Расставшись с герцогиней, Генрих Наваррский сначала вышел на палубу шаланды. Ноэ, Рауль и Лагир все еще были там. Лагир сказал:
      — Нет, невозможно, чтобы герцогиня полюбила наваррского короля!
      — Но женщины капризны! прибавил Рауль.
      — Поживем — увидим! — покачав головой, буркнул Ноэ. — Друзья мои, — сказал Генрих, подошедший в это время, — Ноэ произнес золотые слова: «Поживем — увидим!». Но, чтобы жить, надо есть и спасть. Поэтому, так как вы поужинали, я рекомендую вам отправиться спать.
      Лагир и Рауль откланялись и ушли, а Ноэ остался с Генрихом. Последний сказал ему:
      — Ты держишь слишком много пари, друг мой Ноэ!
      — Почему, государь?
      — Потому что ты можешь проиграть их!
      — Как? Вы, ваше величество, думаете.
      — Я думаю только об одном: как бы доставить в целости наши бочки с золотом!
      — А в ожидании этого точите лясы с герцогиней?
      — Надо же убить как-нибудь время! А кроме того, моя кузина уж очень хороша!
      — Красива и лицемерна!
      — Так что же! Око за око… Но я хочу во что бы то ни стало добиться любви герцогини!
      — Да сами-то вы не полюбите ее?
      — Друг мой, если бы я стал любить всех женщин, которые в меня влюблены, у меня не осталось бы времени больше ни на что!
      — В добрый час!
      — Но я хочу, чтобы герцогиня любила меня хоть один только час. Это не каприз, это вполне входит в мои политические расчеты… Ты поражен, широко открываешь глаза? Ну, так слушай же внимательно! Сколько бы времени ни любила меня герцогиня, остаток своих дней она будет смертельно ненавидеть меня. Наши семьи слишком сталкиваются в интересах, чтобы эта ненависть могла когда-нибудь совершенно заглохнуть. Поэтому, когда любовь стихнет, ненависть проснется с новой силой. Но ненависть, опирающаяся на оскорбленное самолюбие, полна слабости и нерешительности. Герцогиня Анна будет ненавидеть наваррского короля еще больше, чем прежде, но у нее уже не будет той твердости руки, той уверенности взгляда, как прежде. Понимаешь ли ты? Встретясь со мною в бою, она станет бледнеть и краснеть, думая: «Я была его рабыней… игрушкой его каприза… его узницей», — и… Но неужели ты все еще не понимаешь?
      — Как вам сказать? — ответил Ноэ. — Я порядочный невежда в вопросах политики и еще более — в тайнах женского сердца. Поэтому единственное, что я понимаю здесь…
      — Ну, что?
      — Вы позволите дать мне вам добрый совет?
      — Говори!
      — Мы отвезем герцогиню в Наварру, ведь так? Ну так я вспомнил, что у нас в По есть башня, стены которой имеют в толщину двенадцать футов, а двери покрыты тройной броней…
      — Ну, дальше что?
      — Вот я и запер бы туда герцогиню Анну, а сам написал бы лотарингским братцам и поставил бы им кое-какие условия…
      — Что же, может быть, твой совет и пригодится, — сказал Генрих и отвернулся от Ноэ.
      Постояв еще несколько минут на палубе, он спустился во вторую каюту, которая была отведена сиру де Мальвену с Бертой.
      Старик скоро заснул, а Генрих с Бертой продолжали сидеть, ведя нежный, оживленный разговор. Генрих держал в своих руках крошечные руки Берты, которая дрожала от пугливого волнения и не смела поднять взор на красивого дворянина, своего спасителя и короля, как она знала теперь.
      — Дорогая моя Берточка, — сказал Генрих, — знаете ли вы, почему я остановился в Блуа именно у вас?
      — Сам Господь внушил вам эту мысль, государь!
      — Может быть! Но у меня были свои основания, милочка. Я хотел сдержать клятву, которую дал вашему батюшке…
      — Моему отцу?
      — Да, дитя мое! Он умер в страшную Варфоломеевскую ночь у меня на руках и перед смертью поручил мне позаботиться о вас.
      Берта высвободила свои руки, почтительно взяла руку короля и поднесла ее к своим губам.
      «Она очень красива, — думал тем временем Генрих, — и если бы я не был супругом Маргариты, то… Но нет, нет… нечего и думать соблазнить эту девушку!»
      — Теперь я увезу вас в Наварру, — продолжал он вслух, — там ваш дедушка в мире кончит свои дни, а вас мы выдадим замуж за какого-нибудь храброго, красивого дворянина! Берта покраснела и опустила глаза.
      — Что вы думаете, например, о Лагире? — продолжал Генрих.
      — Я даже и не видела его, — наивно ответила Берта. — Я не заметила ни одного из сопровождающих вас мужчин. Но почему вы спрашиваете меня об этом, государь?
      Наваррский король собирался ответить Берте, однако в этот момент с палубы послышался отчаянный крик старика Гардуино:
      — Ко мне! Ко мне!
      — На помощь! — послышался также испуганный голос Ноэ. Генрих бросился вон из каюты и побежал на палубу. Испуганная Берта последовала за ним.
      Лагир и остальные гасконпы старались остановить шаланду, которую со страшной быстротой влек сильный поток.
      — Да в чем дело? — спросил Генрих.
      — Мы погибли! Гастон, стоявший у руля, заснул и проглядел мельницу, так что мы мчимся прямо на подводные камни.
      Не успел Гардуино окончить эти слова, как страшный толчок сотряс шаланду, и она быстро стала тонуть.
      — Спасайся, кто может! — крикнул Генрих, и, взяв Берту на руки, прибавил ей: — Не бойтесь, я отлично плаваю!

      После ухода Келюса король Генрих III позвонил и приказал вошедшему пажу подать чашку шоколада и справиться о здоровье Можирона. Затем он открыл окно и, высунувшись, стал смотреть на двор.
      Он увидел, как Келюс вышел вместе с каким-то мужчиной и стал разговаривать с последним. Король пригляделся, и ему показалось, что он узнает в высоком герцога Гиза.
      — Вот это было бы ловко! — сказал он. Если Келюс эамешает в дело моего лотарингского кузена, то я останусь совершенно в стороне… Ну да как бы там ни было, если юлько Келюс избавит меня от наваррского королишки, я умываю руки! Генрих Наваррский обладает большим даром чаровать и завлекать сладкими речами, но счастье еще, что Келюс вовремя открыл мне глаза!
      Вернувшийся паж принес чашку шоколада; король опорожнил ее в три глотка, а затем спросил:
      — Ну, видел ты Можирона?
      — Я здесь, государь! — ответил миньон, показываясь в этот момент на пороге королевской комнаты.
      Можирон был очень бледен и пошатывался на ходу, его лоб был перевязан.
      — А, милый мой! — встретил его король. — Да ты похож на покойника!
      — Я уже сам думал, что стал им, государь! Когда я очнулся от обморока, то спрашивал себя, уж не нахожусь ли я на том свете!
      — Да, милый мой, твое счастье, что ты не очутился там! Тебя ведь на том свете ждала бы очень суровая встреча за твои пороки и распутство… Рисковать жизнью из-за женщин, этих проклятых, греховных созданий! Ужас!
      — О, государь, в это время я много пораздумал над случившимся и…
      — И раскаялся? Отлично! Не хочешь ли чашку шоколада?
      — Я предпочел бы стаканчик крепкого вина, государь. Я чувствую такую слабость, что вокруг меня все вертится! Король приказал пажу подать вино и сказал:
      — Но, как бы ты ни был слаб, ты все же можешь сыграть со мною партию в шахматы!
      — О, да, государь, но… я так плохо играю…
      — Что делать, друг мой? По пословице, «на безрыбье и рак — рыба»!
      — А где же Келюс? Ведь он отлично играет!
      — Келюса нет в замке.
      — А Шомберг?
      — Ни Шомберга, ни Эпернона.
      — Так где же они, государь?
      — Это я скажу тебе потом, а теперь сыграем! В течение доброго получаса король не открывал рта, будучи всецело поглощен партией. Только закончив игру блестящим матом, он с жестокой иронией сказал:
      — Да ты даже вовсе не защищаешься, бедный Можирон! Совершенно так же, как ты делаешь, когда сражаешься с гасконцами.
      — Государь!
      — Да, надо признаться, что у гасконца, с которым мы столкнулись прошлой ночью, рука — не промах!
      — О, если бы только мне встретить когда-нибудь этого проклятого гасконца!
      — Ты его не встретишь!
      — Почему, государь?
      — Это я объясню тебе потом! — и король, снова посмотрев в окно, прислушался. Ночь была очень темна и безмолвна; ни единого звука не доносилось из города до замка. — Да чего же они мямлят? — с досадой пробормотал король, как вдруг из нижней части города раздался звук выстрела. — Ага! — с радостью воскликнул король. — Началось!
      — Да что началось, государь?
      — Потом узнаешь, а пока что сходи позови мне кузена Гиза. Если он еще не лег спать, скажи ему, что я хочу сыграть с ним партийку в шахматы. Вот это — серьезный противник! — Можирон пошатываясь направился к двери, тогда как король, по-прежнему опираясь на подоконник, пробормотал вполголоса: — У этого наваррского королишки масса амбиции, и, сколько уступок ему ни сделай, он все равно стал бы претендовать на большее, так что лучше уж так… Вот теперь, например, он высказывает претензии на Кагор, обещанный ему в приданое за Марго покойным братом Карлом. Но обещания брата меня отнюдь не касаются, я же ровно ничего ему не обещал!
      В этот момент в комнату вошел герцог Гиз, и одновременно со стороны города опять послышались звуки выстрелов.
      — Доброго вечера, кузен! — сказал король. — Слышите вы этот шум?
      — Какой шум?
      — Да там, в городе. Разве вы не слыхали звуков выстрелов?
      — О, это, наверное, опять поссорились швейцарцы с ландскнехтами! — ответил герцог, разыгрывая неведение.
      По приглашению короля Гиз занял место у шахматной доски, и игра началась. Но герцог играл очень рассеянно, да и король тоже прислушивался к шуму, доносившемуся из города. Но послышалось еще несколько выстрелов, и затем шум стих.
      — Теперь кончено! — сказал король.
      — Да что такое, государь? — с любопытством спросил Можирон.
      — Ссора швейцарцев с ландскнехтами.
      Король и герцог опять возобновили игру. Можирон смотрел и диву давался, сколько ошибок делали оба партнера, обычно столь сильные в игре. Наконец Генрих сказал:
      — Если они кончили, то почему же не возвращаются? Герцог только нахмурился вместо ответа.
      — Ваше величество поджидает кого-нибудь? — опять полюбопытствовал Можирон.
      — Да, Келюса.
      — Вот как?! Король склонился к уху миньона и шепнул:
      — Они отправились отделаться от гасконца. Можирон вздрогнул и ответил:
      — Ну, так я боюсь не за гасконца!
      — О каком это гасконце говорите вы? — спросил герцог.
      — Вы это знаете не хуже меня, — ответил Генрих III. — Нобудем продолжать предполагать, что это была лишь ссора швейцарцев с ландскнехтами.
      Не успел король договорить эти слова, как в прихожей послышался шум, затем дверь распахнулась, и на пороге показался окровавленный человек, при виде которого король в испуге пронзительно вскрикнул.

      Этим человеком оказался д'Эпернон. Он был бледен, потрясен, и его глаза выкатились из орбит, свидетельствуя о пережитом ужасе.
      — Да что же случилось? — крикнул король.
      — Целый легион демонов… — с трудом начал д'Эпернон и не договорил от волнения.
      — Где Келюс?
      — Убит. Король пронзительно вскрикнул.
      — Убит или смертельно ранен, — пояснил фаворит. Герцог Гиз по-прежнему молчаливо хмурил лоб.
      — О, эти гасконцы! — словно в бреду продолжал д'Эпернон. — Их было всего какой-нибудь десяток, а между .тем… И этот беарнец! Он стрелял в нас из окна…
      Д'Эпернон явно начинал бредить, так как его речь становилась все бессвязнее. Впрочем, король даже не слушал его рассказа: совершенно безучастный ко всему, он сидел, положив голову на руки, и, покачиваясь, повторял плачущим тоном:
      — Убит! Келюс убит!
      Тем временем Можирон кликнул пажей и занялся перевязкой раненого. Вдруг король поднял голову и спросил:
      — А Шомберг?
      — Тоже убит. На этот раз король вспыхнул пламенным гневом.
      — Келюс убит, Шомберг тоже, ты ранен! — крикнул он. — Мести!
      — Государь! — сказал тогда герцог Гиз. — Не прикажете ли вы мне взяться за это дело и не вручите ли вы мне всех полномочий?
      — Да, да! Ступайте, кузен! Истребите этих гасконцев!
      — А если среди них…
      — Убейте их всех!
      — Если все же среди них окажется лицо, которое по своему рожденью… рангу…
      — Убейте, убейте всех!
      Тогда герцог вышел из комнаты, не говоря более ни слова. В прихожей он увидал рейтара, последовавшего сюда за Эперноном, и, буркнув: «От тебя добьешься больше толка!» — спросил рейтара:
      — Ты был вместе с Теобальдом?
      — Да, монсеньор.
      — Что сталось с ним?
      — Он убит, монсеньор.
      — Где и как?
      Рейтар в нескольких словах передал герцогу суть всего происшедшего.
      — Можешь ты довести меня до этого дома, у которого все произошло? спросил затем герцог.
      — Я постараюсь, монсеньор! — ответил рейтар. Герцог Гиз, как это и говорил утром королю Генрих Наваррский, был уже полновластным хозяином в государстве и при дворе. Стоило ему кликнуть клич, как к нему с подобострастием сбежались придворные, готовые по первому знаку отправиться за герцогом куда угодно. Гиз отобрал из них десяток самых надежных и, сообщив, что они отправляются истребить нескольких еретиков, что вызвало восторженные крики, повел свой отряд в город. Рядом с герцогом ехал рейтар, показывая дорогу.
      — Вот в эту улицу! — сказал он.
      Герцог вздрогнул. Ведь на этой улице остановилась его сестра, герцогиня Монпансье!
      — У какого дома происходил бой? — спросил он.
      — Вот у этого! ответил рейтар.
      Герцог невольно вскрикнул, это был как раз тот самый дом, где остановилась герцогиня. Гиз спешился, постучал в дверь, но ему никто не ответил. Тогда по приказанию герцога дверь высадили, но в доме никого не оказалось. Гиз поспешно прошел в комнату сестры. Кровать еще хранила отпечаток недавно лежавшего здесь тела, но герцогини не было и здесь.
      — Так они бежали! — воскликнул он. — Но где же герцогиня? Где она?
      Спутники герцога кинулись по соседям, надеясь узнать хоть что-нибудь от них, но сообщенные соседями сведения были очень скудны: какие-то люди нагрузили телегу бочками и уехали — вот и все, что могли они рассказать. Только один из соседей показал, что один из этих людей тащил по направлению к Луаре что-то на плече, причем это что — то можно было принять за бесчувственное человеческое тело.
      Герцог бросился к реке, но берег был совершенно пустынен, не видно было ни единого судна… Гасконцев, что называется, простыл и след. Вдруг вдали послышался шум чьих-то шагов.
      — Эй, кто там, ко мне! — повелительно крикнул герцог. Шаги ускорились, и вскоре показался силуэт высокого человека, закутанного в плащ.
      — Кто тут? — спросил герцог.
      — Крильон! — ответил мужчина в плаще.
      — Ах, это вы, герцог! — крикнул Гиз, подбегая к Крильону. — Моя сестра… Не знаете ли вы, где моя сестра? Крильон не умел лгать и притворяться.
      — Успокойтесь, ваше высочество, — ответил он. — Герцогиня не подвергается ни малейшей опасности!
      — А, так вы видели ее? Вы знаете, где она?
      — Да! — коротко ответил Крильон. Герцог с криком схватил Крильона за руку:
      — Вы видели… вы знаете, где она, и не говорите! Но, значит, гасконцы похитили ее!
      — Да, это так, однако могу еще раз подтвердить, что ее высочество не подвергается ни малейшей опасности!
      — Но раз вы говорите так, значит, вам известно, куда ее увезли!
      — Да.
      — Значит, вы проводите меня туда?
      — Ни гасконцев, ни герцогини нет в Блуа.
      — Где же она?
      — Уж извините, ваше высочество, — холодно ответил Крильон, — но я дал обещание его величеству наваррскому королю, которого ваши люди покушались убить, не выдавать этого секрета! — и с этими словами Крильон, поклонившись пораженному герцогу, спокойно прошел далее.

      Серые башенки замка видама де Панестер при свете луны отражались в желтых водах Луары. Синьор де Панестер титуловался видамом потому, что имел свой лен от нанского епископа. Его замок был очень старинным строением, возникшим еще во времена крестовых походов. Его стены частью обвалились, вековой парк был запущен, рвы заросли; зимними ночами заржавленные флюгера вертелись по ветру, оглашая воздух зловещими звуками и спугивая с выветрившихся стен орланов. Подъемный мост замка давно уже не поднимался, не видно было вооруженных людей. Да и вообще эта панестерская видамия была весьма и весьма бедным леном.
      Сам видам был уже пожилым человеком и представлял собою наполовину монаха, наполовину солдата. В юности он был служителем церкви, в более зрелом возрасте — солдатом, а потом, когда он состоял при нантском епископе, ему приходилось быть и тем, и другим. Жить видаму приходилось более чем скромно, так как особенных доходов видамия не давала, и в тот вечер, когда его застает наш рассказ, синьор де Панестер, как и всегда, поужинал более чем скромно, с непритязательностью монаха и солдата, отдав честь незатейливой стряпне, изготовленной стряпухой с затейливым именем Схоластика.
      После ужина видам уселся в старинное кожаное кресло поближе к огню. Паком, его служка, примостившись на скамеечке, занимал своего барина чтением. Схоластика прикорнула в уголке кухни. Пуаврад, маленький нищий, кормившийся милостями видама и за это прислуживавший чем мог, отправился в сад, чтобы поставить силки для кроликов и таким путем раздобыть пищу на завтрашний обед своему господину.
      Вдруг сквозь неплотно прикрытые окна до слуха видама донесся далекий шум; это были крики о помощи, несшиеся с Луары.
      Паком прервал свое чтение. Видам встал и, подойдя к окну, раскрыл его. Ночь была очень светлая, ярко сияла луна, а так как замок видама был расположен на самом берегу Луары — на правом, как раз против роковой мельницы, бывшей на левом берегу, — то можно было разглядеть все, происходящее на реке.
      — Боже мой, барин! — сказал Паком, у которого, несмотря на старость, все еще было хорошее зрение. — Это какое-то судно, попавшее в бедственное положение.
      — Да, это какая-то шаланда, налетевшая на подводные скалы, — подтвердил видам. — Гляди-ка, вот и ее экипаж пустился вплавь! Бедняги! Они непременно потонут!
      — Им нужно прийти на помощь, барин!
      — Ты с ума сошел, Паком! Они потонут, прежде чем мы успеем выйти из замка!
      — О, это уж…
      — А потом у нас сейчас декабрь, вода очень холодна, я болен ревматизмом, да и ты тоже…
      — Но, барин…
      — Полно, пожалуйста! Быть может, это гугеноты? В таком случае пусть себе тонут!
      — А если это католики!
      — В таком случае Господь не оставит их, я же на всякий случай прочту им отходную! — и, сложив руки, видам прочел установленную молитву.
      Тем временем Паком внимательно следил за всем, происходившим на реке; он видел, как люди с шаланды плыли к более близкому от них левому берегу, тогда как один из них храбро поплыл к правому, более дальнему, не пугаясь того, что у него была еще какая-то ноша.
      — Ах, несчастный! — простонал Паком. — Он утонет! Но опасения Пакома не сбылись: пловец молодцом переплыл Луару и вышел на берег как раз у замка видама. Это был предатель
      Гастон, который первым бросился в воду, взяв на руки герцогиню Анну; он нарочно поплыл к правому берегу, так как сообразил, что все остальные, наверное, поплывут к более близкой мельнице.
      Увидав, что смелый пловец вышел на берег, поддерживая женщину, Паком с состраданием сказал:
      — Ах, барин, пловец-то не один, а с женщиной!
      — Вот как? И что же, она жива и здорова?
      — По-видимому, да.
      — Ну, так тем лучше!
      — Но им следовало бы дать приют… Они промокли, им холодно… быть может, их мучает голод…
      — Паком! — строго заметил слуге видам. — Запрещено тебе предаваться преувеличенному великодушию! Ты знаешь, что в этом году мы очень бедны. Вина мало, хлеб дорог… Достаточно и того, если мы не будем запирать дверей перед просящими помощи, но не напрашиваться на гостеприимство самим, зазывать людей, которые авось даже и не взглянут на наш дом и спокойно пройдут далее.
      — Ах, барин, вы ошибаетесь.
      — То есть как это?
      — Они идут. Мужчина взял опять женщину на руки и направился по дорожке к замку.
      — К черту их!
      — Я пойду к ним навстречу! — спокойно ответил добрый Паком, не обращая внимания на злобное ворчание хозяина, все же крикнувшего ему вдогонку:
      — Но смотри, если это гугеноты, не впускай их!

      Через час герцогиня Монпансье и предатель Гастон грелись в лучшем уголке у камина видама де Панестер. Как ни был скуп старик, но первая же фраза, произнесенная Анной при входе в комнату, сразу заставила видама проявить самое широкое гостеприимство. Эта фраза была:
      — Мессир, ваше счастье обеспечено теперь, если только вы поведете себя умно — даю вам в этом слово Анны Лотарингской, герцогини Монпансье!
      Услыхав это имя, видам поклонился как можно ниже и выразил полную готовность служить телом и душой своей гостье. Тогда Анна спросила:
      — Найдется у вас крепкая лошадь?
      — Да, ваше высочество!
      — В каком расстоянии находимся мы от Анжера?
      — В пятнадцати лье.
      — Имеется ли у вас надежный человек среди ваших слуг?
      Видам смущенно замялся. Паком был стар, искалечен ревматизмом и не способен выдержать длительный переезд верхом; но в тот момент, когда в его голове проскользнула эта мысль, дверь приоткрылась и видам увидел нищенку Пуаврада.
      — Вот за этого мальчишку я могу поручиться, как за самого себя! — сказал сир де Панестер.
      — Умеешь ли ты ездить верхом? — спросила герцогиня.
      — Да, если она не оседлана, — ответил Пуаврад, положив перед хозяином пару пойманных им кроликов.
      Герцогиня потребовала перо, чернил и пергамент и написала следующее письмо:
      «Ваше Высочество и кузен! В силу ряда обстоятельств, слишком сложных для изложения их в настоящем письме, я очутилась в пятнадцати лье от Анжера в замке видама де
      Панестер. Если Вы добрый католик и ненавидите гугенотов, то пошлите мне сейчас же и спешно человек тридцать вооруженных с ног до головы людей с приказом беспрекословно повиноваться мне. Покорная слуга и кузина Вашего Высочества Анна».
      Запечатав это письмо, герцогиня надписала на нем «Его Высочеству Франсуа де Валуа, герцогу Анжуйскому и губернатору Анжера», а затем, вручая послание Пуавраду, сказала:
      — Отвези это письмо в Анжер. Если ты привезешь мне ответ до десяти часов завтрашнего дня, я дам тебе десять пистолей.
      Нищенка в восторге скрылся, и вскоре стук копыт оповестил, что он уже пустился во всю прыть к Анжеру.
      Необходимо заметить, что все эти переговоры Анна вела в отдельной комнате, так как из предосторожности не хотела, чтобы Гастон знал что — нибудь об этом.
      «Этот юноша предал своего короля, — думала она, — но это случилось в момент опьянения страстью, и неизвестно, долго ли продлится это опьянение. Как знать, может быть, он начнет раскаиваться? Нет, я не могу, не должна полагаться на него!»
      В то же время в мозгу герцогини уже намечался адский план.
      — Ваш замок очень старинной постройки, не правда ли? — спросила она видама.
      — О, да! — ответил тот.
      — Значит, у вас найдется надежная темница?
      — В замке имеются даже ублиетты!
      — Тем лучше! Теперь слушайте меня внимательно. Известно ли вам, что на шаланде, с которой я спаслась, были еще люди?
      — О, да! Паком, у которого отличное зрение, видел их и с удовольствием заметил, что все они спаслись на мельницу. Значит, вам нечего беспокоиться, они вне опасности.
      — Об этом я вовсе не беспокоюсь. Слушайте меня далее: шаланда везла очень ценную поклажу, а ее команду составлял сам наваррский король со своими людьми.
      — Наваррский король? Гугенот? Еретик? — воскликнул видам, испуганно отступая на шаг и ограждая себя крестным знамением.
      — Да! Его нужно во что бы то ни стало доставить сюда в замок. Я наполню золотом вашу шапку, ваши седельные кобуры и вот эту фаянсовую чашку для святой воды, если вы сделаете все так, как я вам скажу. Вы возьмете лодку, отправитесь на мельницу, скажете потерпевшим крушение, что видели их катастрофу и поспешили предложить им гостеприимство. Вы ничем не выкажете, что вам известно, кто такие ваши гости; точно так же вы воздержитесь от каких-либо проявлений религиозной ненависти. А затем… — но тут голос герцогини перешел в шепот.
      — Слушаю-с! Я исполню все, что вы желаете, ваше высочество! — сказал видам и направился к дверям.
      — Стойте! — окликнула его герцогиня. — Сначала вы должны исполнить для меня еще маленькое дельце!
      Она опять наклонилась к уху видама, и опять, предвкушая богатую поживу, старик с готовностью выразил желание во всем повиноваться гостье и последовал за нею в зал, где Гастон сидел у огня и с наслаждением пил вино.
      При виде входящей герцогини он поспешно вскочил и уставился на нее пламенным, горящим страстью взором.
      — Дорогой мой! — сказала ему Анна. — Любите ли вы меня по-прежнему или холодная вода остудила вашу пылкость?
      — Люблю ли я вас? — с негодованием воскликнул юноша, не понимая, как мог бы он разлюбить такое чудное созданье. — О, я готов сделать для вас что угодно! Возьмите мою жизнь, и я буду счастлив умереть за вас!
      — О, нет! — засмеялась герцогиня. — Дело идет вовсе не о таких страшных вещах! В данный момент я прошу у вас самой пустяшной услуги. Господин видам только что сообщил мне, что для меня имеются достаточно удобные апартаменты в дальнем флигеле замка, но я боюсь идти туда, пока вы лично не осмотрите, безопасно ли и удобно ли будет мне там!
      Гастон обнажил шпагу, крикнул «вперед» и встал, покачиваясь от усталости, страсти и вина.
      Видам взял масляную лампу и повел гасконца по длинному, извилистому коридору, где все говорило о безжалостных следах времени. Видам, шедший впереди, ступал очень осторожно, опасаясь натолкнуться на что-нибудь, а Гастон беззаботно шествовал тяжелой, развалистой поступью. Вдруг на одном из поворотов коридора видам резко остановился и прижался к стене.
      — Что с вами? — спросил Гастон.
      — Да мне… показалось… я…
      — Да что вам показалось?