Таков конец третьего действия. Четвертый акт: Фульмен одна и произносит следующий монолог. Очевидно, Блида является второстепенным лицом и не знает тайны; также вероятно, что Дама в черной перчатке мыкается по свету, имея в виду особую цель, у нее есть какие-то основания переезжать в двадцать четыре часа в новое помещение, развешивать свои портреты, которые исчезают, и заставлять бедного влюбленного мальчика, глупого, как все влюбленные, преследовать ее без всякой серьезной причины, кроме собственного развлечения. Эта женщина — враг Армана. Почему? Ей одной это известно; но есть женщина, которая поклялась узнать это, и эта женщина исполнит это. В тот день, когда Дама в черной перчатке объявила себя врагом Армана, Фульмен, которая любит его, объявила войну Даме в черной перчатке. Борьба сосредоточится между этими двумя женщинами».
«Милостивые государи и милостивые государыни, — прервала себя Фульмен, обращаясь к воображаемым зрителям, — в пьесе будет множество других картин, но пока они еще не готовы…».
И Фульмен погрузилась в размышления и продумала до рассвета.
Она вскочила удивленная, увидав первые лучи солнца, проникнувшие через окна оранжереи. Фульмен позвонила и приказала приготовить себе ванну. После ванны она начала одеваться с помощью камеристки и приказала подать себе карету.
«Решительно, — подумала камеристка, передавая приказание кучеру, — происходят какие-то непонятные вещи, и барыня или сошла с ума, или просто по уши влюбилась в молокососа Армана, что вздумала среди зимы выехать в семь часов утра».
Через десять минут Фульмен села в карету и приказала везти себя в Пасси, на улицу де Помп. Карета остановилась перед маленьким бедным одноэтажным домиком с палисадником и зелеными ставнями. Фульмен вышла из кареты и позвонила. Толстая, уже довольно пожилая служанка в огромном остроконечном чепчике, какие носят нормандки, вышла отворить дверь и, казалось, была сильно удивлена, увидав молодую и красивую даму, закутанную в большую английскую шаль и прятавшую руки в соболью муфту.
— Здесь живет полковник Леон? — спросила Фульмен.
— Здесь, — ответила служанка.
— Встал он?
— Да, сударыня.
Фульмен прошла во двор, не обратив внимания на впечатление, которое она произвела на нормандку.
— Сударыня, как прикажете о вас доложить?
— Ничего не надо.
— Однако…
— Скажите просто полковнику, что друг его сына хочет его видеть.
Эти слова удовлетворили служанку вполне. Она провела Фульмен в маленький зал и просила ее подождать. Две минуты спустя дверь отворилась, и Фульмен увидала входящего полковника Леона.
Те, кто видел полковника лет пять назад, бодрого, с черными волосами и огненным взором, каждая черта лица которого свидетельствовала о железной воле этого человека, с большим трудом узнали бы его теперь.
Полковник сделался стариком, с седыми и редкими волосами, со сгорбленным станом и тусклыми глазами. Годы или угрызения совести довели его до такого быстрого разрушения? Один Бог мог ответить на это.
Он поклонился Фульмен, не будучи в состоянии скрыть своего удивления, и предложил ей кресло у камина, где пылало яркое пламя.
— С кем я имею честь говорить? — спросил он любезно.
— Меня зовут Фульмен, — ответила молодая женщина, скромно опустив глаза. — Я танцую в Опере.
— Вы приехали ко мне по поручению моего сына? — спросил ее старик, и лицо его приняло при этом выражение радости и гордости, а потухший взор заблистал.
Этот человек, всех ненавидевший, презиравший и преследовавший, игравший честью и жизнью людей, вздрогнул с головы до ног при одном имени своего сына, единственной привязанности, которая жила в его каменном сердце.
— То есть, я приехала поговорить о нем, — сказала Фульмен.
— Боже мой! — пробормотал полковник, бледнея. — Неужели он заболел… или дрался на дуэли… Он ранен…
— О, успокойтесь, — сказала Фульмен, — он чувствует себя превосходно.
— Ах, как вы меня напугали!.. И полковник прибавил взволнованным голосом:
— Дорогое дитя! Вот уже три дня, как он не был у меня… О! Я не сержусь на него за это… он молод… я стар… ему скучно со мною… и притом Иов сказал мне…
Полковник остановился и взглянул на Фульмен с любезной улыбкой.
— Что он вам сказал? — спросила танцовщица.
— Что он влюблен… вероятно, в вас… вы так прекрасны и притом лицо у вас такое доброе… и он будет с вами так счастлив, не правда ли?
Фульмен с улыбкой покачала головой.
— Нет, он не в меня влюблен… однако… Ах, полковник! — воскликнула она с благородной искренностью, тронувшей до глубины души старика: — Я могу признаться вам, потому что вы его отец: я люблю его…
— А он вас не любит?
— Нет.
— Значит, он слеп! — пробормотал старик, взглянув на танцовщицу взглядом знатока, умеющего ценить красоту женщин.
— О, будьте покойны, — сказала Фульмен, — он полюбит меня когда-нибудь. Я это чувствую… а если я хочу чего-нибудь…
Фульмен упрямо надула губки, что вызвало улыбку у полковника, и продолжала:
— Я пришла к вам поговорить о нем потому, что мы оба любим его больше всего на свете.
— Благодарю вас, — сказал старик, пожав руку Фульмен.
— А еще потому, — продолжала она, — что ему грозит большая опасность.
— Опасность! — вскричал, весь задрожав, полковник, причем вся кровь прилила у него к сердцу.
— Успокойтесь, — сказала Фульмен, — мы можем ее предупредить.
— О, так говорите, говорите скорее!
— Полковник, — серьезно продолжала молодая женщина, — знаете ли вы врагов Армана?
— Врагов? Ах, возможно ли это? Он так добр, так благороден, дорогое мое дитя.
— В таком случае, они есть у вас?
При этом вопросе полковник вздрогнул, и перед его глазами, как в панораме, промелькнуло все его прошлое… У него потемнело в глазах.
— Быть может.
— Ну, так слушайте.
И Фульмен рассказала дрожавшему полковнику о любви его сына к таинственной Даме в черной перчатке и происшествиях, совершившихся в течение последних двух дней. Полковник слушал танцовщицу, но едва она кончила свой рассказ, как сгорбленный старик выпрямился, и потухший взор его заблистал гневом и энергией.
— Ах! — воскликнул он. — Если кто-нибудь осмелится, коснуться моего ребенка… то я, кажется, потрясу небесный свод и обрушу его на голову дерзнувшего.
— Слушайте, — сказала Фульмен, — вот зачем я пришла к вам. Под предлогом поездки по делам, требующим присутствия Армана, увезите его отсюда. Уезжайте с ним сегодня же вечером. Увезите его подальше от Парижа, в Нормандию, в Бретань, куда хотите, а я в течение этого времени постараюсь узнать тайну Дамы в черной перчатке…
Фульмен встала.
— Я еду к Арману, — сказала она, — через несколько минут вы должны также отправиться к нему; сделайте вид, что вы никогда не видали меня и что только случай свел нас у него. Вы приедете просить Армана сопровождать вас… в Нормандию, не правда ли?
— Да, — сказал полковник, — у меня действительно есть небольшое имение в нескольких лье от Гавра.
— Отлично, — сказала Фульмен, — так я поеду уговаривать Армана отправиться с вами.
Теперь понятно, почему Фульмен сказала Арману, что она не нашла Блиды, причем быстро обменялась многозначительным взглядом с полковником, когда тот появился на пороге спальной.
— Дорогое дитя, — сказал полковник, — можешь ли ты пожертвовать неделю своему старому отцу, который, как ты знаешь, никогда не просил посвящать ему твое свободное время? Ты непременно должен поехать со мною в Нормандию. Дело идет о твоем состоянии.
Арман колебался и взглянул на Фульмен. Она же наклонилась к нему и шепнула ему:
— Поезжайте! К вашему возвращению я отыщу Даму в черной перчатке и узнаю ее тайну.
В тот же вечер полковник и его сын сели в карету, и Фульмен сказала себе:
— Теперь, когда мне уже нечего дрожать за Армана, я могу вспомнить, что меня зовут Фульмен, и доказать Даме в черной перчатке, что это имя обозначает «молния».
XXXIII
В таком рассказе, как наш, где встречается множество лиц и события быстро сменяют одно другое, автор должен переносить внимание читателей то туда, то сюда, часто оставляя совершенно в стороне некоторых действующих лиц. Мы оставили Даму в черной перчатке в замке де Рювиньи с майором Арлевым и капитаном Гектором Лембленом, чтобы вернуться к нашему несчастному герою Арману, заснувшему на кушетке у Фульмен, а теперь мы снова вернемся в Рювиньи и к той минуте, когда майор Арлев настаивал, выходя из-за стола, чтобы Гектор Лемблен проводил их в комнату, где должна была храниться шкатулка генерала. Читатель, вероятно, помнит, что Гектор Лемблен, несмотря на сильное волнение, согласился на это. Дама в черной перчатке и майор Арлев, заметив волнение, охватившее капитана, переглянулись. Но Гектор, не поднимавший глаз, не заметил этого движения.
— Я понимаю, — сказал майор, подойдя к Гектору Лемблену и взяв его под руку, — что это тяжело для вас…
— Идемте, — резко перебил его капитан, которому страх выдать себя придал неожиданную смелость.
Он встал и взял свечу.
— Жермен, — сказал он, обращаясь к камердинеру, — ты пойдешь с нами.
Жермен поднял связку ключей, которую капитан уронил вместе со свечою у дверей комнаты, порога которой он не решился переступить, и пошел впереди. Сзади, опустив голову, страшно подавленный, молча выступал капитан. Неестественная энергия, проявленная им на минуту, исчезла с быстротой молнии. Дама в черной перчатке следовала за ним, опираясь на руку своего спутника. Все четверо вышли из столовой и дошли до коридора, разделявшего замок Рювиньи на две половины.
Трехминутный переход показался Гектору Лемблену целою вечностью. Ноги у него подкашивались, холодный пот выступил на лбу, и он задыхался на каждой ступеньке. Жермен обернулся и вполголоса сказал майору, но так, однако, чтобы капитан мог слышать:
— Бедный барин… воспоминания о барыне, о которой все ему здесь напоминает, довели его до такого состояния.
Эти слова придали мужество капитану. Он надеялся, что они введут в заблуждение гостей, и он продолжал идти вперед.
Но волнение капитана усилилось, когда они достигли коридора. Он неоднократно прислонялся к стене, чтобы не упасть. Заметив это, Жермен поддерживал его. Майор и Дама в черной перчатке следовали за ним, продолжая многозначительно переглядываться, что, без сомнения, сильно встревожило бы капитана, если бы он мог поймать их взгляды. Но капитан шел, опустив голову, и, казалось, забыл о своих спутниках, так сильно он углубился в свои думы. Наконец Жермен дошел до двери коридора.
— Вот здесь, — сказал он с ударением, которое, по-видимому, произвело на капитана действие электрической искры.
— Вот здесь…
Эти слова, казалось, объяснили ужасную драму и пробежали гальваническим током по телу Гектора Лемблена. Человек обладает странной особенностью: иногда упадок сил внезапно сменяется в нем необычайным подъемом духа. Эти слова, напомнившие капитану ужасную драму, вернули ему на время спокойствие, силы и присутствие духа.
— Да, вот здесь, — повторил он с не менее странным ударением, хотя с совершенно другим значением, чем его камердинер.
В словах, произнесенных Жерменом, звучала затаенная ирония, которая слышится в голосе уличенного преступника, не ощущающего угрызений совести, когда он говорит своему сообщнику:
— Вот здесь мы убили вместе с тобою.
В голосе же капитана, произнесшего слова «вот здесь», слышался стон и вопль мучительного угрызения совести.
Жермен отыскал в связке ключ и, не колеблясь, сунул его в замочную скважину и повернул два раза, потому что замок отпирался на два поворота. Но раньше чем толкнуть дверь, он обернулся и взглянул еще раз на своего господина.
Гектор Лемблен стоял выпрямившись и спокойный, как человек, не испытывающий ни малейшего волнения. Но синеватая бледность лица, искривленные губы, холодный пот, выступивший у него на лбу, и конвульсивная дрожь, пробегавшая по всему его телу, выдавали его.
Жермен взглянул через плечо и увидел майора Арлева и его спутницу, мрачных, грустных, молчаливых, похожих на судей, которым после произнесения приговора приходится еще присутствовать при исполнении произнесенного ими приговора.
— Ну, Жермен, — пробормотал капитан прерывистым и надломленным голосом, — отворяй же.
Жермен толкнул дверь и первый переступил порог комнаты, где Марта де Шатенэ испустила свой последний вздох. У капитана хватило сил последовать за ним, но, пройдя несколько шагов, он почувствовал себя дурно и схватился за спинку кресла. Что касается Дамы в черной перчатке и майора Арлева, то они, войдя, окинули взглядом комнату, которую мы опишем в нескольких словах.
Комната покойной баронессы Марты де Рювиньи, состоявшей во втором браке за Гектором Лембленом, была довольно обширна; мрачный и строгий вид ее, по-видимому, свидетельствовал о страшной драме, разыгравшейся в ее стенах. Большая дубовая кровать, с витыми колонками и пологом из зеленой саржи, стояла в самом темном углу комнаты, обои которой были одного цвета с пологом кровати и ослабляли свет, бросаемый свечою Жермена. Зеркала были закрыты кисеей, кровать, ничем не покрытая, казалось, сохранила отпечаток тела Марты, а беспорядок драпировок указывал на ожесточенную борьбу. При дневном свете можно было бы, вероятно, заметить, что местами на занавесках есть дыры — следы зубов.
Наконец, та часть кровати, которая была прислонена к стене, была отодвинута, и угол полуоткрытой драпировки давал возможность разглядеть небольшую часть белой стены. Капитан долго стоял, прислонившись к креслу. Силы изменили ему, и все тело его дрожало.
— Капитан, — обратился к нему майор, причем в голосе его слышалось сочувствие к его волнению, которое можно было приписать столько же скорби, как и угрызениям совести, — мы сочли ваше присутствие здесь необходимым при розыске шкатулки, иначе мы не сочли бы себя вправе так жестоко растравлять ваши горестные воспоминания.
Капитан ничего не ответил. Он, казалось, погрузился в прошлое, которое живо представлялось его расстроенному мозгу. Майор продолжал:
— К счастью, письмо генерала упрощает наши розыски, и понадобится всего несколько минут, чтобы отыскать шкатулку.
— Господин граф, — заметил Жермен, в то время как капитан молча и сурово смотрел на кровать, к которой, казалось, его приковывала невидимая тень, — господин граф не подумал, что если он желает произвести розыски в стене или в паркете, то нам понадобятся инструменты.
— Это правда, — согласился майор.
— Я пойду позову слугу и прикажу ему сыскать лом и молот…
Слова эти вывели капитана из оцепенения. Он соскочил с кресла, в которое опустился, и крикнул:
— Нет! Нет! Я не хочу… я не хочу, чтобы сюда входили… Жермен, иди сам… иди!
Когда Жермен вышел, чтобы исполнить приказание барина, капитан взглянул на своих гостей глазами, полными слез, и сказал:
— Простите… но я так любил ее…
Майор и Дама в черной перчатке молча поклонились, как бы говоря: «О, мы понимаем, как вы страдаете, капитан…». Жермен вернулся с инструментами.
— Закрой дверь, чтобы никто не вошел, — пробормотал Гектор Лемблен упавшим голосом.
Жермен закрыл дверь и взглянул на майора.
— Что вы прикажете мне делать? — спросил он. Майор обернулся к Гектору.
— По указаниям письма генерала, — сказал он, — шкатулка находится под кроватью, в четырех футах от стены.
— Возможно, — пробормотал капитан, снова впавший в оцепенение и продолжавший растерянно смотреть на разорванные обои.
— Значит, придется отодвинуть кровать.
Майор сделал знак Жермену. Тот положил принесенные инструменты на стул и начал отодвигать кровать. Но одно полотнище обивки, покрывавшей стену, оторвалось, зацепив за ножку кровати, которую Жермен сильно дернул; на оголившемся месте обнажилась стена.
Вдруг капитан пронзительно вскрикнул, как осужденный на смерть, который видит возвышающейся перед ним эшафот, — это был крик убийцы, которому предъявили вещественные доказательства его преступления.
Трое присутствовавших в комнате увидели, как он вдруг пошатнулся, как бы пораженный насмерть, и упал навзничь на паркет.
Жермен подбежал, чтобы поднять его. Дама в черной перчатке также наклонилась над ним.
— Он умер? — спросил майор.
— Нет, — сказала она, поднимая голову, — он в обмороке.
— Еще одно волнение в таком роде, — прошептал граф Арлев, — и он умрет.
— Ах! — вздохнула Дама в черной перчатке, на губах у которой мелькнула одна из тех улыбок, от которой даже храбрый человек приходит в содрогание. — Это было бы еще слишком рано!
И в то время, как Жермен поднимал своего господина, чтобы унести его, молодая женщина устремила глаза на стену, обнаженную от обивки.
— Смотри! — сказала она.
Она протянула руку и показала графу Арлеву кровавое, наполовину стершееся пятно… след руки… это, конечно, была рука Марты…
— А! Понимаю… — сказал майор.
— Пусть теперь говорят, — прошептала Дама в черной перчатке медленно и серьезно, — что Бога нет.
Жермен отнес своего бесчувственного господина в его комнату, положил на кровать и, многозначительно взглянув на майора, следовавшего за ним, казалось, спросил, что тот прикажет ему делать.
— Доктора звать бесполезно, — ответил майор, — твой барин сам придет в себя.
— Жермен, — сказала Дама в черной перчатке, — войдите в комнату, где совершилось преступление, возьмите губку и смойте пятно.
— Слушаю, сударыня, — почтительно ответил лакей, что доказывало власть, приобретенную над ним женщиной, которую он видел в первый раз в своей жизни.
— Капитан не должен подозревать, — продолжала она, — что и мы видели это пятно; напротив, он должен думать, что ему сделалось дурно и что угрызение совести представило ему след преступления, который существует только в его воображении.
Жермен вышел. Молодая женщина села около бесчувственного капитана.
— Теперь, — сказала она, — нужно позаботиться об этом человеке; он должен жить, он должен полюбить меня…
— Ах, он уже достаточно страдает, — прошептал майор.
— Вы находите? — спросила Дама в черной перчатке. — А разве генерал де Рювиньи не страдал, умирая и мучаясь изменой своей жены? Разве, вы думаете, Марта умерла без ужасных мучений?
Майор опустил голову и промолчал.
— О! — продолжала она. — Мало одних угрызений совести, чтобы убить этого человека, но он должен умереть от роковой и безумной любви, которую Бог дал мне власть внушать людям, той любви, чувствуя приближение которой человек должен начертать себе, как было написано на дверях дантовского ада: «Оставь надежду всяк сюда входящий».
— Вы неумолимы… — прошептал граф Арлев, — неумолимы, как судьба.
— Ах, — ответила молодая женщина голосом, в котором слышались глухие рыдания, — вот уже пять лет, как день и ночь меня преследует, не давая ни минуты покоя, кровавая тень, взывающая ко мне о мести; вот уже пять лет, как в моем сердце живет образ умершего, который был моею единственной любовью.
XXXIV
Когда Гектор Лемблен очнулся после долгого обморока, он увидал себя на кровати, в комнате, которую занимал в прошлом году в замке Рювиньи в последние часы жизни своей жены. В комнате царил полумрак, так как она освещалась только одним фарфоровым ночником и последними лучами догоравшего камина.
Было три часа утра.
Капитан сначала не узнал этой комнаты, неясные контуры мебели которой представлялись его блуждавшему взору чем-то фантастическим.
— Где я? — был первый вопрос, с которым он мысленно обратился к себе.
Потом, понемногу привыкнув к полумраку, он понял, что находится в Рювиньи, в комнате, которая с незапамятных времен носила название «зеленой».
Но каким образом он очутился здесь? Ужасные волнения, пережитые Гектором Лембленом в продолжение нескольких часов, и обморок, последовавший за ними, перепутали все его мысли и лишили памяти. Он забыл причину, заставившую его уехать из Парижа, и вообразил, что никогда не покидал Рювиньи. В памяти его образовался пробел, пробел в целый год, и мысли его перенеслись к тому времени, когда он жил в старом нормандском замке вместе со своей женой Мартой де Шатенэ.
Марта, казалось ему, вовсе не умирала, так как он забыл все события, совершившиеся в течение истекшего года. Ему казалось, что он заснул накануне вечером после одной из длинных прогулок, которую он обыкновенно совершал вместе с нею по берегу моря. Но эта иллюзия длилась всего одно мгновенье, и воспоминания сначала медленно, затем с быстротой молнии начали следовать одно за другим. Он вспомнил, что Марта умерла… и мало-помалу все подробности загадочной драмы, которая была известна только Богу, Жермену и ему, встали в его мозгу вместе со страхом и угрызениями совести.
Однако он не мог объяснить себе, каким образом и зачем он очутился в зеленой комнате замка Рювиньи, откуда он выехал год назад вслед за бренными останками жены.
Но в то время, как он искал объяснения своему присутствию в замке, где воскресали его угрызения совестя, неумолимые и мучительные, как адское пламя, он увидал в углу, у камина, чью-то тень, смутно обрисовавшуюся при последней вспышке пламени; эта тень была силуэтом женщины… Тогда у него мелькнула мысль, что немые тени явились преследовать его… И этот раньше сильный ум почувствовал себя объятым ужасом… Ему казалось, что он видит свою жену, Марту де Шатенэ, вышедшую из могилы… И так как тень продолжала двигаться и медленно приближалась к его постели, то капитан Гектор Лемблен, когда-то бывший храбрецом на поле битвы, скептик и безжалостный в своей частной жизни, ужаснулся… Он приподнялся на кровати, испуганный, с холодным потом на лбу, со вставшими дыбом волосами и блуждающими глазами… Вытянув руки вперед, он хотел как бы оттолкнуть привидение и закричать… Но глухие звуки с трудом вылетали из его судорожно сжатого горла, и он мог только прошептать сдавленным голосом:
— Марта… Марта… не подходите… Марта… простите меня… я сильно страдал… я раскаялся…
Но тень сделала еще шаг, и чья-то рука коснулась руки капитана.
— Как вы себя чувствуете? — произнес приятный, мелодичный голос, который сразу рассеял лихорадочный страх и бред, овладевшие Гектором Лембленом, и пробудил в то же время его воспоминания…
Капитан перестал кричать; он опустил поднятые руки и лежал неподвижно, приковав глаза к тени, очертания которой сделались теперь более ясны и потеряли свою фантастичность. В камине пламя вспыхнуло ярко и осветило комнату, так что капитан узнал Даму в черной перчатке.
Тогда ум его окончательно прояснился; он вспомнил все, и события одно за другим, начиная с самого его отъезда из Парижа под предлогом розыска шкатулки генерала до прибытия в Рювиньи, приезда майора Арлева и его спутницы, и потрясшего его кровавого отпечатка на стене, пронеслись перед ним… Но дальше капитан не помнил ничего.
Что же произошло потом?
О! Его гости, без сомнения, видели роковое доказательство его преступления… Они, конечно, все угадали, все узнали. Капитан не решался еще допустить третье предположение, что они могли дать знать о его преступлении правосудию. Однако человек, который только что дрожал от суеверного страха пред тенью, которую он принимал за призрак, вышедший из могилы; человек, видевший пред собою олицетворенное человеческое правосудие и желавший защитить себя от него, и которому казалось, что последние искры догоравшего огня в камине освещали орудие казни, — этот самый человек, за минуту бессильный и объятый страхом перед призраком, вдруг овладел собой, почувствовал прилив энергии и приготовился к ожесточенной борьбе, ставкой которой являлась его жизнь…
Вместо того, чтобы закричать и искать спасения в бегстве, капитан, наконец, убедившийся, что его гости, по меньшей мере, подозревают, если не уверены в его гнусном проступке, сразу вернул себе ясность мысли и хладнокровие, и у него явилась даже мысль разыграть роль безумного человека, истерзанного нравственными муками, который все забыл во время своего обморока; он обвел вокруг себя бессмысленным взором, только что пришедшего в себя больного.
— Кто говорит со мной? Кто вы? — спросил он наконец. Дама в черной перчатке снова подошла к камину, взяла свечу, зажгла ее о ночник и вернулась к кровати. Капитан увидел на ее губах грустную улыбку; глаза ее были печальны и нежны, а голос свеж, мелодичен и искренен.
— Как вы себя чувствуете? Лучше ли вам? — спросила она.
В этих простых словах звучало столько доброты и участия, что капитан вздрогнул и спросил себя, неужели женщина может смотреть так, как она смотрела на него, и говорить так, как она говорила с ним, с человеком, которого считает преступником.
И вдруг у него блеснула надежда, что, может быть, они не заметили кровавых следов и, приводя его в чувство, забыли о постели, шкатулке и не взглянули на стену.
Дама в черной перчатке поставила свечу на столик, взяла чашку, налила в нее питье из маленькой склянки, помешала ложкой и подала капитану.
— Выпейте, — сказала она с улыбкой.
В эту минуту Гектор Лемблен, который чувствовал то прилив сил, то слабость, сохранял полное присутствие духа и самообладание, так что с успехом мог продолжать разыгрывать роль человека, которому изменила память.
— Господи, Господи! — проговорил он. — Что случилось? Где я? Кто вы, сударыня?
— Выпейте сначала, — нежно и настойчиво повторила Дама в черной перчатке с улыбкой, которой никто не мог бы противостоять.
Он взял чашку, выпил и продолжал растерянно смотреть на нее.
— Вы спрашиваете меня, где вы? — сказала Дама в черной перчатке, садясь в кресло у изголовья кровати, — Вы у себя, в замке де Рювиньи.
— Ах! — произнес капитан голосом человека, напрасно старающегося разобраться в своих воспоминаниях.
— Я дочь покойного генерала, — продолжала молодая женщина, опуская голову, — приехала к вам с майором Арлевым,
И она прибавила взволнованным голосом, в котором звучало сочувствие:
— О, извините нас, мы страшно виноваты перед вами, майор и я, и хотя невольно, но мы поступили жестоко, потому что из-за несчастной шкатулки причинили вам страшное горе… Вы не могли справиться с собой… Не успели вы войти в комнату… как лишились чувств… и тогда мы все забыли, все бросили, чтоб помочь вам.
«Они ничего не знают», — подумал Гектор.
Тогда он схватился за голову и вскрикнул, чтобы заставить подумать, что память наконец вернулась к нему. Он прошептал глухим голосом:
— О Марта, Марта, я вас так любил!
Дама в черной перчатке взяла его руку и нежно пожала ее.
— Сударь… сударь… — сказала она таким нежным голосом, что он мог бы утешить человека, утратившего блаженство неба.
— О, простите меня, сударыня, вы добры… вы хотите утешить несчастного, лишившегося счастья и надежды, извините меня, что, пригласив вас в Рювиньи, я сделал вас свидетельницей тяжелого горя человека, ослабевшего, как ребенок; еще раз простите меня.
— Простить вас? — спросила она. — Нет, это мы должны просить у вас прощения… но ваше горе так тронуло нас, что мы постараемся заставить вас… хоть отчасти забыть его…
Легкий шум, раздавшийся за дверью, прервал слова Дамы в черной перчатке. Кто-то тихо постучал.
— Войдите! — проговорила она.
На пороге показался майор Арлев. Капитан подозрительно посмотрел на него, и в его взгляде можно было прочитать сильное волнение: видел ли майор или нет кровавый след?
Но русский дворянин приятно улыбался, и его красивое старческое лицо сияло довольством.
— А! Вот видите, мое дорогое дитя, — сказал он, войдя и обратившись сначала к Даме в черной перчатке, — что я был прав; я немножко сведущ в медицине; когда я служил на Кавказе, то вел знакомство с черкесскими знахарями и научился у них кое-чему. Ведь я вам говорил, что обморок капитана не будет иметь роковых последствий, а лекарство, которое я приготовил…
— Извините меня, майор, — перебил капитан, протягивая руку, — извините, что я сделал вас свидетелем моей слабости!
— О, пустяки, дорогой хозяин, — сказал майор.
— Завтра я буду лучше владеть собою, — прибавил капитан, силясь улыбнуться, — я обещаю вам это… я справлюсь с своим горем… и мы отыщем шкатулку.
— Хорошо, но в таком случае надо быть благоразумным, дорогой капитан, и так как я взялся быть вашим доктором, то вы должны немножко слушаться меня. Я дам вам еще ложку лекарства и затем предписываю покой, вы проспите часов пять или шесть; сон необходим.
— Постараюсь, — сказал капитан с покорностью ребенка.
— Мы оставим вас, — продолжал майор. — Ваш камердинер приготовил наши комнаты, и мы отправимся к себе. До свиданья…
— Прощайте! — сказала Дама в черной перчатке, взяв свечу и направляясь к двери вслед за майором, который прошел первый. На пороге она обернулась и, взглянув на капитана, улыбнулась и исчезла.
Комната снова погрузилась во мрак, но капитану казалось, что взгляд и улыбка Дамы в черной перчатке все еще освещают ее: он чувствовал странное волнение и с необъяснимой тоской проговорил: «Мне кажется, что я полюблю ее!».
Угрызения совести и волнения — все исчезло в одну минуту от улыбки женщины, как утренний туман исчезает при первых лучах солнца.
Что произошло тогда в сердце и в уме капитана Гектора Лемблена, никто не мог бы этого определить.
Но долго еще после ухода этой женщины, взгляд, голос, улыбка и малейшее движение которой производили какое-то странное очарование, он лежал неподвижно на кровати, обхватив голову руками, в состоянии какого-то экстаза. Угрызения совести перестали терзать его; слабость его прошла; разочарование жизнью, которое он испытывал еще накануне, уступило место смутной надежде… Этот человек, который еще недавно смотрел на себя, как на живого мертвеца, а на свое прошлое бросал такой взгляд, каким побежденный, убегая, окидывает поле сражения, где он оставляет только трупы и тлеющие обломки, осмелился строить планы о будущем… он начал мечтать… Но среди мечтаний его внезапно осенила мысль, одна из тех, которые проясняют умы, потонувшие потемках, овладела всем его существом и заставила вскочить.
