщество с целью грабежа и воровства…
      — Подлецы! — прошептал Арман.
      — Вы присутствовали при смерти одного из них.
      — Капитана Лемблена, не правда ли?
      — Да, и между ними есть еще некоторые, которые до сих пор наслаждаются жизнью; их-то я и хочу поразить — одних в материальном благосостоянии, другим нанести удар в их любви, третьих поразить в их детях.
      Если бы Арман мог понять последние слова этой мстительницы, он, конечно, содрогнулся бы. Она продолжала:
      — Если вы меня действительно любите, если вы не хотите, чтобы я снова скрылась от вас, чтобы я не лишала вас своего присутствия, если вы сохранили еще надежду победить меня, то вы должны служить мне.
      — Я буду вашим рабом!
      — Вы должны быть и более и менее, чем рабом… вы должны сделаться в моих руках орудием.
      — Я готов на все!
      — Берегитесь, — остановила его Дама в черной перчатке. — Быть может, требования мои покажутся вам слишком странными. Вы не откажетесь?
      — Скажите лучше их скорее! — воскликнул Арман в порыве увлечения.
      — Хорошо, так слушайте же, — продолжала она. — Завтра я укажу вам одну женщину. Эта женщина молода, прекрасна, носит знатное имя.
      — Что же дальше? — спросил Арман.
      — Мне нужно, — продолжала Дама в черной перчатке, — чтобы вы следовали за нею повсюду; чтобы вы везде попадались ей на глаза и притворились влюбленным в нее.
      — Но я люблю вас и никогда…
      — Это необходимо. Эта женщина должна через месяц отдать вам свое сердце.
      Арман закрыл лицо руками.
      — Боже мой! — прошептал он.
      — Выбирайте, — сказала Дама в черной перчатке, — или уехать и больше никогда не видать меня, или повиноваться мне!
      — Я повинуюсь, — пробормотал молодой человек, опуская голову.

      В Бадене есть одно место, хорошо известное всем туристам.
      Это замок Эберштейн. История развалин, относящихся к временам феодалов, и реставрация их владетелями Бадена не имеет к нашему рассказу ни малейшего отношения, во вам необходимо набросать краткий очерк топографии местности, где они расположены.
      В конце Лихтентальской аллеи дорога, миновав монастырь и маленькую деревню того же имени, внезапно разветвляется. Одна ветвь идет по долине вправо к прелестному ручейку, через который в черте города переброшено много прелестных, кокетливых мостиков. Эта дорога ведет. к знаменитому водопаду Гарользау. Другая поднимается влево сначала довольно отлого, затем становится все круче и каменистее и ведет к замку Эберштейн. Достигнув вершины горы или, вернее, хребта горной цепи, дорога идет уступами, вертясь на одном месте, как железная дорога в Со.
      С правой стороны путешественник может разглядеть группу высоких сосен и возвышающуюся над ними вершину горы, а с левой — пустынную глубокую долину, прерываемую потоками, перерезанную холмами и оживленную деревьями, разбросанными по обеим сторонам Аара; эта долина, виднеющаяся сквозь чащу деревьев, в некоторые часы принимает странный вид. Туманная Германия со своими еще более туманными сказаниями целиком отразилась тут. В отдалении, приютившись на скале, красуется со своими неровными башнями и мостами замок Эберштейн.
      В то время как в Бадене происходили события, излагаемые вами с исторической верностью, дорога, которая вела в Эберштейн, была еще великолепным, постоянно поддерживаемым и усыпанным песком шоссе, по которому без малейшей для себя опасности подымаются теперь туристы. Это была все та же, как и теперь, дорога, но каменистая, узкая, с глубокими выбоинами, и если бы извозщичьи лошади в Бадене не обладали такой болезненной медлительностью хода, то катастрофы случались бы очень часто. Местами были даже устроены предохранительные перила, так как дорога шла по самому краю пропасти. Если бы в этом месте встретились и столкнулись две кареты, то они неминуемо полетели бы в бездну. Сообщив эти подробности, мы вернемся к нашему рассказу.
      Графиня д'Асти, жившая в Бадене уже дней восемь или десять, вела такой образ жизни. Каждое утро она выезжала в карете с горничной и ребенком на продолжительную прогулку, с которой возвращалась часа в два пополудни, то есть в то время, когда в Германии обедают, и поднималась к себе.
      В пять часов ее видели прогуливающейся под руку с мужем час или два под апельсиновыми деревьями или по залам казино и затем возвращающейся домой.
      С этой минуты муж и жена — столь нежные друге другом на глазах общества — в течение целого дня не обменивались более ни словом и оставались столь же далекими друг другу, как если бы их разделяли цепь Андов или Гималайский хребет.
      Отчаяние графа д'Асти было безгранично, а любовь к жене, по-видимому, росла с каждым днем, казалось бы, именно вследствие того презрения, которое она к нему питала; он выходил вечером из дома и отправлялся рассеивать свои печальные думы около игорного стола «trente-et-qua-rante». Вопреки пословице, в игре он так же был несчастлив, как и в любви, и каждый вечер неизменно проигрывал по двадцати луидоров.
      Люди, замечавшие его постоянную печаль и не понимавшие истинной ее причины, приписывали ее всегдашнему проигрышу.
      Когда он возвращался домой на Лихтентальскую аллею, графиня д'Асти находилась уже в своей комнате и не показывалась до следующего дня.
      Однажды утром графине д'Асти захотелось посетить Фаворит и замок Эберштейн. Она начала свой осмотр с маленького замка в стиле рококо, в котором жила в былое время маркграфиня Сибилла; графиня намеревалась закончить экскурсию осмотром старого феодального замка и возвратиться в Баден по крутой и опасной дороге, о которой мы уже говорили и которая идет вдоль долины Аара.
      Войдя во двор замка, молодая женщина увидела красивую верховую лошадь, привязанную к столбу. Привратник, служивший в то же время и проводником, немедленно явился с предложением своих услуг и сообщил графине, что лошадь принадлежит молодому французу, который в данное время осматривает замок в сопровождении привратницы. В то время обычаи в Бадене были такие же, как и теперь. В апреле и мае французов бывало там очень мало — преобладали немцы. Граф д'Асти был первым французом, появившимся в этом сезоне у игорного стола, виконт де Р. — вторым. Графиня д'Асти была на балах раза два и встретила на них одних австрийцев и пруссаков. Она с каким-то любопытством ждала встречи с человеком, который напомнил бы ей парижанина, — а их каждая парижанка неустанно и часто безуспешно отыскивает всюду, когда она находится в провинции или за границей.
      Любопытство графини было скоро удовлетворено: в оружейной зале она встретила туриста-француза. Это был молодой человек, с виду хрупкий, со светло-каштановыми волосами, голубыми глазами, меланхоличное лицо которого казалось в этот день грустнее обыкновенного. Это был Арман. Он был одет с изысканной простотой.
      Увидав молодую женщину, с которой Арман, вероятно, встречался где-нибудь раньше, он сильно вздрогнул. Это обстоятельство не ускользнуло от графини, привыкшей производить подобное впечатление. Он низко поклонился ей, а она ответила ему самым изящным реверансом.
      Привратник в качестве чичероне говорил на французском языке, совершенно непонятном. Но так как он содержал ресторан, то твердо запомнил фразу: здравствуйте, сударь или сударыня, не желаете ли посетить замок и позавтракать? Этим ограничивалось его знание французского языка. В данном случае невежество этого тевтона способствовало знакомству графини с Арманом.
      Графиня, заметив немецкую надпись, которая красовалась на вооружении какого-то маркграфа, спросила ее объяснения у привратника. Последний стал изъясняться на своем непонятном жаргоне. Арман, находившийся на другом конце залы и рассматривавший надписи, слышал, как графиня заметила: «Я не понимаю ни слова из того, что вы говорите». Тогда он подошел и сказал:
      — Позвольте мне, сударыня, перевести вам эту надпись.
      Графиня поблагодарила его улыбкой. Жена привратника, которая давала Арману объяснения, видя, что посетители познакомились, решила, что они отлично могут осмотреть весь замок вместе, и удалилась, оставив Армана на попечении своего мужа.
      Через час, окончив обзор зала, во время которого посетители не раз, при каждом новом варваризме толстого немца, обменивались улыбками и взглядами, переговорив о Бадене и его окрестностях и о Париже, они очутились во дворе замка на пороге красивой готической залы, служащей обыкновенно для завтраков туристам.
      Арман ни разу не перешел границ строгой воспитанности. Как остроумная светская женщина, Маргарита непринужденно обратилась к молодому человеку и сказала ему, смеясь:
      — Завтра, кажется, танцуют в казино, и вы, конечно, найдете возможность, согласно светскому обычаю, представиться вашей покорной слуге.
      Молодой человек поклонился.
      — А пока, — продолжала она, — в силу необходимости, — она указала рукой на столовую, где находился всего-навсего один стол, — вы позволите мне, милостивый государь, предположить, что мы уже встречались с вами где-нибудь в Париже, и пригласить вас позавтракать со мною.
      Арман предложил графине руку и провел ее в столовую. Благодаря медлительности прислуги завтрак продолжался чуть не до трех часов пополудни.
      Арман был очаровательно остроумен, а его обычная задумчивость, в глазах графини, сообщала ему большую привлекательность.
      Он был чрезвычайно внимателен к маленькой девочке, почтителен и любезен с графиней. Он не назвал себя, не спросил имени графини д'Асти, но они болтали о стольких предметах, что невольно назвали несколько фамилий, в салонах которых зимой встречается «весь Париж».
      — Сударыня, — сказал Арман, — я уже имел честь танцевать с вами у маркизы де Р… Конечно, я не осмеливаюсь обращаться к вашей памяти и не имею дерзости надеяться, что вы…
      — Боже мой, — прервала его графиня с чарующей улыбкой, — простите, если память мне несколько изменяет, и позвольте избавить вас от обязательных комплиментов. Но раз это так, то мы познакомились с вами окончательно, и я оставляю вам на завтра вальс.
      — Первый? — спросил он шаловливо-веселым тоном.
      — Хорошо, пожалуй, хоть первый. Надо же загладить перед вами мою забывчивость.
      Арман вздохнул, давая понять графине, что сам он хранит живейшее воспоминание о бале маркизы. Графиня была женщиной, и этот вздох не был ей неприятен. Но в то время, как она хотела продолжать разговор в легком тоне, которым велась до тех пор их беседа, раздался удар грома, от которого задрожали своды готической залы.
      Пока графиня и ее юный спутник беседовали, громко смеясь при смешных выражениях привратника, служившего им за столом, погода, бывшая утром такой прекрасной, мало-помалу изменилась. Небо покрылось свинцовыми тучами, в сосновом лесу пронесся глухой ропот, обычный перед грозою. Удар грома и молния, блеснувшая в темных облаках и осветившая высокие окна, навели страх на графиню, и она вскрикнула.
      В эту минуту и в то время, как Арман поднимался с места, вошел кучер.
      — Госпожа француженка… пора ехать… ехать сейчас… гроза… — коверкал он слова.
      Баденские немцы-кучера говорят по-французски еще хуже, чем привратники и проводники.
      — Что ты говоришь? — переспросил Арман по-немецки.
      —Я говорю, — повторил кучер, — что скоро будет гроза, в замке нельзя ночевать, а деревня далеко. Надо ехать сейчас, а то лошади боятся грозы.
      — Черт возьми!
      — Дорога очень плохая.
      Арман перевел слова кучера встревоженной графине. Затем он прибавил:
      — Вы мне позволите, сударыня, проводить вас?
      — О, конечно.
      — Этот кучер, подобно всем немецким кучерам, ужасный трус. Если он от страху не будет в состоянии справиться с лошадьми, то я займу его место, и клянусь, что вы доедете до Бадена без малейшей неприятности.
      — О! Я в этом совершенно уверена, — смеясь, ответила графиня.
      Она уже признала в Армане тот тип молодого человека, который в Париже называют «gentleman de cheval», то есть лучшим кучером в мире.
      Графиня поместилась в карету со своей горничной и девочкой, кучер занял на козлах свое обычное место. Что касается Армана, то он вскочил на седло и поехал рядом с каретой.
      Кучер ударил по лошадям и пустил их сразу в галоп. Но не отъехали они и четверти версты от замка, как несколько капель дождя упали на землю. Кучер с видимым беспокойством начал сдерживать лошадей.
      — Гроза! — проговорил он.
      — Все равно, поезжай, — приказал ему Арман. Раздался второй удар грома, и одна из лошадей взвилась на дыбы и заржала, выказывая все признаки сильного страха.

      Когда под влиянием страха или гнева понесет непородистая лошадь, то остановить ее бывает в тысячу раз труднее, чем любого кровного рысака. Эта истина малоизвестная, но неоспоримая.
      Сын полковника ошибался, уверяя графиню, что он берет ответственность за ее безопасность на себя. Молния, сверкнувшая в небе, заставила подняться на дыбы немецкую клячу, и она заразила своим страхом и английского жеребца Армана — подарок Дамы в черной перчатке. Арман был искусным наездником, но ему пришлось употребить некоторое время, чтобы успокоить своего коня. Упряжные лошади в испуге помчались. Кучер тотчас потерял голову и вместо того, чтобы задержать лошадей, бросил поводья и принялся звать на помощь.
      Дорога в том месте, где понесли лошади, была так узка, что молодому человеку пришлось отказаться от своего намерения держаться около дверец кареты. Он остался позади нее. Это место было действительно самое опасное из всего пути. Налево гора крутым скатом спускалась к дороге, и между нею и дорогой не было даже канавы. Направо — страшно глубокая пропасть прихотливо извивалась, образуя острые выступы.
      Арману удалось, наконец, справиться со своей лошадью, но его охватила дрожь при виде опасности, грозившей графине. Карету, опередившую его метров на сто, несли взбесившиеся лошади точно ветром, причем потерявший от страха голову кучер даже не пытался сдержать их. К тому же вожжи, выпав у него из рук, били по ногам лошадей.
      Арман пустил свою лошадь за каретой, настиг ее и попытался было ее перегнать, но тщетно. Дорога была так узка, что проехать рядом с экипажем по правой стороне ее и не скатиться при этом в пропасть было совершенно невозможно. К тому же стоило хоть одной лошади уклониться в сторону на дюйм, и все неминуемо полетели бы в бездну.
      Волосы у Армана встали дыбом. Дорога делала страшно крутые повороты и только благодаря какой-то счастливой случайности лошади, несмотря на страшный испуг, поворачивали так же правильно, как если бы кто умелой рукой направлял их. Но, несмотря на отчаяние, которое еще усиливалось благодаря крикам графини и ее горничной, которые обе высунулись из кареты, молодой человек сохранил некоторое присутствие духа и внимательно следил за беловатой полосой дороги с ее причудливыми изгибами по горному хребту. Его проницательный взгляд заметил за четверть версты впереди кареты крутой поворот, образовавший тупой угол. Было очевидно, что если лошади повернут по-прежнему по дороге, то само Небо хочет спасти графиню.
      Луч надежды, надежды дерзкой, почти безумной, охватил Армана.
      Он все еще мчался за каретой в нескольких шагах от нее.
      Примерно в ста метрах от рокового поворота кучер, дошедший в своем страхе до исступления, соскочил с козел в сторону ската, надеясь таким образом спастись. Но несчастный раздробил себе голову о пень дерева, торчавшего на два фута от земли, и попал под ноги лошади Армана. Но Арман не остановился. В пятидесяти метрах от поворота он быстро задержал свою лошадь, давая экипажу время повернуть.
      Это было делом одной секунды, но она показалась Арману вечностью, так как он ждал, что вот-вот тяжелый экипаж накренится и свалится в пропасть.
      Бог спас, однако, графиню. Лошади не свернули с дороги и помчались галопом по новому направлению. В первый раз за все время они очутились наискось от Армана. Он схватил пистолет, прицелился в правую лошадь и выстрелил. Лошадь упала, убитая наповал. Другая протащила ее еще несколько шагов, и карета остановилась… Графиня была спасена.
      С этого места дорога расширялась, и молодой человек мог подъехать к карете… Горничная лежала без чувств. Что касается графини, то она, несмотря на испуг, не растерялась и, прижимая к сердцу своего ребенка, воскликнула с таким выражением благодарности в голосе, которое трудно передать:
      — Ах, вы мой спаситель… и моей девочки!
      Арман соскочил на землю и, привязав коня к дереву, поспешил выпрячь лошадь, чтобы избежать новой катастрофы.
      — Сударыня, — произнес он прочувствованным голосом, — мне кажется, сам Бог помог нам.
      Арман был бледен. Графиня протянула ему руку.
      — О, благодарю вас! — воскликнула она.

      Несколько минут они молча смотрели друг на друга, оба взволнованные и трепещущие. Армана охватило странное ощущение, которое в науке называется «ретроспективным ужасом». Он взглядом измерял глубину бездны, куда каждую минуту могла слететь карета, и ни он, ни ребенок, который лишь смутно представлял себе ту опасность, которой они подвергались, ни сама графиня — не могли произнести ни слова. Это оцепенение, впрочем, длилось недолго. Их привела в себя мысль о несчастном кучере. Графиня вышла из кареты, дав понюхать соли своей горничной.
      Арман отправился обратно по дороге и дошел до того места, где лежал кучер; он был мертв.
      Арман окликнул его, приподнял, положил руку на его сердце и уверился, что он умер тотчас после падения.
      — Он умер, — сказал Арман, возвращаясь к графине д'Асти.
      — Боже мой! — вскричала она. — Как мне выразить вам мою благодарность, что было бы с нами без вас!
      Арман улыбнулся.
      — Разве вы уже не обещали мне вальс?
      — Ах, это прелестно! — воскликнула она, становясь опять парижанкой, то есть шутливой в беззаботной сразу же после пережитой опасности. — Ну, что ж? Раз этой награды достаточно для вас, то я заставлю вас еще гордиться.
      — Каким образом?
      — Я буду вальсировать только с вами.
      — Завтра?
      — Всегда… весь сезон.
      И она снова протянула ему руку.
      — Берегитесь! — воскликнул Арман, осмелившись запечатлеть поцелуй на маленькой ручке, украшенной очаровательными розовыми ноготками. — Берегитесь, сударыня!
      — Чего?
      — Граф д'Асти убьет меня: он приревнует.
      — Он? — воскликнула графиня с оттенком презрения, которого не могла скрыть.
      И она прибавила насмешливым тоном:
      — В таком случае вам осталось жить еще сто лет. «Вот оно что, — подумал молодой человек, ошибочно
      объяснив себе значение высокомерного тона, — графиня, кажется, питает весьма малое доверие к храбрости своего супруга».
      Графиня улыбалась, Арман шутил. Будучи истыми парижанами, они забыли на миг и место, где они находились, и миновавшую опасность, и свое затруднительное и вместе с тем комическое положение, забыли все — до смерти кучера включительно. Но дождь полил снова как из ведра, и графиня спросила:
      — Далеко ли мы от Бадена?
      — В двух верстах.
      — Что же мы теперь предпримем?
      — Чтобы выбраться отсюда?
      — Да.
      — Я уже предлагал вам свои услуги в качестве кучера, а теперь повторяю свое предложение.
      Он снял с убитой лошади сбрую и впряг своего благородного коня в смешной экипаж, который в Бадене называют каретой. Затем он, смеясь, обратился к графине со словами:
      — Согласитесь, сударыня, что мой полукровный конь обладает прекрасным характером, если без малейшего негодования примиряется с обязанностью наемной клячи. Но вообразите себе подобный выезд в Елисейских полях.
      — Как! — воскликнула графиня. — Вы сядете на козлы?
      — Это необходимо.
      — Но ведь идет дождь…
      — Вы одолжите мне ваш зонтик.
      Арман действительно вскочил на козлы и уверенной и смелой рукой пустил эту странную пару — клячу и коня в две тысячи экю — по крутой дороге, спускающейся к Бадену. Через час импровизированный кучер уже вез графиню по Лихтентальской аллее.
      Граф д'Асти, зная, с какой стороны должна была подъехать его жена, прогуливался по аллее.
      — Вот и мой муж, — заметила графиня, — остановитесь, пожалуйста!
      Арман задержал лошадей. Граф подошел, до крайности удивленный всем происходившим.
      — Друг мой, — сказала графиня д'Асти мужу своим нежным голоском, — поклонитесь моему кучеру с уважением, он, право, этого заслуживает.
      Граф раскланялся, не понимая, каким образом Арман мог очутиться на козлах. Но графиня, которая на глазах света всегда показывала, что очень любит своего мужа, пригласила его сесть в карету, сказав:
      — Теперь, когда вы поздоровались с этим господином, поблагодарите его: он спас нашу девочку и меня…
      И она прибавила, обращаясь к Арману:
      — Не довезете ли вы нас, любезный кучер, до дверей нашего дома?
      Несколько минут спустя карета остановилась перед домом, занимаемым графом д'Асти. За это время графиня успела сообщить своему мужу о трагических событиях дня. Граф рассыпался в благодарностях перед Арманом, в то время как графиня говорила ему:
      — Вы знаете, мы ждем вас к обеду… в шесть часов. Арман поклонился.
      — Позвольте мне переменить костюм, — сказал он.
      И в то время, как графиня поднималась к себе, опираясь на руку мужа, а лакей графа д'Асти отвозил карету, Арман позвонил у ворот соседнего дома, в котором поселились 'Дама в черной перчатке и майор Арлев и где он сам снимал квартиру во втором этаже. Майора не было дома. Но Дама в черной перчатке ожидала Армана в комнате с темными обоями, откуда она выходила лишь по вечерам, в темные ночи, чтобы подышать свежим воздухом в тени развесистых деревьев своего сада; она сидела в кресле и читала, когда Арман подошел к ней.
      — Ну что? — спросила она. — Видели вы ее?
      — Графиню?
      — Да. Говорили с ней?
      — Я сделал больше… я спас ей жизнь!
      — Вы говорите правду?
      Злобная радость сверкнула в глазах мстительницы.
      — Честное слово! — подтвердил Арман.
      И он рассказал о своей встрече, быстром знакомстве с графиней, смерти кучера, о драме на большой дороге, словом, все, что случилось. Он рассказывал просто, со своей обычной меланхолией. Она внимательно слушала его, и, пока он говорил, лицо этой непонятной женщины все больше и больше озарялось жестокой и насмешливой улыбкой.
      — А, — наконец проговорила она, — дело идет быстрее, чем я предполагала.
      И она прибавила после минутного молчания:
      — Через неделю она полюбит вас. Арман вздрогнул.
      — Боже мой! — воскликнул он. — Что вы мне прикажете еще?
      — Завтра, — сказала Дама в черной перчатке, — мы совершим одну попытку.
      — С какой целью?
      — С целью заставить ее полюбить вас!
      Молодой человек был бледен как полотно и сидел, опустив глаза вниз.
      — Вы завтра будете на балу, — продолжала она, — вас вызовет на дуэль один человек… он будет драться с вами…
      — Но кто он?
      — Какое вам до этого дело, если он мой раб?
      — Должен я убить его?
      — Нет, он ранит вас… легко… это будет незначительная царапина… Но только он вызовет вас таким образом, что графиня д'Асти услышит весь разговор от слова до слова… и не сомкнет глаз всю ночь… О, — прибавила она с дьявольской улыбкой, — если женщина почувствует симпатию к мужчине, то она удесятеряется в ней от каждой опасности, грозящей ему.
      — Боже мой, Боже мой! — прошептал Арман. — Какую роль вы заставляете меня играть!
      Молодая женщина ответила ему насмешливым взрывом смеха, который проник до глубины его души.
      — Уж не влюбились ли вы в нее? — спросила она. — В таком случае вы свободны…
      — Ах, графиня! — воскликнул Арман, которому эта насмешка причиняла невероятную боль.
      Он опустился на колени.
      — Вы отлично знаете, — продолжал он, — что человек, полюбивший вас, будет вечно любить только вас одну.
      — В таком случае, — сказала она, — повинуйтесь!

      Арман оделся и в шесть часов вечера отправился к графу д'Асти. Дама в черной перчатке потребовала, чтобы он принял приглашение, и дала ему несколько наставлений перед его уходом.
      Когда Арман вошел к д'Асти, графиня в ожидании обеда писала какое-то длинное письмо. Она уселась перед маленьким столиком, стоявшим в амбразуре окна. Граф стоял около камина и по обыкновению был задумчив и печален. Маленькая девочка возилась, играя на ковре.
      Письмо графини было следующего содержания:
       «Милостивая государыня и любезный друг.
       Со времени моего отъезда из Парижа я не известила еще вас о себе. Но не обвиняйте меня в неблагодарности: я не забыла вашего внимания и услуг, которые вы мне так великодушно оказали. По приезде сюда я сначала устраивалась, потом была озабочена ребенком и болезнью мужа.
       Притом я, столь гордящаяся привязчивостью своего сердца, довольно ленива писать. Иногда для меня бывает истинным наказанием написать десяток строк тем, кого я люблю и ради кого я не поленилась бы сделать лишних верст двести.
       Но Небо строго к неблагодарным, даже когда они грешат только в лени, а предупреждение, которое мне было дано сегодня, заставляет меня взять перо в руки с тем, чтобы поблагодарить вас.
       Я переживаю уже второй несчастный случай менее чем в месяц.
       Я чуть не погибла у дверей вашего дома три недели назад. Сегодня я вновь счастливо избежала грозившей мне смерти.
       Графиня передала о приключении на дороге в Эберштейн. Она не знала имени своего спасителя и помнила только, что его зовут Арманом; во время завтрака ее маленькая дочка с очаровательной наивностью ребенка спросила его: «Как тебя зовут, дядя?»
       «Арманом», — ответил он.
       Графиня называла его этим именем и рисовала его портрет с большими подробностями и чрезвычайно точный. После описания уже известных нам событий графиня продолжала письмо в следующих выражениях:
       «Вы были печальны, угнетены и сильно страдали, дорогая мадемуазель Фульмен, в то время, как я покидала Париж. Я не осмелилась спросить вас о причине вашей печали, но мне кажется, что я угадала ее… Вы питаете, вы должны питать в глубине вашего сердца какое-то горе.
       Поверьте, и я выстрадала много… Да и кто избегнул этой участи? Но для исцеления душевных страданий я не знаю лучшего средства, чем перемена места. Не следует жить наедине со своим горем, таить его в глубине души… Нужна смена впечатлений, а для этого надо, наняв почтовую карету, предпринять путешествие.
       Я хочу сделать вам предложение. Вы говорили мне, что получили шестимесячный отпуск в Опере. Отчего вы проводите его в Париже? Приезжайте лучше в Баден. Граф д'Асти нанял дом, достаточно обширный для того, чтобы вы, не стесняя себя, могли поселиться в нем, а потому я прикажу приготовить для вас комнаты.
       О! Я знаю, что вы ответите на мою просьбу длинным смущенным письмом; вы скажете, что вам, артистке, нельзя столь открыто стать другом светской женщины. Но если я принадлежу к этому разряду, а вы к первому, то я прибавлю при этом, что вы — известность, а у меня нет предрассудков.
       К тому же я двумя словами поставлю вас в невозможность отказать мне. Эти слова чудовищно эгоистичны: «Я скучаю».
       Приезжайте; мы будем совершать прелестные отдаленные прогулки, приезжайте через неделю. Ваши комнаты будут готовы, а та, которая называет себя вашим другом, будет ожидать вас в Страсбурге на почтовой станции.
       Жму ваши руки.
       Графиня д'Асти».
      Пока графиня писала, Арман обменялся несколькими незначительными словами с господином д'Асти. Граф не спросил его имени, а лакей, доложивший о нем и которому молодой человек назвал себя «Арман Леон», так ловко проглотил это простое имя, что граф не расслышал его.
      Когда графиня запечатывала письмо, ей доложили, что обед подан. Граф взял с камина канделябр, а Арман предложил руку графине, и все трое перешли в столовую.
      — Вы простите меня, не правда ли, — спросила графиня, садясь и указывая Арману место по правую руку от себя, — что я так запросто обхожусь с вами? Но я так ленива писать, что не решаюсь пропускать редкие порывы вдохновения.
      Арман улыбнулся.
      — Я только что написала благодарственное послание. И это вы, — продолжала она, обращаясь к Арману, — были тому причиной.
      — Я?
      — Подождите, я объясню вам.
      Граф д'Асти и Арман с недоумением посмотрели на графиню.
      — Вы суеверны? — спросила она.
      — Но… это зависит…
      — А я — да. И убеждена в одном.
      — В чем?
      — Что опасность, грозившая мне сегодня, исходит свыше, как предупреждение.
      — По какому поводу?
      — Я была неблагодарна.
      И графиня рассказала, не называя имени Фульмен, все, что произошло с нею три недели назад.
      — Кто же такая та особа, в дом. которой вас перенесли? — полюбопытствовал граф.
      — Молодая, обворожительная, умная и необычайно добрая женщина.
      — Но кто же она такая?
      — Танцовщица в Опере. Арман вздрогнул.
      — Как ее зовут?
      — Фульмен.
      Арман покраснел и смутился.
      — Вы ее знаете? — спросила графиня, от которой не ускользнуло это внезапное смущение.
      — Да, немного… — ответил Арман. — Я встречался с нею раньше… даже ужинал с ней…
      — Вот и прекрасно! — со смехом воскликнула графиня. — Вы можете возобновить знакомство… Она через неделю будет здесь.
      — Фульмен?
      — Да.
      Арман почувствовал страх и сильно побледнел. Он, как врага, избегал теперь эту женщину, которая дала ему столько доказательства своей любви и привязанности.
      — Я пишу ей, — продолжала графиня д'Асти, обращаясь к мужу, — что приглашаю ее провести с нами хоть месяц. Имеете вы что-нибудь против этого?
      Графиня произнесла эти слова сухим тоном, который ясно показывал, что она задавала этот вопрос только для вида.
      — Ровно ничего, — ответил граф.
      И графиня д'Асти, не догадываясь об истинных отношениях Фульмен и Армана, перевела разговор на посторонние предметы, предположив, что молодой человек пользовался раньше расположением танцовщицы.
      Видеть в своем доме гостя было для графа д'Асти редким счастьем: графиня была вынуждена в этих случаях обращаться со своим мужем таким образом, как если бы они жили между собой душа в душу. После обеда граф предложил Арману сыграть партию в вист. В десять часов молодой человек был еще у них.
      — Мой милый рыцарь, — обратилась к нему графиня в ту минуту, когда он поднимался с места, — не забудьте же, что завтра вальс за вами.
      — Ах! Графиня… — пробормотал Арман.
      — Не забывайте также и дорогу к нашему дому. Арман поклонился еще раз.
      — Где вы поселились: в отеле или в частной квартире? — спросил его граф.
      Молодой человек улыбнулся.
      — Я ваш сосед, — ответил он.
      — Неужели! Где же вы живете?
      — В доме рядом.
      — С нашим?
      — Совершенно верно.
      — А мне говорили, что он снят каким-то русским вельможей, — удивился граф.
      — Да, майором Арлевым.
      — И вы живете у него?
      — Майор, старинный друг моего отца, — сочинил Арман, — предложил мне поселиться у него. Мой отец долго жил в плену в России, — прибавил молодой человек.
      Граф вздрогнул.
      — Да и я, — прибавил Арман, не знавший о прежних сношениях своего отца с графом, так как Дама в черной перчатке не нашла нужным давать ему на этот счет какие-либо сведения, — родился там.
      — Вы, значит, русский? — воскликнул граф.
      — Моя мать была русская.
      — Простите меня, дорогой гость, — проговорил он, — но, может быть, я знаю вашего отца.
      — Возможно.
      — Если бы я знал ваше имя, — прибавил граф, смущенно улыбаясь, — однако лакей забыл, кажется, доложить о вас.
      — О, нет, но он проглотил мое имя, — рассмеялся Арман.
      — Ваше имя?
      — О, оно крайне просто: меня зовут Арман Леон.
      — Леон! — повторил граф д'Асти, побледнев и весь дрожа.
      — Мой отец, полковник Леон, — продолжал молодой человек, — возвратился во Францию в 1822 году, пробыв в России более десяти лет.
      Граф д'Асти весь побагровел. Однако гостиная была так слабо освещена, что ни графиня, ни Арман не заметили внезапного беспокойства графа; между тем он поспешил прибавить с деланным спокойствием.
      — Полковник Леон? Я часто слыхал эту фамилию, очень часто… но лично я не был знаком с вашим отцом. Простите меня, что я спросил вас; мне показалось, что у вас есть некоторое сходство с одним старым офицером времен Империи, моим большим приятелем, полковником Бекманом.
      Арман простился с графиней. Граф д'Асти проводил его до решетки сада, выходившей на улицу. Затем он поспешно вернулся и прошел в гостиную. Графиня была еще там. Она распечатала письмо к Фульмен и прибавила в постскриптуме: «Я знаю теперь, дорогой друг, имя моего очаровательного и элегантного спасителя. Это сын полковника времен Империи. Его имя Арман Леон».
      Граф д'Асти вошел в гостиную и сел у камина по-прежнему задумчивый и грустный.
      — Разве вы рассчитываете принимать этого молодого человека? — спросил он.
      — Если ему вздумается… изредка… но к чему этот вопрос?
      — Но ведь… я не знаю его.
      Графиня д'Асти холодно взглянула на своего мужа.
      — Послушайте, — заметила она, — объяснитесь!
      — Мне он не нравится.
      — Вы слишком разборчивы. Это прекрасно воспитанный и очень умный молодой человек.
      — У него фатоватый вид.
      — Я этого не нахожу.
      — И я не чувствую особого желания принимать его. Графиня д'Асти засмеялась.
      — Неужели вам пришло в голову ревновать? Вот было бы оригинально…
      Она повернулась к графу спиной, продолжая смеяться, и прибавила:
      — Очень оригинально… по правде сказать.
      — Сударыня! — воскликнул граф дрожащим от гнева голосом.
      — Милостивый государь, — возразила ему графиня, — вы знаете, что по отношению ко мне у вас нет более права ни ревновать, ни быть влюбленным… Покойной ночи!
      Графиня взяла свечу и удалилась, оставив своего супруга одного в гостиной, совершенно ошеломленного злостью и страхом, как бы сын полковника не узнал его прошлого.
      Опасения графа, однако, не имели никакого основания, потому что, как известно, Арман не был посвящен в ужасное таинственное прошлое своего отца.

      На следующий день в Баденском казино был танцевальный вечер. Все приглашенные, или почти все, знали друг друга в лицо и по имени.
      Графиня д'Асти явилась на бал около десяти часов. Не успела она войти, как какой-то молодой человек, до тех пор разговаривавший со стариком, направился ей навстречу и поклонился. Это был Арман. Старик был майор Арлев.
      — Графиня, — произнес молодой человек, пожимая руку графа, который, повинуясь взгляду жены, протянул ему свою, — позвольте представить вам моего хозяина, а вашего соседа, майора русской службы графа Арлева.
      Майор и графиня д'Асти обменялись несколькими банальными фразами, и граф Арлев откланялся. Почти в ту же минуту раздались первые звуки вальса. Графиня взяла Армана под руку.
      — Кто расплачивается с долгами — богатеет, — смеясь, сказала она. — Пойдемте танцевать.
      И, обернувшись к мужу, она прибавила.
      — Так как вы не танцуете, то можете идти играть. Вы видите, у меня есть кавалер.
      Граф поклонился, не сказав ни слова. Затем вместо того, чтобы оставить танцевальный зал, как этого, очевидно, желала графиня, он сел в углу на стул, пожирая глазами Маргариту де Пон, которую он страстно полюбил с того самого дня, когда она возненавидела его. Графиня танцевала с неподражаемой грацией, томно облокотившись на руку своего юного красивого кавалера.
      Граф д'Асти переживал адские мучения. Накануне он высказался против Армана только из опасения, как бы сын полковника не был посвящен в тайны общества «Друзей шпаги». Но сегодня другое чувство волновало его. Граф ревновал. Ревновал именно потому, что жена лишила его этого права. Он ревновал, что теперь она танцует с Арманом, а тот, по-видимому, был влюблен в нее.
      Но не один граф д'Асти не отрываясь следил взглядом за молодой женщиной и ее кавалером, которые продолжали танцевать. Человек, с ног до головы одетый в черное, со смуглым лицом, выдававшим в нем испанца или итальянца, не терял из виду этой пары ни на одну секунду; он не танцевал и ни с кем не обменялся ни одним словом. Когда замерли последние звуки вальса, этот человек, до сих пор стоявший неподвижно, прислонясь к одной из колонн, поддерживавших потолок залы, двинулся навстречу Арману. Молодой человек вел в это время графиню д'Асти на место. Итальянец сначала низко поклонился графине, потом обратился к ее кавалеру:
      — Если не ошибаюсь, вы господин Арман Леон?
      — Да, — ответил Арман, вздрогнув.
      Молодой человек догадался, что перед ним таинственный противник, о котором его накануне предупредила Дама в черной перчатке. И Арман испугался, не за себя, не за дуэль, которая должна была быть в конце концов комедией, — но за графиню.
      Та заметила мгновенный испуг своего кавалера, смуглое лицо и холодный взгляд незнакомца, который даже не удостоил ее взглядом. Графиня д'Асти сразу поняла все и побледнела.
      — Милостивый государь, — продолжал итальянец с сильным южным акцентом, — вы сын полковника Леона?
      — Да, милостивый государь.
      — Вы были в Италии год назад, если не ошибаюсь? Арман утвердительно кивнул головой и сказал:
      — Я нахожу ваши вопросы слишком настойчивыми, и так как я не имел чести ни разу встречаться с вами до сегодняшнего дня…
      Итальянец язвительно рассмеялся.
      — Я маркиз делла Пиомбина, — пояснил он.
      — Что ж из этого следует?
      — Я приехал в Париж нарочно, чтобы встретиться с вами.
      — Со мной?
      — И, не застав вас там, явился в Баден.
      Арман чувствовал, как дрожит рука Маргариты де Пон, лежавшая на его руке.
      — Продолжайте, милостивый государь!
      Арман произнес эти слова довольно сухо, как бы желая сказать: «Мне кажется, что вы довольно плохо распоряжаетесь вашим временем».
      — Милостивый государь, — продолжал итальянец, — вы прожили около месяца во Флоренции?
      — Да.
      — На берегу Арно…
      — Совершенно верно.
      — И вы ухаживали там за одной дамой, по имени.. Анжела.
      Арман снова вздрогнул.
      — Милостивый государь, — сказал он, — мне кажется, что здесь не место и не время восстанавливать подобные воспоминания, и я прошу вас…
      — Милостивый государь, — сухо заметил итальянец, — я буду ждать вас в аллее под третьим деревом в одиннадцать часов по окончании танцев.
      И, отвесив поклон графине, он удалился. Графиня д'Асти, бледная и взволнованная, оперлась на руку Армана, чувствуя, как подгибаются у нее колени.
      — Но кто же такой этот человек? — спросила она, когда незнакомец отошел от них и вышел из залы.
      — Я сам встречаю его в первый раз, — ответил молодой человек.
      И в явном смущении он опустил глаза.
      — Имя его я слышал, — прибавил юноша. Графиня д'Асти догадывалась, что с именем Анжелы, о которой упомянул маркиз, связана целая романтическая история. Женщины одарены живым воображением, и часто нескольких слов, одного имени бывает достаточно для того, чтобы они создали длинную повесть любви. Маркиз был в отсутствии. Как раз в это время появился Арман, а так как он был молод, красив и смел, то и завоевал себе место в доме на берегах Арно и в сердце покинутой красавицы.
      Маргарита де Пон уже сложила в уме целый роман по этому поводу. Роман этот состоял из двух частей. Первая « часть обрывалась с отъездом Армана в Париж. Вторая могла развиться таким образом: маркиз делла Пиомбина, вернувшись домой, узнал через дуэнью или благодаря какому-нибудь письму, которое забыли сжечь, об измене. И вот ревнивый итальянец отправляется в путь, скачет в Париж, из Парижа в Баден и является сюда, чтобы отомстить за свою честь.
      Таким образом, в прелестной поэме, созданной графиней д'Асти, не хватало только развязки. И эта развязка приводила ее в дрожь, настолько она была бледна и смущена; идя под руку со своим рыцарем, спасшим ее от смерти, она уже видела, как он падает под ударом смертоносного оружия грубого и свирепого маркиза делла Пиомбина.
      Маркиз ушел; во все время вызова, о котором Арману было известно заранее, он сильно страдал, его честная и открытая натура возмущалась при мысли о том, что он играет здесь недостойную роль. Арман, как мы уже сказали, смотрел на молодую женщину, силясь улыбнуться.
      — Этот человек сумасшедший, — проговорил он.
      — Да он взбешен, — ответила графиня, которая принимала все за чистую монету, — и хочет убить вас.
      — Меня не так-то легко убить, — заметил Арман.
      — Я надеюсь…
      Графиня произнесла эти слова с дрожью в голосе, почти беззвучно.
      Будь этот вызов, при всей его странности, сделан серьезно, Арман, храбрый от природы, ограничился бы улыбкой и какой-нибудь шуткой. Но Арману было известно, что дуэль, грозившая ему, не имела иной цели, как произвести впечатление, может быть, даже потрясающее, на женщину, относительно которой он должен был играть недостойную роль соблазнителя. И молодой человек, краснея за себя, хотел было заговорить с нею о посторонних предметах. Но графиня д'Асти была слишком взволнована и расстроена для того, чтобы переменить тему разговора. Она не любила и даже представить себе не могла, что любит Армана, но он возбуждал в ней сильный интерес, какой всегда вызывает к себе элегантная и прямодушная юность, и она дрожала при мысли, что этот человек, имевший наружность хрупкого ребенка, через несколько часов может умереть. Но так как женщины обладают неоценимым преимуществом перед мужчинами — побеждать свое волнение тем успешнее, чем живее они его чувствуют, то и графиня скоро овладела собой. Улыбка появилась у нее на губах, бледность исчезла, сменившись нежным румянцем.
      — Однако у вашего маркиза преоригинальная наружность, — заметила она.
      — Вы находите, графиня?
      — Прелестно, — продолжала она шутливым тоном, — когда человек, вернувшись к домашнему очагу, замечает, что не все идет так, как надо, и немедленно же пускается в путь!
      Арман попытался в свою очередь изобразить на лице подобие улыбки.
      Графиня продолжала:
      — Он пускается в путь, проносится несколько сот верст и кончает тем, что встречается с виновником своего несчастия на балу в то время, когда тот идет под руку с другой женщиной…
      Графиня д'Асти громко рассмеялась, хотя сердце ее разрывалось от горя и отчаяния.
      — Действительно, это довольно оригинально, — пробормотал Арман.
      При мысли, что графиня может счесть его за труса, к нему вернулись его обычное хладнокровие и любезность.
      — Всякий другой на его месте, — продолжала графиня, — почувствовал бы себя обезоруженным, увидев меня.
      — Действительно, — согласился Арман, — этот человек очень дурно воспитан.
      — Мое мнение такое же. Но он не обращает на это внимания и хочет драться.
      — И я буду драться.
      — Ах, вот это-то, — воскликнула графиня, продолжая смеяться, — я и запрещаю вам!
      — Вы запрещаете мне?..
      — Конечно!
      — Почему?
      — Потому что никто не дерется с мужем женщины, которую разлюбил.
      Арман вздрогнул и промолчал.
      — Я знаю, — продолжала графиня по-прежнему шутливо, — что напрасно говорю вам это…
      — Напрасно? Почему это?
      — Потому что… вы, может быть, любите ее… И графиня опустила глаза.
      — Увы! — воскликнул Арман, которого глубоко тронуло это внезапное смущение графини. — Я уже давно… не люблю ее…
      — В таком случае, не к чему драться.
      — К несчастью, этот человек не поймет этого… он хочет дуэли.
      — Но это бессмысленно… жестоко… ужасно!..
      — Пусть так, но в противном случае он оскорбит меня. Арман рассуждал правильно, и даже графиня д'Асти поняла, как неосторожно было бы настаивать на своем желании.
      — Ну, хорошо, — сказала она, — деритесь. Только, — прибавила она с волнением, и голос ее снова задрожал, — убейте его!
      Увлекательная полька положила конец этой беседе.
      — Вы танцуете? — спросил графиню Арман.
      — Конечно… идемте!
      Графиня облокотилась на руку своего юного кавалера и начала танцевать, чтобы чем-нибудь рассеять гнетущую боль, щемившую ее сердце. Когда кончилась полька, она спросила Армана:
      — С кем вы знакомы в Бадене?
      — С майором Арлевым.
      — А еще?
      — С вашим супругом.
      — Отлично, он будет вашим секундантом.
      Графиня отошла от Армана и направилась к мужу, который в течение этого часа переживал первый припадок той жестокой болезни, которая именуется ревностью.
      — Боже мой, графиня, — резко заговорил он, прежде чем графиня произнесла слово. — Боже мой, до какой степени вы заставляете меня страдать. Увы! Недоставало только ревности.
      — Граф, — перебила его молодая женщина, — я бы только пожала плечами при вашем заявлении, если бы не нуждалась в вас. Теперь же я прощаю вас.
      — Я вам нужен! — воскликнул граф, почувствовавший радость, которую испытывает находящийся в опале придворный, надеющийся скоро снова войти в милость.
      — Да, — подтвердила графиня.
      — Приказывайте, я к вашим услугам.
      — Граф, — сказала Маргарита де Пон, — вы были раньше дуэлистом?
      Граф вздрогнул и побледнел. Его жена одним своим словом пробудила все самые тягостные для него воспоминания.
      — Вы часто дрались на дуэли, — продолжала графиня д'Асти, — и у вас должна быть громадная опытность в подобного рода делах.
      — Прикажете мне драться? — спросил он.
      — Нет, но вы должны быть секундантом у молодого человека, который вчера обедал у нас и с которым я только что танцевала.
      — У Армана?.. Он дерется? — удивился граф.
      — Да, завтра утром.
      — А с кем?
      — С одним грубияном… Итальянцем… мужем женщины, которую любил этот молодой человек.
      — И вы хотите, чтобы я был его секундантом? — спросил граф, которому казалось, что его жена увлечена Арманом.
      — Да, хочу, — холодно отрезала графиня.
      — Хорошо! — пробормотал граф.
      — Я этого хочу, — прибавила графиня, — потому что исход поединка часто зависит от секунданта… осторожного, миролюбивого…
      Принужденная улыбка появилась на губах графа д'Асти, который, однако, нашел в себе достаточно мужества, чтобы взглянуть прямо в глаза жене.
      — Вы, конечно, желаете, чтобы я уладил это дело? — спросил он насмешливо.
      — Я желаю, чтобы вы приложили к этому все старания. Этот молодой человек интересует меня…
      — Может быть, даже…
      — Граф, — остановила его молодая женщина, — будьте осторожнее!
      — Графиня…
      — Если бы я любила этого молодого человека, то уж, конечно, обратилась бы не к вам, — заметила Маргарита де Пон.
      Граф опустил голову.
      — Простите меня, — пробормотал он, — я схожу с ума! В это время Арман и граф Арлев подошли к господину д'Асти.
      — Милостивый государь, — с большим достоинством обратилась к молодому человеку графиня, уже успевшая вполне овладеть собою, — будьте добры считать моего мужа своим другом. Он к вашим услугам.
      Трое мужчин обменялись поклонами.
      — Господа, — сказал майор, — уже одиннадцать часов, не заставим противника ждать нас.
      Графиня бросила повелительный взгляд на своего мужа и шепнула ему:
      — Я рассчитываю на вас. Добейтесь успеха, и я буду другая.
      Арман и его секунданты вышли из танцевальной залы, миновали игорную комнату, где помещалась рулетка, и вышли на улицу.
      По дороге граф заметил майору, в то время как Арман шел впереди, терзаясь мыслью, что всей этой комедии придали значение настоящей драмы:
      — Я не знаю, в чем тут дело, но, очевидно, произошла какая-нибудь незначительная ссора и мы все уладим.
      — Невозможно, — ответил майор.
      — Почему?
      — Потому что мы имеем дело с мужем, честь которого оскорблена.
      У графа потемнело в глазах; кровь ударила ему в голову. Ему показалось, что он видит в недалеком будущем день, когда Арман явится в роли его противника. И в порыве ярости граф д'Асти забыл обещание, данное жене, постараться примирить врагов, и в глубине души у него мелькнуло недостойное желание: «А что если бы его убили!»
      Маркиз делла Пиомбина, таинственный итальянец, в чьи руки какая-то еще более таинственная сила вложила оружие, — ибо вся эта история во Флоренции, как читатель уже, вероятно, догадался, была чистой выдумкой, — маркиз делла Пиомбина, говорим мы, ждал своего противника в аллее под третьим деревом. Там его застал граф д'Асти, вполне уверенный, что дело крайне серьезно; с маркизом было еще двое мужчин, одетых, как и он, во все черное. Судя по их разговору, они действительно были итальянцы.
      — Господа, — начал маркиз, обращаясь к секундантам Армана, — обсудим наши условия поскорее, потому что полиция следит за нами, или же найдем более подходящее место для переговоров. Полиции известно, что я приехал сюда исключительно ради дуэли.
      — Милостивый государь, — ответил майор, — к моему дому примыкает большой сад, и полиция не явится туда. Нам принадлежит выбор оружия, и мы выбираем шпаги…
      Через десять минут граф д'Асти вернулся на бал к жене, которая ждала его в сильнейшем беспокойстве.
      — Дело уладить невозможно, — заявил он.
      — Значит, он дерется?
      — Да.
      — Когда же?
      — Завтра утром.
      — Дайте мне руку, — сказала Маргарита, — здесь очень душно, уйдемте отсюда.
      И графиня покинула бал, почти не сознавая, что происходит вокруг нее.
      «Она любит его!» — в бешенстве решил граф д'Асти.

      Графиня д'Асти шла по гостиным казино точно преступник, которого ведут на казнь. Она позволила своему мужу вести себя; граф д'Асти чувствовал, как его жена шла, шатаясь, и в лихорадочном возбуждении сжимал ее руку, дрожавшую на его руке. Живительная и душистая прохлада майской ночи освежила графиню и привела ее в чувство.
      — Хотите сесть в карету? — предложил ей муж.
      — Нет, пойдемте пешком: пройтись очень приятно, — ответила с усилием Маргарита.
      Они направились к дому. К концу дороги графине д'Асти удалось окончательно победить себя и затаить тревогу в глубине своего сердца.
      — Значит, ваши усилия оказались тщетны? — довольно твердо спросила она.
      — Я сделал все, что мог.
      — А майор?
      — Майор не сделал ни одного возражения против требований маркиза.
      Маргарита де Пон пожала плечами.
      — Они дерутся?
      — Завтра в пять часов.
      — Где же?
      — В саду майора. Графиня вздрогнула.
      «Под моими окнами», — подумала она.
      — Милый друг, — заметил граф, обыкновенно застенчивый и робкий с женой, а теперь благодаря своему волнению и бешенству осмелившийся высказаться, — я никогда не видал такой нервной и впечатлительной женщины, как вы.
      Графиня почувствовала в этих полных сострадания словах скрытую насмешку и мгновенно овладела собою.
      — Что вы хотите этим сказать? — спросила она.
      — Ах! Боже мой! — лицемерно продолжал граф д'Асти. — Я сказал это потому, что вижу, до какой степени вы взволнованы и расстроены; вы близки к обмороку из-за того, что молодому человеку, которого вы совсем не знали три дня назад и имя которого еще вчера вечером было вам совершенно неизвестно, предстоит драться по ни вам, ни мне не известным причинам.
      — Милостивый государь, — сухо возразила графиня, — вы упускаете из виду одно…
      — Что же именно?
      — Что этот молодой человек… этот неизвестный… спас жизнь вашему ребенку.
      Граф не возразил. Он только что собирался разыграть роль благородного человека, а графиня одним своим словом разрушила все и выставила его поведение в не совсем благовидном свете.
      — Это правда, — пробормотал он.
      — Вы видите, — продолжала графиня, которая вследствие своего негодования сделалась снова высокомерна и насмешлива, — я не говорю уже о себе, так как моя жизнь, которую он также спас, для вас, по всей вероятности, безразлична…
      — Сударыня…
      — Но я говорю о вашем ребенке и считаю себя вправе рассчитывать на вас… Даже на месте поединка секундант может своим влиянием и хладнокровием предупредить катастрофу.
      — Я постараюсь, — покорно прошептал граф. Они подошли к воротам отеля.
      — Я должен отправиться к майору, — прибавил д'Асти. — Этот юноша назначил мне свидание там.
      — С какой целью?
      — Чтобы поупражняться в фехтовании.
      — Идите, — сказала графиня, — а когда вернетесь, то зайдите ко мне.
      Графа охватила надежда. Графиня д'Асти ни разу еще не допускала к себе мужа после обеда.
      — Вы сообщите мне, — поспешно прибавила она, — так как вы очень опытный фехтовальщик, насколько он силен в фехтовании.
      Графиня удалилась, послав мужу привет рукой. Граф д'Асти позвонил у ворот дома, занимаемого майором Арлевым.
      В то время, как граф д'Асти четверть часа назад вернулся в танцевальную залу к жене, Арман и майор направились к таинственному дому, где невидимкой ото всех жила Дама в черной перчатке.
      — Она вас ждет, — заметил майор.
      Арман прошел в комнату с темной обивкой, откуда молодая женщина выходила только по ночам для того, чтобы подышать воздухом в самых глухих уголках сада. Она сидела в кресле, печальная и бледная, как всегда, и спросила, протягивая ему руку:
      — Ну, что?
      — Что? — ответил Арман, опуская глаза. — Дело сделано.
      И он рассказал все, что случилось на балу, не пропустив ни одной подробности, и описал ей поведение, бледность и беспокойство графини во время вызова и потом.
      — Увы, — прошептал он в заключение, — на какую постыдную и недостойную роль вы осудили меня: я принужден мучить и увлекать бедную женщину, неповинную, конечно, в грехах своего мужа.
      Дама в черной перчатке ответила на это улыбкой.
      — Еще есть время, — заметила она, — если у вас не хватает мужества повиноваться мне, если вы любите меня недостаточно для того, чтобы соединиться со мной в моей мести, — уходите!
      — Ради Бога, не гоните меня! — прошептал Арман. — Я люблю вас… Я буду вам повиноваться…
      Дама в черной перчатке протянула ему руку и подняла его.
      — Дитя, — сказала она сердечно, — не говорила ли я вам, что любить меня — мука, что следовать за мной — рабство, которое не кончится до тех пор, пока моя миссия не будет окончена.
      И видя, что Арман опустил голову и не решается возразить, она прибавила:
      — Ах, в глазах света вы были бы, может быть, правы, говоря, что эта женщина не виновата в ошибках своего мужа. Но Господь, ведающий, как в невинных иногда бывают поражены виновные, Господь, помнящий о невесте, которая, едва вернувшись из церкви, приняла в свои объятия окровавленного и насмерть раненного мужа, Господь знает, что для того, чтобы поразить преступника, надо поразить тех, кого он любит и которые оставались невинными.
      — Я повинуюсь, — повторил Арман.
      — Граф придет сюда, — продолжала Дама в черной перчатке. — Он будет здесь через минуту, в той комнате, где мой взгляд может следить за вами…
      Пока молодая женщина говорила это, на лестнице раздались шаги. Дама в черной перчатке вскочила с места, перебежала комнату, раздвинула складки портьеры и сказала, протягивая руку:
      — Взгляните!..
      Под драпировкой в стене было просверлено отверстие, искусно скрытое зеркалом, и через него можно было видеть все, что происходит в гостиной, которая была освещена двумя свечами, стоявшими на камине.
      — Выслушайте меня, — продолжала она, — граф войдет сюда в сопровождении майора, и его взгляд невольно упадет на бюст, который еще сегодня утром был закутан в черный креп. Теперь я переставила его в гостиную на камин и сняла С него покрывало. Следите за выражением его лица… быть может, он побледнеет…
      В эту минуту дверь отворилась.
      — Милости просим, граф, — сказал майор, появившийся на пороге гостиной. — Мой молодой друг сейчас явится к вам, он только кончит письмо.
      Граф д'Асти вошел. Арман, следивший за ним через отверстие, видел, как он с рассеянным видом сделал несколько шагов по комнате и вдруг, крайне пораженный и взволнованный, остановился перед бюстом, ярко освещенным свечами.
      — Ах! — воскликнул майор с самым простодушным видом, как будто не замечая внезапного смущения гостя, — вы заинтересовались этим бюстом?
      — Действительно… Чудная работа… прекрасное исполнение… — бормотал в смущении граф д'Асти.
      — Это правда, — подтвердил майор, — но для меня этот бюст имеет еще особенную цену… Это бюст одного моего покойного друга.
      Граф вздрогнул.
      — Бедный малый, — с грустью продолжал майор, — его смерть так и осталась загадкой.
      — Неужели? — произнес граф, чувствуя, как голос его дрожит.
      — Он женился утром, — продолжал майор, как бы охваченный печальными воспоминаниями.
      — А умер… вечером, — продолжал граф д'Асти, опускаясь в кресло и судорожно проводя рукой по лбу, на котором внезапно показалось несколько капель пота.
      — Он был убит, — заключил майор.
      Граф д'Асти судорожно схватился за ручки кресла.
      — Как странно! — произнес он глухим голосом.
      — Однако, — прибавил майор, — оставим эти неприятные воспоминания и займемся лучше нашим молодым другом.
      В эту минуту Дама в черной перчатке говорила Арману:
      — Войдите теперь в гостиную.
      Арман отошел от стены и направился к двери. Его собеседница сделала ему знак рукой и остановила его. Затем, наклонившись к самому его уху, шепнула:
      — Позабудьте, что вы прекрасно фехтуете, и прикиньтесь неумеющим; не отражайте его ударов. Граф должен остаться в убеждении, что вы совершенный новичок в этом деле и едва умеете держать в руках шпагу.
      — Хорошо, — сказал Арман, решившийся в точности исполнять приказания этой странной женщины.
      Он вышел в коридор, намереваясь постучать в дверь гостиной. Тогда Дама в черной перчатке приникла, в свою очередь, глазом к отверстию в стене и стала смотреть. Граф д'Асти сидел в кресле против камина, с каким-то страхом вглядываясь в стоявший перед ним мраморный бюст.
      — А! — прошептала она. — Хоть твои волосы и побелели, убийца, но я все же узнаю тебя… Это ты явился к нам во время бала, весь в черном, с насмешливой улыбкой на губах; это ты отнял у меня супруга, ты, презренный, убил его на пустынной улице…
      Пока граф д'Асти, оправившись от своего смущения, фехтовал с Арманом в присутствии майора Арлева, графиня сидела одна в своей комнате, отворив окно и надеясь, что ночная прохлада вдохнет в нее силы и мужество. Час, который ее муж провел у майора, показался ей вечностью. В своем неведении Маргарита де Пон отдавалась чувству, силы которого она сама ясно не сознавала. Она думала, что только интересуется Арманом как спасителем своей дочери, и не замечала своего самообмана. Невозможно описать то, что она пережила за этот час. То подставляя свой пылающий лоб под дуновение холодного ночного ветра, то прогуливаясь большими шагами по комнате, она прислушивалась к малейшему шуму, доносившемуся с улицы. Она ожидала своего мужа… мужа, которого она презирала, ненавидела, навеки удаленного от нее вследствие его преступления, но прихода которого она ждала с таким нетерпением, как если бы он был предметом самой пылкой ее любви.
      Наконец граф вернулся. Он застал жену бледную, безмолвную, неподвижно стоящую, с руками, скрещенными на груди, точно она хотела остановить страшное биение своего сердца.
      — Ну, что же, что же? — нетерпеливо спросила она его. Этот бывший Дон-Жуан, циник и насмешник д'Асти, каким мы знали его прежде, сильно переменился к лучшему с тех пор, как полюбил свою жену. Она была так удручена, так печальна, он услыхал столько страданий в звуках ее голоса, что почувствовал к ней жалость.
      — Ваш протеже, — мягко сказал он ей, — довольно сносно владеет шпагой.
      — О, вы обманываете меня! — воскликнула она. — Я вижу это по вашим глазам.
      Порыв ревности задушил жалость в сердце графа.
      — Это правда, — резко ответил он, — господин Арман Леон совершенно не умеет драться. Он едва знает простейшие приемы фехтования…
      Графиня вскрикнула от ужаса и пошатнулась.
      — А! — воскликнул граф д'Асти в порыве внезапной злобы. — Вы выказываете к этому молодому человеку больше, нежели простое участие, больше, нежели простую симпатию. Графиня вздрогнула при этих словах и вышла из оцепенения, которое начало овладевать ею.
      — Что же это? — спросила она.
      — Это любовь.
      — Вы лжете, милостивый государь! — воскликнула она, гордо выпрямившись.
      В эту минуту она была совершенно искренна. Ей казалось, что она совершенно не любит Армана.
      — Сударыня, — продолжал граф вне себя от бешенства, — вы имеете право не любить меня, питать ко мне полное презрение, но вы носите мое имя, не забывайте этого… И если, — продолжал он тоном долго сдерживаемого гнева, — если вы имеете право не любить меня, то в то же самое время вы не имеете никакого права любить другого.
      Гордая Маргарита де Пон была возмущена. Она указала мужу на дверь.
      — Вы негодяй! — сказала она. — Уходите прочь!
      Граф вышел, побежденный, уничтоженный негодованием жены. Но как только он вышел за дверь, сердце графини озарилось каким-то новым светом. Она упала на колени.
      — О, Боже мой! — прошептала она. — Он прав, я люблю этого человека…
      Графиня пережила ужасную бессонную ночь, полную тревог. Когда настало утро, она все еще сидела, закрыв лицо руками, у окна, которое выходило в ее сад и в сад майора Арлева. Дом майора, как известно, был окружен тенистыми деревьями, которые образовывали открытую площадку, усыпанную песком. Графине представилось, когда ее блуждающий взгляд с каким-то испугом остановился на ней, что тут, в этом самом месте, он возьмет в руки шпагу и, быть может… быть может, бездыханный упадет навзничь. Она услыхала, как кто-то спускается по лестнице, и узнала шаги мужа. Тогда она быстро повернулась к часам и вздрогнула: было пять часов без нескольких минут. Роковая минута настала.
      Действительно, немного спустя она услыхала, как ворота сада отворились и опять захлопнулись; потом раздался звон колокольчика, возвестивший о прибытии маркиза делла Пиомбины и его секундантов. С этой минуты Маргарита де Пон точно застыла: кровь остановилась в ее жилах, сердце перестало биться и на висках выступил пот. Устремив глаза на песчаную площадку, она ждала.
      Вскоре в саду послышались шаги; показался один человек, за ним другой и, наконец, третий. Это были Арман со своими спутниками — графом и майором.
      Тогда, ни на минуту не теряя их из виду, молодая женщина опустилась на колени и начала горячо молиться…
      Маркиз и его два секунданта тоже явились, и графиня, сложенные руки которой судорожно сжались, а волосы от ужаса встали дыбом, увидала, как все шестеро раскланиваются друг с другом, как маркиз и Арман снимают сюртуки, берут шпаги из рук секундантов, становятся в позицию и скрещивают шпаги.
      Следующие три секунды показались графине целой вечностью. Она видела, как блещут шпаги в лучах восходящего солнца, услыхала звук стали. Арман отступил, опустил оружие, уронил его, пошатнулся и упал.
      Когда молодой человек падал, графиня вскрикнула и схватилась рукой за сердце, как будто шпага маркиза пронзила его в ту же минуту, когда она коснулась Армана.

      Несколько часов спустя граф д'Асти, недоумевая, почему он так долго не видит жены, и взволнованный каким-то необъяснимым предчувствием, вошел в ее комнату. Она лежала на полу перед раскрытым окном. Стиснутые зубы, полная неподвижность ее тела, полураскрытый мертвенный взгляд не на шутку испугали графа. Ему пришло в голову, что жена его умерла. Не вскрикнув, не позвав никого на помощь, он поднял графиню и на руках отнес ее на кровать. Там он приложил руку к ее сердцу и удостоверился, что оно еще бьется.
      Маленький дорожный саквояж лежал на столе. Он открыл его, вынул флакон с уксусом, смочил платок и поднес его к носу молодой женщины, не переставая все время растирать ей виски. Графиня открыла глаза и мало-помалу пришла в себя. Граф д'Асти был спокоен, холоден, почти мрачен. Он смотрел на жену и молчал.
      — Где я? — спросила наконец графиня.
      — У себя, сударыня! — ответил граф.
      — Что случилось?
      Принужденная насмешливая улыбка, улыбка отчаявшегося человека, который хочет порисоваться своим отчаянием, показалась на губах графа.
      — Право, я затрудняюсь вам объяснить это, — сказал он. — Я знаю только, что нашел вас вот тут…
      И он пальцем указал на окно.
      — Вы лежали в обмороке перед окном, и оно было открыто.
      — Ах! — проговорила она, вдруг вспомнив все случившееся. — Теперь я припоминаю: я почувствовала себя дурно ночью, встала, добралась до окна, отворила его, но силы мне изменили.
      — Держу пари, — многозначительно заметил граф, — что это случилось с вами около пяти часов утра.
      Эти слова оказали потрясающее действие на Маргариту де Пон. Разве они не являлись обвинением? Разве граф не хотел ими сказать: «Вы потеряли сознание в ту минуту, когда Арман, которого вы любите, упал, пораженный ударом шпаги»?
      К счастью для графини, женщины всегда сохраняют удивительное присутствие духа и приобретают неожиданное хладнокровие в самые опасные минуты жизни.
      Еще накануне, пока графиня д'Асти сама еще не знала тайны своего сердца, граф был для нее презренным существом, которому она не была обязана давать ни малейшего отчета в своих поступках, которого она имела право прогнать от себя, если бы он забылся. Но в эту минуту — увы! — она ясно чувствовала, что любит Армана, и граф неожиданно возвысился в ее глазах. Он снова приобрел над нею, в ее глазах, все права мужа, и его образ встал перед нею как образ судьи и обличителя.
      И она снова сделалась женщиной, то есть коварной и сильной в искусстве лжи, и как ни была ужасна та боль, которую она испытывала при мысли о смерти Армана, у нее хватило силы притвориться равнодушной и ответить просто:
      — Право, не знаю, было ли четыре или пять часов, может быть, даже шесть…
      — А… вы… не знаете?..
      И на губах графа показалась нехорошая улыбка.
      — Я знаю только одно, что был уже день и рассвело.
      — Отчего же вы не позвонили?
      — Я думала, что мне просто душно.
      — Да, — продолжал граф, смотря на жену пытливым взглядом. — Мне, право, кажется, что это было около пяти часов.
      — Какое вы имеете к этому основание? — спросила графиня с самым невинным видом.
      — О! В это время я уже встал, а так как моя комната, как вам известно, находится под вашей, то мне показалось, что я слышал шаги и затем падение тела…
      — Почему же вы не вошли сюда? — спросила графиня, пытаясь улыбнуться, хотя она только что решила про себя: «Арман умер!»
      — Я не осмелился… — возразил граф.
      — А теперь вы осмелились!
      — И притом меня ждали.
      — Где?
      Граф остановил испытующий взгляд на Маргарите.
      — Честное слово, — сказал он с напускным добродушием, — я вижу, сударыня, что вы решительно все забыли.
      — Ах, — с живостью перебила графиня, которой показалось, что настал подходящий момент рассеять ревнивые подозрения графа, — теперь я вспомнила, что должна была быть дуэль, эта несчастная дуэль.
      И она притворилась слегка взволнованной, желая скрыть свое истинное, глубокое беспокойство, раздиравшее ей сердце.
      — По этому-то делу меня и ждали, — ответил д'Асти, несколько разочарованный.
      — Что же случилось? Ничего, не правда ли? Или какая-нибудь пустая царапина?
      И, говоря это, Маргарита вся дрожала.
      — Вы ошибаетесь, — сказал граф.
      — Что же, он ранен?..
      — И я также ошибся, графиня, — продолжал д'Асти, — я обвинял вас, подозревал, что вы любите этого молодого человека; я думал, что вы хотели наблюдать за ходом дуэли из вашего окна, и увидав, как он упал, лишились чувств.
      Графиня была бледна как смерть, но все еще владела собою.
      — Значит, — спросила она вполголоса, — он умер? Если бы граф ответил утвердительно, у нее, может быть, хватило бы силы до конца доиграть свою роль, изобразить скоропреходящую и спокойную печаль, которую люди испытывают при вести о смерти мало знакомых людей. Но граф расставил своей жене ловушку, ответив: «Нет, графиня, Арман не убит».
      Графиня, сумевшая победить отчаяние, не опустив своей горделивой головы перед смертью, даже не сводя глаз с мужа, при вести, что любимый человек не погиб, потеряла рассудок и выдала себя при этой неожиданной радости.
      — Жив! Он жив! — воскликнула она.
      — Да, жив, — подтвердил граф.
      — Жив! — повторила она в мучительном восторге. — И вы не сказали мне этого раньше, вы заставили меня ждать… Ах, граф, граф, что вы сделали со мною?
      Она забыла, что этот человек был ее мужем, что она презирала его еще накануне, и схватила его за руку.
      — О, вы не обманываете меня, не правда ли? Это правда?
      — с мольбою спросила она.
      — Графиня, — возразил граф с холодной злобой, — успокойтесь, человек, которого вы любите, останется жив!
      И, засмеявшись подобно осужденному, потерявшему всякую надежду, он прибавил:
      — Вы прекрасно владеете собою, графиня, но все-таки выдали тайну вашего сердца; я знаю теперь, отчего вы потеряли сознание. Прощайте!..
      Он направился к двери, а графиня, окончательно уничтоженная, смотрела, как он удаляется, не находя ни жеста, ни слова, чтобы удержать его.
      Между тем уже на пороге комнаты граф обернулся, запер полуоткрытую дверь и вернулся назад.
      — Графиня д'Асти, — начал он с тем спокойствием, которое было в тысячу раз хуже его вчерашнего бешенства, — не уделите ли вы мне одну минуту, чтобы объясниться с вами? Клянусь, что наш разговор будет последним.
      Графиня молчала.
      — Вы видите, — продолжал граф, — что я иду на переговоры, прошу, когда мог бы… приказывать.
      И граф, как господин положения, сел в кресло, стоявшее рядом с кроватью.
      Графиня стояла по-прежнему неподвижная и безмолвная, устремив на своего супруга взгляд, полный оцепенения и ужаса.
      — Сударыня, — сказал граф, — если вы позволите, я в нескольких словах объясню вам наши отношения. Я был развратный человек, без совести и веры, и я добился вашей руки подлым путем. Но настал день, когда я почувствовал раскаяние. Я захотел быть честным, любить женщину, которой я не был достоин, заслужить привязанность своего ребенка. Я любил вас до обожания, и если раскаяние исправляет, то Господь смягчился, видя, как я каюсь, так как я жестоко страдал… И что же? Вы, графиня, вы были безжалостны, вы навсегда закрыли для меня свое сердце, отказали мне в своем уважении, вы для меня явились принадлежащей к тому обществу людей, не знающих прощения, которые навеки отталкивают от себя раскаявшегося преступника, окончившего срок своего наказания, и вынуждают его вернуться обратно на путь преступления. Мы должны остаться и останемся чуждыми друг другу, раз вы сами пожелали этого; я буду глух к голосу своего сердца и совести, потому что вы не вняли моему раскаянию, но тот, кто молил, — теперь будет приказывать.
      При этих словах неподвижно устремленные глаза графини д'Асти блеснули гордостью; презрительная улыбка скользнула по ее губам. Но она продолжала хранить молчание.
      — Графиня, — продолжал граф, — вы носите мое имя и не имеете ни малейшего права запятнать его. По закону я ваш муж и могу убить вас, если вы нарушите свою обязанность!
      Граф, не оборачиваясь, вышел из комнаты, даже не взглянув на оскорбленную им молодую женщину. Но не угрозы этого человека, к которому графиня не питала иного чувства, кроме ненависти и презрения, довели ее до такого состояния. Нет, она жестоко страдала в эту минуту и желала умереть потому, что любила Армана.
      Разве эта любовь к Арману не была для нее падением в глазах человека, имя которого она носила? Выказать перед ним свою слабость было равносильно прощению ему его ошибок и даже преступления. Она любила покойного Гонтрана де Ласи и признавала за собою это право, потому что живые не могут ревновать к воспоминаниям и к покойникам. Эту любовь, которую она считала вечной, это почитание жертвы, основанное на ненависти к графу, она хотела сохранить в глубине своего сердца как самое ужасное наказание для графа д'Асти. Но Маргарита де Пон, полюбив Армана, то есть молодого человека, полного жизни, который через несколько дней должен был уже оправиться от своей раны, отчасти забыла Гонтрана де Ласи, а потому она не имела более права ненавидеть его убийцу, и, следовательно, этот человек получил в свою очередь право унизить ее, напомнив ей о чести своего имени, которое она носила.
      Несколько часов несчастная женщина была погружена в эти тяжелые размышления. Но достаточно было войти ее ребенку, который обвил ее шею своими ручонками, чтобы она отвлеклась от своих мрачных дум. Госпожа д'Асти взяла перо и написала своему мужу письмо следующего содержания:
       «Милостивый государь!
       Вы были правы сегодня утром, что наш разговор будет последним: нам не придется больше обменяться ни одним словом.
       Вы изложили мне ваши намерения, позвольте же мне сообщить вам свои.
       Я уеду из Бадена с вами или без вас. Мы или я одна покинем его завтра утром.
       Вы упомянули о законе — это было совершенно бесполезно. Честная женщина может оказаться недостаточно сильной, чтобы подавить движение своего сердца, но она всегда сохранит свой рассудок.
       Мы вернемся в Париж и будем жить там по-прежнему: я со своей печалью и в одиночестве; вы — как вам заблагорассудится.
       Я — ваша жена, меня зовут графиней д'Асти, а потому вы можете требовать, чтобы я никогда больше не встречалась с человеком, который внушает вам подозрение.
       Взамен этого я имею право запретить вам угрожать мне, упрекать и несправедливо обвинять и, что я считаю еще более несправедливым, докучать мне любовными сценами, которыми вы осмеливаетесь подчас надоедать мне. Мое достоинство и ваша честь требуют этих жертв. Если вы забудете мои условия, то и я присваиваю себе право не следовать тем, к которым обязывает меня мой долг.
       Маргарита д'Асти, рожденная де Пон».
      Написав это письмо, графиня снова легла в постель. У нее начиналась сильнейшая лихорадка. Однако вечером она нашла в себе силы встать с постели и распорядиться насчет своего скорого отъезда. Она заперла дверь, не желая или не решившись узнать о здоровье Армана. Часов около восьми она получила от графа д'Асти записку, написанную карандашом.
       «Графиня,— писал он , — мы едем, потому что вы этого хотите, но не раньше, как завтра вечером, и в тем только случае, если вы будете чувствовать себя лучше, так как я узнал от вашей горничной, что вы сильно нездоровы. Я отдал распоряжение об отъезде, но как ни поспешно идут сборы, мне необходимо несколько часов, которых я и прошу у вас.
       Граф д'Асти».

      Действительно, граф по получении письма жены очень энергично взялся за укладку; он сделал уже несколько прощальных визитов своим баденским знакомым, объявил о сдаче внаем отеля, который он занимал на Лихтентальской аллее, и заказал почтовых лошадей и карету.
      Но вечером, поддавшись непреодолимой потребности слышать шум и видеть движение, которое испытывают люди, страдающие и желающие во что бы то ни стало забыть свои нравственные мучения, граф д'Асти отправился в казино, вошел в большую залу и подошел к игорному столу.
      Было около десяти часов — самый разгар игры, и игроков было так много, что только некоторым из них удалось найти стулья; остальные, стоя, бросали деньги через головы счастливцев, захвативших стул или скамейку.
      В конце стола стоял человек, смертельная бледность и дрожащие губы которого свидетельствовали о том, что ему, выражаясь языком игроков, «не-везет»; он шарил по всем карманам; отыскал три луидора — все, чем он в настоящее время обладал, — без сомнения, жалкий остаток состояния, которое он постепенно принес в жертву современному минотавру берегов Рейна. Этот человек колебался мгновение, как бы ожидая вдохновения и мысленно призывая себе на помощь бога случая и надеясь, что эти золотые монеты окажутся для него источником нового состояния. Он протянул руку, раскрыл ладонь и бросил деньги на стол.
      — Семь, — возгласил крупье, — красные проиграли, черные берут.
      Лопаточка отбросила три луидора, последнюю надежду игрока, во всепоглощающую пасть кассы.
      Бессмысленная улыбка появилась на губах неудачника; он постоял некоторое время, опираясь на кресло, точно боялся упасть, потом нетвердыми шагами вышел из залы, бормоча: «Пора кончать! Я могу продать пистолеты и сыграть снова… или отправиться сегодня же ночью к праотцам на тот свет!».
      Когда он выходил из подъезда казино на бульвар, перед ним очутился молодой человек, почти юноша, и загородил ему дорогу. Он был блондин, безбородый, ниже среднего роста; на голове у него была дорожная шапочка.
      — Дорогу! — крикнул игрок.
      — Одно слово! — проговорил юноша. — Когда идут стреляться, то должны найти время выслушать добрый совет.
      — К чему? — пробормотал игрок, который, весь дрожа, внимательно вглядывался в своего собеседника и угадал, что под мужским костюмом скрывается женщина.
      — Что вам от меня надо? — прибавил он.
      — Я уже сказал вам, что хочу дать вам совет.
      — К чему советы человеку, который хочет умереть.
      — Может быть… виконт де Р…
      — Кто вы и как вы знаете мое имя?
      — Я бог случая или богиня Фортуна, это как вам будет угодно.
      Игроки суеверны. Тот, который за минуту перед этим готов был покончить с жизнью, сделал шаг назад и посмотрел на своего собеседника с недоверием и вместе с восторгом.
      — Неужели вы… в самом деле… Фортуна? — пробормотал он.
      — Для вас — да.
      — Что же вы от меня хотите? — еще раз полюбопытствовал виконт де Р., седьмой член распавшегося общества «Друзей шпаги», который, сделав несколько попыток поправить свое расстроенное состояние на берегах Рейна, кончил тем, что окончательно промотался.
      Голос виконта дрожал, и он протянул руку своему собеседнику в безумной надежде, что та, которая называла себя Фортуной, вложит в его руку горсть золота, и он тотчас же принесет ее в жертву всепожирающему минотавру.
      — Идите, — отрывисто сказала незнакомка, — следуйте за мною.
      — Куда?
      — Все равно, идите!
      Она взяла его под руку и направилась под тень деревьев, отыскивая уединенное местечко. Потом она заставила его сесть под дерево на скамейку и сказала:
      — Слушайте меня и отвечайте.
      — Говорите, — произнесла суеверная жертва случая.
      — В ту минуту, как мы встретились, вы возвращались домой?
      — Да.
      — Намереваясь пустить себе пулю в лоб?
      — Да, мои пистолеты заряжены уже с утра.
      — Зачем вы хотели застрелиться?
      — Потому что у меня нет ни флорина в кармане, мне неоткуда ждать наследства, и я не могу заняться никаким делом, да и не имею к этому охоты. Я все пережил, все испытал… У меня нет другой страсти, кроме игры.
      — Что дали бы вы за возможность продолжать игру еще?.. За двадцать или тридцать тысяч франков…
      — Тридцать тысяч франков! — воскликнул виконт, у которого помутилось в глазах. — Ах! Если вы сатана, то поспешим заключить договор — моя душа принадлежит вам!
      Женщина, переодетая в мужской костюм, пожала плечами.
      — Ваша душа никогда не стоила столько, — заметила она. — И к тому же я не сатана. Но если вы хотите завтра получить тридцать тысяч франков…
      — Что я должен для этого сделать? — спросил этот человек, у которого страсть к игре убила чувство чести.
      — Выслушайте меня, — возразила незнакомка. — Вы никогда не узнаете, кто я, зато я знаю — кто вы.
      Виконт сделал движение.
      — Мне ни к чему рассказывать вашу жизнь, которая мне известна почти изо дня в день. Вы принимали участие в ужасном обществе…
      Виконт быстро вскочил.
      — Оно называлось обществом «Друзей шпаги».
      — Это правда… Но откуда вы это узнали?
      — Это безразлично. Каждый из семи членов… ведь вас было семеро — не правда ли?..
      — Да, семеро.
      — Каждый из вас обладал особенным, известным только ему способом удара шпагой…
      — И это совершенно верно.
      — Ваш излюбленный удар был в горло, от которого не умирали, но навеки теряли голос.
      — Да, — утвердительно кивнул головой виконт.
      — Итак, — продолжала незнакомка, — мне нужен такой удар и за него-то я и хочу заплатить вам.
      — Вы его… покупаете… у меня?
      — Да, за тридцать тысяч франков.
      — Но… кому я должен нанести удар?
      — Человеку, которого я укажу вам. Вы вызовете его под каким-нибудь предлогом и завтра же утром будете драться с ним. Если он убьет вас — вы будете избавлены от необходимости проделать это самому, как вы только что собирались.
      — А если… я убью его?
      — То вы не получите ничего, — сухо возразила незнакомка. — Я хочу, чтобы он потерял голос, но его смерти мне не надо. Жизнь человека не стоит тридцати тысяч франков.
      — Этот человек, вероятно, певец, — смеясь, заметил виконт, — если вы так дорого цените его голос?
      — Нет, — ответил незнакомец, — идемте…
      Юноша повел игрока в казино; они вошли в залу, где игра в «trente-et-quarante» шла с одиннадцати утра до одиннадцати вечера.
      Переодетая незнакомка окинула стол внимательным взглядом.
      «Он еще здесь!» — сказала она себе.
      — Человек, которого вы должны вызвать — это тот, кого я попрошу поставить за меня. Прощайте! Вы не увидите меня больше. Сегодня вечером, вернувшись домой, вы найдете письмо; в нем будет лежать чек на тридцать тысяч франков, по которому вы можете получить деньги в банкирской конторе гг. В. и Б. в Бадене. Если завтра вы исполните условия нашего договора, то чек будет оплачен сполна; если же нет — то вы не получите ничего.
      Переодетая женщина подошла к столу, у которого граф д'Асти, стоя, наблюдал за игрой и сам испытывал капризы фортуны.
      Мнимый молодой человек положил ему руку на плечо.
      — Извините, милостивый государь, — сказал он, — я слишком мал ростом, а потому ничего не вижу. Не будете ли вы так добры поставить этот луидор на черное?
      И он протянул графу д'Асти золотой. Граф взял луидор и положил на стол. Черные взяли.
      — Вы выиграли, — сказал граф, — отдавая незнакомцу два луидора.
      — Благодарю вас, сударь, — произнес молодой человек, — вы принесли мне счастье… Бог наградит вас за это!
      И незнакомец вышел из игорной залы.

      Виконт де Р. почувствовал большое облегчение, узнав графа д'Асти. Таким образом, человек, на которого ему указали и которому он должен был нанести за тридцать тысяч франков удар шпагой в горло, принадлежал к числу тех, которые некогда играли ужасную роль убийц.
      «Неужели действительно существует Провидение?» — подумал виконт де Р., до тех пор помышлявший лишь о наживе.
      Он призадумался на минуту, и его решимость поколебалась. Но звук золота и монотонный голос крупье, объявлявшего результат игры, поразил его слух.
      — Тридцать тысяч франков! — пробормотал он. — Я буду благоразумен, и у меня окажется возможность играть еще месяца два, может быть, даже более… и притом кто знает? Может быть, мне повезет…
      Игрок направился к двери и встал так, чтобы очутиться на дороге графа.
      — Господа, — возгласил крупье, — последняя серия, играйте!
      Д'Асти, который еще ни разу не ставил, крикнул:
      — Двадцать пять луидоров на черное! Черные взяли раз, другой, три раза.
      — Максимум! — крикнул крупье.
      — Ставлю все, — ответил граф д'Асти.
      Черные выиграли еще раз шесть подряд; банк был сорван.
      — Справедливо говорят, — с горечью прошептал граф, бросая семьдесят тысяч франков билетами и золотом в свою шляпу, — что несчастье в любви приносит счастье в игре…
      И игрок, удаче которого завидовали и удивлялись человек пятьдесят или шестьдесят, удалился в бешенстве и отчаянии.
      На пороге залы какой-то человек, скрестив на груди руки, ждал его с насмешливой улыбкой на губах.
      — Мое почтение, граф, — произнес он. Граф отступил, узнав виконта де Р.
      — Что вам от меня надо? — резко спросил он его.
      — Мне надо поговорить с вами!
      — Извините, но мне кажется, что нам не о чем разговаривать, милостивый государь.
      — Граф, — холодно продолжал проигравшийся виконт, — вы сорвали банк.
      — Какое вам до этого дело?
      — А я проиграл.
      — Уж не хотите ли вы занять у меня? — с иронией спросил граф.
      — Конечно, нет.
      — В таком случае доброго вечера и желаю вам всего лучшего.
      — Еще минутку. Вы выиграли — я проиграл. А знаете почему?
      — Вероятно, мне везет, а вам нет.
      — Нет, не потому. Я проиграл потому, что вы принесли мне несчастье.
      — Прибавьте, что совершенно невольно и что я сожалею об этом.
      — О! Постойте, — продолжал виконт, — я еще не кончил. Сегодня утром я обращался к одной ясновидящей.
      — А вы верите им?
      — Конечно. И она сказала, что если я убью вас, то мне повезет, и вот теперь я хочу убить вас.
      Граф вздрогнул и пристально посмотрел на своего собеседника.
      Во всякое другое время граф д'Асти ограничился бы тем, что пожал бы плечами, оттолкнул виконта и отправился своей дорогой. Но теперь он был так расстроен и утомлен жизнью, так полон того отчаяния, о котором говорит Данте, что с грустной и покорной улыбкой принял вызов виконта.
      — Конечно, — заметил он, — раз вы хотите драться, я не имею достаточно веских причин отказать вам в этом. Я так же мало ценю жизнь, как и вы; быть может, Провидению угодно, чтобы мы оба погибли от шпаги, мы, получившие благодаря ей средства к жизни. Вы убьете меня, а кто-нибудь другой убьет вас.
      — Это возможно, — согласился виконт, не слушая графа, а думая о системе «trente-et-quarante».
      — Ваш час? — спросил граф д'Асти.
      — Завтра, в семь часов утра. -Где?
      — Где вам будет угодно.
      — Есть у вас секунданты?
      — Нет, но я найду их.
      — Так, значит, за монастырем, в Лихтентале.
      — Идет, — согласился игрок.
      Они обменялись поклонами. Виконт де Р. направился в гостиницу «Франция», где он остановился.
      — Господин виконт, — сказал ему мальчик, который обыкновенно оставался в конторе до тех пор, пока все обитатели гостиницы не вернутся домой, — двое ваших друзей только что спрашивали о вас.
      «У меня нет друзей», — с удивлением сказал себе виконт. — Оставили они карточки? — прибавил он вслух.
      — Они ждут господина виконта в его комнате. Виконт собрался было уже подняться наверх.
      — А еще, — прибавил мальчик, — вам принесли письмо.
      Виконт разорвал конверт и увидал чек на тридцать тысяч франков.
      Двое друзей, ожидавших его в комнате, были ему совершенно незнакомы. Это были два прекрасно одетых во все черное джентльмена лет тридцати-сорока, со смуглыми лицами и южным акцентом.
      — Господин виконт, — сказал один из них, — мы знаем, что завтра вы деретесь с графом д'Асти, и предлагаем себя в ваши секунданты.
      — Мы заедем за вами ровно в шесть часов в карете, — прибавил другой, — и привезем с собою шпаги.
      Они раскланялись и вышли.
      В это же самое время граф д'Асти звонил у ворот дома, который занимал майор Арлев; одна из стен этого дома прилегала к его отелю. Около кровати Армана сидел граф Арлев. Молодой человек был ранен в плечо, и этот удар, нанесенный сильнее, чем следовало, вопреки наставлению, полученному мнимым флорентийским маркизом, вызвал у раненого глубокий обморок.
      Но майор Арлев, как читателям известно, обладал некоторыми познаниями по части хирургии и с той же уверенностью и знанием, которые он выказал при определении смертельной раны капитана Гектора Лемблена, он предсказал, что молодой человек оправится через неделю.
      Когда д'Асти вошел в комнату, майор сидел у изголовья кровати Армана. Последний, несмотря на легкую лихорадку, весело беседовал с ним.
      — Здравствуйте, граф, — приветствовал графа д'Асти майор, — вы очень любезны, что пришли навестить своего крестника.
      Граф пожал руку майору и поклонился Арману.
      — Как вы себя чувствуете? — спросил он, тщетно стараясь придать своему голосу оттенок сочувствия.
      — Лучше, граф, гораздо лучше.
      — Не чувствуете боли?
      — Почти совсем не чувствую. Граф печально улыбнулся.
      — Я пришел проститься с вами.
      — Как! Вы уезжаете?
      — Графиня и я рассчитывали завтра вечером уехать из Бадена.
      — И вернуться в Париж?
      — Да, но судьба может распорядиться иначе.
      — Что вы хотите этим сказать, граф?
      — Вы дрались сегодня, а я дерусь завтра.
      — Вы! — вскричал майор с искусно разыгранным удивлением.
      — Да, граф, я.
      — С кем же? И по какому поводу?
      — Я дерусь с одним неудачным игроком, виконтом де Р., которому досадно видеть мое счастье в игре.
      — Но это безрассудство, любезный граф!
      — Не далее как сегодня утром я согласился бы с вами, но вечером я был возбужден, меня лихорадило, и я принял вызов виконта. Вы догадываетесь теперь о причине моего посещения?
      — Я буду вашим секундантом, — заявил майор. — Но мне кажется, что наш молодой друг не в состоянии ехать с нами.
      — Я согласен с вами.
      — И если у вас нет под рукой никого…
      — Решительно никого.
      — То я берусь устроить ваше дело, любезный граф. В отеле «Англия» живет немец — капитан, служивший еще при Наполеоне, и я уведомлю его. Он будет в восторге оказать вам эту услугу.
      — Отлично, — согласился граф.
      — Где назначено место поединка?
      — В Лихтентале, за монастырем.
      — В котором часу?
      — В семь часов утра.
      — Мы явимся к вам в шесть.
      Граф д'Асти поговорил еще несколько минут с Арманом и майором, затем простился с ними и возвратился домой.
      — Как здоровье графини? — осведомился он у горничной.
      — Графиня снова легла в постель, у нее продолжается лихорадка.
      Еще накануне д'Асти поднялся бы в комнату жены, не колеблясь и не сомневаясь, что его впустят туда. Но после ссоры, развившейся между ними, он не решился на это и заперся в своей комнате. Не успел граф уйти из комнаты, где лежал Арман, как в ней бесшумно отворилась дверь, и Дама в черной перчатке появилась на пороге. Она села около него, взяла его руки в свои и спросила:
      — Как вы себя чувствуете теперь, друг мой?
      Ее голос звучал так ласково и нежно, что раненый вздрогнул от радости.
      — Я не чувствую никакой боли, — ответил он, — особенно когда вижу вас… да притом это простая царапина.
      — Скажите лучше, что ваш противник глупец, нарушивший мои приказания. Этот сумасшедший чуть было не убил вас.
      Очаровательная улыбка озарила лицо молодого безумца.
      — Ну, что же, — возразил он, — я умер бы за вас… Она судорожно сжала его руку.
      — Вы ребенок, — прошептала она, — благородный, но безрассудный ребенок, которого я награжу когда-нибудь за преданность, выказываемую по отношению ко мне… а пока вы должны жить, и жить ради любви графини.
      При этих словах Арман побледнел и вздрогнул.
      — Ах! — воскликнул он. — Неужели еще не все?
      — Нет еще.
      — Что же я должен еще исполнить?
      — Она должна полюбить вас… необходимо… Дама в черной перчатке с минуту колебалась.
      — Нет, — сказала она. — К чему? К чему посвящать вас в тайны вашей будущей роли? У вас может не хватить мужества.
      — Значит, эта роль отвратительна? — спросил в волнении Арман.
      — Нет, но надо сильно любить меня, чтобы выполнить ее до конца.
      — О, я люблю вас! — в порыве страсти вскричал он, обвороженный взглядом и улыбкой этой странной женщины.
      — Вы будете повиноваться мне?
      — Разве вы можете в этом сомневаться?
      — Нет, и в доказательство этого приказываю вам молчать, — шутливо сказала она, вновь взяв его за руку.
      — Почему?
      — Потому что у вас лихорадка, и вам необходим покой. Доброй ночи!
      Она коснулась губами бледного лба Армана, встала, послала ему рукой привет и исчезла. Но Дама в черной перчатке прошла не в свою комнату, с темными обоями, которую мы уже знаем, но поднялась на верхний этаж и постучала в дверь, которая немедленно отворилась. Это была комната графа Арлева.
      Майор сам отворил дверь молодой женщине, приложил палец к губам и чуть слышно прошептал:
      — Тс… пойдемте!
      Он увлек ее в угол комнаты, за кровать. Толстый ковер, покрывавший весь пол, совершенно заглушал их шаги. Дойдя до угла, майор наклонился к стене, откуда проскальзывал луч света.
      — Смотрите, — сказал он Даме в черной перчатке. Свет шел из отверстия, просверленного в стене, отделявшей дом майора от дома графа д'Асти. Это отверстие имело форму воронки. В доме графа оно было величиной с пятифранковую монету, а на противоположной стороне раза в три больше. Это отверстие, о существовании которого обитатели соседнего дома, очевидно, не подозревали, соединяло комнату, занимаемую майором, с комнатой графини д'Асти. В ее комнате это отверстие приходилось под картиной в готической раме и очень искусно скрывалось складками обивки, покрывавшей стены.
      При помощи этого отверстия, напоминавшего собою слуховую трубку, в комнате майора можно было слышать каждое слово, произнесенное шепотом у графини, даже самый слабый вздох. Постель и альков графини, находившиеся как раз напротив, были также ясно видны, и благодаря этому отверстию Дама в черной перчатке могла прошлую ночь присутствовать при страданиях, тревоге и обмороке графини; она узнала благодаря ему же о решении графа и графини покинуть Баден на следующий день.
      — Взгляните, — сказал майор.
      Дама в черной перчатке приложила глаз к отверстию и при свете ночника увидала Маргариту де Пон, сидевшую на кровати, закутанную в меховую накидку и горько плачущую, закрыв лицо руками.
      — Как она его любит! — прошептал майор чуть слышно умоляющим голосом. Казалось, он просил пощады графине.
      Дама в черной перчатке осталась по-прежнему спокойна и, по-видимому, даже не поняла слов майора.
      — Неужели вы хотите, — прошептал майор, — чтобы граф завтра умер?
      — Нет, — возразила она.
      — Однако…
      Дама в черной перчатке хотела было объяснить что-то, как вдруг ее внимание было привлечено шумом, который послышался в комнате графини д'Асти. В дверь дважды постучали. Был уже час ночи, и никто, кроме самого графа, не мог позволить себе такую смелость, горничная же входила, не стучась.
      — Кто там? — дрожащим и взволнованным голосом спросила графиня.
      Ответа не последовало, но дверь отворилась, и вошел граф.
      — Вы, граф, вы! — вскричала графиня д'Асти, вскакивая с кровати и крайне удивленная подобной дерзостью.
      — Я, — спокойно ответил граф.
      — Уходите… уходите!
      — Мне необходимо переговорить с вами…
      — Но я не хочу и не могу слушать вас!
      — Я пришел сообщить вам, — продолжал граф, — что я не могу уехать завтра.
      — В таком случае, я уеду одна…
      — И это потому, — продолжал граф с прежним спокойствием, — что мне предстоит завтра утром дуэль. Я позволил себе явиться к вам, чтобы предупредить вас об этом. И все-таки, клянусь вам, я долго… очень долго колебался… и чуть не ушел.
      Графиня смотрела на мужа в каком-то оцепенении.
      — Дуэль? — наконец выговорила она. — С кем? По какому поводу? Неужели с Ар…
      — О, успокойтесь! — возразил граф, который испытывал сильное страдание, видя бледность и ужас жены.
      — Дуэль не с Арманом… не с вашим Арманом.
      — Граф, вы оскорбляете меня…
      — Я дерусь, — продолжал граф, — с безумцем, который искал со мной сегодня ссоры потому, что я выиграл, а он проиграл в рулетку.
      — И вы согласились?
      — О! — воскликнул граф. — Я так мало дорожу жизнью, что принял его вызов. Умереть сразу лучше, чем умирать каждый час, каждый день.
      Эти слова, произнесенные с глубокой печалью, тронули графиню.
      — А что, — спросила она, — если бы… я запретила вам драться… именем нашего ребенка?
      Граф печально улыбнулся.
      — Теперь уже слишком поздно, — проговорил он. — Меня сочли бы за труса… Но я осмелился явиться к вам именно за тем, чтобы поговорить о нашем ребенке.
      — Я слушаю вас!
      — У меня есть предчувствие, что я буду убит, — продолжал граф. — Я только что сделал завещание. Вот оно…
      И он передал графине запечатанный конверт.
      — Теперь, — продолжал он, — у меня остается к вам одна только просьба.
      — Говорите, — сказала растроганная Маргарита.
      — Если я буду убит, вы уедете из Бадена, не так ли?..
      — Даю вам слово.
      — Прощайте, графиня, — сказал граф и вышел, даже не протянув на прощание руку графине, которая не подумала удержать его.
      Граф вернулся к себе. Но вместо того, чтобы лечь в постель, он провел весь остаток ночи, погрузившись в думы. Смотря в растворенное окно, с глазами полными слез, и вспоминало первых двух годах своей счастливой супружеской жизни с Маргаритой, когда она верила ему и когда он, убийца и разбойник, считал себя очищенным от своих грехов этим чувством любви. Ночь прошла, настал день, и первые лучи солнца скользнули по вершинам деревьев. Граф услыхал шаги в соседнем саду.
      Он выглянул в окно и увидал майора, прогуливавшегося в обществе толстого, неуклюжего господина с седыми усами, в котором граф д'Асти тотчас же узнал капитана, о котором говорил майор.
      Было пять с половиной часов. Граф переменил белье, тщательно оделся, как каждый джентльмен, которого ждет поединок, и вышел навстречу своим секундантам.
      Проходя мимо комнаты своего ребенка, граф почувствовал, что его сердце разрывается от горя. У него не хватило мужества пойти навстречу опасности, не взглянув еще раз на свою дочь. Он на цыпочках вошел в комнату и подошел к маленькой кроватке так тихо, что даже горничная, спавшая в той же комнате, не проснулась.
      Граф д'Асти стоял несколько минут, погруженный в созерцание розового личика спящей девочки. Затем, нагнувшись, он поцеловал в лобик ребенка и быстро вышел как человек, боящийся, что мужество покинет его, если он промедлит там несколько минут.
      Майор Арлев и капитан прогуливались по Лихтентальской аллее. Старый капитан с комичной важностью держал под мышкой две шпаги. Майор, увидав графа, пошел ему навстречу.
      — Вообразите, любезный граф, — обратился он к нему, — я всюду разыскивал экипаж, но нигде не мог найти! Нам придется отправиться пешком.
      — Тем лучше, — ответил граф д'Асти. — Мы прогуляемся. Идемте.
      Майор представил ему немецкого капитана, и, обменявшись обычными поклонами, граф и его секунданты направились по дороге в Лихтенталь.
      Виконт де Р. и его таинственные секунданты, явившиеся к нему накануне в отель, были уже на месте, когда подошел граф д'Асти. Противники раскланялись, сняли верхнее платье и стали в позицию.
      Графиня д'Асти всю ночь не сомкнула глаз. Узнав, что ее муж собирается драться, молодая женщина пережила почти те же муки, как и накануне. Она дрожала за жизнь ненавистного ей человека, имя которого она носила, так же сильно, как и за Армана, которого любила.
      Женщины так уж созданы, что каждый человек, как бы равнодушны они к нему ни были, приобретает в их глазах особое расположение с той минуты, когда подвергается серьезной опасности. Граф был глубоко несчастный человек, которого презрение жены бросило в беспросветное отчаяние и который принял вызов в тайной надежде покончить с жизнью. К тому же это был человек, имя которого она носила, отец ее ребенка. Графиня повторяла себе это в течение всей ночи. Двадцать раз она хотела отправиться к мужу и протянуть ему руку со словами: «Я прощаю вас!», но гордость ее возмущалась, и она оставалась у себя и падала, молясь, на колени.
      Рано утром она услыхала, как встал ее муж, слышала его шаги по лестнице, и как он вошел в комнату дочери. Затем ворота с шумом захлопнулись за ним, и Маргарита поняла, что граф ушел. С этой минуты на графиню напал страх. Она ждала, дрожа при малейшем шуме, и ежеминутно подбегала к окну соседней комнаты, выходившему на аллею, в надежде увидеть возвращающегося графа.
      Наконец вдали показалась карета, та самая, которая отвезла виконта и его секундантов. Карета остановилась у ворот отеля графа д'Асти, и из нее вышел человек. Графиня узнала графа Арлева и вскричала:
      — Ах, я знаю, что вы приехали сообщить мне, что мой муж убит!
      — Нет, сударыня, но он серьезно ранен, и жизнь его в опасности. Его нельзя было перенести сюда, и он лежит в Лихтентале.
      — Ах, едем, едемте скорее. Отвезите меня к нему… — молила графиня, снова почувствовавшая расположение к мужу.

      Двое суток спустя после дуэли виконта де Р. с графом д'Асти несчастный игрок уезжал из Бадена в почтовой карете. Чтобы объяснить этот поспешный отъезд и встречу, предстоявшую виконту на почтовой станции в Оосе, необходимо рассказать событие, случившееся с ним немного ранее.
      Виконт дрался на дуэли в семь часов утра. Во время третьей схватки граф д'Асти получил удар в горло и упал. Виконт, его секунданты и немецкий капитан остались около раненого до возвращения майора, который, как известно, отправился за графиней и привез ее к мужу; тогда виконт де Р. и его свидетели удалились.
      Как ни было велико нетерпение виконта поскорее воспользоваться наградой за свою низость, у него все же хватило мужества дождаться десяти часов утра; с чеком в руках он явился к баденскому банкиру; тот почтительно поклонился ему, — так как у немецких банкиров есть обычай особенно любезно приветствовать предъявителей кредитных листов, — и попросил его пройти в маленький кабинет, смежный с приемной. Церемонно попросив его сесть, банкир обратился к посетителю:
      — Господин виконт, я получил приказ уплатить вам по переводу, предъявляемому вами.
      — Ах, это очень приятно, — пробормотал виконт, встревоженный такой торжественностью.
      — Но я должен произвести уплату в три срока.
      — Что такое? — переспросил виконт.
      — Я готов, — флегматично продолжал банкир, — выдать вам десять тысяч франков.
      И, видя, что виконт нахмурил брови, прибавил:
      — Затем десять тысяч франков в день вашего отъезда из Бадена.
      — Ага! Требуют, чтобы я уехал.
      — Этого желают, по крайней мере.
      — А остальные десять тысяч франков?
      — Они будут переданы вам на первой остановке. Виконт, казалось, задумался.
      «Пообсудим-ка, — размышлял он. — С десятью тысячами франков я могу поиграть с четверть часа в trente-et-quarante. Если я этого не смогу, значит, мне по-прежнему не везет. В таком случае у меня останется еще двадцать тысяч франков, чтобы отправиться в Гамбург.
      Виконт написал расписку, положил десять тысяч франков — все блестящими золотыми — в карман, раскланялся с банкиром и вышел.
      Ровно в полдень он явился в игорную залу. Профессиональные игроки никогда не играют в рулетку: эта игра действует им на нервы, возбуждает их. Они заранее уверены, что нет шансов на выигрыш, и если кто-нибудь из них рискнет поставить луидор, то с единственной целью испробовать свое счастье, подобно тому, как ювелир пробует предложенный ему металл. Виконт прошел было мимо рокового стола, даже не повернув головы, и направился к столу с «trente-et-quarante», как вдруг услыхал, как какая-то старушка парижанка сказала:
      — Сегодня хорошо играть в рулетку. За столом Дон-Кихот.
      Дон-Кихот было прозвище, данное посетителями сухощавому, испитому крупье с длинным печальным лицом.
      — Да, — подтвердил другой игрок, — даже русские, которые никогда не ставят на номера, и те пришли сюда из-за него. У Дон-Кихота такой равномерный взмах руки, что у него раза по три выходит один и тот же номер.
      Эти слова заставили виконта переменить свое намерение. Он услыхал, что выкрикивают номер двадцать седьмой, и поставил на него.
      Номер двадцать седьмой вышел снова, и крупье передал виконту, присевшему к столу, три тысячи пятьсот франков. С этой минуты несчастный игрок превратился в одного из тех людей, о которых вульгарно выражаются, что у них в кармане лежит веревка от. повешенного. Через час банк был сорван; вечером такая же судьба постигла «trente-et-quarante». На другой день вечером виконт де Р. подсчитывал свой громадный выигрыш в триста тринадцать тысяч франков. Цифра тринадцать показалась ему предзнаменованием.
      — Ого! — сказал он. — Если завтра я буду играть, то, пожалуй, меня обчистят до нитки. Воздержимся лучше вовремя, уложим вещи и отправимся в Гамбург.
      Виконт, приняв это мудрое решение в одиннадцать часов вечера, вернулся в гостиницу, уложил золото в мешки и заказал почтовых лошадей.
      В десять часов утра, то есть за час до того, когда минотавр раскрывал свою ненасытную пасть, виконт, закутанный в роскошный плащ, в сопровождении камердинера, завербованного из лакеев отеля, садился в карету. В ту минуту, как экипаж грузно двинулся вперед, какой-то человек, запыхавшись, подбежал к нему: это был честный банкир немец.
      — Господин виконт, господин виконт, — кричал он, — вы уезжаете, не взяв своих денег.
      — Это правда, — спохватился виконт, — я забыл о них. И он положил в карман десять тысяч франков, раскланялся с банкиром и крикнул кучеру:
      — Вперед! Живо!
      Через пятьдесят минут карета с виконтом де Р., у которого в кармане хранились триста двадцать три тысячи франков, остановилась в маленькой деревеньке Оос, расположенной по обеим сторонам дороги, которая тянется из края в край по Великому герцогству Баденскому, от Баля и швейцарской границы до университетского города Гейдельберг.
      Почти в ту же минуту другая почтовая карета, приехавшая из Страсбурга, остановилась перед подъездом единственной гостиницы в Оосе; из кареты вышла молодая женщина, как раз в одно время с виконтом.
      — Ба, да ведь это Фульмен! — воскликнул виконт.
      — Ах, — произнесла молодая женщина, узнав игрока, — это вы, маленький виконт де Р.
      — Здравствуйте, Фульмен!
      — Здравствуйте, виконт!
      Фульмен встречала виконта раз восемь или десять в кругу золотой молодежи, когда он проматывал последние крохи своего состояния. Виконт подошел к Фульмен и, галантно поцеловав ее руку, сказал:
      — Куда это вы едете, моя милая?
      — В Баден. А вы?
      — А я из Бадена.
      — А!.. Значит, проигрались?
      — Напротив, выиграл. Разве вы не видите, какая у меня карета?
      — Да, правда. Привет вам, милорд! Мы, стало быть, разбогатели?
      — Да, малую толику, — скромно улыбнулся виконт.
      — А… куда это вы едете?
      — Хочу прокатиться по Рейну.
      — Любезный виконт, — сказала Фульмен, видимо, взволнованная и встревоженная. — Вы едете из Бадена? Вы провели там несколько дней?
      — Я прожил там с месяц.
      — В таком случае вы можете сообщить мне кое-какие сведения.
      — Пожалуйста, я к вашим услугам.
      — Много ли в Бадене французов?
      — Почти никого.
      — Знакомы вы с ними?
      — Да… со всеми… во-первых, там поселился граф д'Асти.
      — А! — воскликнула, задрожав, Фульмен.
      — Но я боюсь, что ему придется недолго там остаться;
      — Разве он должен выехать?
      — Да… на тот свет.
      — Что такое? — переспросила Фульмен. — Граф умирает?
      — Честное слово, моя милая, — сознался виконт, — это случилось отчасти по моей вине.
      — По вашей вине!
      — Да, третьего дня утром я нанес ему шпагой удар в горло.
      — Вы! — воскликнула Фульмен, сделав шаг назад.
      — Боже мой! — удивился виконт. — Какое это произвело на вас впечатление! Любите вы его, что ли?
      — Ах, что за шутки! Я знаю его жену… знаю его…
      — Черт возьми! — проворчал виконт. — Знай я это… В общем, вся история напоминает мне странный и смутный сон. Меня заставили ранить его.
      — Вас… заставили?
      — Я почти сошел с ума… проигрался до нитки… и хотел пустить себе пулю в лоб.
      — И что же?
      — Какой-то молодой человек небольшого роста, или вернее… женщина, переодетая мужчиной…
      — Женщина?
      — Да, маленькая, бледная блондинка с темно-синими глазами…
      «Она!» — подумала Фульмен.
      Виконт был в ударе и к тому же настроен цинически; он довольно искренно рассказал Фульмен об отвратительной роли, которую он сыграл. Фульмен выслушала его, удержавшись от желания выразить ему свое презрение словом или жестом, так как ей необходимо было расспросить его еще кое о чем.
      — Вы плохо кончите, любезный виконт, — заметила она с презрительной улыбкой.
      — Ба! Почем знать!
      — Ваше золото в крови… это счастья не приносит. Но, — продолжала Фульмен, желая во что бы то ни стало узнать все, — разве в Бадене нет никого из французов, кроме графа д'Асти и его жены?
      — Ах! Простите! Там маркиз и маркиза де С, баронесса де М., виконт и виконтесса де Н.
      — А еще? — спросила Фульмен.
      — Затем один полурусский и полуфранцуз, живущий бок о бок с графом на Лихтентальской аллее, который и был секундантом.
      — Как его зовут?
      — Майор граф Арлев.
      — А! — воскликнула Фульмен, стараясь победить свое волнение. — И… он там один?
      — Нет, с молодым человеком.
      — Без сомнения, с тем… который…
      — Нет, нет, — прервал ее виконт, — с настоящим молодым человеком, французом, своим другом. Он живет вместе с ним.
      — Как его зовут?
      — Арман.
      Фульмен побледнела как смерть.
      — Что же, — продолжала она. — Он близок с графом Арлевым?
      — Конечно! И с тех пор, как тот ранен, граф…
      — Ранен?.. Кто? Граф?
      — Нет, Арман. Фульмен вскрикнула.
      — Ах, черт возьми! — проговорил виконт, — я догадываюсь, моя милая, Арман ваш возлюбленный… но успокойтесь… утешьтесь… его рана не опасна… пустая царапина…
      — Но с кем же он дрался? — продолжала расспрашивать Фульмен, потерявшая голову.
      — С итальянцем, каким-то маркизом, имя его я забыл.
      — А почему? По какому поводу?
      — Мне говорили, из-за женщины. О! Это старая история, — прибавил виконт, — и вам нечего ревновать. Это случилось во Флоренции, где он был больше года назад.
      «Значит, — решила про себя Фульмен, — он друг майора Арлева».
      — Милая моя, — уговаривал виконт Фульмен, взяв ее за руку, — неужели вы любите этого юношу?
      — Может быть.
      — В таком случае, мне жаль вас.
      — Почему?
      — Потому что он любит другую.
      — О! Я это знаю, — перебила его Фульмен. — Он любит авантюристку… странную женщину… которую зовут…
      — Вовсе нет, — перебил ее виконт, — вы не в курсе дела, совсем не та…
      — Боже мой, кто же она?
      — Арман, — продолжал виконт, — как говорят, безумно влюблен в графиню.
      — Какую графиню?
      — Графиню д'Асти, конечно!
      Фульмен окончательно потеряла голову, услыхав слова виконта.
      — Мне кажется, что я схожу с ума! — прошептала она.
      — Она прислонилась к перилам парадного крыльца гостиницы и сделала графу прощальный жест рукой.
      В эту минуту какой-то человек, одетый в форму датского почтальона, подошел к молодому путешественнику.
      — Вы господин виконт де Р.? — спросил он с глубочайшим почтением.
      — Да, это я.
      Почтальон открыл кожаную сумку, висевшую у него через плечо на ремне, вынул из нее небольшой портфель и протянул его виконту.
      — Вот десять тысяч франков, господин виконт, — сказал он и отошел с поклоном.
      Виконт простился с Фульмен, вскочил в карету, в которую запрягли свежих лошадей, и крикнул почтальону:
      — В Гейдельберг!
      Фульмен стояла неподвижно, машинально глядя на ожидавшую ее почтовую карету.
      — Сударыня, — окликнула ее горничная, — лошади поданы.
      Фульмен пришла в себя и села в карету, не понимая, что такое она делает.
      — Арман, друг графа Арлева, — шептала она, — граф д'Асти умирает… от удара шпагой, «купленного ею»… Что все это значит, Боже мой?
      Карета быстро помчалась, и через какой-нибудь час Фульмен уже въезжала в Баден; она остановилась в Английской гостинице, находившейся ближе остальных к Лихтентальской аллее. После того, что она узнала в Оосе, танцовщица ни на минуту не подумала остановиться у графини. Переодевшись, она потребовала себе карету и велела ехать к графу Арлеву.
      — Я должна увидеть Армана, — решила она, — это необходимо во что бы то ни стало.
      Фульмен предвидела, что ее не впустят в дом майора и ей не удастся добиться свидания с Арманом, поэтому она приготовилась. Когда она позвонила у решетки сада, явился лакей, одетый во все черное.
      — Майор граф Арлев? — спросила Фульмен.
      — Здесь, — ответил лакей, пропуская ее.
      Фульмен вышла из кареты. Лакей провел ее через сад в большую летнюю гостиную и объявил:
      — Граф изволил выйти, но он скоро вернется. Не угодно ли вам подождать?
      — А господин Арман также вышел? — осведомилась Фульмен.
      — О, нет, — возразил лакей, — он еще не встает с постели, хотя ему много лучше.
      — А! — вздохнула Фульмен с облегчением.
      — Вы изволите знать их?
      — Я приехала навестить его, — с волнением ответила она.
      — Не угодно ли вам последовать за мною?
      Фульмен радостно вскрикнула, видя, что все препятствия мало-помалу устраняются с ее пути. Она последовала за лакеем, который провел ее во второй этаж, в комнату Армана. Арман был один и читал, опершись на локоть. При шуме отворившейся двери он поднял глаза.
      — Фульмен! — воскликнул он с удивлением, почти с радостью.
      Молодая женщина подбежала к нему и схватила за руку.
      — Ах! Дорогой Арман… — проговорила она. — Вы живы!
      — Как! — с улыбкой заметил он. — Разве до вас дошел уже слух о моей смерти?
      — Я узнала, что вы дрались на дуэли…
      — О! Это простая царапина…
      — Но с кем же? Из-за чего?
      — Тише, — проговорил Арман, приложив к губам палец, — это не моя тайна.
      Эти слова обдали сердце Фульмен холодом.
      — Ах, правда, — согласилась она, — это верно! У меня нет больше права ни знать ваши тайны, ни стараться проникнуть в них. Мне достаточно встретить вас здесь, в доме врага…
      Арман рассмеялся.
      — Да вы с ума сошли, дорогая Фульмен! О каком враге вы говорите?
      — Этот дом… — прошептала она, вздрогнув.
      — Этот дом принадлежит графу Арлеву… моему другу.
      — Вашему другу! О, несчастный! Этот человек, которого вы считаете своим другом, не более как слепое орудие, раб, креатура…
      — Кого же, о, Господи!
      — Женщины, которую вы любите, которая ненавидит вас и ведет вас к гибели…
      — Превосходно! — произнес, смеясь, Арман. — Дорогая Фульмен, успокойтесь… я уже не люблю ее.
      Эти слова заставили Фульмен отступить назад.
      — Вы… уже… не любите ее!.. — воскликнула она с непередаваемым оттенком в голосе, в котором звучали и радость, и недоверие.
      Арман уже не был прежним юношей с честным и прямым взглядом, с открытой улыбкой, которая не умела лгать. Ему навязали роль, и он играл ее добросовестно.
      — Да нет же, — уверял он. — Я уже не люблю ее, моя дорогая Фульмен… Что делать? Любовь приходит и уходит, как все на свете…
      — Но она здесь, эта женщина! — вскричала Фульмен. — Здесь? Вы бредите, Фульмен, в этом доме я живу один
      с графом.
      Фульмен устремила на него свой ясный и спокойный взгляд.
      — Дорогой Арман, — сказала она, — в настоящее время вы не свободны. Вам приказали играть роль — и вы исполняете ее; приказали лгать — и вы лжете. Прощайте! Бедный слепец, я спасу вас помимо вашего желания!
      Она гордо выпрямилась, послала молодому человеку прощальный привет рукой и вышла прежде, чем пораженный Арман сделал попытку удержать ее.
      С высоко поднятой головой вышла Фульмен из дома графа Арлева и приказала отвезти себя в Лихтенталь, за монастырь. Там состоялся поединок, на котором граф д'Асти получил удар шпагой в горло; его спешно перевезли в один из соседних домов, в какой-то простонародный трактир. Граф Арлев объявил, что если раненого повезут домой, то ему не выдержать далекого пути. Доктора, немедленно вызванные на место дуэли, подтвердили мнение майора, хотя они и ручались за его жизнь.
      Когда Фульмен приехала туда, она застала графиню д'Асти у изголовья мужа, заботливо ухаживающую за ним.
      Обе женщины вскрикнули от радости и кинулись друг другу в объятия.

      Прошло две недели. В это время оказалось возможным перенести графа д'Асти из трактира в Лихтентальскую аллею в его городской дом. Больной не мог говорить, но доктора ручались за его жизнь. Уже две недели графиня и Фульмен не отходили от его постели. Майор Арлев несколько раз посылал узнавать о здоровье раненого, но сам не являлся, ссылаясь на суставной ревматизм, не позволявший ему выходить из дому.
      В течение этих двух недель графиня не получила никаких известий о здоровье Армана и ни разу не произнесла его имени. Но она все еще любила его… любила тем сильнее, что уединение и разлука усиливали ее любовь; каждый час, в который она не получала известий о человеке, покорившем ее сердце, превращался в смертельное страдание для этой женщины.
      Она любила его, но не упоминала его имени, а Фульмен не решалась расспрашивать ее. Графиня с тех пор, как жизни ее мужа грозила опасность, сделалась гораздо снисходительнее к нему… а особенно с тех пор, как она сама, гордая Маргарита де Пон, по трепету своего собственного сердца поняла, что должен выстрадать тот, кто любит, и любит безнадежно. Прощение мало-помалу проникало в ее душу по мере того, как она превращалась в женщину, а ее удрученная совесть начинала шептать ей, что и она теперь не безгрешна. Читатель поймет поэтому, отчего она затаила в глубине своей души воспоминание об Армане и отчего у смертного одра мужа ее уста не осмеливались произнести его имени.
      Что касается Фульмен, то другие соображения побуждали ее хранить молчание. Фульмен, умная, энергичная и преданная женщина, смутно угадывала ужасные комбинации и злодейские планы Дамы в черной перчатке. Она знала настоящее имя этой женщины с того дня, как смерть постигла капитана Гектора Лемблена, и прекрасно понимала, что Арман не мог внушить ей иного чувства, кроме ненависти. А потому Дама в черной перчатке, отталкивавшая Армана, избегавшая его, старавшаяся во что бы то ни стало отделаться от него, внушала Фульмен гораздо менее опасений, чем теперь, когда эта женщина обратила его в своего соучастника.
      Насчет последнего опасения у Фульмен не оставалось ни малейшего сомнения после кратковременной беседы с юношей. Арман живет у графа Арлева. Арман называет его своим другом, Арман заявляет, что уже не любит и не видит Дамы в черной перчатке — все это не более как обман.
      — Она обратила его в послушное орудие и раба! — решила Фульмен. — И мне придется сорвать с нее личину, если я хочу спасти его.
      Фульмен решилась наблюдать молча. Она не упомянула о молодом человеке ни одним словом; она притворилась, что совсем не знает графа Арлева, но она замечала, что каждый раз графиня бледнеет и дрожит, когда камердинер майора приносит от него записку. Графиня поспешно разрывала конверт, жадно пробегала его глазами и говорила с волнением:
      — Поблагодарите графа от меня: господину д'Асти лучше.
      А Фульмен в это время думала: «Она искала в записке хоть одного слова об Армане, хоть намека на него… Бедная женщина… Она любит его!»
      Вначале Фульмен испытывала чувство глухой ревности.
      Она не требовала, чтобы любимый ею человек непременно любил ее, чтобы его сердце было свободно, но она не хотела, чтобы та, которой он увлечется, любила его.
      Сердце человеческое полно странностей. Эта ревность продолжалась всего несколько часов. Вскоре великодушие и благородство Фульмен одержали верх, и она сказала себе:
      «Она любит его! Так что ж, я постараюсь, чтобы это было взаимно… По крайней мере, она спасет его от роковой судьбы, которая грозит ему… »
      Однажды вечером, часов в шесть или семь, графа д'Асти, который не мог больше произнести ни одного слова, перевезли в лонгшезе на террасу. Раненый залюбовался догорающим закатом и, казалось, чувствовал некоторое облегчение под теплыми лучами догорающего солнца. Госпожа д'Асти сидела рядом с мужем и держала его руку в своих руках. Фульмен замечталась, облокотившись на каменные перила балкона, украдкой бросая взгляд в тенистый сад графа Арлева в надежде увидеть сквозь чашу деревьев своего возлюбленного Армана. Но он по-прежнему не показывался.
      Граф изредка поднимал на жену глаза, в которых блестели с трудом сдерживаемые слезы, и его взгляд — отныне единственный доступный для него язык — казалось, говорил Маргарите:
      «Вы добры… и я чувствую, что вы прощаете меня… Боже мой! Как бы я хотел теперь жить!»
      Вдруг у ворот дома раздался звонок, возвестивший о посетителе. В жизни есть минуты, когда душа и слух бывают поражены одновременно. Звук колокола заставил все три сердца встрепенуться и тревожно забиться.
      Граф сильно побледнел, как будто сама судьба прикоснулась к этому колоколу. Фульмен и графиня в волнении переглянулись.
      А между тем звонили иногда раз по двадцати в день, и дверь дома раз двадцать отворялась, пропуская различных посетителей. Но в этот вечер всем троим почудилось, что колокол прозвучал как-то зловеще, точно похоронный звон.
      Вошел лакей и доложил:
      — Граф Арлев и его друг изволят спрашивать о здоровье графа д'Асти.
      Граф из бледного сделался багровым. Арман у него в доме — не значило ли это, что он лишится снова привязанности и прощения жены. Сердце Фульмен болезненно забилось.
      «Ах! — подумала она. — Ястреб прилетел за своей добычей!»
      Графиня почувствовала слабость; ей стало грустно. Она с отчаянием взглянула на мужа. Казалось, она умоляла умирающего взглядом запастись мужеством и силой и спокойно встретить человека, которого она, наперекор самой себе, любила и не могла забыть, несмотря на все усилия и молитвы, посылаемые к Небу.
      Майор и Арман вошли. Майор вошел первым, подошел к постели графа и пожал ему руку. Арман поклонился графине, которая даже не в силах была подняться ему навстречу, так велико было ее смущение. От излишней добросовестности, с которой он исполнял свою роль, или вследствие сознания низости своего поведения, слишком тяготившего благородную натуру молодого человека, но он был, видимо, взволнован и едва мог пробормотать извинение, что до сих пор не навестил господина д'Асти.
      Раненый бросил на него взгляд, которым объявлял войну не на живот, а на смерть; все мускулы на его лице дрожали. Появись Арман неделей раньше, волнение убило бы графа. Но теперь он протянул ему руку, по-видимому, спокойно выслушал обычные фразы соболезнования молодого человека и сделал даже едва заметное движение головой, которое должно было означать его благодарность.
      Фульмен, на минуту растерявшаяся, скоро оправилась, и к ней вернулись ее обычное хладнокровие и присутствие духа.
      — Здравствуйте, Арман, — сказала она, пожав руку молодому человеку.
      Графиня побледнела, затем покраснела и задрожала.
      — Вы, значит, в Бадене, мой прекрасный обольститель! — продолжала Фульмен шутливым тоном.
      Арман окончательно смутился. Тон Фульмен, казалось, говорил:
      «Вы меня любили… мы любили друг друга… »
      Разве не могло это погубить Армана во мнении графини?
      Госпожа д'Асти минуту назад чувствовавшая глубокое страдание при входе Армана, Армана, о котором она хотела заглушить малейшее воспоминание, которого она во что бы то ни стало стремилась забыть, почувствовала при этих словах ревность. Присутствие графа д'Асти и влажный взгляд Фульмен удержали молодого человека от возражений.
      Даже граф Арлев почувствовал себя неловко при этой сцене. Один граф д'Асти вздохнул с облегчением. Ему показалось, что Фульмен является ему неожиданной поддержкой, посланной самим Небом. Она мужественно довела свою роль до конца. В продолжение целых двадцати минут, пока длился визит майора и Армана, она остроумно шутила над Арманом, вспоминая об их прежних отношениях, об ужинах у нее, на которых банкир-голландец после пятой выпитой бутылки шампанского становился забавным, и ей удалось в конце концов вызвать улыбку на бледных губах д'Асти.
      В ту минуту, как майор и Арман вставали, чтобы уйти, Фульмен незаметно очутилась около Армана, и они обменялись несколькими словами, которые ускользнули от слуха графини.
      — Арман, — прошептала она, — я должна поговорить с вами.
      Ее голос звучал властно, и сын полковника должен был повиноваться.
      — К чему? — спросил он.
      — Это необходимо.
      — Хорошо!
      — Где я могу увидеться с вами?
      — У майора.
      — Нет, там я не хочу.
      — Так завтра в казино.
      — Принадлежите ли вы к людям, которые способны сдержать свою клятву?
      — Милый вопрос!
      — Поклянитесь, что никто, слышите ли, никто не узнает о нашем завтрашнем свидании.
      — Клянусь!
      — Хорошо, прощайте!
      Графиня не слыхала их разговора, но ей показалось, что между Фульмен и Арманом существует какая-то тайна, и ее ревность еще усилилась. Майор и его друг вышли. В эту минуту вошли двое слуг и укатили кресло графа.
      Обе женщины на минуту остались одни. Графиня опустила глаза и, казалось, терзалась мучениями ревности. Фульмен подошла к ней и взяла ее руку.
      — Графиня, — сказала она ей голосом, полным волнения, — вы женщина высшего круга, а я не более как бедная актриса. Для вас в том обществе, где вы вращаетесь, гордость женщины состоит в том, чтобы никогда не сделать неверного шага… для меня же и для всех мне подобных гордость заключается в любви… много любить и много быть любимой.
      — Зачем вы мне все это говорите? — спросила графиня, вся дрожа.
      — Вы были так добры, что почтили меня однажды именем своего друга… и я хочу быть достойной этого имени, которым я горжусь, — продолжала Фульмен с возрастающим волнением. Арман никогда не любил меня… Я имела несчастье угадать вашу тайну и потому хочу спасти вас…
      Графиня д'Асти глухо вскрикнула и упала почти без чувств на руки Фульмен…
      Вечером того же дня, часов около одиннадцати, Фульмен стояла у окна своей комнаты, пылающим взглядом всматриваясь в сад графа Арлева.
      — Мне необходимо встретить тебя одну, демон, — шептала она. — Пусть борьба произойдет между нами двоими… О, я тебя хорошо узнала в прошлую ночь при луне по твоему черному платью, несмотря на густой вуаль, закрывавший твое лицо… но сегодня тебе от меня уж не ускользнуть.
      Ночь была темная, полный мрак окутывал сад, и глаза Фульмен невольно следили за полосками огня, которые отбрасывали окна домов. Она ждала, пока исчезнет этот свет. Ей пришлось прождать около часа.
      Наконец последний огонек потух, и сад погрузился в непроглядную тьму.
      «Все спит», — подумала Фульмен.
      Она закрыла окно, но не потушила свечи, которая уже догорала; молодая женщина сообразила, что не пройдет и четверти часа, как свеча потухнет сама собой.
      — Когда ты, зловещая ночная птица, скрывающаяся весь день в доме, не увидишь больше света, — прошептала она, — ты выйдешь в сад прогуляться под тенистыми деревьями и подышать чистым воздухом. Но ты встретишь там Фульмен…
      Она сбросила с себя женское платье, открыла комод, где хранились ее театральные костюмы, и достала оттуда одежду пажа; одев ее, она свернула волосы и спрятала их под небольшой шапочкой. Затем она опустила в карман прекрасный маленький кинжал с острым стальным лезвием. Можно было подумать, что Фульмен наряжается для маскарада, с целью искать приключений. Но серьезное выражение ее лица и печальный взгляд шли вразрез с элегантностью ее костюма.
      «Отправимся, — сказала она себе. — Драма покинула сцену и перешла в действительную жизнь, начнем же свою роль…»
      Она осторожно отворила дверь и на цыпочках вышла в сад. Высокая стена разделяла оба сада. В двух метрах от этой стены росло дерево, одна из ветвей которого, точно висячий мост, спускалась со стены.
      Фульмен подошла прямо к этому дереву и благодаря своему мужскому костюму взобралась на него с ловкостью мальчишки, привыкшего разорять птичьи гнезда.
      — Иной раз полезно быть танцовщицей, — сказала она. Она перелезла на ветку и, добравшись по ней до самого ствола, ступила на стену, а оттуда легко соскочила в сад. Потом она остановилась около главной аллеи, усыпанной песком, под развесистыми гранатами и с кинжалом в руке замерла в ожидании…

      Вечер был тихий и теплый. Ночной ветер не колыхал деревьев. С улицы не доносилось ни малейшего шума. С четверть часа Фульмен стояла неподвижно, устремив глаза на свое окно, блестевшее сквозь листву. Читатель, вероятно, уже догадался, почему Фульмен не потушила свечи: она хотела пробраться в сад графа Арлева раньше Дамы в черной перчатке, которая выходила по ночам из своей комнаты после того, как погасал последний огонек в доме графа д'Асти.
      Свеча прогорела еще несколько минут, затем пламя ее начало колебаться, вспыхнуло раза три, наконец потухло. Фульмен, все время стоявшая неподвижно, скорее угадала, чем увидала — так ночь была темна — голову, высунувшуюся из окна и прислушивавшуюся… Прошло две минуты… Фульмен снова услыхала шум. Это был шум петлей отворившейся стеклянной двери… Затем послышались легкие шаги, под которыми шуршал песок аллеи.
      Шаги были медленны, ритмичны, как шаги прогуливающегося человека, которому некуда торопиться. Они приближались к Фульмен.
      Фульмен не ошиблась: это была Дама в черной перчатке.
      Мстительница, закутанная в шаль, покинула свое дневное убежище и с упоением вдыхала свежий ночной воздух; она шла медленно, с опущенной головой, задумчивая и мрачная.
      Вдруг перед нею выросла тень, и, когда она отшатнулась и хотела уже закричать, сильная рука схватила ее за горло, а глухой голос произнес:
      — Молчи!
      В ту же минуту Дама в черной перчатке почувствовала, как острие кинжала коснулось ее шеи.
      — Молчи! — повторил голос. — Если ты хоть пикнешь, я убью тебя…
      Дама в черной перчатке попыталась было защищаться, но сильная рука не дала ей двинуться. Голос между тем продолжал:
      — Я Фульмен, и хочу покончить с тобою. Не рассчитывай на помощь. Прежде, чем успеют прибежать сюда, ты будешь лежать мертвой у моих ног.
      Фульмен взяла ее за руки и увлекла в конец сада, все еще держа над нею кинжал и готовая каждую минуту исполнить угрозу, если ее противница не исполнит ее приказаний.
      Затем она посадила Даму в черной перчатке на дерновую скамью и встала перед нею.
      — Теперь, — произнесла она, — поговорим. Дама в черной перчатке иронически рассмеялась.
      — А! — проговорила она. — Так вы Фульмен?
      — И я пришла спасти от тебя Армана.
      — Вы с ума сошли…
      — О! — продолжала Фульмен. — Теперь не время для лишних разговоров, сударыня. Мы здесь одни; у меня в руках кинжал, а у вас его нет, к тому же я сильнее вас: я — дочь народа, рука у меня твердая, и, если бы я сжала покрепче ваше горло, я бы задушила вас.
      — Дальше? — проговорила Дама в черной перчатке, спокойно усмехнувшись.
      — Ваша жизнь в моих руках, и вы не можете от меня избавиться.
      — Как видите, я об этом и не думаю. Вы хотели поговорить, давайте. Чего вы от меня хотите?
      — Армана.
      — Но, моя милая мадемуазель Фульмен! — вскричала Дама в черной перчатке, которая даже под кинжалом соперницы сохранила свое высокомерие и насмешливость. — Если бы ваш Арман любил вас, я не отняла бы его у вас.
      — Я хочу знать, кроме того, — продолжала Фульмен, раздражаясь ее презрительным и холодным тоном. — Я хочу знать, что вы здесь делаете, зачем вы прячетесь и какую непонятную цель вы преследуете.
      — Но ведь вы требуете от меня целой исповеди? — усмехнулась Дама в черной перчатке.
      — Согласна, — подтвердила Фульмен. Таинственная женщина с минуту хранила молчание, и
      Фульмен услыхала ее иронический смех.
      — Сударыня! — воскликнула вконец рассерженная Фульмен. — Берегитесь!
      — Чего, скажите, пожалуйста?
      — Если вы не согласитесь…
      — Что тогда?
      Дама в черной перчатке выпрямилась и в свою очередь смерила Фульмен взглядом. Фульмен подняла кинжал.
      — Я убью вас, — произнесла она.
      — Хорошо, я скажу вам все, — ответила Дама в черной перчатке, по-видимому, уступая угрозе.
      — Я жду… — прошептала Фульмен.
      — Но прежде чем начать свою исповедь, — продолжала Дама в черной перчатке, — надо установить равновесие между нами.
      — Что такое? — переспросила Фульмен, не поняв сразу этих слов.
      — Вы говорите, что мы одни; вы сильны — я слаба; у вас есть кинжал, а я безоружна.
      — Да, — подтвердила Фульмен.
      — Значит, моя жизнь находится в ваших руках?
      — Все это верно.
      — Но… вы любите Армана? Фульмен вздрогнула.
      — И потому, — безжалостно продолжала Дама в черной перчатке, — если вы собираетесь убить меня, то помните: Арман умрет! В тот час, когда поднимут мой труп, майор Арлев, мой раб, заколет Армана.
      Фульмен глухо вскрикнула, на что Дама в черной перчатке ответила насмешливым взрывом смеха.
      — Вы видите теперь, — произнесла она, — что я держу в руках вашу жизнь крепче, чем вы мою, так как жизнь женщины — это жизнь любимого человека, — докончила она со вздохом.
      — Вы правы, — прошептала побежденная Фульмен, склоняя голову.
      — А теперь, — продолжала таинственная женщина, вы желали моего признания, не так ли? Вы хотите знать мою тайну! Что ж! Я все скажу вам, так как я устала постоянно встречать вас на своей дороге в виде препятствия, а война, которую вы объявили мне, неравная борьба, так как вы — любовь, а я — рок!
      Дама в черной перчатке произнесла эти слова таким холодно-зловещим тоном, что даже отважная и энергичная Фульмен почувствовала в своем сердце смутный страх. Дама в черной перчатке продолжала:
      — Вы любите Армана, а он любит меня… Вы не имеете над ним никакой власти, я же сделала из него раба. Вы видите, что пытаться вырвать его у меня было бы чистым безумием и что вы погибли бы в этой неравной борьбе. Я посвящу вас в свою тайну, потому что вы отвечаете его жизнью за молчание, а когда вы выслушаете меня, то перестанете быть моим врагом и будете, как и он, повиноваться мне, — прибавила Дама в черной перчатке с убеждением. — Или, по крайней мере, перестанете мешать моим планам, как бы непонятны они для вас ни были. А теперь слушайте…
      Что ужасного и таинственного рассказала Дама в черной перчатке Фульмен в чаще пустынного сада в эту безмолвную ночь — мы отказываемся сообщить это. Но час спустя Фульмен вернулась в свою комнату бледная, дрожащая, с опущенной головой, связанная клятвой с Дамой в черной перчатке. Она поклялась молчать, даже, может быть, повиноваться.
      Графиня д'Асти была принесена в жертву судьбе.
      Пока Фульмен возвращалась к себе, Дама в черной перчатке осталась еще на несколько минут в саду, погруженная в размышления. Наконец и она вернулась домой, однако прошла не в свою комнату, а к Арману. Молодой человек спал. Она коснулась его лба рукой в перчатке.
      — Арман! — ласково позвала она.
      Арман проснулся, открыл глаза и, узнав ее, улыбнулся.
      — Милый Арман, — продолжала она ласковым голосом, садясь у изголовья молодого человека, — я хочу побранить вас.
      — Побранить меня? За что?
      — За то, что вы почти предали меня. Он вскрикнул от удивления.
      — Припомните-ка, — продолжала она, — не сделали ли вы чего-нибудь, не посоветовавшись со мною?
      — Да нет же… не знаю…
      — Вы видели Фульмен?
      Арман вздрогнул, вспомнив о свидании, назначенном ему танцовщицей, и об обещании молчать, которое он дал.
      — Разумеется, — сказал он, смутившись, — я видел ее сегодня у графини. Разве вы не потребовали этого сами?
      — Да, но разве я позволила вам соглашаться на свидание с нею?
      Арман покраснел.
      — У вас назначено с ней свидание, — продолжала Дама в черной перчатке, — завтра, в казино, и она потребовала от вас, чтобы вы не говорили мне об этом.
      — Правда, — признался совершенно растерявшийся Арман. — Но как вы узнали об этом? Кто мог сказать вам это?
      — Сама Фульмен.
      — Фульмен?
      — Да.
      — Вы… видели… ее?
      — Да, я только что от нее.
      — Как! Она здесь?
      — Нет, но она перелезла через садовую стену.
      — Оригинальная дорога!
      Дама в черной перчатке рассмеялась и сказала:
      — И знаете ли вы, что она думала сделать в «нашем» саду?
      — Нет.
      — Она хотела убить меня. Арман вскрикнул от изумления.
      — Что делать, — продолжала молодая женщина, все еще улыбаясь. — Фульмен любит вас и… ревнует.
      — Бедная Фульмен! — прошептал Арман.
      — Но, видите ли, — продолжала Дама в черной перчатке, — она раздумала: вложила меч свой в ножны, и мы кончили с ней миром.
      — Это странно!
      — И она поручила мне передать вам, что не придет завтра в казино.
      — Почему?
      — Потому что свидание, которое она назначила, теперь бесполезно. Покойной ночи!
      И Дама в черной перчатке удалилась, оставив Армана погруженного в самые невероятные предположения по поводу этой ночной беседы с Фульмен.

      Прошла неделя. В течение этого времени Арман и майор каждый день навещали графа д'Асти то вместе, то поодиночке. Когда Арман являлся один, он оставался более часа у постели больного, конечно, не ради последнего. Граф был не более как предлогом для его посещений.
      Госпожа д'Асти каждый раз краснела и смущалась, когда в передней раздавались шаги молодого человека, и вся кровь приливала у нее к сердцу. Но это смущение продолжалось недолго. Вскоре глаза ее начинали блестеть от радости. Графиня любила Армана. Она принуждена была признаться себе в этом и не имела сил бороться долее, хоть и пробовала. Тщетно старалась она казаться холодной, сдержанной, почти высокомерной относительно молодого человека. Чувство одерживало верх над рассудком, а взгляд выдавал напускную строгость и холодность.
      У графини была поверенная, которой она во всем призналась, — Фульмен, и последняя, в силу таинственного соглашения, вынуждавшего ее к молчанию, не могла крикнуть ей: «Берегитесь! Арман не любит вас… и вы жертва гнусной комедии!».
      Что касается графа д'Асти, то протекшая неделя была для него сплошным ужасом. Он ежедневно видел Армана, и каждый визит молодого человека был для него настоящей пыткой. Этот человек, который не мог говорить, которому запрещено было всякое резкое движение, не имел другого средства выражать свои желания и чувства, кроме взглядом, но этот взгляд был необычайно красноречив, и все душевные движения отражались в нем.
      Госпожа д'Асти и Фульмен не отходили от его изголовья, но вопрос — являлось ли это ради него одного? Арман приходил аккуратно около двух часов и оставался часов до четырех или пяти. И раненый видел, как молодой человек и графиня обменивались взглядами, поочередно опуская глаза, краснели, смущались и играли наивную комедию любви.
      Рана графа, начавшая, по словам доктора, было заживать, через несколько дней воспалилась, и у раненого снова началась лихорадка. Душевные страдания, испытываемые им, осложнили его положение. Однажды вечером лихорадка была так сильна, что у больного начался бред и он перестал сознавать, что происходит вокруг него. Как раз в эту минуту явился Арман в сопровождении майора. Фульмен не было…
      В эту минуту, когда входили оба посетителя, графиня была одна около мужа и давала ему успокоительное лекарство. Хотя граф д'Асти и до того плохо себя чувствовал, но бред начался у него лишь с появлением Армана.
      — Графиня, — сказал майор Маргарите, — мне знакомы эти пароксизмы лихорадки; я сам испытал их после одной серьезной раны. Они появляются дней через пятнадцать после полученной раны и проходят сами собой, если больного оставляют в полном покое. Как бы мы тихо ни сидели, но одного нашего присутствия достаточно, чтобы поддержать нервное возбуждение больного, которое прекратится, как только господина д'Асти оставят одного.
      Граф Арлев встал, сделав Арману знак последовать его примеру. Все трое перешли в соседнюю комнату. Через несколько минут под предлогом визита к одному австрийскому генералу майор откланялся, попросив графиню задержать у себя Армана на час или на два. Графиня д'Асти, оставшись наедине с Арманом, дрожала; она чувствовала, что ее охватывает слабость и борьба невозможна.
      Арман, твердо помня свой урок, несколько минут после ухода майора молчал, притворившись смущенным, даже робким; затем он набрался храбрости и осмелился взять руку графини.
      Графиня задрожала еще сильнее, но не отняла руки. Тогда Арман отважился встать на колени. Она подавила крик.
      — Что вы делаете? — прошептала она.
      — Я люблю вас… — проговорил Арман.
      Госпожа д'Асти хотела подняться, вырвать у него свою руку, бежать… Но силы покинули ее, и магические слова «Я люблю вас», сказанные молодым человеком взволнованным голосом, заставили ее окончательно потерять голову.
      — Уходите! — сказала она. — Уходите! Ради Бога!
      Арман встал, поцеловал в последний раз ее руку и медленно вышел.
      Госпожа д'Асти залилась слезами от стыда при мысли, что она, повинуясь голосу сердца, выслушивала признания Армана в двух шагах от постели, где лежал в агонии человек, имя которого она носила и которому она простила все. Когда Фульмен, которая, без сомнения, уезжала в это время по приказанию Дамы в черной перчатке, вернулась домой после продолжительной прогулки в карете, она застала госпожу д'Асти почти без чувств.
      — Ах, дорогая, — прошептала графиня, беря руки Фульмен и сжимая их, — он должен уехать, или я погибла!
      Ужас так ясно выразился в словах графини, что Фульмен была растрогана до слез.
      «Бедная женщина! — сказала она себе. — Как она его любит!»
      Графиня тотчас же написала Арману следующую записку.
       «Друг мой!
       Если вы меня действительно любите, то уезжайте или бегите от меня. Мой умирающий муж обязывает вас к этому, а я на коленях умоляю вас
       Маргарита».
      Графиня вручила это письмо Фульмен, которая взялась доставить его молодому человеку; затем графиня прошла в комнату мужа и застала его лежащим без чувств. Быть может, он слышал, как молодой человек говорил его жене «Я люблю вас».
      Фульмен отправилась к майору. В этот раз ее приняла сама Дама в черной перчатке. Тот, кто присутствовал при первом свидании этих двух женщин, когда они вызывающе смерили одна другую с головы до ног, а затем видел их у постели умирающего Гектора Лемблена и во время ночной сцены в саду, когда Фульмен хотела поразить кинжалом свою соперницу, был бы удивлен, увидав, что танцовщица с почтительной боязнью поклонилась Даме в черной перчатке.
      — А! — сказала Дама в черной перчатке, протягивая руку, чтобы взять письмо. — Она пишет ему?..
      — Да.
      — Зачем?
      — Чтоб он уехал.
      — Это невозможно. Арман останется, и она снова увидит его.
      — Ах! Неужели у вас нет к ней жалости, — с мольбою в голосе сказала Фульмен.
      — А ко мне у них была жалость! — ответила Дама в черной перчатке.
      — О! Будьте неумолимы к нему, у меня не хватит мужества защищать его… но… она!
      — Вам известно, что с того часа, как граф умрет, она будет мне безразлична. Если Арман действительно любит ее, он может жениться на ней.
      — Ах, — вздохнула Фульмен, — вы знаете, что он не любит ни графиню, ни меня…
      — Он любит меня, не так ли?
      — Увы!
      Мстительница, которую ничто не могло тронуть, почувствовала внезапное волнение. Она взяла руку Фульмен и сжала ее в своих руках.
      — Слушайте! Если я когда-нибудь буду в состоянии излечить Армана от его любви ко мне, то сделаю это ради вас… у вас благородное сердце!..
      И Фульмен увидала, как в голубых глазах этой неумолимой женщины блеснули слезы.
      «Ах! Как она, должно быть, любила!» — подумала актриса.
      Фульмен вернулась к графине.

      На следующий день в доме графа д'Асти была назначена консультация врачей. Консультантами были следующие лица: во-первых, известный парижский хирург, приехавший в Баден три или четыре дня назад; затем австрийский военный хирург, которого пригласили из Раштадта, где стоял австрийский гарнизон; наконец, двое баденских докторов, весьма известных, которые пользовали графа с самого начала его болезни.
      — Господа, — сказал один из них, — рана, сначала нетяжелая и которая, как нам казалось, не должна была иметь других дурных последствий, кроме неизбежной потери голоса, в течение недели понемногу заживала. Лихорадка исчезла, края раны сблизились, пациент чувствовал себя хорошо и ночью спал по нескольку часов спокойно и не просыпаясь. Мой уважаемый коллега и я признали даже возможным в хорошую погоду и когда дневной жар немного спадает разрешить переносить графа на террасу.
      Пока немецкий врач говорил, французский доктор и австрийский хирург внимательно исследовали больного.
      — Действительно, — сказал доктор после долгого размышления, — странно, что состояние больного ухудшилось, вместо того, чтобы пойти на улучшение, и что он каждый вечер подвергается жестоким пароксизмам лихорадки, доходящим до бреда, тогда как рана его находится на пути к заживлению.
      Он повернулся к графине, которая присутствовала на консультации, и сказал ей:
      — Я начинаю думать, сударыня, что нервное возбуждение, в котором находится теперь граф и которое продолжается почти без перерыва, зависит скорее от какой-нибудь другой причины, чем от раны.
      Графиня дрожала под взглядом доктора.
      — Очевидно, — продолжал последний, — на него что-то очень сильно повлияло.
      — Однако… доктор… — пробормотала графиня, — мой муж окружен вашими заботами… нашей привязанностью…
      — Нет ли у него какой-нибудь тайной печали или серьезного душевного недуга?
      — Однако, — возразил немецкий врач, который, сам того не сознавая, вывел графиню из затруднительного положения, — если допустить ваше предположение, доктор, то как объяснить спокойствие и хорошее состояние духа больного в течение первых восьми дней, хорошее настолько, что оно даже оказало благотворное влияние на состояние его раны.
      — Кто знает, — возразил доктор, отстаивая свое мнение, — возможно, что потрясение случилось именно по истечении этих восьми дней.
      — О, — возразил немецкий врач, — этого нельзя допустить! Графиня не покидала ни на минуту комнаты своего мужа. Она может подтвердить это…
      Доктор бросил взгляд на графиню д'Асти. Бледность молодой женщины навела его на мысль о существовании каких-то обстоятельств, раскрывать которые он не считал себя вправе, и он перестал настаивать.
      Доктора начали совещаться о новом способе лечения, прописали рецепты и удалились.
      Несколько минут спустя после их ухода пришел граф Арлев, на этот раз один. Графиня д'Асти, услыхав звонок у входной двери, задрожала и только тогда вздохнула свободно, когда увидала, что дверь спальни затворилась за майором.
      Майор поклонился графине и подошел к раненому. Граф д'Асти находился со вчерашнего дня в самом печальном состоянии. Он то впадал в страшный бред, то им овладевало какое-то физическое оцепенение и он закрывал глаза. С тех пор, как между Арманом и графиней возникли новые отношения, сознание к нему не возвращалось.
      Увидав майора, он, по-видимому, начал понемногу связывать нить событий и припоминать происшедшее. Одно мгновение он проявил даже как бы ужас и начал искать глазами лицо, которое он привык видеть являющимся вместе с майором.
      Потом этот ужас исчез, когда он убедился, что этого лица нет.
      Граф Арлев долго и с сосредоточенным вниманием смотрел на больного.
      — Сударыня, — сказал он наконец тихо графине, — я долго колебался, сказать ли вам свое искреннее мнение о печальном положении, в котором находится граф.
      — Говорите, — ответила графиня дрожащим и глухим голосом.
      — Но при настоящем положении вещей, — продолжал майор, — я уже не могу молчать.
      — Я ко всему приготовилась, граф.
      Графиня произнесла это с волнением, которое показало майору, что она все простила своему мужу. Майор продолжал:
      — Граф д'Асти ранен серьезно, может быть, даже смертельно, сударыня.
      Слезы покатились по щекам Маргариты де Пон.
      — Но, может быть, есть еще средство спасти его.
      — О, говорите, говорите! — вскричала графиня порывисто. — Он столько выстрадал!
      — Это средство состоит в том, — продолжал майор, — чтобы привести к нему нового врача.
      — Который его спасет, не правда ли?
      — Может быть…
      — О, скорее, скорее! Где он? Не нужно ли за ним сходить?
      — Этот врач женщина…
      — Женщина?
      —Молодая русская дама, историю которой я должен вам рассказать для того, чтобы объяснить вам, как я познакомился с нею…
      Графиня д'Асти впилась глазами в лицо майора.
      — Говорите, граф, говорите! — вскричала она.
      — Около двух лет назад, — начал майор, — я служил на Кавказе. Под моим начальством находился молодой офицер, граф***, женатый на молодой женщине, родившейся в южной России, около Одессы. У молодой графини служила кормилица-цыганка. Эта цыганка была посвящена в некоторые тайны восточной медицины, которая, как вам, вероятно, известно, основывается отчасти на применении разных простых и ароматических растений. Она оставила своей госпоже несколько рецептов, в особенности против всевозможных застарелых повреждений и самых тяжелых ран.
      — Ах! — воскликнула графиня. — Она спасет моего мужа, не правда ли?
      — Я надеюсь…
      — Но где же она?
      — Подождите немного, — сказал майор, улыбаясь, — последняя кампания на Кавказе, в которой я участвовал, была чрезвычайно кровопролитна. Черкесы нападали на нас под прикрытием разных окопов и засек, и при каждой стычке мы теряли много людей. Молодая графиня захотела последовать за своим мужем и сопровождала его всюду, леча его раны своими таинственными средствами.
      — И они… помогали?
      — Почти всегда, причем в трех или четырех таких случаях, когда наши врачи отказались от лечения.
      — И… эта дама?
      — Она со вчерашнего дня находится в Бадене. Если вы желаете, я приглашу ее сюда немедленно.
      — Если я пожелаю?.. Я молю вас об этом! — воскликнула графиня. — О, пойдите, упросите ее прийти!
      Майор встал, поцеловал руку графине д'Асти и вышел. В эту минуту в спальню вошла Фульмен. Графиня бросилась к ней на грудь, передала ей свой разговор с майором и прибавила:
      — Ах, по крайней мере, я одна только буду страдать!
      «Бедная женщина, — прошептала про себя Фульмен, — если бы ты знала, какая судьба ожидает тебя!».
      Около часу спустя у ворот дома графа д'Асти остановилась карета, и из нее вышли майор и молодая женщина. Как читатель уже, конечно, догадался, это была Дама в черной перчатке.
      Она твердыми шагами вошла в дом под руку с майором. Графиня спустилась почти до конца лестницы, чтобы встретить ее. Фульмен была вместе с нею и ничем не выдала себя при встрече с Дамой в черной перчатке. Она только слегка опустила глаза, не выразив ни малейшего удивления. Воля мстительницы тяготела над нею так же, как и над Арманом.
      Что же касается графини, то она никогда не видала Дамы в черной перчатке и заметила только, что предполагаемая русская дама обладала жестокой, почти роковой красотой. И ей представилось, что высокомерная строгость Дамы в черной перчатке свидетельствует о возвышенной душе и разуме и что она принесет ее мужу выздоровление.
      После обмена обычными приветствиями Дама в черной перчатке просила провести ее к больному. Затем она потребовала оставить ее с ним наедине. Майор и обе женщины, повинуясь ее приказанию, вышли в соседнюю комнату.
      И вот в течение целой минуты Дама в черной перчатке с какой-то дикой радостью смотрела на это лицо, измученное лихорадкой и искаженное перенесенными страданиями, на болезненно блестевшие глаза и преждевременно поседевшие и поредевшие волосы.
      — Я думаю, — прошептала она, — что ты достаточно настрадался… убийца!
      И она вынула из своего кармана маленький флакон с темной жидкостью и со зловещей медлительностью откупорила его. Графиня д'Асти пришла бы в ужас, если бы увидала в эту минуту страшное выражение лица Дамы в черной перчатке.

      Дама в черной перчатке открыла флакон и налила несколько капель содержавшейся в нем коричневой жидкости на чайную ложку. Затем она раздвинула губы больного, заставила его раскрыть рот и влила ему жидкость. Был это яд или целебное средство?
      Едва раненый проглотил лекарство, как странная перемена совершилась в его лице. Из багрового, каким он был до тех пор, он внезапно стал бледным, морщины на его лице разгладились, он издал несколько невнятных звуков, затем глаза его закрылись, и через несколько секунд лицо его помертвело.
      Дама в черной перчатке открыла дверь комнаты, куда вышли графиня, Фульмен и майор.
      — Вы можете войти, — сказала она.
      Они вошли. Графиня вдруг вскрикнула. Фульмен задрожала. «Она убила его», — подумала она.
      Но губы Дамы в черной перчатке улыбались.
      — Не бойтесь, — сказала она графине, — это обморок, который вызван мною нарочно.
      — Ах, — прошептала молодая женщина, — как мне страшно!
      — Теперь он впал в летаргию, которая продолжится около двух часов, — сказала Дама в черной перчатке. — В течение этих двух часов он не проявит ни одного признака жизни, он будет лежать, как мертвый.
      — А… потом?
      — Потом он придет в себя и у него уже не будет ни лихорадки, ни бреда.
      — И он будет спасен?
      — Нет еще, но я буду, по крайней мере, в состоянии судить о его болезни.
      И Дама в черной перчатке прибавила:
      — Однако, сударыня, вам придется посвятить меня в некоторые обстоятельства, которые дадут мне понятие о сущности его болезни, и только тогда я могу назначить ему подходящее лечение.
      У графини д'Асти отчаянно забилось сердце. Она подумала, что молодая женщина придерживается того же мнения о ране ее мужа, что и доктор-француз. Дама в черной перчатке пригласила жестом майора и Фульмен выйти из комнаты. Они удалились, и графиня осталась наедине с этим своеобразным врачом.
      — Сударыня, — произнесла Дама в черной перчатке голосом, утратившим прежнюю суровость и звучавшим задушевно и ласково, — вы должны позволить мне относиться к вам, как к старому другу, вы должны вполне довериться мне.
      — Для спасения своего мужа я готова на все.
      — Майор Арлев, мой старый знакомый, — продолжала Дама в черной перчатке, — явился за мной совершенно неожиданно, но во время пути я успела расспросить его о различных фазисах болезни вашего мужа.
      Графиня задрожала.
      — Он сообщил мне, что граф находился вне опасности уже через три дня после дуэли.
      — Это правда.
      — Что он был спокоен, хорошо спал, и все заставляло надеяться на быстрое его выздоровление.
      — Да.
      — Но внезапно, в исходе восьмого дня, когда рана уже начала закрываться, больной почувствовал себя хуже. Правда это?
      — Увы!
      — Приходится приписать все это влиянию какой-нибудь случайности.
      — Но, сударыня, — быстро прервала ее графиня, — уход за ним все время был прекрасный, я не отходила от него ни на минуту.
      — В таком случае ухудшение должно иметь нравственную причину.
      Графиня д'Асти то краснела, то бледнела. «Неужели я должна признаться в своей тайне?» — подумала она.
      — Поймите, — продолжала Дама в черной перчатке, — что если вы желаете спасти графа, то должны искренно и подробно рассказать мне все.
      Графиня сделала над собою усилие.
      — Я готова, — сказала она.
      Дама в черной перчатке подошла к ней и посмотрела на нее проницательным взглядом судьи, который допрашивает обвиняемого.
      — Любите ли вы вашего мужа? — спросила она.
      — Ах! — вздохнула графиня, которой казалось, что она вполне искренна, так как в данную минуту она позабыла об Армане.
      — Любили ли вы его… всегда? Маргарита де Пон смутилась.
      — Помните, сударыня, я спрашиваю вас для того, чтобы спасти вашего мужа.
      — Я знаю! Нет, я чувствовала к нему одно время отвращение. Но нельзя ли…
      — Умолчать о причинах этого, не правда ли? Графиня молча кивнула головой.
      — О, конечно, причины не играют здесь никакой роли!
      Графиня д'Асти вздохнула с облегчением.
      — Не выказывали ли вы ему свое отвращение, даже, может быть, ненависть?
      — Да.
      — До каких пор?
      — Пока он не был ранен.
      — Ну, а с тех пор?
      — Тогда мне стало жаль его… и я его простила…
      — А он… он любил вас?
      — До безумия.
      — Хорошо, — сказала Дама в черной перчатке, — перемена, происшедшая в вас, дает мне ключ к разрешению этой тайны.
      Графиня вздохнула еще раз и подумала, что ее допрос этим ограничится. Но Дама в черной перчатке продолжала:
      — Это объясняет мне быстрое и заметное улучшение, которое наблюдалось у больного в первые восемь дней… Но…
      Она остановилась и посмотрела на графиню; та почувствовала, как стучит ее сердце.
      — Но, — продолжала Дама в черной перчатке, — если перемена ваших отношений к графу совершила это чудо, то следует думать, что случилось нечто новое… причиной чего, хотя бы и косвенной, были вы… Не принимали ли вы кого-нибудь здесь?
      Графиня вздрогнула и побледнела как смерть. Дама в черной перчатке взяла ее за руку.
      — Сударыня, — ласково заметила она, — извините меня и будьте уверены, что я ваш друг. Я спрашивала майора… и он сделал мне… кое-какие намеки… о тайне…
      Она, по-видимому, некоторое время не решалась договорить, но так как графиня продолжала молчать, то она нерешительно сказала:
      — У майора есть друг… который любит вас… он приходил сюда… граф ревнует…
      — Сударыня, пощадите! — пробормотала графиня, закрывая лицо руками.
      — Графиня, — проговорила Дама в черной перчатке, — графиня! Во имя Неба! Ведь я хочу спасти вашего мужа… я прошу у вас милости… этот молодой человек…
      — О! — внезапно проговорила графиня, — он не вернется сюда… я его не увижу, даю вам слово…
      — Этого мало…
      — Боже мой, чего же вы еще потребуете от меня?
      — Слова, которое может спасти вашего мужа.
      — Каково бы оно ни было, я даю его.
      — Хорошо! Как только он откроет глаза и вы заметите, что его рассудок возвращается, что спокойствие сходит в его душу… тогда…
      — О, продолжайте…
      — Как только он взглянет на вас, вы дотронетесь рукой до его руки; пусть он удостоверится, что «его» нет в комнате… вы наклонитесь к нему… и…
      — И?.. — с нетерпением проговорила графиня, вся взволнованная и дрожащая.
      — И скажете ему на ухо: «Он ушел… я его больше никогда не увижу… »
      —Я обещаю вам это, —сказала графиня прочувствованным голосом.
      Дама в черной перчатке подошла к больному и сняла повязку с его раны. Граф д'Асти спал глубоким сном, и сердце у него чуть слышно билось. Можно было подумать, что он умер. Тогда Дама в черной перчатке показала графине другой маленький флакон и поставила его на столик. Затем она сняла корпию, которой была закрыта рана, и обмыла рану тепловатой водой… Намочив новый кусок корпии жидкостью из второго флакончика, причем корпия окрасилась в красный цвет, Дама в черной перчатке наложила ее на рану.
      — До свидания, сударыня, — сказала она, вставая, — я возвращусь сегодня вечером в одиннадцать часов. Однако, я думаю, что не следовало бы держать раненого в этой комнате, где воздух несколько испорчен.
      — Его нужно перенести? — спросила графиня.
      — Я бы предпочла комнату на первом этаже.
      — Хорошо, рядом с залой внизу есть небольшая спальня.
      — Ее окна обращены на север?
      — Да, они выходят в сад.
      — В таком случае, отлично.
      — Но можно ли перенести его без опасения для здоровья?
      — Да, но только теперь, пока он находится в глубоком сне.
      Графиня позвонила и отдала необходимые распоряжения.
      Дама в черной перчатке вышла в сопровождении майора.
      Спустя час граф д'Асти открыл глаза. Он осмотрелся вокруг и, казалось, совершенно не узнал комнаты. Его взгляд упал на залитое слезами лицо графини. Бедная женщина держала в своих руках руку мужа.
      — Как вы себя чувствуете, мой друг? — спросила она. Глаза больного приняли радостное выражение; его взгляд сделался осмысленным.
      — Вас перенесли сюда, — продолжала графиня, — по приказанию нового врача.
      При этом заявлении глаза больного выразили некоторое недоумение.
      — О, — сказала графиня, улыбаясь сквозь слезы, — правда, врач странный, мой друг: женщина… молодая русская дама, обладающая удивительными целебными тайнами.
      Взгляд графа д'Асти выражал все возраставшее изумление.
      — Это майор Арлев, сосед наш, привел ее к вам. Она лечит теперь вашу рану… лихорадка у вас уже прошла… она ручается за ваше выздоровление.
      Имя графа Арлева сразу вызвало на лице раненого выражение ужаса и ненависти. Разве майор не был другом Армана?
      Графиня догадалась, что происходит в мыслях и в сердце ее мужа. И, верная данному обещанию, она наклонилась к раненому, поцеловала его в лоб и сказала:
      — Не ревнуйте, друг мой, он ушел… я его больше никогда не увижу…
      Безумная радость озарила измученное лицо графа; в эту минуту вошел лакей и подал молодой женщине письмо; она распечатала его и прочла:
       «Графиня.
       Я понял, что непреодолимые препятствия разделяют нас; ваша честь и мой долг предписывают нам не встречаться более никогда. Да благословит вас Господь. Завтра утром я покидаю Баден и приложу все старания, чтобы не попадаться на вашем пути. Господь пошлет мне милость, может быть, и поможет мне забыть вас.
       С искренним почтением остаюсь вашим покорнейшим слугой.
       Арман Леон».
      Графиня протянула письмо своему мужу.
      — Видите, я говорила вам правду мой друг.
      В эту минуту вошла Фульмен, и ее приход был неожиданным облегчением для графини, так как прощальное письмо Армана разбило сердце бедной женщины.

      Около одиннадцати часов вечера Дама в черной перчатке пришла навестить раненого. Сначала ее провели в залу, где она встретилась с Фульмен.
      — Час возмездия близится, — сказала ей Дама в черной перчатке торжественно.
      — Я повинуюсь… — пробормотала Фульмен, опустив голову.
      — Вы оставите ее одну.
      — Хорошо!
      Госпожа д'Асти на цыпочках вышла из комнаты раненого.
      — Он заснул, — сказала она, здороваясь с молодой женщиной, и спит крепко.
      Дама в черной перчатке подошла к постели больного. Она начала пристально всматриваться в лицо графа д'Асти, которое было теперь спокойно и не выражало таких мучений, как утром.
      — Не оставите ли вы меня с ним одну, — сказала Дама в черной перчатке. — Необходимо, чтобы вокруг него была абсолютная тишина; мне надо сделать наблюдение над его дыханием.
      Графиня утвердительно кивнула головой. Дама в черной перчатке села у изголовья больного, а графиня удалилась в соседнюю комнату и присела около Фульмен в амбразуре окна.
      Дама в черной перчатке поспешно затворила дверь, которая вела из залы в комнату графа д'Асти.
      Через десять минут Фульмен поднялась с места.
      — У меня страшно болит голова, графиня, — сказала она, — позвольте мне пойти прилечь.
      — Идите, мой друг, — ответила графиня, которая забылась в тяжелых думах.
      Она думала об Армане… об Армане, которого она любила и которого она больше никогда не увидит; об Армане, который уедет завтра с рассветом, потому что она сама удалила его от себя.
      Фульмен ушла… Графиня, закрыв лицо руками, зарыдала, повторяя прерывающимся голосом:
      — Боже мой! О, пошли мне смерть!
      Вдруг позади нее послышался шум открывающегося окна. Она в испуге обернулась… выпрямилась и отшатнулась, приготовившись закричать и позвать на помощь… Какой-то человек отворил окно, перепрыгнув через подоконник, и графиня в ужасе заметила, что он уже в зале и стремительно направляется к ней.
      Этот человек, как легко догадаться, потому что графиня даже не вскрикнула, был Арман; он перелез через стену, разделявшую оба сада, и явился сюда.
      Графиня задрожала, как ребенок, и почувствовала, что ноги ее подкашиваются.

      Увидав Армана, графиня д'Асти как бы окаменела. Она не могла ни вскрикнуть, ни бежать и не сохранила присутствия духа даже настолько, чтобы воспрепятствовать ему воспользоваться той дорогой, которую он выбрал. Она стояла неподвижно, с опущенной головой, чувствуя, что умирает от ужаса и от восторга. Арман подбежал к ней и упал перед нею на колени.
      — Простите меня, — сказал он.
      И так как она по-прежнему дрожала и не сказала ни слова, то он взял ее руку и поцеловал. Прикосновение его губ вернуло графиню к действительности; сердце ее забилось, и она почувствовала внезапный прилив энергии.
      — Ах, — сказала она чуть слышно, так как боялась, чтобы звук ее голоса не долетел до соседней комнаты, где находился раненый с Дамой в черной перчатке. — Ах, вы меня обманули!..
      — Сударыня!
      — Вы не послушались меня…
      — Простите!
      — Вы явились ко мне, несмотря на то, что дали слово уехать.
      — Я уезжаю завтра.
      Глаза графини сердито блеснули, и она сказала:
      — Зачем вы сюда явились? Что вы хотите мне сказать?..
      — Я вас люблю…
      — И вы среди ночи являетесь ко мне неизвестно откуда… в двух шагах от постели, где лежит мой умирающий муж, вы осмеливаетесь…
      — Простите меня, — повторил Арман. — Простите, я безумец… я брежу… мне необходимо было видеть вас в последний раз…
      — Да говорите же тише, сударь, — прошептала Маргарита де Пон. — Во имя Неба, молчите и уходите!
      — Уйти!..
      — Это необходимо. Вы дали мне слово.
      — О, позвольте мне остаться еще час у ваших ног, позвольте мне сказать вам, что я люблю вас… поцеловать вашу руку… упиться вашим взглядом…
      — Уходите, — повторила графиня, почти не помня себя; но голос ее был так трогателен и так дрожал, что Арман остался на коленях перед нею.
      Негодование графини д'Асти было непродолжительно и больше не повторялось. Ее разум пытался восторжествовать над сердцем, но это удалось ей только на мгновение. Чувство скоро взяло верх, и любовь к Арману заставила ее забыть все на свете. А тот, верный своей роли обольстителя, продолжал свое признание.
      — Маргарита, я люблю вас… — осмелился произнести он в то время, как графиня закрыла лицо руками и залилась слезами. Я вас люблю, — продолжал он, — и не могу уехать и не видеть вас больше… моя жизнь отныне связана с вашей… жить без вас для меня невозможно… Скажите, Маргарита, неужели вы все еще хотите, чтобы я ушел?
      Голос молодого человека был так ласков, так полон чувства, что графиня залилась слезами и конвульсивно сжала руку Армана. Но он вдруг спросил:
      — Маргарита, желаете вы, чтобы я посвятил вам всю свою жизнь, чтобы мы больше не расставались? Уедемте вместе…
      — О! — воскликнула пораженная графиня.
      — Уедемте, — продолжал Арман с пылкостью, которую бедная графиня приняла за энтузиазм страсти, — уедем, Маргарита, уедем… Мы скроем нашу любовь в каком-нибудь уголке зеленой Германии, где так легко забыть весь свет… и наша жизнь будет вечно полна счастья…
      — О, Господи! — прошептала графиня в ужасе и почти бессознательно. — Господи!
      — Уедем, — продолжал Арман, который испытывал от этой лжи такую муку, что его волнение было похоже на порыв страстно любящего человека. — Смотрите, теперь ночь… почтовая карета ожидает нас в конце Лихтентальской аллеи… Вы согласны? Скажите?
      Но графиня д'Асти, которая до этого мгновения закрывала лицо руками, как бы хотела удержать свой рассудок, при этих словах своего искусителя глухо вскрикнула.
      — Нет, — сказала она, — нет! Никогда!
      — Никогда?.. — повторил Арман.
      — А мой умирающий муж?.. Арман вздрогнул.
      — А мой ребенок, — продолжала графиня, цепляясь за эти два имени с энергией отчаянья.
      Арман услыхал в звуках голоса и во взгляде этой бедной женщины столько любви к себе и понял, что, несмотря на все красноречие, с которым говорил графине ее долг, он при желании кончит тем, что восторжествует. Еще несколько минут, и графиня согласится, может быть, последовать за ним. На одно мгновение она оправилась, вспомнив о своем умирающем муже и произнеся имя своего спящего ребенка, и попыталась было оттолкнуть своего соблазнителя… Но эта реакция была короче вспышки молнии. Дрожь снова овладела графиней и слезы потекли по ее щекам. Бе рука продолжала конвульсивно сжимать руку Армана.
      «Бедная женщина», — подумал он.
      И внезапно в сердце и уме этого честного по природе человека, который так долго был принужден играть лицемерную роль, лгать и объясняться в чувствах, которых он не питал, произошла полная перемена.
      Арман вторично устыдился самого себя, своей постыдной роли, своей продолжавшейся почти месяц лжи.
      Этот каторжник любви, этот раб своей мистической и ужасной страсти возмутился и захотел разорвать свои цепи.
      Он возмутился в присутствии женщины, которую сам довел до крайнего отчаяния, которую заставил полюбить себя, но которой сам он не любил. Он устыдился самого себя и почувствовал жалость к ней…
      И так как эта реакция была внезапна и сильна, то он снова бросился перед ней на колени и воскликнул:
      — О, сударыня, сударыня! Простите меня, я недостойный человек…
      — Недостойный… вы… ты… — бормотала графиня, вообразившая, что молодой человек, увлеченный на миг страстью, теперь раскаивается в своем предложении бежать с ним.
      — Да, я презренный безумец, — продолжал Арман убитым и полным грусти голосом.
      И он схватил руки графини и осыпал их поцелуями. Без сомнения, он все бы немедленно ей объяснил, во всем бы признался и попросил бы прощения, позабыв о Даме в черной перчатке, но вдруг позади них раздался сильный глум. Дверь, отделявшая залу от комнаты графа д'Асти, вдруг отворилась и раздался торжествующий голос Дамы в черной перчатке, которая говорила:
      — Посмотри туда, граф, смотри же туда!..

      Прежде чем продолжать рассказ, вернемся назад и опишем, что происходило в это время в соседней комнате.
      Дама в черной перчатке затворилась там одна с раненым, попросив графиню удалиться и не беспокоить ее. Затем она села у изголовья графа, который все еще спал, открыла небольшую дорожную сумку, которую принесла с собой, и вынула из нее два маленьких флакона, которыми уже пользовалась утром. После этого она дотронулась рукой до графа и разбудила его.
      Граф открыл глаза и, увидав около себя женщину, подумал, что это графиня. Комната больного была освещена только одной лампой с большим абажуром, стоявшей притом в самом углу, так что постель раненого оставалась в тени. Вздох облегчения вырвался из больного горла графа, и радость заблистала в его глазах.
      Но Дама в черной перчатке сказала:
      — Это не графиня, а ваш врач.
      Больной заворочался на постели, стараясь разглядеть черты молодой женщины. Последняя продолжала:
      — Меня позвали к вам, и я явилась. Глаза графа выразили любопытство.
      — Я друг графа Арлева. Услышав это имя, больной задрожал.
      — И друг Армана…
      При последних словах граф д'Асти застонал.
      — И, — продолжала Дама в черной перчатке насмешливым тоном, — меня пригласили…
      Она на мгновение прервала свою речь, глухо засмеялась и продолжала:
      — Меня пригласили спасти вас!
      И так как граф, без сомнения, спрашивал себя, почему эта женщина, которая явилась, конечно, для того, чтобы спасти его, говорит с ним злым и насмешливым тоном врага, она взяла лампу, поставила ее на столик у кровати и сняла с нее абажур. Ее лицо сразу осветилось, и она спросила, посмотрев на графа:
      — Держу пари, что вы меня не узнаете.
      — Нет, — сделал граф чуть заметный отрицательный жест головой.
      — Правда?
      — Нет, — повторил он тот же жест.
      И он начал внимательно вглядываться в нее, и по мере того, как он рассматривал ее светлые волосы и темно-голубые глаза, его брови сдвигались, как будто он старался уловить какое-то неясное и давнишнее воспоминание.
      — Вглядитесь же в меня хорошенько, шевалье д'Асти, — повторила она.
      Титул «шевалье» произвел странное впечатление на графа и сразу привел ему на память все его прошлое.
      — Смотрите на меня… смотрите, пока я буду лечить вашу рану…
      И таинственная женщина сняла повязку, которую наложила утром на рану, открыла один из флакончиков и капнула несколько капель его содержимого на рану, которая начала уже закрываться.
      Граф сделал вдруг резкое движение от боли. Ему показалось, что Дама в черной перчатке прижгла чем-то его горло.
      — Так-то, — снова спросила она, — вы меня не узнаете, шевалье?
      Он с удивлением продолжал всматриваться в нее. Казалось, одного имени, одного намека, простого слова ему было бы достаточно для того, чтобы собрать в одно целое все разрозненные воспоминания.
      — Я вижу, — сказала Дама в черной перчатке, — для того, чтобы вы меня узнали, мне нужно рассказать вам одну страницу из моей жизни, а именно день моей свадьбы.

      Граф снова задрожал.
      — Я вышла замуж шестнадцати лет, — продолжала она. — Мужу моему было в то время тридцать. Я вам сейчас скажу его имя. Он любил меня, и я любила его. В день нашей свадьбы давали бал в отеле моего отца… в старом отеле в предместье Сен-Жермен, куда сто шестьдесят приглашенных съехались полюбоваться на наше счастье. Во время бала, около полуночи, в залу явился человек, одетый во все черное… Он подошел к моему мужу и поклонился ему. Увидев его, муж побледнел и отшатнулся, но человек, одетый в черное, сделал какой-то знак, тихо сказал ему несколько слов, и мой муж склонил голову и последовал за ним. Они прошли весь сад до калитки, выходившей на улицу. Что произошло между ними?… Ручаюсь головой, что теперь вы меня узнаете, граф?
      Действительно, Дама в черной перчатке увидала, что граф сделался бледнее смерти и скорчился на постели, вперив в нее безумный взгляд, полный ужаса.
      — А! Вы начинаете узнавать меня, шевалье, — повторила Дама в черной перчатке резким и насмешливым голосом. — Вы догадываетесь, без сомнения, что произошло между моим мужем и этим человеком. Человек, одетый в черное, убил его. Этот человек, — продолжала она, протягивая руку к графу, — это был — ты!
      Граф д'Асти в ужасе корчился на своем ложе и пытался позвать кого-нибудь. Но голос не шел из его раненого горла, он издавал только глухие и неясные звуки.
      — Слушай, — продолжала Дама в черной перчатке, — твой смертный час настал, шевалье д'Асти, но ты должен умереть, узнав прежде, чья рука карает тебя. Это рука — моя…
      Граф был бледен от ужаса и лежал, вперив в свою мстительницу безумный взгляд. Казалось, он думал, что находится во власти тех ужасных видений, которые посещали его во время пароксизмов лихорадки. Дама в черной перчатке продолжала:
      — Граф Арлев — мой раб, он слепо исполняет мои приказания. Это он нанял дом, который стоит рядом с твоим, это он устроил таинственные отверстия, которые позволяли нам видеть и слышать все, что делается у тебя…
      Дама в черной перчатке остановилась. Ужас, отразившийся на лице графа, достиг своего апогея…
      — О, — продолжала она, — не думай, граф, что только случай отдал мне в руки твою судьбу, что только ее слепой гнев поразил тебя. Бе направлял зоркий взгляд и твердая рука.
      И так как граф д'Асти, по-видимому, не вполне понимал ее слова, то она продолжала:
      — Ты не знаешь, шевалье, что я приняла своего умирающего мужа на свои руки, что его кровь оросила мое белое подвенечное платье, что одна моя рука, вот эта, до сих пор еще окрашена ею, так как я поклялась не смывать ее до тех пор, пока она не поразит последнего из убийц в желтых перчатках, этих элегантных разбойников, которые называли себя «Друзьями шпаги»!
      Глухой и злой смех сопровождал эти слова.
      — Шевалье, — продолжала она, — ты помнишь маркиза де Ласи? Помнишь, как он любил Маргариту де Пон, которую ты у него отнял?
      Граф д'Асти пришел в ужас.
      — А! Ты ее до сих пор любишь, не правда ли? Ты любишь ту, которая обманывает тебя?..
      И она остановилась, смеясь своим демоническим смехом. Во второй раз граф тщетно попытался встать с постели и позвать на помощь.
      — Слушай, — продолжала мстительница, — меня позвали к тебе как врача, который исцелит тебя, но они не знают, что я сделаюсь вместо того твоим палачом. Я только что налила на твою рану несколько капель жидкости, которую ты принял за целительный бальзам, на самом деле это смертельный яд… Не пройдет часа, как ты будешь мертв; ты упадешь, как бы пораженный молнией!..
      Улыбка показалась на губах больного. Эта улыбка, казалось, говорила: «Вы имеете право мстить мне, убивая меня, ваша месть справедлива, но я так настрадался, что не боюсь смерти».
      Дама в черной перчатке поняла, без сомнения, что означала эта улыбка, так как она быстро направилась к двери, отделявшей спальню от залы, проговорив:
      — О, я очень хорошо понимаю, что жизнь тебе теперь в тягость, так как ты любишь, а тебя — нет, шевалье… Но одна смерть не может удовлетворить моей мести; я хочу, чтобы ты умер опозоренным…
      Граф обвел вокруг себя блуждающим взглядом, как бы желая увидеть то последнее жестокое наказание, которое его ожидало.
      — Слушай, — продолжала она, — слушай внимательно: это я привезла Армана в Баден, я постаралась, чтобы он увлек твою жену, и его дуэль была только комедией.
      Граф д'Асти жадно слушал эти слова, из которых каждое, жестокое и холодное, как лезвие кинжала, вонзалось в его сердце.
      — Это я, — продолжала она, — ввела Армана в твой дом, я заплатила тридцать тысяч франков за удар шпагой, который лишил тебя голоса. Я посылала Армана каждый день сидеть у твоего изголовья, чтобы эта любовь росла и укреплялась.
      Граф поднял руки и сделал жест, выражавший немое и ужасное проклятие.
      — Сегодня вечером, — сказала она, — всего несколько часов назад, твоя жена сказала тебе, что он уехал или что он уедет… Жена твоя солгала! Она сказала тебе, что она больше никогда его не увидит, она поклялась тебе в этом… Она еще раз солгала! Смотри, в настоящую минуту в соседней комнате Арман стоит перед нею на коленях… и целует ее руки!
      И, говоря это, Дама в черной перчатке настежь распахнула дверь в залу и воскликнула:
      — Взгляни туда, граф, взгляни же туда!..
      И так как постель, на которой в бешенстве и ревности мучился граф д'Асти, находилась против двери и зала была освещена, то несчастный мог видеть Армана, стоявшего на коленях перед его женой…
      Тогда умирающий, в котором чуть теплилась жизнь, сделал последнее отчаянное усилие; он поднялся на постели, соскочил на пол, сделал несколько шагов к своей жене, которая в ужасе вскочила, протянул к ней руки, как бы желая проклясть ее, и упал мертвый!
      Дама в черной перчатке беззвучно смеялась.

      Графиня подбежала к мужу, приподняла его, позвала и снова опустила на пол.
      — Умер, — прошептала она вне себя.
      В это мгновение дверь открылась и вошла женщина. Это была Фульмен.
      Бледная, серьезная и торжественная, она направилась прямо к Даме в черной перчатке.
      — Сударыня, — сказала она ей, — граф д'Асти умер, и я свободна от своей клятвы.
      — О, — высокомерно возразила Дама в черной перчатке, — вы можете говорить, сударыня! Вы можете объявить, что этот молодой человек был слепым орудием моей мести; что он объяснялся в любви, которой не чувствовал; что вы сами для того, чтобы спасти его жизнь…
      — Я, — проговорила Фульмен, — не могла ничего сказать и ничего не сказала.
      Госпожа д'Асти, окаменевшая на мгновение, смотрела на Армана вопросительным взглядом.
      Арман опустился перед нею на колени, моля о прощении. Тогда графиня поняла все. И вот эта согбенная от горя женщина выпрямилась. Маргарита почувствовала, что ее гордость разрывает оковы ее сердца… Она медленно подняла руки и указала Арману на дверь:
      — Уходите отсюда! — приказала она.
      Потом она подошла к Даме в черной перчатке и смерила ее гордым взглядом:
      — Кто же вы? — спросила она. — Вы, которая вошла сюда под видом врача, а сами сеете здесь ужас и смерть?
      Глаза Маргариты де Пон блистали гневом…
      Но Дама в черной перчатке твердо выдержала ее взгляд.
      — Сударыня, — ответила она медленно, — когда у меня было имя, меня звали маркизой Гонтран де Ласи.
      Графиня вскрикнула и, точно пораженная молнией, упала без чувств.

      — Туз и восьмерка! — раздался молодой звучный голосок, и две карты упали на зеленое сукно стола. — Давайте ваши деньги, мои любезные…
      — Возьми! — послышался мужской голос. — С тех пор, как Мальвина пожелала вверить мне свою судьбу, ей чертовски везет.
      — А я вот во всем терплю неудачу! — пробормотал третий, чистый и приятный, голос, в котором проглядывала досада.
      — Моховая Роза несчастлива.
      — Зато Мальвина чересчур счастлива… — один за другим произнесли двое из играющих.
      — Да, — проговорила Моховая Роза, — жизнь ведь так устроена, что в ней счастье сталкивается с несчастьем и одно постоянно сменяет другое. В среду — смеются, а в четверг — плачут; в субботу — лишаются супруга, а в воскресенье — уже снова выходят замуж. Мальвину тоже постигнет ее доля несчастья в один прекрасный день.
      — А если она до тех пор мне изменит, — произнес голландский банкир, — то я поступлю с ней, как Отелло: не буду платить ее долгов.
      Журналист Мориц Стефан, наклонившись на ухо к Моховой Розе, блондинке, напоминавшей собою изящное произведение Греза, сказал:
      — Банкир глуп. Уже давно ему не следовало бы платить долгов Мальвины.
      Моховая Роза рассмеялась, открыла хорошенький кошелек из красного шелка и бросила на стол десять луидоров.
      — Вот все, что у меня осталось! — крикнула она.
      — А лорд Г.? — возразил журналист.
      И он указал на удалявшегося высокого, холодного с виду, худощавого англичанина, с рыжими с проседью волосами, пристально разглядывавшего розетку на потолке. Моховая Роза пожала плечами.
      — На моего англичанина плохая надежда, — ответила она. — Я никогда не могу вполне положиться на него.
      — Но ведь он разоряется на тебя…
      — Это ровно ничего не значит, он не положительный человек.
      — Почему?
      — Он до сих пор еще любит Фульмен, — со вздохом проговорила Моховая Роза.
      — Сударыни, — сказал банкир, — продолжайте играть: кому карту?
      — Мне! — произнесла Моховая Роза.
      — Нет! Нет! — закричала Мальвина. — Нини Помпадур и Морицу Стефану.
      — Да ведь я мечу.
      — Хорошо мы играем.
      — Так что же из того? — обидевшись, сказала Моховая Роза.
      — А то, что тебе не везет, и мы можем проиграть.
      — Ну, хорошо! — внезапно произнес англичанин, переставший созерцать потолок. — Позвольте мне сдать.
      — Но ведь вы не играете? — заметил банкир. Благородный лорд бросил на стол пригоршню золота и взял карты. Банкир отдал их и, приподняв наполовину свою карту, сказал:
      — Я ставлю.
      — Одну? — спросил лорд Г.
      Банкир перевернул карту. Оказалась четверка. Лорд Г. повернул ту, которая была у него в руке.
      — Нужно быть богатым и глупым, как милорд, — вскричала Моховая Роза, — чтобы не остаться при шестерке.
      — Он все равно проиграл бы, — сказал банкир, кладя карту на стол. — У меня семерка.
      — Как не везет! — пробормотала Моховая Роза. Англичанин остался совершенно спокоен и снова принялся рассматривать розетку.
      Эта игра в баккара происходила в октябре около полуночи в кабинете «Золотого Дома», где собрались человек десять или двенадцать, почти все те же самые лица, с которыми мы встретились год тому назад у Фульмен, в Елисейских полях, на улице Марбеф, за ужином, когда происходил разговор о Даме в черной перчатке. Если это собрание и приобрело двух-трех новых членов, зато оно лишилось тоже двоих: отсутствовали Фульмен и Арман.
      Платил за все по-прежнему лорд Г., только за ужином у Фульмен он сохранял аноним, а на этот раз он соблаговолил предстать перед своими гостями, и Фульмен была замещена Моховой Розой. Так все бывает на свете!
      — Господа, — сказал всегда насмешливый, легкомысленный и бестактный Мориц Стефан, — знаете ли, отчего проиграл лорд Г.?
      — Отчего? — спокойно спросил благородный сын Альбиона.
      — Оттого, что он счастлив в любви.
      При этих словах лорд Г. вздрогнул и отвел глаза от розетки.
      — А! Вы так полагаете? — произнес он флегматично.
      — Этот журналист решительно глупее меня, простого миллионера, — сказал банкир. — Он говорит такие вещи, достойные быть сказанными ля Палиссом.
      — Возможно, — прервала Моховая Роза, — но зато он говорит правду!
      — Ах, вот как! — заметила Нини Помпадур.
      — Я обожаю лорда Г.
      — Вы очаровательны, — сказал на это лорд таким тоном, каким обыкновенно читают молитвы по усопшим.
      — Рискуя быть принятым за самого ля Палисса, — возразил Мориц Стефан, — я не отрекаюсь от сказанного мною и прибавлю, что лорд Г. счастлив в любви не потому только, что его любит Моховая Роза…
      — Гм? — произнесла белокурая грешница.
      — Моховая Роза любит только жемчуг, бриллианты, небесно-голубого цвета купе, серых в яблоках лошадей и двойные луидоры.
      — Чудовище! — вскричала со смехом новая Магдалина. — Ты меня позоришь!
      — Но зато его любит Фульмен, — продолжал журналист мелкой прессы.
      Имя Фульмен, произнесенное внезапно, произвело ошеломляющее впечатление, точно обрушившаяся на голову всех катастрофа. Лорд Г. побледнел как смерть, и было заметно, как дрожь пробежала у него по телу. Моховая Роза сидела взволнованная, точно увидала голову Медузы, выходившую из паркета, а ее голубые глаза сверкали от гнева.
      — Ах! — шепнул на ухо Мальвине банкир. — Мориц ни на шаг без проказ. Он заговорил о Фульмен, лорд Г. растрогается и вот-вот заплачет, а Моховая Роза устроит ему сцену. Зато мы посмеемся…
      Но банкир ошибся в своих расчетах. Лорд Г. поборол свое волнение и пристально посмотрел на Морица.
      — Разве вы близко знакомы с Фульмен?
      — Мы все ее хорошо знаем, милорд.
      — Вы недавно видели ее?
      — Я не видал ее полгода. Англичанин вздохнул.
      — Так откуда же вы знаете, что она все еще любит меня? — спросил он.
      Но Моховая Роза взялась ответить за журналиста.
      — О, чистосердечный сын Альбиона! — сказала она. — Для того, чтобы Фульмен продолжала любить вас, необходимо, чтобы она вас когда-нибудь любила.
      — Она меня любила! — спокойно ответил англичанин.
      — Вас? Полноте!
      — Она меня любила как отца, и я от нее ничего другого и не требовал.
      Лорд Г. произнес последние слова с волнением и снова поднял глаза на розетку.
      — Ну! Милорд, вы становитесь дерзки.
      Лорд Г. спокойно посмотрел на Моховую Розу и продолжал:
      — Мне подарили первую верховую лошадь в тот день, когда мне исполнилось тринадцать лет. Я ездил на ней шесть лет. Однажды в Ныомарке она сломала себе ногу, и ее пришлось убить. Я оплакивал свою лошадь, как ребенок. После этого у меня было много красивых, горячих и породистых лошадей, но я никогда не любил ни одну из них так, как Люцифера. В жизни можно любить только одну лошадь.
      — Простите! — сухо прервала его Моховая Роза. — Я желал бы знать, что может быть общего между историей с лошадьми и Фульмен?
      — А вот что, — продолжал англичанин. — Фульмен — женщина, которую я любил ради нее самой; вы же идол, которого я украшаю и наряжаю ради самого себя. Вы являетесь для меня моей второй верховой лошадью, а Фульмен — первой.
      — Милое сравнение! — сердито пробормотала Моховая Роза.
      — Я всегда стараюсь загладить доставленную мною неприятность, — сказал лорд Г. — Завтра утром вы получите бриллиантовое ожерелье, которое видели в Пале-Рояле.
      — Браво, набоб! — послышалось со всех сторон.
      — Вы достойны любви! — вскричала Моховая Роза, переменив тон и наградив англичанина очаровательной улыбкой.
      Последний громко спросил:
      — А известно вам, куда делась Фульмен?
      — Может быть, — ответила одна из женщин, до тех пор все время молчавшая.
      Это была Блида, старинная подруга Фульмен, та самая Блида, которую мы видели однажды вечером у танцовщицы, в то время, когда она заявила, что попала в руки незнакомцев, заставлявших ее действовать по их указаниям под угрозой, что иначе она никогда не увидит своего ребенка.
      — А! — произнес англичанин. — Вам это известно?
      — Да.
      — Слово за Блидой, — произнес Мориц Стефан.
      — Но, — поспешно прибавила Блида, — я не могу вам этого сказать. Слушайте! Если вы удовольствуетесь всего несколькими словами, то я готова…
      — Послушаем.
      — Фульмен влюблена. Англичанин побледнел, потом вспыхнул.
      — Так влюблена, — продолжала Блида, — что решилась бросить лорда Г. и театр и отказаться от всего.
      — Но… в кого же?
      — Я знаю, — сказал Мориц Стефан.
      — Вы… знаете… в кого?
      — Без сомнения.
      — Так в кого же?
      — В Армана, молодого человека, который был влюблен в Даму в черной перчатке.
      — Я его не знаю, — заметила Моховая Роза.
      — Зато я знаю его, — сказал Стефан.
      — А я же, — прибавила Блида, — хочу дать вам совет.
      — Ах, вот как! — произнес банкир.
      — Где бы вы ни были, в театре или за карточным столом, — продолжала грешница, — никогда не упоминайте о Даме в черной перчатке, иначе это принесет вам несчастье.
      — Блида забавна! — вскричала Нини Помпадур. — Очень забавна.
      — Что за Дама в черной перчатке? — спросил лорд Г.
      — Это воплощенная роковая судьба, — с убеждением сказала Блида.
      — Высокопарная фраза! — заметила Мальвина.
      — Честное слово! — вскричал Мориц Стефан. — Мы, может быть, наконец найдем ключ к этой тайне.
      Англичанин во второй раз перевел глаза с потолка на журналиста. Мориц продолжал:
      — Около года назад, припомните, мы ужинали у Фульмен…
      — Да, конечно, я помню, — сказала Мальвина.
      — И мы также, — повторили некоторые из присутствующих. — Фульмен красивая девушка, с золотым сердцем и чертовски умна.
      — Ангел… — со вздохом произнес лорд Г.
      — Если еще будут продолжать расхваливать эту женщину, — с досадой вскричала белокурая Моховая Роза, — то я уйду.
      — Замолчи, Моховая Роза, — крикнул Мориц Стефан. — Дай мне досказать.
      — Пожалуйста! — воскликнула Моховая Роза, бросая уничтожающий взгляд на англичанина.
      — Итак, около году тому назад мы ужинали у Фульмен. Фульмен, если припомните, спрашивала у нас совета…
      — Да, — прервал голландец. — Она хотела выйти замуж за милорда.
      Лорд Г. побледнел еще сильнее и сказал:
      — Я и теперь женился бы на ней, если бы она этого пожелала…
      — Браво!
      — Решительно, — пробормотала Нини Помпадур, — лорд Г. настоящий герой. Поражения не могут заставить его отступить.
      Журналист продолжал:
      — Место лорда Г. занял наш друг Арман. Англичанин гневно сжал кулаки.
      — О! Не сердитесь, милорд, — произнесла Блида. — Если Мориц не знает всей этой истории, зато я могу продолжать за него. Фульмен любит Армана, но Арман не любит ее.
      — Разве он до сих пор влюблен в Даму в черной перчатке? — спросила Мальвина.
      — Да.
      — И если вы захотите жениться на Фульмен, — продолжала Блида, — и она согласится на это, то можете.
      Вздох облегчения вырвался из груди англичанина.
      — Но, наконец, где же она? — послышалось со всех сторон.
      — Кто? Дама в черной перчатке?
      — Нет, Фульмен.
      — Говорят, что она в Италии, — сказала Нини Помпадур.
      — Превосходно! — заметил банкир. — Когда кто-либо исчезает из парижского света, тотчас начинают говорить, что это лицо в Италии. Банкроты — в Италии, обманутые любовники — в Италии, чахоточные — в Италии; дамы, подобные вам, в начале зимы тоже возвращаются из Италии, проводя там лето.
      — Этот миллионер рассуждает основательно, — сказала Блида. — Фульмен не в Италии.
      — Где же она?
      — В Париже.
      — Полноте! — возразил один из играющих. — Я все дни провожу на лошади перед ее отелем, и на решетке висит объявление, что помещение отдается внаймы.
      — Фульмен не живет в своем отеле.
      — Значит, ее нет в Париже?
      — Я вас уверяю, что она здесь.
      — Сударыня, — спросил англичанин, — угодно вам сказать мне на ухо, на какой улице и номере дома живет Фульмен. За вашу услугу я предлагаю вам десять тысяч франков.
      — О! Изверг! — вскричала Моховая Роза.
      Она бросила негодующий взгляд на Блиду и сказала:
      — Милорд обещает тебе десять тысяч франков, но я, если ты скажешь хоть одно слово, обещаю выцарапать тебе глаза.
      Блида пожала плечами.
      — Я не могу этого сказать, — ответила она. — Это не моя тайна, и я очень сожалею об этом, потому что желал бы попробовать розовых ноготков Моховой Розы.
      — Чья же это тайна?
      — Дамы в черной перчатке, — в ужасе пробормотала Блида.
      — Ах, вот что! — вскричал Мориц Стефан. — Господа, я предлагаю поставить на голоса одно предложение…
      — Говорите, говорите…
      — Я предлагаю подвергнуть допросу Блиду, а для этого положить ее вот на этот стол и влить ей три или четыре бутылки шампанского, до тех пор, пока она не пожелает дать нам удовлетворительное объяснение насчет этой Дамы в черной перчатке, о которой весь свет трубит, но которую никто не знает.
      — Браво! Браво!
      — К допросу, Блида!
      Быть может, молодые безумцы и последовали бы странному предложению Морица Стефана, если бы в это время не отворилась дверь и не появился ресторанный слуга.
      — Лорд Г.? — спросил он.
      — Я.
      — Милорд, вас спрашивает дама. Англичанин вздрогнул.
      — Дама?.. Где она?
      — Там… она просит позволения увидеться с вами.
      Слуга, сказав это, вышел; как только он удалился, вошла женщина, одетая во все черное, лицо ее было закрыто вуалью.
      — Дама в черной перчатке? — пронесся шепот.
      — Вы ошиблись, — ответила вошедшая, откидывая вуаль.
      Крик удивления вырвался у всех:
      — Фульмен!
      Моховая Роза вскочила, точно внезапно пробудившаяся львица, и смерила ее глазами: но Фульмен холодно посмотрела на нее.
      — Простите, сударыня! — сказала она ей. — Я хотела видеть лорда Г.
      — Сударыня! — воскликнула Моховая Роза. — Ваше место не здесь. Убирайтесь!
      Презрительная улыбка показалась на губах Фульмен.
      — Ах, моя милая! — проговорила она. — Это слово тебе дорого бы обошлось, если бы я еще была прежней Фульмен.
      Она отстранила рукой Моховую Розу и направилась прямо к лорду Г.
      Англичанин прислонился к стене, чтобы не упасть: так велико было его волнение.
      — Милорд, — сказала она ему, — угодно вам последовать за мною? Вы нужны мне.
      Сдавленный крик, крик радости, счастья вырвался из горла англичанина. С Моховой Розой сделался припадок умоисступления: она хотела броситься на Фульмен, но танцовщица остановила ее взглядом.
      — Каждый берет свое, где бы он его ни нашел, — сказала она. — Прощайте, сударыня. Милорд известит вас завтра о себе.
      Фульмен простилась с изумленными присутствующими и вышла под руку с англичанином. Моховая Роза упала в обморок…
      Куда отправилась Фульмен, и откуда она явилась?

      Появление Фульмен было так неожиданно и изумление игравших было так велико, что прежняя танцовщица вошла, имела стычку с Моховой Розой, пригласила знаком лорда Г. следовать за ней и вышла с ним под руку прежде, чем кто-нибудь мог задать ей хоть один вопрос или пожелал ее удержать. Она сказала англичанину:
      — Идемте, милорд, идемте скорее.
      Англичанин и не подумал ее спросить, куда она направляется и ведет его с собою.
      Быть с ней… больше англичанину ничего не было нужно. У ворот «Золотого Дома», у самого тротуара, стояла скромная наемная каретка. Вполне естественно, что лорд Г. выразил желание проводить Фульмен в своей карете, запряженной парой отличных ирландских рысаков. Но Фульмен отказалась.
      — Идите сюда, — сказала она.
      Она сама открыла дверцу наемной кареты. Лорд Г. сел рядом с нею. Кучер, который, без сомнения, уже ранее получил инструкции, немедленно тронулся в путь, пересек бульвар и направился по улице Граммон прямо к Сене. Карета пересекла Карусельскую площадь, Королевский мост, въехала в предместье Сен-Жермен и остановилась на улице Мадемуазель. В продолжение всего пути Фульмен молчала. Что касается лорда Г., то он был вполне доволен тем, что держал в своих руках ручку танцовщицы и нежно пожимал ее. Его радость и волнение были так велики, что он был не в состоянии что-либо сказать.
      Итак карета остановилась на улице Мадемуазель, около маленького, жалкого на вид дома, представлявшего явную противоположность трем или четырем окрестным красивым отелям. Фульмен вышла и постучала у калитки, которая тотчас же отворилась; затем, взяв англичанина за руку, она ввела его в темный, сырой коридор, в конце которого находилась лестница с покосившимися, стершимися ступеньками и с веревкой вместо перил.
      — Не упадите, — предупредила его она, — единственная лампа на лестнице уже давно погасла.
      Фульмен провела лорда Г. до второго этажа, вложила в замочную скважину ключ и отперла дверь. При слабом свете лампы лорд Г. едва мог различить окружающее его. Он находился в маленькой передней с ореховым столиком и несколькими соломенными стульями, в передней, обставленной во вкусе студента или грешницы, впавшей в нищету.
      Фульмен взяла со стола лампу, отворила вторую дверь и вошла в спальню, единственную комнату, в которую вела эта прихожая. Занавеси из красного старого дама, в алькове ночной столик из красного дерева с серым мрамором, вольтеровское кресло, комод и стулья из красного дерева, вишневого цвета выцветший полосатый ковер — вот и все убранство этой комнаты.
      Огонь едва теплился в камине, мраморную доску которого украшали часы с колонками и две цветочные вазы.
      — Присядьте, милорд, — сказала Фульмен, пододвигая англичанину единственное в комнате кресло с тою же непринужденностью, какую год назад она выказывала, принимая его в своем маленьком нарядном отеле на улице Марбеф.
      — Но где же мы находимся, Бог мой? — спросил лорд Г., удивлению которого не было границ и у которого, наконец, развязался язык.
      — У меня, милорд.
      — У вас?
      — Да, — улыбаясь, подтвердила Фульмен.
      — О! — произнес лорд Г., окончательно пораженный. Фульмен молчала.
      — Но это невозможно! — горячо запротестовал англичанин. — Нет, вы не можете находиться в таком жалком положении! Я вам назначил тридцать тысяч ливров в год, и у вас, кроме того, было бриллиантов почти на сто тысяч франков, отель, собственные лошади…
      — Все это осталось у меня и теперь.
      — Так… почему же?..
      Пораженный англичанин не мог выговорить более ни слова. Фульмен продолжала улыбаться. Но ее улыбка была печальна и наводила на грустные мысли, и лорд Г., внимательно всматривавшийся в нее, к удивлению своему заметил ее бледность и осунувшееся лицо.
      — Милорд, — сказала она, — в театре, который я покинула, и на улице Марбеф, где я более не живу, меня звали Фульмен.
      — А… здесь?..
      — Здесь меня зовут госпожа Бевуаль. Это мое настоящее девичье имя.
      — Но зачем… зачем вы здесь?
      Фульмен села рядом с англичанином и взяла его за руку.
      — Милорд, — ответила она, — прежде чем объяснить, почему вы видите меня здесь, позвольте мне напомнить вам прошлое.
      — Пожалуйста, Фульмен.
      — Вы для меня не были поклонником, и я всегда вас считала за отца, за друга, за самого великодушного покровителя.
      — О! — произнес англичанин с жестом, полным благородства. — Разве я не любил вас?
      — Совершенно верно, милорд, и потому я имею право напомнить вам об этом.
      Лорд Г. вздохнул. Фульмен продолжала:
      — Уже давно ваша любовь сделала меня самой счастливой женщиной, милорд, потому что я не принадлежала к тем испорченным созданиям, которые отвергают благородную любовь великодушного человека, полного рыцарской деликатности, предложившего свое сердце и свое состояние. Ваш лоб, покрытый преждевременными морщинами, ваши волосы, в которых начинали просвечивать серебряные нити, — все это вполне искупалось вашими большими и красивыми голубыми глазами и открытым благородным лицом, так что мне казались жалкими перед вами красивые молодые люди с черными как смоль волосами, которые всюду преследовали меня излияниями своих нежных чувств. Однажды вы были виновником моего несчастья, а… может быть… даже и своего. Однажды вы, сын ирландских пэров, потомок гордых нормандских баронов, решились предложить мне графскую корону и свою руку.
      — Я любил вас, и вы были достойны этого, — страстно прошептал лорд Г.
      — И в этот-то день, — продолжала танцовщица, — вы потеряли Фульмен. В течение нескольких часов во мне происходила сильная борьба. Я презирала людей и любила вас.
      Если бы вы были честным купцом из Сити, а не благородным лордом, я бросилась бы вам на шею, потому что меня манила честная, тихая семейная жизнь, мне хотелось забыться и отрешиться от прошлого. Но одна мысль бросала меня в краску: если я выйду замуж за лорда Г., говорила я себе, то весь Париж обвинит меня в хитрости и честолюбии, и никто не поверит, что я могла полюбить этого благородного и хорошего человека, потому что ему пятьдесят лет, и на него посыплются насмешки, и все будут громко говорить, что я опозорила этого джентльмена, приняв его руку.
      — Вы благородны, Фульмен, — прошептал, тронутый до слез, англичанин.
      — А затем, — продолжала она, — бывают минуты, когда парижская жизнь, эта своеобразная, лихорадочная жизнь, которую ведут все те, кто сроднился с искусством, вдруг предстает перед нами со всеми своими треволнениями, взрывами хохота, с только что осушенными слезами, бешеной радостью и глубокою и скоропреходящею печалью. И тогда те, которым представляется случай покинуть эту жизнь, уже начинают жалеть и тосковать по ней и колеблются… На другой день после того, как вы предложили мне свою руку, я решила посоветоваться со своими друзьями… Со своими друзьями, — прибавила она с горечью, — если только можно серьезно назвать этим именем товарищей по театру, по удовольствиям и безумной жизни! Я имела глупость объявить им о том, что вы предложили мне свою руку, и за это меня встретили неодобрительными криками. Одни кричали, что я через полгода умру от скуки в одном из ваших замков; другие говорили мне о презрении, с которым меня встретят женщины того круга, в который вы пожелаете меня ввести. А иные, еще более дальновидные, если не более вероломные, представили мне, точно в зеркале, мою театральную жизнь, полную рукоплесканий и усеянную венками, и связанное со мной имя знаменитости. Наконец один из них сказал мне:
      «Ты не любишь лорда Г., ты его никогда не любила, потому что до сих пор никто не мог устоять против твоего обаяния, все падали ниц перед твоей всепокоряющей красотой и молили о твоей благосклонности! Ну, так вот, я хочу указать тебе человека, который тебя не любит, но которого зато ты полюбишь».
      И, действительно, он указал мне среди моих гостей молодого человека с бледным челом, с глубоким взглядом, лицо которого носило отпечаток печали… И я, друг мой, почувствовала, как в глубине моего сердца что-то пробудилось, затрепетало и содрогнулось; я поняла, что чувство, которое я испытывала к вам, было не любовью, что я, развратница, грешница с блистающим взором и гордым челом, еще не любила, и только тогда в первый раз я полюбила…
      — На другой день, милорд, — продолжала Фульмен после короткого молчания, в течение которого лорд Г. оставался безмолвным, с поникшей головой и с глазами, полными слез, — на другой день вы получили от меня прощальное письмо вместе со шкатулкой. В этой шкатулке находились мои бриллианты, документы на получение ренты и на право владения имуществом, то есть все то, что я получила от вас. Я оставила себе только несколько тысяч франков и свое оперное жалованье.
      Но вы, как истый джентльмен, отослали все это мне обратно с запиской. В ней не было ни обвинений, ни упреков: «Оставьте все у себя, дорогая Фульмен, — писали вы, — и хотя я умер для вас, все же не откажите принять это скромное наследство после бедного покойника».
      Произнеся последние слова, Фульмен протянула руку лорду Г.
      — Я все оставила у себя, — сказала она, — потому что не решилась оскорбить человека, которому была обязана всем. Но я тогда же поклялась не брать ни копейки из денег, которых была недостойна, копить доход с них и возвратить их когда-нибудь вашим наследникам.
      — Ах! — вздохнул англичанин. — Вы с ума сошли…
      — Нет, милорд, я была способна на безумство, но я осталась честной женщиной. Разве я могла употребить без угрызения совести то, что получила от вас, чтобы покорить человека, которого любила, но которым были не вы?
      Лицо англичанина выразило удивление.
      — Подождите, — остановила она его, — и вы меня поймете. Человеку, которого я любила, милорд, и которого — увы! — еще до сих пор люблю, угрожает смертельная опасность. Его окружают враги — сильные, страшные и неизвестные. Один только человек может защитить его, это — я. Но для того, чтобы эта защита была действенна, для того, чтобы я могла выдержать борьбу и одержать победу, необходимы деньги, и притом большие деньги, и вы должны понять, что я не могла воспользоваться вашим капиталом.
      — Фульмен!
      — Когда я поселилась здесь, удалилась от света и примирилась с этой бедной и мрачной обстановкой, целью моею было скопить для этой странной и таинственной борьбы пятьдесят или шестьдесят тысяч франков из тех денег, которые получала из театра.
      Англичанин вскрикнул и упал на колени перед танцовщицей.
      — Ах! Фульмен, вы самая благородная женщина; ваши слова еще более заставляют меня сожалеть и увеличивают мое отчаяние.
      Фульмен заставила его встать и спросила:
      — Угодно вам, милорд, выслушать меня?
      — Говорите.
      — Хотите вы быть моим другом?
      — Мне ничего больше и не надо.
      — Вы жалеете меня и пришли в отчаяние, когда я перестала быть вашей… но если вы сделаетесь моим другом, может быть, к вам вернется надежда…
      Лорд Г. взял руки Фульмен и осыпал их поцелуями.
      — И так как, — продолжала она, — я считаю вас человеком великодушным, истинным джентльменом с рыцарской душой, то я осмелилась явиться к вам в то время, когда вы находились в кругу безумцев, в обществе которых старались рассеять свое горе, и, воспользовавшись своим прежним влиянием на вас, вырвала вас оттуда и привезла сюда.
      — И вы прекрасно поступили, — похвалил лорд Г. Фульмен, — потому что я всегда телом и душою принадлежал и принадлежу вам.
      — Берегитесь! — сказала Фульмен с грустной улыбкой. — Может быть, вы еще не знаете, о чем я хочу просить вас.
      — Я угадываю, — сказал лорд Г., — и потому хочу ответить вам прежде, чем вы мне это скажете.
      И благородный лорд опустился на колено перед Фульмен и продолжал:
      — Дитя мое, я был безумцем, когда думал, что вы могли бы полюбить человека подобного мне, у которого уже поседели волосы и для которого давно уже наступил зрелый возраст. Но если я слишком стар, чтобы быть любимым вами, то я чувствую в своем сердце достаточно молодости для того, чтобы быть вашим другом, — другом верным, истинным и преданным.
      — Вы благородны и добры, — прошептала Фульмен.
      — Вы хотите просить у меня, — продолжал лорд Г., — разрешения воспользоваться теми средствами, которые я дал вам, для борьбы, о которой вы мне говорили.
      — Да, — пробормотала Фульмен.
      — Хорошо! И я прибавлю: все, что у меня есть, принадлежит вам, Фульмен… и мое благосостояние, и я сам, если только я могу быть вам чем-нибудь полезен.
      — О! — вскричала Фульмен. — Вы не человек, а ангел. Я принимаю ваше предложение!
      И затем она тихо прибавила:
      — Боже мой! Может быть, я еще могу спасти Армана!

      На улице де Пентьевр, почти в конце предместья Сент-Онорэ, возвышался старинный отель, величественный с виду, ворота которого были увенчаны большим гербовым щитом; на голубом фоне его были изображены две серебряные птички с кратким девизом: Semper! To есть: Вечно! Итак, аристократический род, имевший дерзновение верить в вечность своего существования — на что указывала надпись — увидал, как последний его отпрыск сошел в могилу, не оставив после себя потомства. Барон де Флар-Рювкньи, глава младшей линии, умер в Марселе, будучи убит на дуэли маркизом Гонтраном де Ласи. Маркиз де Флар-Монгори, глава старшей линии, умер несколько недель спустя в замке де Пон, узнав, что маркиз де Ласи похитил Маргариту де Пон. Но г-н Шаламбель, усыновленный этим последним, усиленно домогался и наконец добился-таки разрешения министра юстиции носить имя и принять герб человека, законным наследником всего имущества которого он являлся.
      Несколько месяцев спустя, как припомнит читатель, новый маркиз женился на баронессе де Мор-Дье. Вспомним обстоятельства, при которых это случилось. Почтовая карета г-на де Шаламбеля сломалась в нескольких сот шагов от замка, где жила молодая вдова. Раненого молодого человека, бывшего в обмороке, перенесли к ней в замок, и он остался там неделю, другую, наконец, третью. В это время пришло печальное известие о смерти г-на де Верна, усыновленного покойным бароном де Мор-Дье, человека, которому баронесса должна была передать все имущество покойного в ущерб того, кто носил его имя, назывался его сыном, но в жилах которого не было ни капли крови барона.
      Смерть де Верна сильно поразила молодую женщину, но когда первое отчаяние миновало, она увидала у ног своих г-на Шаламбеля, сочувствовавшего ее горю и говорящего ей о будущем и о своей привязанности, и даже осмелившегося сказать, что он любит ее… Госпожа де Мор-Дье была молода и в жизни любила только своего старого мужа; она была одинока на свете и в первый раз испугалась этого одиночества, с которым думала было примириться… Затем г-н Шаламбель, которого с этих пор мы будем называть Фларом, говорил так обольстительно, бросал на нее такие жгучие взгляды… что госпожа де Мор-Дье согласилась наконец сделаться счастливой.
      Прошло уже семь лет с тех пор, как баронесса де Мор-Дье получила у подножия алтаря имя маркизы де Флар-Монгори. Для нее эти семь лет пронеслись как счастливый сон, не омраченный ни одной ссорой, ни малейшим облачком. Де Флар был самым лучшим супругом и обожал свою жену. Госпоже де Флар должно было вскоре исполниться тридцать пять лет, но время, казалось, забыло ее. Ни одной морщинки не было видно на ее челе; ее улыбка носила отпечаток юношеской свежести, а в глазах светилась та почти детская меланхолия, которую так любил покойный барон де Мор-Дье. От этого союза, казалось, благословенного самим Богом, родились две маленькие девочки, розовенькие, белокурые и прекрасные, как ангелы, спустившиеся на землю. Через шесть месяцев после вступления в брак г-н де Флар выплатил миллион сыну, лишенному наследства, барону де Мор-Дье, который, подобно ему, принадлежал к числу членов общества «Друзей шпаги». Спустя год ужасное общество распалось.
      Счастье и богатство, казалось, соединились воедино, чтобы сопутствовать в жизни г-ну Шаламбелю, ставшему одновременно маркизом де Фларом, миллионером, счастливым супругом баронессы де Мор-Дье и отцом двух прелестных малюток.
      Но это было еще не все; счастье сопутствовало маркизу и в общественной жизни. Он был честолюбив. Как депутат и знаменитый оратор, молодой маркиз пользовался громадным успехом, защищая с трибуны существующий строй, — вещь в то время довольно трудная. Упоенный первой победой своего красноречия, он был вполне уверен, что займет место на скамье Люксембургского дворца.
      Однажды вечером, в ноябре 184… года, то есть несколько дней спустя после того, как мы видели Фульмен, увозившую с собою лорда Г. от его гостей из «Золотого Дома», маркиз де Флар-Монгори — весь Париж признал за ним это имя — около полудня выехал из дома в парадной карете. Молодой депутат отправился в N-ское посольство, чтобы получить орденские знаки командора, которые ему пожаловал иностранный монарх и которые его посланник должен был вручить маркизу с обычным церемониалом. Отель посольства находился за Сеной, на улице, смежной с Дворцом юстиции. На мосту Согласия карету маркиза задержало громадное скопление экипажей. Кучеры приостановили лошадей, и маркиз, которого ждали ровно в двенадцать часов и который знал, что точность обязательное качество дипломата и вообще каждого политического деятеля, приказал слуге вернуться обратно, ехать вдоль набережной и переправиться через мост Рояль, что было бы гораздо скорее, чем ждать, пока восстановится движение экипажей.
      Кучер повернул обратно и пустил лошадей во всю прыть мимо Тюильрийского дворца; но на равном расстоянии между двух мостов шикарный экипаж встретился с роспусками, нагруженными железом, которые в Париже едут всегда с таким ужасным грохотом, что раздражают нервы. Одна из лошадей собственного экипажа испугалась, закусила удила и взбесилась, вожжи порвались, и карета ударилась дышлом в перила набережной, а испугавшаяся лошадь упала, сломав при этом себе ногу. Маркиз вышел из кареты, передок которой разбился, немного взволнованный, но совершенно невредимый. Ни кучер, ни лакей не были ранены.
      — Решительно, — прошептал маркиз, вынимая часы, — я родился под счастливой звездой. Я отделался одним страхом.
      Было без четверти двенадцать.
      «Не надо, однако, забывать, — прибавил он про себя, — что его превосходительство назначил мне явиться ровно в полдень.
      Нельзя заставлять ждать посланника».
      И маркиз, нисколько не заботясь о том, что придется убить лошадь, стоящую две тысячи экю, и еще менее беспокоясь, как человек богатый, что ему придется изменить свои привычки к роскоши, сел в проезжавшую мимо наемную карету и приказал кучеру:
      — Шесть луидоров на чай: в N-ское посольство! Кучер хлестнул клячу и приехал на место в пять минут первого.
      «Опоздать на пять минут и приехать в наемной карете, — подумал де Флар, — это непростительно! Мне придется рассказать посланнику о своем приключении».
      Но маркизу не пришлось слишком долго восхвалять свою счастливую звезду. К нему вышел швейцар и сказал:
      — Его превосходительство сильно заболел сегодня ночью и просит г-на маркиза отложить аудиенцию на завтра.
      — Ах! — прошептал маркиз. — Это очень кстати. Когда де Флар выезжал из двора посольства, какой-то человек входил туда. Маркиз был в карете, а тот пешком. На пешеходе был надет длинный сюртук, застегнутый до подбородка, и все в его лице и в его костюме указывало на то, что он служит в военной службе; поношенный и побелевший по швам сюртук, побуревшая шляпа и немного стоптанные сапоги, казалось, свидетельствовали о нищете, которую тщетно стараются скрыть.
      Взгляды молодого человека и маркиза встретились. Пешеход вскрикнул от удивления. Маркиз вздрогнул и не мог скрыть своей досады.
      — Ба! — воскликнул пеший, сделав знак кучеру остановиться и подойдя и протягивая руку маркизу. — Это вы, Шаламбель?
      Маркиз покраснел и пробормотал:
      — Ах! Это вы, барон…
      — Я самый, дорогой маркиз. Простите, что назвал ваше прежнее имя, но это по старой привычке. Я все забываю, что вы де Флар-Монгори.
      Маркиз улыбнулся и сделал при этом гримасу.
      — Да, его превосходительство должен был сегодня передать мне орденские знаки…
      — Ах, совершенно верно! Я видел вашу фамилию в газетах.
      — Но, — поспешил прибавить маркиз, — его превосходительство сегодня утром почувствовал себя сильно нездоровым, и благодаря этому моя аудиенция отложена.
      — Вы в хороших отношениях с посланником?
      — В наилучших.
      — Может быть, вы можете оказать мне услугу?
      — Располагайте мною…
      — Хорошо, подождите, — сказал пешеход, отворяя дверцу кареты и садясь рядом с де Фларом, который не решился возразить. — Я наскоро изложу вам свое дело.
      — Говорите, барон…
      — Но, во-первых, куда мы едем?
      — Я намеревался вернуться домой.
      — Черт возьми! Вы извините меня, если я не поеду с вами: бывшая госпожа де Мор-Дье, моя мачеха, а теперь ваша законная супруга, чересчур боится меня.
      — Кучер, — приказал де Флар, опустив стекло в карете, — поезжайте шагом.
      Карета снова пустилась в путь.
      — Какую услугу я могу оказать вам? — спросил маркиз.
      — Вы можете рекомендовать меня посланнику.
      — Вы желаете служить по дипломатической части?
      — Нет, — возразил барон, — я желал бы снова отправиться служить за границей. Когда я спустил миллион, знаете, тот, на что понадобилось немало времени, я надел капитанские эполеты турецкой армии. Султан лишил меня своей милости, и я поспешил уехать, чтобы избегнуть веревки, которую немой приносит на красном блюде.
      — А теперь вы хотели бы…
      — Поступить на службу в имперскую армию, которая должна воевать с Мексикой.
      — Хорошо, — сказал Шаламбель, ставший теперь маркизом де Флар-Монгори, — рассчитывайте на меня… посланник ни в чем мне не отказывает. Постараюсь сделать вас полковником.
      — Спасибо.
      Де Флар, которого встреча с бароном де Мор-Дье очень мало обрадовала, поспешил подать ему руку, надеясь, что после этого он оставит его одного.
      — Вы счастливы, маркиз?
      — Очень.
      — Вы богаты, это правда?
      — Слишком богат.
      — Ваше честолюбие удовлетворено?..
      — Даже с избытком; но не в этом мое единственное счастье. Я люблю свою жену и любим ею. У меня двое детей, которых я обожаю… И вы видите, — прибавил маркиз с самодовольством человека, которому все улыбается, — мне так везет, что сейчас только я вышел здрав и невредим из разбитой кареты, благодаря чему опоздал в посольство — непростительная ошибка с моей стороны.
      — И вам сообщили, что аудиенция отложена?
      — Да.
      — Маркиз, — серьезно сказал барон, — вас никогда среди вашей счастливой жизни не охватывала никакая страшная мысль?
      — Никогда.
      — Вы верите в Бога?
      — Я отчасти… скептик.
      — А верите вы в возмездие как в предопределенное наказание… в случай?
      — Случай — пустое слово.
      — А… вот как! Однако, — спросил барон, — вы забыли прошлое?
      — Почти.
      — Как! Вы забыли, какой ценою купили ваше счастье? Ироническая улыбка, появившаяся на губах у барона, заставила вздрогнуть де Флара. — Вы неблагодарны, маркиз.
      — Неблагодарен?
      — Да.
      — Почему?
      — Разве вы забыли «Друзей шпаги»?
      — Я пытаюсь забыть… и даю слово, что мне это удастся.
      — То есть ни тень де Верна, ни маркиза де Монгори, ни барона де Рювиньи, ни даже тень бедного Гонтрана, которого д'Асти убил, чтобы послужить общему делу, не мешают вам спать?
      — Но ведь не я же их убил!
      — Это верно, но их убили ради вас…
      — Ах вот что! — процедил маркиз. — Но я слишком счастлив, чтобы чувствовать угрызения совести.
      Барон покачал головой.
      — Послушайте, маркиз, знаете ли вы, сколько нас было?
      — Семеро.
      — Трое уже умерли.
      — Трое?
      — Сначала Гонтран.
      — Хорошо, затем?
      —Затем Гектор Лемблен.
      — Как… и он умер?..
      — Уже год.
      — Но… как? И где?..
      — В замке Рювиньи; он был убит на дуэли неизвестно кем…
      — А… третий?
      — Д'Асти.
      — Шевалье умер?
      — Полгода назад, в Бадене, тоже пораженный неизвестным лицом шпагой в горло.
      Маркиз вздрогнул, и несколько капель пота выступило у него на лбу.
      — Ах! — вздохнул барон, отворил дверцу кареты, протянул руку маркизу и соскочил на набережную, сказав: — Берегитесь! Дорогой мой, я начинаю верить в то, что сказано в Писании: «Поразивший мечом от меча и погибнет». Вы счастливы, маркиз, но ваш час может пробить…
      — Берегитесь, — повторил он с печальной и иронической улыбкой, приведшей в ужас маркиза…

      Маркиз де Флар-Монгори, или, короче, Эммануэль Шаламбель, вернулся к себе сильно встревоженный последним словом барона де Мор-Дье «Берегитесь!», прозвучавшим для него как погребальный звон по усопшему.
      — Неужели он сказал правду! — пробормотал он, выходя из кареты во двор своего отеля.
      Он вошел в подъезд, поднялся по широкой лестнице с чугунной резной балюстрадой и направился в покои жены. Маркиза сидела у камина и играла золотистыми локонами своих дочерей. Маркиз остановился на пороге, как бы желая отогнать от себя какое-то мрачное видение, вставшее перед ним при виде этой очаровательной картины, олицетворявшей собою счастье: степенная и спокойная мать, восседающая и окруженная смеющимися детьми. Улыбка снова появилась на его губах, и воспоминание о Мор-Дье и его мрачных предсказаниях исчезли.
      Маркиза подставила ему лоб для поцелуя, а дети подбежали к нему и охватили его шею своими нежными розовыми ручками. Но маркиза де Флар-Монгори заметила бледность, разлившуюся по лицу мужа.
      — Боже мой! — спросила она. — Что с вами случилось, друг мой?
      — Ничего или почти ничего, — ответил Эммануэль. — Одна из моих лошадей оступилась и сломала себе ногу на набережной Тюильри. Я отделался одним страхом.
      И маркиз рассказал жене приключение с каретой, но не проронил ни звука о встрече с бароном Мор-Дье.
      Был приемный день маркизы — четверг. Госпожа де Шаламбель де Флар-Монгори оставалась у себя все время после полудня в ожидании гостей, прием которых начался в два часа дня. Эммануэль обыкновенно редко присутствовал на этих приемах. Пробыв час с лишком с женою и детьми, он вышел от них и прошел в рабочий кабинет, чтобы просмотреть обширную политическую корреспонденцию. В кабинет вошел его камердинер и подал ему письмо.
      Этот камердинер, который будет играть немалую роль в последней части нашего рассказа, был почти старик. Он родился в замке Монгори, служил еще покойному маркизу и, быть может, один знал, по какому таинственному праву Эммануэль Шаламбель получил имя и герб Фларов. Жан, так звали камердинера, вырастил Эммануэля, качал его на коленях и любил его самою самоотверженною любовью. Когда Эммануэль, еще мальчиком, жил в Париже и кончил там свое образование, Жан был назначен старым маркизом присматривать за ним, но он не знал ничего о связи своего молодого барина с «Друзьями шпаги». В глазах Жана маркиз был человеком безукоризненным во всех отношениях и вполне заслуживал всякого благополучия.
      — Вам письмо, сударь, — сказал он, протягивая поднос.
      — Хорошо, — ответил Эммануэль.
      И так как на письме не было почтового штемпеля и оно было написано на желтой слоновой бумаге, а адрес надписан рукою женщины, то он проговорил:
      — От кого оно может быть?
      — Его принес посыльный, — ответил Жан.
      Прежде чем разорвать конверт, маркиз взглянул еще раз на почерк, и волна воспоминаний нахлынула на него.
      «Мне кажется, что я знаю эту руку», — сказал он себе.
      — Посыльный ждет ответа, — заметил старый камердинер.
      Маркиз разорвал конверт и прочитал:
       «Мой дорогой Эммануэль.
       Вот уже семь лет, как мы не видались с вами, и я, наверное, совершенно исчезла из вашей памяти. Чтобы напомнить вам о себе, мне придется обратиться к отдаленному прошлому. Помните ли вы, дорогой Эммануэль, маленькую и кокетливо убранную квартирку в антресолях дома на улице Траншетт? Вы отделали ее с замечательным вкусом. Гостиная была обита красным трипом, спальня фиолетовым бархатом; будуар белым с золотом, с восточным ковром и такими же портьерами. Столовая из старого дуба с обивкой из кордовской кожи, а рядом со столовой была еще маленькая комнатка, стены которой были завалены книгами, и там вы готовились к экзаменам.
       Хозяйкой этой квартиры, вы теперь припомните это без сомнения, была я.
       Увы, мой друг! Счастье в жизни часто сменяется несчастьем. Наступил день, когда вы женились и вздумали отделаться от меня, отправив мне в конверте двадцать тысяч франков и записку, в которой вы просили меня прислать вам ваши книги и кое-какие вещи, которыми вы дорожили. Затем вы продолжали свой жизненный путь, а я свой. Вы сделались маркизом, миллионером, депутатом, не правда ли?
       Я со ступеньки на ступеньку спускалась по той ужасной лестнице любовных связей, которую праздный молодой человек, безнравственный, богатый и бессердечный, ставит против окна, у которого мы с утра до вечера сидим за иглой, для того, чтобы мы могли спуститься из мансарды, куда, может быть, к нам явился бы какой-нибудь порядочный человек, который женился бы на нас.
       Теперь, мой друг, я живу на шестом этаже, в мрачном доме, в ужасном Латинском квартале, который спешат покинуть студенты, имеющие достаток.
       От прежней нарядной обстановки, которую вы мне подарили, осталось одно только воспоминание, от вас — пачка писем.
       Вот по поводу этих-то писем я и пишу вам. Успокойтесь, не думайте, что я хочу прибегнуть к шантажу; я не хочу продавать их вам, я просто намерена вернуть их. Я имею в виду те письма, которые вы писали мне. Но среди них есть одно, которое писано не вами и адресовано не ко мне. Оно подписано «Полковник Леон… ».
      Дойдя до этого места письма, Эммануэль привскочил, и волосы у него встали дыбом. К счастью, слуга вышел, и Эммануэль продолжал:
       «Я убеждена, что вы придадите должное значение этому письму и придете за ним сами сегодня вечером, в восемь часов с половиной, на улицу Масон-Сорбонна, N 4. Я вас жду и остаюсь вашим старинным другом.
       Блида».
      Автор письма был прав, предположив, что семь лет спустя Эммануэль должен был забыть о нем. Действительно, Эммануэль Шаламбель удивился и понял, что письмо полковника Леона дорого обойдется ему.
      Но не вопрос о деньгах пугал молодого маркиза. Он был достаточно богат, чтобы заплатить несколько тысяч франков Блиде взамен письма. Его страшило само письмо. Что в нем заключалось?
      Испуганное воображение нарисовало Эммануэлю роковые последствия, которые могло повлечь это письмо. Благодаря ему Блида может овладеть тайной «Друзей шпаги», а подобная тайна в руках легкомысленной женщины могла привести в ужас.
      Маркиз увидал себя на скамье подсудимых оговоренным, оклеветанным благодаря наветам, которые может возвести эта женщина. Он нетерпеливо позвонил. Вошел Жан.
      — Где посыльный? — спросил маркиз.
      — В передней.
      — Введи его. Посыльный явился.
      — Кто дал тебе это письмо?
      — Дама, на углу улицы Школы Медиков; она ждет ответа.
      — Передайте этой даме, — ответил Эммануэль, — что ее желание будет исполнено сегодня вечером.
      — Сударь, вы ничего не напишете?
      — Это лишнее.
      Посыльный, которому маркиз дал сто су, поклонился чуть не до земли и вышел. Эммануэль, сильно встревоженный, провел почти весь день, припоминая, при каких обстоятельствах мог ему писать полковник Леон.
      — Как странно, — повторил он несколько раз, — не успел Мор-Дье сказать мне, что мое счастье не может быть вечно, как со мною уже случилось несчастье, первое в течение семи лет. Не принадлежит ли он к числу людей, встреча с которыми приносит несчастье?
      Но так как маркиз был богат и обладал уверенностью, которую дает богатство и которая дает возможность идти прямою дорогою в жизни, то он кончил тем, что разуверил себя.
      — Впрочем, — решил он, — я куплю это письмо, сколько бы она ни запросила за него, а молчание Блиды приобрету годовой рентой. С деньгами достигают всего, даже спокойствия совести.
      Последнее умозаключение явилось у маркиза, когда он входил в шесть часов вечера в столовую, где его ожидали жена и дети. Маркиза встретила его, спокойно улыбаясь. В эту минуту приехал один из их друзей, и все они сели за стол. Этот друг был молодой провансалец, умный и одаренный пылким воображением южан, склонных видеть во всем чудесное; звали его Октавом де Р.
      — Скажи, Октав, — спросил маркиз, — ты суеверен?
      — Как итальянец.
      — Веришь ты, что есть люди, которые приносят несчастье?
      — Да, верю.
      — Серьезно?
      — Конечно. Маркиза улыбнулась.
      — Значит, — продолжал маркиз, — ты поверишь следующему: человек, вполне счастливый, встречает другого, который предсказывает ему несчастье, и оно сбывается…
      — Вполне.
      — Ах, господин Р., — сказала маркиза, — это уж слишком!
      — Нет, сударыня, это верно.
      — Неужели! Но откуда вы-то это знаете?
      — Я могу служить примером.
      — Вы?
      — Да.
      — Что же с вами случилось?
      — В Париже есть человек, приносящий несчастье. Однажды вечером я встретил его в салоне, где я играл в карты. Он сел позади меня, и я проигрался. На другой день он поздоровался со мною на бульваре, и две минуты спустя я оступился и упал.
      — Ах! Вот это уж действительно слишком, — пробормотал Эммануэль.
      — Спустя две недели, после этого происшествия, — продолжал рассказчик, — у меня была дуэль. Была весна. Отправляясь в карете на место поединка, я снова встретил этого человека, и час спустя удар шпаги уложил меня на шесть месяцев в постель.
      — И ты думаешь, что всего этого не случилось бы, если бы не пагубное влияние этого человека?
      — Разумеется; мне всегда везло. Если бы я был королем, то издал бы закон об изгнании подобных людей.
      — Это было бы благоразумно, — пробормотал маркиз. Эммануэль постарался улыбнуться, но было заметно, что он взволнован. Из-за стола он встал в восемь часов под впечатлением странных, мрачных предчувствий. Он не забыл о своем свидании с Блидой и предоставил жене занимать господина де Р.
      Маркиз приказал заложить лошадь в карету — в свою холостую карету, как он выражался, — везти себя на улицу Дофин и остановиться на углу улицы Сент-Андре. Как человек благоразумный, он не хотел посвящать своих людей в посещение им авантюристки, женщины, живущей в этом мрачном доме. Но эта предосторожность дорого обошлась маркизу. Когда он вышел из кареты и быстро направился по улице Сент-Андре, погруженный в думы и вспоминая о мрачном предсказании барона де Мор-Дье, он нечаянно толкнул какого-то прохожего.
      — Невежа! — крикнул ему прохожий, который был немного пьян.
      — Сам ты невежа, мужик, — ответил маркиз, поднимая трость.
      Пьяный обернулся и сказал:
      — Если кто поступает невежливо, то извиняется, а не обзывает мужиком, как поступили только что вы.
      Маркиз взбесился, снова занес палку и ударил пьяного. Тот вскрикнул, кинулся к нему, схватил палку руками и сломал о колено. Затем, взяв маркиза за плечи, он сильно тряхнул его.
      — Вы ударили меня, — сказал он. — И так как я не мужик, а студент, то вы дадите мне вашу визитную карточку и возьмете мою. Вы меня оскорбили и обязаны дать мне удовлетворение.

      Это внезапное нападение ошеломило маркиза Эммануэля Шаламбеля де Флар-Монгори.
      Человеку, с которым у него вышло столкновение, можно было дать лет тридцать, даже тридцать пять; он был крепкого сложения, и по тому, как он сжал руку Эммануэля, тот понял, что имеет дело с грубою силой, много превосходящей его. Благоразумие предписывало ему быть спокойным. Он бросал вокруг себя быстрый взгляд, надеясь увидеть полицейского агента, у которого он мог бы просить защиты. Но на улице не было ни души после проливного дождя, шедшего в течение почти четырех часов.
      — Сударь, — сказал студент совершенно спокойно, — я только что был пьян и, может быть, был не прав, назвав вас невежей, но удар палкой отрезвил меня.
      Эммануэль взглянул на говорившего, продолжавшего держать его за плечо. Он был одет бедно, на нем была фуражка, и он курил трубку, как многие студенты Латинского квартала, опухшее лицо его свидетельствовало о его пристрастии к спиртным напиткам.
      Маркиз почувствовал брезгливость, точно увидел змею или жабу.
      «И на кой черт я связался с ним!» — подумал он.
      — Сударь, — продолжал студент, — мне кажется, судя по вашей наружности, что я вас знаю, но вашего имени я никак не могу припомнить.
      — Я вас не знаю.
      — Дайте мне вашу визитную карточку.
      — Но, сударь…
      — Вы ударили меня палкой, и мне необходимо удовлетворение.
      — Извините, сударь, — произнес Эммануэль надменно. — Я не прав, извините меня.
      — Мне не надо извинений.
      — Но… однако.
      Студент хлопнул себя по лбу и в то же время освободил плечи маркиза.
      — Черт возьми! — воскликнул он. — Я вспомнил… я вас узнал… я знаю, кто вы…
      Эммануэлю стало не по себе.
      — Вы мой старинный товарищ по школе правоведения, вас зовут Шаламбель; впрочем, я ошибаюсь, теперь вы маркиз де Флар. Ведь так?
      — Да, но…
      — Вы депутат и миллионер.
      — Но, в конце концов, сударь, что вам угодно от меня? — с нетерпением вскричал маркиз.
      — Мне угодно прислать вам своих секундантов.
      — Вам?
      — Черт возьми! — заносчиво сказал студент. — Не стану же я хранить ваш удар палкой, как священную реликвию!
      — Но ведь я извинился перед вами…
      — Мне не надо извинений, вы ударили меня и должны драться.
      — С… вами?
      Маркиз произнес эти слова тоном величайшего презрения.
      — Со мной, — сухо ответил студент. — Впрочем, случай не так слеп, как предполагают: давно, лет двенадцать назад, вы, не подозревая того сами, нанесли мне большую неприятность, и случай, который часто напрасно обвиняют, дает мне теперь возможность отомстить вам.
      Слова студента сильно удивили маркиза.
      Как мог он провиниться перед человеком, которого он видит в первый раз? Он подумал было, что его противник сумасшедший, но студент продолжал:
      — О, вы, конечно, теперь забыли, так как вы в настоящее время важный барин, миллионер, депутат, Латинский квартал и того, кто говорит сейчас с вами.
      — Но кто же вы? — спросил Эммануэль.
      — Меня зовут Фредерик Дюлонг, — ответил студент. — Вы помните?
      Это имя смутило Эммануэля.
      — Первая любовь Блиды? — вскричал он.
      — Совершенно верно, милостивый государь, но в то время ее звали Луизой; она меня любила, и мы жили счастливо в нашей маленькой комнатке, обедая всего на шесть су.
      — Действительно, — пробормотал Эммануэль. — Теперь припоминаю…
      — Я уехал из Парижа на один месяц, чтобы навестить моих родных. Когда я вернулся, Луиза исчезла, вы ее у меня украли. Я был беден — вы богаты; вы не любили ее, а я ее любил и с ума сходил от горя. И вместо того, чтобы стать талантливым адвокатом, почтенным судьей, я до сих пор еще студент и, быть может, по вашей вине.
      — Но, сударь…
      — И вот случай столкнул лицом к лицу вас, человека счастливого и известного, со мною, пьяным студентом, с человеком без будущего, которого вы сильно оскорбили. Ну что ж, случай слишком удобен, чтобы упустить его, и я им воспользуюсь. Завтра мои секунданты явятся к вам.
      Студент поклонился и ушел, оставив маркиза де Флар-Монгори пораженного ужасом. Он вспомнил мрачное предсказание барона де Мор-Дье: «Поразившие мечом от меча и погибнут».
      — Боже мой, — пробормотал он, — неужели наступил последний час моего счастья?
      И шатаясь, с холодным потом на лбу, этот человек, который был храбр и еще недавно готов схватиться за шпагу при малейшей ссоре, продолжал свой путь к улице Масон-Сорбонн.
      В первый раз в жизни он испугался под давлением того чувства отвращения, овладевающего нами, когда мы принуждены бываем скрестить шпагу с человеком, которого считаем ниже себя.
      Жилище, о котором Блида писала в своем письме и где она ожидала маркиза де Флар-Монгори, было действительно ужасно: бедная студенческая комнатка с фаянсовой печкой, размалеванной деревянной кроватью и тремя или четырьмя соломенными стульями. Куча старого тряпья служила растопкой для печи; комната освещалась свечой, стоявшей на камине.
      — Честное слово! — прошептала ожидавшая Блида. — Здесь собачий холод, и Дама в черной перчатке, кажется, чересчур требовательна в своем желании такой постановки сцены. Как подумаешь, что я три дня назад ужинала в «Золотом Доме», а сегодня разыгрываю роль падшей женщины, то становится очень забавно. В дверь постучали.
      — Войдите, — сказала Блида.
      Ключ торчал в замочной скважине; дверь отворилась, и маркиз Шаламбель де Флар-Монгори появился на пороге и на минуту остановился.
      На Блиде были надеты старое шерстяное платье и полотняный чепчик; из-под платья выглядывали ее маленькие ножки, обутые в рваные ботинки.
      «Какая нищета! — подумал Эммануэль, входя. — Я получу свое письмо за пятьсот франков».
      Блида протянула ему руку, точно герцогиня, принимающая в своем отеле.
      — Здравствуйте, друг мой, — сказала она ему. — Я вижу, что вы еще не окончательно забыли меня. Вы почти вполне аккуратны и заставили свою старую знакомую прождать только пять минут; это более чем вежливость, это героизм!
      — Дорогая моя, — сказал на это Эммануэль, почтительно пожав хорошенькую ручку грешницы, — благодарю вас за то, что вы вспомнили обо мне в тяжелую минуту вашей жизни; могу только в одном упрекнуть вас…
      — В чем же? — спросила она, улыбаясь.
      — В том, что вы не вспомнили обо мне ранее. Эммануэль сел на стул, на который ему указала Блида.
      — Но вам ужасно плохо здесь, и я не хочу, чтобы вы дольше оставались здесь.
      Блида вздохнула и промолчала.
      Эммануэль вынул из кармана небольшой бумажник, взял билет в тысячу франков и подумал: «Пятьсот франков за письмо и столько же ей, этого будет вполне достаточно».
      И он протянул билет в тысячу франков Блиде.
      — Спасибо, друг мой, — сказала Блида, взяв билет и зажав его в своей маленькой ручке. — Вы очень великодушны.
      — О, — пробормотал Эммануэль сконфуженно, — не будем больше говорить о таких пустяках.
      — Вы дарите мне на булавки…
      — На булавки?
      — Да, разумеется, или на бутылку вина, если вам это больше нравится.
      — Каким образом? — спросил маркиз.
      — Я подразумеваю мировую сделку, которую мы совершим с вами.
      — По поводу чего?
      — Ветренник! — сказала Блида, улыбаясь. — Вы уже забыли о письме полковника.
      Маркиз смутился.
      — Да, ваша правда, — сказал он, — но что же заключает в себе это письмо, которому вы придаете такое большое значение?
      — Право же, — ответила Блида, — я могу сказать вам наизусть его содержание…
      — Лучше покажите его мне…
      Насмешливая улыбка мелькнула на губах у молодой женщины.
      — Мы по-прежнему говорим только глупости, — сказала она тоном маленького ребенка, — и воображаем, что наша возлюбленная глупее нас.
      «Гм! — подумал Эммануэль. — Я нахожусь в разбойничьем притоне. Она, очевидно, хочет палисандровую мебель взамен этого клочка бумаги».
      — Дорогая моя, — сказал он вслух, — я, честное слово, не знаю, что может заключаться в этом письме, компрометирующем меня, по вашему мнению. Я слишком мало был знаком с полковником Леоном.
      — Вот как! Очень мало?
      — У меня было дело с ним только по поводу одной или двух дуэлей.
      — Вот именно дуэлей-то и касается письмо. Эммануэль вздрогнул и взглянул на Блиду с некоторым опасением.
      — Ведь это полковник Леон убил офицера де Верна? — спросила Блида.
      При этом имени Эммануэль вскочил со стула, бледный и весь дрожа.
      — Откуда вы это знаете? — спросил он.
      — Черт возьми! Об этом говорится в письме и вот приблизительно в таких выражениях: «Мой дорогой друг. Де Верн убит сегодня утром Гонтраном де Ласи, который выказал себя при этом вашим истинным другом. Вы можете жениться на баронессе де Мор-Дье, и она никогда не узнает, что вы были одним из убийц ее приемного сына. Что касается барона де Мор-Дье, то он согласен на мировую сделку».
      Эммануэль слушал Блиду с помутившимся взором и вставшими дыбом волосами.
      — Согласитесь же, мой друг, — продолжала молодая женщина, — что вы были очень неблагоразумны, не потребовав ранее, чтобы я вернула вам письмо. Целую неделю перед вашей свадьбой вы жили в Париже и заходили ко мне. Письмо вы забыли в кармане дорожного плаща, где я и нашла его.
      Эммануэль побагровел.
      — Я думаю, — пробормотал он, — что ты вернешь мне это письмо!
      — Подожди, сначала поговорим немного.
      — Хорошо, скажи свои условия.
      — Тебе, вероятно, известно, — продолжала Блида, — что если обожаемая тобою жена, которая принесла тебе в приданое богатство, узнает об этом письме, то она отвернется от тебя.
      — О, молчи! — вскричал Эммануэль. — Говори, сколько ты хочешь за письмо?
      — Об этом мы сейчас потолкуем, вероятно, она почувствует ужас к убийце сына… — продолжала Блида.
      — Молчи!
      — Сына своего первого мужа, — прибавила Блида.
      — Молчи! Молчи! — прервал ее Эммануэль, и в голосе его звучала одновременно мольба и угроза. — Говори, сколько ты хочешь?
      — Много денег.
      — Хочешь десять тысяч франков? Блида насмешливо расхохоталась.
      — Ну, мой друг, — сказала она, — ты походишь на жида, которому принесли бумажник со ста тысячами франков и который великодушно предлагает за него сто су…
      Эммануэль вздрогнул и понял, что требования Блиды будут чудовищно велики.

      Слова и смех Блиды так поразили Эммануэля, что на него нашел как бы столбняк, и он имел вид человека, пробудившегося после кошмара;
      Блида продолжала:
      — Однако, мой милый, я не прошу тебя быть великодушным и еще менее снисходительным, я просто прошу тебя не притворяться дураком. Ты предлагаешь мне десять тысяч франков взамен письма, которое может разрушить твое счастье, оттолкнуть от тебя твою жену и навсегда уронить тебя в глазах света! Ты попросту сумасшедший или дурак, если ведешь дела твоих избирателей так же, как свои собственные, и я искренно сожалею о коллегии, которая дала тебе образование.
      Насмешки Блиды вызвали краску негодования у Эммануэля.
      — Однако сколько же тебе надо? — спросил он.
      — Прежде чем назначить цифру, — ответила Блида, — я поговорю с тобою о существе, которое я очень люблю.
      — О ком это?
      — Увидишь. Дело идет о моем сыне.
      — О твоем сыне?
      — Черт возьми, мой друг, ведь ты отлично знаешь, что у меня есть сын, сын, для которого его отец не сделал и никогда не сделает того, что сделал твой для тебя.
      — Вот как? — надменно проронил Эммануэль.
      — Ты сердишься? Но ты не прав? А что если этот сын твой?
      — Это выдумка!
      — Ну, что ж! Теперь я хочу подумать о своем сыне.
      — Почему?
      — Ты глуп, мой милый! Да попросту потому, что я хочу, чтобы ты обеспечил его будущее.
      — А, вот оно что!
      — Слушай: у меня не выходит из головы история моей старинной подруги Аврелии.
      — Кто такая эта Аврелия?
      — Одна добрая толстушка, судьбу которой обеспечил бретонский дворянин. О, Господи! Ведь она не была добродетельна, уверяю тебя, а была даже порядочно… легкомысленна; но у нее был сын. Добрый дворянин был богат, любил ребенка и женился на Аврелии.
      Эммануэль расхохотался.
      — Я полагаю, — сказал он, — что ты не льстишь себя подобными надеждами относительно меня?
      — Нет, я не думаю занять место госпожи маркизы, но у меня другой расчет…
      — А, послушаем!
      — С меня вполне достаточно, если у моего сына будет майорат.
      Эммануэль отшатнулся пораженный.
      — Хорошенький маленький майорат, приносящий двадцать пять тысяч ливров годового дохода.
      Эммануэль пожал плечами.
      — Ты с ума сошла! — вскричал он.
      — Честолюбива, быть может. А что с ума сошла — право нет.
      — И этот… майорат?
      — Я даю тебе неделю на то, чтобы приобрести его; — сказала Блида. — Даже миллионеру надо дать время обернуться со своим капиталом.
      — Пятьсот тысяч франков! — проговорил ошеломленный Эммануэль. — Но это невозможно! Это приданое одной из моих дочерей.
      — Ну, что ж, мой милый, я уверена, что твоя жена даст мне эти деньги.
      — Молчи! Молчи! — вскричал Эммануэль. — Я запрещаю тебе произносить имя моей жены!
      Блида поклонилась.
      — Но ведь твое требование не серьезно? — продолжал Эммануэль.
      — Напротив, совершенно серьезно.
      — Ты хочешь пятьсот тысяч франков?
      — Для моего сына.
      — Но…
      — Подумай.
      — Хорошо, — сердито пробормотал Эммануэль, — я подумаю.
      — В твоем распоряжении целая неделя.
      — И если… я соглашусь?
      — В тот день, когда все формальности будут соблюдены, ты получишь письмо полковника.
      — А если я откажу?
      — Тогда, быть может, твоя жена окажется более щедрой, чем ты.
      Эммануэль встал; ужасная мысль мелькнула у него в голове.
      «Я здесь один, — сказал он себе. — Один с этой женщиной, в мрачном доме, среди отдаленного квартала; если схвачу ее за горло и задушу, то буду спасен… »
      И он взглядом смерил с головы до ног Блиду, под влиянием этой ужасной мысли.
      Блида, казалось, прочла его мысль в его глазах, потому что она сказала ему:
      — Уж не хочешь ли ты убить меня? Берегись! Письма здесь нет, оно уже не в моих руках… Если ты меня убьешь, то завтра оно очутится в руках королевского прокурора.
      Эммануэль вздрогнул, и его уже поднятые было руки беспомощно упали.
      — Ну, мой милый, — продолжала Блида, — будь благоразумен, не сердись и не выходи из себя, это бесполезно.
      Поезжай лучше домой и подумай. В твоем распоряжении целая неделя.
      — Ты права, — сказал Эммануэль. — Мы еще увидимся. Он взял шляпу, сделал прощальный жест, походивший скорее на угрозу, и вышел. Блида слышала, как он медленно, словно пьяный, спускался по лестнице.
      В это время отворилась дверь и Блида увидала Даму в черной перчатке. Она была по-прежнему в трауре, по-прежнему бледна, грустна и задумчива.
      — Вы хорошо сыграли вашу роль, — сказала она. — Я довольна вами.
      — Ах, сударыня, — пробормотала Блида, вдруг изменяя тон и позу и падая на колени перед Дамою в черной перчатке. — Сударыня, сжальтесь надо мною!
      — Что вы хотите сказать?
      — Верните мне наконец моего ребенка!
      — Позже.
      — О, скажите мне, что это будет скоро…
      — Это будет тогда, когда вы уже не будете нужны мне, — сухо ответила Дама в черной перчатке.
      И так как Блида продолжала умоляюще протягивать к ней руки, то мстительница прибавила:
      — Если вы будете верно служить мне, то ваш сын получит пятьсот тысяч франков, которые даст этот человек.
      Блида вскрикнула от радости.
      — Вы были преступны, — сказала Дама в черной перчатке. — Но вы любите своего ребенка, а материнская любовь очищает вас в глазах Божиих.
      В это время Эммануэль возвращался домой. Он застал свою карету на углу улицы Сент-Андре и в продолжение двадцати минут, которые длился переезд, погрузился в тяжелые думы, почти окончательно потеряв голову. И только на дворе своего отеля, когда лакей открыл дверцу кареты, маркиз немного пришел в себя. Но он был еще слишком взволнован и растерян, чтобы явиться в салон госпожи Флар, где в это время находились молодой надворный советник и несколько друзей, явившихся провести вечер.
      Он отправился в свой рабочий кабинет и заперся там.
      Шаламбель бросился в кресло и схватился руками за голову.
      «Октав де Р. был прав, — подумал он, — есть люди, которые встречаются на нашем пути, как живое воплощение судьбы. Барон де Мор-Дье — один из этих людей… Он взял мою руку в свою, и вдруг звезда моя закатилась… пятьсот тысяч франков! Но, несмотря на мое богатство, я не могу приготовить эту сумму в недельный срок, не испросив на это согласия моей жены. Все мое состояние заключается в имениях, и, чтобы сделать заем, мне нужна подпись госпожи де Флар.
      Это материальное затруднение было бы как бы медной стеной, о которую разбивалась храбрость маркиза. Он охотно дал бы миллион за это письмо, но с условием, чтобы этого не знала его жена, к несчастью, это была вещь невозможная.
      Двадцать планов, один нелепее другого, складывались в голове маркиза с течение нескольких минут. Он думал о бегстве, думал броситься на колени перед женой и признаться ей в каком-нибудь увлечении своей юности, за которое теперь ему приходится расплачиваться. Он думал даже обратиться к префекту полиции и просить у него разрешения арестовать Блиду и отнять у нее это письмо, которое могло погубить его супружеское счастье. Но все его решения не выдерживали критики.
      Бежать? Но куда?
      Броситься к ногам своей жены и признаться ей в своем юношеском увлечении? Но увлечение должно было быть слишком велико, если оно стоит пятьсот тысяч франков. Что же касается последнего плана, то выгоден ли он? Арестовать Блиду и отнять у нее письмо, не значит ли подтвердить донос этой женщины и привлечь на себя внимание правосудия.
      Эммануэль потерял голову среди этих размышлений, так скоро разбитых им же самим… Вдруг позади него послышался шорох. Он обернулся:
      Это был Жан, его верный камердинер.
      — Что тебе надо? — резко спросил его Эммануэль.
      — Каких-то двое господ желают вас видеть. Эммануэль взглянул на часы: было около полуночи.
      — Как, в этот час?
      — Да, сударь.
      Маркиз смутился и вспомнил о своей встрече и о ссоре со студентом Фредериком Дюлонгом, о котором он совершенно забыл после дерзкого требования пятисот тысяч франков за письмо.
      — Кто эти люди? — спросил он.
      — Они оба молоды.
      — Как их зовут?
      — Вот их визитные карточки. Эммануэль взглянул на первую и прочитал:
      «Гастон де Рубо, студент юридического факультета».
      Затем он посмотрел на другую и вздрогнул с ног до головы.
      «Арман Леон».
      Имя Леона поразило маркиза.
      Предсказание барона де Мор-Дье снова прозвучало у него в ушах, и чей-то голос как будто прибавил: «Сыновья убийц поразят убийц». — Впустить их? — спросил Жан.
      — Да, — ответил Эммануэль.
      — Войдите, господа, — сказал камердинер, пропуская молодых людей.
      Чувство собственного достоинства победило волнение маркиза. Он поднялся и приветствовал посетителей. Арман заговорил:
      — Простите, маркиз, что мы явились к вам так поздно, но нас привело неотложное дело…
      — Хорошо, господа, — ответил маркиз, — отбросим в сторону обычные учтивости…
      Молодые люди поклонились.
      — Приступим прямо к делу, — прибавил Эммануэль, предлагая сесть.
      Но те продолжали стоять.
      — Маркиз, — сказал Арман. — Мы друзья г-на Фредерика Дюлонга.
      — Я так и думал, господа.
      — В таком случае вы знаете причину, которая привела нас сюда.
      — Да, господа, — ответил с поклоном маркиз и продолжал. — Господа, имя мое должно быть вам известно, и я уверен, что вы не сомневаетесь ни в моей порядочности, ни в моей храбрости.
      — Боже упаси! Маркиз.
      — Я толкнул г-на Дюлонга на улице два или три часа назад и даже ударил. Я признаю себя виновным, а так как признавать свою вину вовсе не позорно, то я прошу вас передать ему мои нижайшие извинения.
      — Увы, сударь, — ответил Арман, — это расходится с нашими полномочиями.
      — Что вы хотите этим сказать?
      — Г-н Фредерик Дюлонг не желает иного удовлетворения, кроме оружия, несмотря на все наши советы и увещевания.
      — Но, господа…
      — Сударь, — сказал второй секундант, г-н Гастон де Рубо, — мы уполномочены передать вам, что если вы откажетесь от дуэли, то г-н Дюлонг явится в палату депутатов и там публично оскорбит вас.
      — Хорошо, господа, — надменно сказал маркиз, выпрямляясь, — если так, я к вашим услугам.
      — Завтра, в восемь часов, в лесу Венсен, в ста метрах от дороги в Нозан.
      — Я буду там: какое оружие вы выбираете?
      — Шпаги.
      Молодые люди поклонились и вышли. — Ах, — прошептал маркиз, оставшись один, — барон прав… Обнаживший меч от меча и погибнет. Мне страшно.

      Как только секунданты г-на Фредерика Дюлонга удалились, оставив Эммануэля Шаламбеля одного, совершенно подавленного всем только что случившимся, на двор отеля въехала наемная карета. Из нее вышла женщина, тщательно закутанная вуалью. Старый Жан встретил ее.
      — Господин де Флар дома? — спросила она.
      — Сударыня, — ответил удивленный камердинер, — мой господин не принимает в такой час, в особенности…
      — В особенности дам, не правда ли? Камердинер утвердительно кивнул головой.
      — Ну, что ж! — настаивала дама, закрытая вуалью. — Скажите вашему господину, что в его интересах принять меня.
      Эти слова были произнесены с таким убеждением, что произвели впечатление на старого слугу.
      — Сударыня, не угодно ли вам сказать, как вас зовут? Она подала визитную карточку, на которой лакей прочел: «Госпожа Бевуаль».
      Жан впустил незнакомку, провел ее в нижний этаж отеля и оставил в маленькой библиотеке, которая примыкала к комнатам Эммануэля. Последний при виде лакея, явившегося с новой визитной карточкой, вышел внезапно из своего оцепенения.
      — Боже мой! Что еще? — пробормотал он.
      Жан подал ему карточку, маркиз взглянул на нее.
      — Я в первый раз слышу это имя, — сказал он.
      — Эта дама утверждает, что она пришла по интересующему вас делу.
      — Что ж, впусти, — приказал маркиз, прибавив про себя: «Я начинаю ожидать всего».
      Дама в вуали была введена. Эммануэль приветствовал ее и предложил стул, в то время как выходил лакей. Она откинула вуаль, и маркиз был поражен ее красотой.
      Очень редко случается, чтобы несчастье было забыто перед обольстительными чертами, но красота, молодость Фульмен, явившейся под именем госпожи де Бевуаль, успокоили немного Эммануэля, обуреваемого самыми тяжелыми предчувствиями. Что нужно этой женщине? Она, конечно, хочет предложить выкуп за какое-нибудь компрометирующее письмо.
      Фульмен села и гордо взглянула на маркиза.
      — Маркиз, — сказала она ему, — позвольте мне умолчать, зачем и как я приехала к вам в полночь, почему я впутываюсь в некоторые, лично касающиеся вас, дела?
      — Но, сударыня… — пробормотал удивленный маркиз.
      — Сударь, — продолжала Фульмен, — вы проходили вчера вечером на улицу Сент-Андре…
      — Действительно, но откуда вы это знаете?
      — Один человек оскорбил вас. — Совершенно верно.
      — И вы деретесь с ним завтра?
      — Вам и это известно? — спросил удивленный Эммануэль.
      — Мне известно также, что вы были на улице Масон-Сорбонна, N 4, у Блиды.
      Маркиз почувствовал, как холодный пот выступил у него на лбу.
      — Блида хочет продать вам письмо за пятьсот тысяч франков.
      — Но, сударыня, — пробормотал Эммануэль, — кто же вы: друг или сообщница этой женщины?
      Презрительная улыбка мелькнула на губах Фульмен, и она пристально взглянула на Эммануэля.
      — Неужели во мне можно заподозрить ее друга? — спросила она.
      — Нет.
      Фульмен продолжала:
      — Маркиз, сегодня еще я могу быть полезной вам, но завтра, быть может, будет слишком поздно.
      — Но кто же вы?
      — Вы прочитали мое имя на визитной карточке; меня зовут госпожа Бевуаль, больше я ничего не могу сказать вам. Вы видите меня в первый раз и, может быть, в последний. Я явилась сегодня к вам как таинственная богиня, которую зовут Фортуной, и, проходя мимо, постучала в вашу дверь. Не будьте глухи, потому что после вы горько раскаетесь, если я пройду мимо.
      Эммануэль смотрел на нее со все возрастающим удивлением и спрашивал себя: не имеет ли он дело с сумасшедшей? Но у Фульмен был такой спокойный вид, она говорила так убедительно, что подобное предположение казалось немыслимым.
      — Сударыня, — сказал он ей, внезапно прерывая ее, — потрудитесь объясниться, ради Бога, потому что я ничего не понимаю.
      — Маркиз, — ответила она, — я повторяю вам, что я не могу сказать, ни кто я, ни кто меня послал и откуда я знаю о вашей дуэли и о вашем разговоре с Блидой. Удовольствуйтесь тем, что я явилась предложить вам неожиданную помощь.
      — Что вы хотите сказать, сударыня?
      — Покушаются на вашу жизнь…
      — О, я буду защищать ее, будьте спокойны!
      — На ваше состояние… Видите ли, — продолжала Фульмен, — с вас требуют пятьсот тысяч франков не для того, чтобы только получить эту сумму.
      — А… для чего же?
      — Потому что предполагают, что вы не можете достать эту сумму иначе, как продав или заложив одно из ваших имений, для чего необходима подпись вашей жены.
      — Это правда, — согласился маркиз, нахмурив брови, — я не мог бы выдать такую сумму без ее согласия.
      — Вы ошибаетесь.
      — Я… ошибаюсь?
      — Да, потому что я привезла вам эту сумму.
      — Вы!
      Фульмен утвердительно кивнула головой.
      — Но ведь я не знаком с вами! — вскричал маркиз, до крайности удивленный.
      — Вам и не нужно знать, кто я. Я привезла вам деньги, которые одалживаю вам без всяких формальностей, кроме расписки в получении. Вы будете платить по пять процентов годовых и уплачивать капитальную сумму частями по одной десятой в какие сроки вам угодно.
      Говоря это, Фульмен открыла бумажник из красного сафьяна и вынула оттуда два векселя банкирского дома «Ротшильд и К0» в Лондоне на дом Ротшильда в Париже, по двести пятьдесят тысяч франков каждый, уплата по которым должна была быть произведена через три дня по предъявлении.
      Эммануэлю показалось, что он бредит.
      — Сударыня, — сказал он наконец, — как ни ужасно мое положение…
      — Именно ужасно, — перебила его Фульмен, — и я сейчас скажу вам содержание письма, за которое вы так дорого должны заплатить.
      Маркиз сначала побледнел, потом лицо его вспыхнуло, и он сказал:
      — Как ни ужасно мое положение, но я не могу принять деньги от незнакомого друга…
      — Это вовсе не друг ваш, — возразила Фульмен.
      — Кто же в таком случае?
      — Слушайте, маркиз, — продолжала Фульмен, — позвольте мне сказать вам только одно слово, потому что более я ничего не имею права сообщить вам: улица Сент-Андре, мансарда улицы Масон-Сорбонна, ваш отель, Венсенский лес, где вы должны драться завтра, — все это составляет шахматную доску, на которой вы, ваш противник и Блида не более как пешки. Есть два лица, которые ведут между собою борьбу из-за вас.
      Эммануэль вздрогнул и бросил на Фульмен взгляд, полный беспокойства. Фульмен прибавила:
      — Одно из них, господин Шаламбель маркиз де Флар, наметило вас как предмет мщения и будет преследовать вас без пощады. Другое то, от которого я являюсь, прислало вам эту сумму, которую вы не знали, где достать, и это лицо к вашим услугам, так как первое против вас. Оно защищает вас, потому что вас хотят погубить.
      — А кто победит?
      — Одному Богу известно!
      Фульмен была невозмутимо спокойна и торжественна. Эммануэль вздрогнул.
      — Слушайте, — продолжала Фульмен, — я дам вам последний совет: возьмите эти пятьсот тысяч франков, выкупите письмо, которое необходимо во что бы ни стало уничтожить, деритесь с оскорбленным вами человеком, затем посадите вашу жену и детей в почтовую карету и уезжайте вместе с ними.
      — Что вы говорите, Боже мой?
      — Поезжайте в Италию, в Архипелаг, отправляйтесь в Азию, на край света, если это необходимо, и постарайтесь избегнуть роковой судьбы, преследующей вас.
      — Но что же это за судьба? — вскричал маркиз хриплым голосом.
      — Клятва, которой я связана, не дает мне права сказать это. Прощайте, маркиз.
      Фульмен положила на стол векселя и прибавила:
      — Вы напишете мне расписку?
      — Но, сударыня… — пробормотал он, все еще колеблясь.
      — Именем вашей жены и детей умоляю вас принять эти деньги, — сказала она.
      Маркиз взял перо и написал расписку в получении двух векселей на дом Ротшильда. Затем он подписался и отдал расписку Фульмен, которая спрятала ее в красный сафьяновый бумажник, простилась и направилась к двери.
      — Кому же я должен буду выплатить эту сумму? — спросил маркиз.
      — Через год с этой распиской к вам явится человек, и вы условитесь с ним относительно следующих сроков платежа.
      И уже на пороге Фульмен спросила:
      — Послушайте, еще одно слово.
      — Спрашивайте…
      — Вы очень хотите драться с Фредериком Дюлонгом?
      — С этим грубияном! Разумеется, нет.
      — Ну, так уезжайте сегодня ночью, уезжайте сейчас… Эммануэль отрицательно покачал головой.
      — Это невозможно, — сказал он.
      — Почему?
      — Меня сочтут за труса.
      — Так прощайте, сударь, — сказала Фульмен, — и да отстранит Господь грозу, собирающуюся над вашей головой.
      Фульмен вышла, а Эммануэль спросил себя: уж не грезят ли он. Но векселя, лежавшие перед ним, напомнили ему о действительности.
      — Все это очень странно, необъяснимо… — прошептал он. — Кто это лицо, преследующее меня? Неужели у меня есть враг?
      Этот вопрос, заданный им самому себе, заставил его мучительно вздрогнуть.
      В первый раз этот доселе счастливый человек испугался, увидав угрожающую ему беду, обратился к своей совести, так долго молчавшей, и начал разбираться в своих воспоминаниях, отыскивая между ними наполовину уже забытые имена тех, которые погибли от руки ужасной ассоциации «Друзей шпаги». Все те, которых наметило себе в жертвы это ужасное общество, уже в могилах, а мертвые не мстят… Кто же в таком случае преследует его? Маркиз Эммануэль Шаламбель де Флар-Монгори провел бессонную мучительную ночь, и, когда старик Жан вошел в его комнату, чтобы разбудить его, он застал маркиза сидящим на кровати, опустив голову на руки, с мутными и неподвижными глазами.
      — Барин, — сказал Жан, — вы приказали мне разбудить себя в половине седьмого.
      — Хорошо, одень меня и вели заложить карету да положи в нее пару шпаг.
      — О, Господи! — вскричал испуганный Жан. — Барин дерется?
      — Да, — сухо ответил Эммануэль. — И у меня нет секундантов. Но отельный швейцар и берейтор оба военные, а берейтор даже с орденом. Пойди и прикажи им одеться. Это почтенные люди, и они вполне могут быть моими секундантами. «И притом будут вполне подходящими, — мысленно добавил Эммануэль, — этому дуралею, который тащит меня к барьеру».
      Маркиз вскочил с постели, охваченный лихорадочной энергией, какая бывает у людей, ставящих свою жизнь на карту.

      Две минуты спустя г-н Шаламбель де Флар-Монгори был уже одет. Эммануэль привык к ранним выходам из дома и к дуэлям, и в таких случаях всегда одевался крайне изысканно.
      Но когда все мелочи туалета были окончены, шпаги положены в карету, швейцар и берейтор снаряжены в путь, словом, когда было все готово, маркиз вдруг почувствовал ужасную тоску. Он вспомнил о жене и детях. Неужели он уедет, не взглянув на них, может быть, в последний раз, не запечатлев на их челе последнего поцелуя? Эммануэль, прежде храбрый и отважный, испугался… он страшился быть убитым, вспоминая о трех дорогих ему существах, приносивших ему в течение семи лет столько счастья.
      — Нет, нет, — сказал он себе, — я хочу видеть своих детей.
      Маленькие девочки спали на одной кровати в комнате, смежной со спальней их матери.
      Пройти в эту комнату можно было или через спальню маркизы или через коридор со стеклянной дверью.
      Через последний и вошел на цыпочках маркиз, сердце которого готово было разорваться, держа свечу в руке, потому что было еще темно. Он склонился над кроватью и хотел коснуться слегка губами чела спящих дочерей, чтобы не разбудить их; но свет свечи заставил одну из них, Берту, открыть глаза. Ребенок увидал Эммануэля, улыбнулся ему и, протянув ручонки, обвил его шею.
      — А! Это ты, папа? — сказала она.
      — Да, — ответил взволнованный маркиз и приложил палец к губам, — тише, не разбуди мать и сестру.
      — Ты еще не ложился спать, папа? — спросил ребенок.
      — Нет; доброй ночи, девочка.
      Эммануэль почувствовал, что сердце его готово разорваться. Он хотел убежать, но какой-то магнит, казалось, удерживал его около этого улыбавшегося ему ребенка и другого, тоже улыбавшегося ему сквозь сон. Но вдруг он услышал голос в соседней комнате.
      — С кем это ты говоришь, Берта? — спросила внезапно проснувшаяся маркиза.
      — С папой, — ответил ребенок.
      — Эммануэль! — позвала госпожа де Флар.
      Маркиз почувствовал, как у него задрожали ноги, но, повинуясь звуку дорогого голоса, вошел в комнату жены. Маркиза, удивленная, приподнялась и посмотрела на мужа. Эммануэль старался ступать твердо, но был бледен, и несколько капель пота выступили у него на лбу.
      — Откуда вы вернулись? — спросила маркиза. — И почему вы, мой друг, еще не спите?
      — Мне послышался шум в детской, — сказал маркиз, стараясь уклониться от прямого ответа, — и я сошел вниз…
      — Который час?
      — Но я, без сомнения, ошибся, — прибавил маркиз.
      — Который час? — переспросила маркиза, взгляд которой упал на каминные часы, показывавшие полчаса седьмого.
      И она заметила, что на муже ее вместо халата надет сюртук, застегнутый на все пуговицы, и чистое белье.
      — Ах! Господи! — сказала она. — Как… вы уже встали? — Да, — пробормотал Эммануэль. — Я ухожу.
      — В шесть часов утра? Подозрение закралось в голову маркизы.
      — О, Небо! — вскричала она.
      Эммануэль заметил, как она побледнела, и, обняв ее, он проговорил:
      — Боже мой! Что с вами?
      Он почувствовал, как тоска его усилилась и как страшно билось ее сердце.
      — Эммануэль! Эммануэль! — прошептала она. — Куда вы отправляетесь?.. Куда ты идешь?
      «О! — подумал маркиз, — какое мучение!» И громко ответил:
      — Милая моя, я хотел скрыть от вас правду, но теперь предпочитаю признаться вам.
      — Ах! — вскричала госпожа де Флар. — Вы деретесь? У Эммануэля хватило силы остаться спокойным и улыбнуться.
      — Только не я, — ответил он.
      — Не вы?
      — Нет.
      — А кто же?
      — Один из моих друзей, который явился ко мне вчера в одиннадцать часов вечера и просил меня быть у него секундантом.
      Маркиз имел еще достаточно мужества солгать и улыбнуться, и у него хватило геройства прибавить:
      — Согласитесь, что величайшее безумие для серьезного государственного мужа, подобного мне, быть секундантом у мальчика, который дерется, притом в первый раз; это студент, сын моего друга.
      — Бедный юноша! — пробормотала маркиза, поверившая словам мужа.
      — О! Я надеюсь привезти его к нам завтракать здравого и невредимого, — ответил маркиз.
      И, обняв жену, он прибавил.
      — Прощайте! Я желал бы приехать вовремя. До скорого свидания… Я вернусь к завтраку.
      Эммануэль вырвался из объятий жены, прошел снова через детскую, взглянул на детей в последний раз и ускорил шаги.
      Маленькая Берта уже опять заснула.
      На лестнице маркиз почувствовал упадок сил и мужества. Он прислонился на минуту к перилам, так как ноги его сгибались, и приложил лихорадочно дрожащую руку ко лбу, покрытому потом.
      — Боже мой! Боже мой! — прошептал он. — Неужели я их больше не увижу!..
      Шаламбель, шатаясь, спустился с лестницы, прошел двор, как пьяный, и опомнился только тогда, когда встретился со стариком Жаном, еще более бледным и дрожащим, чем сам он. Старый слуга открыл дверцу кареты.
      — Боже мой! Какое несчастье! — прошептал он. Маркиз строго посмотрел на него.
      — Жан, — сказал он ему, — ты скажешь маркизе, если она спросит, то же, что и я сказал ей: дерусь не я, а один из моих друзей.
      Жан поклонился со слезами на глазах. Маркиз сел в карету и сделал знак берейтору сесть рядом с собою, а швейцар тем временем уселся около кучера.
      Карета покатилась.
      В половине восьмого они достигли Царской заставы; был уже день, и понемногу спускался холодный, пронизывающий туман. Эммануэль высунул голову из кареты и начал смотреть по сторонам. В нескольких шагах от таможни одиноко стоял экипаж. Это был таинственный и печальный фиакр, который нанимают, чтобы ехать на дуэль, с равнодушным кучером и двумя низкорослыми и неповоротливыми клячами; он идет так же медленно, как и траурные дроги, и может поместить внутри себя двух секундантов, врача с инструментами, и пациента, то есть того беднягу, который вместо того, чтобы сидеть дома у камина с верной женой, с чистой улыбкой на губах и честным другом, отправляется драться из-за сомнительного поведения женщины с неизвестным ему человеком.
      «Вот мои противники», — подумал маркиз, окидывая взглядом карету.
      Карета продолжала продвигаться вперед. Из фиакра высунулась чья-то голова, без сомнения узнавшая карету де Флара, и дотоле неподвижный фиакр двинулся тоже в путь и поехал по большой Страсбургской дороге.
      Через двадцать минут карета и фиакр остановились в одной из аллей Венсенского леса. Из одного экипажа вышел Эммануэль, а из другого — Фредерик Дюлонг со своими секундантами. Старый студент против обыкновения не был пьян; он держался совершенно прямо, ступал уверенно, застегнув поношенный каштанового цвета сюртук поверх рубашки ослепительной белизны.
      Арман и студент, бывший вторым секундантом прежнего обожателя Блиды, были в классическом костюме секундантов: черных брюках и сюртуках, застегнутых до подбородка.
      Секунданты маркиза Шаламбеля де Флар-Монгори были тоже весьма приличны на вид. Их седые, коротко стриженные усы, военная выправка и красная ленточка в петлице одного из них производили самое лучшее впечатление.
      Эммануэль поздоровался со своим противником и с его секундантами, затем отошел немного в сторону и дал время последним определить условия. В течение пути маркиз не проронил ни слова и впал в какое-то уныние. Тысяча мрачных предчувствий охватывали и терзали его, заставляя сильно биться его сердце. Но как только маркиз вышел из кареты и ему пахнул в лицо холодный туман и свежий утренний ветерок, он вернул себе спокойствие и хладнокровие. Пока секунданты мерили шпаги, он посмотрел на своего противника и сказал себе:
      «Стыдно было бы быть убитым этим плебеем… Это равносильно смерти где-нибудь под забором».
      — Господа, — сказал Арман, — потрудитесь снять сюртуки.
      Маркиз снял сюртук и галстук, расстегнул рубашку, и, засучив рукава, взял шпагу из рук секунданта. И в эту минуту ему представилось, что он снова видит благородное улыбающееся лицо своей жены и слышит свежий и звонкий голосок маленькой Берты и ее сестры. Но это было лишь одну секунду. Едва он почувствовал в своей руке шпагу, как кровь прилила к его сердцу и глаза заблистали; и этот человек, который уже семь лет не прикасался к своей шпаге, стал в позицию, сохраняя полное хладнокровие, присущее грозным «Друзьям шпаги».
      — Гм! — прошептал молодой студент Гастон де Рубо на ухо Арману. — Мне кажется, что Фредерик будет убит.
      — И мне также, — ответил молодой человек; Фредерик Дюлонг посещал фехтовальные залы гораздо усерднее, чем лекции своего факультета. Если маркиз был удивительный дуэлист, то и старый студент обладал большой опытностью в дуэлях на шпагах, часто дрался и, вылезая из кареты, шел к месту поединка уверенный, что убьет своего противника. Но эта уверенность исчезла, как только глаза его встретились с глазами маркиза.
      Перед тем как нанести удар, оба противника смотрели друг на друга в течение трех секунд, и эти три секунды показались студенту целой вечностью. Маркиз был человек, которого вызывают на дуэль, заставляют драться, у которого есть жена и дети и который, слывя богачом, находит свою жизнь прекрасной и счастливой.
      Старый студент был праздношатающийся, у которого не было ни кола, ни двора, ни семьи, ни отечества, ни привязанности, ни надежд и для которого будущее представлялось таким же беспросветным, как прошедшее, а прошедшее — как настоящее, находивший жизнь однообразной и заботившийся о ней столько же, сколько о табачном дыме.
      Конечно, можно было бы предположить, что один из этих двух противников, богатый, счастливый, имевший очаг и дорогих существ, задрожит и не выдержит взора другого, для которого подобная встреча, по-видимому, была находкой.
      Но случилось как раз наоборот: отец семейства обратился во льва, его сверкающий взор навел внезапно ужас на студента. Шпаги скрестились, ударились одна о другую и в течение минуты скользили друг по другу, и эта минута положила конец дуэли.
      Секунданты увидели, как один из дерущихся направил удар своей шпаги, и услышали крик; у другого шпага выпала, и он, схватившись рукой за сердце и пошатнувшись, упал. Первый был маркиз, второй, обливавшийся потоками крови, — его противник.
      Эммануэль, наклонившись над последним, старался приподнять его, в то время как секунданты бежали к нему, и прошептал:
      — Сударь… простите меня!..
      — Да, — ответил студент разбитым голосом, — я вас прощаю… я виноват… но меня принудили… затем дождь… туман… Мне всегда говорили, что я умру в дождливый день.
      Студент, истекавший кровью, потерял сознание. Доктор, которого он привез с собою и который дожидался на некотором расстоянии, подбежал, ощупал зондом рану и объявил, что она не смертельна. Раненый был перенесен в фиакр, а маркиз сел в свою карету. У Царской заставы последний приказал своим секундантам выйти и сказал:
      — Наймите карету и поезжайте в отель. Я приду туда через час.
      Затем, обратившись к кучеру, он приказал:
      — Улица Масон-Сорбонна, 4.
      Маркиз Эммануэль Шаламбель де Флар-Монгори приказал своей карете остановиться на улице Школы Медиков и пешком направился в квартиру Блиды. Не справившись у привратника, он вошел, позвонил и даже постучал. Дверь квартиры оставалась запертой. Тогда Шаламбель спустился и вошел в помещение привратника.
      — Этой дамы нет дома, — последовал ответ, — но она приезжает каждый день в десять часов утра.
      — Хорошо, я зайду еще раз, — сказал маркиз.
      Так как было всего девять часов, Эммануэль начал прогуливаться по улице, куря сигару и не теряя из виду дома.
      Ровно в 10 часов он увидал вышедшую из кареты женщину. Маркиз подошел: это была Блида.
      — Милая моя, — сказал он ей, — я убежден, что ты не ждала моего визита.
      — Да, по крайней мере, сегодня.
      — Но ты, надеюсь, примешь меня?
      — Конечно! Войдите.
      Блида взяла ключ и пошла вперед. Эммануэль следовал за нею, вошел в так называемый салон и закрыл дверь. Блида выказала беспокойство.
      — Не бойся, — сказал, улыбаясь, маркиз, — я не убью тебя и не имею к тому ни малейшего желания.
      Тогда Блида сделалась нахальной.
      — Вы явились предложить мне сделку? — спросила она.
      — Нет…
      — Так зачем же вы явились?
      — Я принес вам назначенную вами сумму за письмо полковника.
      — Пятьсот тысяч франков?
      — Совершенно верно. Блида удивилась.
      — Как! — вскричала она. — Вы достали их?
      — Разумеется.
      — Со вчерашнего вечера?
      — Без сомнения.
      — Но ведь вы же дрались сегодня утром.
      — Как! Вы и это знаете?
      — Я провела вечер со студентами, которые рассказали мне это. И вы не ранены?
      — Нет, — холодно ответил маркиз, — но я думаю, что убил своего противника.
      — Он умер! — проговорила с ужасом Блида.
      — Нет еще, но может умереть сегодня вечером.
      Маркиз, говоря это, расстегнул сюртук, вынул бумажник и достал из него два чека по двести пятьдесят тысяч франков каждый.
      — Отдайте мне письмо, — сказал он.
      — О, мой милый, — ответила Блида, — я нахожу, что вы чрезвычайно наивны.
      — Наивен? Отчего?
      — Оттого, что вы думаете, будто я держу в этой отвратительной меблированной комнате письмо, которое стоит пятьсот тысяч франков.
      — Так где же оно?
      — Это тайна! Назначьте час: к вам явятся и вручат вам письмо взамен чеков.
      — Хорошо! — сказал Эммануэль. — Я назначаю полдень.
      Полчаса спустя он вернулся в свой отель на улице Пентьевр.
      Маркиза стояла у окна спальной. Она вскрикнула от радости, увидав въезжавшую во двор карету, и поспешила навстречу мужу.
      —Ах, друг мой, — сказала она ему. — Я обо всем догадалась и все поняла, когда вы уже уехали… Какое неблагоразумие и как это дурно с вашей стороны!..
      Она смеялась и плакала, говоря это, и сжимала маркиза в своих объятиях. В это время подбежали маленькие девочки и обхватили шею отца розовыми маленькими ручонками. Эммануэль понемногу начал успокаиваться; ему показалось, что новая жизнь раскрывается перед ним, и в продолжение часа, сидя за столом между женою и детьми, маркиз Шаламбель де Флар-Монгори считал себя счастливейшим из смертных.
      В полдень ему доложили, что кто-то желает его видеть. Эммануэль поднялся в кабинет и принял явившегося к нему посетителя. Это был старик высокого роста, седой, хотя глаза его еще светились, как у юноши. По этому описанию читатель должен узнать графа Арлева.
      — Маркиз, — сказал он, — мне поручено вручить вам это письмо взамен пятисот тысяч франков.
      И он подал запечатанный конверт маркизу. Тот разорвал его и вынул уже пожелтевшее письмо, взглянул на подпись, узнал ее, и затем пробежал все письмо. Содержание его было, действительно, то самое, о котором говорила Блида; это было то ужасное письмо, которое грозило разрушить супружеское счастье маркиза.
      В свою очередь, он протянул старику оба векселя, составляющие сумму в пятьсот тысяч франков. Последний взял их, осмотрел, одобрительно кивнул головой, встал, поклонился и вышел.
      Оставшись один, маркиз зажег свечу, поднес к огню письмо и сжег.
      «Да, — сказал он себе, — решительно есть люди, которые родились под счастливой звездой. Мое семейное спокойствие, нарушенное на некоторое время, снова обеспечено. Меня могли убить сегодня утром, но я вернулся жив и невредим. Я действительно счастливый человек и бросаю вызов судьбе».
      Но едва он подумал, как судьба, по-видимому, пожелала принять брошенный им вызов. Дверь отворилась и вошел старик Жан, неся на подносе визитную карточку. На этой карточке, маркиз, вздрогнув, прочитал имя, которое показалось ему небесным предостережением:
      «Барон де Мор-Дье».
      — Ах, — прошептал он, задыхаясь. — Это человек, приносящий несчастье! Что еще он хочет предсказать мне?

      — Сударь, — сказал старик Жан, — господин ждет…
      — Ждет? — спросил маркиз, вскакивая со стула, — ждет, говоришь?
      — Да, сударь.
      — Он… осмелился…
      — Этот господин с орденом, прилично одет, отчего я должен был отказать ему? Он в комнате рядом.
      — Впусти его, — печально проговорил маркиз.
      Жан открыл дверь, и маркиз Шаламбель де Флар-Монгори увидел входившего барона де Мор-Дье. Барон не был одет так плохо, как накануне: платье его было вполне прилично и зеленая с красным ленточка украшала его петлицу. Он вошел непринужденно, как истый джентльмен, и небрежно протянул руку маркизу.
      — Здравствуйте, — холодно встретил его Эммануэль, не принимая его руки, — садитесь.
      — Как, — спросил барон, — вы не хотите пожать мою руку, маркиз?
      — Извините меня, но…
      Де Мор-Дье принял надменный вид.
      — Вот как! — вскричал он. — Вы издеваетесь надо мною, господин Шаламбель?
      — Милостивый государь!
      — Вы отказываетесь пожать мою руку, но ведь мы, мне кажется, принадлежим к одному роду…
      И барон, сделав ударение на последнем слове, замолчал, но немного погодя прибавил:
      — Мы с вами члены одного и того же дома, я полагаю…
      — Я, сударь, и не отрицаю этого…
      — Мы с вами одинакового происхождения, как кажется.
      — Разумеется, — пробормотал Эммануэль.
      — И когда люди…
      — Милостивый государь, — перебил его де Флар, — позвольте мне сказать одно слово.
      — Говорите…
      — Если я отказался пожать вашу руку, то не из презрения к вам. Я не лучше вас — увы! — а потому…
      — Почему? — спросил барон.
      — Из суеверия, — договорил Эммануэль, опуская голову.
      — Вы заврались, сударь.
      — Нет, — ответил маркиз, — я верю в пагубные влияния. Извините меня за это.
      — Иначе говоря, я приношу вам несчастье?
      — Мне кажется, что это так.
      — Что вы хотите этим сказать?
      — Выслушайте меня, вчера я встретил вас…
      — У дверей посольства…
      — Я избежал опасности и был не прав, похваставшись перед вами своим счастьем.
      — Это правда. Ну и что же?
      — Ну вот, после того как я расстался с вами, со мною тотчас же случилось несчастье.
      Барон вздрогнул.
      — Что вы говорите? — спросил он поспешно.
      — Правду!
      — Что же такое с вами случилось?
      — Сначала я получил письмо, оно было от Блиды. У нее оказалось письмо полковника Леона, адресованное ко мне.
      — А! Я догадываюсь. Она хочет шантажировать вас.
      — Именно.
      — Ну, граф, ведь вы богаты! — вскричал барон.
      — Подождите, это еще не все, — возразил маркиз.
      — Что же еще?
      — У меня дуэль… и еще какая дуэль!
      — Вы будете драться?
      — Нет, я уже дрался сегодня утром.
      — Ну, вот, видите, — сказал барон с улыбкой, — у вас такой прекрасный вид, что я решительно не верю, что я приношу вам несчастье; если бы встреча со мною была так несчастлива, как вы это утверждаете, то вы были бы убиты.
      — Вы заблуждаетесь, я пережил тысячу мучений со вчерашнего дня и убежден, что моя дуэль наделает шума и доставит мне множество неприятностей.
      Барон грустно улыбнулся.
      —Ах! — вздохнул он. — И вы ступили, наконец, на путь угрызений совести и предчувствий!
      — Может быть… — прошептал Эммануэль, охваченный смутным страхом.
      — И вы правы, дорогой мой, — медленно произнес барон. — Я был долгое время скептиком, но теперь я верю.
      — В кого же… вы верите?
      — В Бога! — ответил барон.
      Эммануэль вздрогнул; барон коснулся рукой своего лба и продолжал:
      — Однако я не хотел бы быть зловещей птицей, так как пришел просить вас оказать мне услугу.
      — Говорите, какую, — сказал Эммануэль, — я сделаю для вас все, что буду в силах, а я многое еще могу сделать. Но я сделаю это только с одним условием.
      — С каким?
      — Мы никогда более не увидимся.
      — Вы с ума сошли, — пробормотал барон. — Не я приношу вам несчастье, а судьба тяготеет над вами, И…
      Барон замялся.
      — Кончайте! — настаивал Эммануэль.
      — И наши преступления, маркиз.
      Мор-Дье произнес эти слова с таким убеждением, что маркиз почувствовал, как волосы у него встали дыбом. Между тем у него хватило мужества овладеть собою и спокойно возразить барону.
      — О чем вы хотели просить меня?
      — Вы хороши с министром?
      — Да.
      — Передайте ему мое прошение и постарайтесь, чтобы оно было уважено.
      — Это будет исполнено завтра же, — ответил Эммануэль, — а теперь уходите, барон, уходите, я вас умоляю: когда я слышу ваш голос, я чувствую страшное волнение.
      — Прощайте в таком случае. Вы все еще отказываетесь пожать мою руку?
      — Да, — сказал Эммануэль.
      Барон встал и направился к двери. Но на пороге обернулся.
      — Бедный маркиз, — сказал он, — настанет и наша очередь, верьте этому… «Герои шпаги будут поражены ею…»
      Он поклонился и вышел.
      — Ах! — пробормотал Эммануэль, опуская голову на руки. — Этому человеку понадобилось еще раз повторить мне свое мрачное предсказание… я отвратил несчастье только на один миг!
      Эммануэль в продолжение еще нескольких минут сидел задумчивый и мрачный, страшась судьбы, самой ужасной из всех опасностей. И он вспомнил о незнакомке, Фульмен, этой странной и таинственной женщине, которая явилась к нему прошлого ночью и принесла ему пятьсот тысяч франков и удалилась, предупредив его, что тайные враги обрекли его на гибель, и дав совет бежать с женою и детьми.
      Но разве человек в положении Эммануэля мог это исполнить? Разве депутат, миллионер, короче говоря, маркиз де Флар-Монгори мог бежать, как какой-нибудь банкрот, не оставив после себя следов? Эммануэль подумал об этом и убедился, что это невозможно.
      Между тем после ухода барона де Мор-Дье тревога его снова усилилась. Он был вполне убежден, что барон приносит ему несчастье, и мысль, что этот человек переступил порог его дома, ужасала его. В течение часа вслед за уходом Мор-Дье маркиз чувствовал упадок духа, как вдруг ему подали письмо, которое вывело его из этого состояния.
      Письмо было послано не почтой. Эммануэль начал рассматривать почерк адреса, который был написан незнакомой ему рукой. Затем он распечатал его и тщетно искал подписи. Письмо было анонимное и содержало в себе одно только слово: «Бегите!»
      — Ах! — вскричал маркиз, комкая письмо в руке и поспешно вскочив с места. — Кто присылает мне все эти предупреждения, и уж не ловушка ли это, расставленная моими врагами?
      Он встал и принялся шагать по рабочему кабинету в сильнейшем беспокойствии. Маркиз бросил анонимное письмо в камин, но бумага вследствие своей легкости отлетела, не зажегшись, в угол камина и упала на золу. Маркиз поднял записку и принялся всматриваться в единственное заключавшееся в ней слово, ища в нем то, что называют дух почерка. Буквы были неровные и, казалось, были написаны под влиянием чувства страха.
      — Бежать! — пробормотал маркиз. — Но куда? Когда и как? Чем мотивировать жене этот внезапный отъезд?
      И маркиз, на лбу у которого выступил холодный пот, воскликнул:
      — Мне кажется, что я схожу с ума!
      Он вышел из кабинета и спустился к жене. Госпожа де Флар сидела в будуаре и читала книгу религиозного содержания. Обе маленькие девочки играли у камина. Маркиз вошел. Госпожа де Флар подняла голову и была поражена бледным и искаженным лицом мужа; она поспешно спросила:
      — Боже мой! Что с тобою, друг мой? Эммануэль сел рядом с нею и взял ее руку.
      — Я хочу поговорить с вами, — сказал он.
      — Говорите, — ответствовала она, взглянув на него с нежностью и смутным беспокойством.
      — Вы помните, мой друг, наш вчерашний разговор? — спросил Эммануэль.
      — С Октавом де Р.?
      — Да.
      — Помню, — ответила маркиза. — Но к чему этот вопрос?
      — Сейчас увидите. Октав сказал нам, — продолжал маркиз многозначительным тоном человека, который принял внезапное решение, — что на свете бывают люди, которые приносят несчастье, не правда ли?
      — Правда, но ни вы, ни я, полагаю, не верите в подобный вздор.
      — Вы ошибаетесь…
      Маркиза с удивлением посмотрела на мужа. Последний сказал ей с убеждением:
      — Я верю.
      — Вы… этому верите?
      — Верю, что на пути счастливого до некоторых пор человека появляется иногда один из тех приносящих несчастье людей, и вся судьба его меняется.
      — Но к чему вы говорите это мне, о Господи!
      — Видите ли, — продолжал маркиз, — мне страшно!
      — Страшно! Вам?
      — Вчера один человек встретился со мною в то время, когда я выходил из посольства, и этот человек сказал мне с отвратительной улыбкой: «Вы очень счастливы, маркиз, но вашему счастью наступит конец», — и страх охватил меня; действительно, вечером у меня случилась самая глупая, самая безрассудная ссора, а сегодня утром я дрался на дуэли.
      Маркиза вздрогнула при этом воспоминании. Де Флар продолжал:
      — Однако моя счастливая звезда оказала мне покровительство. Эта звезда, как вы прекрасно знаете, вы, мой друг, ваша улыбка, ваш нежный взор, ваша любовь.
      — Дорогой Эммануэль!
      — Но, — грустно продолжал маркиз, — я опять видел этого человека, эту зловещую птицу, как говорит Октав.
      — Вы… его… снова видели?
      — Да.
      — Когда?
      — Час назад.
      — Значит, вы выезжали?
      — Нет, он был здесь.
      — Здесь! — вскричала маркиза. — И он осмелился?
      — И с тех пор, — сказал Эммануэль, — мне кажется, что дом, где мы живем, собирается обрушиться на нас, и я решил бежать. Видите ли, друг мой, — продолжал Эммануэль с лихорадочным воодушевлением, — страх мой необъясним, но я трепещу за вас, за себя и за наших детей.
      — Но вы с ума сошли, друг мой!
      — Может быть… Но я боюсь…
      — Кто же этот человек, встреча с которым приводит вас в такое беспокойство? — растерянно спросила маркиза.
      Эммануэль вздрогнул при этом вопросе.
      — Этот человек, — ответил он, — негодяй, бродяга, носящий имя, которое он потерял право носить. Этого человека вы знаете, вы, носившая одно имя с ним…
      — Барон! — вскричала госпожа де Флар с ужасом и отвращением.
      — Да, — ответил маркиз, — барон де Мор-Дье, который смотрел на меня вчера и сегодня своими мутными потухшими глазами и который предсказал мне, что судьба собирается обрушиться над нами.
      Маркиза побледнела как смерть, и судорожная дрожь пробежала у нее по телу.

      Наступило короткое молчание между супругами, молчание тяжелое, гнетущее. Внезапно произнесенное имя де Мор-Дье пробудило в маркизе тяжелые воспоминания, которые даже семь лет счастья не могли совершенно изгладить. Она вспомнила своего покойного старика мужа, бывшего ей скорее отцом, старика, разбитого болезнью, недуги которого она всячески старалась облегчить, и который сошел в могилу, скорбя о том, что не может передать свое родовое имя настоящему сыну, потому что, по закону, его носил человек, в чьих жилах не текло ни одной капли его крови. И так как покойный барон де Мор-Дье чувствовал ненависть к этому наследнику, то и баронесса де Мор-Дье, в настоящее время маркиза де Флар, питала к нему такое же чувство.
      Что касается Эммануэля, то его, казалось, преследовало какое-то привидение, видимое только ему одному.
      — Однако, — вскричала наконец маркиза, — зачем он явился сюда?
      Эммануэль рассеянно поднял голову.
      — Кто? Барон? — спросил он.
      — Да. Зачем он явился к вам?
      Маркиз снова вздрогнул при этом вопросе, замялся на минуту и наконец ответил:
      — Дорогая моя, когда я имел счастье жениться на вас, я не знал барона де Мор-Дье…
      Маркиз Эммануэль Шаламбель де Флар-Монгори солгал, но разве мог он сказать правду, то есть то, что барон и он сам, Эммануэль, принадлежали к одной и той же шайке убийц, от которой погибли де Верн, де Флар-Рювиньи и многие другие?
      Он продолжал:
      — Я не знал де Мор-Дье. Он явился ко мне за несколько дней до нашей свадьбы. Он рассказал мне историю своей жизни, эту грустную повесть, которую вы уже знаете, и, я помню, он обратился ко мне со следующей, поставившей меня в затруднительное положение просьбой:
      — Говорят, что я не сын де Мор-Дье? Положим! Но ведь я ношу его имя? А вы поступаете как грабитель, потому что женились на вдове моего отца, которой он оставил все свое состояние. Желаете вы вернуть мне из него кое-что?
      — Как! — вскричала маркиза. — Он решился…
      — Я дал ему пятьсот тысяч франков, — продолжал Эммануэль. — Я был богат, вы также принесли мне в приданое большое состояние. Я не хотел, чтобы человек, носящий имя, которое и вы когда-то носили, продолжал бедствовать, но я не хотел говорить вам об этом.
      — У вас благородное сердце, — прошептала маркиза, — но раз вы дали денег этому человеку, то чего же ему еще нужно?
      — Он приходил просить моего покровительства у министра и принес мне свое прошение и послужной список, умоляя меня передать все это его сиятельству.
      — И вы убеждены, что этот человек принесет нам несчастье? — спросила маркиза дрожащим голосом.
      — Да, — чуть слышно проговорил Эммануэль.
      — И вы настаиваете на том, чтобы уехать?
      — Да, я умоляю вас, уедем…
      — Хорошо, — сказала маркиза, быстро заражаясь страхом мужа, — но уверены ли вы, что гроза, которой вы опасаетесь, не разразится над нашими головами в тот момент, когда мы будем покидать Париж?
      — Я надеюсь на это…
      — А… куда вы намерены отправиться?
      — В Германию, в Италию или на Восток, куда-нибудь подальше.
      — Но, мой друг, — возразила маркиза, к которой отчасти вернулось присутствие духа, — ведь это ссылка?
      — Да, я бегу от несчастья…
      — Но вы забываете ваше положение как политического деятеля, ваши честолюбивые мечты, ваше будущее?
      Эммануэль вздохнул и промолчал.
      — О! Мне нужно только одно, — продолжала госпожа де Флар, обняв мужа, — не расставаться с вами, я не хочу больше ничего, даже если бы нам пришлось жить в бедности и скрываться в какой-нибудь ужасной пустыне… Но тебе, мой дорогой Эммануэль, тебе, человеку молодому, с блестящим будущим, тебе, имя которого пользуется уже известностью и плечи которого в скором времени оденет мантия пэра, бросить все это под влиянием, быть может, пустого предчувствия и ложного страха?..
      И, взяв руки Эммануэля, она продолжала:
      — Но мы оба безрассудны, мой друг, какая-то глупая ссора и предсказание о том, что вам грозит несчастье, привело нас обоих в ужас.
      Она очаровательно улыбнулась и прибавила:
      — Ну, что такое счастье? Не заключается ли оно для нас в этих двух белокурых головках?
      И она указала на девочек, игравших рядом с ними на ковре.
      — Не правда ли, — продолжала она, — ты счастлив моею любовью, а я — твоею.
      — Да, разумеется, — прошептал Эммануэль.
      — Итак, что же может с нами случиться? Наши дети здоровы и молоды, мы любим друг друга, разве этого мало?
      И, говоря это, маркиза улыбалась, при звуке любимого голоса Эммануэль почувствовал, что мужество вернулось к нему, страх исчез, и он спросил себя: уж не хотела ли неизвестная женщина сделать его жертвой мистификации?
      Внезапно раздавшийся звонок, которым привратник отеля извещал о приходе посетителя, прервал разговор су-
      прутов. Эммануэль подошел к окну, взглянул во двор и увидал молодого человека, выходящего из кареты.
      — Смотри, — сказал он, — это Октав де Р.
      — Ах, — проговорила маркиза недовольным тоном, — это он своими глупыми рассказами вчера поселил в нас все эти страхи.
      Лакей доложил о г-не де Р. Молодой человек вошел, поклонился госпоже де Флар и подал руку маркизу.
      — Дорогой друг, — сказал он ему, — я приехал поздравить тебя.
      Молодой человек улыбнулся.
      — С чем ты поздравляешь меня? — спросил Эммануэль с удивлением.
      — Как! Ты ничего не знаешь?
      — Ровно ничего.
      — Однако, мой друг, — сказал де Р., — твое назначение было решено вчера в кабинете короля.
      Маркиз сделал движение, выразившее удивление и радость.
      — В настоящую минуту, — продолжал Октав де Р., — ты пэр Франции. Завтра об этом будет сообщено в газете «Монитор». Однако, — прибавил де Р., — как это могло случиться, что тебе до сих пор ничего не известно?
      — А ты уверен вполне в том, что говоришь? — спросил Эммануэль.
      — Совершенно. Вчера я обедал у тебя…
      — Верно.
      — И провел вечер с маркизой.
      — До полуночи, — подтвердила госпожа де Флар.
      — И вот, расставшись с вами, сударыня, — продолжал де Р., — я поехал к военному министру. Был как раз его приемный день для близких друзей. Там я застал герцога де Н., барона Р., генерала Д.; все трое собирались уехать от его сиятельства после того, как назначение маркиза было решено.
      Маркиза с улыбкой посмотрела на мужа.
      — Вот, — сказала она, — как вас преследует несчастье, мой бедный Эммануэль: вы пэр Франции в тридцать семь лет.
      Но Эммануэль поднес дрожащую руку ко лбу и молчал. Насмешливый голос шептал ему на ухо ужасные слова барона: «Поразившие мечом от меча и погибнут».
      — Вообразите, — обратилась, смеясь, маркиза к де Р., — вы вчера сильно напугали Эммануэля.
      — Я?
      — Да, вашим рассказом о людях, приносящих несчастье. — О, они существуют! — вскричал де Р. — Но, вероятно, маркиз не знает никого из людей такого сорта.
      — Ты ошибаешься, Октав.
      — Неужели! Ты знаешь такого человека?
      — Я встретил его вчера, и он предупредил меня, что со мною случится несчастье.
      — Ах, черт возьми! Берегись…
      — И несчастье чуть было не случилось.
      — Пожалуй, потому что твое назначение состоялось с трудом, так как за другого кандидата, герцога X., сильно хлопотали у его величества.
      Эммануэль пожал плечами.
      — Не в этом дело! — воскликнул он.
      — Так в чем же?
      — Я вчера затеял глупую ссору со студентом, я, человек серьезный, а сегодня утром дрался.
      — Что за вздор!
      — Это совершенно верно, — подтвердила маркиза. — И видите ли, г-н де Р., это ваши безумные слова сильно на него повлияли.
      — Безумные слова, сударыня? — воскликнул молодой человек с оттенком негодования.
      — Как же вы хотите, чтобы я иначе назвала подобные рассказы?
      — Значит, вы не верите в людей, приносящих несчастье?
      — Нет, — ответила маркиза.
      Не успела маркиза ответить, как в будуар вошло новое лицо. Это был человек лет пятидесяти пяти, высокий, худощавый, в белом галстуке и в черном туалете, с суровым лицом: вошедший был старший председатель кассационного и апелляционного суда де Л.
      Председатель любил Эммануэля, как родного сына, и покровительствовал ему в его поприще государственного деятеля, и молодой маркиз всегда получал от него добрые советы. Но в это утро старик вошел нахмуренный и сердитый. Он холодно поклонился маркизе и сказал ей, даже не взглянув на Эммануэля:
      — Маркиза, ваш муж, которого считают серьезным деятелем, не более как ветренник. Сегодня он должен был быть назначен пэром Франции, но он сам виноват в том, что назначение его не состоялось.
      Октав де Р. и маркиз с удивлением переглянулись.
      — Маркиз де Флар, — продолжал старик, — депутат, талантливый адвокат, человек, владеющий огромным состоянием, как школьник, дрался сегодня утром на дуэли с каким-то завсегдатаем кофеен,. которого он почти что убил.
      Эммануэль вздрогнул.
      — Противник его студент, — продолжал председатель. — В десять часов утра весь квартал дез Эколь уже знал об этой дуэли. Через час узнал о ней и король, и так как жизни студента грозит опасность, то вы понимаете, что этим случаем не замедлят воспользоваться.
      — О, человек, приносящий несчастье! — пробормотал Эммануэль, хватаясь за голову.
      И в то время, как старик, излив свой гнев, дал госпоже де Флар увлечь себя на диван, стоявший в углу будуара, г-н Октав де Р. спросил Эммануэля:
      — Но кто же, наконец, этот человек, которого ты вчера встретил.
      — Это барон де Мор-Дье.
      — Он!
      Де Р. произнес это с каким-то ужасом.
      — А разве ты его знаешь?
      — Черт возьми! Я буду завтра утром у него на похоронах.
      — Ты с ума сошел! — вскричал Эммануэль. — Барон жив.
      — Извини! Барон умер вчера вечером, и умер, сраженный шпагой.
      Де Флар вскрикнул и без чувств упал на пол.
      Когда Эммануэль пришел в сознание, у него началась сильнейшая лихорадка с бредом, и он спросил себя, уж не сходит ли он с ума. Октав де Р., старик судья и маркиза хлопотали около него. Но Эммануэль в испуге не сводил глаз с де Р.
      — Как! — воскликнул он наконец, когда мысли его на минуту прояснились. — Ты сказал мне, что барон умер вчера вечером, а я видел его сегодня утром!
      — Это невозможно! — запротестовал де Р.
      Он вынул из кармана письмо с траурной каймой и подал его маркизу. Тот прочел:
      «Вас просят почтить своим присутствием погребальное шествие и заупокойное богослужение по покойному барону Мор-Дье, убитому на дуэли итальянским офицером в четыре часа пополудни в лесу Медон».
      Эммануэль чуть устоял на ногах.
      — Но я повторяю тебе, — пробормотал он, — что барон был у меня час назад, а также и то, что вчера вечером я встретил его в полдень у дверей посольства.
      — Вчера, — сказал Октав де Р., — ты еще мог видеть барона живого, но если ты видел его сегодня, то будь уверен, что к тебе являлась только его тень…
      Эммануэль почувствовал, как волосы у него встали дыбом и холодный пот выступил на лбу.
      — Ну, так я хочу убедиться в твоих словах, я хочу видеть его мертвого! — воскликнул он.

      — Я хочу его видеть, — повторил маркиз вне себя. — Я хочу видеть покойного барона и убедиться, что я схожу с ума.
      Он встал; его блуждающие глаза и расстроенный вид свидетельствовали о сильном волнении и страхе. Маркиза, изумленная и испуганная, не осмелилась сказать что-либо, чтобы удержать его. Старик председатель, человек положительный и совершенно не понимавший, что значило упоминание о людях, приносящих несчастье, только что в третий раз произнесенное. Октавом де Р., спросил себя, уже не очутился ли он в Шарантоне среди умалишенных. Но Эммануэль забыл и о председателе, и о своей жене; он взял за руку Октава и сказал ему:
      — Так как ты получил приглашение на похороны, то должен знать, где жил барон?
      — Да, в письме указано.
      Октав поднял с пола извещение, которое уронил маркиз, и прочитал: «Вынос тела последует из квартиры покойного, улица Принца, 17».
      Эммануэль позвонил, вошел Жан.
      — Жан, — спросил маркиз, как бы желая, чтобы старый слуга подтвердил его слова жене и остальным присутствующим, — не приходил ли ко мне человек, лет около сорока, с орденом, в голубом сюртуке, и не передал ли он тебе визитной карточки?
      — Да, — ответил Жан, — приходил барон Мор-Дье.
      — Ах! Уж это слишком! — воскликнул Октав де Р.
      — Карету! — крикнул маркиз. — Я должен его видеть… должен…
      Десять минут спустя маркиз Шаламбель де Флар-Монгори и его друг Октав де Р. во весь опор мчались на двух ирландских рысаках по улице Принца.
      Указанный в пригласительном билете дом под номером 17 имел скромный вид, и на одном из окон нижнего этажа красовался билетик с надписью: «Меблированные комнаты и кабинеты».
      — Здесь жил барон де Мор-Дье? — спросил Октав де Р., выходя из кареты первым и обращаясь к старухе, стоявшей на пороге двери.
      — Да, сударь, — ответила она с поклоном и пропустила молодого человека и его друга маркиза.
      Затем она прибавила:
      — В шестом этаже, номер комнаты 17-й.
      — Семнадцатый! — прошептал Октав де Р. — Заметьте, маркиз, что номер комнаты — 17, номер дома тоже 17; вчера, 17-го же, барон был убит.
      — Действительно, — пробормотал Эммануэль, лицо которого покрылось смертельною бледностью.
      Он следовал за Октавом де Р., шедшим впереди по извилистой темной лестнице меблированного отеля. 17-й номер находился в конце довольно темного коридора, но слабый свет, проникавший сквозь приотворенную дверь, служил маркизу и его спутнику указанием, куда идти.
      Они на минуту остановились на пороге, пораженные торжественностью смерти, которая, казалось, придала пустым стенам этой комнаты еще более печальный вид.
      Действительно, в маленькой комнате с двумя мансардными окошками, украшенными белыми с красными клетками занавесками, простым письменным столом и несколькими соломенными стульями, стояла железная кровать с такими же занавесками, как и на окнах.
      На кровати под саваном обрисовывалась человеческая фигура, окоченелая и неподвижная, как труп.
      Саван покрывал лицо. Две каких-то фигуры сидели у изголовья покойника, около ночного столика, на котором горели две восковые свечи.
      Это были больничная сиделка и человек лет сорока пяти, в голубом сюртуке, застегнутом до самого подбородка; красная ленточка и коротко остриженные седые усы сразу указывали его профессию. Этот человек был, без сомнения, военным.
      Увидев маркиза и Октава де Р., он встал и поклонился.
      — Сударь, — сказал Октав, — мы друзья покойного барона де Мор-Дье.
      Военный поклонился.
      — Я не был другом покойного, господа, — ответил он. — Я был даже мало знаком с ним но мы жили в одном доме и встречались каждый день за табльдотом. Третьего дня я был чрезвычайно удивлен, увидав его у себя в девять часов вечера.
      «Капитан, — обратился он ко мне, — я пришел умолять вас оказать мне услугу. Завтра я дерусь: согласны вы быть моим секундантом?»
      — А! Значит, вы были его секундантом? — спросил Эммануэль.
      — Да.
      С тех пор как маркиз вошел в комнату покойного, он не переставал дрожать всем телом; ноги подкашивались под ним, и он устремил неподвижный взор на умершего, закутанного в саван.
      — Сударь, — сказал Октав де Р., — так как вы были секундантом нашего бедного друга, то можете, мне кажется, сообщить нам некоторые подробности этого прискорбного события.
      — Если вам это угодно, господа.
      — Будь спокойнее, — шепнул Октав де Р. на ухо дрожавшему от волнения маркизу.
      Он подставил ему стул и силою усадил его, а сам сел рядом с ним. Тогда капитан продолжал:
      — Я уже сказал вам, господа, что барон приходил просить меня быть его секундантом.
      — Когда? — спросил Эмммануэль.
      — Третьего дня вечером, в девять часов.
      — Очень странно, — прошептал маркиз, — потому что я видел его вчера в полдень, и он ничего не сказал мне.
      — Вы ошибаетесь, — заметил капитан.
      — Я ошибаюсь? Почему?
      — Потому что вчера в полдень барон был здесь.
      — У себя?
      — Нет, у меня.
      — В котором часу?
      — В десять часов утра.
      — Но в полдень он ушел от вас?
      — Вовсе нет. Он ушел отсюда только в половине третьего -со мною и с одним из моих друзей, лейтенантом Росеном, которого я известил о дуэли еще утром.
      — Но, сударь, повторяю вам, — сказал Эммануэль дрожащим голосом, — что я видел барона вчера у дверей посольства N, разговаривал с ним… и он сел в мою карету…
      — Ваша память изменяет вам, сударь, — вежливо, но настойчиво возразил капитан. — Барон де Мор-Дье оставался у меня все время с десяти часов утра, и мы вместе отправились в половине третьего на набережную, где наняли карету. Оттуда мы поехали к знакомому моему оружейному мастеру, который дал нам шпаги, а от него мы отправились по дороге в Медон.
      — А с кем он дрался?
      — С австрийским офицером, майором Германом.
      — И он был убит?
      — Увы, сударь, вы можете сами убедиться в этом; я провел ночь у его трупа.
      Эммануэль встал, задыхаясь и шатаясь, подошел к кровати, поднял саван, покрывающий лицо умершего, и взглянул. Вдруг он вскрикнул, задрожал и упал навзничь, хрипло прошептав:
      — Это он, это, действительно, он!

      Госпожа де Флар осталась одна со своими детьми и со стариком председателем. Последний, когда уехал Эммануэль, нахмурился и сказал маркизе:
      — Мое дорогое дитя, уверены ли вы, что ваш муж в здравом рассудке?
      Этот вопрос заставил маркизу вздрогнуть.
      — Боже мой! — воскликнула она. — Что вы говорите?
      — То, что случившееся слишком необыкновенно, дитя мое, и оправдывает мой вопрос. Как! Ваш муж утверждает, что видел только что человека, умершего вчера? Но ведь это сумасшествие!
      — Действительно! — пробормотала маркиза. — Но… О, погодите, — сказала она, вдруг ударяя себя по лбу. — Мне кажется…
      — Говорите! — поспешно сказал старик.
      — Мой муж жертва какой-нибудь ошибки или обмана. Или двое носят одно и то же имя, или над ним подшутили.
      — Я скорее думаю последнее.
      Но маркиза, говоря это, сама не придавала веры своим словам; она вспомнила странное поведение мужа в продолжение утра, его расстроенный вид, высказанное им желание покинуть Париж, чтобы избегнуть воображаемой опасности и, наконец, внезапное легковерие, выказанное им, когда он слушал Октава де Р., и его теории о существовании людей, приносящих несчастье.
      Старый председатель и маркиза провели вместе более часа, обсуждая все эти происшествия и ожидая возвращения Эммануэля. Но Эммануэль не возвращался.
      Вдруг на дворе раздался стук кареты, и маркиза, подбежав к окну, увидала карету мужа. Из нее вышел один Октав де Р. Но где же остался Эммануэль?
      Госпожа де Флар хотела бежать навстречу де Р., но ноги ее подкашивались и отказывались служить ей. Она опустилась на стул, бледная, задыхающаяся, безмолвная, и чувствовала, как вся ее кровь прилила к ее сердцу.
      Старик подбежал к ней и поддержал ее. В будуар поспешно вошел Октав де Р.
      — Ах, едемте, сударыня, едемте скорее! — вскричал он.
      — Боже мой! Боже мой! — прошептала маркиза замирающим голосом. — Что случилось?
      — Эммануэль бредит, он сходит с ума… едемте!
      — Но где же он! — вскричала молодая женщина, которой любовь внезапно вернула силы и энергию. — Где же он? О, Господи!
      — В доме, где умер барон. Он узнал барона и упал навзничь. Доктор, которого немедленно позвали, боится за его рассудок.
      Маркиза вскрикнула, но она уже твердо стояла на ногах и не дрожала, а, напротив, казалась совершенно спокойной и твердой духом.
      Она взяла под руку Октава де Р.
      — Идемте, сударь, проводите меня, я поеду с вами. Затем, обратившись к председателю, прибавила:
      — Прощайте, мой друг, или, вернее, до свидания.
      Она пожала ему руку, поспешно накинула на плечи накидку, спустилась под руку с де Р. и села в карету.
      — Скачи во весь опор на улицу Принца! — приказал кучеру Октав де Р.
      Полчаса спустя после отъезда маркиза на двор въехала наемная карета. Из нее вышла пожилая женщина и спросила, может ли она видеть мадемуазель Розалию. Розалия была бонна дочерей маркиза. Она была в саду с обеими девочками, которые ничего не подозревали о случившемся.
      Пожилая женщина была одета во все черное, как одеваются дамы человеколюбивого общества. Ее провели в сад; Розалия встала ей навстречу.
      — Мадемуазель, — сказала дама в черном, — я приехала с улицы Принца с поручением от маркизы.
      Розалия видела, как уехала маркиза, но не знала, куда она отправилась.
      — Разве маркиза на улице Принца? — спросила бонна.
      — Да, у маркиза.
      Бонна выразила удивление.
      — Маркиз почувствовал себя дурно, — сказала незнакомка, — и послал за маркизой. Маркиза, в свою очередь, послала меня за вами. Я боронесса де Мелан, дама человеколюбивого общества; у меня-то бедный Эммануэль и почувствовал себя дурно. К счастью, он оправился и хочет видеть детей.
      Пожилая дама говорила с такой искренностью и правдоподобностью, что никакого подозрения не могло закрасться у бонны маленьких девочек. Сильно напуганная всем слышанным, Розалия поспешила одеть детей.
      — Я отвезу вас, — сказала дама человеколюбивого общества, — на дворе меня ждет карета.
      Слуги и привратник отеля, видя бонну, выходящую каждый день с детьми на прогулку в Елисейские поля или в Тюильри, не удивились, что она села со старой дамой в карету, которая преспокойно выехала со двора и повернула за угол предместья Сент-Онорэ.
      Едва прошло десять минут после отъезда детей, как на двор отеля въехала вторая карета, собственная, запряженная парой чудных рысаков. Из нее вышел мужчина и спросил подбежавшего к нему лакея.
      — Маркиза де Флар еще дома?
      Приехавший говорил по-французски с легким британским акцентом; он был одет с элегантностью и простотою джентльмена, а его белокурые волосы были уже с проседью. Он был, по-видимому, чем-то немного взволнован.
      — Госпожа уехала, — ответили ему.
      — Когда?
      — Уже с час.
      — Но, по крайней мере, дочери ее дома? — поспешно прибавил он.
      — Нет, сударь, и они также уехали.
      — Уехали?
      — Со своей бонной…
      — С одною бонной? Они поехали на прогулку? — спросил он с беспокойством.
      — Извините, — ответил лакей. — Барышни уехали с мадемуазель Розалией, их бонной, и с пожилой дамой, одетой в черное, которая приехала в наемной карете и увезла их.
      Англичанин хрипло вскрикнул от досады и огорчения и пробормотал:
      — Слишком поздно!

      Прежде чем продолжать рассказ, сообщим читателю, что случилось три дня назад с бароном де Мор-Дье, которого маркиз Шаламбель де Флар-Монгори увидел мертвым на постели на улице Принца и который, как говорят, был убит накануне того дня, когда он явился в кабинет маркиза в отель на улице Пентьевр.
      Итак, три дня назад, в пять или шесть часов вечера, барон де Мор-Дье, на этот раз действительно живой, переходил Карусельскую площадь и мост того же имени, направляясь в предместье Сен-Жермен. Барон был одет бедно; его платье было потерто, сапоги стоптаны, и бедняк выставил на груди, чтобы скрыть сомнительной белизны белье, концы залоснившегося черного галстука.
      Этот человек, бывший когда-то миллионером, казалось, стоял на границе самой ужасной нищеты.
      — Сударь! — закричал ему инвалид, стоявший у заставы моста для сбора пошлины за переход через мост. — Пожалуйте пять сантимов.
      Барон, прошедший уже десять шагов по мосту, вернулся, обшарил все карманы, но ничего там не нашел.
      — Извините, — пробормотал он. — Я ошибся…
      И, бледный от стыда, он вернулся назад, проговорив:
      — Я забыл кошелек.
      Но старый солдат заметил красную ленточку в петлице сюртука барона, а по осанке узнал бывшего военного и сказал ему, улыбаясь:
      — Хорошо, господин офицер, вы заплатите на возвратном пути. Я очень рад оказать вам кредит.
      Барон покраснел.
      В эту минуту на мост въехала карета, и женщина, высунувшая из окошка голову, слышала последние слова инвалида и заметила краску стыда, выступившую на лице барона. Рядом с женщиной сидел человек лет около шестидесяти, который, поспешно схватив ее за руку, наклонился к самому ее уху и прошептал:
      — Вот человек, которого мы ищем. Это барон де Мор-Дье.
      Дама вздрогнула, но тотчас же овладела собою и, высунув голову в окно кареты, закричала:
      — Здравствуйте, барон!
      Барон де Мор-Дье обернулся крайне удивленный, взглянул на даму, совершенно не знакомую ему, и коснулся рукою шляпы.
      — Дорогой барон, — повторила дама очаровательным голосом, — позвольте мне подвезти вас. В карете есть скамеечка, и я могу предложить вам место.
      Пока она это говорила, кучер остановил лошадей, а лакей, спустившись со своего сиденья, подошел и открыл дверцу кареты.
      — Садитесь же, барон, — настаивала дама. Положение де Мор-Дье было более чем оригинальное.
      Как раз в ту минуту, когда он собирался воспользоваться кредитом в пять сантимов, предложенным ему инвалидом, которые ему было так же трудно добыть, как для некоторых миллион, в ту минуту, говорим мы, изящная женщина приказала своей карете остановиться и пригласила его сесть в нее. Барон никогда не встречал ни этой дамы, ни старика, сопровождавшего ее, а они, напротив, по-видимому, знали его. Но тем не менее приглашение было сделано так любезно, что де Мор-Дье не имел возможности отказаться. Он сел в карету, дверца захлопнулась, и кучер тронулся в путь.
      Тогда только барон поднял свои полные удивления и любопытства глаза на молодую женщину, дивная и роковая красота которой произвела на него сильное впечатление. Это была Дама в черной перчатке. Она пошептала сказать ему с улыбкой:
      — Держу пари, барон, что вы находите меня странной, сумасшедшей…
      — Сударыня…
      — Вы меня не знаете, вы никогда меня не видали, и вот я называю вас по имени и приглашаю в свою карету.
      — Действительно, — пробормотал барон, все более и более удивляясь, — я никогда не имел чести…
      — Видеть меня, не так ли?
      — Именно, сударыня.
      — И вы правы. Но я вас знаю и давно уже ищу вас.
      — Вы меня… знаете… и вы… давно ищете меня?
      — Погодите, барон, — возразила мстительница, — если вы соблаговолите оказать мне честь выслушать меня в продолжение нескольких минут, то вы увидите, что я действительно хорошо вас знаю.
      Де Мор-Дье стало не по себе. Он уловил во взгляде и улыбке молодой женщины что-то роковое, обдавшее холодом его сердце.
      Дама в черной перчатке обернулась к своему спутнику, который, как, наверное, уже догадался читатель, был никто иной, как граф Арлев, и сказала ему несколько слов на непонятном для барона языке, в котором по звукам он узнал русский.
      Граф тотчас же вышел из кареты и сказал несколько слов кучеру. Карета ехала в это время по набережной Сены, по направлению к Пасси.
      По знаку Дамы в черной перчатке барон, удивление которого все росло, пересел со скамеечки рядом с молодой женщиной.
      — Да, барон, — сказала она, — я вас знаю очень хорошо, вас, который вовсе не знает меня, и я докажу вам это сейчас, сообщив вам некоторые подробности вашей жизни.
      — Вот как! — проговорил барон с беспокойством.
      — Баронесса де Мор-Дье, ваша мать, простите мне эту подробность, была немного… легкомысленна…
      — Сударыня, — поспешно проговорил барон, задетый за живое этим началом.
      — Хорошо, вы поняли меня, — продолжала Дама в черной перчатке, — оставим в стороне ваше происхождение и причины, которые побудили барона де Мор-Дье лишить вас наследства.
      — Вы и это знаете! — воскликнул барон.
      — Подождите… у барона де Мор-Дье был сын, сын незаконный, которого звали де Верн…
      Дама в черной перчатке взглянула на барона с улыбкой, которая, как лезвие кинжала, пронзила его сердце.
      — Де Верн, — продолжала она, — должен был наследовать состояние барона благодаря обязательству, взятому на себя второй женой барона, теперешней маркизой де Флар.
      — Сударыня, — спросил, побледнев и весь дрожа, барон, — откуда вам все это известно?
      — Это моя тайна.
      — Однако…
      — Подождите. Де Верн был убит на дуэли. Г-н Шаламбель, маркиз де Флар, женившись, заплатил вам миллион из приданого вашей бывшей мачехи.
      — Сударыня… во имя Неба… Дама в черной перчатке продолжала:
      — Де Верн был убит на дуэли маркизом Гонтраном де Ласи.
      При этом имени, почти уже исчезнувшим из его памяти, де Мор-Дье вздрогнул, но Дама в черной перчатке продолжала спокойно и насмешливо, с горькою улыбкой на губах:
      — Маркиз Гонтран де Ласи был членом таинственного и ужасного общества, которое называлось «Друзья шпаги».
      — Вы и это знаете! Вы и это знаете! — дважды воскликнул барон, у которого вдруг застучали от ужаса зубы.
      — Я знаю также, — продолжала она, — что это общество состояло из семи членов и главою их был полковник Леон.
      Барон в ужасе смотрел на Даму в черной перчатке.
      —Других звали, — продолжала она, — Гонтран де Ласи, капитан Лемблен, Эммануэль Шаламбель, виконт де Р., шевалье д'Асти и барон де Мор-Дье.
      — Но кто же вы? — пробормотал барон, задыхаясь. — Вы, знающая все эти подробности!
      Дама в черной перчатке, в свою очередь, вздрогнула при вопросе барона.
      — Я — тайна, — сказала она наконец, — или, вернее, я тайный свидетель преступлений, который появляется внезапно в час возмездия, чтобы выдать виновного. У меня нет имени или, вернее, — прибавила она со смехом, который ужаснул барона де Мор-Дье, — у меня есть только одно имя: Месть.
      — Значит, вы пригласили меня сюда для того, чтобы преследовать меня и наказать? — спросил барон скорее с грустью, чем с испугом. — Если вы хотите поразить меня, сударыня, если моя жизнь нужна вам, берите ее, у меня нет более мужества защищать ее. В ту минуту, когда вы встретили меня, у меня не было даже одного су, чтобы заплатить за переход через Карусельский мост. У меня не осталось ни друзей, ни состояния, ни иллюзий, ни надежд, и смерть не страшит меня более.
      — Да! — воскликнула молодая женщина. — Вы охотно умрете от удара шпаги или кинжала, потому что, едва достигнув сорока лет, вы уже испытали все радости, все горести и волнения жизни. Но что, если вместо этой кончины, не позорной, вас отправят на эшафот?..
      — На эшафот? — вскричал барон, волосы у которого встали дыбом.
      — Двух писем, написанных вами когда-то маркизу де Ласи, достаточно королевскому прокурору, чтобы предать вас суду присяжных.
      — Так что же? — спросил барон.
      — И вас приговорят к каторге.
      — О! — прошептал де Мор-Дье, окончательно уничтоженный.
      — Эти письма, — продолжала Дама в черной перчатке, — у меня, и я…
      Барон схватился за дверцу кареты и хотел открыть ее.
      — Нет, сударыни, нет, — проговорил он. — Кем бы вы ни были, но вы не отправите меня на эшафот, потому что я брошусь в Сену.
      Но рука молодой женщины, затянутая в черную перчатку, легла на его руку и сжала ее как бы в тисках.
      — Слушайте же, — сказала она ему, — во-первых, вы не успеете отворить дверцы, как мой лакей спустится с сиденья и не допустит вас до этого. Во-вторых, кто вам сказал, что я хочу, чтобы вас предали уголовному суду?.. Быть может, я хочу предложить вам договор…
      Барон пришел в себя от охватившего его было ужаса, вздохнул и немного успокоился.
      — Я могу погубить вас, — продолжала Дама в черной перчатке. — Но вы, в свою очередь, можете искупить свою вину.
      Ее взгляд встретился с вопрошающим взглядом барона.
      — Чего вы потребуете от меня? — пробормотала она.
      — Где вы живете? — спросила Дама в черной перчатке.
      — Я жил еще сегодня утром на улице Принца, N 17, но мне объявили, что если я сегодня не заплачу двенадцать франков пятьдесят сантимов долгу за две прожитые недели, то мне не отдадут ключа от комнаты.
      — Хорошо.
      Дама в черной перчатке дернула шелковый шнурок, который соединял внутренность кареты с сиденьем кучера. Лакей подбежал к дверце, чтобы получить приказания своей госпожи.
      — На улицу Принца, № 17, — приказала она. Кучер натянул поводья и пустил лошадей. Двадцать минут спустя карета остановилась у подъезда
      меблированного отеля.
      Видя барона, вышедшего из блестящего экипажа и галантно предложившего руку молодой и прекрасной женщине, хозяйка меблированного отеля вежливо поклонилась и не решилась потребовать у него ту ничтожную сумму, из-за которой еще в это же утро она отказалась отдать ему ключ.
      Дама в черной перчатке быстро поднялась на шестой этаж, где жил барон, не обнаружив ни малейшего отвращения. Она вошла в отвратительное помещение, за наем которого не мог заплатить барон, немного запыхавшись, и опустилась на деревянный стул, который предложил ей Мор-Дье с врожденной галантностью светского человека которой никогда не приобрести выскочке.
      — Потрудитесь закрыть дверь, барон, — сказала ему молодая женщина, — и посмотрите, не может ли кто-нибудь подслушать нас.
      Барон окинул взглядом коридор, запер дверь и встал со шляпою в руке перед женщиной, которая, по-видимому, держала в своих руках нити его судьбы.
      Тогда Дама в черной перчатке открыла маленький бумажник и вынула из него два билета по две тысячи франков.
      — Потрудитесь, сударь, — сказала она, — сначала взять вот это.
      И она протянула ему билеты; но остаток родовой гордости бросил краску в лицо барона, и он жестом отстранил от себя деньги, которые ему были предложены.
      — Извините, — сказала Дама в черной перчатке, — это не милостыня, а задаток.
      — Задаток?
      — Задаток в счет нашего договора. Барон нахмурил брови.
      — Я думал, — сказал он, — что вы заплатите за мои услуги только одним вашим молчанием.
      — Сударь, — возразила Дама в черной перчатке, — позвольте мне объясниться.
      Барон поклонился.
      — Если я владею такими тайнами человека, которых достаточно, чтобы отправить его на эшафот, то я смотрю на этого человека как на принадлежащего мне душою и телом, и он становится в моих руках вещью, которой я имею право распоряжаться.
      Барон опустил голову и промолчал.
      — И если я предлагаю вам деньги, то только потому, что они могут вам понадобиться в то время, когда вы будете служить мне.
      — Это — другое дело, — сказал Мор-Дье. И он взял билеты.
      — А теперь, — продолжала Дама в черной перчатке, — прежде чем дать вам инструкции, позвольте мне сказать вам, что я тайный мститель, который рано или поздно начинает преследовать и настигает убийц.
      Де Мор-Дье опустил глаза; он дрожал под взглядом Дамы в черной перчатке. Она продолжала:
      — Мне предстоит наказать всех тех, которые со шпагою в руке дали самую недостойную клятву. Двое из них уже умерли.
      Барон побледнел.
      — Шевалье д'Асти и капитан Гектор Лемблен…
      — Значит, — пробормотал де Мор-Дье, — и меня постигнет та же кара.
      — И вас также.
      — К чему же в таком случае мне служить вам?
      — Кара, которая постигнет вас, будет наименьшей. Барон опустил голову.
      — Приказывайте, — прошептал он.
      Что произошло между мстительницей и бароном?
      Это, разумеется, тайна. Достаточно сказать, что барон де Мор-Дье очутился у дома посольства и встретился с маркизом Эммануэлем Шаламбелем де Флар-Монгори исключительно по приказанию Дамы в черной перчатке, которой он отныне принадлежал всецело, как осужденный своему палачу.

      Вернемся теперь в комнату барона де Мор-Дье. Эммануэль Шаламбель упал навзничь и лишился чувств в ту минуту, когда он откинул саван, покрывавший лицо покойника. Капитан и Октав де Р. поспешили поднять его, и в то время, когда последний побежал на площадку лестницы, чтобы позвать на помощь, капитан поддерживал Эммануэля и давал ему нюхать соль, которую он всегда носил с собою в флаконе. На крик Октава де Р. явились двое. Это были хозяйка меблированного отеля и старик высокого роста с седыми волосами.
      — Ах, это само небо посылает вас, доктор! — сказал капитан.
      Октав обернулся к старику.
      — Вы доктор? — спросил он.
      — Да, сударь.
      Доктор осмотрел маркиза и сказал:
      — Этот человек испугался.
      — Совершенно верно.
      Тогда доктор обратился к хозяйке отеля:
      — Больного необходимо перенести в одну из ваших комнат.
      Октав де Р. и капитан подняли Эммануэля и перенесли его на кровать в соседнюю комнату.
      Старик спросил ложку, раздвинул сжатые зубы маркиза и влил ему несколько капель лекарства из бутылочки, которую вынул из кармана. Эммануэль почти тотчас же глубоко вздохнул и открыл глаза. Но взгляд, которым он окинул комнату, был бессмыслен и лихорадочен.
      — Мертвец? Где мертвец? — спросил он в сильном волнении.
      Доктор взял его руку.
      — У вас лихорадка, — сказал он ему. — Тс! Не разговаривайте…
      Эммануэль внимательно посмотрел на него.
      — Ах, — пробормотал он, — я узнал вас, я узнал вас… Доктор обернулся к Октаву.
      — Он бредит, — сказал он. Эммануэль услыхал эти слова.
      — Нет, — возразил он. — Я не брежу. Я узнал вас. Это вы приходили ко мне сегодня утром… за пятьюстами тысячами франков…
      Доктор пожал плечами. Потом он наклонился к самому уху Октава.
      — Вы друг этого господина? — спросил он.
      — Да, разумеется. Это маркиз де Флар.
      — Депутат?
      — Вы не ошиблись.
      — У него есть жена и дети, не так ли?
      — К чему этот вопрос?
      Доктор увлек Октава де Р. в другой конец комнаты и сказал ему вполголоса.
      — Я боюсь, что у него расстройство умственных способностей, явившихся следствием испуга, который потряс маркиза, но причину которого я еще не могу себе объяснить.
      — А я так знаю причину, — заметил Октав.
      — Неужели?
      — Маркиз был убежден, что он видел вчера и сегодня утром барона де Мор-Дье, который умер вчера. Он приехал сюда, чтобы убедиться, в самом ли деле умер барон?
      — Об остальном я догадываюсь. Но и это уже является признаком помешательства.
      — Согласен с вами.
      — Можно попробовать только одно средство.
      — Какое?
      — Нужно сейчас же привезти маркизу. Быть может, присутствие жены немного успокоит его.
      — Я поеду за нею, — сказал Октав, — и вернусь немедленно.
      — Если этого окажется недостаточно, — продолжал доктор, — то придется привезти и детей.
      Октав де Р. поспешно вышел из комнаты, бегом спустился с лестницы, вскочил в карету маркиза и приказал кучеру:
      — Скорей! В отель де Флар.
      Карета покатила. Доктор, стоявший у окна до тех пор, пока карета не повернула за угол, подошел к Эммануэлю, продолжавшему дико смотреть вокруг себя. Он сделал знак капитану, который в ту же минуту вышел. Тогда доктор сел у изголовья больного и взял его за руку.
      — Итак, сударь, вы узнаете меня?
      — Я узнаю вас. Это вы принесли мне письмо.
      — Сегодня утром, да.
      И майор Арлев, ибо это был он, улыбаясь, прибавил:
      — Это я унес ваши пятьсот тысяч франков.
      — Кто же вы?
      — Одно лицо объяснит вам то, что вы напрасно силитесь понять.
      — Ах, — пробормотал Эммануэль, — барон…
      — Вы увидите его… он сейчас придет.
      Маркиз приподнялся на постели с горящими глазами и вставшими дыбом волосами.
      — Я увижу его! Он придет, говорите вы?
      Вместо ответа майор постучал три раза в перегородку. Через секунду дверь отворилась и маркиз увидал входящего де Мор-Дье, закутанного в саван вместо халата.
      — Здравствуйте, маркиз, — сказал он с улыбкой светского человека, входящего в салон в день бала и раздвигающего толпу, чтобы принести свое приветствие хозяйке дома.
      Эммануэль в ужасе смотрел на него. Барон задрапировался в складки савана и уселся в старое кресло из желтого утрехтского бархата, стоявшее рядом с постелью.
      — Теперь, — сказал он, — поговорим…
      — О, я схожу с ума! — пробормотал маркиз, удивление и ужас которого достигли своего апогея.

      Пока маркиза де Флар-Монгори поспешно следовала за Октавом де Р. на улицу Принца, а англичанин, который, как, вероятно, догадался читатель, был не кто иной, как лорд Г., ехал по улице Пентьевр под впечатлением гнева и горя, узнав, что маленькие девочки уже уехали в сопровождении своей бонны и дамы в черном, наемная карета достигла предместья Сент-Оноре, быстро пересекла площадь Бово и проехала улицу Миромениль до Блисейских полей. Так как карета находилась недалеко от моста Согласия, а следовательно, и от предместья Сен-Жермен, то у бонны не явилось никаких подозрений. Но на круглой площадке Блисейских полей наемная карета внезапно остановилась, и кучер, повернувшись на сиденье, наклонился к окну кареты и сказал, что одна из лошадей расковалась и не может ехать далее. Старая дама открыла дверцу и вышла первая из кареты.
      — Возьмем другую карету, — предложила она. Около тротуара стояла наемная четырехместная карета,
      которая, по-видимому, ждала седоков. Старая дама сделала знак; кучер подъехал, а какой-то человек в блузе подбежал отворить дверцу кареты. Дама в черном взяла на руки одну из девочек и села первая. Бонна последовала за ней, взяв другую девочку, Берту. Но не успела она сесть и посадить ребенка к себе на колени, как человек в блузе, вместо того, чтобы удалиться, проворно вскочил в карету и захлопнул за собою дверцу. Бонна вскрикнула.
      — Кто этот человек? — спросила она.
      — Я знаю его, — спокойно ответила старая дама.
      — Нет, — протестовала бонна, — я хочу выйти, я не хочу ехать с этим человеком.
      — Сидите спокойно, моя милая, — сказала старая дама.
      Но бонна принялась кричать и бросилась к двери. Стекла были матовые. Она хотела разбить их, но не могла. Человек в блузе расхохотался.
      — Эта карета имеет особое назначение, — сказал он, — стекла у нее матовые и не опускаются.
      Затем, так как бонна все еще силилась открыть дверцу, а дети, услыхав крики бонны, тоже принялись кричать, человек в блузе вынул из кармана нож и сказал на ухо мадемуазель Розалии:
      — Еще одно слово — и я покончу с тобой.
      Угроза зажала рот молодой девушке. Старая дама тем временем открыла коробку с засахаренным миндалем и подала маленьким девочкам, которые не заметили ножа. Миндаль утешил детей; бонна молчала. Карета продолжала путь с необыкновенной для наемного фиакра быстротой.
      Стекла были матовые, и бонна, помертвевшая от страха, не могла различить, куда едет карета, но поняла, однако, что ее и детей похитили. Человек в блузе наклонился к ней.
      — Вам не сделают ничего дурного, — вполголоса сказал он, — но если вы не будете благоразумны и попытаетесь еще раз открыть дверцу кареты и позвать на помощь, то я всажу вам в грудь нож, согласно данному мне приказанию.
      — Но куда же вы везете меня, о Господи! — спросила бедная девушка, охваченная ужасом.
      — Это вы увидите потом, — ответила старая дама. Карета мчалась с ужасающей быстротой в то время, как
      маленькие девочки опустошали коробку с засахаренным миндалем. Мадемуазель Розалия скоро догадалась, что она едет по крупному песку большой дороги, а по множеству поворотов, которые делала карета, она поняла, что стараются сбить ее с пути. Карета ехала таким образом более часа, и скоро бедная бонна увидала, что день клонится к вечеру, а затем наступили и сумерки. Октябрь близился к концу, а потому темнело в пять часов. Наконец карета остановилась.
      — Приехали, — сказала старая дама.
      Человек в блузе постучал в стекло дверцы. Кучер сошел с сиденья и пошел открывать. Старая дама опять вышла первая, держа на руках одну из девочек. Розалия хотела бежать, но таинственный блузник взял ее под руку и вышел из кареты в одно время с нею… Тогда она оглянулась кругом, надеясь узнать место, где находится. Но ночь почти уже наступила. Карета остановилась на грязной и скользкой дороге. Молодая бонна увидала маленький домик, окруженный высокою стеной, с запертою решетчатой калиткой.
      Старая дама позвонила, и калитка, открывавшаяся при помощи веревки, отворилась.
      — Идите сюда, — сказала дама в черном. И она вышла, держа ребенка на руках.
      — Куда мы идем? — спросила маленькая девочка бонну.
      — Вы идете к маме, дитя мое, — ответила старая дама слащавым голосом.
      — Идите, моя крошка, — сказал блузник гувернантке, — а не то берегитесь кинжала.
      Дверь дома отворилась, на пороге появилась женщина средних лет с лампою в руке и поклонилась даме в черном, которая вошла в маленькую прихожую, прошла до лестницы и поднялась по ней, неся ребенка, в сопровождении бонны и маленькой Берты.
      В первом этаже дама в черном открыла дверь и вошла в небольшую комнату, где стояла только одна кровать, а около кровати две колыбели.
      — Мама! Где мама? Я хочу видеть маму! — кричала маленькая Берта и заплакала, потому что все происходящее вокруг нее начало удивлять и пугать ее.
      — Она сейчас придет, — ответила старая дама ласковым голосом.
      — И папа также, не правда ли?
      — Разумеется, дети мои, — сказала дама в черном, добавив про себя: «Бедные дети! Вы уже никогда не увидите своего отца!.. »
      В это время человек в блузе говорил плачущей бонне:
      — Я думаю, дорогая моя, что вы будете спокойно вести себя и не будете искать случая бежать. Двери здесь заперты на засовы, а в окнах железные решетки.

      Вернемся, однако, в Париж, на улицу Принца, где мы оставили маркиза Эммануэля Шаламбеля де Флар-Монгори, в ужасе смотревшего на барона де Мор-Дье, кокетливо задрапировавшегося в свой саван. Барон де Мор-Дье развалился в кресле и, улыбаясь, смотрел на Эммануэля, а тот бледный, трепещущий, тупо глядел на мертвеца, который хохотал до упаду и, казалось, сделал из своего савана маскарадный костюм.
      — Ну, что, маркиз, — спросил барон после короткого молчания, — согласитесь, что вы не ожидали увидеть меня воскресшим?
      Маркиз молча продолжал смотреть на барона.
      — А теперь, мой дорогой, — продолжал барон, — когда комедия сыграна, вам можно сказать правду.
      — Правду? — пробормотал Эммануэль, вернувший себе способность говорить.
      — Да, маркиз, всю правду, как она есть: я не умер. Маркиз вскрикнул.
      — Я чувствую себя как нельзя лучше. Дотроньтесь до моей руки, разве она холодна, как у привидения?
      Барон протянул руку и коснулся Эммануэля, который невольно содрогнулся от этого прикосновения.
      — Ну, разве мертвые воскресают когда-нибудь, — улыбаясь, продолжал барон. — И разве может человек, такой, как вы, философ, скептик, поверить хоть на одну секунду в существование привидений?
      Слова барона, произнесенные насмешливым тоном, были для Эммануэля тою холодной водой, которую выливают на голову пьяного, впавшего в белую горячку человека. Он почувствовал, что рассудок вернулся к нему как бы по волшебству; в один миг маркиз овладел собою и, надменно взглянув на барона, спросил:
      — Значит, это была мистификация?
      — Сознаюсь.
      — И меня одурачили?
      Барон утвердительно кивнул головой.
      — Вы мистификатор?
      — Конечно!
      — Отлично, — сказал маркиз, вдруг подымаясь с постели, на которую его положили. — Вы заплатите мне за обман, полагаю.
      — Разумеется, — проговорил барон. — Но, быть может, вы пожелаете узнать, что побудило меня подшутить над вами?
      — Я готов выслушать вас.
      И маркиз Шаламбель де Флар-Монгори, который полностью пришел в себя, направился к стулу, стоявшему на другом конце комнаты, и посмотрел на барона де Мор-Дье и на таинственного доктора, который был у него в это утро в качестве поверенного Блиды.
      Майор Арлев молча и безучастно стоял в продолжение короткого диалога, которым обменялись Эммануэль и де Мор-Дье. Барон указал рукою на него.
      — Сударь, — сказал он, — это мой сообщник.
      — Кто такой этот господин? — с холодным презрением спросил Эммануэль.
      — Друг мой и Блиды.
      — А! И вы также знаете Блиду?
      — Ну, разумеется.
      Презрительная улыбка мелькнула на губах маркиза Эммануэля Шаламбеля де Флар-Монгори.
      — Так это с вами она разделит мои пятьсот тысяч франков? — спросил он.
      — Вовсе нет.
      — А этот господин, разумеется, несколько заинтересован в этом деле?
      И Эммануэль указал на майора Арлева.
      — Вы ошибаетесь, сударь, — холодно ответил последний. — Блида еще не получила своих пятисот— тысяч франков.
      — Вот как!
      — Они пока у меня.
      Маркиз с удивлением взглянул на говорившего.
      — И я готов отдать их вам, — прибавил майор.
      С этими словами граф Арлев вынул из бумажника два векселя и подал их пораженному маркизу.
      — Вы шутите, сударь! — вскричал тот.
      — Нисколько.
      И так как Эммануэль не решался взять векселя, то барон сказал:
      — Дорогой маркиз, мы мистификаторы, но не воры. Письмо, которое вы выкупили такой дорогой ценой, и до сих пор еще находится в наших руках.
      — Ах! Это уже слишком! — воскликнул маркиз. — Я сжег письмо, и так как вы сами убеждены, что мертвые не воскресают, то должны тем более признать, что сожженное письмо не может возродиться из пепла.
      — На первый взгляд, это, конечно, невозможно, — согласился барон, — но на самом деле это так.
      — Вы смеетесь, сударь!
      Майор снова открыл бумажник и вынул оттуда пожелтевшее письмо, которое показал маркизу. Тот вскрикнул от удивления: это было то самое письмо, подписанное полковником Леоном, которое он сжег утром. Эммануэль хлопнул себя по лбу от злобы и ужаса.
      — Ах, — вскричал он, — как все это странно! Мне кажется, что я схожу с ума…
      — Дорогой маркиз, — насмешливо сказал барон, — погодите немного, и мы все объясним вам.
      — Так говорите или берегитесь! — сердито крикнул Эммануэль. — Я убью вас обоих.
      Майор пожал плечами.
      — Дорогой маркиз, — продолжил де Мор-Дье, — Блида спросила с вас пятьсот тысяч франков за это письмо потому, что мы были убеждены, что вы не можете найти такой суммы без ведома вашей жены.
      — Как? Вам и это известно!
      — Блида была поражена, когда вы сказали ей, что пятьсот тысяч франков к ее услугам. Она посоветовалась с близкими ей людьми и, так как у нас был под рукою ловкий подделыватель документов, вам вручили прекрасную подделку письма полковника.
      — Ну, что же, дайте мне настоящее письмо и берите пятьсот тысяч франков, — проговорил Эммануэль.
      — Нет, — отказался майор.
      — Почему?
      — Потому что мы хотим отдать это письмо только одной особе…
      — Кому?
      — Черт возьми! — вскричал барон. — Конечно же, моей экс-мачехе, маркизе де Флар-Монгори.
      — Негодяй! — крикнул маркиз.
      В эту минуту раздался стук кареты, остановившейся у подъезда отеля.
      — Держу пари, что это она, — сказал Мор-Дье. — Извините меня, маркиз, но вы понимаете, что я не могу показаться ей в этом хотя оригинальном, но немного легкомысленном костюме. Я пойду переоденусь.
      Барон вышел, закутавшись в саван, а маркиз и не подумал остановить его, так сильно он упал духом от только что сделанной ему угрозы.
      Это была действительно маркиза де Флар-Монгори, приехавшая в сопровождении Октава де Р.
      — Сударь, — резко сказал майор Эммануэль, — лягте снова в постель и пусть не думают, что мы разыгрываем комедию; быть может, мне придется пустить вам кровь.
      Эммануэль машинально повиновался. Две минуты спустя дверь отворилась и вошла маркиза в сопровождении Октава де Р. Госпожа де Флар вскрикнула от радости и бросилась к мужу.
      — Ах, дорогой Эммануэль, — прошептала она, — что с вами случилось?
      — Ничего или, вернее, почти ничего, — ответил маркиз.
      Присутствие жены, приветливо и спокойно улыбавшейся, ее ясное чело и чистый взгляд заставили его на минуту забыть об ужасной угрозе барона де Мор-Дье.
      — Дорогая моя, — ответил он, — со мною случилась странная вещь; я сделался жертвой мистификации.
      — Мистификации? — вскричал Октав де Р.
      — Да, — ответил Эммануэль.
      Он взглянул на майора; тот снисходительно улыбался. Маркиз спокойно продолжал:
      — Он только что вышел отсюда и сейчас возвратится, вы увидите его…
      Маркиза вскрикнула от удивления, но в эту минуту послышался глухой стук, похожий на удары молотка.
      — Слушайте, — сказал майор с грустной улыбкой, — барон Мор-Дье настолько жив, что в данную минуту заколачивают его гроб.
      Маркиза де Флар вскрикнула. Октав де Р. также. Мнимый доктор продолжал:
      — Ваш муж, сударыня, окончательно сошел с ума!
      Если бы молния упала к ногам маркиза, если бы пропасть разверзлась перед ним, или он увидал бы блеснувший на солнце нож гильотины, спускающийся над его головой, то едва ли он испытал бы больший ужас, чем тот, который произвели на него последние слова графа Арлева: «Ваш муж сошел с ума, сударыня!».
      Человек нормальный, услыхав, что он сошел с ума, бывает настолько поражен, что действительно теряет рассудок.
      Эммануэль окаменел и тотчас понял, какую низкую ловушку расставили ему.
      Уверять, что барон не умер, в присутствии де Р., который видел его лежащим между четырьмя восковыми свечами и закрытого саваном, в присутствии жены, которая только что слышала удары молота, заколачивавшего крышку гроба, — не значило ли это подтвердить ужасные слова человека, выдающего себя за доктора? Маркизу сразу пришло в голову все это, а также и то, что в руках доктора находится письмо, из которого маркиза де Флар может убедиться, что ее муж убийца. И так как майор устремил на него свой холодный и спокойный взор, который, казалось, говорил: «Берегитесь!», то он не сказал ни слова. Тогда мнимый доктор взял маркизу под руку и отвел ее в конец комнаты.
      — Сударыня, — сказал он ей, — ваш муж помешался, но его сумасшествие излечимо, и я даже думаю, что оно будет непродолжительно.
      — Ах, доктор, — прошептала маркиза, залившись слезами, — правду ли вы говорите?
      — Я русский, — продолжал майор, — и в своей стране пользуюсь большой известностью как специалист по душевным болезням.
      — О, спасите моего мужа, — вскричала маркиза. — И все мое состояние…
      Майор жестом и улыбкой остановил ее.
      — Я живу в Париже, в домике на берегу реки, — продолжал он. — Там царит глубокая тишина, и если вы хотите доверить мне лечение вашего дорогого больного…
      — Ах, если это необходимо… сударь.
      — Я отвезу его туда сегодня же и ручаюсь, что вылечу его.
      — А вы разрешите мне видеть его?
      — Хоть весь день и даже можете привозить к нему детей.
      — Хорошо, доктор, — пробормотала вся в слезах бедная женщина.
      — А теперь, — продолжал мнимый доктор, — уезжайте, сударыня, ваши слезы могут еще более расстроить больного… Приезжайте сегодня вечером в восемь или девять часов в Пасси и привезите детей.
      Майор сделал знак Октаву де Р. и шепнул ему:
      — Проводите маркизу.
      Эммануэль видел и слышал все, но, казалось, впал в какое-то моральное и физическое оцепенение. Он смотрел на уезжавшую жену, не имея силы произнести ни слова, ни сделать движения, чтобы остановить ее. Эммануэль имел вид человека, пораженного громом. Но едва захлопнулась дверь за его женой и другом, как он вскочил с постели и крикнул майору:
      — А, негодяй! Повтори-ка мне теперь, что я помешался?
      — Разве вы предпочитаете, — холодно ответил майор, — чтобы я сказал маркизе, что вы убийца?
      При этих словах маркиз весь задрожал и глухо пробормотал:
      — Господи! Да что же вы хотите сделать со мною?
      — Мы хотим, чтобы маркиз Шаламбель де Флар был сумасшедшим!
      Едва майор Арлев произнес эти слова, как дверь отворилась и вошел барон де Мор-Дье. Он уже не был закутан в саван, как только что перед этим, но очень прилично одет в черный сюртук, на котором красовалась офицерская розетка Почетного легиона. При виде его подавленное состояние духа маркиза перешло в страшный гнев. Эммануэль пошел навстречу барону де Мор-Дье и смерил его взглядом с головы до ног.
      — Барон, — сказал он ему, — так как я не знаю этого человека, то во всем обвиняю вас.
      Сказав «этого человека», маркиз указал на майора Арлева. Последний пожал плечами и промолчал. Но барон улыбнулся, и его улыбка была так печальна, что она удивила Эммануэля.
      — Бедный маркиз, — сказал он ему, — держу пари, что вы видите во мне вашего смертельного врага и завистника, которому ваше счастье стоит поперек горла и который поклялся разрушить его?
      — Сударь, — сказал на это маркиз, — ваше поведение, мне кажется, подтверждает такое мнение.
      — Вы заблуждаетесь, маркиз.
      — Я заблуждаюсь?
      — Да; не по моей инициативе и не по моему желанию разыграна вся эта комедия.
      — Так по чьему же?
      — По приказанию особы, которой я служу слепым орудием и у которой — увы! — я в руках.
      — Сударь, — запальчиво крикнул Эммануэль, — берегитесь! Я не знаю, о какой особе вы говорите, но я знаю прекрасно, что вы автор мистификаций и что вы должны драться со мною…
      — Это совершенно невозможно…
      — Что? — надменно вскричал маркиз. Барон холодно повторил:
      — Я не могу драться с вами.
      — Почему?
      Майор Арлев, до тех пор молчаливый свидетель спора, взял на себя труд ответить маркизу.
      — Я могу объяснить вам это, — проговорил он.
      — Вот как?
      Маркиз смерил взглядом с ног до головы мнимого доктора. Тот продолжал:
      — Барон де Мор-Дье не может драться с вами, потому что вы сумасшедший, потому что в глазах всего света вы должны быть таковым.
      Майор произнес эти слова холодно и твердо, как судья, произносящий приговор; затем, обращаясь к барону, он спросил:
      — Карета внизу?
      — Да.
      — С моими людьми?
      — Они ждут на тротуаре.
      — Отлично! Дайте руку маркизу и едемте. Гнев Эммануэля утих, и он снова задрожал:
      — Но куда же вы меня повезете? — спросил он с отчаянием.
      — Ко мне, в Пасси.
      — К вам! Но кто же вы?
      — В глазах вашей жены я доктор-психиатр.
      — А для меня?
      — А для вас, — грустно сказал майор, — я исполнитель ужасного приговора, который убьет вас.
      Голос майора был так торжествен, что маркиз похолодел до мозга костей, и волосы у него встали дыбом.
      — Ах, мой бедный Шаламбель, — прошептал барон, беря его под руку и увлекая за собою, — не безнаказанно же мы были оба членами общества «Друзья шпаги».
      Эти слова уничтожили в маркизе всякое чувство сопротивления, и он последовал за де Мор-Дье и за майором Арлевым.
      Карета, запряженная парой, дожидалась на улице, у подъезда меблированного отеля. Два человека, одетых в длинные сюртуки и которых можно было бы принять по их выправке и по манере, с которой они носили свои надвинутые на самые уши шляпы, за торговых приставов, прогуливались по тротуару.
      Заметив вышедших маркиза и его двух спутников, один из них открыл дверцу кареты.
      — Садитесь, маркиз, — сказал де Мор-Дье Эммануэлю, который шел шатаясь, как человек, пораженный каким-то ужасным потрясением.
      Эммануэль сел. Майор поместился с правой стороны от него, а барон с левой, один из лакеев сел напротив на скамейку. Другой поместился рядом с кучером.
      — Это мои больничные служители, — пояснил майор. И, наклонившись к уху маркиза, он прибавил:
      — Я надеюсь, сударь, что вы во время пути не поддадитесь безумному соблазну и не позовете себе на помощь полицейского. Я захватил с собою бумаги, свидетельствующие, что я действительно врач, занимающийся лечением сумасшедших, и мои больничные служители могут подтвердить это.
      — Будьте покойны, сударь, — ответил Эммануэль, — я ничего и никому не скажу и никого не позову себе на помощь.
      — В Пасси! — крикнул майор кучеру.
      Карета помчалась, доехала до набережной, пересекла Сену по мосту Согласия и скоро очутилась в Пасси, где и остановилась перед красивым домом, построенным на берегу реки.
      — Вот ваша тюрьма, — сказал де Мор-Дье Эммануэлю, показав ему дом. — Как видите, на первый взгляд, она не особенно печальна.
      Майор вышел первый и позвонил у решетки сада, находившегося перед домом. Ливрейный лакей отворил дверь. Майор, продолжая идти вперед, провел своего пленника в большую красивую залу, расположенную в нижнем этаже, где в камине пылал огонь. Он пододвинул маркизу стул.
      — Садитесь, мой пленник, — сказал он ему, — и позвольте мне сообщить вам программу той жизни, которую вы будете вести здесь.
      Но маркиз жестом прервал его.
      — Сударь, — сказал он ему, — я был благоразумен и не делал напрасных попыток сопротивления. На вашей стороне сила физическая и моральная, и я принужден уступить. Но, может быть, вы не откажете мне дать небольшое объяснение?
      — Спрашивайте! — сказал майор.
      — Зачем вы привезли меня сюда?
      — Чтобы в глазах маркизы излечить ваше безумие.
      — Вы прекрасно знаете, что я не сумасшедший…
      — Разумеется. Но барон и я…
      — Имеете интерес выдать меня за такового, не так ли?
      — Именно.
      — Ну, уж этого интереса я положительно не понимаю, — сказал совершенно спокойно маркиз.
      Барон и майор обменялись таинственным взглядом. Маркиз понял этот взгляд и, обращаясь непосредственно к де Мор-Дье, сказал:
      — Ну, ответьте мне. Вы не можете быть орудием мести одной из жертв нашей старой ассоциации…
      Барон молчал.
      — Если вы хотите уронить меня в глазах моей жены, то тут причиной может быть только личная месть. Вы имеете право ненавидеть ту, которая была вашей мачехой и называлась баронессой де Мор-Дье, но имеете ли вы право ненавидеть меня?
      — Нет, — согласился барон.
      — Если вами руководит желание получить деньги, то говорите, и я готов всем пожертвовать… Я достаточно богат, чтобы дорого заплатить за свое счастье.
      Барон пожал плечами и промолчал. Майор гордо взглянул на Эммануэля.
      — Вы заблуждаетесь, сударь, — сказал он ему. — Не выгода руководит поведением барона, и письмо, которым мы владеем, не продается. Оно останется в наших руках до тех пор, пока не найдем нужным воспользоваться им в виде угрозы, как дамокловым мечом.
      — Вы палачи! — вскричал Эммануэль, виски у которого оросились холодным потом.
      — Может быть.
      — Но палачи действуют по праву закона…
      — Совершенно верно.
      — Чем же вы-то руководствуетесь? — спросил он, вздрогнув.
      Майор ответил на это:
      — Закон, которому мы служим орудием, был известен в Риме три тысячи лет назад, и он называется возмездием.
      Эммануэль опустил голову на руки, и слезы брызнули у него сквозь пальцы.
      — Маркиз, — сказал тогда барон де Мор-Дье скорее грустно, чем насмешливо, — вы должны помнить, что ради вас маркиз Гонтран де Ласи убил на дуэли генерала де Флар-Рювиньи.
      — Молчите! — прошептал Эммануэль, с испугом вскочивший при этом напоминании, и отнял руки от лица, залитого слезами.
      — И опять-таки ради вас, — продолжал барон, — шевалье д'Асти довел маркиза де Флар-Монгори, вашего приемного отца до апоплексического удара… Вы знаете отлично также и то, что де Монгори пришла фантазия жениться после того, как он узнал, что генерал, его кузен, умер.
      При этих словах маркиз почувствовал полный упадок духа и потерял способность сопротивляться. Он понял, что час возмездия настал, и, как у преступников, бледнеющих при виде орудия смерти, у него явилась только одна мысль: просить пощады.
      — Да, — пробормотал он, — я был преступен и заслуживал самого жестокого наказания, но я раскаивался в течение шести лет…
      Барон прервал его презрительным жестом.
      — Ну, мой милый, — сказал он, — вы утратили память: не вы ли мне говорили еще вчера, что никогда не испытывали ни малейшего угрызения совести и считаете себя счастливейшим из смертных?
      — Это правда… — пробормотал маркиз.
      — Не говорите же о воображаемом раскаянии…
      — Но подумали ли вы, — вскричал маркиз, — что, губя меня, вы губите еще трех невинных существ: мою жену и моих детей.
      Майор и барон сделали жест, который означал:
      — Это несчастье, о котором мы сожалеем; но оно неизбежно.
      Маркиз снова отдался порыву ужасного горя.
      — Ну, что ж! — воскликнул он. — Покажите это письмо моей жене, откройте ей все… Что за беда! Я брошусь к ее ногам, буду молить о прощении, и так как она добра и любит меня, то простит, потому что в течение семи лет я жил как честный человек и семьянин и не имел ничего общего с этими людьми… потому что…
      — Ах, Боже мой! Маркиз, — прервал его де Мор-Дье, захохотав, — прежде чем бросаться к ногам госпожи де Флар и решаться на такое крайнее средство, которое, по моему мнению, безрассудно, потому что ваши руки обагрены кровью де Верна, лучше постарайтесь узнать, в чем будет состоять ваше наказание! Быть может, судьба, на которую вас обрекли, менее ужасна, чем та, которую вы сами себе готовите.
      — Может быть, говорите вы? — перебил Эммануэль. — Разве вы не знаете, какая меня ждет участь?
      — Нет.
      — Но этот-то человек знает?.. Эммануэль указал на майора.
      — Нет, — ответил, в свою очередь, майор.
      — От чьего же имени вы действуете? — спросил маркиз, вздохнув. — Если не знаете ни тот, ни другой, какое меня ждет наказание?
      Майор и барон молчали; в эту минуту дверь в глубине залы отворилась. Маркиз, удивленный, испуганный, увидал женщину, одетую в черное, которая медленно направилась к нему и холодно на него посмотрела. Затем эта женщина сделала рукою знак. По этому знаку майор Арлев и де Мор-Дье поклонились и вышли. Эммануэль с немым ужасом глядел на нее. Она была молода и замечательно красива, но ее молодость преждевременно поблекла, а красота была мрачная и роковая. На её тонких, бескровных губах маркиз заметил улыбку, которая привела его в содрогание.
      — А! — сказала она. — Вы спрашивали, от чьего имени действуют эти люди?
      — Да, — пробормотал маркиз.
      — Они действуют по моему приказанию, — холодно сказала молодая женщина.
      — Кто же вы?
      — Не все ли вам равно? Я имею право наказать вас…
      — Вы?
      — Я.
      — Что же такое я вам сделал? Я вас никогда не видал, сударыня.
      — И я также…
      — В таком случае…
      — Маркиз, — возразила женщина, одетая во все черное, — я ношу траур по человеку, которого убило общество «Друзей шпаги».
      Маркиз вздрогнул и вскрикнул.
      — Кто же вы? — повторил он.
      — Меня зовут маркизой Гонтран де Ласи, — медленно проговорила она.
      Маркиз еще раз вскрикнул от ужаса, на что Дама в черной перчатке насмешливо и громко рассмеялась.
      — Ах, держу пари, г-н Шаламбель, — сказала она, — что теперь вы понимаете, по какому праву я мщу вам и осмеливаюсь покушаться на ваше полное до сих пор благополучие.
      Маркиз, пораженный, упал к ногам Дамы в черной перчатке.
      — Пощадите! — пробормотал он.
      — Нет, — сказала она насмешливо. — Я не пощажу, я не имею права щадить «Друзей шпаги». Но я устала убивать и хочу видоизменить наказание.
      И она со злой улыбкой взглянула на маркиза.
      — Маркиз, — сказала она, — вы не умрете, подобно капитану Лемблену и шевалье д'Асти… нет… вам я назначу другое наказание.
      И когда испуг Эммануэля достиг последних границ, мстительница прибавила:
      — Вы будете жить, маркиз, но вас будут считать мертвым, и ваша жена и дети будут носить по вас траур.
      Едва маркиза де Ласи договорила, как раздался стук кареты, остановившейся у решетки дома.

      Карета, остановившаяся у решетки, была та самая, которая несколько часов назад отвезла маркиза де Флар с улицы Пентьевр на улицу Принца и в которой уехала маркиза де Флар.
      Русский доктор, или, вернее, граф Арлев, который разыграл роль доктора, сказал маркизе:
      — Уезжайте и возвращайтесь сегодня вечером в Пасси вместе с детьми.
      Эммануэль услышал эти слова и при стуке кареты вздрогнул от радости. Его жена и дети приехали навестить его. В присутствии женщины, которая явилась потребовать у него отчета за кровь своего мужа, маркиз почувствовал прилив храбрости.
      — Ну, что ж! — прошептал он. — Я брошусь к ногам жены, возьму своих детей на руки и буду искать в них защиты. Эти три ангельские головки смягчат, быть может, моих ожесточенных врагов.
      Маркиз еще раз не принял в расчет судьбу.
      Из кареты вышло только одно лицо, и при свете фонаря маркиз увидел его проходящим по двору и подымающимся по ступеням подъезда. Но это была не маркиза, а Октав де Р., друг Эммануэля.
      Маркиз почувствовал, что мужество покидает его. Дама в черной перчатке поспешно схватила его за руку, увела в дверь, в которую она только что вошла, и сказала ему повелительным голосом:
      — Слушайте! Если вы хотите жить, то не произнесете ни одного слова и не будете кричать…
      Маркиз слышал, как в соседней комнате отворилась дверь, затем раздался шум шагов и, наконец, голос Октава де Р. сказал:
      — Здравствуйте, доктор, простите, что я так поспешно явился, но случилось страшное несчастье…
      — Несчастье! — раздался голос мнимого доктора. Эммануэль хотел было крикнуть, но Дама в черной перчатке зажала ему рукою рот и прошептала:
      — Молчи!
      Затем она взглянула на него, и взгляд ее был так грозен, что он почувствовал себя порабощенным, побежденным и как бы парализованным.
      — О каком несчастье вы говорите, сударь? — спросил доктор в соседней комнате.
      Октав де Р. ответил:
      — Маркиза близка к сумасшествию.
      — Бедная женщина!..
      Эммануэль вздрогнул и сделал попытку снова крикнуть что-то.
      — Молчи! — повторила Дама в черной перчатке.
      — Ах, бедная женщина, — проговорил мнимый доктор, — ее сильно потрясла болезнь мужа.
      — О, не это… Ее дочери…
      При этих словах маркиз попытался вырваться; он хотел оттолкнуть Даму в черной перчатке, открыть дверь и броситься в комнату, где разговаривали доктор и Октав де Р.
      Но молодая женщина обхватила своими белыми, нежными руками его горло и крепко сжала его.
      — Молчи! — проговорила она еще раз, — или твои дочери погибли.
      Эта угроза устрашила бедного отца, и он продолжал слушать, задыхаясь, и с волосами, вставшими дыбом.
      — Ну, так что же случилось с ее дочерьми? — спросил мнимый доктор.
      — Они исчезли.
      — Исчезли?
      — Их похитили обеих…
      — Но когда? Где?.. И как… — вскричал майор Арлев, который так хорошо разыграл роль изумленного человека, что де Р. повторил ему: — Вы с ума сошли, сударь?
      — Увы! Нет; пока я ездил, несколько часов назад, за маркизой в ее отель и затем отвозил ее на улицу Принца, какая-то женщина явилась на улицу Пентьевр.
      — Ну, и что же?
      — Она сказала, что приехали по поручению маркизы, которая требует своих детей. Бонна, ничего не подозревая, села в карету, которая привезла неизвестную женщину, и с тех пор больше не видали ни ее, ни детей.
      Слова Октава как громом поразили Эммануэля. Маркизе де Ласи не было уже надобности приказывать ему молчать: он опустился на колени, разбитый, задыхающийся, безмолвный, сложив руки и подняв глаза к небу.
      Однако он слышал вопрос доктора:
      — Как выглядела эта женщина?
      — На ней было надето черное платье, и она уже пожилых лет.
      — Это она! — вскричал доктор.
      — Кто она?
      — Воровка детей.
      И так как де Р. вскрикнул, то доктор продолжал:
      — Нельзя терять ни минуты, потому что эта женщина немедленно покинет Париж. Она принадлежит к ужасной шайке, сделавшей своим ремеслом похищение детей богатых родителей, и увозит их из отчизны в Германию, в Венгрию, в Богемию, а часто даже в Испанию.
      — Но для чего? С какой целью?
      — Чтобы заставить неутешных родителей заплатить за них большой выкуп… но погодите, едемте скорее… быть может, еще не поздно…
      Октав де Р., растерянный, пораженный, позволил мнимому доктору увлечь себя.
      Маркиз Эммануэль не освободился силою из рук Дамы в черной перчатке и не вышиб двери, чтобы догнать их, только потому, что мстительница, наклонившись к его уху, шепнула:
      — Берегись! Если ты сделаешь хоть одно движение, то дети твои погибнут.
      Маркиз не шевельнулся и даже ни один мускул не дрогнул на его лице.
      Он как бы обратился в соляную статую, называвшуюся женою Лота, которая стояла на дороге в Содом и смотрела своими потухшими глазами на проклятые города, уничтоженные небесным огнем.
      Неподвижный и страшно упавший духом, он слышал, как мнимый доктор и Октав де Р. вышли, прошли двор и уехали в его собственной карете.
      Тогда раздался звонкий, насмешливый хохот, и Дама в черной перчатке сказала ему:
      — Ну, маркиз, теперь ты видишь, что те, кто служит мне, играют свою роль на диво. Твой мнимый врач, которому прекрасно известно, где находятся твои дочери, и особа, похитившая их, будет возить твоего друга де Р. повсюду, только не привезет туда, где они теперь.
      Эти слова разорвали темную пелену, которая, по-видимому, парализовала умственные и физические силы маркиза. Эммануэль, слабый, умирающий, полупомешанный от горя, выпрямился с горящими глазами, с пеною у рта, страшный; и окинул своего врага молниеносным взглядом.
      — А! Так вы знаете, где они? — вскричал он: — И вы осмелились признаться мне в этом?
      Но молодая женщина спокойно вынесла его взгляд и сказала:
      — Берегитесь, маркиз, вы оказываете мне неуважение и забываете, что у меня есть заложницы…
      Эти слова разом успокоили ярость Эммануэля и произвели на него неожиданную реакцию.
      Он упал на колени перед Дамой в черной перчатке и с мольбой протянул к ней руки. В эту минуту он окончательно забыл о себе и думал только о жене и дочерях: о матери, лишенной детей, и о детях, вырванных из-под родительского крова!
      И голосом, разбитым от страданий, который тронул бы даже самое черствое сердце, он прошептал:
      — Ах, сударыня, скажите только слово, прикажите мне убить себя, и я тотчас же исполню ваше приказание, во верните детей их несчастной матери…
      — Это зависит от вас, маркиз…
      — О, говорите! — вскричал он.
      — Ну, так слушайте, — сказала она. — Если вы не будете слепо повиноваться мне, вы никогда не увидите своих детей, но вы очутитесь лицом к лицу с вашей женой, которая возненавидит вас и будет презирать, потому что она узнает, что ее муж — убийца, и мстители за тех, кого он убил, лишили ли ее, невинную, ее детей…
      И Дама в черной перчатке докончила со злой улыбкой:
      — Неужели вы не видите теперь, маркиз, какую позорную, печальную, полную терзаний жизнь вам придется вести подле вашей жены у осиротевшего очага? Ваших детей не будет там, маркиз, и вы их никогда не увидите…
      — О, Господи! — прошептал Эммануэль. — Возьмите мою жизнь, но верните мне моих детей…
      — Тебе нет, я не верну их, — сказала Дама в черной перчатке. — Но твоей жене — да. И если ты захочешь, то твоя жена и дети будут оплакивать тебя, как самого лучшего мужа и отца, они будут носить по тебе траур и чтить твою память.
      — Ах, я догадываюсь, — проговорил несчастный, измученный отец, — вы хотите, чтобы я убил себя…
      — Быть может.
      — Но скажите, по крайней мере, увижу ли я их в последний раз?. — вскричал он вне себя.
      — Нет, — сухо сказала Дама в черной перчатке и прибавила: — выбирай: или вернуться к жене, которая завтра же узнает, что ты был одним из убийц де Верна, и жить с нею без детей, которых она никогда в этом случае не увидит на этом свете…
      — Нет, нет, никогда! — воскликнул де Флар, окончательно теряя голову.
      — В таком случае повинуйся…
      — Что же я должен сделать, Боже мой?
      Дама в черной перчатке подошла к камину и дернула сонетку. Дверь тотчас же отворилась, и барон де Мор-Дье вошел со свечою в руке, потому что уже настала ночь и Дама в черной перчатке и маркиз находились в темноте.
      — Написали вы ваше завещание, маркиз? — спросила она.
      — Да.
      — Это хорошо. Иначе вы могли бы написать его здесь, пометив задним числом, и его нашли бы в ваших бумагах. Однако сядьте сюда и пишите…
      Она указала ему на стол, где находились перья и чернила. Эммануэль взял перо и ждал. Дама в черной перчатке начала диктовать:
       «Сегодня в десять часов вечера, когда я ложился в постель, я увидал тень барона де Мор-Дье, который преследовал меня и обвинил в том, что я оскорбил его, покойника, откинув с лица его погребальный покров. Барон сделал мне знак следовать за ним, и я повинуюсь. Куда он ведет меня, я не знаю; но мертвые имеют такую непреодолимую власть увлекать за собою, которой живые напрасно пытались бы противиться.
       Маркиз Ш. де Флар-Монгори».
      А так как Эммануэль колебался подписать свое имя, настолько подобное завещание казалось ему странным, то она сказала:
      — Пишите же, маркиз. Вы должны понять, что сумасшедший, собирающийся убить себя, не может написать такое завещание, как человек нормальный.
      — Но… разве я собираюсь убить себя?
      — Пишите.
      Эммануэль написал и подписался. Когда он кончил, Дама в черной перчатке сказала де Мор-Дье:
      — Прикажите подать себе верховую лошадь и скачите, вы знаете куда. Теперь можно вернуть детей их матери.
      Барон поклонился и вышел. Мстительница продолжала:
      — Ваш доктор оставил вас совершенно спокойным. Ничего не подозревая, он уехал, не приказав вашим сторожам строго следить за вами. Вы воспользовались этим и ушли. Решетка была полуоткрыта; вы проскользнули на улицу, а так как около вашего дома протекает Сена, то вы бросились в воду, оставив на берегу свою шляпу.
      Маркиз, и без того уже сильно потрясенный, не мог удержаться, чтобы не вздрогнуть.
      — Значит, я умру? — спросил он во второй раз.
      Дама в черной перчатке снова позвонила. На звонок явились два человека, те самые, которых маркиз видел на тротуаре улицы Принца и которых майор Арлев представил ему в качестве больничных служителей; они несли объемистый предмет странной формы, тщательно закутанный в покрывало. По знаку Дамы в черной перчатке они положили этот предмет на пол. Тогда она спросила их:
      — Все ли готово?
      — Да, сударыня.
      — А почтовая карета…
      — Она ждет в ста метрах отсюда, на набережной.
      — Отлично.
      Она сделала знак, и вошедшие раскрыли принесенный ими странный предмет. Маркиз сделал шаг назад, охваченный ужасом и отвращением. Перед ним был труп!

      Труп, который лежал перед маркизом Эммануэлем де Флар-Монгори, был страшен. Но не потому, что он уже разложился, как это можно было бы предположить, а потому, что лицо его было отвратительно и неузнаваемо. По-видимому, оно было изуродовано каким-нибудь химическим процессом, потому что, в то время как тело не подверглось тлению и даже отчасти сохранило гибкость, свидетельствующую о недавней смерти, губы трупа вздулись, нос представлял собою зияющую рану, образовавшуюся, вероятно, при сильном падении, доходившую до самого черепа. Открытые глаза были ужасны. Узнать по лицу, кто был покойник, было бы невозможно, даже долгое время всматриваясь в него.
      Волосы у трупа были темно-русые, совершенно такого же цвета, как у маркиза.
      Дама в черной перчатке молчала, пока Эммануэль рассматривал труп со страхом, вызывавшим у него головокружение. Затем она взглянула на него и сказала:
      — Маркиз, это человек, утонувший сегодня утром, на рассвете. Это был бедный бухгалтер без должности, родившийся в Бельгии; ему тридцать шесть лет. Это, кажется, ваши лета, маркиз?
      Эммануэль ответил, не вполне поняв вопрос Дамы в черной перчатке:
      — Да.
      Она продолжала:
      — Он одного роста с вами, и волосы у него такие же, как у вас…
      Она остановилась. Эммануэль все еще не понимал значения ее слов.
      — Он утонул сегодня утром, — продолжала она. — И я купила его труп у моряков, вытащивших его из воды; человек, у которого вы теперь находитесь, очень опытный химик; он обезобразил ему лицо, как вы могли в этом убедиться.
      — Но к чему вы все это говорите мне? — вскричал наконец маркиз.
      — А! Так вы не понимаете? — ответила она с насмешливой улыбкой.
      — Нет.
      — Человек этот, которого звали Виктором Барбье и исчезновение которого не обратит на себя ничьего внимания, будет торжественно похоронен.
      Маркиз вздрогнул.
      — Он будет похоронен по первому разряду; все судейские и государственные представители проводят его до места последнего упокоения, а на кладбище отца Лашеза ему поставят памятник со следующей надписью: «Здесь покоится тело Эммануэля Шаламбеля, маркиза де Флар-Монгори, депутата ***, скончавшегося на тридцать седьмом году своей жизни».
      Эммануэль вскрикнул.
      — А! Вы понимаете теперь, маркиз, вы понимаете, зачем обезобразили лицо этого человека, бросившегося в Сену?
      — Но кто же, — вскричал маркиз, задрожав, — кто осмелится засвидетельствовать, что этот человек — я?
      — Ваше платье, ваши драгоценные вещи, ваш бумажник, находящийся у вас в кармане, где лежат письма и визитные карточки.
      Дама в черной перчатке сделала знак своим людям, открыла дверь и исчезла, оставив пораженного Эммануэля. Люди, принесшие труп, схватили Эммануэля и начали насильно раздевать его. Через несколько минут маркиз де Флар был так же гол, как и тело несчастного Виктора Барбье.
      Тогда один из незнакомцев, пассивно исполнявших малейшее приказание Дамы в черной перчатке, открыл шкап, вынул оттуда другое платье и белье и подал их маркизу.
      — Оденьтесь, — сказал он ему.
      Маркиз, разбитый горем, потерявший сознание от ужаса, повиновался и скоро оказался одетым в дорожный костюм, костюм зажиточного негоцианта, объезжающего своих провинциальных клиентов. Фуражка и маленькая сумочка для денег довершали этот странный костюм. В это время другой незнакомец надевал на труп сорочку и платье маркиза. Затем, подойдя к последнему, он взял его руку и снял у него с пальца кольцо, чтобы надеть его на палец мертвеца. При этой дерзости Эммануэль отчаянно вскрикнул. Это было его обручальное кольцо.
      Дама в черной перчатке вошла в комнату спокойная, насмешливая и в то же время печальная.
      — Вы поняли, маркиз, — сказала она ему, — что Эммануэль Шаламбель умер и что маркиза де Флар, его жена, и его дочери будут носить по нем траур.
      — Что же вы хотите сделать со мною? — вскричал несчастный отец в полном унынии.
      — Вы это сию же минуту узнаете.
      Давая этот уклончивый ответ, она указала рукой на двор. Раздался звонок; ворота распахнулись и из въехавшей во двор кареты вышел барон де Мор-Дье.
      — Погодите. Вы увидите, как я держу свое слово, — сказала она.
      Вошел барон.
      — Маркиз, — проговорил он, — ваши дочери с их гувернанткою едут в карете в Париж; через несколько минут они будут возле своей матери.
      Слова эти вызвали радость у пришедшего в уныние маркиза. Но это продолжалось только один миг.
      — Боже мой! — прошептал он. — Неужели я больше никогда их не увижу?
      Дама в черной перчатке промолчала.
      — Маркиз, — грустно сказал барон, — вы осужденный, а я назначен исполнить приговор.
      — Вы? — удивился Эммануэль.
      — Увы!
      Тогда маркиза де Ласи взяла бумажник с камина.
      — Смотрите, — сказала она, — здесь вы найдете пятьсот тысяч франков и паспорт.
      — Куда же я поеду? — печально переспросил маркиз.
      — Пятьсот тысяч франков дадут вам возможность жить соответственно тому имени, которое прописано в паспорте. Отныне вас будут звать Шарлем Марселеном.
      — Но куда же я поеду? — печально переспросил маркиз.
      — В Гавр; я провожу вас туда, — сказал барон де Мор-Дье.
      — А… затем?
      — В Гавре вы сядете на пароход «Прекрасный провансалец», который должен сняться с якоря завтра в полдень.
      — А куда он отвезет меня?
      — В Ост-Индию, и вы оттуда никогда не вернетесь; я вам советую это, если вы дорожите тем, чтобы к вашей памяти сохранили благоговейное воспоминание ваши жена и дети…
      — Моя жена, мои дети… о, Господи! — Эммануэль произнес эти слова прерывающимся от рыданий голосом и тяжело упал на пол.
      Он лишился сознания.
      — Отнесите его в почтовую карету, — приказала Дама в черной перчатке. — Ночная прохлада приведет его в чувство.
      — Ах, сударыня, — прошептал де Мор-Дье, — вы безжалостны!
      — Сударь, — ответила она на это, — есть глава в истории нашей жизни, которую вы позабыли. В тот вечер, когда маркиз Гонтран де Ласи вступил в брак, к нему явился человек, одетый в черное, и приказал ему от имени ассоциации убийц, членом которой были и вы, покинуть бал, родственников, друзей, молодую супругу, овдовевшую ранее, чем она стала женою…
      Барон опустил голову. Дама в черной перчатке докончила свои слова, громко расхохотавшись:
      — И его также хотели отправить в Ост-Индию, за тысячу лье от всего, что он любил, и его убили от имени всей вашей ассоциации за то, что он отказался уехать…
      — Боже мой! — прошептал барон. — Какое наказание определили вы мне, сударыня?
      — Вы это узнаете завтра, когда вернетесь из Гавра. Она сделала знак. Неизвестные люди подняли на руки маркиза Эммануэля Шаламбеля де Флар-Монгори.
      — Идите! — приказала Дама в черной перчатке. Барон вышел последним и последовал за остальными.
      Когда Эммануэль открыл глаза, он увидел себя полулежащим в почтовой карете, мчащейся во весь опор по Нормандской дороге в дождливую холодную ночь.
      — Где я? — спросил он было себя.
      Но он заметил барона де Мор-Дье, бледного и грустного, сидящего напротив него, и немедленно вспомнил все. Барон сказал ему:
      — Вы на Гаврской дороге, по которой Шарль Марселей поедет в Калькутту, а парижские газеты тем временем оповестят о смерти маркиза Эммануэля Шаламбеля де Флар-Монгори.

      Действительно, на следующий день, в то время, когда коммерческий корабль «Прекрасный провансалец» снялся с якоря, Эммануэль стоял на палубе с видом человека, пораженного громом, и с отчаяньем смотрел на берега Франции, понемногу исчезавшие в морском тумане, вечерние газеты выпустили заметку:
      «Крайне таинственное происшествие привело в изумление весь аристократический мир и правительственные сферы.
      Г-н маркиз Шаламбель де Флар-Монгори, один из молодых знаменитостей парижской адвокатуры и палаты депутатов исчез при следующих обстоятельствах. Маркиз де Флар внезапно помешался вчера днем. Болезнь его, говорят, была вызвана смертью одного из его знакомых, барона де Мор-Дье.
      Маркиза немедленно перевезли в Пасси к русскому врачу, пользующемуся большой известностью у себя на родине.
      Врач этот брался вылечить г-на де Флара. К несчастью, в прошлую ночь его пансионер сумел обмануть бдительность сторожей и убежал, оставив на столе в спальне нечто вроде завещания, где он говорит, что тень барона де Мор-Дье, явившаяся ему, приказала ему последовать за собой. Куда он скрылся? Сначала этого никто не знал; но шляпа, которую нашли на берегу Сены, была признана за принадлежавшую ему и опасаются, что несчастный бросился в воду и утонул. Самые тщательные поиски не привели ни к каким результатам».
      На другой день те же газеты писали:
      «Труп маркиза де Флар-Монгори найден; Сена унесла его до Сент-Клу.
      Лица узнать невозможно, но признали платье и нашли при покойном бумажник, часы, драгоценные вещи и пр. »
      Наконец, два дня спустя появилось новое сообщение:
      «Похороны маркиза де Флар-Монгори состоятся сегодня с большой помпой в церкви св. Магдалины.
      Г-ну де Флар-Монгори около тридцати семи лет.
      Он оставил после себя неутешную вдову и двух прелестных маленьких девочек пяти лет, которые долго будут оплакивать лучшего из мужей и отцов и вечно чтить его память».
      — О, Гонтран де Ласи, — тихо, со вздохом прошептала
      Дама в черной перчатке, и на лице ее появилось выражение горя и ненависти. — Ты, мой нежно любимый, не удостоился пышных надгробных речей, которые произносятся над твоими убийцами…
      И мстительница, женщина с каменным сердцем, произносившая безжалостно приговоры, подошла к бюсту, покрытому черной вуалью, откинула покрывало и с грустью начала смотреть на бюст, потом она опустилась на колени и залилась слезами.

      Итак, вечером того дня, когда труп бухгалтера Виктора Барбье был предан земле на кладбище отца Лашеза под именем маркиза де Флар-Монгори, барон де Мор-Дье явился на площадь Бово, в отель, нанятый графом Арлевым и отданный для Дамы в черной перчатке полгода назад. Было около девяти часов; барон вышел из почтовой кареты, которая привезла его из Гавра, куда он проводил настоящего маркиза Эммануэля де Флар.
      Де Мор-Дье не видали в Париже с тех пор, как репортеры сообщили о его смерти. К тому же, вероятно, вследствие полученного приказания барон сильно изменил свою наружность. Вместо усов и эспаньолки, которую он носил по привычке отставного военного, барон совершенно выбрился и придал своему обыкновенно бледному, мертвенному лицу какой-то красноватый оттенок, делавший его совершенно неузнаваемым. Одежда его уже не носила отпечатка военного щегольства, который офицер сохраняет и в своем партикулярном платье. Барон был одет в узкие панталоны и пиджак, какие носят англичане во время путешествий, на голове у него была надета конусообразная мальтийская шапочка с клетчатыми лентами, развевавшимися по плечам, на которые был наброшен большой мягкий плед, падавший складками. Барона провели к Даме в черной перчатке. Мстительница была одна и, по-видимому, ожидала барона.
      — Ну, что? — спросила она, взглянув на него.
      — Он уехал.
      — Когда?
      — Вчера в полдень.
      — Что он — спокойнее?
      — Он близок к помешательству, — ответил барон, — и скоро умрет под индийским солнцем.
      Дама в черной перчатке ничего не ответила на это. Тогда де Мор-Дье сел рядом с ней и сказал ей грустным, но твердым голосом, в котором звучала отчасти гордость.
      — А мне, сударыня, бывшему послушным орудием в ваших руках, скажете ли вы, наконец, какая меня ждет судьба?
      — Она будет гораздо мягче, чем судьба маркиза де Флар, — ответила мстительница. — У вас нет ни жены, ни детей, никто вас не любит, и вы никого не любите: вы, вероятно, не особенно дорожите жизнью.
      — Однако мне предстоит умереть?
      — Не знаю.
      Заметив его удивленный взгляд, она прибавила:
      — Вас было семеро, не так ли? Семь «Друзей шпаги». Один из вас пал вашей жертвой.
      — Гонтран, — тихо прошептал барон.
      — Оставалось шестеро, — продолжала мстительница. — Капитан Лемблен умер первым, шевалье д'Асти — вторым, маркиз Эммануэль уже подвергается наказанию; остается наказать только троих.
      Барон слушал в волнении.
      — Среди троих находится один, которому я приберегаю особое наказание, потому, что он выбрал вас, соединил в одно общество и управлял вашею волею и поступками.
      «Полковник», — подумал де Мор-Дье.
      — Что касается двух остальных, вас и виконта де Р., то я поклялась себе пощадить одного из вас, потому что оба вы были орудием в моих руках.
      Барон вздрогнул.
      — Мор-Дье, — продолжала Дама в черной перчатке, — между вами двумя выберет судьба. Вы сами повторяли не раз слова Священного писания: «Поражавший мечом от меча и погибнет». Итак, виконт или вы умрете от удара шпаги.
      — Значит, вы хотите, чтобы я дрался с ним?
      — Да, я этого хочу.
      — А если… я его убью?
      — Вы будете прощены, — ответила Дама в черной перчатке. — Вы уедете завтра в Германию и отыщете там в одном из игорных домов виконта де Р. Игроки, подобные ему, живут постоянно на берегах Рейна и умирают там же, проиграв последний луидор или разбогатев в несколько часов.

      Барон де Мор-Дье приехал три дня спустя в Франкфурт-на-Майне, переменив там лошадей, и отправился в Гамбург. Там он должен был отыскать виконта де Р., неисправимого игрока, которого мы потеряли из виду в Бадене.
      Барон еще более изменил свою наружность и еще менее стал походить на самого себя с того дня, когда он явился на площадь Бово к Даме в черной перчатке после своего возвращения из Гавра.
      Он сбрил свои черные волосы на голове и черную бороду, уже начинавшую слегка седеть, и наклеил рыжие бакенбарды; он был одет все в тот же английский дорожный костюм, который мы уже видели на нем.
      Чтобы окончательно походить на англичанина, барон, отлично изъяснявшийся на языке Вальтера Скотта, выбрал себе двух товарищей по путешествию, чистых островитян. Первый был высокий жокей, а второй — молодой, бедный и образованный англичанин, обучавший в Париже своему родному языку по три франка за урок.
      Барон сделал его своим секретарем и переводчиком.
      Де Мор-Дье по отъезде из Парижа выдавал себя за сэра Артура Кина, баронета, и не говорил ни слова по-французски.
      Во французских отелях, которые попадались им по пути, молодой секретарь служил переводчиком своему благородному патрону.
      Судя по паспорту, сэр Артур Кин, баронет, приехал из Восточной Индии по Суэцкому каналу и должен был вернуться в Англию по Рейну, через Голландию и по Северному морю.
      Мнимый баронет остановился во Франкфурте, чтобы позавтракать, получить крупную сумму денег по чеку у своего банкира и переменить лошадей. После этого дорожная карета покатила в Гамбург, куда и прибыла три часа спустя.
      Железной дороги, которая теперь соединяет этот знаменитый игорный притон с первым промышленным городом Германии, тогда еще не существовало.
      Несмотря на широковещательные объявления, помещавшиеся ежегодно на четвертой странице бельгийских и немецких газет и представлявшие Гамбург в воображении туристов и игроков дивным уголком, столица ландграфства не произвела своим видом ни малейшего впечатления на джентльмена и его секретаря.
      Земля была покрыта снегом, а длинная вереница домов, составлявших главную улицу города, показалась ему безлюдной. Только по правой стороне он заметил громадное здание, на фронтоне которого было написано «Казино».
      Тридцать человек в черных сюртуках и белых галстуках, которых можно было принять за факельщиков похоронной процессии, разговаривали у входа. Было пять часов вечера, и минотавр отдыхал, в то время как его жертвы обедали, разбредясь по харчевням, которые гамбургская публика величает названием гостиниц.
      Весело беседовавшие люди, которых заметил барон, были служителями этого нового божества. Веяло холодом и осенним леденящим ветром от их спокойного разговора по поводу последнего самоубийства, совершившегося в дверях храма.
      Почтовая карета джентльмена остановилась у входа в отель «Орел» и произвела переполох среди служащих этой лаборатории отравителей.
      Действительно, зимою мало видно почтовых карет в Гамбурге, и немногие из аристократов-игроков приезжали туда; но зато там можно было встретить в это время обанкротившихся коммерсантов, сыновей разорившихся семейств, немало профессоров игры и несколько обедневших падших женщин с Итальянского бульвара и из квартала Бреда, которые, после того, как их кавалеры, проиграв последний мундир, застрелились, поступили на негласную службу к администрации игорных домов.
      Сэр Артур Кин произвел прекрасное впечатление, войдя в столовую гостиницы. Сев за стол, он очутился рядом с одной из несчастных созданий, которые разыгрывают там роль сирен за жалованье в двести франков в месяц и с грустью мечтают о милом Париже, о Мабиле, о Ранелэ и о своем Октаве, который в солнечные дни ездил верхом в жилете ярко-желтого цвета.
      — Милорд не говорит по-французски? — спросила она барона, взглянув на него.
      Без сомнения, бедная девушка прибавила мысленно, обратившись к нему с этим вопросом:
      «Господи! Какой он урод; но если бы он вздумал увезти меня отсюда, вырвать из этого ада, где в один час могут у двадцатилетнего поседеть волосы, то я полюбила бы его и преклонилась бы перед ним…»
      И так как барон поклонился ей, по-видимому, не поняв ее, то она повторила свой вопрос.
      Барон поклонился еще раз, а секретарь его ответил за него:
      — Милорд не знает французского языка, сударыня.
      Де Мор-Дье, преобразившийся в баронета и разжимавший зубы только в то время, когда ел, не проронил ни слова и последним вышел из-за стола.
      — Вот, — сказал один из игроков, — англичанин, который сегодня вечером может сорвать банк. Он принадлежит к числу тех, которые магнетизируют карты.
      — У него, вероятно, туго набит бумажник, — прибавил другой.
      — А я, — сказал третий, — держу пари, что через два дня он будет мертв. Печать несчастия лежит у него на лице.
      Барон услыхал эти слова и вздрогнул. Но он не повернул головы и с наслаждением вдыхал аромат кофе, который ему только что подали, и дым сигары, которую он курил.
      Скоро столовая совершенно опустела. За столом оставались только баронет сэр Артур Кин и красивая женщина полусвета, сидевшая, задумавшись, и игравшая зубочисткою рисовыми зернами, лежавшими у нее на тарелке.
      Молодой секретарь ушел распорядиться относительно помещения своего патрона.
      Тогда де Мор-Дье шепнул на ухо бедной изгнаннице на превосходном французском языке:
      — Вы здесь много веселитесь?
      Она с удивлением посмотрела на него, так как была убеждена, что он ни слова не знает по-французски. Но барон улыбнулся и приложил палец к губам.
      — Тс! — сказал он тихо. — Я француз только для вас!..
      Искра радости блеснула в глазах современной Магдалины.
      — Ах! — вздохнула она. — Вы француз?
      — Да.
      — Парижанин?
      — Да.
      — И вы приехали… играть?
      Этот вопрос она задала крайне взволнованным голосом.
      — Может быть… Но успокойтесь, я счастлив в игре… Она печально покачала головой.
      — Все являющиеся сюда, — прибавила она, — приезжают с этой мыслью.
      — А когда уезжают…
      — О! — вздохнула молодая женщина. — Уезжают не все! Бывает, что здесь и умирают… как Альфред… — прибавила она чуть слышно, и слезы показались на ее глазах.
      — Какой Альфред?
      — Молодой человек, которого я любила.
      — Он… умер?
      — Уже три месяца назад; мы все потеряли: его пятнадцать тысяч франков дохода, мою парижскую мебель, драгоценные вещи, часы — все пропало; тогда Альфред нашел, что жить глупо…
      — И покончил самоубийством.
      — Нет, его убили. Однажды вечером он вернулся в гостиницу, после того как закрыли рулетку, и сказал мне: «Дитя мое, у нас не осталось ни гроша, но я устроил твое дело с минотавром. Тебя оставят как заманку, ты будешь получать сто франков в месяц».
      «А ты?» — вскричала я.
      «Что касается меня, то я тоже устроился, — сказал он. — Я не решаюсь на самоубийство, и потому придумал покончить с собою посредством дуэли. Я дерусь завтра. Мой противник превосходно дерется, а я никогда не брал шпаги в руку; я скоро покончу свои счеты с жизнью».
      — И он был убит? — прервал барон, заметив сильное волнение бедной девушки.
      — Увы! Да, сударь.
      — Кем?
      — Виконтом де Р. Барон вздрогнул.
      — Ах! — сказал он. — Кажется, я его знаю…
      — О, негодяй! — это была не дуэль, а убийство.
      Де Мор-Дье взял за руку молодую женщину и сказал ей нежно:
      — Дитя мое, хотите вы вернуться в Париж?
      — Ах, если бы я только могла! — вздохнула она. — Париж! О! Это рай, отечество, земля, где живут, любят, забывают всякое горе… Париж! Молчите, не говорите мне о Париже, сударь, потому что день и ночь я мечтаю о нем; я плачу и чувствую, что умру здесь, в этой снежной стране, среди профессиональных игроков, забывающих за игрой весь мир.
      — Хорошо, — сказал барон, — от вас будет зависеть вернуться в Париж.
      — С вами? — радостно вскричала она.
      — Может быть, со мной, а может быть, и нет…
      — Что же прикажете мне сделать? О, Господи!
      — Ничего или почти ничего. Вы представите меня сегодня вечером виконту де Р. как задушевного друга бедного Альфреда, которого он убил и которого вы оплакиваете теперь.
      Она с изумлением посмотрела на мнимого англичанина.
      Но барон продолжал:
      — У меня есть предчувствие: я буду счастлив в игре и сорву банк шесть раз подряд, если убью кого-нибудь на дуэли.
      — И вы хотите?..
      — Убить виконта. Тс! Меня зовут здесь баронетом сэром Артуром Кином; не забудьте, что я говорю только по-английски. Идите в казино, сядьте у стола в комнате, где играют в «trente-et-quarante»; если виконт там, то подождите меня.
      Молодая женщина встала, надела свою помятую шляпу, накинула на плечи вылинявшую шаль и вышла из столовой. Барон продолжал курить и пить кофе.

      Час спустя стол «trente-et-quarante» в большой зале казино был окружен бесчисленным множеством играющих.
      Один русский, приехавший накануне, ставил на самые крупные номера и понемногу опустошал свой толстый бумажник. Около него играл с необычайным счастьем еще совсем молодой человек, виконт де Р.
      Счастье в игре не покидало его ни на минуту после его отъезда из Бадена, но оно достигло крайних пределов с тех пор, как виконт убил Альфреда, возлюбленного бедной девушки.
      На другом конце стола сидела эта самая девушка и равнодушно ставила флорины, которые ежедневно утром давал ей кассир и отчет в которых она давала каждый вечер.
      Но она не сводила полного ненависти взгляда с убийцы и выказала сильную радость, когда в залу вошел мнимый англичанин, сэр Артур Кин.
      Сэр Артур, или, вернее, барон де Мор-Дье, обратил на себя такое же внимание в зале казино, как и в столовой отеля. Лицо его, казалось, носило печать человека, которому везет в игре. При его приближении игроки раздвинулись, чтобы дать ему место.
      За исключением виконта де Р., которому везло, как всегда, и который был, по-видимому, поглощен своим счастьем, все остальные проигрывали.
      Барон поклонился, но не открыл своего бумажника и не вынул кошелька.
      «Значит, он не будет играть», — подумали сидевшие вокруг стола.
      Барон встал позади виконта де Р. и начал следить за игрой через его плечо; затем он сделал незаметный знак молодой женщине, которая тихо встала, обошла стол и приблизилась к виконту.
      В первый раз в течение часа виконт де Р. проиграл.
      Он быстро обернулся, так как почувствовал, что кто-то смотрит через его плечо.
      — Кто приносит мне несчастье? — спросил он сердито. Глаза виконта де Р. и барона де Мор-Дье встретились.
      Последний был спокоен, холоден, равнодушен.
      Глаза виконта де Р. были тусклы и тупы, как у человека, сосредоточившего все свое внимание на одном предмете.
      Де Мор-Дье, встретив этот взгляд и рассматривая это бледное лицо с впалыми глазами и отвисшими губами, подумал:
      «Вот человек, который играет единственно ради процесса игры и для которого золото безразлично. Это не живой человек, а мертвец… »
      Взглянув на барона, де Р. вздрогнул.
      «Где я видел это лицо?» — спросил он себя и прибавил вслух грубо, на что способен только игрок:
      — Сударь, вы приносите мне несчастье!
      Мнимый англичанин продолжал спокойно смотреть на него и молчал.
      — Господа, — сказал банкомет, — продолжайте играть.
      — Ставлю на черную, — вскричал виконт, не дождавшись ответа англичанина и вернувшись к игорному столу.
      Банкомет разложил карты и сказал:
      — Восьмерка, красные выиграли…
      Виконт стукнул кулаком по столу и снова обернулся к де Мор-Дье, невозмутимому в своей британской холодности.
      — Милорд, — сказал он ему, — вы приносите мне несчастье; я уже имел честь сообщить вам об этом.
      — О-о! — протянул сэр Артур с видом человека, который ничего не понимает из того, что ему говорят.
      Затем он слегка подмигнул молодой женщине, сидевшей рядом с ним. Та поняла.
      — Господин виконт де Р., — сказала она, — позвольте мне представить вам сэра Артура Кина, баронета, близкого друга Альфреда Мейрана, которого вы убили.
      Виконт вздрогнул, бросил карты и отступил назад, точно он предчувствовал, что получит вызов.
      Тогда молодая женщина протянула к нему руку и указала на него мнимому англичанину.
      — Yes! — сказал тот.
      В ту же минуту он снял перчатку с одной руки и прикоснулся ею покрасневшей щеки виконта.
      — Альфред — друг мне… — добавил он, — я убью вас. Эти слова были сказаны громким голосом и произвели такое сильное волнение в игорной зале, что банкометы прекратили игру и беспокойно переглянулись между собою.
      Этот вызов отрезвил виконта де Р. от опьянения, которое на него производила игра.
      Он собрал золото, разложенное на игорном столе, и положил его себе в карман, затем обернулся к Мор-Дье, которого он, как и все, принял за англичанина.
      — Милорд, — холодно сказал он ему, — я к вашим услугам.
      Мнимый баронет наклонился к своему секретарю, который все время, пока они были в казино, не отходил от него.
      Секретарь перевел англичанину слова виконта.
      — О, yes! — ответил он.
      Он вышел из игорной залы, виконт последовал за ним.
      Несколько любопытных вышли вслед за ними, остальные продолжали играть, а банкомет начал вновь тасовать карты, нисколько не смутившись происшедшим инцидентом.
      Англичанин остановился в маленькой зале, где играли в вист, и при помощи своего переводчика сказал виконту:
      — Сударь, я был другом Альфреда и приехал из Константинополя единственно для того, чтобы убить вас.
      — Я готов драться, — сказал виконт. — Завтра утром, если вам угодно.
      — Нет, сейчас же.
      — Это немного трудно, — ответил виконт. — Полиция будет следить за нами и не даст нам выехать из города.
      — Мы будем драться при закрытых дверях…
      — Где?
      — В отеле, в моей комнате.
      Виконт отступил назад и с удивлением посмотрел на англичанина.
      Последний прошептал: «Эксцентрик!»
      Это слово положило конец всяким вопросам.
      Мнимый баронет, признаваясь в своей эксцентричности, оправдывал свой оригинальный вызов и желание, еще более оригинальное, драться в комнате гостиницы.
      — Ну, что ж! — сказал виконт. — Так как оскорблен я, то право выбора оружия принадлежит мне.
      Секретарь перевел.
      — О, yes! — согласился англичанин.
      — Есть у вас секунданты?
      — Нет.
      Сказав это, де Мор-Дье оглянулся вокруг и поклонился двум молодым людям, которые играли в шахматы и прервали свою игру, чтобы послушать, чем кончится разыгравшаяся ссора.
      Англичанин сказал несколько слов своему секретарю. Тот подошел к молодым людям.
      — Господа, — сказал он им, — многоуважаемый баронет сэр Артур Кин будет вам очень признателен, если вы согласитесь быть его секундантами, потому что он дерется с виконтом де Р.
      Столько же из любопытства, сколько и из вежливости, молодые люди поклонились в знак согласия и прекратили игру в шахматы, готовые последовать за де Мор-Дье.
      В это время виконт вернулся в большую залу и скоро вышел оттуда с двумя уже пожилыми господами, с орденами, с седыми усами и военной выправкой.
      Все шестеро направились к гостинице «Орел», которая находилась недалеко от казино, на Большой улице.
      Де Мор-Дье, прописанный в книгах отеля под именем сэра Артура Кина, занимал прекрасный номер в первом этаже. Обширная зала примыкала к спальне..
      В нее-то он и провел своего противника и секундантов.
      Две пары шпаг, лежавшие на диване, свидетельствовали, что барон приехал в Гамбург с единственным желанием драться там на дуэли.
      Секретарь зажег свечи в канделябрах, стоявших на камине, и два бра, помещавшихся по сторонам зеркала, и зала осветилась как бы для бала.
      После этого секретарь вышел.
      Виконт и де Мор-Дье начали раздеваться. Секунданты вымеряли шпаги.
      — Пожалуйте, господа, — сказал один из секундантов виконта.
      Противники скрестили шпаги и стали нападать друг на друга с одинаковым ожесточением и ловкостью. Они оба были «Друзьями шпаги» и оба знали самые тонкие приемы этой ужасной науки, при помощи которой они искали счастья.
      — Виконт, — сказал мнимый англичанин, заговорив вдруг по-французски и, видимо, рассчитывая на волнение и удивление, которое он произведет этим на своего противника, — помните вы полковника Леона?
      Де Мор-Дье рассчитал верно.
      Виконт так изумился, услышав, что человек, которого он принял за истого англичанина, вдруг заговорил с ним по-французски и произнес имя полковника, что сделал неловкий прием, вскрикнул и открыл себя для удара противника.
      Барон вытянул руку, и секунданты считали уже виконта убитым, но тот внезапно отскочил, и хотя шпага противника коснулась его, но вместо того, чтобы проткнуть ему грудь, скользнула по боку.
      — Ах, предатель! — прошептал виконт.
      Он отпарировал удар и пронзил барона насквозь. Последний был так уверен в своем ударе, что и не подумал прикрыть себя.
      Де Мор-Дье упал, пораженный насмерть.
      — Виконт, — прошептал он, — мы должны были убить друг друга. Я барон де Мор-Дье.
      — Мор-Дье! Вы? — вскричал виконт.
      — Да, — пробормотал барон, причем на губах у него выступила кровавая пена. Потом он протянул руку и указал на бумажник, лежавший на столе.
      — Это для молодой женщины, у которой вы убили возлюбленного, — сказал он.
      Виконт с ужасом смотрел на человека, который был его другом и которого он не узнал.
      — Но это невозможно! — вскричал он наконец. — Вы не барон де Мор-Дье.
      — Я был им, — ответил барон, который счел забавным умереть, произнеся себе надгробную речь.
      Губы его скривились в улыбку, и он испустил последний вздох.

      Во время похорон барона де Мор-Дье в Гамбурге банкомет произнес на его могиле следующую странную надгробную речь: «Вот первый иностранец, который умер не вследствие неудачной ставки в „trente-et-quarante“.
      Фульмен и лорд Г. находились в Париже.
      Танцовщица уже вернулась в свой хорошенький маленький отель на улице Марбеф и вела однажды вечером беседу в зимнем саду, где мы уже видели ее однажды за роскошным ужином в начале нашего романа. У нее было двое гостей, двое собеседников, как говорят, лорд Г. и Мориц Стефан. Лорд Г., серьезный и, чем-то озабоченный, как действующее лицо в мелодраме, стоял, облокотившись одной рукой на мраморный камин, а другую положил на спинку кресла Фульмен.
      Фульмен поставила свою маленькую ножку, обутую в красную атласную туфельку, на медный шар каминной решетки и погрузилась в глубокое размышление.
      Мориц Стефан, наполовину потонув в большом удобном кресле, смотрел попеременно на своих собеседников, не будучи в состоянии понять, как и для чего он очутился здесь с ними.
      Наконец танцовщица подняла голову, взглянула сначала на одного, а потом на другого и сказала:
      — Держу пари, что вы не подозреваете, ни тот, ни другой, какая причина побудила меня пригласить вас.
      Благородный лорд отрицательно покачал головой. Мориц, более общительный, ответил:
      — Вот уже десять минут, как я ломаю себе над этим голову и ничего не могу придумать.
      — Чтобы поговорить с вами об Армане. Лорд Г. вздрогнул.
      — Как! — вскричал удивленный Мориц. — В присутствии милорда?
      — Милорд — мой друг.
      — Да, — горячо подтвердил англичанин.
      — Даже… что касается Армана?
      — Разумеется.
      — Да, — подтвердил лорд Г.
      — Впрочем, — пробормотал журналист, — я видел на этом свете такие вещи, особенно в Париже, что меня ничто уже не удивит.
      — Меня также, — прибавил англичанин.
      — Мой дорогой Мориц, — продолжала Фульмен, — вы слишком романист, чтобы верить в действительность некоторых романов…
      — Черт возьми!
      — Современные писатели, — продолжала танцовщица, — по-моему, делают большую оплошность, придумывая своих героев, вместо того чтобы искать их в действительной жизни.
      — Действительная жизнь лишена поэзии…
      — Вы ошибаетесь.
      — И драмы…
      — Подобное заявление можно услыхать только от такого скептика, как вы.
      — Да, потому что единственная, абсолютная истина заключается в сомнении, — смеясь, сказал журналист.
      Фульмен пожала плечами и продолжала:
      — А если я вам расскажу ужасную и поразительную историю из действительной жизни, которая случилась вчера, сегодня, продолжится и завтра, две-три отдельные страницы которой знает лорд Г., вы же не знаете совсем, а я, напротив, знаю от начала до конца, и за достоверность ручаюсь клятвой, какую бы вы ни потребовали у меня…
      — Честное слово! — вскричал Мориц Стефан, скептицизм которого поколебался убедительным тоном танцовщицы. — Я готов вам верить!
      — Итак, — продолжала Фульмен, — около восьми, может быть, даже десяти лет назад в Париже жил человек, который был, по всей вероятности, смел, умен, словом, герой какого-нибудь романа. Этот человек однажды открыл книгу, известный роман Бальзака «История тринадцати», и, натолкнувшись там на блестящую мысль, имел смелость осуществить на практике то, о чем только мечтал знаменитый романист.
      — Это был, надеюсь, не Арман? — прервал Мориц Стефан.
      — Нет, — ответила серьезно Фульмен, — но слушайте дальше. Этот человек собрал шестерых других; все они были светские молодые люди, честь которых запятнал или какой-нибудь бесчестный проступок, или тайный упрек совести. Только один из них имел на совести менее ужасное преступление — любовь, которая грызла его сердце. Все они были искусные фехтовальщики; соединивший же их в одно общество и ставший главой, которому они поклялись слепо следовать, назвал их «Друзьями шпаги»…
      — Эге! — вскричал Мориц. — Да это настоящий роман, Фульмен, но только взятый из действительной жизни.
      — Да, мой дорогой.
      — Продолжайте, Фульмен, — серьезно сказал лорд Г. Танцовщица продолжала:
      — В течение четырех или пяти лет эти люди, которые по примеру бальзаковских «Тринадцати», по-видимому, не были знакомы между собой, держали в своих руках весь парижский свет. В одного из них была влюблена жена генерала; генерал был убит на дуэли, и он женился на его вдове. Другой был лишен наследства, но удар шпаги избавил его от счастливого соперника. В течение пяти лет эти неизвестные убийцы везде на своем пути сеяли печаль, приобретали наследства, достигали всего.
      — Но ты рассказываешь нам сказки! — вскричал Мориц.
      — Нет, истину, — ответила Фульмен.
      — Пусть будет так! Я верю тебе. Продолжай.
      — Но эти люди, — продолжала Фульмен, — у которых было столько жертв на стороне, имели жертву и среди себя. Один из семи — тот, который оставался все время чистым и дал нечистую клятву быть сообщником только потому, что ему обещали вернуть любимую и бросившую его женщину, овладел этой женщиной, но вскоре возненавидел ее и начал презирать; наконец, он убил ее и с этого дня стал бояться людей, с которыми он на всю жизнь и всецело связал себя в минуту безумия и отчаяния. Итак, этот человек обагрил свои руки кровью, но все же он раскаялся мысленно в своем преступлении, и Бог, без сомнения, простил его, потому что он снова полюбил, но уже не презренную авантюристку и не павшую женщину, которая стоила ему потери чести, но чистую и непорочную молодую девушку, не знавшую ничего из его позорного прошлого; полюбив его, она вышла за него замуж.
      — И это случилось в Париже? — спросил Мориц.
      — Да, конечно.
      — Десять лет назад?
      — Это забавно… Но каким образом тебе-то известно это?
      — Подождите. В день свадьбы седьмой из «Друзей шпаги» явился на свадебный бал и сказал новобрачному: «Вы напрасно женились без нашего позволения, потому что интересы общества принуждают вас отправиться сегодня же. Вы должны ехать в Индию».
      — Но, я думаю, — прервал Мориц Стефан, — что он не согласился уехать.
      — Конечно, только его отказ стоил ему жизни. Один из параграфов тайного устава, подписанного всеми членами, гласил, что член общества «Друзей шпаги», пожелавший порвать связь с ассоциацией, принужден будет драться последовательно со всеми остальными.
      — И он дрался?
      — В тот же вечер, на пустынной улице, куда доносились звуки оркестра свадебного бала.
      — И был убит?
      — Через час он умер на руках своей молодой жены, передав ей шкатулку. В ней находилась рукопись, представлявшая собою не что иное, как описание его жизни и преступлений «Друзей шпаги».
      — А… молодая жена?
      — Она исчезла на другой день из Парижа, дав клятву преследовать ненавистью и местью шестерых «Друзей шпаги».
      — А что же сталось с ними? — спросил лорд Г.
      — Немного спустя после трагической кончины седьмого члена общества «Друзей шпаги» остальные собрались вместе и объявили ассоциацию закрытой. Все они добились своего. Один разбогател, другой приобрел громкое имя и т. д.
      — А молодая вдова?
      — Помните, полгода назад, в то время, как мы ужинали здесь, разговор зашел о бледной женщине, с роковым взглядом, которая рыскала по свету, и никто не знал, куда она направлялась и откуда приезжала?
      Мориц Стефан вздрогнул.
      — Эту женщину встретил один молодой человек в Италии и безумно влюбился в нее; это была она…
      — Дама в черной перчатке?
      — Да, — ответила Фульмен. — А знаете ли вы, почему она носит постоянно перчатку?
      — Почему?
      — Потому что у нее на руке запеклось несколько капель крови ее мужа, единственного человека, которого она любила, и она поклялась не снимать этой перчатки и не мыть руки до тех пор, пока не погубит всех шестерых «Друзей шпаги».
      — Черт возьми! — прошептал Мориц. — Фульмен, если твой роман…
      — Мой правдивый рассказ, должны были вы сказать.
      — Пусть будет по-твоему! Если твой рассказ имеет развязку, то я напечатаю его.
      — Развязка впереди, — ответила Фульмен. — И вот для этого-то я и просила вас прийти сюда, Мориц, так как вы впутали меня в эту страшную и странную историю.
      — Каким образом?
      — Как, неужели вы забыли? Неужели забыли, что именно вы указали мне на Армана и подействовали на мое эксцентричное воображение, внушив мне любовь к нему?
      — Это правда, но разве вы полюбили Армана единственно за то, что этот безумец любит Даму в черной перчатке?
      — Подождите, — остановила журналиста Фульмен. — Когда вы дадите мне клятву…
      — Какую?
      — Вы должны дать мне клятву, что не скажете никому ни одного слова из всего, что услышите.
      — Клянусь, Фульмен.
      — Вы честный человек, — обратился в свою очередь лорд Г. к Морицу Стефану, — и, я полагаю, сдержите свое слово.
      — Разумеется, милорд. Фульмен продолжала:
      — Дама в черной перчатке вернулась в Париж полгода назад, и четверо из «Друзей шпаги» уже умерли.
      — Неужели? — удивился Мориц.
      — Трое действительно умерли. Первый был убит на дуэли в Нормандии, второй — в Бадене, третий умер вчера в Гамбурге.
      — Вчера?
      — Его убили, как и двоих других. Мне сообщили об этом сегодня утром телеграммой…
      — А четвертый?
      — Этот, — сказала Фульмен, — похоронен с большою торжественностью несколько дней назад, хотя он не умер…
      Мориц Стефан привскочил на стуле. Фульмен спокойно продолжала:
      — Ему было предложено на выбор: или жить обесчещенным, презираемым женою и детьми, или уехать, причем они должны были считать его умершим, и оставить по себе благоговейную память.
      — И он выбрал последнее?
      — Пока клали труп в гроб, он уехал в Гавр и сел под чужим именем на пароход, отходивший в Ост-Индию, откуда он никогда не вернется.
      — Честное слово, — пробормотал Мориц Стефан, — если все это правда…
      — Я уверяю вас в этом честью.
      — Однако все случившееся удивительнее любого романа Анны Радклиф.
      — Остается погубить только еще двух «Друзей шпаги». К одному я отношусь безразлично, а другой…
      — Кто же он?
      — Это глава общества, тот, кто организовал эту ассоциацию.
      — А!
      — Тот, кто был его душою, заправилой, словом, тот, кто был причиною смерти мужа Дамы в черной перчатке, систематически мстящей за него всем его бывшим сотоварищам.
      — Но кто же он?
      — Это отец Армана, — сказала Фульмен.
      — Полковник Леон?
      — Он самый.
      Англичанин и Мориц Стефан переглянулись с печальным изумлением.
      — Теперь вы понимаете, — продолжала Фульмен, — что Дама в черной перчатке готовит ему самое ужасное, самое жестокое наказание, большее, чем для всех остальных, потому что он всех виновнее, и она приберегает его напоследок.
      — В чем же будет состоять это наказание?..
      — О, я догадываюсь, в чем: она хочет погубить его сына, его единственную привязанность, единственную надежду, цель его жизни!
      Мориц вздрогнул.
      — Потому что, — продолжала Фульмен, — этот человек, этот полковник Леон, некогда жестокий и безжалостный убийца, по приказанию которого проливалась кровь, теперь старик, терзаемый угрызениями совести и имеющий только одну безграничную привязанность, которой, по-видимому, посвятил всего себя; и чтобы вернее поразить его и причинить ему самые сильные страдания, необходимо погубить его сына.
      — И вы думаете?..
      — Я думаю, что Дама в черной перчатке поняла это, — сказала печально Фульмен. — Она долго колебалась. Два раза она сама сказала мне с гневом: «Увезите его подальше от меня, увезите на край света, если необходимо… Увезите его или он погибнет».
      — Ну, и что же?
      — Арман любит ее… Он остался около нее, как раб, как послушное орудие… он служил этой женщине и помогал ей мстить…
      — Неужели? — удивился англичанин.
      — И он не знал, несчастный, что будет последнею жертвой в драме, в которую он так неблагоразумно вмешался!
      — Но нельзя ли ему раскрыть глаза, рассказать все? — спросил Мориц Стефан.
      — Нет, — ответила Фульмен.
      — Почему?
      — Потому что страшная клятва связывает меня.
      И Фульмен рассказала все, что произошло в Бадене в течение ночи, когда она, перескочив через забор сада д'Асти, с кинжалом в руке потребовала объяснения у Дамы в черной перчатке.
      — И вот тогда, — продолжала Фульмен, — эта женщина рассказала мне свою историю, и мы заключили с нею странный договор.
      «Поклянитесь, — сказала она мне, — что вы ничего не скажете Арману из того, что услышите от меня, и я предоставляю вам свободу действия. Попытайтесь отбить его у меня, боритесь со мною, если желаете, я не против борьбы, но помните, что, как только Арман узнает, кем был его отец и какую я преследую цель, он тотчас погибнет от неизвестной руки».
      — Его необходимо вырвать из-под влияния этой женщины, — сказал Мориц Стефан.
      — Я за этим-то и пригласила сюда вас обоих и прошу вашего совета, а также хочу поговорить с вами о своем плане…
      — Его надо спасти! Спасти во что бы то ни стало…
      — Мы спасем его, — сказал лорд Г. с британской флегматичностью.
      Луч надежды блеснул в черных глазах Фульмен.

      Два дня спустя после описанной нами сцены мы застали бы сына полковника Леона в его маленьком домике в Шальо. Арман сделался тенью самого себя. Когда-то пылкий, увлекающийся молодой человек теперь был бледен, изнурен и молчалив; развалившись на диване курильной, он устремил глаза на деревья сада, видневшиеся в раскрытое окно, и, по-видимому, погрузился в глубокую думу.
      Вошел Иов. Арман поспешно поднял голову и взглянул на старого слугу с сильнейшим беспокойством.
      — Ну, что, ну, что? — спросил он. — Застал ты ее?
      — Да, сударь.
      — Она прочла мое письмо?
      — Иов утвердительно кивнул головой.
      — И… она придет?
      — Да, сударь.
      Арман вскрикнул от радости.
      — Ты не лжешь? — спросил он. — Ты не… обманываешь меня?
      Иов вздохнул, и слеза капнула на его сморщенную, как старый пергамент, щеку.
      — Неужели эта женщина так околдовала вас, мой бедный барин? — произнес он так печально, что молодой человек невольно вздрогнул.
      — Я люблю ее, — пробормотал Арман.
      — Ну, а я, — сказал старый солдат с грубою искренностью, — ненавижу ее…
      — Молчи, Иов.
      — Я ненавижу ее, потому что она измучила вас. Я ненавижу ее… потому что… о, господин Арман, простите меня, я старый солдат, старое животное, человек без образования, но, видите ли… у меня есть предчувствие…
      — Какое? — спросил Арман, печально улыбнувшись.
      — Я предчувствую… что эта женщина… Иов остановился.
      — Да говори же! — сказал молодой человек с нетерпением.
      — Что она принесет всем нам несчастье.
      — Я люблю ее… — повторил Арман с упрямством своенравного и избалованного ребенка.
      — Видите ли, — продолжал Иов, — с тех пор, как вы возвратились из Германии, господин Арман, вы побледнели, сделались печальны и так изменились, что вас с трудом можно узнать; и когда мы смотрим на вас, мой полковник и я, то сердце у нас разрывается, и мы плачем…
      — Ты плачешь? — спросил Арман, протянув руку Иову. — Ты плачешь с моим отцом, мой бедный, старый друг?
      — Ах, мы прекрасно видим, как вы страдаете, — ответил Иов.
      — Молчи…
      — Мой бедный полковник, — продолжал Иов, — так изменился, что за него даже страшно; в течение четырех или пяти лет он постарел на двадцать лет; а за последние полгода он обратился в столетнего старика…
      Последние слова Иова больше повлияли на Армана, чем все, что говорил старик до сих пор. Улыбка снова появилась у него на губах.
      — Ну, хорошо! — решил он. — Ты увидишь, мой старик Иов, я снова буду так весел, что отец помолодеет.
      — Да услышит вас Бог, господин Арман!
      — Однако, — продолжал сын полковника, — дайте же мне отчет в вашем поручении, господин посол.
      — Ах, правда! — встрепенулся старик Иов.
      — Был ты на площади Бово?
      — Да.
      — Видел ты ее?
      — Видел.
      — Она прочла мое письмо?
      — Два раза подряд.
      Радость засветилась в глазах Армана.
      — Вот как! — прошептал он. — Теперь мне кажется, что она любит меня… Она была одна?
      — Нет, этот старик… вы знаете?
      — Да, граф Арлев.
      — Он сидел около нее, и она показала ему ваше письмо и спросила: «Что делать?»
      — А! — проговорил, нахмурившись, Арман. — Она спросила у него совета?
      — Да, и прибавила: «Должна я идти туда?»
      — А что же он ответил? — спросил Арман.
      — Он вздохнул, грустно взглянул на меня и сказал: «Идите, сударыня, никто не избегнет своей судьбы!» Я не понял, что он хотел этим сказать, но испугался…
      — Понимаю.
      — Что же он этим хотел сказать?
      — Что она любит меня и не должна долее скрывать этого от меня,
      Старик с недоверием покачал головой. Арман спросил:
      — Значит, она придет?
      — Да, сударь.
      — Когда?
      — «Идите, — сказала она мне, — я следую за вами».
      И как будто судьба захотела оправдать слова старого слуги: в эту минуту позвонили у ворот.
      — Это она! — прошептал сын полковника, бледный и дрожащий от волнения.
      Он бросился в соседнюю комнату, окна которой выходили во двор.
      Маленькая карета остановилась у подъезда. Из нее вышла женщина, тщательно закутанная. Это была Дама в черной перчатке.
      Арман хотел было броситься к ней навстречу, но силы изменили ему, и он остался прикованный к месту, на верхней площадке лестницы, дрожащий, не дыша и без голоса. Иов стоял позади своего господина и поддерживал его.
      — Ах, — пробормотал старый солдат, — я никогда не испытывал страха на поле сражения, а вот теперь я чувствую, как дрожь пробегает по телу… мне кажется, что вместе с этой женщиной войдет к нам несчастье…
      В это время Дама в черной перчатке быстро подымалась по лестнице. Очутившись около Армана, она подняла вуаль и улыбнулась грустной улыбкой, но на этот раз не насмешливой, какая бывала у нее иногда. Арман взял ее руку, поцеловал, хотел сказать что-то, но не мог, так велико было его волнение. Он увлек ее в залу, предложил кресло и знаком попросил Иова выйти.
      — Ах, уж эта мне женщина! — повторил старый солдат, уходя. — Ах, эта женщина… Я думаю, что это олицетворенная судьба…
      Дама в черной перчатке села, и, продолжая держать ее руку, Арман опустился перед нею на колени.
      — Наконец-то, — пробормотал он. — Наконец-то. вы согласились приехать ко мне…
      Она взглянула на него печально и спросила.
      — Вы все еще любите меня?
      — Люблю, — прошептал он. — И вы никогда не поймете, как я страдал в течение недели, когда вы лишили меня своего присутствия…
      — Может быть, — проговорила она.
      — Однако, — продолжал он со слезами в голосе и устремляя на нее свои большие глаза, в которых было столько нежности, что они делали его иногда похожим на женщину, — однако я всегда повиновался вам, исполнял ваши приказания, не рассуждая, я был в ваших руках орудием и был счастлив своею судьбою… Ах, сударыня, что такое я сделал, чем заслужил такую немилость?
      — Ничем, — сказала она, улыбаясь.
      — Значит… в ваших глазах… я не виновен.
      — Нет, мой друг!
      Он восторженно поцеловал ее руку.
      Она продолжала, спокойно и добродушно улыбаясь:
      — Друг мой, вы жалуетесь на меня и, может быть, вы правы. Долго избегая вас, отталкивая вашу любовь, исчезая от вас, я кончила тем, что позволила вам победить себя. Ваши постоянство и привязанность тронули меня. Я согласилась, чтобы вы поехали со мною в Баден, я сделала вас участником моей мести, и у вас хватило мужества…
      Тень пробежала по лицу Армана, который вспомнил гнусную роль, которую он сыграл относительно графини Д'Асти.
      — Но, — поспешила прибавить Дама в черной перчатке, — оставим эти тяжелые воспоминания, друг мой; вы вернулись в Париж вместе со мною; я обещала видеться с вами каждый день, даже по два раза в день. Мой отель был открыт для вас; вы входили туда во все часы дня, и я всегда принимала вас…
      — Вы были добры… — прошептал Арман.
      — Однажды, — продолжала она, — вам отказали в приеме, и так как вы настаивали, то вам подали письмо от меня. Я умоляла вас прекратить ваши посещения…
      — О! Это было жестоким ударом для меня, — с живостью перебил молодой человек.
      — Я это знаю, мой друг.
      — Вы знаете?
      — Да, потому что я стояла у окна, спрятавшись за занавесью, и видела, как вас поразил мой отказ.
      — И с тех пор, — продолжал Арман, — я писал вам ежедневно, но мои письма оставались без ответа.
      — Выслушайте меня, — сказала она. Он замолчал и взглянул на нее. Она продолжала:
      — Да, на первый взгляд, я жестока и несправедлива. Но разве вы забыли уже, что я вам говорила в тот день, когда вы нагнали меня по дороге в Германию: «Если вы хотите любить меня и ехать со мною, то должны ожидать всего, не удивляться никакой странности в моей жизни и не спрашивать о тайне моего непонятного поведения»?
      — Это правда, — прошептал молодой человек. — Но разве вы не посвятили меня в тайны вашей жизни, не сделали меня сообщником вашего ужасного замысла, разве я не сделался в ваших руках, как вы сами только что сказали, послушным орудием?
      — Да, конечно, а так как вы настаиваете, то я открою вам и последнюю тайну.
      Арман вздрогнул.
      — То, что я задумала, еще не окончилось Баденом, так как, по моему приказанию, вы были секундантом несчастного Фредерика Дюлонга, который в настоящую минуту умирает.
      — Ну, и что же?
      — Оно не кончилось также и в Париже, — прибавила Дама в черной перчатке.
      — Как! А де Флар?
      — Де Флар не был последним из убийц, которых я преследую.
      Арман снова вздрогнул.
      — Тот, кого мне остается убить, — продолжала Дама в черной перчатке, — был их начальником, образовал их ассоциацию, толкнул на путь преступлений, того…
      — Что же? — спросил с тревогой Арман.
      — Того я хочу погубить без вашей помощи.
      Она произнесла эти слова с дрожью в голосе, как будто ужасная борьба происходила в ней.
      — О, разве я не принадлежу вам телом и душою? — воскликнул Арман. — Я готов исполнить все, что вы мне прикажете…
      «Майор прав, — подумала Дама в черной перчатке, — судьбы не избежишь».
      Затем она прибавила вслух:
      — Ну, что ж, пусть будет так! Вы снова сделаетесь моим орудием. Вы будете в моих руках ужасным орудием мести. Я хотела избегнуть этого, но судьба решила иначе.
      — Я вас люблю, — страстно прошептал Арман. Молодая женщина встала и протянула ему руку.
      — Приходите ко мне завтра, — сказала она. — Я буду ждать вас в полдень. Прощайте.
      Арман, опьяневший от счастья, проводил ее до кареты и в последний раз покрыл ее руку поцелуями.
      Час спустя Дама в черной перчатке вернулась домой и застала графа Арлева, сидящего у камина в будуаре.
      — Вы были правы, мой бедный Герман, — сказала она ему, — люди не избегнут своей судьбы.
      Майор вздрогнул.
      — Я много раз собиралась простить Армана и сначала хотела избавиться от его преследований, от его любви, потом я почувствовала жалость к нему и хотела пощадить его, но судьба решает иначе. Он сам приговорил себя.
      — Значит, он придет?
      — Да, — вздохнула она.
      — Когда?
      — Завтра.
      — И этот жестокий, ужасный план, который вы составили…
      — У меня хватит силы привести его в исполнение. Голос Дамы в черной перчатке дрогнул; майор Арлев взглянул на нее и проговорил:
      — Мне кажется, что вы не достаточно заглянули в глубину своего сердца, сударыня.
      — Что вы хотите этим сказать?
      — Человека, которого вы собираетесь безжалостно погубить за то, что его отец убил вашего мужа…
      — Ну?
      — Вы полюбили этого человека!
      Дама в черной перчатке вскрикнула и побледнела.
      — О! Нет, нет, — проговорила она. — Нет! Вы лжете, Герман; нет, это невозможно! Я любила и буду любить только того, по ком я ношу траур! Я маркиза Гонтран де Ласи!
      Она гордо выпрямилась и прибавила:
      — Ну, что ж! Допустим, Герман, что вы сказали правду, что я люблю этого молодого человека, но разве я перестала быть рабой своей мести? Я погублю его, несмотря ни на что, потому что должен быть наказан его отец, этот бандит с седыми волосами, у которого только одно уязвимое место: его сын!

      По отъезде Дамы в черной перчатке Арман заперся у себя в рабочем кабинете. Опустив голову на руки, смеясь и вместе плача, он в течение нескольких минут был опьянен восторгом от предвкушения ожидавшего его участия в мести, которое должно было явиться ему залогом прощения.
      Вошел Иов.
      — Что тебе надо? — резко спросил он его. — Ты снова явился надоедать мне своими наставлениями?
      Иов грустно покачал головою.
      — Вовсе не за этим, — ответил он.
      — Так за чем же?
      — Один из ваших друзей желает вас видеть.
      В течение последней недели много различных посетителей являлось в маленький отель, но Арман неизменно отказывал всем, и Иов на этот раз только для проформы вошел доложить ему; но каково было его удивление, когда Арман ответил:
      — Ну, что ж, проси войти…
      — Как! — пробормотал Иов. — Вы даже не спрашиваете, кто это?
      — Но ведь это один из моих друзей…
      — Положим, — согласился старый солдат, не понимавший, что горе делает безмолвным и заставляет искать абсолютного уединения, зато радость производит совершенно обратное действие.
      В продолжение часа Арман был счастлив: следовательно, он мог принять своего друга. Иов отворил дверь и доложил: «Господин Мориц Стефан!».
      Арман встал, сделал несколько шагов навстречу журналисту и радушно протянул ему руку.
      — Вы редкий гость, дорогой мой, — приветствовал он его.
      — А вас невозможно застать, мой милый Арман.
      — Вот как! Разве вы были у меня?
      — Раз десять. Но вы вечно отсутствовали: то вы уезжали в Баден, то вас просто не было дома.
      — Я провел лето в Германии, — ответил сын полковника.
      — С Дамой в черной перчатке? — насмешливо спросил Мориц.
      Арман смутился.
      — Кто вам это сказал? — проговорил он с оттенком беспокойства.
      — Как кто? Да весь Париж, дорогой мой, говорит это. — Париж слишком добр, что интересуется мною.
      — Париж любопытен.
      — Ну, что ж! — сказал Арман, впадая в беспечный тон. — Ему придется испытать разочарование в своем любопытстве.
      — Вы ошибаетесь.
      — Я не вижу ничего занимательного в том, что я люблю эту женщину.
      — Эта женщина — загадка.
      — Только не для меня.
      — Допустим, но она загадка для всего Парижа.
      — А! Париж занимается нами?
      — Сильно.
      — Я становлюсь любопытен, — сказал Арман с горькой усмешкой. — Мне интересно знать: что он может знать, что он может говорить?
      — Две вещи.
      — Выслушаем первую.
      — Дама в черной перчатке, которую вы безумно любите, не любит вас.
      — Откуда это можно знать? — пробормотал сын полковника, закусывая губы…
      — Она любит… другого. Арман побледнел.
      — Этот другой — мертвец. Бледность Армана усилилась.
      — А человек, которого любят даже мертвого, не боится соперников, — холодно докончил Мориц.
      Арман, хотя и страдал, не решился, однако, прямо опровергнуть довод Морица.
      — Отлично, — насмешливо заметил он. — Вот первое мнение, которого удостоил меня Париж. Теперь выслушаем, что следует дальше.
      — Черт возьми! — проговорил Мориц.
      — Разве вы уже забыли, что хотели сказать?
      — Нет… но… я затрудняюсь.
      — Чего?
      — Я боюсь, что вы рассердитесь… Грустная улыбка мелькнула на губах Армана.
      — Клянусь, что нет, — сказал он.
      — Ну, так парижский свет утверждает, что вы…
      — Болван, не так ли?
      — Простак…
      — Дорогой мой, — спокойно возразил Арман, — неужели вы явились ко мне только затем, чтобы сказать мне подобную любезность?
      — Нет, — смеясь, ответил Мориц. — Но обратите внимание на мою храбрость и мое доверие к вам: я осмеливаюсь сообщить вам неприятные слухи относительно вас и в то же время хочу обратиться к нашей старой дружбе.
      Арман протянул руку журналисту.
      — Прекрасно! — вскричал он. — Так как я нужен вам, то милости просим.
      — Да, я нуждаюсь в вас, — подтвердил Мориц.
      — У вас дуэль? Так я буду вашим секундантом.
      — Нет, вы ошибаетесь.
      — Значит, вам нужны деньги? Мой кошелек к вашим услугам.
      — Нет.
      — В таком случае, говорите…
      — Слушайте, — продолжал Мориц, — верите ли вы в необыкновенные вещи?
      — Разумеется, да, и я уже поплатился за это.
      — В таинственные драмы, которые разыгрываются в Париже не публично и никому не известными актерами?
      — Верю, — пробормотал сын полковника, вспомнивший об ужасной мести Дамы в черной перчатке.
      — Итак, мой друг, — продолжал Мориц, — меня случайно запутали в одну из этих драм, и я могу обратиться за помощью только к вам.
      — Объяснитесь, друг мой.
      — Не могу…
      — Но как же быть в таком случае?
      — Вы должны отправиться.
      — Куда?
      — Я не могу назвать вам место.
      — Вот как! Но вы строите загадку на загадке.
      — Только там, — сказал Мориц, — мне позволили объяснить вам.
      — Дорогой мой, — возразил Арман, — позвольте мне задать вам один только вопрос?
      — Задавайте.
      — Когда я должен ехать с вами?
      — Сейчас.
      — Вы увезете меня из Парижа?
      — Нет.
      — И я могу вернуться к себе через несколько часов?
      — Я не задержу вас, — ответил Мориц Стефан.
      — Хорошо, я следую за вами.
      — Наденьте теплое пальто, — сказал Мориц. — Ночи становятся холодными.
      — Вы в карете?
      — Да, она ждет у подъезда.
      Арман надел пальто, взял шляпу и перчатки и спросил, улыбаясь:
      — Надо захватить оружие?
      — Нет, это лишнее, — ответил Мориц.
      Журналист вышел первый, и они оба спустились по лестнице. Карета, которую по всем признакам можно было принять за наемную, ожидала у подъезда. Мориц открыл Дверцу.
      — Садитесь, — сказал он и сел рядом с Арманом. Кучер, по-видимому, заранее уже получил приказание, потому что погнал лошадей, даже не спросив, куда ехать. Карета выехала из Шальо, спустилась к набережной, пересекла Сену по мосту Согласия и углубилась в пустынные улицы Сен-Жерменского предместья. Мориц все время молчал.
      — Друг мой, — сказал он, — помните вашу любовь к маленькой баронессе де Сент-Люс?
      — Да, — ответил Арман. — А что?
      — Помните, как каждый вечер, когда она была для вас только белокурой домино, вас ожидала на бульваре карета, и какой-то человек завязывал вам глаза?
      — Да.
      — Ну, так вот, — продолжал Мориц Стефан, вынимая носовой платок из кармана, — это же самое я хочу сделать и теперь.
      — Вы шутите? — проговорил Арман.
      — Нисколько, это необходимо.
      Мориц произнес последние слова так таинственно, что сын полковника Леона смутился.
      — Но куда же вы хотите меня увезти? — спросил он.
      — Если бы я имел намерение сказать вам это, то не завязывал бы вам глаза.
      — Однако…
      — Дорогой мой, — проговорил Мориц, — я взывал к вашей дружбе, но если эта дружба недостаточно сильна, чтобы исполнить то, о чем я прошу, скажите одно слово, и я отвезу вас обратно.
      — Вы с ума сошли! — воскликнул Арман. — Но раз вы на этом настаиваете…
      — И он протянул свою голову. Мориц крепко завязал ему глаза.
      — Теперь, — сказал он ему, — скажите по совести, видите ли вы что-нибудь?
      — Нет, — ответил Арман.
      — Отлично.
      Карета продолжала ехать, и Арман почувствовал, что она много раз поворачивала то влево, то вправо. Мориц молчал. Арман думал о Даме в черной перчатке и тоже не выказывал желания разговаривать.
      Это странное путешествие продолжалось около получаса. Наконец карета остановилась.
      — Приехали, — сказал Мориц. Он вышел первый.
      — Дайте мне руку, — прибавил он, — и обопритесь на меня.
      Арман повиновался.
      — Хорошо, — продолжал Мориц, — теперь позвольте, я вас поведу.
      По перемене воздуха Арман понял, что они вошли в дом или проходили коридором.
      — Подымите ногу, мы стоим около лестницы.
      Когда Арман поднялся на десять ступенек, он услышал, как отворилась дверь.
      — Идите все прямо, — сказал ему его вожатый. Арман почувствовал под ногами толстый ковер и более
      теплую атмосферу вокруг себя. Две двери отворились и тотчас же захлопнулись. Мориц остановился.
      — Теперь, — проговорил он, — вы можете снять повязку.
      Арман сорвал повязку и с удивлением осмотрелся вокруг. Он находился теперь в маленькой гостиной, комфортабельно меблированной. Пол был покрыт ковром, стены обтянуты совершенно новой обивкой, несколько дорогих картин висели по стенам. Между окон стояла этажерка с витыми колонками, уставленная книгами. Посреди комнаты находился круглый столик, заваленный альбомами и газетами. Против камина стояло пианино. Арман был музыкант.
      — Где я? — спросил Арман, взглянув на Морица.
      — Скоро узнаете, — ответил журналист. Он откинул портьеру и вышел.
      Арман, все более и более удивлявшийся, остался один. Прошло четверть часа; никто не являлся. Тогда Арман подбежал к двери, в которую вышел Мориц, но дверь оказалась запертой на ключ. Заметив другую дверь, он попытался отворить и ее, но она была также заперта. Потеряв терпение, молодой человек подошел к окну; окна были заперты на висячие замки.
      — Ого, вот как! — пробормотал Арман. — Это уж слишком.
      И так как шелковый шнурок сонетки находился справа от зеркала, то он сердито рванул его.
      Тогда одна из дверей отворилась, и вошел слуга в ливрее; он почтительно поклонился Арману.
      — Барин звал? — спросил он Армана.
      — Да, — ответил молодой человек, у которого удивление перешло уже в нетерпение.
      — Что прикажете сударь?
      — Вот как! Что я тебе прикажу? Лакей поклонился.
      — Можешь ты мне сказать, где я?
      — Барин у себя.
      — У себя?
      Лакей снова поклонился. Арман смерил его взглядом с ног до головы.
      — Что за глупые шутки, болван! — закричал он.
      — Однако, сударь, я сказал правду. Барин у себя. Вот его приемная. Книги, пианино, журналы. Барин не будет скучать, если любит чтение и музыку. Вот спальня барина.
      Под напором руки лакея дверь, которую Арман не мог отворить, раскрылась сразу. Молодой человек перешагнул порог, движимый любопытством. Спальня, такая же маленькая, как и приемная, была заново кокетливо меблирована, причем во всем чувствовалась рука женщины.
      — Дурак! Скажешь ли ты мне, где я? Не то…
      Арман не докончил. В комнату вошло новое лицо. Это был человек лет пятидесяти, с седыми волосами, с продолговатым серьезным лицом, обрамленным густыми рыжими бакенбардами.
      По одежде его можно было принять за истого англичанина. Арман узнал его.
      — Сударь, — сказал ему вошедший, — позвольте мне ответить вам за слугу: вы у себя или, вернее, у меня…
      Арман поклонился.
      — Кто же вы? — спросил он.
      — Я лорд Г., — ответил англичанин. Арман вздрогнул и вспомнил Фульмен.
      — По причинам, которых я не могу объяснить вам, вы мой пленник.

      Слова лорда Г. удивили, почти испугали Армана. Он несколько раз взглянул на англичанина, не находя слов для ответа, наконец, он спустя несколько минут воскликнул.
      — Вот как, милостивый государь, значит, я нахожусь у сумасшедшего?
      — Я в здравом рассудке, — холодно ответил лорд Г.
      — Так, прежде чем объявлять меня своим пленником, вы должны были бы, по крайней мере, объяснить мне, по какому праву…
      — Мне поручили задержать вас здесь.
      — А кто дал вам это поручение? Лорд молчал.
      — Я вас прошу потрудиться объяснить мне ваш поступок, — продолжал Арман, — по моему мнению, это шутка прескверная.
      — Мне пятьдесят лет, и я никогда не шучу, — отвечал благородный лорд.
      — Значит, вы говорите серьезно?
      — Вполне.
      — Вам поручили задержать меня здесь?
      — Совершенно верно.
      — Ну, в таком случае, сударь, — сказал Арман, — я объявляю вам, что хочу уйти.
      Лорд Г. улыбнулся.
      — И немедленно, — прибавил сын полковника Леона, направляясь к двери, в которую он видел, как вошел лорд Г.
      — Милостивый государь, — возразил джентльмен, — здесь у всех дверей хорошие запоры, а окна с толстыми решетками.
      — Ну, что ж! Я позову на помощь, буду кричать…
      — Вас не услышат. К тому же, — добавил англичанин, — вы не знаете, где вы находитесь…
      — Я в Париже, полагаю.
      — Да. Но только в отдаленном квартале, в глубине сада и в павильоне, откуда ваших криков никто не услышит.
      — Вот как!
      — Впрочем, — продолжал лорд Г., — я должен вам объявить, что если вы будете вести себя неблагоразумно и попытаетесь убежать, то вас свяжут по рукам и ногам. Мне стоит только дать знак.
      Лорд Г. топнул трижды ногой в пол, и Арман увидал, как вошли двое слуг, одетых в такие же ливреи, как и первый, вошедший в ту дверь, в которую вышел Мориц Стефан.
      Англичанин обратился к ним:
      — Вы будете прислуживать этому господину и исполнять все, что он прикажет.
      Слуги поклонились.
      — Но, — продолжал лорд Г., — при малейшей с его стороны попытке бежать вы свяжете ему ноги и руки, и если он вздумает кричать, заткнете ему рот.
      — Но они не помешают мне ударить вас перчаткой, — вскричал Арман вне себя от гнева, — и сказать вам, что вы подлец!
      Действительно, Арман снял одну из перчаток и хотел бросить ее в лицо лорда Г. Но один из лакеев удержал его руку. Лорд Г. улыбнулся.
      — Дорогой мой, — сказал он, — я вам на это скажу, что судья, который произносит приговор, или полицейский агент, производящий арест, никогда не принимают всерьез оскорблений своих клиентов. Когда ваше заключение окончится, тогда мы посмотрим.
      Эти слова, вместо того, чтобы еще больше рассердить Армана, успокоили его. Он нервно расхохотался и упал на стоявший позади него диван.
      — Но, сударь, — сказал он, — теперь я вижу, что вы приняли все меры предосторожности.
      — Действительно, все.
      — Я прибавлю даже, что мне нет расчета не покориться.
      — Вы рассуждаете здраво, — согласился лорд Г., поклонившись.
      Арман продолжал:
      — Значит, я должен считать себя вашим пленником и не стараться убежать от вас.
      — Да.
      — По крайней мере, вы не откажете дать мне некоторые объяснения?
      — Может быть.
      — Мориц Стефан, которого я считал своим другом…
      — Он и на самом деде ваш друг.
      — Значит, он так же, как и я, попал в ловушку?
      — Нет, эта ловушка, как вы выражаетесь, была расставлена для вас им самим.
      — С какой целью?
      — Потому что он ваш друг.
      — Признаюсь, я ровно ничего не понимаю.
      — И, действительно, вам трудно понять.
      — Но где же я, наконец?
      — У меня.
      — А кто вы?
      — Не все ли вам равно!
      — Чего вы хотите и по какому праву вы лишили меня свободы?
      — Я действую в ваших интересах.
      — Я не признаю за вами этого права.
      — Ну, что ж! Вы поблагодарите меня через несколько дней, — флегматично заметил лорд Г.
      — За то, что был вашим пленником?
      — Да.
      Арман пожал плечами и сказал:
      — Разрешите мне последний вопрос?
      — Спрашивайте.
      — Мне долго придется оставаться здесь?
      — Этого я не могу вам сказать.
      — Разрешено мне писать?
      — Нет.
      — Однако мне нужно известить одну… особу…
      — Даму в черной перчатке? Арман покраснел.
      — Не все ли вам равно, — сказал он, — кому я хочу писать?
      — Сударь, — ответил лорд Г., — извините меня, но я должен оставить вас; я буду иметь честь навестить вас завтра утром. Желаю вам доброго вечера и спокойной ночи.
      — Подождите, милорд… одну минуту!.. Я хотел только спросить вас… — проговорил Арман.
      — Добрый вечер, — повторил лорд Г., открывая дверь, и исчез, оставив Армана в еще большем изумлении, чем до его прихода.
      — Все это очень странно, — прошептал молодой человек.
      Лакей, который был приставлен к нему в качестве камердинера, сделал знак остальным двум, и они вышли. Затем он обратился к своему новому господину:
      — Сударь, позвоните, когда я потребуюсь; а если вы пожелаете выпить чаю, прежде чем лечь спать…
      — Нет, — ответил Арман.
      — В котором часу барин ляжет спать?
      — Не знаю… Оставьте меня. Лакей поклонился и вышел.
      Арман, оставшись один, принялся размышлять. Чего от него хотят и зачем его привезли с завязанными глазами в этот дом, где он сделался узником?
      Одно имя сорвалось с его губ и пролило свет на эти происшествия. Это было имя Фульмен. Он вспомнил, что танцовщица любила его и употребляла все усилия, чтобы заставить его забыть чары Дамы в черной перчатке, и он более не сомневался, что Мориц Стефан был ее сообщником. Арман хорошо знал Фульмен. Он знал ее за женщину энергичную, решительную, способную довести дело до конца, не колеблясь в раз принятом решении.
      — Ведь выйду же я когда-нибудь отсюда, — рассуждал он, — и тогда потребую строгий отчет у Фульмен и ее сообщников; но пока я здесь… что мне делать?
      Арман вспомнил, что Дама в черной перчатке будет ждать его на следующий день и, разумеется, прождет напрасно. Эта мысль привела его в отчаяние, потому что он понял по решительному, откровенному тону англичанина, что заключение его будет строгое и при малейшей попытке бежать ему свяжут руки и ноги. Арману, как человеку порядочного круга, было бы противно вступать в рукопашную схватку с лакеями, и он ни за что на свете не желал получить оскорбление, грозившее ему в случае его сопротивления. Чтобы рассеять свои мысли, Арман подошел к столу и взял газету, но минуту спустя бросил ее и сел за пианино. Но и пианино не помогло. Тогда он позвонил. Вошел слуга.
      — Друг мой, — мягко сказал ему Арман, — вы, разумеется, преданы вашему господину, платящему вам за ваши услуги.
      Лакей поклонился в знак согласия.
      — Поэтому я не буду пытаться подкупить вас, хотя я достаточно богат…
      — Господин оскорбляет меня, предполагая, что меня можно подкупить.
      — Извините! Но вы, может быть, не откажете мне в маленькой услуге…
      — Приказывайте, сударь.
      — Я хотел бы написать письмо.
      — Кому?
      — Особе, которой у меня назначено свидание на завтра и с которой я, вероятно, не увижусь…
      — Это можно…
      — Возьметесь вы доставить письмо?
      Говоря это, сын полковника посмотрел так, что взгляд его ясно говорил:
      «Я заплачу за вашу услугу такую цену, которую вы сами назначите».
      — Смотря по обстоятельствам.
      — Как, «смотря по обстоятельствам»?
      — Если для этого достаточно бросить письмо в почтовую кружку…
      — Хорошо! — сказал Арман.
      И он подошел к круглому столику, на котором находились все принадлежности для письма. Но лакей прибавил:
      — Если сударь напишет особе, которая живет на площади Бово, то это бесполезно.
      — Бесполезно! Почему?
      — Потому что я не доставлю этого письма.. Арман рассердился.
      — Уходите! — закричал он.
      На другой день после похищения Армана, так искусно совершенного, в полдень, Дама в черной перчатке сидела у себя с майором Арлевым.
      — Сударыня, — спросил ее майор, — хватит ли у вас мужества довести до конца ваш замысел?
      — Да, Герман.
      — Погубить отца в лице сына?
      — Да.
      Дама в черной перчатке произнесла это «да» глухим голосом и, помолчав несколько минут, наконец сказала:
      — Да, у меня хватит мужества, хватит наказать себя самое.
      Майор вздрогнул.
      — Да, чтобы наказать себя, — продолжала она. — Потому что была минута, когда я почти забыла о моем единственном долге на этом свете, так как мое сердце забилось для этого человека, отец которого убил моего мужа… Гонтран де Ласи, — с волнением воскликнула она, — клянусь тебе, что ты будешь отомщен!
      Послышался стук кареты, остановившейся у отеля.
      — Это он! — сказала молодая женщина. — Он точен, как влюбленный.
      Но она ошиблась. Приехал не Арман. Карета въехала во двор, и из нее вышел старик. Дама в черной перчатке следила, притаившись за занавеской. Приехал Иов, старый слуга полковника, преданный друг Армана.
      Он вошел расстроенный.
      — Сударыня, — поспешно сказал он, — что вы сделали с Арманом?
      Молодая женщина вскрикнула от удивления.
      — Я? — спросила она. — Да решительно ничего.
      — Он не был здесь?
      — Нет.
      — Вы не видали его?
      — Не видала со вчерашнего вечера, — ответила она.
      — Ах, Боже мой! Боже мой! — пробормотал старый солдат. — Что же с ним случилось?
      — Но объяснитесь же, Иов, — мягко сказала молодая женщина.
      — В эту ночь, сударыня, Арман не вернулся домой; я прождал его все утро, но его все еще нет… Я был у полковника, который тоже не видал его…
      — Он уехал вчера вечером?
      — После того, как вы уехали.
      — Один?
      — Нет, с одним из своих друзей, в карете.

      Через день после исчезновения Армана лорд Г. приехал к Фульмен.
      — Ну, мой друг, — проговорила она, протягивая ему руку, — что вы мне скажете?
      — Арман все тот же, — ответил лорд Г.
      — Бедный Арман!
      — Он то раздражается, то впадает в глубокое уныние.
      — Спал он прошлую ночь?
      — Нет, камердинер, спавший в соседней комнате, слышал, как он говорил что-то вполголоса.
      — Вот как! Что же такое он говорил?
      — Сначала он давал себе слово убить меня.
      — А потом?
      — Потом броситься к ногам женщины, которая напрасно прождала его.
      Грустная улыбка мелькнула на губах Фульмен.
      — Помните, мой друг, что вы отвечаете мне за него, — сказала она.
      — Клянусь вам моей честью.
      — И если вы дадите ему убежать, то, может быть, будете причиною его смерти.
      — О, будьте покойны, — сказал лорд Г. — Когда я согласился принять на себя обязанности тюремщика, я уже принял свое решение.
      — Как вы думаете, Арман догадывается, что его арест произошел по моей инициативе?
      — Мне кажется, да.
      — Ах, как он должен ненавидеть меня! — вздохнула Фульмен.
      — Да, — пробормотал англичанин.
      — Собирался он писать?
      — Он пытался подкупить моих людей, чтобы они передали записку Даме в черной перчатке.
      — Недурно! Спрашивал он об отце?
      — Нет.
      — А об Иове?
      — Тоже нет.
      — Бедный юноша, — прошептала Фульмен. — Он положительно страдает тем, что у итальянцев называется любовным помешательством.
      — Но позвольте мне сделать вам одно замечание, дорогой друг, — сказал лорд Г.
      — Говорите.
      — Вы не боитесь, что лишение свободы сведет его с ума? Фульмен вздрогнула.
      — О, молчите! — вскричала она. — Вы меня пугаете…
      — Я оставил его в страшном раздражении и боюсь за него.
      — Ну, что ж! — воскликнула Фульмен. — Я предпочту видеть его безумным, чем мертвым. Эта женщина убьет его…
      — Будьте покойны, его слишком хорошо стерегут, чтобы подобная вещь могла случиться. Во-первых, павильон, где он находится, в самой глубине сада, окна с железными решетками, а у дверей крепкие засовы.
      — А что, если эта женщина откроет, где мы его спрятали?
      — Мои люди прекрасно вооружены и превосходно выдержат осаду.
      Фульмен вздохнула.
      — Благородный и дорогой друг, — сказала она, пожимая руку англичанина. — Как вы добры…
      — Я ваш друг, — просто ответил он. — А теперь, если вам нечего более сказать мне, я вернусь на свой пост.
      — Идите, — сказала Фульмен.
      Англичанин вышел. Фульмен осталась одна. Несмотря на начало ноября, вечер был теплый и тихий, и молодая женщина ощутила потребность подышать немного свежим воздухом, потому что у нее была лихорадка, и голова ее горела. Она надела накидку и вышла с намерением пройтись по Елисейским полям до заставы Звезды.
      Фульмен чувствовала желание подышать свежим воздухом и побыть одной. Она поступала, как все люди, у которых сердечное горе: она стремилась к одиночеству.
      Зимою в девять или десять часов вечера Елисейские поля всегда пустынны и только местами освещаются фонарями. Лишь изредка попадется навстречу карета, а еще реже прохожий.
      Фульмен медленно шла по асфальтовой дорожке, идущей вдоль широких тротуаров, задумчивая и не обращая ни малейшего внимания на редких прохожих. Ее прогулка длилась около двух часов и, разумеется, продолжилась бы еще, если бы позади нее не раздались быстрые шаги.
      — Сударыня, — сказал голос, по которому она узнала одного из своих слуг.
      Она обернулась. Иосиф, ее лакей, догонял ее.
      — Я так и думал, что найду вас здесь, — сказал лакей.
      — Что тебе надо, Иосиф?
      — Барыня, вас спрашивают.
      — Меня спрашивают? — спросила, вздрогнув, молодая женщина.
      — Да, особа, которая желает вас видеть, ждет в отеле, в гостиной.
      — Кто такая эта особа?
      — Дама.
      — Как она выглядит? молодая?.. старая?..
      — Не знаю, лицо ее закрыто вуалью… У Фульмен явилось предчувствие.
      — И эта женщина желает видеть меня?
      — Она так настойчиво просила, что я провел ее в гостиную.
      — Вы поступили опрометчиво, Иосиф, — строго заметила Фульмен. — После полуночи я не принимаю визитеров.
      Танцовщица поспешно вернулась домой и вошла в отель. Закрытая карета, без гербов, запряженная в одну лошадь, дожидалась у подъезда маленького отеля на улице Марбеф. Фульмен вошла в первый этаж, где находилась приемная, и увидала женщину, сидевшую в глубоком кресле у камина. Увидев Фульмен, женщина, закутанная в большой плащ, встала и откинула вуаль, закрывавший ей лицо.
      — Я так и думала, что это вы, сударыня, — заметила Фульмен.
      Дама в черной перчатке — это была она — поклонилась и сказала, насмешливо улыбнувшись:
      — В самом деле! Вы ожидали моего визита, мадемуазель?
      — Вашего визита — нет, но когда мне сказали, что какая-то дама в вуале приехала ко мне… я подумала…
      И Фульмен, помнившая, что она хозяйка и притом принимает у себя маркизу Гонтран де Ласи, предложила стул своей посетительнице, продолжая стоять перед ней.
      — Позвольте мне узнать, сударыня, — сказала она, — какому счастливому событию я могу приписать честь принять вас у себя?
      — Без комплиментов, мадемуазель.
      — Пусть будет по-вашему! — согласилась Фульмен.
      — Мадемуазель, — продолжала мстительница, — мой визит не должен удивлять вас.
      — Это… смотря по обстоятельствам.
      — Мы уже много раз встречались и, мне кажется, всегда враждебно.
      — Возможно…
      — Вы любите Армана.
      — А вы его ненавидите.
      — Может быть… Вы старались всячески заставить его забыть меня.
      — Это мое право и долг.
      — Допустим, но прежде чем объяснить вам причину моего присутствия здесь, позвольте мне вкратце напомнить вам то, что было.
      — Я слушаю вас.
      — Помните нашу первую встречу?
      — В Нормандии.
      — Да, в замке де Рювиньи, у постели умирающего капитана Лемблена.
      — Помню.
      — Вы, вероятно, также помните, что я тогда указала вам на Армана и сказала: «Если вы любите этого молодого человека, сударыня, если вы действительно любите его, увезите его подальше отсюда и устройте так, чтобы он никогда не попадался на моем пути». Я сказала вам это, не правда ли?
      — Да.
      — Но, — продолжала Дама в черной перчатке, — Арман преследует меня повсюду, везде он встречается на моей дороге.
      — Увы! — вздохнула Фульмен.
      — Вы знаете, что произошло в Бадене, и как, для того чтобы спасти ему жизнь, которая тогда была в моих руках и которую я мановением руки могла уничтожить, вы принуждены были дать мне клятву некоторое время служить моему личному делу. Разве я не сказала вам тогда: «Я хочу быть в последний раз милосердной. Если Арман перестанет преследовать меня в Париже, если, вернувшись туда, я смогу оттолкнуть его от себя презрением, то моя месть не будет более тяготеть над ним».
      — Да, вы говорили это.
      — Ну и что же? Разве моя вина, если роковая любовь, которую ко мне питает этот молодой безумец, вечно толкает его на мой путь? — спросила молодая женщина, звонко рассмеявшись. — Разве моя вина, если судьба захотела, чтобы человек, убивший моего мужа, имел только одно уязвимое место — своего сына?
      Фульмен почувствовала, что дрожь пробежала у нее по телу и кровь застыла в ее жилах.
      — Нет, — продолжала Дама в черной перчатке, — нельзя спорить против очевидности: судьба хочет, чтобы Арман погиб.
      Фульмен выпрямилась, надменная, грозная, как львица пустыни.
      — Но ведь я здесь! — вскричала она. — И не связана с вами более клятвой.
      — Я это знаю, знаю даже и то, что вы приготовились к борьбе. Я знаю, что вы пытались избавить от моей мести г-на де Флар-Монгори и его детей, чтобы иметь в своих руках заложников и купить таким образом пощаду и свободу тому, кого вы любите.
      — Вы правы, — согласилась Фульмен.
      — Но вы потерпели неудачу и, несмотря на вашу любовь к нему, проницательность и самоотверженность лорда…
      Фульмен вздрогнула.
      — Вам и это известно! — воскликнула она.
      — Мне известно также, — продолжала мстительница, — что вы употребили последнее усилие, чтобы спасти Армана.
      — Вот как! — воскликнула танцовщица, торжествующе улыбаясь. — Вы полагаете?
      — Вчера вечером Армана похитили и увезли неизвестно куда… Он находится под охраной лорда Г. Лорд Г. скорее застрелит его, нежели позволит ему выйти.
      — Вы не ошиблись, — пробормотала Фульмен, немного удивленная тем, что Дама в черной перчатке знает все эти подробности.
      — Но все ваши предосторожности смешны, — сказала последняя, иронически улыбаясь.
      — Вы полагаете?
      — Они напоминают труд ребенка, строящего замок из карт. Достаточно малейшего дуновения ветра, чтобы все развалилось прахом.
      — Это мы еще увидим! — надменно произнесла Фульмен.
      — Я не знаю пока, куда вы увезли Армана, — продолжала мстительница, — но я узнаю это.
      — Сомневаюсь.
      — Я узнаю это от вас самой.
      — Это порядком-таки самонадеянно, — пробормотала Фульмен ироническим тоном.
      — Я стараюсь всегда подтверждать свои слова на деле, мадемуазель.
      Маркиза холодно взглянула на танцовщицу.
      — Слушайте! — сказала она. — Поговорим серьезно: вы любите Армана?
      — До безумия.
      — Ну, так, если бы вам предложили на выбор: или видеть его умирающим от удара шпаги, но так, как умирает честный человек, или видеть его живым, но опозоренным… Что бы вы выбрали для него?
      — В моем выборе вы не можете сомневаться, — гордо сказала Фульмен. — Арман добр, у него рыцарская натура, и ничто не может покрыть его позором.
      — Вы ошибаетесь…
      — Нет, сударыня, Арман пользуется всеобщим уважением.
      — Это правда, но если это уважение сменится когда-нибудь осуждением?
      — Это мы еще посмотрим!
      — Мадемуазель, — возразила Дама в черной перчатке, — вы забываете, что я могу завтра же отправить полковника Леона, его отца, на эшафот, как убийцу, как вора… и мне кажется, что бесчестие отца ложится пятном и на сына.
      Фульмен глухо вскрикнула и растерянно взглянула на мстительницу.
      — Теперь скажите мне, — насмешливо спросила Дама в черной перчатке, — куда вы его спрятали?
      Холодный пот выступил на лбу у Фульмен, и сердце ее замерло.

      Арман провел всю ночь и весь день в заключении, куда предательски завлек его Мориц Стефан; он спрашивал себя, уж не сделался ли он игрушкою бесконечно длящегося кошмара. Прошел день, потом наступила ночь, а освободитель все еще не являлся. Лорд Г. не показывался. Мориц Стефан, имя которого Арман неоднократно повторял, оставался невидимкой.
      Только трое лакеев, которым было поручено стеречь и в то же время служить ему, входили каждый раз, когда он дергал за шнурок сонетки. И только.
      Философ скоро привык бы к такому приятному плену, которому подвергся наш герой. Помещение его, хотя и небольшое, было роскошно и кокетливо обставлено; ему прислуживали несколько лакеев, в его распоряжении были пианино, книги, альбомы. Ему подавали тонкий завтрак и обед с прекрасным замороженным шампанским. Окна, правда, с решетками, выходили в большой сад, и он мог любоваться зеленой лужайкой, высокими деревьями и уголком голубого неба. Весь день стояла дивная погода. Но могло ли все это удовлетворить влюбленного, каким был Арман, всю ночь и весь день повторявшего себе, что любимая им женщина будет напрасно ждать его?
      Сначала сын полковника принял все это за шутку, потом за мистификацию. Затем он сказал себе: невозможно, чтобы та и другая так долго продолжались. Но Арман заблуждался. В полночь камердинер пришел спросить его, не желает ли он лечь спать. Арман рассердился и заявил, что он хочет видеть лорда Г.
      — Я не знаю, вернулся ли барин, — сказал на это лакей.
      — Пойдите узнайте.
      Лакей вышел, но через несколько минут вернулся.
      — Милорд сейчас придет, — доложил он.
      Действительно, минуты две спустя вошел лорд Г. Англичанин был по-прежнему спокоен, флегматичен, чуть-чуть улыбался, и суровое лицо его внушало к нему уважение.
      — Вы желали видеть меня сударь? — спросил он.
      — Да, милорд.
      — Я слушаю вас, сударь.
      — Я хотел бы знать, — сказал Арман, — что если это шутка…
      — Я уже говорил вам, милостивый государь, что я никогда не шучу…
      — Допустим, но я желал бы знать, что если это мистификация…
      — Остановимся на этом слове, — холодно заметил покровитель Фульмен.
      — Если это мистификация, — продолжал Арман, — то долго ли она еще продолжится…
      — Не знаю.
      — Как! Вы не знаете?
      — Нет.
      — Но кто же в таком случае знает?
      — Сударь, — сказал лорд Г., — ваше заключение зависит не от меня.
      — Ну, так от Фульмен? — с иронией спросил Арман.
      — Нисколько.
      — От кого же тогда?
      — От обстоятельств. Арман пожал плечами.
      — Сударь, — сказал лорд Г., — я не могу определить, сколько времени вы пробудете здесь, но уверяю вас, что вы не выйдете отсюда, пока известная вам особа…
      — Дама в черной перчатке, быть может?
      — Быть может.
      — Ну и что же?
      — Как только она навсегда покинет Париж, вам вернут свободу.
      — Вы смеетесь, сударь? — вскричал Арман.
      — Клянусь честью, то, что я говорю, совершенно серьезно, дорогой мой.
      Арман задрожал от гнева.
      — Милорд, — сказал он, — вы никогда не смотрели мне прямо в лицо?
      — Напротив.
      — Вы не читали в моих глазах?
      — Да, я прочитал в них принятое вами решение убить меня, — флегматично заметил англичанин.
      — А! отлично!..
      — И я убежден, что как только позволят обстоятельства, вы предложите мне драться насмерть, не так ли?
      — О, будьте покойны, милорд, — ответил Арман, — обстоятельства никогда не помешают честному человеку отомстить за нанесенное ему оскорбление.
      Лорд Г. промолчал.
      — Сударь, — продолжал Арман, — знайте, что в тот день, когда я выйду отсюда, мне понадобится ваша жизнь.
      — Я это знаю.
      Лорд Г. поклонился и уже собрался выйти, когда послышался стук кареты. Англичанин вздрогнул.
      — Кто это может приехать в этот час — прошептал он.
      — Разумеется, приехали освободить меня, — сказал сын полковника.
      — Я не думаю этого.
      — Почем знать? — проговорил молодой человек, задрожав от вспыхнувшей в нем надежды.
      Раздался стук кареты, катившейся по песку сада, затем на лестнице раздались шаги, дверь отворилась, и вошла женщина. Это была Фульмен. При ее появлении у лорда Г. вырвался крик удивления, а на губах Армана мелькнула ироническая улыбка.
      — Вы явились, сударыня, убедиться, что ваш пленник не убежал, не так ли? — спросил Арман.
      Горько улыбнувшись, Фульмен посмотрела на него глазами, полными печали.
      — Бедный Арман, — прошептала она, — вы являетесь. для меня живым доказательством могущества судьбы…
      — И, — прибавил с иронией молодой человек, — упорства женщины, упрямо добивающейся любви человека, который не любит ее.
      Фульмен вздохнула, но ее взгляд не выразил ни малейшего гнева и голос не дрогнул.
      — Арман, — сказала она, — вы не правы, оскорбляя меня так, потому что моя любовь к вам бескорыстна…
      — До такой степени, что вы скрыли меня от света для себя одной.
      — Вы ошибаетесь, Арман…
      — Вы осмелились в Париже, в наш век, при помощи двух преданных вам негодяев…
      Арман не кончил. Негодующим жестом Фульмен заставила его замолчать.
      — Сударь, — сказала она ему с величием королевы, — пока вы оскорбляли меня, я молчала, но теперь вы оскорбляете моих друзей… и ваших…
      — Моих! Вот как!
      — Арман, дорогой Арман, — проговорила Фульмен, гнев которой утих, — настанет час, быть может, скоро, — увы! — когда вы почувствуете горькое, вечное сожаление, что решились сказать это.
      — Ах, сударыня…
      — Молчите! — остановила Фульмен Армана. — Чего вы хотите?
      — Уйти отсюда сейчас, сию же минуту.
      — Хорошо, вы можете идти, Арман, — ответила Фульмен.
      Он вскрикнул от радости и удивления, а Фульмен продолжала: — Уходите, Арман, вы свободны…
      — Я свободен, — проговорил сын полковника, — свободен?
      — Да.
      Фульмен протянула ему письмо, которое он порывисто схватил, потому что по формату, по цвету конверта и по почерку он узнал, от кого оно. Он сломал печать и начал читать.
       «Мой друг.
       Теперь полночь. Когда вы получите это письмо через Фульмен, будет около часа. Но не беда! Приезжайте, приезжайте тотчас же на площадь Бово, я вас жду…
       Та, которую вы любите…»
      Письмо было без подписи, но почерк был слишком знаком Арману, и бедный безумец в увлечении покрыл письмо поцелуями.
      — Мой друг, — сказала тогда Фульмен, — поезжайте, но когда вас постигнет несчастье, когда вы осознаете свои ошибки…
      — О, пожалуйста, сударыня, — проговорил он с нетерпением, — предоставьте их мне, эти ошибки, о которых вы говорите…
      Фульмен замолчала, но слеза скатилась у нее по щеке.
      — Бедный Арман, — прошептала она. — Наконец-то!.. Неблагодарный, какими бывают все влюбленные с
      нелюбимой женщиной, которая их любит, Арман не заметил ни слезы, скатившейся по щеке Фульмен, ни дрожащего голоса, каким она произнесла последние слова. Он сделал шаг по направлению к лорду Г. и холодно взглянул на него.
      — Милорд, — спросил он, — помните ли вы, что я сказал вам час назад?
      — Не совсем.
      — Я имел честь сказать вам до прихода сюда Фульмен, что в тот день, когда я буду свободен…
      — А! Вспомнил…
      — Вы поплатитесь своей жизнью.
      — Совершенно верно.
      — Итак, я надеюсь, сударь, что завтра утром вы будете к моим услугам.
      — Согласен.
      — В восемь часов, в Булонском лесу, — сказал Арман.
      — В восемь часов, хорошо.
      — Мы деремся на шпагах.
      — Как вам угодно.
      В спор вмешалась Фульмен.
      — Арман, — сказала она, — лорд Г. известен всем как человек благородный. Он не раз дрался на дуэлях.
      — Я это знаю, сударыня.
      — И никогда не отказывался от поединка.
      — Надеюсь.
      — Но завтра драться с вами он не будет.
      — Вот как! В самом деле?
      — Он не будет драться, повторяю вам.
      — Почему?
      — Потому, что я запрещаю ему это.
      — Хорошо, я не буду драться, — сказал англичанин.
      — Сударыня, — гневно вскричал Арман, — милорд оскорбил меня!..
      — Нисколько. Все, что делал милорд, было сделано по моему приказанию.
      — Не все ли равно!
      — Уезжайте, — проговорила Фульмен, — и если через неделю вы не явитесь сюда извиниться перед лордом Г., то он будет драться с вами; а теперь уезжайте, Арман, — прибавила Фульмен разбитым голосом. — Уезжайте, дитя мое, судьба наложила свою печать на ваше чело.
      Эти слова тронули молодого человека и произвели на него странное впечатление.
      — Что вы хотите сказать? — спросил он.
      — Ничего… уезжайте… меня связывает клятва… уезжайте! — повторила она растерянно.
      Она нетерпеливо позвонила. Вошел лакей.
      — Проводите господина Армана, — приказала она. — Карета ждет у подъезда. Она отвезет его и приедет за мною.
      Фульмен простилась с Арманом движением руки, и этот жест был так повелителен, что сын полковника молча опустил голову и направился к двери.
      Но, дойдя до порога, он обернулся и взглянул на лорда Г.
      — Мы еще увидимся, милорд, — сказал он и вышел. Тогда Фульмен упала в объятия англичанина и залилась слезами.
      — Но что же такое случилось? — спросил лорд Г.
      — Ах, эта женщина сильнее нас, и мы вечно будем побеждены, — ответила Фульмен.
      И с рыданиями она проговорила:
      — Единственно, чего я могла добиться от нее, — это, что он не умрет.

      Пока Фульмен заливалась слезами, Арман, опьяненный радостью, выскочил из дому, где он был заключен в течение целых суток. Однако, несмотря на поспешность, с которой он стремился к Даме в черной перчатке, Арман не мог побороть в себе чувства любопытства, впрочем, вполне естественного.
      — Где я? — спросил он себя. — Куда меня привезли? Молодой человек оглянулся и увидал сад с высокими деревьями и решетчатые окна домика, где он провел прошлую ночь. Высокие стены окружали сад; павильон был выстроен как раз посреди него.
      «Можно вообразить, что находишься за сто лье от Парижа», — подумал сын полковника.
      Карета Фульмен стояла у дверей павильона. Арман сел в нее.
      — Куда прикажете ехать? — спросил кучер.
      — На площадь Бово, — ответил молодой человек.
      Он высунул голову в окно, чтобы рассмотреть, по какой дороге его повезут.
      Карета поехала вдоль липовой аллеи, в конце которой находилась открытая решетка сада. Когда она миновала эту решетку, Арман очутился в пустынном месте.
      — Где мы находимся? — спросил он у кучера.
      — На улице Говорящего Источника, — ответил кучер. Арман не мог удержаться от выражения удивления, но свежий воздух, дувший ему в лицо, успокоил его, и он начал размышлять.
      — Зачем Фульмен и лорд Г. принимали такие предосторожности, чтобы скрыть меня от всех, если они так скоро вернули мне свободу?
      Задав себе этот вопрос, свидетельствующий о логичности его мыслей, молодой человек прибавил:
      — Я должен признаться, что моя жизнь в продолжение последних шести месяцев так полна необычайных происшествий, что иногда мне кажется, что я грежу. Но среди всех этих странностей есть одна непонятная для меня вещь: Фульмен любит меня, а я люблю маркизу де Ласи, и эти две женщины, которые, по-видимому, ненавидят друг друга, встречаются и имеют какие-то общие дела.
      Арман тщетно ломал голову, стараясь понять таинственный союз двух женщин, которые, как казалось с первого взгляда, были на ножах. Рассуждая так, он приехал на площадь Бово. Дама в черной перчатке ожидала его. Она была одна, серьезная и печальная.
      — Друг мой, — сказала она, протягивая ему руку, — я знаю, откуда вы приехали.
      — Вы знаете?
      — И знаю, отчего вас увезли и держали целые сутки взаперти.
      — О, будьте покойны, — пробормотал Арман, становясь перед нею на колени, — лорд Г. и Мориц Стефан ответят мне за это.
      — Вы ошибаетесь…
      — Нет, они должны драться со мною.
      — Они не будут драться.
      — Почему?
      — Потому что я этого не хочу. Друг мой, — продолжала она, — разве я не говорила вам, что моя жизнь полна тайн и что делить ее со мною значит жить постоянно в потемках? Все, что случилось, должно было случиться.
      — Но… однако…
      — Арман, — холодно сказала Дама в черной перчатке, — если я писала, что жду вас, это значит, что вы нужны мне.
      — Приказывайте, сударыня.
      — Я хочу спросить вас об одной вещи, которая может показаться вам странной, непонятной.
      — Я слушаю.
      — Вы снова сядете в карету, которая привезла вас.
      — Неужели я должен сейчас уехать?
      — Да.
      — Хорошо, а дальше?
      — Карета отвезет вас на улицу Тревиз, в тайный игорный дом.
      Арман не мог удержаться от удивления при этих словах. Дама в черной перчатке продолжала:
      — Там вы застанете человек двадцать мужчин и женщин, окружающих стол, за которым играют в ландскнехт. Мужчины все хорошего общества, а женщины сомнительного. Среди мужчин вы увидите майора Арлева.
      — Его! — проговорил Арман.
      — Он будет там исключительно ради вас. Удивление молодого человека выразилось в глазах, которые он поднял на Даму в черной перчатке.
      — Вот визитная карточка, — продолжала она, — вы дадите ее лакею, который откроет вам дверь.
      Арман взял карточку и прочитал:
      «Госпожа де Шарни ожидает г-на Армана Леона… 184… »
      — Как видите, вы приглашены, — прибавила маркиза.
      — Но… я не знаю… этой дамы…
      — Она знает майора, и это он устроил вам приглашение.
      — Хорошо, я поеду туда, хотя теперь уже третий час ночи.
      — Там играют всю ночь.
      — Однако я не думаю, чтобы вы желали отправить меня в этот дом специально для игры.
      — Конечно, нет.
      — Так с какою же целью?
      — Вы встретите там итальянца, маркиза де Санта-Крос. Это человек лет сорока, со смуглым лицом, с осанкой отставного военного.
      — И я должен вызвать его на дуэль? — спросил Арман.
      — Нет, — ответила Дама в черной перчатке, — вы только спросите его после того, как поиграете вместе с ним около часа: «Не знаете ли вы, маркиз, неаполитанского дворянина графа де Пульцинеллу?»
      — А что он мне ответит? — спросил Арман.
      — Не знаю, но, по всей вероятности, когда вы будете выходить из игорного дома, то у вас будет назначено с ним свидание на другой день.
      Арман встал.
      — Поезжайте, друг мой, — сказала Дама в черной перчатке с загадочной улыбкой, которая, вероятно, испугала бы Фульмен, — поезжайте, развязка нашей комедии приближается.
      — Она похожа на роман, — пробормотал сын полковника.
      Он поцеловал руку молодой женщины.
      — А скоро я увижу вас? — спросил он покорно.
      — После дуэли, не раньше, — ответила она.
      — Хорошо, — сказал Арман и прибавил с улыбкой: — Так я постараюсь убить маркиза пораньше утром.
      В ту минуту, когда он уходил, Дама в черной перчатке подала ему бумажник.
      — В этом игорном доме игра идет крупная, — сказала она. — У вас с собою, наверное, денег немного. Возьмите этот бумажник; вы возвратите мне его завтра утром.
      Арман, без сомнения, подумал, что в бумажнике находится всего две или три тысячи франков, и согласился взять его.
      — Прощайте, — сказал он.
      — До свидания, хотели вы сказать, — поправила его, улыбаясь, Дама в черной перчатке. — Я жду вас завтра.
      И она простилась с ним движением руки. Арман покорно отправился на улицу Тревиз, и, несмотря на поздний час, дверь игорного дома тотчас же распахнулась перед ним. Привратник, который еще не ложился спать, увидев визитную карточку госпожи де Шарни, низко поклонился Арману и, с лампою в руке, проводил его до дверей квартиры. Лакей в черном фраке провел его в залу, где в это время находилось двенадцать или пятнадцать гостей, сидевших вокруг зеленого стола. Об Армане доложили вполголоса. Граф Арлев, находившийся среди игроков, встал, взял Армана под руку и представил его даме полусвета, называвшей себя громким именем госпожи де Шарни.
      Арман поклонился и сел рядом с майором Арлевым. Последний очутился от него по левую руку. Арман повернулся к своему соседу с правой стороны и увидел человека лет сорока, со смуглым лицом и черными курчавыми волосами; он вполне подходил под описание, сделанное Дамой в черной перчатке. В руках у него была колода карт, а перед ним лежало сто луидоров.
      — Ва-банк! — сказал Арман. Банкомет открыл карты и проиграл.
      — Санта-Крос не везет сегодня, — заметил кто-то.
      — Я еще не проиграл трех раз подряд, — проговорил, улыбаясь, маркиз. — Счастье вернется ко мне, не сомневайтесь в этом. Я неаполитанец и верю в свою судьбу.
      — Милостивейший государь, — спросил Арман, наклонившись к нему, — вы сказали, что вы неаполитанец?
      — Да, сударь.
      — Не знаете ли вы одного из ваших соотечественников, графа де Пульцинеллу?
      Это имя произвело на маркиза действие электрического тока; он страшно побледнел и, в свою очередь, нагнувшись к Арману, сказал:
      — А знаете ли вы, сударь, что за такие вопросы платят жизнью? Я буду иметь честь ответить вам после того, как выйду отсюда.
      И маркиз снова начал метать.

      Игра продолжалась. Майор Арлев, всецело погруженный в игру, казалось, совершенно не заметил, как итальянец и Арман обменялись шепотом несколькими словами, а также мертвенной бледности, разлившейся по лицу неаполитанца. Последний был все время в выигрыше; однако наступил момент, когда он проиграл и принужден был передать банк своему соседу. Молодой человек, не перестававший думать о любимой женщине, ради которой он затеял ужасную ссору, положил тысячефранковый билет перед собой.
      — Держу, — сказал игрок. Арман повернул карту и выиграл.
      — Ва-банк! — сказал, в свою очередь, неаполитанец. Арман снова выиграл.
      В течение пяти минут сын полковника выиграл тридцать тысяч франков. Опытные старые игроки называют такой выигрыш человека, впервые ставшего за игорный стол, «приманкой».
      Как бы ни был влюблен и озабочен человек, он в конце концов поддается опьянению, которое вызывает огромный выигрыш. Арман в течение часа играл с необычайным счастьем. Груды золота и бумажек, лежавших прежде перед неаполитанцем, перешли теперь к молодому человеку, глаза его горели: несколько капель пота выступило на лбу; он весь ушел в игру и, если не вполне забыл о своей любви, зато уже окончательно забыл о том, что привело его на улицу Тревиз.
      Арману в течение часа до того везло, что его счастье привело в уныние его партнеров; как вдруг фортуна снова улыбнулась неаполитанцу. Он выиграл раз, затем другой, и вскоре к нему перешли все деньги играющих. Один Арман еще держался.
      — Ну что же, милостивый государь, — насмешливо сказал ему итальянец, — мне предоставляется прекрасный случай пройтись по банку; только и остались мы с вами.
      — Ва-банк! — воскликнул Арман, раздраженный насмешливым тоном противника.
      Неаполитанец открыл карту и выиграл.
      — Вы проиграли, — сказал он Арману, — передайте мне пятьдесят семь тысяч франков.
      Молодой человек побледнел; но перед ним лежало немного более этой суммы, и он заплатил.
      — Ва-банк! — сказал он еще раз дрожащим голосом.
      — Отлично! — заметил граф.
      Неаполитанец снова открыл карту и еще раз выиграл. На этот раз Арман увидал, что не в состоянии заплатить проигрыша.
      — Ва-банк! — сказал он еще раз.
      — Хорошо! — ответил неаполитанец и выиграл в третий раз.
      Арман потерял голову.
      — Сударь, — сказал тогда неаполитанец, — вы должны мне двести двадцать восемь тысяч франков; урок немного жесток, но вы, кажется, богаты, и, вероятно, этот проигрыш не разорит вас.
      — Сударь, — пробормотал хриплым голосом Арман, — я ставлю двести двадцать восемь тысяч франков…
      — Нет, — возразил неаполитанец, — я пасую. Арман побледнел как мертвец, и на лбу у него выступили капли холодного пота. Он взглянул налево, где за несколько секунд перед тем сидел майор, по всей вероятности, для того, чтобы занять у него денег, так как у самого Армана не было уже ни луидора. Но майор исчез. Он уехал, оставив Армана в разгар игры. Хозяйка дома межу тем, встав с места, сказала:
      — Господа! Восемь часов утра! Будьте любезны разойтись, а то вы поставите меня в неприятное положение объясняться с полицией.
      Арман, шатаясь, вышел из-за стола. Даже богатые люди, как он, проиграв двести двадцать восемь тысяч франков, чувствуют некоторую неловкость и смущение.
      «Положим, мой отец богат, — рассуждал он сам с собою. — У него миллион, и он очень меня любит, но как я решусь сказать ему?.. »
      У Армана был дом, лошади, богатая обстановка, он вел образ жизни будущего миллионера, но у него не было еще капитала, который один делает человека вполне свободным в его действиях. Полковник тратил на себя десять тысяч франков, ему же давал четыреста тысяч. Но старик распоряжался своим капиталом сам, и для того, чтобы заплатить свой громадный проигрыш, Арману необходимо было обратиться к отцу.
      — Сударь, — сказал молодой человек своему кредитору, — не будете ли любезны сообщить мне, где я могу заплатить вам свой долг в течение двадцати четырех часов?
      — Виноват, сударь! — ответил неаполитанец. — Мне кажется, вы забыли…
      — О чем?
      — О том, что вы меня спросили, знаю ли я графа Пульцинеллу?
      — Да, — ответил Арман, только теперь вспомнивший о причине, приведшей его на улицу Тревиз, и вопрос неаполитанца пришелся ему не по душе.
      — Мне придется дать вам несколько неприятных для вас сведений, — возразил неаполитанец.
      — Для меня?
      — Для вас.
      Надменная улыбка скривила губы молодого человека. Неаполитанец отвел его в угол залы, из которой понемногу гости начали расходиться.
      — Сударь, — сказал он, — граф Пульцинелла был прежде разбойником и звали его Джузеппе.
      — А! Ну, так что же? Мне-то какое до этого дело?
      — Подождите. Бандит Джузеппе, разбогатев, переменил образ жизни, и так как он происходил из дворянского рода, то король вернул ему его права и титул, он вновь отстроил свой замок Пульцинеллу в Апеннинах и начал разыскивать в Париже женщину, которую очень любил. Ее звали Леоной. Граф Пульцинелла увез эту женщину в Неаполь и открыто женился на ней. Затем он сел в карету, чтобы отвезти ее в свой замок. Но, — продолжал неаполитанец, — в Париже в Леону был влюблен человек, которого она бросила и который поклялся вернуть ее любовь. Этот человек принадлежал к шайке разбойников, убийц, великосветских воров, главу которых звали… Ах! — прервал себя неаполитанец, громко рассмеявшись, — я убежден, сударь, что имя начальника этой шайки поразит вас.
      — Посмотрим! — спокойно ответил на это Арман.
      — Его звали полковник Леон.
      Арман вскрикнул и отступил на шаг, глаза его горели, выражение лица было растерянное.
      — Это был ваш отец! — докончил неаполитанец.
      Но такое состояние Армана продолжалось недолго, уступив место гневу, и молодой человек, сделав еще шаг назад, снял перчатку и бросил ее в лицо маркизу де Санта-Крос, но последний поймал ее и спокойно сказал:
      — Итак, сударь, между такими людьми, как мы, всякие объяснения излишни.
      — Вы оскорбили моего отца!
      — Нисколько. Я только сказал правду. Ваш отец был убийца и вор. Деньги, которыми он владеет и доходами с которых пользуетесь вы, приобретены ценою крови, и они достались ему после ликвидации дела ассоциации, главой которой он был и члены которой повиновались ему и убивали по его приказанию и под его руководством.
      Маркиз произнес последние слова таким убежденным тоном, что сын полковника почувствовал, как вся кровь прилила у него к сердцу.
      —Это мой отец! — повторил он хрипло. — А отец такого человека, как я, не может быть тем, что вы говорите. Вы заплатите мне за это вашей кровью.
      — Меня зовут маркиз де Санта-Крос, — ответил неаполитанец. — И я живу на улице Тэбу, N 44. Я буду ждать ваших секундантов весь день.
      — Они явятся к вам через час! — вскричал Арман вне себя.
      — С двумястами двадцатью восемью тысячами франков, которые вы мне должны, я полагаю, — насмешливо заметил неаполитанец.
      Арман побледнел.
      — Потому, что, — прибавил маркиз, — вам прекрасно известно, что нельзя драться, не уплатив предварительно свой карточный долг.
      — Вы получите его! — крикнул Арман.
      Он вышел из залы бледный, с горящими глазами, со стесненным сердцем, как человек, которому нанесли кровную обиду.
      Карета, привезшая молодого человека, ждала его у подъезда. Арман скорее упал, чем сел на подушки.
      — Куда прикажете ехать? — спросил кучер. — На площадь Бово?
      — Нет, нет, — пробормотал Арман, — в Пасси, на улицу Помп, к отцу.
      Карета помчалась во весь дух и приехала в Пасси менее чем через час. Было около девяти часов утра. Полковник уже встал и тихими шагами прогуливался по саду. Уже с полгода старик, которого терзали нравственные муки его сына — его единственной привязанности на этом свете, его надежды, путеводной звезды — все более и более горбился, и шаги его потеряли свою уверенность, и он ходил, шатаясь.
      Увидав сына, он вскрикнул от радости, но этот радостный крик тотчас же замер. Арман был бледен, расстроен, платье на нем было смято и в беспорядке, как будто он провел ночь в каком-нибудь грязном притоне. Заметив это, старик задрожал и отступил назад, дрожа всем телом.
      — Отец, — хриплым голосом сказал Арман, — позвольте мне начать без предисловий; дело слишком серьезно, и я прямо буду задавать вам вопросы. Мне некогда.
      — Господи! — воскликнул полковник. — В чем дело, дитя мое?
      — Как велико состояние, которое вы мне завещаете, отец?
      — Миллион, — ответил полковник. — Но…
      — Можно реализовать эту сумму?
      — Разумеется. Но… к чему?
      — Бранить меня вы будете после, а теперь необходимо спасти мою честь.
      — Честь! — вскричал полковник.
      — Я проиграл двести двадцать восемь тысяч франков, — продолжал Арман. — Они нужны мне сейчас же, чтобы я мог уплатить свой долг…
      — Ты получишь их, — печально, но без гнева ответил полковник.
      — Уплатить и драться, — докончил Арман.
      Слова эти имели действие гальванического тока на полковника. Старик выпрямился, точно так же, как некогда встретив на скале капитана Лемблена, глаза его вспыхнули.
      — Драться! — вскричал он. — Ты хочешь драться? Но с кем? Кто оскорбил тебя?
      — Оскорбили не меня, отец, а вас, — ответил Арман.
      — Меня! Меня! — удивился старик.
      — Вас, отец.
      — В таком случае, драться буду я; я могу еще драться, могу…
      — Отец, — перебил его Арман, — человек, которому я должен двести двадцать восемь тысяч франков, человек, которого я убью, заплатив долг, осмелился сказать мне…
      — Ну? — с тревогой спросил полковник.
      — Он сказал мне, — продолжал Арман, пристально смотря на побледневшего полковника, — что вы были начальником шайки убийц и что деньги, которыми вы владеете и которые я проиграл, были приобретены ценою крови и воровства. Неужели это правда, отец?
      Слова эти поразили старика, как громом. Он отступил назад, поднял руки, глухо вскрикнул и упал на колени перед сыном, пробормотав только одно слово:
      — Пощади!
      — Ах, так, значит, это правда! — вскричал Арман.
      И так как он не мог просить и не хотел осудить такого великого преступника, каким был его отец, то благородный молодой человек отвернулся и убежал.
      — Я чувствую, что схожу с ума… — прошептал он.

      Арман, снова садясь в карету, был в таком состоянии, что кучер не осмелился спросить, куда ему прикажут ехать и наудачу поехал по дороге в Париж. Во время пути Арман был всецело поглощен мыслью:
      «Заплатить маркизу де Санта-Крос, потом убить его и умереть самому»;
      Но как заплатить? Разве маркиз не сказал ему, что состояние его отца было приобретено убийством и воровством? И когда Арман умолял полковника разубедить его, тот упал на колени, моля о пощаде, вместо того, чтобы гордо выпрямиться и гневно сверкнуть глазами, как честный человек, которого оклеветали. «Никогда! никогда! — решил он. — Такими деньгами я не могу платить своих долгов».
      И несчастный молодой человек в отчаянии бился головою о стенки кареты, спрашивая себя, где бы ему достать ту огромную сумму, которую он задолжал, потому что он оставил уже мысль продать свой дом, лошадей, мебель и драгоценные вещи. Все это он получил от своего преступного отца, которого любил и уважал до сих пор, но все это запятнано преступлением.
      У Армана было много друзей в Париже, но какой друг одолжит двести тысяч франков без гарантии платежа? А у Армана ничего более не осталось, он сделался бедняком с той минуты, как узнал о позорном происхождении своего богатства.
      Карета продолжала мчаться, и кучер привез его на площадь Бово, думая, без сомнения, что молодой человек хотел приехать именно туда. Когда карета остановилась, Арман высунулся в окно, узнал отель Дамы в черной перчатке и только тогда, более чем через три часа, вспомнил об этой женщине, так безумно любимой им и бывшей первой причиною ужасного несчастья, разразившегося над ним. Он выскочил из кареты и вошел во двор:
      «О, она спасет меня!» — подумал он.
      Но привратник остановил его в подъезде:
      — Маркиза уехала сегодня утром, — сказал он, — оставив мне письмо к вам.
      Арман, почувствовавший, что ноги подкашиваются под ним, взял письмо, распечатал и, пробежав его глазами, бессильно прислонился к стене комнаты привратника.
      Письмо заключало всего несколько строк:
      «Друг мой, я уезжаю на три дня. Через три дня я поблагодарю вас".
      Арман чуть не лишился чувств.
      — Но, наконец, — спросил он, — майор Арлев дома?
      И он подумал: «Майор казался моим другом, он спасет меня».
      — Г-н майор уехал вместе с госпожой маркизой, — ответил привратник.
      «О, как бы мне хотелось умереть!..» — подумал Арман, направляясь к карете и шатаясь, как пьяный.
      — Куда прикажете ехать? — спросил кучер.
      — Домой, в Шальо, — ответил Арман.
      Во время переезда молодому человеку казалось, что им овладела галлюцинация. Он вообразил, что видел ужасный сон, и сказал себе:
      «Однако я никак не могу проснуться».
      Карета, лошадь которой изнемогала от усталости, въехала во двор маленького отеля, затерявшегося среди больших деревьев, где Арман провел столько счастливых и спокойных дней. Первое лицо, которое он увидел, был старый Иов, слуга, преданный ему до самопожертвования. На глазах у Иова блестели слезы; вид у него был сдержанный и серьезный. Он помог своему молодому барину выйти из кареты, не задав ему ни одного вопроса.
      — Иов, друг мой, — сказал ему Арман разбитым голосом, — ты стар, разбит и заслуживаешь покоя и довольства до конца твоих дней. Но и тебе придется трудиться, начать снова жить, потому что твой хозяин беднее тебя и не может долее кормить тебя.
      Иов на это ничего не сказал и не выразил даже удивления, а только поднял на Армана глаза, полные слез.
      — Иов, — продолжал Арман, опираясь на старика, так как он чувствовал крайнюю слабость, — помоги мне дойти до моей комнаты и дай мне все, что нужно для письма.
      Старик кивнул головою в знак того, что приказание будет исполнено.
      Арман поднялся в свою спальню и, окончательно ослабев, упал в кресло.
      Иов молча поставил перед ним стол.
      Молодой человек и старик встретились взглядами.
      — Мой бедный старик, — продолжал Арман, — если бы ты был сыном вора и убийцы, что бы ты сделал?
      — То, что вы собираетесь сделать, господин Арман, — просто ответил солдат.
      — Ах, ты догадался? — проговорил молодой человек, сдерживая рыдания.
      — Да, — прошептал Иов, — я знаю все.
      Арман взял перо и твердою рукою написал следующие строки:
       «Дорогая моя Фульмен,
       Арман живой, Арман, любимый вами, не может быть обязанным вам, но вы можете спасти честь и память этого Армана.
       Фульмен, вы, любившая меня, но любовь которой я отвергал, я умираю, оставляя долг, священный долг — долг чести, долг карточный. Когда вы прочтете это письмо, меня уже не будет в живых. Соберите все, что у вас есть, обратитесь ко всем нашим друзьям, если понадобится, но уплатите мой долг…
       Неблагодарный умирает, веря в вас, и молит простить его.
       Арман».
      Сын убийцы запечатал письмо и отдал его Иову.
      — Ты отнесешь письмо, когда все будет кончено…
      — Хорошо, сударь, — сказал старый солдат.
      — А теперь, — прибавил Арман, — принеси мои пистолеты.
      — Сейчас, — ответил Иов.

      Прежде чем продолжать наш рассказ, объясним, как могло случиться, что старый Иов, которого мы видели накануне после исчезновения его господина у Дамы в черной перчатке, не выразил на малейшего удивления, увидав его возвратившимся, и нашел вполне естественным, что молодой человек хочет убить себя.
      Час назад, то есть в то время, когда наш герой ехал из Пасси на площадь Бово, Иов встретил приехавшего полковника. Несчастный отец, разбитый горем, захотел в последний раз посмотреть на своего сына, который отрекся от него, узнав о его преступлении. Родительская любовь придала силы убитому горем старику, и он приехал в Шальо в надежде найти там Армана. Но Арман не являлся.
      Увидав своего бывшего начальника, старый солдат подбежал к нему, чтобы поддержать, потому что старик шел, шатаясь.
      — Полковник! — вскричал он. Но тот отстранил его руку, сказав:
      — Иов, вы были доблестным солдатом и честным человеком; на вашей жизни нет пятен…
      — Как и на вашей, полковник.
      — Вы ошибаетесь, Иов, — пробормотал старик в припадке раскаяния. — Я уже не ваш полковник. Я уже не тот, каким вы видели меня на поле сражения среди пуль и пушечных ядер, сражавшегося во главе войска. Я подлец!
      — Вы! — вскричал Иов вне себя, предполагая, что его старый господин сошел с ума.
      — Иов, — продолжал полковник, — мое славное и непорочное прошлое запятнано двадцатью годами бесчестья и подлостей. Иов, я сделался преступным ради своего сына, которого я обожаю; желая сделать его богатым, счастливым, уважаемым, я сделался убийцей и вором.
      И, склоняя все более и более свою седую голову перед другим стариком, который мог поднимать свою голову высоко, полковник глухим, прерываемым рыданиями голосом признался во всем… И солдат, оставшийся чистым, бившийся при Аустерлице и Иене, вдруг отступил от ужаса.
      — Ах, — прошептал растерявшийся полковник, — и ты также осуждаешь и отрекаешься от меня… и ты также…
      — Я прощаю вас ради вашего сына, — торжественно сказал Иов.
      Полковник зарыдал.
      — Сын мой! Сын мой! — вскричал он. — О, я пришел сюда для того, чтобы упасть перед ним на колени, чтобы взглянуть на него в последний раз и вымолить у него прощение. Иов, не отталкивай меня, будь добр и великодушен, проводи меня к моему сыну.
      И старик с мольбою протянул руки.
      — Вашего сына, — сказал Иов, — здесь нет, и я не знаю, где он…
      Полковник вскрикнул.
      — Господи! — проговорил он в отчаянии.
      В эту минуту дверь дома отворилась, пропустив женщину.
      — Я пришла сказать вам, где ваш сын, — обратилась она к полковнику.
      Вошедшая была не Фульмен. Это была Дама в черной перчатке! Она подошла к полковнику, который смотрел на нее, почти ничего не сознавая.
      — Идите, идите! — торопила она. — Следуйте за мною… я пришла сюда, чтобы сказать вам, где ваш сын.
      Она взяла полковника под руку и потащила его за собою с лихорадочной энергией; старик собрал последние силы и последовал за ней.
      Она ввела его в дом, в ту самую комнату, окна которой выходили одновременно в сад и во двор и которую Арман превратил в курильную. Молодая женщина закрыла дверь и вернулась к полковнику.
      — Полковник Леон, — сказала она, — вы никогда не видали меня, не правда ли? Но вы должны были слышать обо мне.
      И она указала на свою затянутую в перчатку руку.
      — Я та самая женщина, которую преследовал своею любовью твой сын…
      — Дама в черной перчатке! — вскричал полковник, опускаясь на стул и задрожав всем телом под пронзительным взглядом мстительницы.
      — Полковник Леон, — продолжала она звучным и насмешливым голосом, — знаешь ли ты, что благодаря мне твой сын узнал о твоих преступлениях, что один из моих людей, человек, которого я сделала своим рабом, обыграл твоего сына на огромную сумму и затем сказал ему: «Ваш отец убийца и вор!»
      Полковник растерянно смотрел на молодую женщину.
      — Он явится, без сомнения, сюда, — продолжала она. — Он явится, потому что ты, негодяй, дал ему рыцарское сердце. А так как он питает отвращение к твоему золоту, о гнусном происхождении которого ему теперь известно, и не может достать огромной суммы, которую он проиграл, а жить, покрытый позором, он не может, если этот долг чести не будет уплачен, — то он убьет себя.
      Хриплый стон вырвался из сжатого горла полковника. Он попытался собрать оставшиеся силы, но только бессильно опустился на стул, услышав стук кареты и увидав в окно Армана, бледного и обессиленного, вышедшего из кареты, опираясь на старого Иова.
      Тогда мстительница сняла перчатку и показала полковнику свою руку. На руке виднелись красные пятна от запекшейся крови…
      — О, я вижу, — сказала она, — ты спрашиваешь себя, кто я, полковник Леон? Ну, что ж! Взгляни на эту руку… Я вложила когда-то ее перед алтарем в руку человека, которого ты убил несколько часов спустя… И я поклялась не снимать перчатки и не смывать этих пятен крови до тех пор, пока мой муж не будет отомщен!.. Полковник Леон, меня зовут маркизой Гонтран де Ласи, и час твоего наказания настал!

      Последние слова Дамы в черной перчатке навели на полковника столбняк. В течение нескольких минут он сидел онемевший, неподвижный, с открытым ртом и глазами, устремленными на женщину, которая сказала ему свое ужасное имя.
      — А, теперь ты понимаешь, презренный, — сказала Дама в черной перчатке, — почему я старалась, чтобы твой сын влюбился в меня!
      Она расхохоталась, и ее смех, шипящий и металлический, наводил страх.
      — Слушай, — продолжала она, — я уже погубила всех членов твоей ассоциации, а теперь хочу наказать тебя. Одного ты убил сам, на краю обрыва, восемь месяцев назад; это был Гектор Лемблен. Другой, шевалье д'Асти, умер, воображая, что жена его виновна. Третий умер для света, хотя он и жив, его жена и дочери оплакивают его, он прочитал свой некролог в газетах. Четвертый умер от удара шпаги. Я хотела помиловать пятого, но хотя я его простила, зато роковая страсть, овладевшая им, не даст ему пощады. Он игрок.
      Она остановилась, холодно и насмешливо взглянула на полковника и продолжала:
      — Я приберегала тебе высшее наказание, так как ты виновнее остальных, потому что ты явился когда-то к изголовью несчастного Гонтрана де Ласи и предложил ему свою гнусную сделку… Я сберегала тебя напоследок, полковник Леон, потому что ты был главою этих разбойников, их душою, их вдохновителем, ты сделал меня вдовою, прежде чем я сделалась женой, ты сменил мое венчальное платье на траур…
      Полковник с помутившимся взором, по-прежнему неподвижный, слушал эту женщину, которая смеялась над его мукой.
      — О моя месть! — продолжала она, — дорогая и приятная месть, которую я обдумываю каждый день… Знаешь ли ты, каждую ночь, когда мой взор смежался от сна, чей кровавый образ являлся у моего изголовья: образ Гонтрана! Знаешь ли ты, каждый день, каждый час, в уединении или среди шумного света, чей голос постоянно раздавался в ушах моих, крича мне: «Отомсти за меня». Это был голос Гонтрана! Знаешь ли ты, что каждый раз, когда одна из намеченных мною жертв падала под моим ударом и жалость овладевала мною и мне становилась противна моя ужасная месть, этот голос снова кричал мне: «Нет, твоя обязанность еще не кончена… надо продолжать мстить и мстить до тех пор, пока не погибнет последний!» Последний — это ты! Я хотела поступить, как палач. Понимаешь? Когда палач видит двух осужденных, поднимающихся по ступеням эшафота, он схватывает того, который моложе и наименее виновен, потому что молодости скорее простится преступление, и палач кладет его первого на роковую плаху, предоставляя старейшему любоваться кровавым зрелищем отрубленной головы, прежде чем упадет его собственная. Я поступила так же, как палач, полковник, и после того, как все уже погублены мною, я подумала о тебе…
      При последних словах испуг полковника, казалось, победил его оцепенение. Он попытался встать и бежать… но мстительница схватила его за руку и толкнула обратно на стул, с которого он только что хотел встать.
      — Подождите, полковник, — насмешливо сказала она ему, — ведь вы еще не знаете, какое наказание я назначила вам.
      Полковник, подчиняясь ее властному голосу, надменному взгляду и движению, впал в прежнюю неподвижность, продолжая смотреть на нее помутившимся взором.
      — Слушайте же, — продолжала она, — я знаю вашу жизнь и жизнь всех «Друзей шпаги» изо дня в день и из часа в час. На другой день после похорон моего возлюбленного Гонтрана я покинула Париж, захватив его дневник, который он вел втайне. В то время был жив мой старик отец, благородный дворянин, который должен был умереть с миром, не зная прошлого Гонтрана, мрачного и полного преступлений прошлого, которого ты был виною, негодяй! И хотя я обрекла вас всех своей ненасытимой ненависти, я оттягивала день своего возмездия, я ждала, когда мой старик отец сойдет в могилу. Итак, когда я вернулась в Париж, чтобы привести в исполнение свой замысел, я считала тебя еще молодым, потому что Гонтран пишет в своем дневнике: «Это энергичный и еще молодой человек, бессердечный и сильный, бандит со смелым взором, убийца с сильной рукою, взявший клятву с тех, которые должны всегда повиноваться ему». Я ошиблась. Ты обратился в старика, терзаемого угрызениями совести, которому наскучило жить, а смерть сделалась безразлична. Убить тебя уже не значило наказать, а скорее избавить от страданий…
      Полковник сделал движение, глаза его загорелись, и взгляд его, казалось, говорил: «Да… убейте меня… вы сделаете меня пресчастливым».
      Но Дама в черной перчатке продолжала:
      — К счастью, для моей мести, у тебя был сын… которого ты любишь, обожаешь… ради которого ты сделался преступником… сын…
      Она остановилась, в соседней комнате послышался шум.
      — Слышишь, — сказала мстительница, — это он вошел в комнату… он!
      Полковник еще раз попытался встать и бежать к сыну. Но железная рука держала его. Он хотел открыть рот и крикнуть, но молодая женщина приказала ему молчать, сказав:
      — Молчи или сын твой умрет.
      И несчастный отец остался неподвижный и безмолвный. Тогда она продолжала вполголоса, по-прежнему с угрозой и насмешкой:
      — Твой сын встретил меня и полюбил. Он полюбил меня горячо и безгранично. Если бы я послала его сорвать цветок, растущий на краю пропасти, или пройти через объятый пламенем город, то он исполнил бы это; он вошел бы на эшафот, если бы я ему это приказала, с улыбкой на губах. О! — проговорила она, сдерживая вздох, — сначала мне было жаль его, хотела оттолкнуть его от себя, я избегала его, потому что не хотела губить невинного сына за преступного отца… но, несмотря на все мои старания, судьба ставила его везде на моем пути. Тогда он сделался моим орудием, как «Друзья шпаги» были твоим; он служил моей мести, не подозревая, несчастный, что тот, которого я поражу последним, наказать которого он мне должен помочь, будешь ты! — ты, его отец, ты, которого он любил… Ах! была минута, когда мужество покидало меня, когда я бывала тронута его любовью, молодостью, чистотою; в течение нескольких мгновений, забывая свой ужасный замысел, я устремляла ласковый взгляд на его молодую, прекрасную голову… бывали минуты, когда я боялась полюбить его… слышишь ли ты это, полковник? Но голос, взывавший о мести, раздавался еще более угрожающе и говорил мне: «Отомсти за меня! Отомсти!» И я поняла, что я не должна никого более любить на этом свете, что моя рука должна поражать без жалости и безостановочно… И мое сердце замкнулось; я слушалась только голоса крови, и этот голос произнес приговор над твоим сыном.
      Она нервно и насмешливо расхохоталась.
      — Подожди, — сказала она, — слушай дальше: твой сын вернулся к себе и более не выйдет оттуда. Он вернулся с разбитым сердцем, потому что в эту ночь он проиграл — огромную сумму, которую ты один мог бы заплатить, но ему сказали, что состояние, которым ты владеешь, ворованное и залито кровью… Ему сказали, что ты был разбойником и убийцей, и когда он приехал к тебе и умолял тебя разубедить его, ты упал на колени перед ним и молил о пощаде… Правда ли это?
      Она снова остановилась. В эту минуту раздался голос Армана, говорившего Иову: «Ты отнесешь это письмо по адресу, а теперь заряди мои пистолеты… »
      Дама в черной перчатке продолжала:
      — Теперь ты все понял, не так ли? Твой сын приехал сюда затем, чтобы убить себя, потому что он не может уплатить своего карточного долга, а Арман человек честный… потому что…
      Полковник употребил последнее усилие и снова встал; он открыл было рот, но только несколько неясных звуков сорвалось с его губ.
      — Молчи! — сказала молодая женщина. — Молчи! Или он умрет сейчас же!
      Эта угроза снова парализовала несчастного старика, а Дама в черной перчатке вынула кинжал, который был спрятан у нее на груди.
      — Смотри! — сказала она. — В твой последний час я сжалилась над тобою… Хочешь спасти своего сына? Его долг будет уплачен, честь не будет запятнана… Свет никогда не узнает, что ты был негодяем… Говори, хочешь ли ты этого?
      И так как старик протягивал к ней руки и, казалось, взглядом и жестом говорил ей: «О, говорите… говорите! Но только спасите моего сына! Спасите его!» — то она подала ему кинжал и проговорила: «Убей себя!»
      Старик схватил кинжал с какою-то бешеной радостью, сжал его в своей ослабевшей руке и поднес к груди… Но прежде чем опустилась его поднятая рука, он лишился сил, упал на диван и остался лежать неподвижно. Радость, охватившая его при мысли, что его возлюбленный сын не умрет, нанесла полковнику Леону смертельный удар вернее, чем кинжал, который ему дала Дама в черной перчатке. Жизнь полковника угасла без агонии, как догоревшая лампа.
      В эту минуту отворилась дверь. Вошел Иов, который, повинуясь приказанию своего молодого барина, пришел за пистолетами. Увидав труп своего старого полковника, он остановился на пороге безмолвный и бледный. Мстительница приложила палец к губам.
      — Спрячьте этот труп! — тихо сказала она. — Спрячьте его… Уберите отсюда… Положите его в угол… на кровать… куда хотите… но чтобы сын не видал его…
      — Сударыня, — сказал Иов, — я предоставил вам поступить с отцом, как вам было угодно…
      — Ну?
      — Но вы обещали мне, что если отец умрет, то сын останется жив.
      — И я сдержу свое обещание.
      — Вы даете клятву в этом?
      — Клянусь.
      Она протянула руку, еще запятнанную кровью ее умершего мужа, и прибавила,
      — Зарядите пистолеты, но…
      — Но… — пробормотал Иов.
      — Отнесите их, приказала она, — но спрячьте поскорее этот труп.
      Иов повиновался, а Дама в черной перчатке упала на колени.
      — Боже мой! — прошептала она. — Я исполнила свой ужасный доли теперь простите ли Вы меня и позволите ли мне повиноваться голосу, который говорит в глубине моего сердца?!

      В то время как вышеописанная сцена происходила в кабинете, Арман находился в своей спальне. Он написал короткое завещание, гласившее:
       «Мой дом, драгоценности, белье, лошадей и пр. прошу продать с аукциона, а вырученные деньги отдать в пользу бедных.
       Иова я назначаю своим душеприказчиком».
      В предсмертный свой час молодой человек еще раз вспомнил о женщине, которую так страстно любил и за которую он поплатился жизнью; он вспомнил ее, отправившую его в дом, где в первый раз он услыхал о бесчестных поступках своего отца.
      И, взяв перо, он написал следующие строки:
       «Сударыня.
       Вы, которую я так любил и из-за которой я умираю.
       Не удивляйтесь, если на пороге могилы…»
      Шум внезапно открывшейся двери прервал письмо. Вошел Иов и молча положил на стол пистолеты. Арман пожал руку старому солдату и сказал:
      — Спасибо!.. Прощай!.. Уходи!
      Он снова взял перо. Иов вышел. Арман продолжал писать:
      «Сударыня, не удивляйтесь, если в последнюю минуту я думаю еще о вас, если я посылаю вам последнее „прости“, если я прошу у вас слезы и сожаления… "
      Он остановился, и этот юноша, столь гордый и спокойно смотревший в лицо смерти, зарыдал и проговорил:
      — Боже мой! Боже мой! Я больше не увижу ее!
      Эти слова, без сомнения, были услышаны, потому что в эту минуту дверь, в которую вышел Иов, снова отворилась. Дама в черной перчатке появилась на пороге, и Арман вскрикнул от удивления и радости.
      — Вы! Вы! — проговорил он.
      — Я! — сказала она, идя к нему.
      В эту минуту это не была уже прежняя насмешливая, неумолимая женщина, взгляд которой блестел, как лезвие кинжала, это не была уже мстительница, исполнявшая свою кровавую миссию и преследовавшая день и ночь, без устали, убийц своего супруга…
      Она поразила последнего убийцу Гонтрана де Ласи и снова сделалась только женщиной.
      Она подошла к Арману печальная, бледная, дрожащая, взяла его руки в свои и сказала:
      — Да, это — я, Арман; я пришла спасти вас.
      — Спасти меня! — сказал он.
      — Да, — ответила она. — Возьмите этот бумажник и заплатите свой долг человеку, который оскорбил вас.
      — А! Вы, значит, знаете?..
      — Все.
      — Так вы должны знать и то, — сказал он, — что я должен умереть, потому что ношу опозоренное имя.
      — Нет, — возразила она, — ваше имя останется чистым, тот человек будет молчать.
      — Неужели вы думаете, что мне не будет казаться в то время, когда я буду идти по улице, что первый встречный укажет на меня пальцем?
      — Ну, так что же! Мы уедем.
      — Уехать!
      — Да, — сказала она с волнением, — вы поедете со мной, потому что теперь я свободна: мой долг исполнен, и я могу повиноваться голосу моего сердца, потому что я люблю вас!
      Если бы несколько дней назад Арман услыхал это признание, то, может быть, он сошел бы с ума или умер бы от счастья… Но теперь Арман стоял молча, дрожащий, с каплями холодного пота на лбу… Он сделал шаг назад и оттолкнул женщину, которая пришла сказать ему, наконец, что любит его, и которая была готова упасть к его ногам.
      — Ах! — проговорил он после нескольких минут молчания, показавшихся ей вечностью. — Вы любите меня, сударыня, так как ваш долг исполнен…
      — Да, — проговорила та чуть слышно, покраснев и растерявшись. — Да, я люблю вас.
      Но Арман оставался спокоен и холоден.
      — Вы любите меня, — продолжал он, — потому что поразили последнего убийцу вашего мужа, не правда ли? О! Я все угадал, сударыня, все понял… Этот убийца, эта последняя жертва, которую вы хотели поразить, — старик, от которого сын только что отрекся и проклял, не так ли, сударыня?
      Она опустила голову и пробормотала:
      — Он убил моего мужа…
      Молодой человек крикнул дрожащим голосом:
      — Это был мой отец!
      Его слова, взгляд, голос испугали мстительницу. Она упала на колени и, протянув руки, закричала с рыданиями в голосе:
      — Прости меня… я люблю тебя… я всю жизнь буду ползать у ног твоих, я буду твоей рабой… я заставлю тебя забыть об этом человеке.
      — Это был мой отец, — повторил Арман.
      — Ну, так что же! — сказала она с увлечением. — Если ты ненавидишь меня, то я буду избегать тебя, уеду на край света, и ты никогда не увидишь меня и не услышишь обо мне… Но только прости меня!
      — Вы заставили меня проклясть моего отца! — глухо прошептал Арман.
      Она заглушила рыдания, встала, сделала шаг назад и сказала:
      — Прощайте… Арман… прощайте… и так как благодаря мне вы лишились богатства, которое до сих пор считали законным, то позвольте мне исправить мою вину… Я уйду в монастырь и оставлю вам все свое состояние…
      Едва она кончила и Арман не успел еще ответить, как вошел Иов.
      — Господин Арман, — воскликнул старый солдат, глаза которого в это время сверкали, а сгорбленный стан выпрямился, — Господин Арман, прогоните эту женщину, бросьте ей в лицо ее золото и убейте себя… Она только что убила вашего отца…
      Старый солдат открыл обе половинки двери кабинета; затем он указал рукой, и молодой человек ужаснулся, увидев труп своего отца, который Иов положил на пол… Сын полковника почувствовал горесть и бешенство. Он взял бумажник, который Дама в черной перчатке положила на стол, и бросил его к ее ногам.
      — Уходите, сударыня, уходите! — крикнул он.
      — Нет, нет, — ответила она в исступлении. — Так как ты хочешь умереть, то умрем вместе, и, быть может, ты простишь меня на том свете, если не можешь простить теперь…
      И прежде чем молодой человек успел предупредить ее движение, Дама в черной перчатке схватила пистолет, направила его себе в грудь и нажала курок… Раздался выстрел, мстительница упала мертвая.
      Не успел Арман взять другой пистолет и последовать ее примеру, как в комнату поспешно вошли два новых лица: лорд Г. и Фульмен.
      Фульмен бросилась к Арману и вырвала пистолет из его руки.
      — Вашему кредитору уплачено все… — сказала она и прибавила, указывая на труп. — Она расправилась с собою сама и тем избавила меня от преступления, потому что я была там, Арман, я уже давно охраняю вас, и если бы вы застрелились, я убила бы также и ее…
      — Фульмен, — прошептал молодой человек печально, — Вы спасли мою честь, да благословит вас Бог… Но вы довершите ваши благодеяния, не правда ли? Вы будете самоотверженны до конца, Фульмен…
      — Говорите, — сказала она с волнением, — что я должна сделать.
      — Ничего; дайте мне умереть.
      — Умереть?
      — Да, это необходимо!..
      — Вам… умереть? Умереть, когда ваше лицо блещет молодостью, когда будущее в ваших руках!..
      — Имя мое обесчещено, будущее мое, Фульмен, — это воспоминание о моем несчастном виновном отце, которому я молю у Бога прощения…
      — О! — вскричала Фульмен, и долго сдерживаемые рыдания не дали ей договорить.
      Арман взял ее руку, с восторгом поднес ее к своим губам и прошептал. — Боже мой! Как я был неблагодарен и безумен!
      Затем обратился к лорду Г. и сказал:
      — Простите ли вы меня, милорд?
      Благородный сын Альбиона подошел, положил свою руку на плечо молодого человека и сказал ему мягким, серьезным и в то же время печальным голосом:
      — Молодой человек, всмотритесь в меня внимательно; я стар и знаю жизнь, а потому позвольте мне дать вам совет. В двадцать шесть лет не умирают от того, что отец преступник, и не считают себя разоренным, не имея лошадей и отеля. Бог, всегда справедливый и милосердный, посылает тем, которые теряют свое благосостояние и честное имя, возможность приобрести вновь честное имя и надежду на будущее довольство. Эта надежда заключается в одном слове — труд!
      — Ах! — вскричал молодой человек. — Вы правы, милорд.
      Лорд Г. продолжал:
      — Вы — сын той рыцарской страны, где эполеты, блещущие на солнце после рассеившегося дыма на поле битвы, ценятся дороже золота, где слово «отечество» заставляет биться все сердца и порождает героев; той страны, наконец, где из каждого трудолюбивого пахаря выходит отличный солдат.
      Арман вскрикнул от восторга и сказал лорду Г.:
      — Пойдемте со мной, пойдемте сейчас же, я хочу сегодня же вступить в ряды воинов.
      Фульмен стояла молчаливая и серьезная, а старик Иов плакал от радости.

      Пять дней спустя после описанных нами событий пароход компании Базен-Перрье развел пары в порту Марселя в десять часов утра. В это же время почтовая карета, проехав Канебьер, остановилась на набережной перед ратушей. Трое седоков, двое мужчин и женщина, вышли из нее.
      Один из мужчин был лорд Г., этот истый джентльмен, верный и преданный друг, с великодушным и благородным сердцем. Другой был молодой солдат в форме простых африканских стрелков, в красных брюках с лампасами и в светло-голубом мундире.
      Разумеется, великосветские щеголи, прогуливающиеся каждый день между двумя и четырьмя часами дня в Лесу или в Елисейских полях, одни верхом на чистокровных скакунах, другие в фаэтонах, запряженных парой пони, не узнали бы солдата и окинули его самым равнодушным взглядом. Наглые грешницы, ужинающие у Тортони и играющие веером в своих ложах в Опере, проехали бы мимо него, не обратив на него ни малейшего внимания. Однако у этого человека, в кепи с галуном, были прежде свои лошади и романтические приключения. Он бросал золото в окно своего маленького отеля с беспечностью миллионера. Члены Жокей-клуба видели, как он равнодушно проигрывал не одну сотню луидоров. В Мадриде его видели выходящим в солнечные дни из собственного фаэтона и галантно предлагающего руку очаровательной женщине, неизвестно откуда явившейся и красивой до такой степени, что ради нее могли полететь прахом все предрассудки города.
      Этот человек, этот молодой солдат, еще накануне бывший миллионером, а вскоре могущий быть героем, был Арман Леон, которого Фульмен и лорд Г. пожелали проводить.
      С парохода спустили шлюпку, и она причалила к набережной.
      Лорд Г. подал руку Фульмен и сел в лодку вместе с нею. Арман сел напротив них.
      Матросы начали грести, и шлюпка причалила к пароходу; трое пассажиров взошли на борт.
      Несколько минут спустя пароход поднял якорь, вышел из порта, обогнул мыс Фаро и устремился, окруженный пенистыми волнами, в открытое море.
      Арман все еще держал в своих руках руки Фульмен и лорда Г. Они разговаривали таким образом около часа. Молодым человеком овладело волнение, которое охватывает все благородные сердца, когда берега отчизны исчезают понемногу в морском тумане. Глаза Фульмен были полны слез, лорд Г. был грустен и серьезен, как все люди, перенесшие глубокое горе.
      Вдруг пароход уменьшил ход, выпустил пары к голубому небу Средиземного моря, и помощник капитана, подойдя к лорду Г., сказал:
      — Милорд, пора ехать обратно. Мы давно уже обогнули острова Помег и Ратоно, и через час вам уже нельзя будет вернуться в шлюпке.
      — Прощайте в таком случае, — сказал лорд Г., пожимая руки Армана. — Прощайте… капитан.
      — О, погодите еще немного! — вскричал молодой человек, улыбаясь и покрывая поцелуями нежную белую ручку Фульмен.
      — Прощайте… или лучше до свидания, — прошептала она дрожащим голосом.
      — Будьте мужественны, дитя мое, — сказал ей на ухо лорд Г., беря ее под руку и увлекая к лестнице правого борта парохода.
      Матросы ждали уже в шлюпке.
      Лорд Г. и Фульмен, обменявшись последним приветом, в последний раз пожали руку Арману и спустились в шлюпку-
      Лодка отчалила, и хрупкое суденышко было предоставлено своим собственным силам.
      Море было спокойно и сине, дул небольшой ветерок. Рулевой распустил парус и обогнул Марсельский мыс в то время, как пароход продолжал путь к африканским берегам.
      Молодая женщина и ее спутник, стоя в шлюпке, долго следили глазами за пароходом, стараясь разглядеть, несмотря на далекое расстояние, красное кепи их протеже; затем пароход исчез за горизонтом вместе с клубом дыма, поднимавшимся к пепельно-голубому небу.
      — Фульмен, дитя мое, — сказал тогда сын Альбиона, — мы вернемся в Париж.
      — Куда же мы поедем? — спросила она равнодушно, и две крупные слезы покатились по ее щекам.
      — В Мальту.
      — Зачем?
      — Мальта принадлежит Англии, а я хочу жениться на вас по законам моей страны.
      — Жениться на мне? — спросила она с испугом. — Обдумали ли вы это, милорд?
      — Дитя, — сказал англичанин с грустной улыбкой, — я хочу, чтобы свет знал, чего ты достойна, я хочу восстановить твою честь, оставить тебе мое имя и богатство. Арман может любить бывшую возлюбленную лорда Г., но я хочу, чтобы он женился на его вдове.
      — Ах! — вскричала Фульмен, побледнев. — Вы с ума сошли, мой друг? Вдова! Неужели вы собираетесь умирать?
      — Успокойтесь, — ответил лорд, — я могу прожить еще немного. Мой доктор накануне нашего отъезда из Парижа сказал мне, что с моей болезнью сердца я проживу еще года четыре или пять. Через пять лет Арман получит орден и офицерский чин, а я заставлю свет настолько уважать леди Г., что она сможет выйти замуж за того, кого она так сильно любила.
      Фульмен взяла руку лорда Г., почтительно поднесла ее к губам и разрыдалась.

      В одну из тех африканский ночей, когда голубое небо, усеянное звездами, становится похожим на королевскую мантию, разведочная колонна под начальством генерала *** возвращалась в Константину после четырехмесячной экспедиции против непокоренных еще племен. Ночь была тихая и теплая, такая, какие обыкновенно бывают летом у подножия Атласских гор.
      Слышались только топот конских копыт и звяканье сабель да шепот разговаривавших кавалеристов.
      Во главе авангардного взвода ехал молодой офицер, на лбу у которого была окровавленная повязка, а левая рука висела на перевязи. Однако он крепко и прямо держался в седле и гордо вступил в Константину при свете факелов гарнизона, вышедшего навстречу своим товарищам и братьям по оружию.
      — Смотрите! — сказали несколько молодых офицеров. — Ведь это капитан Леон; уже в десятый раз он возвращается в таком виде.
      — Если этого юношу не убьют, — сказал старый майор, — он непременно будет маршалом Франции: он храбр, образован и воспитан.
      — В четыре года он сделался капитаном, — прибавил третий офицер, присутствовавший при встрече эскадрона стрелков.
      — Не пройдет года, — заметил чей-то голос, — как он будет командиром.
      Офицеры повернулись и заметили бригадного генерала, который слыл в армии за всеведущего по части всякого рода веяний в канцеляриях военного министерства.
      Позади генерала находился человек, который должен был представить ему рапорт. Это был старик в голубом, застегнутом на все пуговицы мундире, с красной ленточкой в петлице и с длинными седыми усами, свидетельствовавшими о том, что он принадлежал к старой армии. Это был Иов, которого молодой капитан тотчас же заметил и к которому бросился с объятиями. Иов подал сыну полковника письмо с траурной каймой, в письме заключалось извещение о смерти лорда Г., последовавшей в Италии от паралича сердца.
      К письму были приложены записка и завещание, сделанное ирландским пэром за несколько дней до смерти. По завещанию все громадное состояние лорда Г. переходило, в равных долях, к его вдове, леди Г., и к капитану Арману Леону.
      Содержание записки было следующее:
       «Мой молодой друг.
       Фульмен любила вас, и мне кажется, что теперь и вы любите ее.
       Но Фульмен более не существует, вместо нее есть леди Г., и в то время, как вы будете читать эти строки, она будет нуждаться в защитнике.
       Не откажите в этом вашему замогильному другу.
       Покойный лорд Г.».
      Истый сын Альбиона, знавший цену эксцентричности, первый муж Фульмен, закончил замогильной шуткой письмо, которое должно послужить развязкой нашего романа.