Вот что произошло вечером в день бегства Леоны. Из улицы Порт-Магон флорентинка в сопровождении полковника отправилась на улицу Шоссе д'Антэн, в квартирку, убранную со вкусом, окна которой выходили в большой сад. Во дворе к услугам молодой женщины стояла заложенная карета.
      — Вы выедете вечером, — сказал ей полковник, — и в карете. Нужно избегать встречи с Гонтраном до тех пор, пока не разыграется наша комедия. Все зависит от ее постановки. Вечером вы поедете в Оперу, закрыв лицо вуалью, чтобы вас не узнали. Вот билет от ложи, которая находится в бельэтаже у самой авансцены, так что публика почти не заметит вас; ложа де Верна напротив вашей.
      — Хорошо, — сказала Леона, — понимаю. Если ложа пуста, я не сниму вуали; если же в ней кто-нибудь будет…
      — Нет, — возразил полковник, — как раз наоборот.
      — А! Превосходно, поняла… он узнает, что это я…
      — Именно.
      — И его любопытство будет возбуждено.
      — Вы угадали.
      — Итак, — добавила флорентинка, — от любопытства до любви, от любви… до безумия…
      — Только один шаг, — подсказал полковник.
      Он оставил Леону в ее новом жилище, советуя ей надеть в Оперу все черное — цвет, наиболее оттенявший ее ослепительную красоту, а сам отправился на улицу Виктуар.
      Так как де Берн был у полковника, то последний должен был отплатить ему визит. А потому ничего не могло быть естественнее посещения полковника Леона. Де Берн уже с месяц находился в Париже.
      Накануне, как известно, он всадил пулю в шею шевалье д'Асти и сам был слегка ранен в бок; но рана его была настолько легка, что он считал излишним ложиться в постель; одевшись по-домашнему и полулежа на оттоманке в курительной комнате, он разговаривал со своими двумя новыми приятелями, когда вошел полковник.
      — А! Это вы! — приветствовал его хозяин. — Милости просим; не получили ли вы сведений о Лемблене?
      — Да, сегодня утром, — ответил полковник, — жизнь его вне опасности, но выздоровление его затянется надолго.
      — Тем хуже!
      — А как другой? — спросил де Берн одного из своих друзей.
      — Ах! — ответил тот. — Рана шевалье настолько тяжела, что врач ни за что не отвечает. Шея прострелена.
      — Без сомнения, раненый — один из ваших друзей? — с простодушным видом спросил полковник.
      — Увы! Нет. Это один из моих противников. Рука у меня, к несчастью, очень тяжелая.
      — Как! У вас опять была дуэль?
      — Вчера утром на Кателанском лугу.
      — С кем?
      — С шевалье д'Асти.
      — Я с ним не знаком, — сказал полковник, — но часто слыхал это имя.
      — Мы поссорились в Итальянской опере.
      — Без сомнения, из-за какого-нибудь пустяка?
      — О! Как вам сказать…
      В таком случае я догадываюсь: причиной была женщина, как в большинстве дуэлей.
      Вы ошибаетесь, полковник, причина была еще проще: мои друзья уверили меня, что мне для того, чтобы прославиться, не хватает любовницы и дуэли на пистолетах. Чтобы найти первую, нужно время, а повод к дуэли найти ничего не стоит… Я увидал господина, лорнировавшего меня» спросил его о причине — и дело готово.
      — Вы мне напомнили доброе время 1815 года, — в восторге вскричал полковник, — когда регулярно три раза в неделю бонапартисты бились с роялистами! А львицу вы отыскали?
      — Нет еще, но я ее уже наметил…
      — А! — протянул полковник.
      — Вы знакомы с Леоной?
      — Я встречал ее.
      — Неужели она так красива, как об этом говорят?
      — Очаровательна! — в восторге воскликнул полковник.
      — И умна?
      — Как черт, но… Полковник остановился.
      — А, — спросил де Верн, — что значит это «но»?
      — Леона не свободна.
      — Неужели?
      — Она влюблена в маркиза Гонтрана де Ласи, который ради нее наделал множество глупостей.
      — Превосходно! Я отобью ее у него.
      — Я немножко знаком с де Ласи; этот человек способен убить за женщину, если бы даже он уже разлюбил ее.
      — Или его убьют, — просто заметил де Верн и тотчас же прибавил: — А где можно встретить Леону?
      — Каждый вечер в Опере.
      — Одну?
      — Почти всегда.
      — Сегодня же вечером я поеду в Оперу.
      — Она сидит обыкновенно в ложе у авансцены с правой стороны.
      — Отлично, неделю назад я взял ложу у авансцены с левой стороны, и как раз против нее.
      — Она постоянно сидит под вуалью, — прибавил полковник, рассказывая все эти подробности с добродушием газетного репортера.
      — Черт возьми! И она никогда не снимает вуали?
      — Никогда. Де Ласи, ненавидящий музыку, не хочет, однако, лишать ее удовольствия бывать в Опере, но запрещает ей снимать вуаль, так как он страшно ревнив.
      — Хорошо! — спокойно сказал де Верн. — Уверяю вас, что она снимет вуаль для меня.
      Де Верн еще несколько времени поговорил о пустяках; полковник вскоре ушел и отправился прямо к Леоне, чтобы дать ей новые инструкции.
      Ровно в восемь часов Октав де Верн, войдя в зал, уселся в ложе с двумя друзьями, теми самыми, которые были у него во время визита полковника. Взгляд его тотчас же устремился на ложу, о которой говорил полковник. Но она была еще пуста.
      Октав ждал с нетерпением; прошел час, никто не появлялся.
      Это ожидание, искусно рассчитанное полковником, разжигало желания и нетерпение молодого безумца.
      — Она не придет, — пробормотал он с досадой. — Мне не везет.
      — Ну, что ж! — сказал один из друзей. — Ты увидишь ее завтра.
      — Неужели ты влюбился, — прибавил другой, — в женщину, которой никогда не видал? Может быть, ты найдешь, что она безобразна…
      Не успел де Верн ответить, как дверь пустой ложи отворилась. Молодой человек почувствовал неизъяснимый трепет.
      — Вот она! — прошептал он.
      Действительно, вошла женщина, одетая во все черное, высокая, стройная, и села у самого барьера ложи, дверь которой за ней захлопнулась. Лицо ее было закрыто такой густой вуалью, что, несмотря на все старания Октава де Верна уловить хоть одну черту ее лица, это ему не удалось. Он долго и пристально смотрел на нее, надеясь этим заставить ее поднять вуаль. Но Леона, казалось, совсем не замечала, что она служит предметом внимания и, не отрываясь, смотрела на сцену.
      — Черт возьми! — пробормотал молодой человек, выведенный из терпения. — Не я буду, если она не подымет вуали!
      Он вынул записную книжку и написал карандашом:
       «Сударыня!
       Я знаю вас, хотя никогда не видал; я смотрел на вас в продолжение часа и полюбил вас безумно. Поднимите вуаль хоть на пять минут, а затем требуйте все, что я имею: за это счастье я готов заплатить самую дорогую цену.
       Остаюсь у ваших ног с мольбою
       Октав де Верн».
      Капельдинерша отнесла записку.
      Леона взяла записку, прочла ее, даже не взглянув на ложу де Верна, и ответила на вырванном из записной книжки листке:
      «Невозможно! От этого зависит моя жизнь».
      — Полковник сказал правду, — пробормотал де Верн, побледнев от злости. — Де Ласи тиранит эту женщину.
      С той минуты, как человек начинает считать себя защитником женщины против тирании, он становится способным на всевозможные безумства.
      Де Берн положил записку Леоны в боковой карман, вышел из ложи и постучал в дверь ложи флорентинки.
      — Войдите, — сказала Леона.
      Увидя де Верна, она вскрикнула от удивления и испуга, чем рассеяла последние сомнения в ревности Гонтрана.
      — Молю вас, — сказала Леона, — уходите, сударь, уходите…
      — Сударыня, — пробормотал де Верн, — если вы приказываете, я подчинюсь, но только для того, чтобы пустить себе пулю в лоб.
      Леона вскрикнула.
      — Сударыня, — продолжал де Верн, — неужели правда, что вы не смеете поднять вуали?
      — Да, иначе мне угрожает смерть, — сказала Леона.
      — А где же палач? — спросил де Верн тоном угрозы.
      — Уйдите, — молила Леона, — я вас прошу. Меня любит человек, который убьет и вас и меня, если увидит нас здесь вдвоем…
      — Вас убьют, когда я здесь? — вскричал де Верн. — Не воображайте этого.
      И бывший офицер с достоинством схватился было за так недавно висевшую у него сбоку шпагу. Затем он прибавил, взглянув на Леону:
      — Вы любите его? Если да, то я удалюсь.
      — Я любила его, — пробормотала она.
      — А теперь?
      — Теперь я его боюсь.
      Де Верн вскрикнул от радости.
      — В таком случае я сяду рядом с вами; проведу с вами вечер, затем провожу вас домой и лягу у вашей двери, как дракон, стерегущий сокровище, и если он осмелится явиться…
      Леона не отвечала. Октав сел около нее и умолял ее взглядом снять вуаль; она согласилась. Де Верн был поражен ее красотой и прошептал:
      — Теперь я ничего не боюсь. Я один защищу вас против целой армии.
      Когда спектакль кончился, Октав предложил Леоне руку; она приняла ее; он проводил ее до кареты и, садясь рядом с нею, крикнул кучеру:
      — На улицу Виктуар!
      — Удивительно, — пробормотали два друга Октава, бывшие с ним в театре и восхищенные тем способом, как он увез Леону, — этот малый пойдет далеко, если только Бог продлит его век.

      Прошло три дня после бегства Леоны, когда Гонтран, горя страстным желанием снова увидеть ее, пошел к полковнику и потребовал, чтобы их общество помогло ему в этом деле.
      Маркиз вернулся домой успокоенным, решив убить флорентинку, ради которой он потерял свое честное имя. Придя к этому решению, Гонтран, как и все преступники, желающие оправдать себя в своем преступлении, сказал себе, что Леона — единственная причина его позора — должна умереть. Это решение так прочно засело в голове маркиза, настолько укоренилось в нем, что он мысленно выбирал уже кинжал, которым должен был нанести удар, и с нетерпением ожидал, когда полковник доставит ему обещанные сведения.
      Полковник сдержал слово. Через сутки Гонтран получил записку следующего содержания:
      «Леона уехала в субботу из улицы Порт-Магон. Она поселилась на улице Шоссе д'Антэн, где два дня тому назад наняла себе небольшую квартиру через неизвестное лицо. Вечером она была в Опере и принимала в ложе молодого человека, пользовавшегося с некоторого времени большой известностью, Октава де Верна. Этот молодой человек вышел с нею под руку после спектакля. Леону видели на улице Шоссе д'Антэн только на следующий день».
      — Она изменила мне! — пробормотал Гонтран, и глаза его гневно сверкнули.
      Кочевые арабы рассказывают, сидя в своих палатках, историю о необыкновенной кобылице, в быстроте бега с которой не могла сравниться ни одна лошадь. Ее хозяин не променял бы ее на целое царство, если бы такая мена была предложена ему. Но однажды ночью в палатку проник вор, перерезал веревку, которой была привязана кобылица, вскочил на нее и ускакал. Араб проснулся от стука копыт кобылицы. Он понял, что бежать в погоню за похитителем значило потерять время напрасно, потому что кобылица мчалась быстрее ветра; но тем не менее он снарядился в путь и пошел по следам кобылицы, оставшимся на песке. Так шел он в течение месяца и наконец достиг деревни, где жил похититель. Последний, убежденный, что между ним и обворованной им жертвой лежит слишком большое расстояние, привязал благородное животное к пальме, которая росла посреди дуара , а сам предался послеобеденному отдыху, совершив омовение у соседнего водоема. Араб застал вора спящим и убил его. Затем он подошел к кобылице и сказал ей:
      — Так как нашелся человек, помимо меня, который владел тобою, то пусть ноги твои никогда уже не коснутся песков пустыни.
      И он вонзил свой ятаган в грудь кобылицы и убил ее так же, как и похитителя.
      — Итак, — прибавил Гонтран, — я поступлю, как араб; убью и вора, и женщину, которую он похитил.
      В письме полковника была следующая приписка: «Де Берн живет на улице Виктуар, 15; Леона обыкновенно обедает у него».
      Гонтран взглянул на стенные часы. Было шесть часов.
      — Превосходно! — решил он. — Я предстану перед ними, как статуя командора.
      Он отправился пешком на улицу Виктуар и приказал передать свою визитную карточку де Верну. Октав обедал вдвоем с Леоной. Гонтран побледнел от гнева и обиды, когда увидел женщину, которую когда-то он так страстно любил, сидящей против нового соперника. Однако ни восклицание, ни движение не обнаружили его волнения: он оставался холоден и вежлив, как подобает светскому человеку.
      — Милостивый государь, — сказал он, кланяясь де Верну и Леоне с таким видом, точно встретил ее в первый раз, — надеюсь, что я имею удовольствие быть известным вам, по крайней мере, по имени.
      — Вы правы, — таким же холодным и вежливым тоном ответил де Берн.
      Приветствуя друг друга и разговаривая с улыбкой, эти два человека обменялись уже взглядами, полными ненависти и вызовом на смертный бой.
      — Сударь, — продолжал Гонтран, отказавшись сесть на предложенный ему де Верном стул, — позвольте мне задать вам нескромный вопрос.
      — Говорите, с вашей стороны не может быть нескромных вопросов.
      — С каких пор вы полюбили эту даму? И Гонтран жестом указал на Леону.
      — Три дня назад, — ответил де Берн.
      — Хорошо. И вы сильно любите ее?
      — Страстно. Я готов оспаривать ее даже у короля, если бы тот отнял ее у меня.
      — В таком случае, — продолжал Гонтран, спокойно и холодно улыбаясь, — вы, наверное, не откажетесь совершить со мною прогулку завтра утром, в семь часов, в Булонский лес.
      — Не вижу ни малейшего препятствия к этому.
      — Вы захватите с собою пистолеты и шпаги.
      Де Берн удивился, что ему предлагают взять два рода оружия.
      — Сначала мы обменяемся пулями, — сказал Гонтран, — и если никто из нас не будет убит, то будем драться на шпагах до тех пор, пока не достигнем результата.
      — Я понял и на все согласен, — спокойно ответил де Берн.
      Гонтран взглянул на Леону.
      — Сударыня, — обратился он к ней, — так как вы являетесь наградой победителю, то справедливость требует, чтобы вы сохраняли нейтралитет. Вы должны возвратиться на улицу Шоссе д'Антэн. Не угодно ли вам отправиться туда?
      Тон и жест Гонтрана и на этот раз были так же повелительны, как некогда в Абруццких горах, в то время, когда он отнял Леону у бандита Джузеппе, превратившегося в важного вельможу.
      Леона вспомнила это обстоятельство, и влияние Гонтрана, ослабленное на время личностью полковника, воскресло с новой силой. Леона встала, покорная и преданная, как побежденная львица.
      — Леона! — вскричал де Верн. — Вы не уйдете… я не хочу этого!
      Леона медленно шла к выходной двери. Тогда де Верн вне себя бросился, чтобы загородить ей дорогу, и закричал:
      — Вы не уйдете!
      Но Гонтран грубо схватил его за руку.
      — Перестаньте, — сказал он, — я думаю, вы не захотите сделаться тюремщиком женщины.
      — Эта женщина моя! — вскричал де Верн.
      — Будет вашей, когда вы убьете меня, но не раньше.
      — В таком случае вот что, — сказал молодой человек вне себя, — у меня есть оружие здесь… будем драться сейчас, если вы согласны.
      Гонтран пожал плечами.
      — Вы забываете, что ни у вас, ни у меня нет свидетелей, что я в вашем доме и что меня могут счесть за убийцу. Завтра, завтра!
      Маркиз нетерпеливым жестом приказал Леоне выйти, затем вышел и сам следом за нею, оставив Октава де Верна опьяневшим от ярости.
      На улице Леона обернулась к де Ласи, следовавшему за нею, и с мольбою взглянула на него.
      — Гонтран, — прошептала она, — я теряю рассудок… Ах, если бы вы знали!
      — Я ничего не хочу знать, сударыня, — ответил он, — возьмите меня под руку.
      Леона дрожа оперлась на его руку. Они дошли так до улицы Шоссе д'Антэн, не сказав ни слова; у двери своего дома Леона еще раз умоляла Гонтрана выслушать ее. Но он нетерпеливым жестом остановил ее, сказав:
      — Я ничего не хочу знать, сударыня. Я уже сказал вам это. Идите к себе, я запрещаю вам выходить из дому.
      Де Ласи отправился к полковнику.
      — Завтра, — сказал он ему, — я дерусь в семь часов утра, в лесу: оружие — шпаги и пистолеты. Вы будете моим секундантом.
      — Нет, — ответил полковник, — завтра вы узнаете, почему я отказываюсь. У меня приготовлены для вас секунданты.
      — Леона у себя дома, — сказал Гонтран.
      — Вы бесповоротно осудили ее?
      — Да. Эта женщина должна умереть тотчас же после нашего поединка.
      — Это ваше дело. В таком случае, дорогой мой, позвольте мне посоветовать вам принять некоторые предосторожности. Если Леона должна умереть, то необходимо! обставить дело так, чтобы свет считал ее самоубийцей.
      — Вы правы, — ответил Гонтран тоном судьи, произносящего смертный приговор, — но сначала я хочу убить да Верна. 1
      — Таково и мое мнение, — согласился полковник.
      Если бы Гонтран де Ласи согласился выслушать Леону, то на следующее утро дуэль бы не состоялась.

      Маленькие города падки до новостей, и происходит это из любопытства, порождаемого праздностью.
      В Б.., супрефектуре Нидры, вся буржуазия и знать, до мэра и супрефекта, владевшего там великолепной дачей, включительно, были заинтересованы приездом в их город иностранца.
      Почтовая карета подкатила к гостинице «Красный орел», самой лучшей в городе; из нее вышел молодой человек лет двадцати семи-восьми, красивый, с прекрасными манерами; он приехал в сопровождении двух великанов лакеев, одетых в ливреи с галунами и называвших молодого человека просто «господин маркиз». Все узнали титул приезжего, но имени его не знал никто.
      Зачем приехал в Б… путешественник — это никому не было известно, и эта-то неизвестность и давала пищу для догадок. По мнению одних, это был вельможа турист, путешествующий ради своего удовольствия, другие же принимали его за дипломатического агента. Среди буржуазии, в то время весьма либеральной, титул маркиза, с которым обращались к молодому иностранцу его люди, естественно, возбудил целый ряд споров, полных негодования против аристократии.
      Среди последней, в салоне виконтессы Кардонн, заменявшем в Б… предместье Сен-Жермен, один смелый комментатор высказал по поводу маркиза мнение, вызвавшее самую резкую полемику.
      — Милостивые государыни и милостивые государи, — сказал шевалье де Лиовилль, молодой человек, слывший в Б… за человека чрезвычайно умного, — держу пари, что этот иностранец направляется в замок Мор-Дье.
      — В Мор-Дье? — вскричали все в один голос с удивлением, как будто услыхали нечто ужасное.
      — Несомненно, — с уверенностью подтвердил шевалье.
      — С какой же целью? — спросила баронесса де Лиовилль, мать шевалье.
      — Чтобы жениться на баронессе Мор-Дье, траур которой кончился три месяца назад, — сказал молодой человек.
      За этими словами последовали самые странные предположения, которые нам будет довольно трудно объяснить, если мы и скажем несколько слов о той роли, которую играла молодая вдова в высшем кругу города Б…
      Жизнь покойного барона Мор-Дье, как уже известно читателю, была полна волнений и очень печальна. Преступная жена и незаконный сын совершенно оттолкнули его от дома. Барон Мор-Дье путешествовал большую часть года, а в имение свое приезжал только тогда, когда там не было его жены.
      В отсутствие мужа баронесса, любившая шумную жизнь, празднества, свет, жила открыто, принимала и угощала все окрестное дворянство, считавшее ее очаровательной женщиной, а барона сумасшедшим оригиналом. После ее смерти замок Мор-Дье опустел; там более не давалось балов на роскошных площадках парка, ночных празднеств в грабовых аллеях.
      Еще при жизни жены барона Мор-Дье не особенно долюбливали, а после ее смерти окончательно возненавидели.
      Вдруг пронесся слух, что он женится вторично на молодой восемнадцатилетней девушке, красота и ум которой вернут жизнь в его опустевший дом, напоминавший собою могильный склеп. Бывшие гости первой баронессы обрадовались при мысли, что прежнее веселое время вернется в Мор-Дье, но они жестоко ошиблись в расчетах: барон Мор-Дье никого не пригласил на свадьбу и никуда не вывозил жену. Его строго осуждали за это и приписывали его поступок ревности. Годы шли, а в жизни двух супругов не произошло никаких перемен. Они уезжали в Париж в феврале и возвращались в Мор-Дье в конце мая, подражая в этом отношении англичанам и частью нашей нынешней аристократии, которые проводят всю осень и январь в деревне и возвращаются в город, когда кончается сезон охоты.
      Десять лет миновали, а новой баронессы нигде не было видно, и в течение этого времени она нажила себе столько же врагов, сколько было замков и голубятен в окрестностях ее земель.
      Наконец Мор-Дье умер. Когда эта новость достигла Б.., большой свет вздохнул свободно; стали поговаривать даже, что баронесса женщина столь же добрая и остроумная, насколько она очаровательна и красива, и что она страдала от деспотизма старого мужа. Говорили, что час свободы ее настал, и льстили себя надеждой вновь получить приглашение и нахлынуть в грабовые аллеи и в парк Мор-Дье. Баронессе было в то время двадцать восемь лет. Свет решил, что она снова выйдет замуж, и все матери, имевшие неженатых сыновей, начали готовиться к нападению. Но каково было удивление и негодование всего Б.., когда разнесся слух, что баронесса Мор-Дье и не думает изменить своего образа жизни.
      Гостей в замке принимали учтиво, но с тою холодною сухостью, которая ясно дает понять о нежелании удерживать их на долгое время и входить в более тесные отношения.
      В то же время узнали содержание завещания, оставленного покойным бароном. Мор-Дье прибег ко всем законным уловкам, чтобы лишить наследства шевалье Мор-Дье, своего сына, в пользу своей второй жены; его сочли за человека непорядочного и недостойного уважения, а репутация госпожи Мор-Дье, пожавшей плоды этого грабежа, пала во мнении общества. Пошло еще более сплетен после того, как де Берн, вышедший в отставку, провел неделю в Мор-Дье, наедине со своей молодой теткой, которая была старше его всего на пять лет.
      Баронесса Мор-Дье окончательно погибла в глазах общества. И теперь понятно негодование, которое возбудили слова молодого шевалье де Лиовилля.
      — Невозможно! — вскричала одна из присутствовавших дам. — Это невозможно: на таких женщинах, как баронесса Мор-Дье, не женятся!
      Это восклицание вырвалось у одной из матерей, питавшей долгое время безумную надежду женить своего сына, молодого виконта Анахарзиса д'Юртеполя на прекрасной и богатой вдове и увидевшей, что надежды ее разбиты. Весь город в этот вечер терялся, строя всевозможные догадки насчет иностранца.
      Итак, молодой иностранец приехал из Парижа в почтовой карете и остановился в гостинице «Красный орел», где все было перевернуто вверх дном с его приездом, потому что там редко останавливались такие высокие гости, как он.
      Хозяин гостиницы затопил все печи и поставил на ноги весь наличный состав слуг. Лишь только иностранец сел за стол в своей комнате, куда он потребовал себе обед, все залы и кухня «Красного орла» наполнились мало-помалу любопытными соседями, заинтересовавшимися этим событием и сгоравшими нетерпением узнать имя незнакомца, откуда он приехал и цель его путешествия; многие из буржуазии маленького города, любившей шпионство, охотно, из одной любви к искусству согласились бы записаться в сыщики.
      Два лакея, которых видели на запятках почтовой кареты, подверглись самому строгому и подробному допросу. Но они, без сомнения, получили строгие приказания молчать, потому что, несмотря на искусные расспросы вопрошавших, оставались немы и не сказали ни имени своего господина, ни куда он едет. В полночь, когда город Б… предавался всевозможным предположениям и нисколько не подвигался вперед в своих догадках, путешественник преспокойно лег спать.
      На другой день, около двух часов, почтовая карета снова была заложена. Тогда можно было видеть, как иностранец вышел из гостиницы и сел в карету. Это был молодой человек лет двадцати семи-восьми, высокий, стройный, с приятным лицом; судя по его манерам, он получил хорошее воспитание и принадлежал к аристократии. Он молча бросил нетерпеливый взгляд на толпу любопытных, окруживших его карету, и подал рукою знак ямщику, который стегнул лошадей и помчался во весь опор.
      Два часа спустя молодой путешественник катил во весь дух в пустынной Берри, по ландам, покрытым вереском, окаймленным на горизонте густыми низкорослыми лесами, с изредка попадавшимися по пути отдельными избами или жалкими деревушками, иногда дорогу пересекали ручьи, которые местные жители называли реками; вся местность была пустынна, печальна и молчалива, как могила; дикие птицы да кролики, жившие в вереске, одни только и оживляли эту пустыню, по которой бродили стада под надзором какого-нибудь маленького пастушка, изнуренного и одетого в лохмотья.
      — Боже мой! — прошептал путешественник, окидывая взглядом эту картину. — Как все здесь печально и наводит уныние! Если женщина, на которой меня хотят женить, живет всегда в этой Онеаиде, то я сбегу…