Молодого человека, предложившего представить Армана баронессе де Сент-Люс, звали Альбертом Р. Посвященный в тайну любовной интриги Армана, Альберт Р. дал себе слово, что после бала больной вернется домой совершенно здоровым.
      В десять часов вечера, в день бала, г-н Р. явился в маленький отель Шальо. Арман достал себе костюм, который так удивительно шел к нему, что его друг не мог удержаться, чтобы не воскликнуть:
      — Клянусь честью, если баронесса Сент-Люс и белокурая домино имеют хоть малейшее между собою отношение, то мир немедленно будет заключен. Мы приедем в одиннадцать часов, — продолжал г-н Р., — как раз в то время, когда туда съезжается избранное общество, и мне кажется, что ты тотчас узнаешь, та ли именно женщина баронесса Сент-Люс, которую ты ищешь.
      — Как это? — спросил Арман.
      — Ты будешь ей представлен, и она будет разговаривать с тобою.
      — Твоя правда, — согласился молодой человек.
      — Голос выдаст ее.
      Молодые люди сели в карету и в четверть часа проехали расстояние, отделяющее Шальо от Вавилонской улицы, в конце которой находился отель Сент-Люс. С обеих сторон въезд в улицу был загроможден экипажами, а двор был полон выездными лакеями.
      Р. взял под руку влюбленного и провел его в первый этаж отеля, где находился бальный зал. Зал был залит светом и пестрел разнообразными костюмами. Толпа была так густа, что Арман и его проводник принуждены были дождаться на пороге, когда кончится вальс.
      — Это сказка из «Тысячи и одной ночи», — произнес какой-то молодой человек, стоявший рядом с ними.
      — Вон танцует царица, — сказал другой и указал при этом рукой.
      Арман взглянул по направлению, куда указал говоривший, и увидал белокурую, воздушную баронессу, вальсировавшую с неподдельным увлечением с кавалером в костюме янычара, в котором он тотчас же узнал графа Степана.
      Сын полковника снова почувствовал прилив ревности, которая причинила ему уже столько страданий в тот день, когда он встретил в Лесу баронессу Сент-Люс с красавцем русским в коляске.
      Баронесса танцевала с упоением и в вихре вальса, казалось, забыла о своих гостях и обо всем мире, несясь в объятиях своего кавалера.
      — Решительно, — раздался голос около Армана, — граф Степан счастливец.
      Это сказал молодой человек, почти юноша, тоже влюбленный в баронессу и ревновавший ее к графу.
      — Почему счастливец? — спросил другой.
      — Потому что он танцует с баронессой.
      — Это счастье доступно и тебе, мой милый. Стоит только пригласить ее.
      — О, я говорю не об этом счастье!
      — Так о каком же?
      — Ах, совсем о другом!
      — Милый друг, баронесса так же благоволит к графу Степану, как к тебе и ко мне.
      — Ну, сомневаюсь в этом.
      — А доказательства?
      — Видишь ли, у меня нет доказательств, зато есть убеждение.
      Этот разговор, который велся вполголоса, терзал сердце Армана, и, слушая его, он цеплялся за страшную надежду.
      — Это не она, это не может быть она, — утешал он себя. Вальс кончился; танцоры провели своих дам на места, и в зале восстановилось движение.
      — Идемте, — сказал г-н Р., пробиваясь сквозь толпу и направляясь к баронессе.
      Сердце Армана билось усиленно, он шел шатаясь. Ее слова должны были послужить ему приговором.
      — Баронесса, — сказал Альберт Р., — позвольте мне представить вам господина Армана Л.
      Очаровательная, хотя и бесстрастная улыбка скользнула по губам баронессы; она ответила поклоном на почтительное приветствие Армана и, играя веером, произнесла несколько слов. Эти слова, сопровождаемые стуком веера, были сказаны так тихо, что Арман не мог уловить звука ее голоса. Баронесса удалилась, опираясь на руку своего кавалера.
      Арман был страшно бледен, и его волнение обратило бы на себя внимание в менее многочисленном обществе.
      — Это она, — сказал он Альберту Р., — я не сомневаюсь более! Это она!
      — В таком случае она превосходно владеет собой, — сказал последний. — Потому что она вынесла ваш взгляд совершенно спокойно. Вы пригласите ее танцевать?
      — Да, да… — бормотал Арман, нервно дрожа. — И вы в самом деле думаете, что граф Степан пользуется успехом?
      — Друг мой, — ответил Альберт, — чтобы ответить на ваш вопрос: да или нет, — надо застать его на коленях перед баронессой Сент-Люс, хотя и это еще ровно ничего не докажет, кроме его страсти, которую она может и не разделять.
      — Значит, вы думаете?..
      — Я ничего не думаю! Быть может, да, быть может, нет. В свете, видите ли, существует два способа скрывать свою интригу: первый, и более вульгарный — это держать в отдалении своего поклонника, даже выказывать к нему антипатию, никогда ему не улыбаться, чтобы не возбудить чьего-либо подозрения, а второй, и более оригинальный — это способ баронессы, если только у нее есть интрига с графом. Она сделала его своим кавалером, он всюду сопровождает ее, и свет, не отличающийся особенною прозорливостью, говорит:
      — Если бы он был тем, чем кажется, то она не афишировала бы так свою связь. Это не более как уловка.
      Альберт Р. взглянул на Армана и заметил, что он бледен, как смерть.
      — Неужели вы так любите это таинственное существо, лица которого вы ни разу не видали? — спросил он.
      — Страстно!.. — ответил Арман.
      — А если это не баронесса Сент-Люс?
      — Ну что ж! Я обойду весь свет, но найду ее.
      — А если это она?
      Этот вопрос, поставленный ребром, ужаснул молодого человека.
      — Да, — продолжал Альберт, — если это она, что вы сделаете?
      — Не знаю…
      — Дорогой мой, поверьте моей опытности: легче поднять Атласские горы и возложить их на ваши плечи, чем вернуть женщину человеку, которого она разлюбила. Теперь она любит графа Степана.
      — Ну, что ж, я убью его!
      — Это было бы несправедливо.
      — Почему?
      — Потому что дурно и нечестно мстить человеку за то, что его предпочла любимая женщина.
      В это время молодые люди, стоявшие посреди залы, увидели баронессу, направлявшуюся к ним. В этот раз она шла под руку со старым дипломатом.
      Арман подошел к ней и сказал:
      — Могу я рассчитывать на счастье, баронесса, что вы согласитесь протанцевать со мною следующий вальс?
      Она ответила утвердительной улыбкой, слегка наклонила голову и прошла мимо.
      Все это было так естественно, что нельзя было и предположить, что она намеренно избегает вступить в разговор.
      В течение часа Арман бродил по залам в лихорадочном нетерпении, ожидая начала вальса, который он должен был танцевать с «нею»; услышав ритурнель, он почувствовал страшное волнение.
      — Ну, смелее! — шепнул ему Альберт Р.
      Арман подошел к баронессе и напомнил ей данное слово.
      — С удовольствием, — ответила она ему, вставая и опираясь на его руку.
      Ах, она заговорила, и тембр ее голоса явственно прозвучал в ушах Армана; молодой человек растерялся, услышав снова мелодичные звуки, которые заставляли так часто трепетать его сердце.
      В двадцать лет человек положительно ребенок в проявлениях своих чувств и делает глупость за глупостью. Арман должен был бы сначала понаблюдать эту женщину и проверить, действительно ли она всецело завладела его сердцем, показать же госпоже Сент-Люс, что он ее не знает, было бы в высшей степени умно и тактично. Но Арману было всего двадцать лет. Едва раздались первые такты вальса, как он увлек баронессу и, весь дрожа, сказал ей:
      — Наконец-то… наконец-то… я нашел вас.
      Она склонилась на его руку с неподражаемой грацией и, полузакрыв глаза, казалось, с увлечением отдалась вихрю вальса, когда слова Армана долетели до ее слуха.
      Ее глаза широко раскрылись от любопытства, она с удивлением посмотрела на него и спросила:
      — Разве вы встречали меня где-нибудь?
      Этот вопрос был предложен спокойно и без тени удивления, как спрашивает женщина, привыкшая слышать объяснения в любви во время вальса и по два объяснения во время кадрили.
      — Баронесса, — пробормотал Арман, — неужели вы забыли бал в Опере?
      — Я была там всего один раз с мужем, — ответила баронесса, продолжая вальсировать. — Мне было тогда шестнадцать лет и мне очень хотелось посмотреть тамошний бал. Ах, там было отвратительно!
      — И… вы там больше ни разу не были? — спросил Арман.
      — Никогда.
      Арман вздрогнул и понял, что баронесса решила отрицать свое тождество с домино.
      — Значит, вы будете неумолимы? — спросил он с мольбою в голосе.
      — Я? — спросила она с неподражаемой наивностью. — В чем же я могу быть неумолимой?
      — О, — сказал Арман, — это, однако, ваш голос, ваш лоб, ваши волосы… Это вы!
      При этих словах баронесса Сент-Люс умышленно сбилась с па вальса и остановилась; затем она надменно посмотрела на своего кавалера и сказала:
      — Я думаю, сударь, что вы жертва мистификации. Я вижу вас сегодня вечером в первый раз, как же вы могли узнать меня?
      Арман побледнел, и сердце его перестало биться. Теперь он не сомневался более: баронесса и домино — одно и то же лицо.
      Но, изумленный спокойным ответом баронессы Сент-Люс, он с испугом взглянул на нее.
      «Это сфинкс», — подумал он.
      Арман не нашелся ответить ни слова в ответ баронессе, но, обняв ее за талию, с какой-то безумною яростью начал кружить ее.
      Когда вальс кончился, баронесса сделала ему банальный реверанс, каким женщины обыкновенно благодарят своих кавалеров, и вместо того, чтобы позволить ему отвести себя на место, взяла под руку графа Степана, проходившего мимо него. Все это произошло так быстро, что Арман остался неподвижный и растерянный посреди залы.
      Альберт Р., угадавший все, что произошло между ними, подошел к Арману.
      — Ну, что? — спросил он.
      — Она отрицает.
      — Вполне понятно.
      — А! Вы находите? — спросил он глухим голосом.
      — Друг мой, — сказал Альберт, — у вас есть два выхода, если вы действительно уверены, что это она.
      — Какие?
      — Первый и, по моему мнению, самый разумный — это уйти отсюда незаметно и никогда не возвращаться сюда. Бывают в жизни такие случаи, когда приходится вычеркнуть из сердца друга или женщину, но это следует делать спокойно и с сохранением собственного достоинства. Постарайтесь забыть баронессу Сент-Люс и поедемте ужинать в Английское кафе, а с завтрашнего дня ищите себе новое развлечение.
      — Нет, нет, — твердил Арман, глаза которого лихорадочно блестели, — я люблю ее!..
      — Хорошо! Так есть только одно средство удовлетворить вашу любовь.
      — Какое?
      — Убить графа Степана и скомпрометировать баронессу.
      — К чему это?
      — Друг мой, когда женщина бросает нас, нам остается только порвать с нею связь с наибольшим скандалом. Женщины такие странные существа, что они презирают человека, заботящегося об их репутации, и безумно влюбляются в того, кто третирует их, как гризеток.
      — Ну, что ж, я убью графа…
      — А пока, дорогой мой, так как вы бледны, как мертвец, и обращаете на себя всеобщее внимание, то пройдемтесь по саду и подышим свежим воздухом.
      И Альберт Р. увлек Армана в одну из аллей сада, освещенную маленькими разноцветными венецианскими фонариками; там он усадил его на скамью и хотел завести разговор на более безразличную тему, но Арман прервал его:
      — Послушайте, я знаю только одно действительное средство, чтобы успокоиться: это уединение. Когда говоришь, то волнуешься, а молчание утешает самый сильный гнев. Оставьте меня на полчаса одного…
      — Хорошо! — согласился Альберт. — Я пойду танцевать. До свидания!
      Альберт ушел, Арман остался один.
      Та часть сада, где он сидел, была самая уединенная и даже почти не была освещена. Большие деревья образовали широкую аллею, которая вела к павильону. Армана, сидевшего на каменной скамье, не могли заметить посетители, изредка заглядывавшие сюда, тогда как он, напротив, мог вполне отчетливо видеть их.
      Но молодой человек мало обращал внимания и на шум бала, который слабо долетал до него, и на незнакомых ему гостей. Одна мысль завладела им всецело: найти повод к ссоре с графом Степаном, чтобы вызвать его на дуэль. Как ни легко казалось ему это с первого взгляда, но предлог все же надо было изобрести, а при теперешнем состоянии Армана он не мог ничего придумать. Он не был знаком с графом, не обменялся с ним ни одним словом и не мог, конечно, подойти к нему и попросту сказать:
      — Я хочу убить вас, потому что вас любит баронесса Сент-Люс.
      Граф мог вежливо отрицать этот факт.
      И вот в то время, когда Арман ломал себе голову над этим вопросом, легкие шаги раздались по песку. Он почувствовал, точно электрический ток пробежал по его телу, и кровь прилила к его сердцу. Арман вздрогнул.
      Две тени мелькнули сквозь деревья и прошли в двух шагах мимо неподвижно сидевшего Армана. Это были баронесса и граф Степан, разговаривавшие вполголоса. У Армана закружилась голова, и рука его невольно начала искать кинжал, нож или какое-нибудь оружие… Парочка прошла в двух шагах, не подозревая о присутствии человека, сидевшего на скамье, и Арман видел, как они направились к павильону.
      Он окончательно потерял способность владеть собою и забыл, что сад полон гостей; он решил выследить их, подвергая себя, таким образом, быть может, насилию.
      Сердце у него стучало, красные круги мелькали перед глазами, холодный пот выступил на лбу. Он издали следовал за ними, шатаясь, как пьяный; парочка проскользнула в павильон, освещенный просто канделябрами. Минуту спустя Арман, в свою очередь, пробрался в павильон, так как дверь забыли запереть, и очутился у маленькой, покрытой толстым ковром лестницы. Он поднялся по ней, и шум его шагов, заглушаемый ковром, совершенно не был слышен; он дошел до полуоткрытой двери, откуда выходил луч света.,. Толкнув дверь, он быстро осмотрелся кругом и остановился неподвижно, как бы пораженный громом, уничтоженный… Он стоял на пороге того самого будуара, где он провел столько упоительных часов у ног белокурой домино, будуара с восточными обоями, круглым диваном, висячими лампами; на том месте, где тогда сидела домино, он увидал госпожу Сент-Люс, а у ног ее графа Степана, державшего ее руки в своих. Вдруг баронесса вскрикнула и вскочила, точно увидела перед собою привидение. Она заметила на пороге неподвижного и бледного, как статуя, Армана.
      — Вы! Вы! — вскричала она вне себя от волнения и гнева. Арман сделал шаг по направлению к ней, взглянул на пораженного графа и сказал ему:
      — Прошу прощения, сударь, что нарушаю ваше уединение, но позвольте мне сказать вам, где вы находитесь…
      Голос Армана хрипел и слова с трудом срывались с его губ.
      — Сударь! — в свою очередь, остановил его граф.
      — Выслушайте меня… выслушайте, — перебил Арман, причем голос его звучал так повелительно, что русский дворянин невольно замолчал. — Вы видите этот будуар? Ну, так в течение двух месяцев я проводил здесь почти каждый вечер. Сюда меня привозили в карете… с завязанными глазами… Здесь меня встречала замаскированная женщина… Эту женщину я в первый раз встретил на балу в Опере. — И, обернувшись к баронессе, Арман прибавил. — Эта женщина вот она!
      Госпожа Сент-Люс вскрикнула, как дикий зверь, пойманный в расставленные сети; затем она подбежала к Арману и ударила его по лицу рукою, затянутою в перчатку.
      — Вы подлец! — сказала она.
      Арман зашатался, как человек, пораженный насмерть, и направился к графу с угрожающим видом, налившимися кровью глазами и пеною у рта.
      — Сударь, — сказал он ему, — мне нужна вся ваша кровь, чтобы смыть это оскорбление!
      Но граф Степан успел уже овладеть собою; он надменно смерил взглядом с ног до головы Армана и сказал:
      — Я не имею счастья быть любимым госпожою Сент-Люс, как вы могли это подумать, увидав меня у ее ног. Я люблю ее действительно и осмелился стать перед нею на колени, чтобы признаться в этом; но ответ ее на мое признание не дает мне права сделаться заступником за оскорбленную честь баронессы.
      Голос графа звучал спокойно и ровно; он говорил, улыбаясь, и прибавил с изумительною вежливостью:
      — Впрочем, сударь, вы, очевидно, жертва ошибки или странного сходства… Госпожа Сент-Люс женщина честная и никогда не будет принимать, замаскированная, неизвестных ей лиц в своем будуаре.
      Сказав это, граф предложил руку баронессе.
      — Пойдемте, баронесса, — сказал он. — Этот молодой человек, по-видимому, помешан.
      — Сударь! — вскричал Арман, загородив графу дорогу. — Неужели русские трусы?
      — Если вы оскорбите меня лично, — холодно ответил граф, — то я готов драться с вами… но несколько позднее.
      — Нет, нет! Сейчас же!
      — Подумайте, мы скомпрометируем этим баронессу. До свидания… через две недели я к вашим услугам.
      Граф отстранил Армана и вышел под руку с баронессой Сент-Люс.
      Арман остался, как прикованный, на месте, обезумев от горя и отчаяния и устремив глаза на паркет, в положении человека, который видит, что последняя надежда его исчезла. Только час или два спустя, придя в себя, Арман вышел из рокового павильона и из проклятого дома, где его ударили по лицу.
      Альберт Р. тщетно искал Армана и, подумав, что он уехал, приказал подать карету.
      На следующий день после бала полковник застал своего дорогого мальчика страшно упавшего духом, как мы описали уже в начале нашего рассказа, и решил при помощи своего общества, главою которого он считался, заставить баронессу пережить ряд пыток, задев ее гордость и поразив ее в самой дорогой ее привязанности.
      Что касается баронессы Сент-Люс, то бал, который продолжался до семи часов утра, был дан ею на прощание с парижским обществом. На другой день она уехала в свое поместье в Бретани, где она предполагала провести все лето и куда мы последуем за нею.

      В Финистере, в нескольких лье от Кемпера, голая красноватая скала страшной высоты выдалась в море в старый бретонский океан, омывающий ее своими седыми пенистыми волнами при монотонном шуме и под тусклым, холодным небом.
      На этой скале, подобно маяку, господствующему над морем, возвышается один из тех феодальных замков, архитектура которых напоминает героическую и кровопролитную эпоху Крестовых походов и первых войн с Англией.
      С моря этот замок имеет самый мрачный и печальный вид, так что его можно сравнить с гнездом бакланов — морских хищников. Его зубчатые почерневшие башни, на которых, вопреки революциям, развеваются обрывки феодального флага, растрескавшаяся сторожевая башня и покрытые мхом стены внушают суеверный страх рыболовам и морякам, близко подплывающим к нему. Со стороны суши, наоборот, вид замка совершенно меняется: плющ увивает его стены, огромный парк столетних вязов обрамляет зеленую лужайку, над которой возвышается крыльцо со стершимися ступеньками, лучи заходящего солнца золотят стекла стрельчатых окон, а за парком, между морем и большим каштановым лесом, раскинулась хорошенькая ярко-зеленая тенистая долина, на которой приютилась небольшая деревушка со своими глиняными домиками.
      Со стороны моря замок выглядит старым разбойником; со стороны суши он походит на добродушного старика, греющегося под теплыми лучами весеннего солнца. Этот замок назывался Керлор, и там-то баронесса Сент-Люс проводила каждое лето. Керлор после первых Крестовых походов перешел во владение Болье. Владение это после того, как пресеклось мужское потомство, перешло в женскую линию, к мадемуазель Болье, которая принесла его в приданое своему мужу барону де Сент-Люс. Трудно было понять, почему светская львица, какой была баронесса Сент-Люс, выбрала для своего летнего местопребывания этот мрачный замок, затерявшийся в глухом уголке Финистера и удаленный от цивилизованного мира, где не было никаких развлечений, кроме охоты и рыбной ловли, хотя ей принадлежало в Тюрене восхитительное имение.
      Для того, чтобы проводить все лето в Керлоре, баронесса Сент-Люс должна была дорожить им как местом воспоминаний дорогого детства, а быть может, у нее была еще какая-нибудь другая веская тайная причина.
      Итак, в один майский вечер, при заходе солнца, почтовая карета, запряженная сильными нормандскими лошадьми, остановилась у решетки старого замка. В ответ на удары кнута и звон бубенчиков внутри замка раздалось движение, и когда баронесса Сент-Люс вышла из кареты, к ней подбежали с полдюжины старых слуг, каких можно встретить только в такой глухой провинции, как Бретань. Позади всех стояла молодая женщина с ребенком на руках. Эта молодая женщина была самое прелестное создание, которое только можно встретить, и она вполне заслуживает хотя мимолетного описания. Это была брюнетка, среднего роста, с голубыми глазами и черными, как смоль, волосами, с замечательно маленькими руками и ногами. Она была похожа на лилию, и на губах ее играла мечтательная и печальная улыбка, свойственная женщинам приморских стран, которых убаюкивал монотонный шум океана. Звали ее Ивонаика, или сокращенно Наика.
      Наика была молочной сестрой мадемуазель Берты де Болье, впоследствии баронессы Сент-Люс. Она была дочерью человека, спасшего во время Вандейских войн жизнь маркизу де Болье и до самой смерти пользовавшегося всеобщим уважением, хотя сама Наика приобрела плохую репутацию. Действительно, за несколько месяцев до смерти отца Ивона, смотрителя охоты (такую должность занимал ее отец), Наика, говорят, отказала своему молодому жениху, уроженцу Ванны, давно уже любившему ее, а вскоре затем молодую девушку увидали с грудным ребенком на руках… Тогда бретонские крестьяне и их жены, боявшиеся Бога, воздели руки к небу и, вздыхая, говорили: «Бедная Наика! Она сделалась жертвой какого-нибудь красивого городского барина, одного из тех, которые часто наезжают в Керлор… Бедная Наика!.. Бедный отец Ивон!»
      До своего падения Наика была всеобщей любимицей в долине Керлора. Будучи воспитана с Бертой, она получила почти такое же образование, как и та, и в окрестностях ее называли не иначе, как мадемуазель Наика.
      После несчастья, случившегося с нею, все ожидали, что баронесса Сент-Люс — Берта уже три месяца была замужем — не пустит ее к себе на глаза и выгонит из замка. Но ничуть не бывало. Наика осталась по-прежнему подругой Берты; напротив, их дружба, казалось, сделалась еще теснее благодаря какой-то таинственной связи, и молодая женщина страстно полюбила ребенка, явившегося плодом незаконной любви Наики.
      В Париже зимой баронесса Сент-Люс была легкомысленной и бессердечной светской львицей, из-за которой, как говорили, погибли загадочной смертью трое поклонников. В Керлоре же она являлась совершенно другой. Оставляя Сент-Люса одного в Париже или в Турине, она обрекала себя на семимесячное одиночество в пустыне, довольствуясь изредка обществом нескольких окрестных дворян, а большую часть времени проводила вдвоем с Наикой, забывая среди семейных радостей и поцелуев, которыми она осыпала ребенка, шумную парижскую жизнь. Какая же тайна связывала эти три существа и соединяла этих двух женщин у колыбели малютки? Этого никто не знал.
      Итак, Наика побежала с маленьким мальчиком на руках навстречу выходившей из кареты баронессе Сент-Люс, которая вскрикнула от радости, обнимая зараз молодую мать и ребенка.
      Малютке было около четырех лет; он был свеж и румян, загорелый от солнца, с курчавыми волосами, и уже начинал немного лепетать.
      — Здравствуй, мамочка, — сказал он, обвивая своими полными ручонками шею баронессы, нежно целовавшей его.
      Гордая баронесса фамильярно взяла под руку свою молочную сестру, подала руку ребенку, которого звали Гектором, и направилась с ними в огромный зал старого замка, где, согласно старинному феодальному обычаю, ее встретили и приветствовали слуги.

      Хотя суровое жилище снаружи сохранило печальный вид и носило отпечаток ветхости, зато внутри оно не раз подвергалось значительным переделкам. Госпожа Сент-Люс несколько раз заново обновляла его; большая часть огромных зал, еще недавно отделанных почерневшим дубом, с закопченной мебелью и кожаными обоями, позолота на которых уже потускнела, была отделана роскошно и с тем же изящным вкусом, какой замечался в убранстве отеля в предместье Сен-Жермен.
      После непродолжительного отдыха в большой зале баронесса Сент-Люс с Наикой и малюткой Гектором перешли в хорошенький маленький будуар, немного напоминавший собою павильон в отеле на Вавилонской улице. Молодые женщины крепко обнялись.
      — Милая Наика, — сказала баронесса, — какой долгой показалась мне зима!.. Знаешь ли, что уже пять месяцев, как мы с тобою не видались?
      — Ах! Сестрица, — ответила Наика. — Эти пять месяцев показались мне такими же длинными, как и тебе… Но со мною был наш ребенок, а потому твое отсутствие было для меня менее тяжело.
      — Наконец-то я с вами, — продолжала баронесса, лаская белокурую, кудрявую головку Гектора. — Но в этом году, — прибавила она, — мы повеселимся, Наика, пригласим соседей… я буду устраивать празднества в Керлоре.
      — Увы! — ответила Наика, — у нас становится все меньше соседей, смерть похитила многих из них. Старый шевалье Кергац умер на прошлой неделе, а неделей раньше скончалась баронесса Пенгоэ, и говорят, что д'Урзе тоже лежит при смерти в своем замке д'Урзе ле Ванн.
      — Зато, — сказала баронесса; — у нас остался старый шевалье де Керизу, наш самый близкий сосед, а к нему должны приехать ненадолго из Парижа несколько молодых людей и, между прочим, — с наивным видом прибавила баронесса, — один молодой русский, который был мне представлен зимою, граф Степан Степнов. Ты увидишь, милая Наика, что у нас здесь будет целый двор… Кстати, я чуть не забыла сказать тебе, что я пригласила превосходного управляющего, у которого все манеры дворянина. Это — бывший капитан, воин времен Империи, но вследствие скудной ренты он принужден был влачить печальное существование, даже почти бедствовал, и вот теперь он предложил мне свои услуги. Он приедет сегодня вечером.
      Молодые женщины предавались некоторое время интимной и приятной беседе, которая затянулась до звонка, возвестившего, что ужин подан. Они сошли в столовую, ведя за руки ребенка, которого и посадили за столом между собою. Любовь баронессы Сент-Люс к сыну Наики доходила до обожания и привела бы в сильное смущение Париж, где баронесса слыла за женщину без сердца.
      Действительно, она с любовью смотрела на это хрупкое создание, и насмешливая, холодная улыбка, обыкновенно игравшая на ее губах, исчезала, а в ее задумчивом и печальном взоре можно было прочитать чисто материнскую нежность.
      Госпожа Сент-Люс сказала правду, заявив, что управляющий приедет в тот же вечер. Около восьми часов на дворе раздался топот лошади, и вскоре баронесса увидала на пороге столовой высокого человека, одетого в длинный голубой сюртук с красной ленточкой в петлице. На вид ему можно было дать лет пятьдесят.
      У него была чисто военная выправка офицера императорской гвардии; он поздоровался, отдав честь по-военному. Госпожа Сент-Люс знала его под именем Ламберта, но нам не трудно узнать в нем полковника Леона.
      Для того, чтобы поступить в качестве управляющего к баронессе, полковник изменил свои манеры, отцепил офицерский орден и надел военную форму, в которой и представился баронессе.
      — Сударыня, — сказал он, кланяясь, — я поспешил в двадцать четыре часа покончить дела, задержавшие меня в Париже, и теперь я к вашим услугам.
      — Господин управляющий, — заметила баронесса, — вы, должно быть, проголодались и устали, а потому будьте любезны поужинать со мною. Завтра мы осмотрим сначала замок, а затем и имение.
      Полковник поклонился и сел за стол, делая вид, что чувствует стеснение и неловкость.
      «Бедный человек!» — подумала Наика.
      Полковник говорил мало, а больше ел и смотрел на ребенка и на нежности, которыми осыпала его госпожа Сент-Люс.
      Баронесса рано удалилась в свою комнату, оставив полковника за столом вдвоем с Наикой. Через час и Наика отправилась к себе. Тогда полковник, оставшись один, закурил сигару, вышел на террасу старого замка, возвышавшуюся над морем, и погрузился в мечты. Ночь была темная. Океан с глухим шумом ударял о песок свои пенистые волны, а качавшийся на рейде корабль показывал по временам свой кормовой фонарь, который минуту спустя исчезал в волнах. Полковник смотрел то на погруженный в молчание замок, то на беспредельный океан, и на тонких его губах скользила холодная и злая усмешка.
      — Ну, баронесса Сент-Люс, напрасно вы ввели в стены вашего замка деревянного коня, которого некогда впустил Улис в стены Трои и который в следующую ночь изверг людей с мечами и огнем. Посмотрим, кто из нас победит, сударыня!