Шевалье сначала растерялся от такого неожиданного нападения и несколько мгновений стоял в нерешимости, но вдруг в глазах его сверкнул злой огонек, и он, в свою очередь, выхватил кинжал.
      — Вы позволите задать вам один только вопрос? — спросил он.
      — Спрашивайте, только скорее.
      — Если вы убьете меня теперь, в этот час и в этой пустынной улице, хватит ли у вас честности отправиться к другим членам нашего общества и драться с ними?
      — Да, клянусь вам, но…
      — А! — насмешливо заметил шевалье. — Значит, является условие.
      — Только одно. При том роде оружия, каким мы деремся, легко может случиться, что побежденный так же, как и победитель, будет ранен смертельно, в таком случае я предпочту умереть дома.
      — Я ничего не имею против этого.
      — В таком случае, защищайтесь.
      И де Ласи бросился на противника. Без ужаса нельзя было бы смотреть на их дуэль. Утонченные уловки, изящные приемы фехтовального искусства уступили здесь место дикой страсти и крайнему бешенству. Противники имели вид двух людоедов, стремящихся перерезать друг другу горло, чтобы удовлетворить тем свой грубый инстинкт.
      Поединок был непродолжителен. В течение десяти минут маркиз и шевалье яростно наносили друг другу удары, наконец последний вскрикнул от боли и бешенства; кинжал выпал у него из рук и, судорожно вытянув сжатые руки, он сделал шаг назад и упал.
      — Один — спокойно произнес де Ласи, но в ту же минуту пошатнулся, и в глазах у него потемнело: он принужден был прислониться к забору.
      — Умираю, — прошептал он. — У меня три раны в груди, и я проживу не более часа… о, Жанна, Жанна, возлюбленная моя! Моя единственная любовь! Неужели ты обвенчалась только с трупом? Ты овдовеешь, не быв супругой…
      И горячие слезы, слезы осужденного, блеснули и медленно скатились по бледным щекам маркиза; но им тотчас же овладело бешенство, и глаза его мрачно заблистали.
      — Неужели я умру не отомщенный? — спросил он себя глухим голосом, и мысль о мести вернула ему силы; он толкнул ногою тело шевалье и продолжал. — И этот человек, убивший меня и одним ударом разбивший и мою жизнь, и мою любовь, заставивший мою возлюбленную Жанну сменить венчальный убор на траур, этот негодяй, которого я топчу ногами, это безжизненное тело — не настоящий убийца; действительный убийца — это низкое сообщество, все эти люди, связанные между собою гнусной клятвой, преступлением, сделавшие из меня то же самое, что я сделал с ними, — послушное орудие, покорный кинжал, руку, всегда готовую совершить преступление, людей, потерявших способность краснеть от стыда… Ну, так я не хочу, чтобы эти люди пережили меня; я умираю на пороге моего брачного алькова, а они умрут на эшафоте; бесчестие будет нашей эпитафией, и Жанна не будет оплакивать меня… О, — продолжал де Ласи с неописуемой иронией, — если бы я мог прожить еще хоть час!..
      И он попробовал пройти несколько шагов, скорее волоча ноги, чем идя; благодаря железной энергии, давшей ему силы отсрочить приближение смерти, он шел, то цепляясь за стены, то останавливаясь и отдыхая, чтобы затем снова пуститься в путь… Таким образом он добрался до конца переулка и до улицы Ванио.
      На соседних башенных часах пробило час; улица была пустынна, но мимо проезжала наемная карета, и кучер, заметив де Ласи, предложил подвезти его.
      Было настолько темно, что невозможно было заметить кровь, которой был залит белый жилет маркиза, и кучер, помогая ему сесть в карету, не разглядел, что он был ранен.
      — Улица Гельдер, 13, — пробормотал де Ласи чуть слышно. — Получишь луидор на чай, если довезешь в десять минут.
      Обрадованный кучер стегнул лошадей и помчался во весь дух. Дорогой де Ласи лишился чувств, но он очнулся в ту минуту, когда карета остановилась.
      — Друг мой, — сказал он кучеру, — позвоните у этой двери, подымитесь в первый этаж, разбудите моего камердинера и скажите ему, что его господин ждет на улице.
      Кучер исполнил приказание маркиза и немного погодя вернулся с камердинером.
      — Вильгельм, — обратился к нему де Ласи, голос которого все более и более слабел, — в кабинете, в ящике письменного стола, стоит маленькая шкатулка кедрового дерева, принеси ее сюда, а также захвати и плащ.
      — Слушаю, сударь, — сказал слуга, взяв ключ и спеша исполнить приказание.
      Немного спустя он вернулся со шкатулкой.
      — Можешь лечь спать, — спокойно сказал ему маркиз, беря шкатулку.
      — Как странно, — прошептал лакей, — голос у барина такой, словно он собирается умирать.
      — Любезный, — обратился де Ласи к кучеру, — я только что дрался на дуэли и получил три раны и легко могу умереть во время пути. У меня нет времени ехать к доктору, к тому же это было бы бесполезно. Вы отвезете меня на улицу Вернейль. Если, когда вы остановитесь у отеля и отворите дверцу, вы увидите, что я умер, то попросите доложить о вас госпоже де Ласи и передадите ей эту шкатулку, сказав ей, что я обещал дать вам десять луидоров. В этом ящике хранятся только любовные письма.
      Пораженный кучер слушал.
      — Ну! Поезжайте скорее! — сказал маркиз и прибавил про себя с иронической улыбкой: «Я хорошо сделал, что описал день за днем историю нашего адского договора! По крайней мере, я буду отомщен!»
      Пока совершались все только что описанные нами события, в отеле де Фруадефон не замедлили заметить отсутствие де Ласи, и оно сначала показалось всем крайне странным. Затем вспомнили, что маркиз подошел и разговаривал с каким-то человеком, которого никто не знал, что они отошли в сторону и, по-видимому, разговаривали о чем-то очень резко и серьезно. Один из слуг заявил, что видел, как они направились в сад.
      Обыскали весь сад, но не нашли де Ласи. Мрачные предположения начали раздаваться среди этой только что веселившейся толпы; слова: встреча, дуэль, таинственное исчезновение — повторялись в гостиных, которые вскоре опустели под предлогом позднего часа. Парижский свет боится драм и неприятных новостей в то время, когда он веселится.
      Менее чем через час все приглашенные разъехались, оставив де Фруадефона и новобрачную в страшном беспокойстве.
      Роскошный отель, только что перед этим шумный, ярко освещенный, полный разодетых женщин, обратился в пустыню: свечи медленно догорали, звуки оркестра замолкли, и бедная женщина заперлась в комнате, приготовленной для новобрачных, с бьющимся сердцем и в смертельном страхе, в то время, как толпа отельных слуг носилась по всему Парижу, ища маркиза.
      Жанна де Фруадефон сидела, рыдая, на краю постели и прислушивалась к малейшему шуму…
      Ночь почти миновала, а Гонтрана все еще не было. Вдруг в соседней комнате послышался шум и раздались шаги; у Жанны вся кровь прилила к сердцу… Шаги были медленны, однако все же приближались…
      Жанна вскрикнула… Это был он! И действительно, в ту минуту, как она оросилась к нему навстречу, дверь отворилась и вошел Гонтран де Ласи.
      Он был закутан в длинный плащ, под которым он нес что-то, но что — этого не могла отличить молодая взволнованная женщина.
      — Ах! — воскликнула она, сжимая руки, — наконец-то это вы…
      Грустная улыбка пробежала по губам маркиза. В эту минуту Жанна заметила, что он так же бледен, как те статуи, которые виднелись в густой зелени сада, освещенные луной.
      — Боже мой! — прошептала она с ужасом. — Как вы бледны!
      Де Ласи подходил медленно, чуть держась на ногах; он опирался на мебель, чтобы не упасть.
      Жанна де Фруадефон, точно угадав, что с ним, стояла неподвижно, оледенев от ужаса и смотря окаменелым взглядом на этого человека, уже походившего на труп.
      Маркиз подошел к молодой женщине, взял ее руку и посадил ее рядом с собою на диван.
      — Жанна, — сказал он ей медленно торжественным голосом. — Жанна, любите ли вы меня?
      — О! — вскричала она, обнимая его. — И вы еще спрашиваете меня, люблю ли я вас, мой обожаемый Гонтран!.. Но отчего вы так бледны?.. Отвечайте! О, Господи! Да отвечайте же!..
      — Жанна, — чуть слышно сказал де Ласи, — должно быть, велика любовь, которую вы внушаете мне, потому что вот уже час, как она побеждает смерть…
      Де Ласи раскрыл плащ, и жена его вскрикнула от ужаса, увидав, что его белый жилет весь в крови.
      — Не зовите никого… молчите! — сказал ей маркиз. — Я должен умереть и хочу остаться вдвоем с вами те несколько минут, которые мне остается жить… Жанна, я умираю… Жанна, дорогая моя, мне нужна ваша любовь… чтобы очистить мою позорную жизнь… чтобы покаяться в последний час…
      — Что вы говорите! — в ужасе воскликнула она.
      — Жанна, — спросил де Ласи, — если бы человек, которого ты любила, считала его благородным, честным, оказался негодным убийцей, продолжала бы ты любить его?
      — Ах! — прервала его окончательно растерявшаяся Жанна. — Вы бредите, дорогой Гектор… Вы благородны, добры… О! Это невозможно.
      — Но, однако, если бы это было так?
      — Так что ж! — воскликнула она горячо. — Я люблю тебя просто потому, что ты мне дорог… и я не хочу, чтобы ты умер!
      И Жанна обняла своего умирающего мужа и покрыла его страстными поцелуями.
      — Жанна, обожаемый мой ангел, — пробормотал де Ласи, — я потерял честь, у меня руки обагрены кровью… я опозорил герб моих предков и богохульствовал на имя Божие… но я был связан, скован и меня вели, подневольного, по пути преступлений люди, которые были сильнее меня в преступлении… и эти преступники убили меня в то время, когда я захотел снова сделаться честным человеком и жить счастливо под солнцем нашей любви и нашего будущего… Виновных этих надо наказать… Жанна, отомстишь ли ты за меня?
      И де Ласи упал на колени и преклонился перед женой, как раскаявшийся грешник преклоняется перед добродетелью.
      — Жанна, — продолжал он умирающим голосом, — простите ли вы меня?
      — Прощу ли! — воскликнула она. — Да, я тебя прощаю и люблю.
      — Правда? — спросил он со счастливой улыбкой, по которой можно было, однако, угадать, что он борется со смертью.
      Она взяла его руку и прижата ее к своему сердцу.
      — Послушай, — сказала она, — бьется ли оно? Маркиз взял шкатулку и открыл ее.
      — Видишь ты эти бумаги? — проговорил он. — Тут описана вся моя жизнь, здесь список имен моих убийц, порочных людей, сделавших из твоего супруга убийцу. Ты все прочтешь, не так ли?
      Жанна протянула руку по направлению к шкатулке.
      — Ах, — сказала она со странным ударением в голосе, — горе им! Дорогой Гонтран, горе твоим убийцам, горе тем, кто заставляет меня переменить платье новобрачной на траур!
      Де Ласи ничего не ответил… Он умер у ног своей жены.

      Два дня спустя отель де Фруадефон, до тех пор шумный и ярко освещенный, двор которого кишел блестящими экипажами и видевший во время свадебного пира толпу разодетых элегантных гостей, разгуливавших по залитым светом залам и огромным аллеям сада, увидал свой главный вход задрапированным трауром.
      Длинная вереница траурных карет тянулась, начиная от подъезда, вдоль улицы Вернейль, обитатели которой увидали, как двинулась около полудня печальная колесница, запряженная четырьмя черными лошадьми в белых попонах. Погребальные дроги должны были перевезти на Южное кладбище смертные останки маркиза Гонтрана де Ласи, умершего тридцати двух лет в день своей свадьбы.
      Тот же самый аристократический свет, приглашенный накануне на бал и завидовавший и любовавшийся счастьем маркиза, съехались теперь на его похороны.
      Карета, в которой сидели три священника, открыла шествие. За нею ехала погребальная колесница.
      Толпа могла видеть раздирающее душу зрелище.
      За колесницей, шагах в десяти впереди карет приглашенных, шли трое: два старика и женщина.
      Старики эти были: барон де Фруадефон и барон де Ласи, тесть и дядя покойного. Между ними шла, едва волоча ноги, женщина в глубоком трауре и рыдала под длинной черной вуалью. Это была Жанна.
      Шествие медленно направилось через мирные, безмолвные улицы аристократического предместья к церкви св. Фомы Аквинского.
      Гроб с останками Гонтрана поставили на катафалк посреди церкви.
      После заупокойной обедни началась печальная и душу потрясающая церемония разрешения от грехов; темные своды старой церкви огласились погребальным пением и псалмами об упокоении души маркиза Гонтрана де Ласи.
      Потом каждый из приглашенных окропил гроб несколькими каплями святой воды.
      Сначала подошел барон де Ласи; старик, лишившийся наследника, преклонил колени перед катафалком и сказал разбитым голосом:
      — Гонтран, возлюбленный сын мой, последний из рода де Ласи, спи с миром.
      За ним приблизился, рыдая, де Фруадефон и проговорил:
      — Муж дорогой моей Жанны, прощаю тебе, что ты разбил сердце моего ребенка.
      Наконец подошла Жанна. Вздрогнувшая толпа почтительно расступилась перед вдовой-девственницей, брачная ночь которой обратилась в ночь отчаяния…
      Жанна уже не плакала; Жанна подошла твердыми шагами. Походка ее была гордая и надменная, точно она шла требовать правосудия, — как это случалось три века тому назад, — у короля Франции и побудить его отомстить за убийство ее мужа.
      Она близко наклонилась над гробом, как будто хотела поговорить с умершим, и она действительно тихо сказала ему:
      — Дорогой Гонтран, если душа твоя носится в пространстве под этими темными сводами, если смерть не обращает в ничто, если ты можешь еще услыхать мой голос, то выслушай меня, дорогой Гонтран, выслушай… Над гробом, где спят твои останки вечным сном, потому что раскаянием ты искупил свои грехи, я клянусь посвятить каждый час, каждую минуту моей жизни преследованию твоих убийц и мести за тебя. Спи с миром, друг: убийцы твои умрут наказанные.
      И вдова, склонившаяся для того, чтобы произнести эту страшную клятву, поднялась величественная и сильная.
      Жанна постарела на десять лет.
      Она должна была сделаться орудием мести справедливо раздраженного Провидения!

      Три месяца спустя после похорон маркиза Гонтрана де Ласи, в мартовское утро, почтовая карета галопом въехала в Париж через заставу Св. Иакова, проехала по улице того же имени до Сены, обогнула набережную, миновала мост Согласия и остановилась в Елисейских полях около Шальо перед решеткой небольшого отеля, где мы некогда видели сына полковника Леона. На шум подъехавшего экипажа отворилось окно, и через несколько минут из дома выбежал с криком радости старик.
      Старик Иов узнал своих господ! Действительно, из дорожной кареты вышли Арман и его отец. Они вернулись из Италии.
      Арман ездил искать облегчения своему недугу под теплыми лучами полуденного солнца, и юноша, раньше болезненный и хрупкий, вернулся сильным и здоровым после четырехмесячного отсутствия. Наоборот, полковник уже не был прежним мужественным и властным человеком, со статной и величавой осанкой, энергичным лицом и стальными мускулами. Казалось, он постарел лет на десять.
      Болезнь сына, постоянные переходы от надежды к отчаянию разбили этого железного человека; силы его истощились от продолжительных бессонных ночей, немых страданий и отчаяния. Его когда-то черные волосы поседели на висках, губы потеряли правильность очертания, а глаза сделались мрачны и тусклы. Иов едва узнал его.
      — Старый товарищ, — сказал ему полковник, — мне часто приходила мысль, что бедный сын мой умрет; я так часто дрожал, чтобы морской ветер, столь опасный для больных, не лишил меня его, что в течение трех месяцев постарел на десять лет.
      И железный человек, говоря это, бросил на юношу взгляд, полный восторженной любви.
      — Дорогой мальчик… — прошептал он.
      — Черт возьми, полковник, зато теперь он оправился и возмужал.
      — Ах! — ответил счастливый отец. — Он будет жив, я знаю это… и я хочу, чтобы он прожил жизнь счастливо.
      Тень печали пробежала по лицу старого воина, и он сказал:
      — Ему надо много денег.
      — Мы их достанем.
      — Ах! — таинственно заметил Иов. — Быть может, мальчик слишком торопился жить… он наделал очень много долгов!
      — Их заплатят, — сказал полковник. — Теперь, черт возьми, наступает неприятное положение для моего общества… Я потребую свою долю… львиную долю!
      И в то время, как Арман помогал камердинеру доставать чемоданы из кареты, которая въехала во двор, полковник
      прибавил про себя:
      — Только бы они не заметили, что я сделался стариком, то есть человеком, которого нечего более бояться! Но он тотчас же выпрямился и прибавил:
      — Ради Армана я снова помолодею! Затем, обратившись к Иову, сказал:
      — Старик, очень вероятно, что мы снова отправимся
      путешествовать.
      — Опять! — вскричал удивленный Иов. — Значит, вы опять хотите увезти от меня мальчика?
      — Нет, так как ты поедешь с нами.
      — Ну, это другое дело, полковник; у старого Иова еще здоровые ноги и глаза, и он может пуститься в путь. А куда мы поедем?
      — Очень далеко.
      — Э! Да не все ли равно! Хоть на край света.
      — Быть может, даже в Америку.
      — Чудесная страна!
      — Быть может, в Индию… право, не знаю.
      — Если мальчик поедет с нами, нам везде будет хорошо. — Однако, — поспешил прибавить полковник, — весьма
      вероятно, что мы никуда не уедем. Все зависит от обстоятельств…
      — Хорошо! — сказал Иов, угадав, что у полковника есть тайна. Полковник пошел к Арману и повторил ему то же самое.
      — Друг мой, я отправляюсь к себе. Сегодня я ночую на улице Гельдер. В первый раз в течение трех или четырех месяцев я разлучаюсь с тобою на целые сутки, но эта разлука будет последней…
      — Отец…
      — Слушай: тебе очень хочется жить в Париже?
      — Нет, если вы уедете отсюда.
      — В таком случае, мы, может быть, уедем… Ты узнаешь это завтра. Я приеду обедать к тебе.
      Полковник сел в ожидавшую его почтовую карету и приказал везти себя на улицу Гельдер, где его ждали несколько писем.
      Неделю назад, приехав в Марсель, полковник разослал членам общества следующий циркуляр:
       «Друг мой. Жду вас у себя, в Париже, улица Гельдер, 16 числа этого месяца в восемь часов вечера. Известите меня о вашем пребывании в Париже.
       Полковник Леон».
      Четыре члена общества «Друзей шпаги» ответили на этот призыв, но полковник не получил извещения ни от Гонтрана, ни от шевалье д'Асти.
      — Ого! — сказал он. — Неужели они умерли? Полковник мог узнать о трагической смерти Гонтрана
      только от единственного человека, не прерывавшего с ним сношений, — от шевалье д'Асти, но шевалье первый пал во время ужасной дуэли на кинжалах, произошедшей между ним и Гонтраном.
      Свидание было назначено в восемь часов, а теперь было только семь. Полковник поспешно переоделся, уселся поудобнее в кресле у камина и начал ждать.
      Судя по его спокойной позе, можно было бы предложить, что он не уезжал из Парижа, а только вернулся с простой прогулки по бульварам.
      — Все меры мною приняты, — пробормотал он, — и хорошо рассчитаны!.. Я всех их держу в руках… Всех, исключая Гонтрана… Но я слишком расположен к нему и не хочу его больше мучить. Он помог мне спасти моего ребенка.
      Полковник взглянул на часы.
      — Восемь часов без десяти минут, — сказал он, — приготовимся…
      Он открыл ящик письменного стола и вынул оттуда связку бумаг и пару двуствольных пистолетов, тщательно заряженных. Осмотрев бумаги, он в строгом порядке разложил их на столе.
      Бумаги эти в пяти запечатанных и перевязанных шнурком пакетах имели на каждом конверте надпись: Дело шевалье или виконта, или капитана такого-то. Улики против каждого из членов общества находились в руках полковника. Не хватало только дела Гонтрана.
      Раздался звонок. Полковник бросил пачки бумаг в ящик стола, на котором только что перед этим они были разложены, потом спрятал заряженные пистолеты в карманы брюк и снова занял место у камина.
      Дверь отворилась, и вошел Гектор Лемблен.
      — Согласитесь, полковник, — сказал он, входя, — что я отношусь к нашему обществу с чисто военной дисциплиной. Я приехал из Африки.
      — Прекрасно! — сказал полковник.
      — А я приехал из Монгори, — раздался другой голос на пороге кабинета.
      Это был Эммануэль Шаламбель, маркиз де Флар-Монгори, явившийся на свидание с пунктуальной точностью.
      — Благодарю вас, маркиз, садитесь.
      — Черт возьми, полковник, — сказал веселый голос, радостный, как голос человека, только что сделавшегося миллионером, — а я начинал уже было думать, что вы умерли!..
      Полковник обернулся и увидал виконта де Ренневиль.
      Последний только что получил наследство от двоюродного брата, голландского моряка. История этого наследства была целым романом.
      Читатель, вероятно, помнит, что шевалье д'Асти, временно исполнявший обязанности главы общества «Друзей шпаги» хотел послать Гонтрана в Гаагу, чтобы вызвать на дуэль двоюродного брата виконта, и что произошло после этого несвоевременного приказания.
      Несколько дней де Ренневиль провел в страшном беспокойстве. Он не видал шевалье и узнал о смерти де Ласи.
      Эта таинственная смерть, причину которой постарались скрыть, заставила одно время Ренневиля сделать предположение, что д'Асти сам уехал в Голландию.
      Письмо, полученное им неделю спустя, подтвердило его предположение. Голландский магистрат сообщал из Гааги, что морской офицер, сильно раненный на дуэли и находившийся при смерти, поручил ему написать виконту де Ренневилю, прося его приехать для получения завещания.
      Не оставалось сомнения, что кузен пал под ударами одного из членов общества. Де Ренневиль перестал заботиться об уехавшем шевалье и умершем Гонтране; он приказал подать себе почтовых лошадей и ускакал.
      Когда он приехал, моряк уже умер и был похоронен. В своем завещании он оставил огромное состояние единственному родственнику, виконту. Последний пожелал узнать тогда, кем был убит его двоюродный брат. Ему сказали, что убийца был тоже морской офицер, служивший на одном с ним корабле.
      «Странно, — подумал виконт, — случай заменил наше общество. Можно подумать, что судьба, видя наше затруднение, пришла к нам на выручку».
      Действительно, офицеры поссорились совершенно случайно и решили покончить спор дуэлью. Шевалье был тут ни при чем.
      Вернувшись в Париж, де Ренневиль снова был озабочен исчезновением шевалье, но не мог напасть на его след; тогда он написал госпоже д'Асти, бывшей мадемуазель Маргарите де Пон. Маргарита не имела никаких известий о муже и повсюду искала его.
      Ренневиль начал угадывать правду.
      «Д'Асти и Гонтран дрались, — решил он, — и убили друг друга».
      Виконт, явившись к полковнику, рассказал ему о случившемся, и тот готов был поклясться также, как и он, что д'Асти умер, когда дверь внезапно отворилась и оба они вскрикнули.
      На пороге стоял человек, одетый во все черное, бледный, едва державшийся на ногах, хотя глаза его мрачно горели. Это был шевалье.
      — Черт возьми! — воскликнул полковник. — Это вы или ваша тень?
      — Я.
      — Значит, вы не дрались?
      — Напротив, и в течение двух месяцев я был на краю могилы.
      Шевалье рассказал, что, упав первым во время ужасной дуэли, он пролежал несколько часов без памяти в переулке, пока его не подобрали тряпичники и не перенесли к себе.
      Там ему была оказана первая помощь доктором. В тот вечер при нем не было никаких бумаг, благодаря которым можно было бы установить его личность, и там как у него началась сильная лихорадка, сопровождавшаяся потерей сознания, и он не мог сказать ни своего имени, ни указать места жительства, то его перевезли в больницу.
      В продолжение шести недель он был между жизнью и смертью и никому не было известно, кто он такой; придя в себя, он счел благоразумным приписать свое положение покушению на самоубийство и сообщил, что живет в Париже в помещении, которое занимал со времени своей женитьбы.
      Дуэль на кинжалах была явлением, столь мало правдоподобным, что словам шевалье поверили, и тщательные розыски, производившиеся полицейским комиссаром, не привели ни к каким результатам.
      — А теперь, — сказал шевалье, кончая свой рассказ, — как видите, я на ногах и поспешил явиться, полковник, по вашему приказанию. В чем дело?
      В эту минуту вошел барон Мор-Дье, и полковник увидал, что все живые члены общества налицо.
      — Господа, — сказал он, — я собрал вас затем, чтобы обозреть труды, которые исполнило наше общество, и достигнутые им результаты.
      Затем, обращаясь к Гектору Лемблену, он прибавил:
      — Вы были дезертиром, без средств к жизни, и имели перед собою страшную перспективу разжалования и смертной казни. Общество избавило вас от единственного человека, который мог бы доказать ваш бесчестный поступок, и оно сделало вас счастливым супругом женщины, которую вы любили; довольны ли вы вашим супружеством?
      — Да, — сказал Лемблен.
      — Итак, вы ничего более не требуете от нашего общества?
      — Ровно ничего.
      — Отлично.
      Тогда полковник обратился к Эммануэлю.
      — Вы чуть не лишились наследства маркиза Флара, вашего приемного отца, пожелавшего жениться, когда ему стукнуло шестьдесят пять лет. Вы никогда не добились бы права носить его имя, если бы генерал де Рювиньи был жив. Благодаря нашему обществу генерал и маркиз умерли вовремя, и вот теперь вы маркиз де Флар-Монгори и супруг баронессы Мор-Дье. Удовлетворены ли вы?
      — Конечно, — согласился Эммануэль.
      — Нужны мы вам еще?
      — Нет.
      Полковник обратился тогда к д'Асти.
      — А вы, шевалье?
      — Я, — сказал д'Асти, — катаюсь, как сыр в масле, в своем замке Порт, а пятьдесят тысяч ливров жены кажутся мне совершенно достаточной рентой для такого благонравного дворянина с сельскими вкусами, каков я.
      — Итак, вы ничего более не требуете?
      — Ничего, кроме вашего дружеского расположения.
      — А вы, господин Мор-Дье, вы получили по закону миллион после смерти отца, который, без сомнения, не оставил бы вам его?
      — Говоря по правде, полковник, я удовлетворен вполне.
      Наконец полковник сказал де Ренневилю:
      — Вы же более обязаны случаю, чем нам; вы разбогатели без нашей помощи. Общество к вашим услугам.
      — Честное слово, — возразил виконт, — я ровно-таки ничего не хочу.
      Полковник ожидал именно такого ответа. Он принял важный и загадочный вид и продолжал:
      — Следовательно, из семи членов общества пятеро вполне счастливы, а один умер. Мертвым ничего не нужно; значит, остался только я, ваш глава, который ничего не получил. Надеюсь, господа, что вы никогда не считали меня таким человеком, который делает добро ради добра, нечто вроде благодетеля человечества, совершенно бескорыстным.
      — Конечно, нет, — сказал шевалье. — И общество готово служить вам, полковник.
      — Увы! Господа, — вздохнул полковник. — Я слишком стар для того, чтобы блестящая партия могла упрочить мое будущее, и у меня нет надежды на получение наследства. Я не хочу просить у вас ни убить мужа, ни дядю, ни кузена…
      — Ну, что ж! Общество исполнит все, чего бы вы ни пожелали.
      Полковник подумал с минуту, потом сказал:
      — До сих пор я извлек единственную пользу из моего труда: я до мелочей изучил жизнь каждого из вас и написал ее в двух экземплярах с приложением оправдательных документов.
      Все присутствовавшие вздрогнули.
      — Копия с моих мемуаров находится на корабле, отходящем в Америку. Оригинал хранится у старого доверенного слуги, получившего приказание в случае, если бы я не вернулся в течение двадцати четырех часов, отнести его королевскому прокурору вместе с вашими письмами.
      — Полковник! — воскликнул д'Асти с упреком.
      — Друг мой, — спокойно продолжал полковник, — дело всегда остается делом… вы можете не согласиться на мое предложение… вы можете убить меня… Боже мой! Все надо предвидеть…
      — Ого! — проворчали некоторые из членов общества. — Он хочет потребовать себе львиную долю.
      — Господа, — продолжал полковник, — мне казалось, хотя, быть может, я и ослеплен в данном случае авторским самолюбием, что мои мемуары стоят миллион; этот миллион может составить приданое моему сыну Арману. Что вы об этом думаете?
      — Клянусь! — воскликнул шевалье. — Ваши требования настолько же скромны, насколько справедливы.
      — Господа, вас пятеро, — сказал полковник, — пусть каждый из вас подпишет мне чек в двести тысяч франков на своего банкира, и мы будем квиты. Я сожгу свои мемуары и уеду в провинцию…
      Хотя, говоря это, полковник казался вполне спокойным, но он гладил рукою рукоятку револьвера, лежавшего в широком кармане его гусарских брюк, и приготовился пустить пулю в голову первому возразившему; к счастью, все были у него в руках и все подписались…
      На следующий день компрометирующие письма и бумаги были сожжены до последней, и Арман очутился обладателем пятидесяти тысяч ливров годового дохода. Но был на свете еще один человек, также писавший мемуары и завещавший своей несчастной вдове страстную и мрачную повесть этого общества бандитов, сделавшихся мстителями за обиженных судьбой, а вдова, прочитавшая эти мемуары, поклялась над гробом покойного отомстить за Гонтрана де Ласи.