— Как? Неужели мы все заснули? — воскликнул один из гостей, осушив свой стакан и взглянув на собутыльников.
      — Никогда! — ответил свежий, звонкий голосок двадцатилетней женщины.
      Вопрос и ответ раздались в декабре 185* года, в 5 часов утра, в столовой известной дамы полусвета.
      Фульмен — царица кордебалета того времени, прославившаяся менее своим хореографическим талантом, чем страстной любовью, которую питал к ней лорд Г., ирландский пэр, богатый, как индийский набоб, и смертью двух или трех великосветских молодых людей, убивших друг друга на дуэли или покончивших самоубийством, — давала ужин в своем хорошеньком отеле на улице Малерб в Елисейских полях.
      Лорд Г. устроил из этого отеля рай в миниатюре при помощи одного архитектора, настоящего артиста, а Фульмен собрала там на двести тысяч франков разных дорогих китайских безделушек, по которым сходят с ума женщины такого сорта, как она.
      Вина, не перестававшие с самой полуночи играть желтым и зеленым цветами в хрустале стаканов, могли бы привести в восторг даже самого великого визиря. Меню ужина было составлено Шеве. Однако приглашенных было немного, не более восьми или десяти человек. Самым старшим из присутствовавших был тридцатилетний голландский банкир, а самой младшей — энженю театра «Водевиль», которой только что минуло шестнадцать лет.
      — Друзья мои, — сказала Фульмен, садясь за стол, — я пригласила вас для того, чтобы узнать ваше мнение насчет одного обстоятельства, которое легко может случиться очень скоро и которому я придаю большое значение.
      — Уж не собираешься ли ты выйти замуж? — спросила Мальвина, брюнетка с китайским разрезом глаз, черные, как смоль, волосы которой вились, как у негров.
      — Именно, — ответила Фульмен с особенным ударением.
      — Пустяки!
      — Дети мои, знаете ли вы, что я сильно старею?
      — Который тебе год? — спросил Мориц Стефан, сотрудник мелкой прессы.
      — Вопрос ваш очень неделикатен, мой милый, — заметила ему Фульмен, — но так как дело важное, то я отвечу вам откровенно. У женщины три возраста: тот, который она имеет в самом деле, тот, который ей можно дать, и какой она желает, чтобы ей дали.
      — Браво!
      — Я говорю, что мне двадцать три года, хочу казаться двадцатилетней, а на самом деле мне двадцать семь.
      — Ого! — заметил на это банкир. — Ты теперь как раз в таких годах, когда следует влюбить в себя какого-нибудь юного, но объявленного совершеннолетним миллионера.
      — Если я не выйду замуж, я приму это к сведению. Благодарю вас за совет.
      — А за кого ты выходишь?
      — За лорда Г., черт возьми!
      Голландский банкир, который терпеть не мог черепахового супа и разглядывал блюдо с раками, украшенное зеленью, вынул изо рта сигару, которую курил, и начал писать обгоревшим концом ее какие-то цифры на скатерти. Подумав немного, он поднял голову и сказал серьезным тоном:
      — У лорда Г. пятьдесят тысяч фунтов дохода. Ты хорошо кончаешь; я одобряю тебя.
      — Я такого же мнения, — сказала водевильная актриса, покусывая себе губки. — Однако меня удивляет одно.
      — Что?
      — Не то, что ты выходишь замуж за лорда Г., а то, что он женится на тебе.
      — Дело, однако, просто.
      — Ты находишь?
      — Я встретилась с ним в то время, когда он ехал в Индию, чтобы разбить себе там череп, так как сильно он страдал от сплина. Я вылечила его, и в течение трех лет он утешался тем, что в Лондоне и Париже говорили: «У лорда Г. красивая любовница, которая никак не может разорить его». Однако все надоедает. И любовница надоела благородному лорду, а потому он вообразил, что законная жена может развлечь его. Это чисто английская фантазия.
      — И он женится на тебе?
      — Завтра же, если только я захочу.
      — Милая моя, — серьезно заметил на это Мориц Стефан, — я дам тебе совет, которому ты, конечно, не последуешь, потому что все люди спрашивают советов, заранее решившись оставаться при своем мнении. Тем не менее, я дам его тебе.
      — Странный человек, — проворчала энженю.
      — Брак для такой женщины, как ты, — рабство. Ты умрешь от скуки. После того, как ты проведешь полгода наедине со своим старым мужем в одном из его ирландских замков, окруженная смешными джентльменами и чопорными леди, прекрасный ротик твой будет открываться только для того, чтобы зевать, руки твои будут потягиваться и ты скажешь себе: «Боже мой, как бы мне хотелось поужинать сегодня в „Maison d'or“, поиграть в ланскнехт и вернуться к себе, на улицу Марбеф, и получить мигрень от выпитого аи.
      — Постой! — воскликнула энженю. — Быть может, он и прав.
      — Прав ли я! — сказал Мориц Стефан. — Да я уверен в этом.
      — Браво! — крикнули несколько голосов.
      — Дочь моя, — продолжал Мориц Стефан. — Да я скорее предпочту увидеть тебя влюбленной в живописца, дебютирующей перед пустым залом «Одеона», доверяющей дружбе женщин, чем женою лорда Г.
      — Однако, — заметила Нини Помпадур, неглупая и пикантная, небольшого роста брюнетка. — Если у Фульмен есть долги…
      — Ба! — ответила Фульмен. — Если я выйду замуж за лорда Г., то уж никак не из-за того, что у меня нет средств, а единственно от скуки. У меня тридцать тысяч ливров годового дохода!
      — Тридцать тысяч ливров дохода! — воскликнул Мориц. — Да если бы меня звали Фульмен и у меня было такое состояние, то вместо того, чтобы вступить в брак, я весь отдался бы удовольствиям и безумной любви, бредил бы о безднах хаоса и о страсти будущего поклонника, влюбленного в королеву или обожаемого актрисой: два рода любви, которые неизлечимы.
      — Дорогой Мориц, — прервала его Фульмен, — твоя короткая речь прекрасна и как нельзя лучше подойдет ко второй странице твоего журнала. Подумав хорошенько, в ней можно, быть может, найти смысл.
      — Смейся, смейся! — спокойно заметил Мориц. — Через год леди Г. поймет то, что я сказал сегодня вечером Фульмен.
      — Фульмен понимает это, мой милый. Но теперь я прошу у вас уже не совета, но времени подумать, то есть сегодняшнюю ночь. На рассвете я приду к решению.
      — Фульмен, — спросил Мориц, — хочешь держать пари?
      — Какое?
      — Если я скажу тебе одно слово или, отведя тебя в сторону, сообщу тебе кое-что, то ты сейчас же откажешься от мысли выйти за лорда Г.
      — Ей-богу! — смеясь, воскликнула Фульмен. — Мне очень хочется узнать твою тайну.
      — В таком случае пойдем.
      Мориц Стефан встал. Фульмен последовала его примеру.
      — Милостивые государыни и государи, — сказала она, — я вернусь через две минуты.
      Она провела литератора из столовой в будуар и заперлась с ним там. Мориц сел рядом с нею.
      — Милая моя, я знаю тебя, ты воплощаешь в образе женщины всем столь известный образ Дон Кихота.
      — Правда, — согласилась Фульмен.
      — Препятствия раздражают тебя, увлекают и притягивают. Из всего, что я только что сказал тебе, ты слышала и приняла к сведению только одно, а именно, что твое независимое положение дает тебе право мечтать о романтической, полной приключений любви, которая будет раздражать твои нервы, возбуждать воображение и подстрекать твою гордость.
      — Ты говоришь, как книга, мой милый, — сказала Фульмен, — к несчастью…
      — Ну, теперь послушаем твое возражение!..
      — К несчастью, — докончила Фульмен, — любви, о которой ты говоришь, не существует.
      — Ты думаешь?
      — В течение десяти лет я ни разу не встречала такого человека, который, увидев меня, не упал бы тотчас же на колени предо мною. Однако…
      Она остановилась и, по-видимому, колебалась.
      — Однако, — продолжал Мориц Стефан, — ты бы хотела встретить такого, не правда ли? Одного из тех людей, которые проходят в толпе с опущенными глазами, задумчивым челом, замкнутым сердцем, поглощенные высшими стремлениями, овладевшими всею их душой, всем их существом… одного из тех людей, у которых улыбка, отражающая сияние их души, не исчезла бы с губ даже тогда, если бы обрушилось над ними небо…
      — Ты прав, — задумчиво проговорила Фульмен.
      — Ты видишь теперь, моя тигрица с розовыми ноготками, — вскричал журналист, — что я разгадал тебя… О, женщина из мрамора и стали, — продолжал он, видя, что она о чем-то глубоко задумалась, — как я хотел бы видеть тебя влюбленной в одного из тех святых, всеми почитаемых, кроме таких женщин, как ты. Я хотел бы видеть, как глаза твои загораются от ревности, а твои коготки притупляются о каменное сердце, навсегда отданное другой, твой голос сирены и очаровательная улыбка разбиваются о страсть, которую ощущают к другой, подобно тому, как волна океана вечно и тщетно бьет в утес, который пытается сдвинуть с его гранитного пьедестала.
      По мере того, как говорил Мориц, лицо Фульмен совершенно преобразилось. Фульмен была именно такой женщиной, о которой мог бы мечтать поэт. Когда глаза ее блестели, в них отражался небесный огонь; она была бледна, нервна и страшно красива; черные волосы ее были необычайно густы, губы алы, как июньские вишни, зубы ослепительно белы; когда она бывала чем-нибудь взволнована, едва заметная морщинка появлялась на ее широком лбу, а розовые ноздри раздувались, дыхание становилось чаще, а грудь подымалась, предвещая бурю.
      — Ого! — пробормотал Мориц Стефан. — Мне кажется, что ты наконец-то поняла меня.
      — Да, — сказала Фульмен, — я хотела бы встретить такого человека, который взглянул бы на меня равнодушно, даже с презрением, который поднял бы чело среди всех этих склоненных голов и с улыбкой пожал бы плечами в тот день, когда я пожелала бы быть любимой им… Но ты ошибаешься, мой бедный Мориц, мы с тобою поэты, но мы забываем, что все остальные люди угодливы, тщеславны и низки. Того, о ком ты говоришь, не существует.
      — Ты ошибаешься, — ответил Мориц, — я знаю такого человека, о котором ты мечтаешь.
      — Ты?
      — Я! — спокойно подтвердил Мориц Стефан.
      — И этот человек молод?
      — Молод, красив, умен и… богат.
      — О! Мне до последнего нет дела! И… он любит?
      — Он таит в глубине сердца сильную, таинственную страсть, предмета которой не знает никто, хотя она и подтачивает его жизнь. Какая женщина — демон или ангел — была причиной того, что лоб его покрылся морщинами? Никому на свете это неизвестно. Но с полгода уже жизнь его сделалась загадкой, и эту загадку я желал бы, чтобы разгадала ты.
      — Дорогой мой, — сказала Фульмен, — если бы ты познакомил меня с этим человеком, то я, клянусь тебе, постаралась во что бы то ни стало заставить его полюбить меня.
      — Неужели, — возразил Мориц, — ты хочешь, чтобы леди Г. увлекла его?
      — Я не буду леди Г…
      — Черт возьми! Вот видишь, решение твое уже принято. О! Я знал тебя, моя тигрица, когда хотел навострить твои ноготки, пробудить твою уснувшую ревность, заставить закипеть твою остывшую было кровь. Ты дикая птичка, задремавшая в своем гнездышке и внезапно пробудившаяся при шелесте крыльев, раздавшемся в необъятном небесном пространстве.
      — Но кто же этот человек? — прошептала Фульмен.
      — Один из моих друзей.
      — Где же он?
      — У тебя.
      — У меня! — воскликнула изумленная Фульмен.
      — Да, — сказал, утвердительно кивнув головою, Мориц.
      — Теперь?
      — Да, теперь.
      — Как странно, — пробормотала Фульмен, — у всех сидящих за моим столом веселые лица.
      — Ты ошибаешься! Среди них находится человек с бледным, задумчивым лицом, погруженный в самого себя. Но надо быть наблюдательным, видишь ли, чтобы видеть и догадываться обо всем, а все наши друзья слишком легкомысленны.
      — Ну, что же, — спросила Фульмен, — ты покажешь мне его, я полагаю?
      — Да, но я укажу его тебе чуть заметным знаком.
      — Почему?
      — Потому что, моя дорогая, бесполезно делать все эти элегантные посредственности поверенными нашей тайны.
      Мориц остановился, внимательно посмотрел па Фульмен.
      — Знаешь ли, — сказал он ей, — какая самая ужасная, самая сильная страсть у артиста, у мечтателя, у поэта, у человека, подобного мне?
      — Нет, — ответила Фульмен.
      — Любопытство. Я поклялся узнать, какую тайну хранит это глубокое, как бездна, сердце, — и вот почему я хочу отдать его тебе на растерзание. Я предлагаю тебе вступить со мною в серьезную сделку
      — Я согласна.
      — Идем же, — прибавил Мориц, — я покажу тебе врага. Мы вернемся к твоим гостям. За ужином я спрошу одного из них: «Что вы предпочитаете — херес или мадеру?» Этот человек и будет он!
      Фульмен встала, оперлась на руку Морица Стефана и вернулась вместе с ним в столовую.
      Гости пили и смеялись; появление хозяйки было встречено взрывом бурной веселости.
      — Ну, что ж? — спросили они. — Убедило тебя красноречие Морица, Фульмен?
      — Может быть…
      И балерина улыбнулась, как бы говоря: «Этот секрет принадлежит только мне и ему».
      — Бедная моя Фульмен, — сказал голландский банкир отеческим тоном, — не слушай поэтов: их медовые речи увлекут тебя на красивую и тенистую дорогу, полную цветов, которая ведет, однако, прямо к нищете. Выходи замуж за лорда Г.: у него пятьдесят тысяч фунтов стерлингов годового дохода.
      — Против этого банкира ничего нельзя возразить, как против математической истины, — заметил Мориц Стефан.
      Фульмен молчала, но через минуту она протянула свой стакан соседу и сказала:
      — Я не знаю разговора глупее, как тот, который вертится на свадьбе. Я не знаю, добрые друзья мои, буду ли я называться леди Г., но пока я все еще Фульмен и не хочу, чтобы мой ужин походил на поминки.
      — Я думаю, — сказала Мальвина, улыбаясь и выставляя свои белые зубки, — что этот ужин окончится мертвецким пьянством.
      — Браво! — вскричал Стефан.
      — А у меня, — сказала энженю, — болит сердце, и мне советуют рассеяться.
      — Кто говорит здесь о болезни сердца? — вскричала Фульмен.
      — Те, у кого его нет, — ответил журналист, — а у кого в самом деле болит сердце, тот не скажет об этом ни слова.
      И, протянув стакан молодому человеку, сидевшему против него, которого звали Арманом, он спросил:
      — Что вы предпочитаете: херес, которого я прошу вас налить мне чуть-чуть, или мадеру, которая стоит около вас?
      При этих словах Фульмен вздрогнула и с любопытством взглянула на человека, к которому относился этот загадочный вопрос.
      Это был молодой человек лет около двадцати шести, который до тех пор едва произнес несколько слов, едва улыбался и сидел с грустным выражением на лице. Звали его Арман Леон; он был сын полковника.
      Если читатель не забыл ужасную драму, разыгравшуюся между героями «Друзей шпаги», главным действующим лицом которой был полковник Леон, а главной жертвой — маркиз Гонтран де Ласи, то помнит, конечно, нежного и романтического молодого человека, воспитанного полковником с ревнивой заботливостью матери, но которого, однако, отцовская любовь не могла предостеречь от роковой страсти, которую внушила ему госпожа де Сент-Люс и чуть не стоившую ему жизни.
      Однако, когда мы встретили его у Фульмен, то есть через четыре года после смерти маркиза де Ласи и распадения общества «Друзей шпаги», его мысли были заняты не воспоминаниями о госпоже де Сент-Люс, оставившими такой глубокий след в душе молодого человека. Новая любовь, без сомнения, роковая, завладела этим уже разбитым и испытанным, но ненасытным сердцем, которое хотело испить до дна чашу разочарований.
      Взгляд Фульмен, который она бросила на Армана, был глубок, как бездна. Однако никто из гостей не обратил на это внимания, и разговор продолжался по-прежнему шумно и весело. Но Нини Помпадур, красивая маленькая брюнетка, вскричала:
      — Бьюсь об заклад, что ни у кого из нас не таится в глубине сердца той любви, которую горят нетерпением высказать, потому что она душит, но сознаться в которой не хотят сразу.
      — Конечно, — ответила Фульмен, наливая вина Арману, сделавшемуся теперь исключительно предметом ее внимания, — конечно, такая тайна, когда есть счастливцы, обладающие ею.
      Мориц Стефан незаметно подмигнул Фульмен и тем помешал окончить речь молодой женщине.
      — И ты хочешь узнать тайны любви, — сказал он, — ты, Нини? Честное слово! Ты ничего в этом не смыслишь… Но кто же любит теперь? Разве каприз не убил любовь? Я знаю, что один из присутствующих здесь обладает романтическим сердцем, скрывающим тайну, но он, наверное, желает сохранить ее для себя.
      — Кто же он? — спросили все разом. Фульмен снова вздрогнула.
      — Вот он, — сказал журналист и указал на Армана. Тот сначала слегка побледнел, однако быстро справился со своим волнением. На губах его скользнула грустная улыбка. Фульмен воспользовалась его замешательством, чтобы снова наполнить его стакан крепким испанским вином, которое, по ее мнению, должно было развязать ему язык.
      — Бедный Арман, — сказал Мориц Стефан, — здесь нужно любезно подчиниться требованиям и признаться…
      — Признаться в чем?
      — Признаться, что в глубине вашего сердца таится прекрасная и честная любовь.
      — Дорогой мой, — вдруг возразил молодой человек с достоинством, — если бы это было и так, то время ли и место ли делать признания?
      — О, признайте только факт, — сказал Мориц, — больше мы ничего не требуем.
      — Согласен.
      Арман произнес это слово холодно, с простотою человека, который уже перестал краснеть за свои заблуждения.
      — Значит, — прошептала Фульмен взволнованным голосом, — вы любите?
      — Люблю…
      — Страстно?
      — Да, страстно и безнадежно…
      — И вот почему, — продолжал Мориц Стефан, — наш друг Арман явился сюда. Он хочет в веселье забыть свою несчастную любовь.
      — Дорогой мой, — сказал Арман, грустно улыбаясь, — неразделенная любовь самая преданная.
      — Как! Ваша любовь остается без ответа? — спросила танцовщица.
      — Да, сударыня.
      — В таком случае, — сказала она с улыбкой, — я понимаю ваше отчаяние. Разве любящая женщина могла бы довести вас до отчаяния?
      — Вы добры, — сказал Арман и сразу выпил свой стакан до дна; капнувшая туда слеза смешалась с последней золотистой каплей хереса.
      — Дорогой Арман, — сказала Нини Помпадур, — Мориц оказал вам плохую услугу, рассказав тайну вашего сердца.
      — Вы так думаете?
      — О, конечно, потому что мы вас так замучаем, что вы должны будете во всем нам признаться.
      Арман с улыбкой взглянул на нее.
      — Не могу, — сказал он.
      «Он скрытен, — подумала Фульмен, — значит, он любит горячо: вот первый человек, который подходит к моим требованиям. Только один Мориц Стефан мог найти такое исключение».
      — О, — сказала она громко, — однако я поклялась, мой дорогой гость, что я разгадаю вашу тайну.
      — Если вы ее разгадаете, — сказал молодой человек, улыбаясь, — то вы узнаете больше моего.
      — Неужели?
      — Что касается меня, то я до сих пор не знаю, как зовут женщину, которую я люблю.
      — Вот как! — вскричал поэт. — Мне кажется, что я не на шутку чую здесь роман.
      — Роман бывает и в действительной жизни, — важно заметила водевильная энженю, которая довольно хорошо исполняла современный репертуар.
      — Арман, мой милый друг, — возразил Мориц Стефан в то время, как молодой человек машинально пил вино, которое Фульмен не переставала ему подливать, — ты, быть может, влюбился в статую?
      — Имена статуй известны.
      — Ты прав.
      — Кого же вы любите? — настаивала Нини Помпадур с капризным упрямством избалованного ребенка.
      — Может быть, вас, — ответил Арман с очаровательной улыбкой.
      — Это дипломатично! — заметил Мориц.
      — Милостивые государыни, — сказал Арман с легким раздражением, — разве вы не видите, что наш друг Мориц смеется над нами?
      — Полноте!
      — Я никого не люблю!
      — Ты дашь в этом честное слово? — спросила Мальвина, молчавшая до тех пор.
      — Я отвечу вам на это старинной пословицей, — сказал Арман.
      — Мы ждем твою пословицу.
      — Стрелять из пушки по воробьям, поить лошадь на ходу, расхваливать свою жену первому встречному и давать слово на ветер — значит иметь ветренную голову и трусливое сердце.
      — Арман прав, — сказала Фульмен, — честное слово зря не дают. К тому же мы не инквизиционные судьи, и он имеет право не разглашать своей тайны.
      Арман начал отрицать свою любовь после того, как признался в ней; когда он услыхал слова Фульмен, принужденная улыбка исчезла с его губ. Он вдруг сделался мрачен, задумчив и, по-видимому, погрузился в какие-то воспоминания, заставившие его забыть место, где он находился, и сделавшие его глухим к шуткам, к взрывам смеха, к шумному веселью, царившему вокруг него.
      — Ну! — вскричал Мориц. — Он похож на Архимеда, решающего свою проблему. Земля может рушиться или разверзнуться, и он не заметит этого.
      — Ты ошибаешься, Мориц, — сказал Арман, быстро подняв голову, хотя винные пары, без сомнения, уже бросились ему в голову.
      — Арман, — прервала его слова Фульмен, заметившая, что бледность молодого человека сменилась легким румянцем, свидетельствовавшим о его опьянении, — выпейте-ка за здоровье женщины, которую вы любите, и сохраните тайну ее имени.
      Нервная дрожь пробежала по телу Армана, и рука его, подносившая стакан, тряслась.
      — Та, которую я люблю, не имеет имени, — сказал он.
      — Женщина без имени, вот-то потеха! — рассмеялась Мальвина.
      — Мориц был прав, — продолжала Нини Помпадур, — начало походит на роман.
      — А кончится, как драма в театрах Амбигю или Порт Сен-Мартен, — сказал Мориц гробовым голосом.
      Арман поднял на него неподвижный тусклый взор, свидетельствовавший о том, что опьянение уже наступило.
      — Наконец, — воскликнул он, нервно смеясь, — если вам уж так нужно знать ее имя, то зовите особу, которую я люблю, «Дамой в черной перчатке»! Другого имени ее я не знаю.
      — Господа, — сказала Нини Помпадур, — Арман пьян.
      — Возможно.
      — И он бредит.
      — Нисколько.
      — Так почему же он зовет ее «Дамой в черной перчатке»?
      — Потому, что я всегда видел, что на правой руке ее была надета черная перчатка.
      — И на ней всегда была только одна перчатка?
      — Да, одна.
      — А где вы встречали ее? — спросила Мальвина.
      — Везде.
      — Значит, эта женщина — призрак?
      — Может быть…
      — Решительно, — пробормотала Нини Помпадур, — Арман или смеется над нами или пьян.
      — Допустим, что я пьян, и оставьте меня в покое с моей любовью, — сказал он нетвердым голосом, обнаруживавшим в нем лихорадочное нетерпение людей, чувствующих, что они начинают терять рассудок, а вместе с тем могут выдать тайну, которая до тех пор так тщательно скрывалась ими.
      — Нет! Нет! — настаивала Фульмен. — Вы должны рассказать нам о вашей странной любви, Арман.
      — Моя любовь — одна мечта…
      — Пусть так! Ну, и мы тоже помечтаем… Теперь два часа ночи, и в это время обыкновенно засыпают.
      — О! — сказала Мальвина, усадившая рядом с собою на маленький диванчик банкира, — что касается меня, то я уже сплю и вместо подушки взяла миллионера. Я уверена, что увижу золотой сон.
      Арман был по-прежнему мрачен и задумчив и опустил свою отяжелевшую голову на грудь. Фульмен поняла, что время признания наступает. Действительно, Арман взглянул на нее и сказал ей с горькой усмешкой, в которой вылились его давно сдерживаемые немые страдания.
      — Итак, вам очень хочется узнать человека, который безнадежно любит женщину, взор, улыбка и вся жизнь которой является загадкой?
      — Еще бы! — воскликнула Фульмен. — По-моему, это интересно.
      — Дорогая моя, — продолжал Арман, — «Дама в черной перчатке» вот уже год повсюду является на моем пути. Я гнался за нею и никак не мог настигнуть. Это не женщина, это — призрак, мечта, что-то воздушное и неуловимое, беспрестанно ускользающее.
      — Я прошу, — сказал Мориц Стефан, — описать сначала ее физический облик, а к духовному мы перейдем потом.
      — Она — высокого роста, стройная блондинка…
      — Как героиня Вальтера Скотта, не правда ли?
      — Как Мальвина Оссиана. Ее большие темно-голубые глаза имеют странный блеск: они то печально сверкают, то действуют так таинственно и магнетически, что волнуют человека и гипнотизируют его.
      — У меня дрожь пробежала по спине, — прервала рассказ Армана насмешница Нини Помпадур.
      — Эта женщина, — продолжал Арман, — или ангел, или демон. Это мне неизвестно; быть может, она скрывает в сердце страсть, и ее лицо под холодной маской равнодушия не гармонирует с ее душевными волнениями. А быть может, это холодный вампир, поступки которого рассчитаны заранее, и сердце ее бьется так же правильно, как стенные часы? Повторяю: это мне не известно, но я знаю только одно, что я ее люблю… О! Любовь, которую она мне внушила, была для меня каплей, подобной капле кислоты, падающей на металлическую пластинку и понемногу просверливающей в ней отверстие, разрушительное действие которой не прекращается ни на минуту.
      Нини Помпадур, услышав последние слова, поднесла руку ко лбу и сделала жест, который можно было истолковать таким образом:
      «Решительно, этот мальчик теряет разум».
      — Дорогая моя, — сказал Арман, понявший ее движение, — вы, может быть, правы — я сумасшедший… но сумасшествие, имеющее источником любовь, так печально, что смеяться над ним, как это делаете вы, бесчеловечно.
      — Простите! — пробормотала Нини Помпадур. — Я думаю, что вы шутите. Вы говорите обиняками, загадками, которые, согласитесь, до некоторой степени могут возбудить в нас сомнение.
      — Действительно, — сказал Мориц, — если ты хочешь, чтобы к твоей любви относились с почтением, расскажи нам о ней откровенно и толково.
      Арман, казалось, все еще колебался; в нем происходила борьба. Тайный голос, по-видимому, говорил ему: «Молчи!». Другой же побуждал его рассказать все.
      Сердца, разбитые, долгое время замкнутые в себе, иногда чувствуют потребность поделиться своею тайной.
      — Ну, хорошо! — вскричал вдруг молодой человек, протягивая свой стакан к Фульмен. — Если вы уже так желаете знать мои страдания, то я расскажу вам, как я встретился с «Дамой в черной перчатке».
      Фульмен и Мориц Стефан торжествующе переглянулись.
      На лицах некоторых гостей выразилось живейшее любопытство, о котором можно было судить по перешептываниям и по бросаемым на Армана взглядам. Молодой человек был бледен, лицо его нервно подергивалось, и все говорило, что им овладело непреодолимое желание откровенно высказаться, являющееся следствием опьянения. Фульмен, сжигаемая нетерпением и беспокойством, пожирала его глазами. Она хотела узнать все. Голландский банкир, которого Мальвина увлекла на диван, мало обращал внимания на происходившее вокруг него. Двое других молодых людей, уже охмелевших, слушали шутки Нини Помпадур, которая отошла от стола и небрежно развалилась на оттоманке в будуаре.
      Итак, с Арманом остались только Фульмен, красивая блондинка, которую звали Женни, игравшая роль простушек в водевилях, и трое мужчин, из которых один был Мориц Стефан, нескромный и любопытный журналист, открывавший тайные мысли и возбуждавший общественные страсти.
      — Послушаем твою историю, друг Арман! — сказал Мориц. — Закури сигару и начинай свою исповедь; мы хотим знать все!
      — Вы узнаете все! — Арман откинулся на спинку стула и, приняв позу рассказчика, начал повествование, которое было выслушано очень внимательно. Он сообщил следующее:
      — В прошлом году я был в Италии. Нас там было двое друзей, Альберт и я. Альберт — красивый живописец, которого все вы знаете и который, несмотря на молодость, приобрел уже известность. Мы путешествовали так, как вообще путешествуют влюбленные и артисты. Альберт набрасывал пейзажи, а я заполнял заметками свою записную книжку. Мы путешествовали то пешком с котомкой за спиной, то в наемной коляске, ночуя сегодня здесь, а завтра там. Однажды ночью мы переправлялись через Апеннины в самой пустынной и дикой части их. Ночь уже спустилась; луна сквозила из-за облаков, отбрасывая фантастические тени от деревьев и скал, которые нас окружали. Глубокая тишина царила вокруг, нарушаемая время от времени криком ночной птицы и монотонным свиристеньем кузнечика. Альберт насвистывал какой-то мотив из оперы и осторожно пробирался вперед. Что касается меня, то я был погружен в мечты, и в глубине моей души таилась какая-то непонятная грусть, служившая предвестником несчастья.
      «Знаешь ли, — сказал мне вдруг Альберт, — здесь очень легко нас могут убить и ограбить, и никто не придет к нам на помощь».
      «Но как бы ни было трагично приключение, оно не может произойти сразу».
      «Я это прекрасно знаю», — ответил он.
      Я поправлял ружье, которое нес на плече. Не успел я этого сделать, как отдаленный грохот от нескольких выстрелов долетел до нас.
      Мы остановились. Пальба продолжалась и, по-видимому, все приближалась.
      «Ого! — вскричал Альберт. — Настоящая взводная пальба».
      «Должно быть, — заметил я, — убивают какого-нибудь путешественника, или же панские драгуны напали на притон бандитов».
      «Дорогой мой, — философски сказал мне Альберт, — стреляют так далеко, что мы не можем оказать никакой помощи наиболее слабой стороне, а поэтому нам остается спокойно продолжать свой путь и добраться до ближайшей деревни, которая, если данные нам сведения верны, отсюда недалеко»
      В этом эгоистическом рассуждении была доля благоразумия. Однако я с трудом согласился на его предложение. Выстрелы, которые мы слышали и которые вскоре сменила ночная тишина, носили для меня печальный отзвук: мне казалось, что погибали дорогие для меня существа. Но Альберт увлек меня за собой.
      «Твое рыцарство, — сказал он, — бессмысленно. Положим, наши два карабина принесут некоторую помощь, но кто сказал тебе, что мы найдем жертвы или их убийц? Уже все замолкло, настала ночь… Самое разумное — это отыскать кров и позаботиться о собственном самосохранении».
      Итак, мы продолжали путь и через час без приключений и неожиданных встреч добрались до маленькой гостиницы, стоявшей уединенно у самой дороги.
      Старуха, настоящая дуэнья из комической оперы, отперла нам дверь; ее сопровождал молодой человек, лет восемнадцати-двадцати, одетый в живописный костюм крестьян Понтинских болот. Она посмотрела на нас сначала с недоверием, но, когда мы ей показали золотую монету, решила впустить нас.