Три дня спустя после этой дуэли Октав де Верн, утомившись службой, подал в отставку и собирался уехать во Францию; но прежде чем покинуть Константину, повинуясь долгу рыцарской вежливости, который предписывает победителю справиться о состоянии здоровья побежденного, он явился к Гектору Лемблену. Капитан все еще находился между жизнью и смертью, однако, увидя Октава де Верна, решил, что хотя он и умрет, но все же отомстит за себя.
      — Сударь, — обратился он чуть слышно к де Верну, прося его взглядом подойти поближе и давая этим понять, что хочет доверить ему тайну, — вы правы… я дезертировал, это меня вы встретили на улице Вивьен в Париже.
      Лейтенант удивился этому признанию.
      — Однако, — продолжал раненый, — я не могу умереть с сознанием, что вы считаете меня трусом и негодяем… У меня были слишком веские причины, чтобы бежать… слишком священные… А все же, — продолжал Гектор, — протягивая руку своему противнику, — вы не откажетесь исполнить просьбу умирающего?
      — Говорите, я слушаю вас.
      — Вы едете в Париж?
      — Да.
      — Прекрасно! Позвольте попросить вас сходить на улицу Гельдер, N 25, к полковнику Леону, бывшему офицеру, моему другу…
      — Я пойду.
      — Вы расскажете ему о нашей дуэли, о моей ране и скажете, что я прошу его объяснить вам мое поведение… И вы увидите тогда, что, несмотря на то, что я дезертировал, я не заслужил…
      — Хорошо, — прервал его Октав, — я пойду.
      — Вы даете мне слово?
      — Да.
      И молодой человек великодушно протянул руку капитану, который судорожно пожал ее.
      — Дурак! — пробормотал он, когда де Верн ушел. — Он избавляет меня от необходимости писать полковнику и сам подписывает свой смертный приговор… Если я умру, то умру, по крайней мере, отмщенный, а ты недолго переживешь меня.
      Злая улыбка искривила лицо капитана при этой мысли, и он спросил себя, кому из членов общества «Друзей шпаги» выпадет на долю это дело.

      Октав де Верн уехал из Константины и Алжира. Высадившись в Марселе, он направился в Париж.
      Три дня спустя бывший лейтенант, верный данному слову, явился на улицу Гельдер и подал свою карточку слуге полковника Леона. Полковник, одетый по-домашнему, с гаванской сигарой в зубах, сидел у камина после превосходного завтрака, когда слуга принес ему визитную карточку лейтенанта. У полковника закружилась голова, как у человека, у которого под ногами разверзлась пропасть.
      «Бедняга де Верн, — размышлял десять минут назад полковник, — уже давно на том свете, и баронесса Мор-Дье, его тетушка, принуждена будет найти себе другого наследника».
      В то время, как полковник предавался этим успокоительным размышлениям, ему вдруг подали карточку того самого человека, которого он считал умершим, и объявили, что он желает видеть полковника. «Следовательно, он не умер! В таком случае, значит, убит капитан Гектор Лемблен». Эта мысль сильно взволновала полковника. Страннее всего был визит де Верна, которого полковник не знал и даже никогда не видал. У полковника мелькнула мысль:
      «Лемблен изменил нам! Он, должно быть, проговорился, умирая, и теперь де Верн пришел грозить мне карою правосудия».
      Это подозрение привело в ужас главу общества «Друзей шпаги»; но, несмотря на сильное волнение, лицо его осталось совершенно спокойным.
      — Попросите войти г-на де Верна, — сказал он, решившись пойти навстречу грозе.
      Молодой лейтенант вошел и поклонился. Де Верн был одет в штатское платье, а его спокойное, улыбающееся лицо немедленно успокоило и полковника.
      «Пустая тревога, — подумал он, — он ничего не знает».
      — Сударь, — сказал Октав, садясь на предложенный полковником стул, — вы друг капитана Гектора Лемблена?
      — Да, — ответил полковник, — вы желаете сообщить мне о нем?
      — Увы! Сударь, грустные известия…
      — Боже мой! Он умер? — перебил полковник.
      — Нет, но он тяжело ранен. Полковник вздохнул с облегчением.
      — Он ранен при осаде Константины?
      — Нет, на дуэли.
      — Он дрался… с…
      — Со мною, — просто сказал Октав.
      — С вами?
      — Мы поссорились, и я имел несчастие тяжело ранить его прямо в грудь…
      — Однако, — спросил полковник, тщетно старавшийся объяснить себе, к чему де Берн рассказывает ему все это, — есть хоть малейшая надежда спасти его?
      — Я надеюсь, по крайней мере. Выйдя в отставку, я отправился навестить его, и он дал мне поручение к вам…
      Эти слова были для полковника лучом света.
      «Ну, — подумал он, — я напрасно заподозрил капитана; хотя он был неправ, дав почти убить себя, зато он послал ко мне этого молодого петушка. Теперь мне все ясно».
      Полковник взглянул на Октава с намеренно подчеркнутым удивлением.
      — В чем состоит ваше поручение?
      — Капитан, — продолжал Октав, — сказал, что вы объясните мне, почему он дезертировал…
      При этих словах полковник смутился и вообразил, что его хотят поймать в ловушку, но, увидев спокойное лицо молодого человека, он тотчас успокоился.
      — Сударь, — прервал он Октава, — я носил мундир в течение тридцати лет и клянусь честью этого мундира, что капитан Лемблен должен был повиноваться самому священному долгу, нарушив свою присягу. Он должен был спасти существо, которое было для него дороже всего в мире, просить же отпуска в то время было невозможно. Эта тайна не принадлежит мне; вот все, что я могу сказать вам.
      — Мне вполне достаточно вашего объяснения, — великодушно согласился де Берн. — Мне остается только пожалеть о моей дуэли с капитаном.
      Лейтенант встал и простился, вполне удовлетворенный объяснением полковника.

      Как только затих стук колес кабриолета де Верна, полковник схватил перо и написал шевалье д'Асти следующее письмо:
       «Дорогой шевалье!
       Дурак Гектор Лемблен, которому я поручил спровадить на тот свет де Верна, дал проколоть себя как цыпленка; он жив, но очень плох и долго не будет в состоянии быть нам полезным. Вот причина, почему я должен нарушить ваш медовый месяц и поручить вашему вниманию прекрасного лейтенанта, приехавшего в Париж и только что вышедшего от меня. Никто из нас не может драться с ним: ни я, ни Мор-Дье, ни Эммануэль, собирающийся жениться на баронессе. Только Гонтран да вы можете взять на себя это дело. Но, как вам известно, Гонтран с каждым днем становится все более и более трусом, притом он уже убил генерала и похитил ту, которая теперь стала вашей женою. После своего последнего приключения он упал духом настолько, что я не могу теперь обратиться к нему. Он ничего не сможет сделать. Спешите же, друг мой, оставьте замок и вашу молодую жену, выдумайте какой-нибудь предлог — покупку лошадей, что ли, или свадьбу одного из ваших друзей, словом, что хотите. Но помните, что я жду вас через двое суток по получении вами этого письма. Де Берн, кажется, превосходно владеет шпагой. Быть может, было бы лучше воспользоваться правом оружия и остановиться на пистолетах, так как вы стреляете превосходно.
       Затем шлю вам тысячу пожеланий лучшего.
       Ваш полковник Леон».
      Сложив и запечатав это письмо, полковник сказал себе: — Бедняжка де Верн не много выиграет. Он принес мне форму, чтобы отлить ту пулю, которою шевалье пронзит его грудь. О, судьба!

      Господин и госпожа де Верн, умирая, оставили своему приемному сыну, воображавшему, что он их законный сын, двадцать тысяч франков годового дохода. Эта сумма вместе с двенадцатью тысячами франков, которые он получал от госпожи Мор-Дье, давала возможность молодому офицеру вести роскошный образ жизни и пользоваться удовольствиями. Полтора года назад у него умерли отец и мать, а вслед за ними и барон Мор-Дье; получая теперь тридцать две тысячи ливров годового дохода, де Берн решил подать в отставку, как только, со взятием Константины, закончится кампания, в которой он принимал участие.
      Вернувшись в Париж, Октав решил, что он будет наслаждаться жизнью, и поселился на улице Виктуар, в большой, роскошной квартире, обставленной с изысканным вкусом; он нанял также конюшню, куда поставил трех лошадей, и каретный сарай для двух карет.
      Маленький грум, искусная кухарка и камердинер были наняты для услуг молодого человека. Решено было обедать дома, а завтракать в парижском кафе. Через неделю квартира, конюшня, слуги все было готово, и наш герой вступил в жизнь, проиграв тысячу луидоров в баккара, познакомился в течение недели с шестью прекрасными молодыми людьми, которые вели такую же беззаботную веселую жизнь, как и он, и с одним из них сошелся на «ты» в конце обеда, который он дал своим новым друзьям.
      — Берн, друг мой, ты прекрасный человек; твои лошади породисты, вина превосходны, ты проигрываешь, не смущаясь, а твой портной достоин похвалы. Тебе недостает только любовницы и дуэли на пистолетах.
      — Положим, — ответил Октав, — я не против любовницы, но к чему еще дуэль? Я уже дрался семнадцать раз и убил пятерых противников.
      — Хотя этого и мало, но хватит с тебя, — сказал один из приглашенных, спокойно опоражнивая бокал шампанского.
      — А ты дрался когда-нибудь на пистолетах? — спросил первый собеседник.
      — Никогда.
      — Ну вот видишь, друг мой! Тебе необходима дуэль на пистолетах. Я согласен с тем, что шпага — оружие дворянина, но офицер, выйдя в отставку, не может окунуться в гражданскую жизнь, не признав всех ее нравов и обычаев.
      — Хорошо! — флегматично ответил Октав. — При первом же случае я буду стреляться на пистолетах. А теперь перейдем ко второму вопросу.
      — Он важнее первого, — продолжал ментор, — любовница такого человека, как ты, должна быть ни стара, ни молода, немного пресыщена жизнью, остроумна, но не болтлива, как провинциалка; она должна быть из бывших женщин света, но не принадлежать к ним более, а если вдобавок ты будешь драться на дуэли из-за нее, то тебе больше нечего желать. Ты не обязан любить ее, но должен относиться к ней по возможности внимательно.
      — Отлично! — вскричал Октав. — Я вижу, по-твоему, она не более как часть обстановки. Точно лошадь на конюшне.
      — Именно.
      — Но где достать такое чудо?
      — Черт возьми, хоть и трудно, но найти можно.
      — Постой, — перебил его один из приглашенных, — я знаю такое чудо.
      — Как ее зовут? — спросили все разом.
      — Господа, вы, вероятно, все знаете Гонтрана де Ласи?
      — Еще бы!
      — А его Леону?
      — Леону? Да, да!
      — Итак, господа, Гонтран остепенился. Ко мне три дня назад поступил грум Леоны и сообщил, что их медовый месяц кончился.
      — Черт возьми! — вскричал ментор молодого жуира. — Вот для тебя, друг мой, самый подходящий случай завладеть львицей и подраться на пистолетах.
      — Посмотрим, — спокойно возразил Октав. — А кто такая эта Леона?
      — Этого никто не знает.
      — Однако!
      — Она двадцатисемилетняя брюнетка, смуглая, как андалузка, остроумная и колкая; это женщина без сердца, капризная, как древний сфинкс.
      — Я уже заранее влюблен в Леону! — воскликнул де Берн.
      — Но Леона еще окончательно не порвала связи с Гонтраном де Ласи, — заметил один из гостей.
      — Ее можно отбить у него, — самонадеянно ответил молодой человек.
      — Браво! — раздалось вокруг. — Браво, де Берн!
      — Господа, — предложил Октав, — со вчерашнего дня у меня есть ложа в итальянской опере: не желает ли кто из вас послушать со мною «Ченерантолу»?
      — Я, я, — ответили несколько голосов разом.
      — В таком случае едемте, — сказал Октав.
      Де Берн поехал в оперу в сопровождении своего ментора и трех друзей.
      Одна из знаменитостей, которых каждый год посылает Италия, присоединяя к их именам эпитет несравненной, поражала в этот вечер своим голосом весь элегантный Париж в зале Вендатур.
      В ложе против Октава де Верна сидел человек, одетый во все черное. Этот человек с самым наглым видом наводил лорнетку на Октава.
      — Смотри, — сказал ментор своему ученику, — я уверен, этот человек стреляет из пистолета. Он лорнирует нас довольно нахально. А ты как находишь?
      — Черт возьми! — вскричал де Берн. — И мне так же кажется. Ну, а как же Гонтран?
      — Ах, — вздохнул ментор. — Может, Гонтран уступит тебе Леону, пожав при этом руку, как всегда поступают люди, когда их избавляют от наскучившей привязанности.
      — Ты думаешь?
      — Ну, а если он придет в негодование, то, быть может, в качестве бывшего офицера королевской гвардии выберет шпагу.
      — Ты прав, и твои рассуждения вполне логичны, так что я пойду и спрошу, какого мнения держится этот господин насчет дуэли на пистолетах.
      Дождавшись антракта, де Берн вышел в сопровождении своего ментора из ложи и постучал в дверь ложи господина, одетого во все черное.
      — Милостивый государь, — обратился к нему Октав, — г-н де Бланьи, вот этот самый господин, мой закадычный друг, сказал мне парадокс, насчет которого я хочу узнать ваше мнение.
      Человек, одетый в черное, вежливо поклонился.
      — Я слушаю вас, сударь, — сказал он.
      — Мой друг уверяет, — продолжал Октав, — что офицер, вышедший в отставку и желающий пожуировать, имея при этом тридцать тысяч ливров годового дохода, должен прежде всего обзавестись содержанкой и подраться на дуэли на пистолетах.
      — Приятель ваш, быть может, и прав, — холодно заметил человек в черном.
      — Первая у меня на примете, — продолжал Октав, — но…
      — Понимаю, вы ищете вторую.
      — Именно, — согласился де Берн, высокомерно взглянув на своего собеседника.
      — Нет ничего легче, как завести ссору, — сказал ему последний, — когда, подобно вам, имеешь наглый вид и лицо, с первого взгляда возбуждающее антипатию.
      — Превосходно! — вскричал Октав. — Я вижу, что вы умнее, чем кажетесь, и понимаете с полуслова.
      — Всегда, сударь.
      — Итак, вы не чувствуете отвращения к пистолету?
      — Ни малейшего.
      — Тем лучше, потому что мне уже надоело драться на шпагах, и хотя я вам не нравлюсь настолько же, насколько и вы мне, я не могу предложить вам полного удовлетворения, кроме дуэли на пистолетах.
      — Превосходно, — любезно ответил человек в черном. — И удовлетворюсь вполне, всадив вам пулю в лоб.
      Обменявшись этими любезностями, оба противника распростились.
      — Милостивый государь, — сказал Октав, подавая свою визитную карточку, — я де Берн, бывший поручик африканских стрелков, и живу на улице Виктуар.
      — А я, — ответил незнакомец, взяв карточку Октава и подавая ему свою, — шевалье д'Асти и живу на улице Тэбу.
      Они снова поклонились друг другу.
      — Итак, до завтра, — сказал Октав, — в Булонском лесу.
      — Хорошо.
      Противники расстались. Де Берн вернулся в ложу, а немного спустя шевалье д'Асти (ибо это был он) уехал из театра и отправился прямо к полковнику.
      — Он попался на удочку, — сказал шевалье. — Завтра в семь часов мы деремся в Булонском лесу. Он выбрал пистолеты. Теперь мне нужен секундант.
      — Возьмите первого встречного. Это безразлично, — сказал начальник ужасной ассоциации.
      В то время, как д'Асти упражнялся, стреляя в цель из пистолета в своей бывшей холостой квартире, где он поселился в ожидании, пока отель барона де Пон, его тестя, будет отделан, Октав де Верн разговаривал в ложе с друзьями.
      — Как! — вскричал один из них. — Это шевалье д'Асти?
      — Да.
      — Этот человек в большой моде, ей-богу, и слывет за превосходного стрелка.
      — Неужели! — небрежно протянул Октав.
      — У него есть связи за кулисами.
      — Он хорошего происхождения.
      — И наделал порядочно долгов.
      — С этим человеком, значит, можно драться, потому что последнее условие необходимо.
      — Все это правда, господа, но теперь, рассуждая хладнокровно, — сказал ментор, — ты должен сознаться, что поступил неблагоразумно.
      — Как это?
      — Октав вызвал шевалье, не узнав имени.
      — Кстати, — спросил ментор Октава, — ты хорошо стреляешь?
      — Право, не знаю.
      — Как! Ты этого не знаешь?
      — Я еще никогда не пробовал.
      — Ах, черт возьми! В таком случае…
      — В таком случае шевалье д'Асти, — самонадеянно сказал де Верн, — может считать себя покойником; у меня есть на этот счет предчувствие. Каждый раз, когда накануне дуэли у меня зудит левая рука, я непременно убиваю своего противника. Я очень суеверен.
      Де Верн дослушал оперу до конца, затем поехал домой в сопровождении ментора, оставшегося у него ночевать. Карета была заказана к семи часам утра.
      В назначенный час Октав де Верн был уже на ногах; он оделся очень тщательно и застегнул сюртук на все пуговицы, чтобы не было видно ни белья, ни цепочки от часов, вообще всего, что могло бы послужить точкой прицела.
      Затем он сел в карету, насвистывая арию из «Ченерантолы», а его секундант осмотрел курки пистолетов.
      Английская лошадь Октава пробежала в двадцать минут расстояние, отделявшее улицу Виктуар от Булонского леса, так что де Верн приехал первый на место дуэли.
      — Друг мой, — обратился к нему ментор, — д'Асти стреляет превосходно, а ты, кажется, плохо; меня успокаивает только то, что случай часто играет большую роль в дуэлях. Это одно только и уравновешивает шансы. Ты будешь драться в пятнадцати шагах.
      — Да! — сказал Октав. — В пятнадцати шагах нельзя промахнуться. Я убью его.
      — Да, если ты будешь стрелять первый; ну, а если стрелять первый будет он на расстоянии пятнадцати или тридцати шагов, то ты погиб.
      Речь ментора была прервана стуком колес кареты, мчавшейся рысью.
      Карета остановилась, и из нее вышли двое. Один был шевалье д'Асти, другой — человек уже пожилой, с большими усами, с красной ленточкой в петлице.
      — Господа, — сказал, отвешивая поклон, шевалье, — позвольте мне представить вам майора Герто, моего секунданта.
      Майор с видом человека, привычного к подобным делам, поздоровавшись с Октавом и его секундантом, подошел к ментору и сказал ему:
      — Нам надо переговорить с вами об условиях дуэли. Ментор поклонился.
      — А дело нельзя кончить миром? — спросил Герто, как бы для очистки совести.
      — Нет.
      — Очень хорошо; но что вы скажете насчет расстояния,
      числа выстрелов и прочего?
      — Так как причина ссоры не из особенно важных.., — ответил ментор, — то вполне достаточно, по-моему, если противники обменяются двумя выстрелами, каков бы ни был их результат.
      — Хорошо, — согласился Герто. — А расстояние?
      — От пятнадцати до двадцати шагов.
      — Так.
      — Сейчас мы бросим жребий насчет пистолетов и кому стрелять первому.
      Противники и их секунданты оставили кареты на опушке и, войдя в лес, направились к уединенному месту, известному под именем Луга Кателана. Ментор бросил в воздух монету, противники стояли в это время в стороне.
      — Орел! — крикнул майор.
      Монета упала вверх изображением короля Людовика-Филиппа.
      — Судьба против нас, — сказал ментор, — д'Асти дерется на пистолетах. Посмотрим теперь, кому достанется стрелять первому.
      Майор снова подбросил монету в воздух.
      — Что? — спросил секундант Октава.
      — Орел! — ответил майор. — Шевалье д'Асти стреляет первый.
      — Ах, черт возьми, — пробормотал ментор, — право, я поступил немного опрометчиво: противник стреляет превосходно, притом он будет стрелять из своих пистолетов и первый выстрел принадлежит ему… Вот три условия, вследствие которых де Верн будет убит через десять минут. Я отчасти являюсь причиной его гибели… и… Впрочем, — весело перебил он себя, — ничего не известно заранее.
      Противники встали в двадцати шагах друг против друга, с правом сделать по пяти шагов вперед, так что расстояние Должно было сократиться до десяти шагов.
      Майор зарядил пистолеты в присутствии секунданта Октава, затем, подавая один из них шевалье, сказал:
      — Вам стрелять первому.
      — Хорошо, — ответил тот. — Значит, он умрет.
      Ментор, подражая майору, подал оружие де Верну.
      — В вас будут стрелять, — сказал он.
      — Не в первый раз, — заметил на это молодой человек. Он встал в пол-оборота, продолжая курить сигару и держа на высоте виска дуло пистолета.
      Майор и ментор отошли в сторону; первый торжественно ударил три раза в ладоши.
      — Сударь! — насмешливо воскликнул шевалье, — я обещал пустить вам пулю в лоб, но мне стыдно обезобразить такого красивого молодого человека, а потому я мечу в сердце.
      Шевалье вытянул руку, прицелился и спустил курок.
      Де Берн не шевельнулся, не сделал ни одного движения и даже не пошатнулся. Противник его был сконфужен своею неловкостью.
      — Черт возьми! — вскричал де Верн, прицеливаясь. — Те, кто уверен в меткости своего выстрела, никогда не целят в сердце. Ваша пуля задела мне кожу… и это очень грустно…
      Де Верн выстрелил, и шевалье упал, раненный в горло.
      — Этот человек, — пробормотал ментор, — если останется жив, будет хрипеть всю жизнь.
      Когда полковник Леон узнал об исходе дуэли, он закричал от бешенства.
      — Как! Этот молокосос убил двоих! Вот уж никогда бы не думал, что этот цыпленок так живуч.
      Полковник задумался.
      «Основанное мною общество, — сказал он себе, — должно восторжествовать. Капитан и шевалье не могут более драться. Эммануэль не может убить племянника своей будущей жены; Мор-Дье тем более… Остаются, следовательно, игрок и Гонтран! Но игрок в отсутствии, я сам послал его за двести лье отсюда. Тем хуже! Де Ласи убьет де Верна».
      И он улыбнулся.
      — Он убьет его из личных расчетов, — прибавил полков -ник, — он будет драться по собственной инициативе. Ко мне на помощь, Леона!
      Теперь пора вернуться к маркизу Гонтрану де Ласи, которого мы оставили страшно упавшего духом, после того, как Леона оклеветала его в глазах мадемуазель де Пон.
      Человек, которого постигает страшный удар, становится бессильным, как ребенок. Флорентинка воспользовалась слабостью и отчаянием Гонтрана, чтобы увезти его в Париж и снова подчинить своему роковому влиянию, которому он был обязан всеми несчастиями своей жизни.
      В продолжение нескольких дней маркиз походил на помешанного, поглощенного всецело одной только мыслью и не обращающего внимания на окружающее. Занятый своею скорбью и воспоминаниями о Маргарите, навеки потерянной для него, Гонтран ощущал приступы той же лихорадки с бредом, которой он страдал после бегства Леоны. Когда приступ болезни проходил, он покорно склонялся перед судьбой.
      Но Леона сделалась ему ненавистна. Напрасно она предлагала ему свою любовь, ухаживала за ним, осыпала его ласками; напрасно старалась раздуть в нем пламя страсти, которое она когда-то зажгла… Гонтран отворачивался от нее с презрением, и Леона вскрикивала, пораженная насмерть, как львица. Жизнь этих двух существ, скованных цепью преступления, сделалась невыносимой, но ни тот, ни другая не имели храбрости порвать ее.
      Таково было положение вещей, когда полковник явился однажды на улицу Порт-Магон. Гонтран вышел прогуляться, чтобы хоть немного рассеяться. Леона ждала его нахмуренная, сердитая, негодующая, видя, что любовь ее отвергается. При виде полковника она не могла удержаться от гневного движения.
      — А! — вскричала она. — Вы опять хотите отнять его у меня?
      Полковник улыбнулся и сел.
      — Нет, — сказал он, — я хочу дать вам возможность разжечь его страсть.
      — Вы?
      — Я.
      Она устремила на него лихорадочный взгляд.
      — Посмотрим, — сказала она, — неужели вы говорите правду… Мне кажется, что я способна пойти на всякое преступление.
      — Я это знаю, — сказал полковник, — мы созданы, чтобы понимать друг друга.
      — Говорите; я вас слушаю.
      — Дорогая моя, — продолжал полковник, — Гонтран вас разлюбил, и я знаю одно только средство разжечь его угасшую любовь.
      — Какое?
      — Ревность.
      Леона посмотрела на полковника и сказала:
      — Я вас не понимаю.
      — Ну, так слушайте… и вы поймете. В основании каждой любви, — продолжал он, — лежит эгоизм, и страннее всего то, что он переживает все остальное. Женщину перестают любить, ее готовы отправить к черту, но с огорчением видят, когда она идет под руку с другим.
      — Вы правы; если я изменю Гонтрану, он полюбит меня; если я его брошу, он наделает глупостей, чтобы вернуть мою любовь.
      — Совершенно верно.
      Авантюристка выпрямилась во весь рост, подошла к зеркалу и взглянула на себя, как генерал перед решительной битвой делает смотр своему войску. Она хотела убедиться, что по-прежнему красива. Затем на лице Леоны, бездушной интриганки, показалась насмешливая улыбка, та улыбка, которою она поработила Гонтрана, и, обратясь к полковнику, она сказала:
      — Да, правда, я была глупа! Я забыла, что любовь убивается любовью и что никогда нельзя любить двух разом.
      В ней произошла реакция: любящая женщина одержала верх над куртизанкой, и пред ней, как в панораме, прошли долгие печальные дни с того времени, как она полюбила Гонтрана; Леона покраснела, и чувство глубокого презрения к самой себе за перенесенные ею слезы, тоску, отчаяние и ревность поднялось в ней: оскорбленная женщина жаждала мести… она все еще любила Гонтрана, но желала поменяться ролями, отплатить ему за мучения мучениями и сделать из него своего раба, как она была до сих пор его рабыней.
      Полковник был поражен и преклонился перед этим гением зла и порока.
      — Слушайте, — сказала флорентинка после минутного молчания, во время которого она уже мысленно подготовила одну из тех мрачных драм, где человеческая жизнь считается ни во что и в которых известного сорта женщины играют выдающуюся роль, — вы мне еще ничего не сказали, но я уже поняла вас. Я знаю тайну вашего общества; Гонтран дал мне возможность догадаться о нем; несколько вырвавшихся у вас слов укрепили во мне мою догадку. Я не выдам вас, потому что я люблю зло, как великий артист любит искусство. Да! Я буду служить вам. Чтобы вернуть мою любовь. Гонтран весь отдался вам. Я считала его человеком сильным, но он — глуп. Моя любовь угасла, и я сужу о нем спокойно. Вы помогли ему, и теперь он ваш раб; вы приказали ему убить человека в Марселе, похитить молодую девушку в Нивернэ…
      — Милая моя, — прервал ее полковник, — вы слишком многое знаете. Теперь вы должны помогать нам, потому что те, кому известны мои тайны, или должны исполнять мои приказания, или кончают плохо.
      — Я буду служить вам; вы жаждете теперь нового убийства, вам нужно, чтобы Гонтран покончил еще с одной жертвой, и вы колеблетесь, потому что перестали быть уверенным в нем.
      — Это верно…
      — Вы боитесь, что шпага дрогнет в его руке, если вы заставите его сделать это сами. Не правда ли?
      — Да, боюсь.
      — Хорошо, — продолжала Леона, — разум вернулся ко мне. Да, вы правы, Гонтран утомлен жизнью: он исполнит ваше приказание, но, пожалуй, даст убить себя.
      — Вот этого-то я и боюсь.
      — Между тем, — продолжала она, — если неожиданный случай, обстоятельство, появившееся помимо вашей воли и желания, поставит его лицом к лицу с намеченной вами жертвой, то достаточно будет одного слова, одного жеста, ничтожной обиды, чтобы задеть его, и он пойдет на поединок как на торжество, самообладание вернется к нему, и рука его уже не будет дрожать, а клинок его шпаги пронзит сердце противника, то есть вашу жертву. Правду я говорю?
      — Вы гениальная женщина, — пробормотал восхищенный полковник.
      — И этим обстоятельством буду я, — сказала она с демонической улыбкой. — Эта жертва, о существовании которой он до сих пор и не подозревает, поможет мне возбудить его ревность или, вернее, задеть его тщеславие.
      — О, гений зла! Как ты велика! — воскликнул полковник с энтузиазмом.
      — Спасибо, — поблагодарила его Леона.
      Затем, взглянув на себя в зеркало еще раз, она прибавила:
      — Я все еще настолько хороша, что ради меня можно пожертвовать жизнью… Как зовут жертву?
      — Октав де Верн.