«Извините меня, добрые господа, — сказала она нам на исковерканном итальянском языке, — но в такие времена, как теперь, можно быть немного и недоверчивой. Не проходит дня, чтобы шайка разбойника Джакомо не напроказничала».
      «А! — воскликнул Альберт, — значит, поблизости есть разбойники?»
      «Есть ли разбойники, боже мой! — вскричала старуха, складывая руки. — Ах! Дорогой барин, да Апеннины кишат ими. На прошлой неделе убили здесь троих путешественников…»
      «Здесь?»
      «Да, сударь! О! Они не сделали нам зла, ни мне, ни моему сыну, они всегда нападают только на путешественников».
      «Вот так успокоила!» — заметил Альберт, посмотрев на меня.
      «Так что, — спросил я, — если разбойники пожелают войти в вашу гостиницу, то вы откроете им двери?»
      «Еще бы! — наивно сказала старуха. — Так принято».
      «Как „так принято“!»
      «Путешественникам предоставляется защищаться самим».
      Альберт и я переглянулись, услыхав этот циничный ответ.
      «Дорогой мой, — сказал наконец мой спутник, — применяйся к обстоятельствам! У нас есть оружие, и мы будем защищаться… Переночуем здесь, я умираю от голода».
      У меня не было времени ответить, потому что послышался шум ехавшей во весь опор кареты. Альберт, движимый любопытством, бросился из комнаты и заметил невдалеке почтовую карету, направлявшуюся к гостинице. Она остановилась у подъезда. Мы увидали слугу, соскочившего с сиденья, и его вид объяснил нам выстрелы, которые мы слышали час назад. Он был весь в крови, лоб его был обвязан платком, а платье, все в лохмотьях, свидетельствовало, что он должен был выдержать ужасную борьбу с разбойниками. В это же время из кареты вышла женщина. Больше никого не осталось от шести человек, ехавших в ней несколько часов назад. Четверо были убиты, и дама обязана была своим спасением только редкому хладнокровию, которое она обнаружила, убив двух разбойников из пистолета, и присутствию духа своего камердинера, который, когда ямщик и форейторы были убиты, забрав вожжи, пустил лошадей во весь опор. Эту женщину, приехавшую в почтовой карете, вы знаете, это — Дама в черной перчатке. Мне стоило только взглянуть на нее, чтобы тотчас же поразиться ее удивительной и роковой красоте и испытать первое проявление той боли, которая не даст мне покоя.
      Эта женщина, которая так чудесно избегла смерти и убила двух разбойников, была спокойна и хладнокровна, как будто вернулась только что с бала.
      Она рассказала нам, что с ней произошло, а также сообщила о своем решении провести ночь на стуле в этой пользующейся дурной славой гостинице, потому что изнуренные лошади ее не в состоянии были отправиться далее.
      Вы хорошо понимаете, что если я был уже очарован, ослеплен, не мог пробормотать двух связных слов, то Альберт, более счастливый и отличавшийся крайне легкомысленным характером, видел в Даме в черной перчатке только молодую и красивую женщину, очутившуюся в романтическом положении, которой он предложил свои услуги в качестве кавалера. Он наговорил комплиментов путешественнице за ее героизм и сказал, что она может располагать им.
      «Вы можете потребовать себе постель, — сказал он ей, — если только в этом разбойничьем притоне она найдется, и спокойно лечь спать; мой друг и я позаботимся о вашем покое, и добраться до вас можно, только перешагнув через наши трупы».
      Дама с улыбкой поблагодарила его и попросила нас отужинать с нею.
      — Ну, мой друг, — прервала его Нини Помпадур, — ты никогда не заставишь нас поверить, что женщина, которая приглашает молодых людей ужинать с нею, — особа романтическая и могущая иметь роковое влияние. Взгляни лучше на Фульмен.
      Фульмен бросила презрительный взгляд на красивую грешницу и сказала:
      — Молчите, Нини. Вы всегда останетесь вульгарной женщиной и, самое большее, достойной любви человека с Деньгами.
      Нини раскаялась в своих словах.
      — Вечер, который мы провели с глазу на глаз с той женщиной, — продолжал Арман, — оставил глубокое впечатление во мне, я помню даже малейшие детали. У нее была печальная, страдальческая улыбка, которая очаровывала и в то же время леденила сердце; в ее гармоничном голосе звучали странные нотки. Она говорила обо всем, она знала и видела все. Откуда она приехала? Куда ехала? — нам не удалось этого узнать.
      Около полуночи она почувствовала желание отдохнуть и прилегла, не раздеваясь, на постель. Альберт и я решили ее охранять, поместившись в первой комнате гостиницы, двери которой мы забаррикадировали, оставив старуху и ее сына под надзором единственного слуги незнакомки. Выпили ли мы усыпительное или же на нас подействовала усталость, наступившая после тяжелого и продолжительного путешествия в горах? Но только случилось так, что ни Альберт, ни я, проснувшись на другой день на земле с карабинами в руках и чувствуя греющие лучи восходящего солнца на своем лице, не могли ничего узнать… Путешественница исчезла…
      Старуха и ее сын сообщили нам, что она отправилась рано утром, не желая будить нас, и в доказательство своих слов подали записку, написанную карандашом и оставленную на наше имя.
      Эта записка, без подписи, содержала только три слова: «Благодарю! До свиданья!»
      Месяц спустя мы были в театре «Скала», в Милане. Как раз против нас находилась ложа, и я вскрикнул, увидав входящую в эту ложу нашу апеннинскую незнакомку, в сопровождении старика с седой бородой, который почтительно занял место позади нее. Был ли это ее отец или ее муж? — не знаю. Молодой австрийский офицер, сидевший рядом с нами, навел на нее лорнет и сказал нам:
      «Вот Дама в черной перчатке».
      «Вы ее знаете?» — спросил я его с волнением.
      «Черт возьми! — ответил он нам. — Весь Милан вот уже две недели интересуется ею».
      «Она француженка, не правда ли?»
      «Никто не знает, кто она… Эта женщина — неразрешимая загадка».
      «Значит, она никого не принимает?»
      «Никого. Она живет в отеле, порога которого никто еще не переступил».
      В ту минуту, как молодой человек говорил это, Дама в черной перчатке навела лорнет на нашу ложу и заметила нас. Альберт и я раскланялись с нею. В ответ она сделала легкое движение головой, затем мы увидали, как она наклонилась к старику и сказала ему несколько слов на ухо.
      Старик встал, предложил ей руку, и они вышли из ложи.
      «А я узнаю, кто она», — сказал мне Альберт.
      На другой день он действительно отправился искать отель, где остановилась таинственная иностранка, чтобы оставить там свою карточку. Но отель был пуст. Дама в черной перчатке уехала в ночь после спектакля со своим спутником.
      С этого дня я понял, что без ума люблю эту женщину, и признался в своей любви Альберту.
      «Хорошо же, — сказал он мне. — Мы ее отыщем, хотя бы нам пришлось для этого обшарить и перевернуть весь свет».
      — И вы ее нашли? — спросил Мориц Стефан.
      — Да, в Вене, три месяца спустя. Она жила очень уединенно, как нам передали, в красивом доме, в предместье. Альберт сделал ей визит один. Дама в черной перчатке вежливо приняла его, удивилась его посещению и сказала, что никогда не встречала нас. На другой день она покинула Вену точно так же, как и Милан. Решительно, она нас избегала…
      Арман с трудом выговорил последние слова. Он окончательно опьянел.
      — Пить! — сказал он заплетающимся языком. — Дайте мне пить!
      — Нет, нет! — остановила его Фульмен. — Расскажите нам третью встречу.
      — Разве была еще третья встреча? — спросила Нини Помпадур.
      — Да, — пробормотал Арман и свалился под стол мертвецки пьяный.
      — Продолжение в следующем номере! — прошептал Мориц Стефан, который не забыл еще своей профессии фельетониста.
      — Аминь! — сказала Нини Помпадур.
      — Ну! — вскричал голландский банкир, по-видимому, только что проснувшийся. — Знаете ли вы, что все, что нам рассказал этот мальчик, чистая бессмыслица?
      — Это и мое мнение, — сказала Мальвина.
      — Очень досадно, что он пьян, — прибавил Мориц Стефан. — Фульмен слишком поторопилась напоить его.
      — Но иначе он не стал бы рассказывать! — заметила Фульмен. — А мне хотелось бы послушать продолжение этой истории.
      В эту минуту встал один из гостей, молчавший и внимательно слушавший до тех пор, и сказал:
      — Я могу рассказать вам, что было дальше.
      — Вы?
      — Да, я.
      — Вы знаете Даму в черной перчатке?
      — Я встретил ее в Петербурге.
      — Когда?
      — Полгода назад.
      — Значит, вы знаете, как ее зовут?
      — Никто на свете не знает этого. Но только я узнал несколько более, чем наш друг Арман.
      — А! Что же такое вы узнали?
      — Я узнал, — начал свой рассказ новый повествователь медленно и серьезно, так что все присутствовавшие вздрогнули, — что сердце этой женщины, избегающей света и старающейся, чтобы он не знал, откуда она приезжает и куда едет, смертельно поражено.
      Слова эти были сказаны с таким убеждением, что среди всех этих молодых безумцев и грешниц не было заметно и намека на смех, и в столовой воцарилось тяжелое молчание.
      Казалось, будто Дама в черной перчатке появилась на пороге с холодной улыбкой на губах.
      В это время часы пробили четыре.
      — Дети мои, — сказал голландский банкир, — спокойной ночи, я поеду спать.
      — И мы также, — ответили гости хором.
      — Я прикажу перенести бедного Армана в свою карету, — прибавил банкир.
      — Нет! — возразила Фульмен.
      Она сняла с себя кашемировую шаль и набросила ее на спавшего молодого человека, уложив его предварительно на диван.
      — Я хочу, — сказал она с улыбкой, — узнать продолжение этой истории и решительно отказываюсь выйти за лорда Г.
      — Гм! — пробормотала Нини Помпадур. — Даму в черной печатке ждет несчастье: Фульмен объявила себя ее соперницей.
      — Может быть… — произнесла последняя, причем на алых губках ее появилась загадочная улыбка, и она гордо откинула назад свою красивую головку. — С сегодняшнего дня Арман принадлежит мне!
      В тот самый вечер и почти в то же время, когда Фульмен принимала своих друзей в маленьком отеле на улице Марбеф, человек, тщательно прятавший свое лицо в меховой воротник, быстро шел по улице Сены со стороны набережной, которая ведет к Люксембургу. Человек этот был в преклонных годах, о чем можно было судить по его седым волосам и морщинам на лбу; на нем была надета шапка с меховыми наушниками, какие носят крестьяне в Северной Германии. Но походка у него была легка, как у молодого человека, а глаза его блестели, точно ему было всего только двадцать лет.
      Человек этот вошел на улицу Турнон, прошел мимо дворца и, направившись вдоль улицы Вожирар, достиг площади Св. Михаила; там он остановился перед дверью старого, покрывшегося мхом дома, который, несмотря на ветхость, сохранил, однако, аристократический вид.
      Старик поднял засов у ворот, половинки которых, судя по покрытым ржавчиной крюкам и замкам, вероятно, давно уже не открывались. Засов издал глухой звук, который отдался во внутренних покоях протяжным и печальным эхом. Почти в это же самое время на втором этаже открылось окно, блеснул свет, и дрожащий, слабый женский голос спросил что-то по-немецки. Старик поднял голову и ответил на этом же языке. Потом он начал ждать.
      Через две минуты калитка в воротах открылась, и на пороге показалась женщина, красная юбка, черные волосы и зеленый бархатный с медными застежками корсаж которой свидетельствовали о ее баварском происхождении.
      — Войдите, — обратилась она к нему по-немецки, — госпожа ждет вас с нетерпением.
      Старик вошел и последовал за служанкой-немкой. Последняя же, снова тщательно заперев дверь на засов, вошла в большую темную переднюю, в глубине которой находилась лестница с железными балясинами и со стертыми каменными ступеньками, по которой старик начал подниматься вслед за служанкой. Баварка, дойдя до первого этажа, остановилась перед двустворчатой дверью, находившейся справа от лестницы. Старинное жилище, торжественное и в то же время мрачное, где гулко и монотонно раздавались шаги, широкая лестница, которую не могла осветить единственная свеча, которую несла служанка, — все щемило сердце и вселяло в душу печальные мысли. Маленьким ключом баварка открыла дверь и ввела прибывшего в одну из тех громадных зал, роскошно убранных во вкусе прошлого века, какие уцелели только в некоторых кварталах предместья Сен-Жермен.
      Она поставила свечу на камин, указала старику на стул и сказала:
      — Я пойду доложу госпоже.
      Она прошла через залу до второй двери, задернутой тяжелой драпировкой, и скрылась за нею.
      Тогда старик снял фуражку и вытер себе лоб. Если бы кто мог проникнуть в это время в залу и взглянуть на старика, на лицо которого падал свет от свечи, тот был бы, без сомнения, поражен странным и строгим выражением его лица. Он был высокого роста; борода его была так же бела, как и его коротко остриженные волосы. Зато глаза были юны и полны огня, а на тонких губах появлялась подчас горькая насмешливая улыбка; по всей вероятности, и сердце у него было молодое и горячее, как у юноши, и если прибавить к этому описанию еще, что и он отличался мужеством и физической силой, то пред читателем обрисуется весь облик старика. Положив одну ногу на другую и подперев рукою подбородок, он, казалось, в течение нескольких минут находился в глубокой задумчивости, даже позабыв, где находится. Он поднял голову, услышав легкий шум. Это вошла баварка, знаком пригласившая старика следовать за нею. Последний встал и вошел вслед за служанкой в соседнюю комнату, где его ожидала та, которую баварка называла госпожой. Комната была маленькая и имела несколько печальный и странный вид.
      Темно-зеленые обои покрывали стены, стояла кое-какая мебель из черного дуба, а против камина кровать с балдахином. Из-за занавесок виднелось большое распятие из черного дерева. Под распятием находилась чаша со святою водой, а рядом с нею кинжал в стальных ножнах; присутствие оружия рядом с распятием заставляло предполагать какую-то скрывавшуюся тут тайну.
      На камине без всяких украшений бюст из белого мрамора заменял часы. Но невозможно было бы определить, кого он изображал, потому что черная вуаль скрывала черты. Направо от камина старик заметил женщину, сидевшую в кресле перед столом, на котором в беспорядке лежали бумаги. Эта женщина, одетая во все черное, была замечательно красива, но красота ее была печальная, строгая и пагубная. Темно-синие глаза горели лихорадочным блеском, густые белокурые волосы падали на плечи беспорядочными локонами. Матовое и нервно-бледное лицо этой женщины, напоминавшее правильностью своих очертаний античные изваяния, выражало скрытое горе и разочарование. Улыбка, еще более горькая, чем у старика, скользила у нее на губах. Наконец, — вещь непонятная! — одна рука ее, замечательно красивой формы, была затянута в черную перчатку, поверх которой был надет стальной браслет. На другой руке, на безымянном пальце, она носила кольцо с алмазом, заключавшим маленькую прядь черных волос. Эту-то руку Дама в черной перчатке — это была она — и протянула своему посетителю.
      — А! Это вы, Герман, — сказала она, — вот уже три дня, как я вас жду.
      — Сударыня, я хотел узнать все в подробности, — ответил старик.
      Злой огонек мелькнул в глазах молодой женщины, и она спросила:
      — Ну и что же? Вы узнали все?
      — Все.
      — Значит, от вас не ускользнула ни одна мелочь?
      — Ни одна.
      Она подняла глаза на кинжал, находившийся под чашей со святою водой, потом перенесла их на бюст, покрытый черной вуалью, и, наконец, опустила их на алмаз кольца, заключавшего волосы.
      — О! — прошептала она. — Мне кажется, что близится час.
      Старик услыхал глубокий вздох, похожий на стон, вылетевший из груди молодой женщины.
      — Мой старый Герман! — сказала она после короткого молчания. — Завтра мы уедем из этого дома.
      — Завтра?
      — Да, я переселюсь в отель в предместье Сент-Онорэ. Сделайте соответствующие распоряжения.
      — Они уже сделаны, сударыня.
      — Все готово?
      — Решительно все: лошади стоят в конюшнях, кареты в сараях; обойщики сегодня утром кончили работать, слуги на своих местах, и сверх того паспорта и все бумаги, свидетельствующие, кто мы такие, или, вернее, за кого мы себя выдаем, в порядке.
      Старик вынул из кармана объемистый бумажник и положил его на стол.
      — Хорошо, — сказала Дама в черной перчатке. — Все это мы рассмотрим завтра, а теперь поговорим о «них».
      Она произнесла это слово с таким выражением ненависти, что старик вздрогнул.
      — Сударыня, — возразил он, — полковнику теперь шестьдесят восемь лет. Это человек разбитый, дряхлый, он выезжает только в карете, и старость его была бы крайне печальна, несмотря на богатство, если бы он не жил всецело для своего сына.
      Лицо молодой женщины омрачилось.
      — Где он живет? — спросила она.
      — В Пасси, в домике на берегу моря.
      — Полковник, значит, не живет со своим сыном?
      — Нет, но юноша каждое утро во время прогулки верхом приезжает навестить его. Впрочем, вот подробные сведения об образе жизни, привычках и знакомствах полковника, — сказал старик, положив при этом на стол кипу бумаг.
      — Как! — вскричала Дама в черной перчатке, — все эти бумаги касаются одного полковника?
      — Нет, тут есть заметки, касающиеся и других. Молодая женщина разорвала шелковую ленточку, которой
      были перевязаны бумаги, и принялась их перелистывать.
      — Хорошо! — сказала она. — Я вижу, что все в порядке; но вы не знаете, однако, мой дорогой Герман, что я хочу поступить с ними, как палач. Самый виновный будет поражен последним.
      И, продолжая перелистывать, она заметила:
      — Кажется, шевалье счастливейший человек в мире: жена любит его…
      Если бы тот, кого Дама в черной перчатке назвала шевалье, находился в ту минуту в этой комнате, он вздрогнул бы, увидав улыбку, искривившую ее губы.
      Пробегая содержание бумаг, она продолжала.
      — Что касается барона, то он, решив не жениться, ведет самую веселую жизнь холостяка, бывает всюду и большую часть времени проводит за кулисами Оперы. Он тратит две трети дохода на удовлетворение прихотей мадемуазель Розы, первой танцовщицы, в которую влюблен без памяти.
      Дама в черной перчатке прервала чтение бумаг и взглянула на своего собеседника.
      — Нет ли у вас кое-каких подробностей относительно танцовщицы мадемуазель Розы?
      — Да, есть, — ответил он. — Это женщина бессердечная, неприятная, способная на самые гнусные мерзости. Она в прошлом году была причиной дуэли между двумя ее обожателями, из которых один был убит.
      — Прекрасно.
      — А в тот же вечер, — продолжал Герман, — ее видели с другим, в ложе итальянской оперы.
      — Вот драгоценная для нас женщина, которую вы, Герман, не теряйте из виду.
      И Дама в черной перчатке снова начала читать:
      «У маркиза есть две прелестные маленькие дочери от брака с вдовой барона де Мор-Дье; он был депутатом и ожидает назначения в пэры Франции. В настоящее время он в Париже. Маркиз — хороший отец, хороший муж, но честолюбив, и его успехи как оратора заставляют его стремиться к получению министерского портфеля».
      Дама в черной перчатке остановилась и на минуту задумалась, затем продолжала:
      «Что касается виконта, то он остался по-прежнему игроком и успел уже промотать наследство, полученное в Англии».
      — У него есть основание растрачивать свое состояние, — прошептала молодая женщина, — он походит на осужденного на смерть, наслаждающегося всеми благами жизни накануне казни.
      И Дама в черной перчатке снова начала читать:
      «Вдова генерала барона де Флар-Рювиньи вышла замуж вторично за Гектора Лемблена и в прошлом году, как говорят, умерла в своем имении Рювиньи, расположенном на берегу моря, в Нормандии. Эта смерть полна таинственности, и самые разнообразные слухи ходят об этом событии».
      Обстоятельство это остановило на себе внимание Дамы в черной перчатке.
      «Госпожа Лемблен умерла ночью: при ее кончине присутствовал один только ее муж. Тело ее немедленно было положено в гроб и на другой день отправлено в Бургундию для погребения в фамильном склепе.
      Прах госпожи Лемблен покоится в парке замка Бельвю, около Мальи ле Шато, в Ионском департаменте, на берегу реки того же имени.
      После смерти своей жены капитан Гектор Лемблен, которому она завещала все свое огромное состояние, ведет уединенный образ жизни и не бывает нигде. Его жизнь составляет тайну для всех».
      Прочитав до конца донесение старика, Дама в черной перчатке задумалась и опустила голову. В течение нескольких минут она была погружена в глубокую думу; затем вдруг, подняв голову, сказала:
      — Мой старый Герман, я думаю, что нужно начать с этого.
      — Я думаю так же, как и вы, сударыня.
      — Капитан в Париже?
      — Приехал вчера.
      — Он живет в отеле покойного барона де Рювиньи?
      — Да, сударыня.
      Молодая женщина встала с кресла, подошла к окну и открыла его.
      Окно выходило на площадь Св. Михаила, откуда открывался вид на Париж, раскинувшийся по обоим берегам Сены. Густой туман окутывал великий город в этот безмолвный час ночи. Площадь была пуста.
      Дама в черной перчатке облокотилась на подоконник, подставив лицо ночному ветру и моросившему дождю; казалось, она хотела обнять руками весь этот огромный город, с каждым днем все увеличивающийся в своем объеме, и тихо прошептала:
      — Они там.
      Глаза ее заискрились, на губах появилась улыбка, полная горя и ненависти; затем она внезапно обернулась, и старик увидел, как ее долгий и печальный взгляд устремился на таинственный бюст, скрытый под черной вуалью.

XX