Было 4-е декабря 1576 года. На башенке королевского замка в Блуа пробило десять часов, когда король Генрих III кончил ужинать в обществе своих миньонов — Келюса, Можирона, д'Эпернона и Шомберга. Ужин отличался большой веселостью: вкусно ели, много пили, злословили о женщинах и превозносили мужчин.
      — Господа, — сказал наконец король, — я очень скучаю здесь, в Блуа. Кто из вас мог бы развлечь меня?
      Не успел никто ответить, как дверь раскрылась, и в комнату вошел человек. Указывая на него, Можирон сказал:
      — Могу сказать одно, государь, что развлечь вас может кто угодно, только не этот господин!
      — Господин де Можирон, — просто ответил вошедший, — я служу своим королям и в случае нужды проливаю за них свою кровь, но никогда не рассчитывал отбивать хлеб у шутов!
      Миньоны принялись смеяться, однако король остановил их. — Здравствуйте, Крильон! — сказал он, протягивая руку этому истинному рыцарю «без страха и упрека», начальнику дворцовой стражи.
      — Вашему величеству было угодно призвать меня?
      — Да, Крильон, друг мой… ведь вы мой друг, не так ли? Герцог Крильон, очевидно, не нашел в этом обращении ничего особенно лестного для себя, так как ответил с наивным простодушием:
      — Государь, я всегда был другом французских королей, из которых служу уже пятому, да сохранит его Господь!
      — Ну так вот, друг мой Крильон, я в самом деле позвал вас. Вы были мне нужны, но это было тогда, когда я еще был королем Франции, то есть до ужина. Я хотел отдать вам распоряжения относительно собрания государственных штатов, которое должно состояться в Блуа через два дня. Но, черт возьми, после ужина и особенно после этого журансонского вина я совершенно не могу вспомнить, что такое я хотел сказать вам!
      Крильон и бровью не повел, продолжая молчать, хотя Генрих сделал короткую паузу.
      Увидав, что герцог и не собирается отвечать что — либо, король продолжал:
      — Я скучаю, милый мой Крильон, скучаю до смерти. Крильон продолжал хранить молчание.
      — Вы только посмотрите, — продолжал Генрих, — все эти молодые люди осыпаны моими милостями, я наполняю их карманы и делю с ними корону, но ни один из них не способен развлечь меня!
      — Ну уж извините, государь! — воскликнул Можирон. — Как раз в тот момент, когда герцог вошел, я собираюсь развлечь ваше величество!
      — Каким это образом? — жадно спросил король.
      — О, это целая история, государь!
      — Так выкладывай ее, и, если она позабавит меня, я сделаю тебя кавалером ордена Святого Михаила!
      — Велика штука! — пробормотал д’Эпернон. — Теперь этот орден болтается у всякого встречного! Орден Святого Духа, это я еще понимаю!
      — Господин д'Эпернон, — сказал Крильон, делая шаг к разряженному и раздушенному придворному, — орден Святого Духа жалуют лишь тем, кто понюхал пороха и от кого не разит так мускусом, как от вас!
      — Ох уж этот мне Крильон, — со злобной усмешкой сказал король. — Он всегда бьет наверняка! Помолчи, д’Эпернон, я сделаю тебя рыцарем ордена Святого Духа после первой битвы!
      — Значит, еще есть время подождать, — ответил Крильон и, видя, что никто не предлагает ему стула, взял табурет и спокойно уселся.
      — Историю! Где история? — с детским нетерпением крикнул король.
      — Вот извольте! — ответил Можирон. — В Блуа есть улица, которая поднимается в гору…
      — Они все поднимаются! — заметил Келюс.
      — Пусть! На этой улице имеется дом…
      — На всякой улице имеется дом! — заметил в свою очередь Шомберг, который был остроумен и весел, как чистый понедельник.
      — В этом доме живет девушка, прекрасная, как день!
      — Сравнение неудачно, — заметил король. — Сегодняшний день, например, печален, туманен и способен навеять на душу самую черную меланхолию.
      — Я имею в виду весенний день, государь! Эту девушку стережет какой-то старик — слуга, как говорят одни, отец, как уверяют другие. Девушка выходит лишь по воскресеньям, да и то всегда под густым вуалем… Словом, красавицу держат, что называется, под семью замками. Вот я и подумал… В бытность польским королем его величество наш государь нередко производил по ночам веселые скандальчики, выбегая с друзьями на улицы Варшавы и учиняя дебоши разного рода…
      — О, как я тогда веселился! — со вздохом сказал Генрих III.
      — Ну, так почему же не представить себе, что Блуа — та же Варшава! Уже в девять часов здесь дают сигнал тушения огня, а патрули уходят спать в десять.
      — А теперь сколько времени? — спросил король. — Около двенадцати? Значит, патрули уже спят?
      — Давно уже, и мы можем без всякого риска заняться похищением таинственной красавицы!
      — Эге! — сказал король. — Такое приключение мне нравится. Конечно, сама по себе красотка мне ни на что не нужна, но зато само похищение… Ну а со стариком мы что сделаем?
      — Государь, не разбив яиц, яичницы не сделаешь!
      — Это очень верное замечание! — согласился король и обратился к Крильону: — А вы, друг мой, как полагаете?
      — Не знаю, государь, — ответил герцог, — я не специалист в поварском деле.
      Король прикусил губу и молча позвонил. Bошедшему на звонок пажу он приказал подать плащ, шпагу и бархатную маску, а затем, обращаясь к миньонам, сказал:
      — А вы, красавчики мои, можете надеть маски, если хотите, но для вас это, конечно, вовсе не так обязательно, как для меня, потому что гугеноты поднимут крик, если станет известно, что король Генрих III пускается в ночные приключения!
      — Государь! — сказал Келюс. — Гугеноты дурачье!
      — Я тоже так думаю, — ответил король, — но надо же сделать что-нибудь и для дурачья! А вы, герцог, — продолжал он, обращаясь к Крильону, — отправитесь с нами?
      — Я, государь?
      — Ну да, вы, мой друг Крильон!
      Герцог встал, ударом ноги опрокинул табуретку и, кинув на миньонов сверкающий ненавистью взгляд, воскликнул:
      — Вашему величеству угодно шутить, что вполне понятно, так как все Валуа отличаются остроумием!
      — Что такое? — надменно сказал король, нахмурившись. . Крильон и бровью не повел, продолжая:
      — Потому что, наверное, ваше величество шутите!
      — Объяснитесь, герцог! — сказал король, голос которого выдавал раздражение.
      — Это будет нетрудно, государь. Мне было пятнадцать лет, когда я стал пажом короля Франциска I. Однажды вечером король сказал мне: «Вот письмо, отнеси его, милочка, к моей дивной подруге Диане де Пуатье». Я посмотрел на короля сверху вниз, и он понял. «Этот ребенок не создан для роли любовного посредника!» — сказал он и позвал другого пажа.
      — Ну-с? — крикнул Генрих III шипящим голосом.
      — Ну-с, а тридцать лет спустя король Карл IX вздумал поручить мне скверное дело, достойное палача, а не дворянина. Я обнажил шпагу и сломал ее о свое колено. Тогда государь, ваш покойный брат, вспомнил, что меня зовут Крильоном, и извинился передо мною.
      — Да неужели? — сказал Генрих, губы которого судорожно скривились.
      — Я не требую извинений от вашего величества, потому что вы, государь, еще слишком мало знаете меня, — наивно сказал Крильон. — Я только умоляю разрешить мне отправиться спать. Король не проронил ни слова. Он повернулся спиной к Крильону и обратился к миньонам:
      — Ну, вы готовы, господа?
      Король вышел первым, за ним Келюс и Шомберг, Эпернон и Можирон. Крильон смотрел им вслед, не говоря ни слова. Казалось, он был погружен в мрачную, тревожную задумчивость. Вдруг он вздрогнул, выпрямился и бросился к двери.
      — Нет, нет! — пробормотал он. — Я должен спасти честь короля. Честь короля Франции и Крильона, это одно и то же! — и он побежал вслед за ушедшими.

      Улица, о которой говорил Можирон, и в самом деле шла в гору. Узкая, извилистая, вымощенная мелкими камешками, окаймленная черными бесформенными домиками, она казалась пережитком из средних веков. И тем страннее представлялась среди них массивная каменная стена, сравнительно новой постройки, с величественными дубовыми воротами. За стеной виднелись деревья, маскировавшие какое-то здание из красных кирпичей — не то замок, не то мещанский дом.
      Несмотря на поздний ночной час, из-под ставен одного из окон просвечивали полоски света. В комнате первого этажа перед прялкой сидела за работой молодая девушка. Ей было не более шестнадцати лет, она была очень бела и русоволоса, а ее голубые глаза своей бесконечной нежностью напоминали глаза газели.
      В то время как она прилежно работала, склонившись над пряжей, дверь бесшумно отворилась и в комнату вошел старец, до такой степени высохший и исхудалый, что казался скорее тенью, чем живым человеком. Девушка подняла голову и, улыбаясь, сказала:
      — Добрый вечер, дедушка!
      Старик подошел к девушке, поцеловал ее и недовольно произнес:
      — Добрый вечер, дорогая Берта! Но к чему ты сидишь так поздно за работой? Тебе пора отдохнуть!
      — Но, дедушка, разве сегодня не четвертое декабря?
      — Да, четвертое.
      — Канун собрания штатов?
      При этих словах тусклый взгляд глаз старца загорелся гневным огоньком.
      — Да, — сказал он, — скоро король Генрих III — да проклянет Господь его душу! — соберет всю свою знать и соединится с Лотарингским домом на гибель тех несчастных, что слушают проповедь!
      — Дедушка! — с ласковой улыбкой ответила Берта. — Вы знаете, что Господь бесконечно добр, праведен и служит лучшим щитом верных. Он не допустит, чтобы мне и вам был причинен какой-нибудь вред. Да и кто захочет напасть на слабого старца и беззащитную женщину? Взор старца снова вспыхнул.
      — Да! — сказал он. — Я очень стар — мне около ста лет, и уже моя рука давно не обнажала шпаги. Но если на тебя нападут… О! Старый сир де Мальвен вспомнит, как некогда он сражался рука об руку с Баяром, рыцарем без страха и упрека! Берта обеими руками обняла шею старика и воскликнула:
      — Дорогой дедушка! Не бойтесь, полно вам! Этот дом затерян на пустынной улице. Никто и не думает о нас. А потом, разве вас не любят, не уважают?
      — Жители Блуа — да, но чужеземцы… О, эти лотарингцы, подлые наемники на жалованье у Гизов, убийцы наших братьев! — Он помолчал и затем сказал другим тоном: — Уже поздно, наверное, дворянин от наваррского короля не прибудет сегодня!
      Не успел он договорить, как Берта насторожилась. — Стучат! — сказала она и высунула белокурую головку из окна, прислушиваясь к ночным шумам.
      Действительно, кто-то стучал в ворота, в то время как чей-то голос провозглашал:
      — Как хорошо!.. И как жарко греет солнце по ту сторону Гаронны!
      — Это он! — воскликнул старик. — Это пароль, сообщенный в извещении. Пойди открой ему, Берта, и пусть будет благословен приход того, кто является от наших братьев!
      Девушка накинула на себя плащ с капюшоном, взяла лампу и сняла с пояса связку ключей. Затем она вышла в сад в сопровождении старика, но он скоро отстал от нее.
      Прежде чем отпереть, Берта опустила смотровое оконце и спросила дрожащим голосом:
      — Кто там?
      — Гасконь и Беарн! — ответил снаружи звучный, свежий голос.
      Берта вложила ключ в замочную скважину, повернула его, и ворота раскрылись, пропуская высокого, стройного человека, который на мгновенье замер на месте, ослепленный красотою личика Берты, освещенного светом лампы.
      Не прошло и часа, как молодая девушка прониклась безграничным доверием к незнакомцу. Она никогда не видала его, не знала и теперь, кто он такой, но все же была уверена, что на этого человека вполне можно положиться. Когда она провела его в комнату, предназначенную для приезжих, у нее невольно вырвался возглас при виде того, как незнакомец отстегивал шпагу:
      — Ах, давно уже в нашем доме не видно было шпаги! Незнакомец с улыбкой посмотрел на девушку и ответил:
      — Ну что же! Эта, по крайней мере, не имеет другого назначения, кроме служения вам защитой!
      Берта подняла на незнакомца взор своих больших грустных глаз и отозвалась:
      — Теперь я не боюсь!
      — Значит, до этого вы порою боялись, милочка?
      — О, да! По крайней мере последние два дня… Наш город теперь переполнен приезжими… стало так шумно, неспокойно… а вдобавок еще… в свите короля ужасно много нахалов.
      — Вот как! — заметил незнакомец, грозно нахмуриваясь.
      — Да вот, — продолжала Берта, проникаясь к незнакомцу все большим и большим доверием, — не далее как вчера… Только не говорите дедушке!.. Вчера на улице возле нашего дома бродили два замаскированных дворянина и внимательно рассматривали ворота, дом. Мне удалось уловить несколько слов из их разговора, который они вели шепотом. Один сказал: «А ведь крошка-то хороша на славу!» — Берта конфузливо опустила глаза. — Тогда другой ответил: «Ну что же! Давай похитим ее!»
      — Негодяй!
      — Я поскорее вбежала в ворота, заперлась. Всю ночь я дрожала как лист, вскакивала при малейшем шуме. Когда же настал день, я поблагодарила Господа за то, что со мною ночью ничего не случилось, и просила Его послать нам с дедушкой защитника и покровителя!
      Говоря это, Берта подошла к окну и выглянула в него. Вдруг она вскрикнула и поспешно отскочила назад.
      — Что с вами? — спросил гасконец.
      — Смотрите! Смотрите! — ее зубы стучали от ужаса, и голос дрожал. Гасконец подошел к окну и тоже выглянул.
      — Ого! — сказал он затем. — По-видимому, я явился очень вовремя!..
      Действительно, на стену вскарабкался какой-то мужчина и уселся верхом на ней.
      — Это они! — пробормотала Берта.
      — Не бойтесь! — ответил гасконец и потушил лампу. В комнате воцарилась тьма, но Берта расслышала сухой треск взводимых курков у пары пистолетов. Когда ее глаза несколько свыклись с тьмой, она разглядела, что незнакомец засовывает пистолеты за пояс и оправляет на себе пристегнутую вновь шпагу.
      — А теперь оставайтесь здесь и позвольте мне устроить все дело, — сказал он. — Черт возьми! Посмотрим, испугают ли сына моей матери похитители благородных девиц, хотя бы разбойников было целых десять тысяч!

      Тем временем король с миньонами вышел из замка через маленькую боковую дверцу, так что никто не заметил их исчезновения. Сначала они шли очень тихо, соблюдая осторожность, но когда замок остался далеко позади, миньоны подняли шумный разговор.
      — Значит, ты влюбился в эту крошку, Можирон? — спросил король.
      — И да, и нет, государь!
      — То есть как же это, милочка?
      — Но, господи… «да», если вы, государь, не найдете ее по своему вкусу!
      — Ну вот еще! — отозвался король. — Уже давным — давно женщины не представляют для меня ни малейшего интереса. А как по-твоему, Келюс?
      — Я, государь, больше склоняюсь к дружбе — она не так обманчива, как любовь женщины!
      — Итак, милый мой Можирон, крошка нравится тебе ровно настолько, насколько ее рожица мне не понравится?
      — В том-то и дело, государь, я ужасно боюсь, как бы она вам не понравилась!
      — Посмотрим! — сказал король. — Но тише! — сзади нас слышатся какие-то шаги. Потрудитесь избегать титулов, господа!
      — Ладно! — согласился Можирон. — Впрочем, мы пришли.
      — А, так это — в этой уличке?
      — Да. Вот видите там высокую стену? Дом за стеной! Тем временем Келюс сказал Эпернону:
      — Можирон очень хитер. Он похитит девочку якобы для короля, а так как королю женщины глубоко безразличны, то хитрец воспользуется добычей для самого себя!
      — Да, но она мне тоже нравится — сказал Шомберг.
      — Ну, так возьми ее! — рассмеялся Келюс.
      — А если она понравится и мне? — спросил д'Эпернон. Келюс рассмеялся.
      — Однако, господа, видно, женщины представляют интерес для всех вас, кроме меня и короля!
      — Ты ее еще не видал!
      — Фу! Из-за женщин я глупостей не наделаю. Я иначе смотрю на вещи.
      — Да, но король?
      — Король вполне разделяет мое мнение. Он находит, что самая прекрасная девушка на свете не стоит вазы, наполненной вареньем.
      — Аминь! — пробормотал Шомберг. — Но, клянусь тебе, Келюс, Можирон не получит красавицы без боя!
      — Ах, ребята, ребята! — вздохнул Келюс. — Вот уж права пословица, которая говорит, что достаточно одной курицы, чтобы все петухи передрались! Все мы друзья, а теперь вы хотите драться из-за какой-то смазливой рожицы!
      — Черт возьми, — буркнул Эпернон, — я не желаю отказываться от своей части!
      — Ну, как хотите, — беззаботно отозвался Келюс. — Только в таком случае нам с королем совершенно ни к чему было мешаться в эту историю! В этот момент послышался недовольный голос короля:
      — Но ты совсем с ума сошел, Можирон! Эти ворота способны выдержать какую угодно осаду!
      — Ваше величество, не беспокойтесь из-за таких пустяков! — ответил Можирон. — Я нарочно познакомился вчера с пономарем, а он припас мне лестницу и рассказал кое-какие подробности. По-видимому, изнутри эти ворота заперты просто железным брусом. Мне достаточно будет влезть на стену, спрыгнуть вниз, сбить замок и…
      — И ты нам откроешь изнутри ворота!
      — Точно так, государь! — с этими словами Можирон скрылся во мраке и скоро вернулся с переносной лестницей.
      Эту лестницу быстро приставили к стене, и Можирон взобрался по ней на стену. Король и трое миньонов остались внизу. Взобравшись, Можирон оглядел сад и затем сказал, свесившись к улице:
      — Света нет, сад пуст, даже собаки не видать… голубка спит на голубятне!
      — Тем лучше! — отозвался снизу король. — Соскакивай скорее в сад и открой нам, а то чертовски холодно!
      Можирон исчез, и вскоре глухой шум падения известил короля, что его любимец соскочил на землю. Некоторое время Можирон просидел слегка оглушенным на земле, но затем вскочил и подбежал к воротам. Здесь он обнажил шпагу и вставил кончик ее в замочную скважину, чтобы отпереть ворота.
      — Да поторопись ты! — крикнул ему король через ворота. — Адски холодно.
      Однако Можирон не имел времени ответить, так как в этот момент его оглушил сзади страшный удар рукояткой шпаги по затылку. Можирон был так изумлен этим неожиданным нападением, что даже не крикнул. Но увидав, что на него наступает с обнаженной шпагой какой-то человек, он отскочил в сторону, прижался к воротам и в свою очередь обнажил шпагу.
      — Чудак! — сказал незнакомец. — Как верно то, что я — дворянин, а ты — мерзкий скандалист, так я пригвожу тебя шпагой к этим воротам!
      — Ко мне! — крикнул Можирон.
      Шпаги обоих противников скрестились, и звон оружия донесся до короля и миньонов.
      — Господа, — сказал Генрих III, — крошку-то, оказывается, стерегут! Что делать, по-вашему?
      — По-моему, следует идти спать! — ответил Келюс, не понимавший, как можно рисковать жизнью из — за любовного приключения.
      Эпернон, как осторожный человек, промолчал. Только Шомберг крикнул:
      — Идем ему на помощь!
      — Ладно! — отозвался король, зевая во весь рот. — По крайней мере, таким путем можно будет согреться, а то ужасно холодно.
      Шомберг уже лез по лестнице. Тем временем Можирон и защитник Берты Мальвен ожесточенно бились. Уже два раза шпага незнакомца касалась груди миньона, но последний стойко продолжал сражаться, будучи учеником Генриха III, которого называли лучшим фехтовальщиком Франции.
      — А! Шпагой-то ты умеешь владеть! — крикнул гасконец. — Ну да мы посмотрим! — и, изловчившись, он отвел выпад Можирона, после чего нанес ему вторично такой удар эфесом по голове, что миньон без сознания рухнул на землю. В этот момент на стене показался Шомберг.
      — Вот как? — сказал гасконец. — Значит, их было двое? Шомберг соскочил на землю. На стене появился третий враг.
      — Да этими молодцами просто дождит! — воскликнул гасконец. — Ну, черт возьми, мне придется сыграть роль солнца и прекратить дождь! — и, говоря это, защитник Берты прислонился в свою очередь к стене и встал в позицию с уверенностью истинного мастера шпаги.

      Шомберг был очень храбр, но той слепой, животной, дурацкой храбростью, которой вообще отличаются тевтоны. Он мало понимал толка в рыцарских обычаях и бросился на противника
      Можирона без всяких актов вежливости, обычных для французской дуэли, и даже без необходимого парада.
      — Вам незнакомы даже азы нашего благородного искусства, и я мог бы убить вас, как цыпленка! — насмешливо заметил ему гасконец и, сделав резкое движение шпагой, сразу выбил оружие из рук остолбеневшего Шомберга. Заметив это, защитник Берты Мальвен произнес: — Перейдем к другому!
      В то время как Шомберг смущенно подбирал свою шпагу, гасконец обратился к вновь появившемуся противнику.
      Последний тоже соскочил со стены; он был замаскирован. — Вот как? — захохотал гасконец. — Вам угодно сохранить инкогнито? — и он поднес кончик шпаги к его лицу.
      Но король — это был он — сейчас же встал в позицию, и гасконец сразу увидал, что имеет дело с мастером шпаги.
      — Тем лучше! — сказал он. — Это гораздо забавнее! Шомберг, подобрав свою шпагу, кинулся на помощь королю, но тот крикнул:
      — Оставайся на месте! Пусть увидит, нужен ли мне помощник, чтобы убить какого-то бедняка, клянусь собачьим хвостом! «Где я уже слышал это выражение?» — подумал гасконец. Шомберг повиновался и отошел в сторону.
      — Ну-с, сударь, поторопимся! — сказал король. — Стоит собачий холод, и я хочу скорее убить вас, чтобы согреться.
      Гасконец расхохотался и сделал выпад в терцию, что в данном положении было совершенно необычным парадом.
      — Ваша милость еще жалуется, тогда как я поставлен еще в худшее положение! — сказал он при этом и перешел в очень изящную кварту.
      — Каким это образом? — спросил король, удивленный парадом. Гасконец, не переставая играть шпагой, ответил насмешливым тоном:
      — На моей родине не боятся, когда стынут ноги или кончики пальцев.
      — А чего же там боятся в таком случае? — спросил король, заметивший, что противник достоин его.
      — На моей родине пьют доброе вино, от чего кончик носа краснеет.
      — А, значит, там много пьют?
      — Необыкновенно много — ведь вино недорого. Поэтому кончик нашего носа бывает очень чувствителен к холоду, как лоза в плохой год!
      — Вы очень остроумны, — сказал король, — но это еще не объясняет мне, почему я счастливее вас.
      — Да ведь нос вашей милости прикрыт маской, тогда как мой беззащитен от мороза! — и с этими словами гасконец новым неожиданным выпадом коснулся плеча короля.
      Прикосновение железа вызвало крик у Генриха III. Тогда Шомберг бросился к двери и принялся с отчаянием трясти за железный брус с воплями: «К нам! К нам!». В конце концов петли не выдержали, и под железными руками Шомберга брус выехал, открывая ворота. Келюс и Эпернон вбежали в сад, наступив на бесчувственное тело Можирона.
      — Так-с! — пробормотал гасконец. — А я думал, что дождь уже кончился!
      Заметив, что все трое хотят прийти на помощь его противнику, защитник Берты Мальвен сделал неожиданный прыжок в сторону, так что король, сделавший очень резкий выпад, ткнулся шпагой в пространство, подался вперед и упал на одно колено. Пользуясь этим, гасконец крикнул, доставая пистолеты из-за пояса:
      — Эй, вы, господа! Я с удовольствием убью вас друг за другом, но если вы вздумаете вчетвером наброситься на меня, то, клянусь всеми святыми рая, я двоих из вас отправлю ко всем чертям пистолетными пулями. А дальше мы уже посмотрим! Эта угроза остановила миньонов. Тем временем король встал и сказал им:
      — Господа, запрещаю вам сделать хоть шаг мне на помощь! Этот господин принадлежит мне!
      — Вот это значит говорить по-дворянски! — отозвался гасконец, засовывая пистолеты обратно за пояс. Король снова двинулся к нему, высоко подняв шпагу.
      — Вы ранили меня! — сказал он.
      — Такова моя привычка! — хихикнул в ответ гасконец.
      — Но я убью вас!
      — Вот это было бы удивительно!
      — Клянусь собачьим хвостом, мы посмотрим…
      — Черт возьми, там видно будет.
      Обменявшись этими восклицаниями, противники снова вступили в бой. Однако он оставался безрезультатным, так как оба фехтовали на диво. Самые неожиданные выпады, самые резкие удары, самые искусные финты встречали умелый парад.
      — Клянусь собачьим хвостом, — воскликнул король задыхаясь, — вы отлично фехтуете!
      — Ваша милость очень снисходительны! — ответил гасконец.
      — Не желаете ли вы отдохнуть на минутку?
      — С удовольствием! — вежливо согласился гасконец и воткнул шпагу в землю. Король последовал его примеру.
      В этот момент на улице послышались торопливые шаги, и на театре сражения появилось новое лицо. Это был Крильон.
      Миньоны даже вздрогнули от удовольствия при виде его. Они боялись, что королю придется плохо и они будут вынуждены отомстить за него смелому гасконцу. В этом случае знаменитая шпага Крильона могла бы очень пригодиться!
      Хотя было так темно, что лицо было трудно разглядеть, но король сразу узнал герцога по его манерам.
      — А, это, должно быть, Крильон! — сказал он.
      — Да, это я! — отозвался Крильон. — Я вижу, что прибыл вовремя на помощь вашей милости.
      Крильон еще больше других боялся нарушить инкогнито своего государя. Король продолжал:
      — Вот здесь дворянчик с берегов Гаронны, который фехтует на славу!
      — Надо делать, что можешь! — отозвался гасконец. При звуке его голоса Крильон вздрогнул.
      — Что с вами, герцог? — спросил король.
      — Ничего… о, ничего! — и герцог сделал шаг вперед, стараясь разглядеть лицо гасконца.
      — Здравствуйте, герцог! — сказал тот.
      — Тысяча бомб! Это он! — воскликнул Крильон.
      — Так вы знаете этого господина? — спросил король.
      — Еще бы! — ответил герцог.
      — Я думаю! — отозвался гасконец. Крильон склонился к уху короля:
      — Государь, если тридцать лет верной службы престолу составляют что-нибудь в ваших глазах, то вы отошлете прочь этих лакеев, наряженных дворянами, этих миньонов, разящих мускусом, этих…
      — Тише, герцог, — недовольно остановил его король, — это мои друзья!
      — Не такие, как я, государь! Я прошу вас исполнить мою просьбу во имя монархии!
      — Ох уж этот мне Крильон! — буркнул король. — Всегда-то он заставляет плясать под свою дудку! Ступайте домой, милые мои, — обратился он к миньонам, — я сейчас нагоню вас.
      — Мне это очень по душе! — сказал Келюс.
      — А мне и подавно! — отозвался Эпернон. Только Шомберг обратил внимание на бесчувственного Можирона и сказал:
      — Ас ним что нам делать? Крильон пихнул тело Можирона ногой и сказал:
      — С этой падалью? Ее закопают где-нибудь в углу!
      — Вы ошибаетесь, герцог, — сказал гасконец, — я уверен, что этот господин жив!
      — Ну, так уберите его!
      Шомберг взвалил бесчувственное тело товарища к себе на плечи и ушел вслед за Келюсом и Эперноном. Тогда Крильон сказал королю:
      — Заклинаю вас именем ваших предков, спрячьте шпагу в ножны!
      — Да кто же этот господин? — с удивлением воскликнул король.
      — Единственный, кроме меня, искренний друг вашей милости!
      — Да что вы говорите, Крильон? — воскликнул гасконец. — Я даже не знаю этого господина! Тогда Крильон снял шляпу и ответил:
      — Этого господина зовут французским королем! Гасконец отступил, вскрикнул от изумления и затем отбросил далеко от себя шпагу.

      Грубая откровенность Крильона пришлась королю не по вкусу. Он очень любил творить всякие бесчинства, но при условии сохранения инкогнито. Поэтому он с негодованием крикнул:
      — Да вы с ума сошли, Крильон!
      — Нет, государь!
      — Кто же этот господин? Гасконец подошел к королю и преклонил колено.
      — Раз вы, ваше величество, оказались столь великодушным, чтобы скрестить со мною шпагу, то доведите ваше великодушие до конца. Я прибыл издалека. Я явился в Блуа специально затем, чтобы испросить себе аудиенцию у вашего величества, так как у меня имеется поручение к вашему величеству!
      — А кто вам дал это поручение?
      — Покойный король Карл IX на смертном одре! — ответил гасконец взволнованным, торжественным тоном.
      — Мой брат? — вздрогнув, крикнул Генрих. — Вы его знали?
      — Я целовал его царственную руку, государь!
      — В таком случае, государь, кто бы вы ни были, я разрешаю вам исполнить свое поручение!
      — Государь, вы только что жаловались на усталость…
      — Вы правы. Ну, так пойдем в замок.
      — Только не сегодня, государь!
      — Это почему, сударь?
      — Да потому, что здесь имеются два беззащитных существа — старик и девушка, — против которых фавориты вашего величества питают дурные замыслы и которых я взял под свое покровительство!
      — Да кто же вы такой, что беретесь защищать кого бы то ни было?
      — Клянусь назвать вашему величеству свое имя во время аудиенции, которую вам благоугодно будет дать мне!
      — А если я желаю знать сию минуту? При этом гневном возгласе короля в разговор вмешался молчавший дотоле Крильон:
      — Я очень надеюсь, что вы, государь, не откажете в этой просьбе человеку, за которого я отвечаю душой и телом!
      — А если я откажу?
      — Тогда я посоветую этому господину молчать и подождать, пока ваше величество прикажет пытать его!
      — Крильон! Вы позволяете себе разговаривать со своим королем слишком свободно!
      — Государь, если бы все подданные вашего величества брали с меня пример, вы стали бы величайшим монархом в мире. Ведь у вас и сердце, и голова на месте, не то что у этих лизоблюдов, которые ползают у ваших ног! На этот раз Крильон попал в самую точку.
      — Хорошо! — сказал король. — Разрешаю этому господину умолчать пока о своем имени и жду его завтра в замке в своей спальне на утреннем приеме! Гасконец снова преклонил колено.
      — Недаром вы, ваше величество, внук короля — рыцаря! — сказал он. — Благодарю вас!
      — До завтра! — ответил король. — Идем, Крильон! Бррр… Что за собачий холод!
      — Простите, государь! Позвольте мне сказать на прощанье два слова этому господину! — сказал Крильон, подходя к гасконцу. Тот взял герцога за руку и шепнул:
      — Молчанье!
      — К чему вы приехали сюда? — спросил герцог.
      — Я хочу присутствовать на собрании генеральных штатов.
      — Вы?
      — Да, я!
      — Но ведь это значит подставить грудь под удары всех кинжалов, находящихся на содержании у Гизов!
      — Ах, Крильон, — ответил гасконец, рассмеявшись, и, внезапно переходя на «ты» с герцогом, продолжал: — Мне кажется, ты начинаешь стариться! Как? Ты думаешь, что моя грудь, которую не смогла пробить шпага французского короля, послужит ножнами для лотарингских принцев? Да полно тебе!
      — Но вы хоть не один здесь?
      — Со мною моя «фламандка».
      — Что это за «фламандка»?
      — А вот эта самая шпага, которой сражался мои дед во Фландрии!
      — Нет такой доброй шпаги, которая не ломалась бы!
      — Здорово! Крильон начинает трусить! Это даже забавно! Покойной ночи, Крильон. Король прав — стало очень холодно. Я иду спать!
      Через четверть часа после того, как гасконский дворянчик имел счастье скрестить шпагу с самим королем Франции, ворота домика снова были тщательно заперты и таинственный незнакомец вернулся в комнату, где Берта Мальвен жарко молилась. Увидав гасконца, она радостно вскрикнула:
      — Вы спасли меня! — Но, заметив его улыбку, немного смутилась; однако она тотчас оправилась и продолжала: — Их было четверо, но я нисколько не боялась. Я чувствовала, что с вами не справиться и целой армии!
      Гасконец взял руку девушки и, почтительно поцеловав ее, воскликнул:
      — Дорогая барышня, я знал, что Господь не оставит меня, так как Он поручил мне вашу защиту!
      Затем они уселись рядком — молодой человек с орлиным взглядом, насмешливой улыбкой и львиным сердцем и хрупкая, вспугнутая голубка. И они принялись болтать так, как болтают в двадцать лет, краснея и волнуясь близостью друг друга.
      Молодой гасконец много рассказывал о Наварре. о тамошних нравах и обычаях, о патриархальных порядках наваррского двора и т. п. В заключение он сказал:
      — Дорогая Берта, милочка вы моя, не оставайтесь в Блуа, куда французский король заезжает так часто в сопровождении своих бесстыдных миньонов! Если вы хотите, я увезу вас с дедушкой в Наварру. Сир де Мальвен спокойно окончит там свои дни, а для вас мы подыщем подходящего муженька!
      При последних словах Берта покраснела еще больше, и гасконец не утерпел, чтобы не поцеловать ее. Вдруг в этот момент послышался сильный стук в садовые ворота.
      — О, боже мой! — пробормотала Берта. — Это опять пришли они!
      — Нет, — успокоил ее гасконец, — не бойтесь, эти люди — ночные птицы, боящиеся дневного света! — и он, прицепив шпагу, вышел открыть ворота.
      Это пришел Крильон в сопровождении двух вооруженных дворян из королевской гвардии.
      — Вот, — сказал он, — я пришел сменить вас. Мы трое останемся здесь, и миньоны уже не сунутся сюда!
      — Это очень хорошо, спасибо вам, герцог, — ответил гасконец, — тем более что мне надо прогуляться по городу. Кстати, когда прибудет герцог Гиз?
      — Его ждут утром.
      — А герцогиня Монпансье?
      — Мне кажется, она прибыла втихомолку этой ночью! — ответил Крильон, подмигивая. Гасконец представил герцога Берте, сказав:
      — Я оставлю вас под охраной герцога Крильона. Это лучшая шпага в мире. Крильон поклонился и наивно возразил:
      — После вашей — возможно! Гасконец накинул плащ и надвинул на самый лоб шляпу.
      — Куда вы? — спросил Крильон.
      — Пройтись, по городу и подышать воздухом, — с тонкой улыбкой ответил гасконец.

      Гасконец направился к уединенной уличке, спускавшейся прямо к Луаре. Он внимательно осматривал дома и вдруг воскликнул: «Ну конечно, это здесь! Вот и ветка остролистника!» — и с этими словами троекратно постучал в дверь.
      В доме ничто не шевельнулось в ответ, но стук привлек внимание старухи-соседки; она высунулась в окно и спросила:
      — Вам что нужно, барин?
      — Здравствуйте, добрая женщина, — ответил гасконец, — я приезжий и ищу гостиницу для постоя.
      — Но вы ошибаетесь, барин, — ответила старуха, — этот дом принадлежит прокурору, мэтру Гардуино, которому никогда и в голову не приходило пускать постояльцев!
      — Но что значит в таком случае вот это? — спросил гасконец, показывая на ветку остролистника. — Это знак, которым во всех странах указывают на гостиницу.
      — Ах, Господи Боже, — воскликнула старуха, — вы правы, бариночек! Но пусть я лишусь Царства Небесного и стану гугеноткой, если я тут хоть что — нибудь понимаю! Чтобы мэтр Гардуино, этот глухой скряга, стал держать гостиницу?.. Это невозможно!
      — Однако вы видите, что это так!
      — Уж не обошлось здесь дело без вмешательства дьявола, если только в последнюю неделю — надо вам сказать, бариночек, что меня целую неделю не было дома, и я вернулась в город только этой ночью, — ну так вот, если только мэтр Гардуино не умер, и его дом не купил кто-нибудь другой!
      — Все это очень возможно, добрая женщина! — отозвался гасконец и постучал с новой силой.
      Внутри дома послышался шум, затем дверь приоткрылась, и юношеский голос спросил:
      — Кто стучится и что нужно?
      — Гасконь и Беарн! — ответил ранний визитер.
      Тогда дверь распахнулась; на ее пороге показался молодой человек лет двадцати двух и почтительно поднес руку гасконца к своим губам.
      — Здравствуй, Рауль! — сказал гасконец.
      — Здравствуйте, монсеньор, — ответил юноша. Гасконец проскользнул в дом, и Рауль — это был уже знакомый нам бывший паж короля Карла IX, красавец Рауль, о котором день и ночь мечтала пронырливая Нанси и который в течение минувшего времени пережил много приключений, — поспешил запереть дверь.
      — Теперь поговорим, Рауль, друг мой! — сказал гасконец, усаживаясь верхом на скамейку. — Прежде всего не титулуй меня монсеньором.
      — А как же прикажете называть вас?
      — Зови меня сир де Жюрансон. Позволяю даже называть меня просто де Жюрансон. Рауль в ответ молча поклонился.
      — Давно мы с тобою не виделись, милый Рауль! — продолжал гасконец.
      — Целых два года! Но я употребил это время с пользой, как видите… и проложил себе дорогу…
      — В сердце герцогини? — улыбаясь спросил гасконец.
      — Ну вот!.. — скромно ответил Рауль. — Как знать?.. Может быть…
      — Иначе говоря, ты изменил Нанси?
      — О нет, я по-прежнему люблю Нанси!
      — В таком случае?
      — Я служу вам, ухаживая за герцогиней.
      — А, это другое дело! Но поговорим серьезно. Когда вы прибыли?
      — Вчера вечером. Старый Гардуино был предупрежден, он вывесил ветку остролистника.
      — И герцогиня приняла его дом за гостиницу?
      — Она ни минуты не сомневалась в этом!
      — Ну а как она нашла самого Гардуино?
      — Она далека от мысли предположить, что он — один из деятельнейших вождей гугенотов.
      — Отлично! Как велика свита герцогини?
      — Мы прибыли вдвоем с нею. Герцогиня никого больше не взяла, так как хочет пробыть в Блуа так, чтобы никто не подозревал о ее присутствии. Вечером у нее назначено совещание с герцогом Гизом, который должен прибыть сегодня утром.
      — Значит, кроме тебя, никого нет при ней?
      — Да, если не считать маленького пажа, которого граф Эрих де Кревкер с друзьями подверг жестоким истязаниям.
      — Он, должно быть. очень любит их?
      — Ненавидит, как я!
      — А где герцогиня?
      — Наверху. Она спит.
      — Если бы я был уверен, что она не проснется, — улыбаясь сказал гасконец, — я поднялся бы к ней, чтобы посмотреть на нее во сне.
      — Она очень чутко спит!
      — Но я пришел сюда, во всяком случае, не для этого. Мне нужно повидать Гардуино!
      В этот момент в глубине комнаты открылась одна из дверей и из нее показался маленький, сухощавый, сгорбленный старичок, вся жизнь которого, казалось, сосредоточилась лишь в глазах. И действительно, его взор горел совершенно юношеской энергией.
      Не говоря ни слова, старик подошел поближе и стал внимательно всматриваться в гасконца. Когда же тот достал из кармана половинку золотой монеты, распиленной особенным образом, старик — это и был сам Гардуино — почтительно поклонился и сказал:
      — Не угодно ли вам будет последовать за мною, чтобы убедиться в наших средствах?
      — Пойдем! — ответил гасконец.
      Гардуино провел его через целый ряд помещений, каждый раз тщательно затворяя за собою двери, и наконец спустился в хорошо замаскированный подземный тайник. Когда железные двери последнего, скрипнув, закрылись, гасконец так и ахнул: весь пол тайника был покрыт кучами золота и серебра.

      На больших часах замка Блуа пробило десять. Приемная королевских покоев была переполнена придворными, ожидавшими пробуждения Генриха III.
      В одной из оконных ниш шептались между собой Келюс и Шомберг.
      — Это животное Можирон навлек на нас неприятность, — сказал Шомберг. — Король лег спать в отвратительном расположении духа, повернувшись спиной ко всем нам!
      — Король совершенно прав, — небрежно ответил Келюс. — Надо быть такими идиотами, как Можирон, д'Эпернон и ты, чтобы оторвать порядочных людей от приятного ужина и повести их в туман и мороз на неприятное приключение!
      — А знаешь ли, этот бешеный гасконец убил бы нас всех друг за дружкой!
      — Не исключая короля! Этим и объясняется для меня его дурное расположение духа: король не любит встречать людей, владеющих шпагой не хуже его самого!
      — А Можирона ты видел сегодня?
      — Он провел дурную ночь; его лихорадит, а голова распухла, словно тыква.
      — А этот дьявол Крильон, которого нам уже совсем удалось было отодвинуть в тень, опять сразу вошел в милость короля!
      В то время как миньоны разговаривали таким образом, в приемной послышался серебристый звук колокольчика, которым Генрих III обыкновенно оповещал пажей о своем пробуждении. Среди ожидавших началось сильное движение, а два камер-пажа, сидевших у дверей спальни на скамеечке, сейчас же вскочили и бросились к королю. Келюс, на правах первого камердинера короля, последовал за ними.
      При входе его король отложил в сторону молитвенник, по которому читал утренние молитвы, и сказал:
      — Здравствуй, Келюс! Как ты спал?
      — Плохо, государь.
      — Я тоже, вернее сказать, я вовсе не спал. Я провел ночь в размышлениях!
      — Вот как? — сказал Келюс, который никак не мог понять, в хорошем или дурном расположении теперь король, настолько было непроницаемо лицо Генриха.
      — Да, — продолжал последний, — я много размышлял, милый мой, и, кажется, нашел секрет бедствий, терзающих человечество, всех несчастий, нарушающих спокойствие государства!
      — Черт возьми! — отозвался Келюс. — Неужели вы нашли этот секрет, государь?
      — Да! Первая причина всех бедствий человечества — женщина!
      — Вот золотые слова!
      — Не правда ли, милый? Это слабое, хитрое, изменчивое, скрытное, наглое, бесстыдное существо, словом, — причина всех наших бед!
      — Это правда, государь!
      — И вот рассуди и трепещи! Что могло случиться прошлой ночью! Проклятый гасконец чуть-чуть не убил меня… он попал мне в плечо, и если бы на мне не было ладанки, предохраняющей меня от всех бед, то…
      Келюс не мог упустить такой прекрасный случай ввернуть льстивую фразу и сказал:
      — Ну вот еще! Неужели вы думаете, государь, что Провидение не оглянется несколько раз, прежде чем позволить убить французского короля?
      Генрих III милостиво улыбнулся и продолжал, приказав сначала пажам отойти в дальний угол комнаты:
      — Допустим, я хорошо отделался. Но опасность быть убитым — еще пустяки! А ты подумай, что поднялось бы, если бы на шум прибежал дозор? Я был бы узнан, и можешь себе представить, что бы тут поднялось!
      — В самом деле, государь!
      — И все это — боже мой! — из-за женщины… из — за самой обыкновенной женщины, до которой мне нет никакого дела, как и тебе тоже!
      — Я думаю!
      — Я хочу издать указ против всех женщин вообще! Я начну с королевы, которую сошлю в какой-нибудь дальний замок. Когда при дворе не будет больше женщин, ты увидишь, как мы станем забавляться!
      — Во всяком случае, это чудная мысль, государь!
      — Ну, а пока одень меня! Прежде всего я покажу достойный пример. Я подвергну опале Можирона!
      — Вот как?
      — Да, и ты передашь ему это от меня. Кроме того, я подвергну опале и Шомберга тоже, потому что оба они с Можироном
      — вконец испорченные люди, недостойные моей дружбы, так как ухаживание за женщинами представляет для них большую прелесть.
      — Ну а д'Эпернон? — спросил Келюс, начинавший опасаться также и за свою участь.
      — Гм… Разве тебе не показалось, что д'Эпернон последовал за нами вчера с большим неудовольствием?
      — Так же, как и я, государь!
      — Ну, так оставим д'Эпернона. Ах, да, я вспомнил о гасконце.
      — Надеюсь, вы попросту повесите его, государь?
      — Нет, он мне нравится; это ловкий фехтовальщик. А кроме того, этот дьявол Крильон взял его под свою защиту!
      — А, это другое дело, ха-ха-ха! Ну-с, так что же будет с этим гасконцем?
      — Он должен прийти.
      — Куда?
      — Сюда.
      — Сюда?!
      — Да, я назначил ему аудиенцию утром.
      — Государь! Какой-то искатель приключений…
      — Та-та-та! Его вид заслуживает полного доверия! Но тише, я слышу чьи-то шаги, кто-то стучит!
      Около королевской кровати была маленькая дверь, замаскированная драпировками и выходившая во внутренние переходы замка. Вот в эту-то дверь и стучался кто-то.
      — Открой! — сказал король Келюсу.
      Келюс открыл дверь и очутился лицом к лицу с толстым седым мужчиной, которого король приветствовал в следующих выражениях:
      — Батюшки! Да ведь это мэтр Фангас, конюший герцога Крильона!
      — Он самый, государь! — ответил тот.
      — А что нужно от меня герцогу в такую рань?
      — Лично ничего, государь, но мне поручено провести к вашему величеству некоего гасконского дворянина.
      — А! Отлично, знаю, знаю!.. — Король соскочил с кровати, обулся, накинул камзол. — Где же этот гасконец?
      — Там, в коридоре, государь!
      — Так пусть войдет!
      — Простите, государь, но меня просили напомнить вашему величеству, что гасконцу обещана секретная аудиенция!
      — Да, это правда! Келюс, милочка моя, выйди и, кстати, скажи там, что сегодня приема не будет!
      Келюс вышел, строя кислую гримасу и думая: «Что же это за гасконец?»
      Когда он вышел, Фангас откинул драпировку дверцы, и гасконец вошел в королевскую спальню.

      Генриху III очень интересно было посмотреть на своего противника при дневном свете. Гасконец очень понравился королю, и последний милостиво сказал ему:
      — Мсье, если ваша речь будет продолжительна, то возьмите стул и присаживайтесь. Сегодня я в отличном расположении духа и с удовольствием выслушаю вас.
      — Ваше величество изволили бесконечно почтить меня, — ответил гасконец, оставаясь на ногах, — но я постараюсь быть кратким, так как вашему величеству и без того будет достаточно хлопот сегодня!
      — Что вы хотите сказать этим, мсье?
      — Если бы вашему величеству благоугодно было приотворить на минутку окно или — вернее — приказать мне сделать это…
      — Это зачем?
      — Тогда вы увидите, государь, что улицы переполнены народом. Вы услышите звуки труб, приветственные крики и выстрелы из аркебузов, которыми народ выражает свои восторг!
      — А из-за чего такое ликование?
      — Из-за того, что его высочество герцог Генрих Гиз собирается наравне с вашим величеством присутствовать на собрании генеральных штатов!
      В тоне гасконца звучала явная насмешка. Король нахмурился.
      — Мсье! — резко сказал он. — Герцог Гиз обязан сначала подождать моего разрешения на въезд в город!
      — Это правда, государь! Да ведь герцог ждет, терпеливо ждет, потому что он лучше кого-либо другого знает справедливость пословицы: «Кто умеет ждать, тот дождется всего»!
      Король сделал нетерпеливый жест, но все же подошел к окну, раскрыл его и высунулся наружу.
      Гасконец сказал правду: улицы были переполнены ликующим, радостным народом, который широким потоком стремился к берегам Луары.
      — Посмотрите, государь, — сказал гасконец, ставший за спиной короля, — там, на верховьях Луары, виднеется лодка герцога!
      Действительно, Генрих III увидел громадную лодку, разукрашенную лотарингскими флагами и величественно спускавшуюся по течению в сопровождении тучи маленьких лодок.
      — У герцога огромная свита! — шептал гасконец. — Вот поистине королевский эскорт! Король хмурился все больше и больше.
      — А там, на дороге, которая тянется вдоль реки, — продолжал гасконец, — солнце сверкает на доспехах рыцарей и полированных частях аркебузов. Это тоже свита герцога. Король топнул ногой.
      — Да что же это в самом деле? — крикнул он. — Смеется надо мною герцог, что ли? Да ведь его сопровождает целая армия!
      — Во всяком случае, свита герцога сильно напоминает армию, государь! Генрих с силой захлопнул окно.
      — В конце концов, — продолжал гасконец, — герцог совершенно прав, если хочет доказать вам, государь, что в случае нужды он может выставить массу хорошо вооруженных людей. Это отличная лотарингская армия, и если в один прекрасный день она соединится с армией испанского короля…
      — Да что вы болтаете тут! — крикнул король.
      — Господи! — насмешливо отозвался гасконец. — Как-никак, а испанский король — добрый католик.
      — Мне-то какое дело до этого?
      — Он столь же добрый католик и даже, может быть, еще более пламенный, чем лотарингекие принцы. Ведь штаты, созванные вашим величеством, имеют целью укрепить католическую церковь?
      — Ну да!
      — И истребить гугенотов?
      — До последнего!
      — Так вот все это чрезвычайно на руку испанскому королю и герцогу Лотарингскому!
      — Это каким же образом?
      — Что касается испанского короля, то вот… Там, на юге, имеется высокая цепь гор, вершины которых теряются в синеве неба. У подножия этих гор, в ущельях, живет бедный маленький народ, всего какая — нибудь горсточка; но эта горсточка предохраняет Францию от вторжения Испании, и пока эта кучка храбрецов живет там, испанский король не перейдет границы. К сожалению, эти горцы — гугеноты, а ваше величество мечтает об уничтожении их. Следовательно, уничтожив их, вы, государь, сыграете на руку испанскому королю. Но и герцог Гиз тоже не останется без выгоды. Испанскому королю слишком жарко в
      Мадриде, ведь он по происхождению немец и не любит жары. В Бордо или Тулузе ему будет гораздо более по себе…
      — Ну-ну! Бордо и Тулуза принадлежат французскому королю! — Пока — да! Ну-с, а герцог Гиз, наоборот, ужасно теплолюбив. В Нанси так холодно, и Мерта ежегодно покрывается льдом. Мозельское вино кислит… Не помышляя о гасконском небе, герцог Гиз все же хочет иметь побольше солнца, и то, которое светит в окно Лувра, ему придется по душе…
      — Да вы с ума сошли! Вы бредите!
      — Хотел бы я, государь, чтобы это было так! Но — увы! — то, что испанский король не сможет выполнить один, на что не решится герцог Гиз один, вместе они сделают с большим успехом! Король вскочил со стула и гневно закричал:
      — Да кто же вы такой, что смеете говорить со мною таким образом?
      — Кто я? А ведь когда-то мы встречались с вами, государь! Но если вы не помните меня, то не соблаговолите ли припомнить большой портрет, висящий в большом зале замка Сен-Жермен-ан-Ле?
      — Но это — портрет… наваррского короля Антуана?
      — Совершенно верно!
      — Что же между вами общего?
      — Взгляните на меня, государь!
      Генрих III впился взглядом в лицо гасконца и вдруг отшатнулся…
      — Но… может ли это быть?
      Гасконец сразу изменил манеры; он надел шляпу на голову и, усевшись на табурет, сказал:
      — Если правда, кузен, что все дворяне равны, будь они какими-нибудь мелкопоместными или владетельными герцогами, то о королях можно сказать то же самое. Меня зовут Генрих
      Бурбонский, я — наваррский король. Хотя наши владения весьма различны, потому что ваше огромное, а мое — крошечное, но мы все же можем подать друг другу руки! Генрих III все еще не мог прийти в себя.
      — Значит, вы — Генрих Бурбонский?
      — Да, государь!
      — Мой кузен и брат?
      — Да, государь!
      — Муж моей бедной Марго?
      — Ах, ну зачем напоминаете мне про нее, государь!
      — То есть… почему?
      — Да потому, что это может завести нас в обсуждение весьма щекотливых вопросов!
      — Вы хотите сказать, что приданое сестры все еще не выплачено вам?
      — Ну, мы поговорим об этом после штатов, государь!
      — Почему не сейчас?
      — Потому что в данный момент я хотел бы поговорить с вами не о своих, а о ваших делах! — Генрих Наваррский подошел к окну и в свою очередь распахнул его. — Черт возьми! Однако у нашего кузена Гиза — славная армия, и если ему вздумается пойти войной на Блуа и взять в плен ваше величество, я ни за что не поручусь…
      Генрих III вздрогнул и инстинктивно ухватился за эфес шпаги.

      Чтобы читатель мог понять весь смысл этого разговора двух Генрихов, нам необходимо вернуться в наполненный золотом погреб, куда мэтр Гардуино свел своего утреннего посетителя.
      Как мы уже говорили, золотые и серебряные монеты буквально устилали весь пол тайника. Тут находились монеты разных эпох и стран, а в четырех углах погреба стояли четыре бочки, наполненные не вином, а слитками. Никогда жители Блуа не могли бы думать, чтобы убогий прокурор являлся обладателем таких сокровищ!
      Заперев за собою дверь, старик поставил свечку на одну из бочек. Генрих Наваррский уселся на другую и сказал:
      — Ну-с, любезный Гардуино, поговорим теперь немного. Вы догадались, кто я?
      — О, конечно! — ответил старик. — Вы один из приближенных короля Генриха… может быть, граф Амори де Ноэ, о котором так много говорили…
      — Нет!
      — Де Гонто?
      — Нет!
      — Ну, так де Левис?
      Генрих улыбнулся и фамильярно потрепал старика по плечу, говоря:
      — Ах, бедный Гардуино! Должно быть, вы плохо видите или память вам изменяет! Как, будучи другом моего отца, вы не узнаете сына, который так похож на него?
      Прокурор протер глаза, присмотрелся, и вдруг перед ним мелькнул образ Антуана Бурбонского, помолодевшего лет на тридцать.
      — Ваше величество! Простите! — смущенно пролепетал он и, преклонив колено, приложился высохшими губами к руке юного короля; затем, еще раз поглядев на него, он восторженно воскликнул: — Но ведь вы действительно живой портрет своего августейшего батюшки!
      — Поговорим, добрый мои Гардуино! — сказал Генрих. — Какую сумму представляет собою, по-твоему, это сокровище?
      — Восемьсот тысяч турских ливров, государь. Это сокровище гугенотов, накопленное за двадцать лет.
      — Которое позволит нам выдержать войну!
      — Увы, я слишком стар, чтобы увидеть ее результаты!
      — Как знать!.. Но вот что еще: мало еще иметь эти деньги, надо ухитриться вывезти их!
      — О, увезите их поскорее, государь, потому что с тех пор как Блуа переполнен приезжими, я дрожу, чтобы не открыли наших сокровищ. Я никак не могу понять, с какой целью вашему величеству вздумалось превратить мой дом в гостиницу, да еще такую, где должна была остановиться герцогиня Монпансье, наш заклятый враг!
      — Дорогой друг мой, я еще в детстве слыхал историйку, как король Людовик XI приговорил кого-то из дворян к смертной казни и как судья Тристан напрасно искал его по всей Франции, тогда как осужденный спокойно жил в Париже и благополучно дожил там до самой смерти короля.
      — Значит; Тристан был плохим судьей, государь!
      — О, нет! Он все перевернул вверх дном, но ему в голову не пришло послать стражников с обыском к себе самому в дом, а именно у Тристана в доме и снял себе квартиру осужденный. Теперь сообрази, добрый мой Гардуино. Я знаю наверное, что католики пронюхали о наших сбережениях, а герцог Гиз имеет сведения, что наши сокровища укрыты где-то в Блуа. Значит, лотарингцы начнут рыскать и вынюхивать везде, кроме твоего дома, потому что в нем остановилась герцогиня Монпансье!
      — Это правда, государь!
      — Теперь ты понимаешь, почему твой дом превратился в гостиницу? Никому не придет в голову искать здесь наши сокровища, и мы успеем увезти их в Наварру!
      — Но ведь это — очень большой груз! Как нам незаметно вывезти его?
      — Я уже все обдумал. Следующей ночью ты достанешь несколько таких же бочек, как вот эти. Затем с помощью обоих пажей герцогини, которые преданы мне душой и телом, ты наполнишь бочки золотом.
      — Все это легко, но как провезти это сокровище через всю Францию?
      — Об этом ты уж не беспокойся, все будет сделано! С этими словами Генрих встал с бочки, служившей ему сидением, и направился вместе с Гардуино из кладовой. Когда они пришли в комнату прокурора, последний сказал:
      — Теперь я должен сделать вам признание. Я совершил кражу!
      — и в то время, как король с изумлением смотрел на старика, последний продолжал: — Вам, конечно, известно, что герцогиня помещается совсем близко от этой комнаты.
      — Но в таком случае будем говорить тише!
      — Это ни к чему. Вчера вечером я усыпил ее очень сильным наркотиком. Она спит глубоким сном и проспит еще час или два.
      Так вот, когда она заснула, я вошел в ее комнату через потайную дверь, так как мне хотелось узнать, что за письмо принес ей накануне рейтар из армии герцога Гиза. Вот это письмо! — и Гардуино достал из шкафа сверток пергамента. Просмотрев письмо, Генрих воскликнул:
      — Ах, черт возьми! Моя прелестная кузина — тонкий политик, но мы будем держать ее под надзором! Возьми это письмо, Гардуино, и положи его на прежнее место. Вечером во время ее ужина ты подсыплешь ей новую порцию наркотика; около десяти часов я приду, и тогда мы припрячем ваше сокровище в верное место. А теперь прощай, мне пора! — и Генрих отправился на аудиенцию к королю Генриху III, начало которой мы изобразили в предыдущей главе.

      Итак, при словах наваррского короля Генрих III инстинктивно ухватился за эфес шпаги, причем воскликнул:
      — Неужели вы можете думать, кузен, что герцогу Гизу придет в голову взять приступом мой замок? — Нет, государь, этого я не говорил. Я сказал только, что «если» ему придет в голову подобная мысль, то ее легко осуществить, имея свиту, похожую на целую армию!
      — Ну, так что же! Мы будем защищаться!
      — Ну, свита вашего величества очень малочисленна… Конечно, у вас имеются рейтары и швейцарцы, но… Словом, в данном случае вовсе не важен конечный результат, а важно лишь то, что вы хотите идти рука об руку с герцогом Гизом, в могуществе которого для вас таится большая опасность, против маленького народа, абсолютно вам не страшного. Позвольте мне подробнее развить эту мысль, государь! Вы ведь сказали, что охотно выслушаете меня, а ведь легко понять, что я явился к вам вовсе не в своих интересах, а в ваших собственных…
      — Говорите, говорите, милый кузен!
      — Так вот, кузен, если вы хоть немного знаете Наварру, то поймете, что я беспокоюсь отнюдь не о ее судьбе. Наши поля не отличаются плодородием, и каждый хлебный злак, прорастая, сдвигает с места камушек. Но наши долины покрыты роскошной травой, наши девушки красивы, наше вино веселит сердце, а вы знаете, что люди, живущие поближе к Богу, презрительно относятся к богатству. Наша бедность вовсе не в тягость нам, и мы мало заботимся о королевстве Франции! Только, видите ли, на хребтах наших гор, у подножия наших ледников, при входе в каждый горный проход, на берегах всех наших горных речек понастроено много крепостей, редутов, бастионов. Когда клич пронесется по долине, я возьму свой рог, затрублю, и в ответ на этот призыв с каждого утеса, с каждой борозды, из-за каждого кустарника появится солдат, вооруженный с ног до головы и готовый умереть за отечество!
      — Неужели? — насмешливо переспросил Генрих III.
      — Да, ваше величество, — продолжал, не смущаясь, наваррский король. — Вы мечтаете об истреблении до последнего всех гугенотов, ну, так если вы хотите иметь успех в этом предприятии, вам надо будет войти в союз с испанским королем, герцогом Гизом и еще с несколькими властителями, так как наваррский королишка и его сермяжное войско не сдадутся без ожесточенного сопротивления!
      — Однако вы разговариваете довольно-таки гордо! — заметил король.
      — Государь, — ответил Генрих, — тут нечего удивляться, так как в моих жилах течет та же кровь, что и в ваших! Теперь разрешите мне продолжать. Я уже заметил с самого начала вашему величеству, что говорю отнюдь не в своих интересах, а в ваших.
      Ведь это только так кажется вам, государь, будто вы !c$%b% председательствовать на генеральных штатах и будто целью их
      собрания является истребление гугенотов. Собранием будет руководить настоящий король Франции — герцог Гиз; он задумал истребление гугенотов лишь с целью ослабления вашего величества, корону которого он уже давно примеряет!
      — Да вы с ума сошли! — крикнул король, топнув ногой.
      — К сожалению, нет, государь! Могу даже сообщить вашему величеству, что герцогиня Монпансье уже сделала очень хорошее приобретение: она запаслась прелестными золотыми ножницами, которыми король Генрих III будет пострижен в тот момент, когда священная лига объявит его лишенным трона, провозгласив королем Генриха Лотарингского, герцога Гиза!
      Король вскрикнул и с явным ужасом отступил на шаг назад. В тоне наваррского короля было что-то, что внушало его кузену доверие, и Генриху Валуа уже казалось, что его волос касается холодный металл ножниц герцогини.
      Генрих Наваррский взял его за руку и продолжал в тоне глубочайшей убежденности:
      — Подумайте сами, государь: я, гугенот, явился сюда, в самый центр католицизма, полагаясь лишь на благородство потомка Святого Людовика, нашего общего предка. И такой явной опасности я подверг себя лишь для того, чтобы предупредить ваше величество о грозящей вам неминуемой опасности. Неужели даже после этого я не заслуживаю доверия? Нет, государь, если вы дорожите троном, вы не захотите оттолкнуть от себя маленький, но храбрый народ, с помощью которого вы будете в состоянии осадить лотарингцев и испанцев! А теперь прощайте, государь, или — вернее — до свидания! Вашему величеству известно, где я остановился; если вам угодно будет еще раз увидеться со мною, только дайте знать, и я сейчас же явлюсь. А пока я хочу дать вам возможность обдумать мои слова на досуге! — и, поцеловав королевскую руку, Генрих Наваррский удалился через ту же потайную дверь, через которую его провел конюший Фангас. Оставшись один, Генрих III принялся размышлять. Неужели кузен все-таки сказал правду? Неужели дело действительно обстоит так?
      Шум чьих-то осторожных шагов заставил короля оторваться от дум и поднять голову. Перед ним был Келюс.
      — А, это ты! — сказал Генрих.
      — Да, государь.
      — А где ты был?
      — Вот за этой дверью.
      — Значит, ты слышал?
      — Все, потому что интересы вашего величества — мои интересы!
      — Значит, ты знаешь?
      — Я знаю, что только что ваше величество осмелился интриговать этот еретический король без королевства, этот наглый гасконец, осмеливающийся добиваться французской короны!
      — Как! Он?
      — Господи, да это так ясно!.. И если бы вы, сир, захотели проявить истинную государственную мудрость, то приказали бы сегодня же вечером арестовать его и отправить в одну из камер Венсенской крепости!
      — Что ты говоришь!
      — Да ведь это — гугенот! Неужели вы, государь, хотите поставить на карту спасенье своей души?
      При этих словах король задрожал как осиновый лист и схватился за ладанку, висевшую у него на шее.
      «Наваррский король проиграл свою партию! — подумал Келюс. — А герцог Гиз обязан мне очень многим за этот ловкий выпад!» Генрих III продолжал дрожать.
      — Он прав, я могу быть осужден за это на вечные муки! — наконец произнес он.

      — Возлюбленный мой Рауль, — сказала герцогиня Монпансье, — знаешь ли ты, что такое любовь?
      — Ваше высочество, — ответил экс-паж короля Карла IX, — любовь — нечто такое, что каждый оценивает со своей точки зрения.
      — Это слишком туманное определение!
      — Я постараюсь доказать вашему высочеству свою правоту! Этот разговор происходил в тот самый день, когда король Генрих
      Наваррский получил чрезвычайную аудиенцию у короля Генриха Валуа, и в том самом доме прокурора Гардуино, который по капризу Генриха Наваррского был превращен в гостиницу.
      Наступил мрачный, темный декабрьский вечер, и с Луары надвигался густой туман; однако в комнате, где сидела Анна Лотарингская, уютно горел жаркий огонь в камине и беседовалось очень приятно.
      Но как случилось, что Рауль, давний обожатель пикантной брюнетки Нанси, вдруг превратился в рыцаря сердца сестры герцога Гиза? Это очень длинная история, о которой в данный момент мы скажем лишь несколько слов.
      После страшной Варфоломеевской ночи Генрих Наваррский убедился, что его безопасность можно гарантировать лишь тем, чтобы при Гизах был постоянно человек, умевший стяжать их доверие, но всей душой преданный наваррскому королю. Этот человек должен был держать Генриха в курсе всех замыслов его врагов. Выбор пал на Рауля, за которого говорили его красота, молодость, изящество и ловкость. Генрих поговорил с ним, и в результате герцогиня Монпансье однажды заметила на мосту Святого Михаила молодого дворянина, который горько плакал. Анна остановилась около Рауля (это был он) и с участием спросила, о чем он горюет.
      — Сударыня! — ответил Рауль. — Во время побоища гугеноты убили мою невесту, и теперь я неутешен!
      Рассказывать красивой женщине о своей любви к ней — значит иметь девяносто шансов, что не будешь выслушан. Но заявлять ей о безутешности своей любви к другой — значит иметь сто шансов на ее внимание и интерес.
      Горе юноши тронуло герцогиню; к тому же она сама старалась забыть красавца Лагира, и встреченный юноша показался ей удобным средством для этого. Поэтому она увезла Рауля с собой в Нанси, и разговор, которым началась эта глава, достаточно ясно показывает, что расчеты Анны на утешение, по-видимому, оправдались.
      Итак, Рауль заявил, что он постарается доказать своей собеседнице правоту выставленного им тезиса.
      — Но, — предупредил он, — если вашему высочеству угодно, чтобы я мог сделать это вполне, благоволите запастись терпением, так как моя речь будет продолжительна!
      — Говори, милочка мой Рауль, говори! — ответила герцогиня и, взяв юношу за руку, притянула его к себе, после чего усадила на скамеечку у своих ног.
      — Любовь, — продолжал тогда Рауль, — это прежде всего дело воображения, это болезнь, которая выражается самыми разнообразными симптомами и которую нельзя лечить одним и тем же средством.
      — Вот как?
      — Я знавал при дворе покойного короля некоего дворянина, который с уверенностью твердил, что больше всего любят ту женщину, которая хуже всего обращается с вами и заставляет вас терпеть тысячу мук… Герцогиня кинула на юношу взгляд, красноречиво говоривший: «Неблагодарный!». Однако Рауль спокойно продолжал:
      — Если вы страстно любите женщину, она перестает любить вас; если женщина страстно любит вас, она становится для вас невыносимой!
      — Да неужели, милый Рауль!
      — Любовь не может процветать на широкой проезжей дороге, где нет препятствий и измен. Для ее процветания требуются затруднения, страдания, измены, тысячи мук; иначе она чувствует себя как рыба, вытащенная на берег, или как птица, брошенная в воду…
      — Но, милый Рауль, знаешь ли ты, что твой портрет любви отвратителен?
      — Отвратителен, — может быть, но зато правдив, и, если ваше высочество разрешите мне, я докажу, что это так.
      Не отвечая, Анна Лотарингския кинула на юношу взгляд, полный властных чар. Тогда Рауль нетал со скамеечки, преклонил колени и взял герцогиню за руку. Анна не отдернула руки и даже бровью не повела, когда смелый юноша поцеловал эту руку.
      — Ну-с, я слушаю вас, прекрасный рыцарь! — сказала она улыбаясь.
      — Ваше высочество! — заговорил Рауль. — Вам угодно было с благосклонностью взглянуть на меня, смиренного и ничтожного, и возвести до себя. Здесь мы одни, здесь принцесса уступает место женщине, — и с этими словами Рауль, обняв герцогиню, поцеловал ее.
      — Далее?
      — Да, здесь вы любите меня. Но завтра или даже сегодня вечером улицы наполнятся народом, и во главе блестящей свиты, окруженный изящнейшими и благороднейшими синьорами, прибудет герцог Гиз. Все с приветствиями преклонятся пред герцогиней
      Анной, дочерью лотарингских герцогов, внучкой Людовика Святого, и никто не обратит внимания на мелкого дворянчика, который тут же отойдет в тень!
      Герцогиня взяла обеими руками голову юноши и вернула ему поцелуй, который он осмелился дать ей перед тем.
      — Ну так вот, — продолжал Рауль, — обволакивать вас взглядом, тайно обожать вас, когда все будут выражать вам свой восторг и преклонение, это мука, это ад, но в то же время это счастье…
      — Ну, так будь счастлив! — ответила герцогиня, снова целуя его.
      Рауль собирался продолжать свою теорию любви, но в этот момент в дверь постучали. Это явились слуги мэтра Гардуино с ужином.
      — Друг мой Рауль, — шепнула герцогиня, — чтобы доказать тебе, что любовь, приравниваемая к пытке и аду, иной раз может стать раем, приглашаю тебя отужинать со мною!
      Рауль радостно вскрикнул. Затем, заперев дверь, он придвинул накрытый столик к креслу герцогини, сам уселся против нее и стал ухаживать за нею, не переставая весело болтать.
      — Позволите налить вам? — спросил он, взяв графин с белым вином.
      — Это что за вино?
      — Белое луарское! Я люблю его больше всех других!
      — Ну, так и пей его сам на здоровье. Я же предпочитаю жюрансонское! — и с этими словами Анна взяла графин названного вина и налила себе полный стаканчик.
      Они ужинали очень нежно, весело и мило. Не переставая слушать остроумную болтовню пажа, герцогиня время от времени прихлебывала вино. Вдруг она сказала:
      — Как странно!.. Меня клонит ко сну!
      — Тут нет ничего удивительного, — возразил Рауль, — ваше высочество еще не отдохнули от нашего продолжительного путешествия!
      Однако с каждой минутой Анна Лотарингская становилась все более утомленной, а через час спала глубоким, непробудным сном. Тогда Рауль вышел из комнаты и отправился к мэтру Гардуино. Тот при виде юноши коротко спросил:
      — Ну?
      — Она спит!
      — Значит, теперь мы можем впустить наваррского короля! Тогда Рауль спустился к входной двери и отпер ее.

      Весь день король Генрих III не видал Крильона, зато прибыл герцог Гиз и выказал такую почтительность, такую преданность, что король окончательно встал на точку зрения Келюса и решил, что Генрих Наваррский — просто интриган!
      Оставшись наедине с Келюсом, король сказал, положив локти на стол:
      — Ну-с, друг мой Келюс, что ты думаешь о моем кузене?
      — Я думаю, государь, что было большой ошибкой не арестовать этого наваррского королишки, который старается поссорить ваше величество с лучшими друзьями!
      — Неужели ты думаешь, что это легко сделать?
      — Арестовать наваррского короля? Господи! Для этого достаточно трех ландскнехтов и гвардейского капитана.
      — А Крильон?
      — Ну вот еще! Можно, кажется, разок обойтись и без благословения Крильона! Да ведь герцога нет в данный момент в Блуа.
      — Разве? Где же он?
      Келлюс принял таинственный вид и стал врать без зазрения совести:
      — Он отправился в Орлеан; там у него имеется на примете богатая вдова, на которой он собирается жениться.
      — Вот как? Это забавно!.. Значит, он мне не помешает! Гм… все это очень важно, очень… Но что я с ним сделаю, если даже решу арестовать?
      — Да отправите его в Венсенскую крепость, только и всего!
      — Сбежать можно отовсюду, и только положение значительно ухудшится. Покойный брат-король посадил Генриха Наваррского однажды в эту самую Венсенскую крепость, а он преспокойно скрылся оттуда.
      — Ну, в таком случае проще всего было бы втихомолку отделаться от этого королишки! О, я знаю, что вы, государь, не любите мешаться в такие дела! — поспешил сказать Келюс, заметив, с каким отвращением король отшатнулся от него. — Но к чему же тогда иметь верных, преданных друзей? Эти друзья вовсе не обязаны знать, что данный субъект — именно наваррский король. Мало ли какие ссоры происходят в темноте!.. И если в
      Луару будет спущено одним трупом больше, то что за беда, особенно если обо всем этом никто не узнает!
      — Но о каких друзьях ты говоришь? Кто они?
      — Во-первых, я сам. потом Эпернон и Шомберг!
      — Но я сослал Шомберга!
      — Так-то так, но это так скоро не делается, и едва ли Шомберг уже уехал.
      — Если он не уехал, пусть остается. Я прощаю его… Но все же вас будет только трое, а этого слишком мало!
      — Вы только дайте мне все полномочия действовать, государь, а там я уже справлюсь! Можно будет обратиться за содействием к лотарингцам. Да вообще вашему величеству не о чем беспокоиться: я все устрою, со всеми переговорю, все подготовлю.
      Генрих III некоторое время колебался. Наконец он сказал: — Да уверен ли ты, что наваррский король действительно злоумышляет против меня?
      — Господи! Да разве можно сомневаться в этом!
      — В таком случае поступай как хочешь. Я умываю руки!
      — Что же, — ответил повеселевший Келюс, — опрятность — не последняя добродетель! Однако раз браться за дело, так уж браться! — и с этими словами он поспешно направился к выходу.

      Выйдя на замковый двор, Келюс увидал фигуру какого-то человека, плотно закутавшегося в плащ. Миньон сразу узнал в нем герцога Гиза и, вежливо поклонившись ему, сказал:'
      — Не соблаговолит ли ваше высочество уделить мне минуту внимания?
      — С удовольствием, — ответил тот. — В чем дело?
      — Я должен рассказать вещи, очень интересные для вашего высочества. Но сначала отойдем ближе к середине; мы стоим у самой стены, а ведь «и у стен порой бывают уши»!
      Гиз согласился с этим. Они отошли на середину двора, и здесь Келюс продолжал:
      — Я могу оказать вашему высочеству большую услугу!
      — Вот как? Ну, так говорите, мсье Келюс!
      — Вашему высочеству, наверное, было бы чрезвычайно приятно одним ударом восторжествовать над злейшим политическим врагом?
      — Что вы хотите сказать этим?
      — Разве я выразился недостаточно ясно? Ну, так скажите мне в таком случае, как вы смотрите на наваррского короля?
      — Как на своего злейшего врага, которого я ненавижу от всего сердца!
      — Значит, вашему высочеству было бы приятно узнать о его кончине?
      — Разве он умер? — поспешно спросил Гиз, задрожав от радости.
      — О, пока еще нет, но… этого очень недолго ждать, если только мы сторгуемся с вашим высочеством!..
      — Ах, да бросьте вы это нелепое титулованье! Говорите лучше толком: вы хотите предложить мне какое-нибудь соглашение?
      — Вот именно, и притом такое, которое я не мог бы предложить наваррскому королю. У него мошна слишком жидка!
      — А, значит, вам нужны деньги, мсье Келюс?
      — Вот именно, герцог! Я в долгу, как в шелку, и мне непременно надо раздобыть сто тысяч турских ливров, чтобы вырвать имения из рук жидов.
      — Сто тысяч турских ливров?
      — Господи! Разве жизнь наваррского короля не стоит этого?
      — Скажите мне сначала, какая связь между этой суммой и наваррским королем?
      — Та, что если я получу эту сумму, то завтра… завтра ваше высочество услышите, что с вашим кузеном Генрихом Бурбонским приключилась беда.
      — Разве он в Блуа?
      — Я думаю!
      — Значит, он скрывается где-нибудь у гугенотов?
      — Вполне возможно, герцог!
      — Но в таком случае, дорогой мсье Келюс, если мне так важно отделаться от кузена, то…
      — То вы сможете обойтись и без меня?
      — Да ведь подумайте сами, дорогой мсье Келюс: сто тысяч турских ливров — хорошенький капиталец!
      — Который вы хотите сэкономить? Это будет большой ошибкой с вашей стороны, потому что, если я не вмешаюсь в это дело, наваррский король успеет покинуть город!
      — Ну, город так мал, что если поискать как следует…
      — Что же, поищите! Даже если вы найдете, в чем я сомневаюсь, то вам будет мало радости: король Генрих III будет страшно разгневан, и вы испортите все дело!
      — А разве против вас он ничего не будет иметь?
      — Дорогой герцог, раз я берусь за это дело, значит, я тщательно исследовал почву под собою!
      — Значит, вы так-таки хотите получить сто тысяч?
      — О, в данный момент мне будет достаточно, если ваше высочество дадите мне слово…
      — Даю вам его!
      — И еще…
      — Как? Это еще не все?
      — И еще полдюжины рейтаров, из тех, что считают за честь умереть за ваше высочество!
      Герцог кликнул своего пажа и приказал ему позвать Теобальда. Появился громадный, зверского вида гигант; Гиз сказал ему несколько слов, и он, поклонившись Келюсу, ушел.
      Через четверть часа после этого по улицам Блуа тихо крался небольшой отряд в девять человек. Все они были в масках, и встречные при виде их говорили:
      — Вот дворянское отродье, отправляющееся искать приключений!
      Этот отряд, под предводительством Келюса, отправился прямо к дому старого сира де Мальвена, но постучал не в ворота старца, а в окно к его соседу. При первом же стуке окно распахнулось, и оттуда высунулась голова псаломщика.
      — Где он? — спросил Келюс.
      Псаломщик, вероятно, знал, о ком идет речь, потому что сейчас же ответил:
      — Он ушел под вечер и не возвращался.
      — Ты выследил его? Да? Значит, можешь вести нас? Псаломщик сейчас же вышел из дома и повел отряд Келюса в купеческий квартал. Здесь он остановился перед домом Гардуино, сказав:
      — Вот тут!
      — Но ведь это — гостиница!
      — Может быть, не знаю, я редко бываю в этой части города.
      — Значит, он там?
      — Да, я видел, как он вошел сюда.
      — Ладно! Теперь проваливай! Вот получи!
      Келюс кинул псаломщику золотую монету, и тот пошел восвояси.
      Тогда миньон обернулся к своим приятелям и Теобальду и сказал им:
      — Надо сначала постучать и попробовать хитростью пробраться в дом. Если вам не откроют, то употребим силу.
      Только бы Крильон не подвернулся, а там уж мы живо обстряпаем это дело! — и Келюс, сказав это, постучал.

      За час до этого наваррский король шел тон же дорогой в сопровождении как раз того человека, которого так опасался Келюс, то есть герцога Крильона.
      — А я все-таки не думаю, государь, — тихо сказал Генриху герцог, — что вы, подвергаясь такой опасности, прибыли в Блуа только для того, чтобы попытаться направить короля Генриха на путь истинный. Конечно, ваши речи должны были произвести на него сильное впечатление.
      — О, я уверен, что он о них и не думает больше, а если и было какое-нибудь впечатление, то герцог Гиз уже давно рассеял его.
      — Но в таком случае…
      — В таком случае вот что: я обещал королю Карлу IX, находившемуся уже при смерти, что постараюсь отговорить его преемника от той же политической ошибки, которую сделал, или — вернее — в которую вовлекли его самого. Я исполнил свое обещание, хотя и не верил в то, что мои речи увенчаются желанным результатом. Но раз я все равно приехал в Блуа…
      — Да я вовсе не знаю, для чего же вы приехали сюда? Не для того, надеюсь, чтобы повидать герцогиню Монпансье?
      — Нет, хэ-хэ-хэ! Герцогиня по-прежнему от всей души ненавидит меня! Впрочем, от ненависти до любви — один шаг, и даже меньше, так что я надеюсь… Но, конечно, у меня была цель посерьезнее, чем забавное любовное приключение! Выслушайте меня, герцог! Наверное, вы слыхали, что в течение сорока пяти лет вожди гугенотов прикапливали грош за грошом, надеясь образовать из этих сбережений фонд на случай войны.
      — Да, я слыхал об этом, а также о том, что «сокровище гугенотов», которое представляется мне мифическим, достигло. громадных размеров.
      — Это сокровище существует на самом деле, герцог, и находится оно здесь, в Блуа!
      — Ну-ну! Я предпочел бы, чтобы оно сберегалось в более надежном месте!
      — Вот за этим я и приехал сюда! — и Генрих рассказал своему спутнику все то, что читатели уже знают из предыдущих глав.
      — Хорошо! — сказал тогда Крильон. — Но неужели вы думаете, что в бочках золото будет сохранено надежнее?
      — Нет, но… бочки путешествуют иногда!
      — Как это, государь?
      — По Луаре ходят большие барки, так называемые шаланды, служащие для перевозки сена. Я приобрел одну из таких шаланд. Ее команда состоит из моих приближенных, переряженных матросами. Таким образом, мне будет очень легко сплавить золото на этой шаланде. Но вот перетащить его из дома на барку гораздо труднее, и тут я уже рассчитываю на вас.
      — Приказывайте, государь!
      — Ну, так слушайте внимательно. Вы пойдете вот по этой улице до самого конца, затем свернете налево и выйдете на береговой откос. Так вы увидите уединенный дом. Это большая харчевня под вывеской: «Гостиница „Добрый Сеятель“«.
      — Я ее знаю.
      — Несмотря на полицейский час, она открыта всю ночь. Вы постучите в дверь, а когда трактирщик выйдет к вам, спросите у него, прибыло ли его божансийское вино. Если он ответит, что да, вы войдете и застанете там компанию знакомых, которых и приведете ко мне.
      Крильон отправился выполнять поручение. Указания Генриха Наваррского отличались большой точностью, и Крильон указанным путем скоро добрался до гостиницы. Сказав хозяину условленный пароль и получив надлежащий ответ, Крильон вошел в общий зал гостиницы, где за уставленным бутылками столом сидело с полдюжины матросов.
      Впустив Крильона, трактирщик нерешительно остался сам на пороге, с крайним недоверием посматривая на посетителя. Но один из матросов крикнул:
      — Ба, черт возьми, да ведь это — герцог Крильон! Запри дверь, друг мой Трепассе, этот господин из наших!
      Трепассе запер дверь, а Крильон в полном недоумении подошел к окликнувшему его матросу.
      — Да ведь это граф де Ноэ! — воскликнул он наконец.
      — Он самый, герцог!
      Крильон посмотрел на другого матроса и с удивлением воскликнул:
      — А вот и мсье Лагир!
      — Ну разумеется!
      — А эти господа?
      — Это все наши друзья… наши и «его». А вы, наверное, тоже пришли от «него»?
      — Да. Шаланда прибыла?
      — Прибыла. А бочки?
      — Их наполняют. Дело за вами! Ноэ обратился к трактирщику и сказал:
      — Друг мой, Трепассе, запряги поскорее в телегу трех лошадей — мы отправимся за вином, которое должны свезти по назначению. Трактирщик вышел. Тогда Ноэ сказал:
      — Не правда ли, герцог, вы не рассчитывали встретить нас в таком наряде?
      — Нет! — ответил Крильон.
      — Но если мы и сняли дворянский костюм, зато шпаги остались при нас! — и Ноэ показал пальцем на шесть добрых шпаг, укромно стоявших в углу.

      Придя к Гардуино. Генрих Наваррский первым делом осведомился, что с герцогиней. Узнав, что она крепко спит, он решил заняться бочками, в которые тем временем Гардуино и Рауль уже ссыпали сокровище гугенотов. Теперь Генрих с помощью Рауля стал вытаскивать их наружу. Но как раз во время этого на улице вдруг послышался шум.
      Услыхав его, Генрих с молниеносной быстротой погасил лампу и, приказав Раулю и старику хранить тишину, стал прислушиваться. Он услыхал шум шагов, затем голос, сказавший: «Вот тут!» — и ответ Келюса.
      «А! — подумал наваррский король, — Этот голос я как будто слыхал сегодня утром в замке!» Затем он отвел в сторону Гардуино и шепотом спросил:
      — Мэтр, найдется у тебя добрый аркебуз?
      — Найдется целых два!
      — Они заряжены? Да? Ну, так пойдем! — и он повел Гардуино и Рауля во внутренние комнаты как раз в то время, когда снаружи раздался первый стук в дверь. Вскоре они вошли в кабинет прокурора. Тогда Генрих сказал:
      — Теперь я все понимаю, друзья мои! Король Генрих III, осыпавший меня сегодня утром ласками, теперь хочет отделаться от меня. Будем защищаться! Ты, Гардуино, поди достань свои аркебузы, а я пока пойду на стражу.
      Генрих спустился к выходной двери и приник там к крошечному смотровому оконцу, которое было замаскировано и невидимо снаружи. Келюс, троекратно постучав в дверь, держал теперь совет.
      — Псаломщик обманул тебя! — сказал д'Эпернон. — Если бы это была гостиница, нам давно открыли бы!
      «Эге! — подумал Генрих Наваррский. — Вот еще голос, который хорошо знаком мне! Это — д'Эпернон!»
      — Надо постучать посильнее! — сказал Шомберг. «Великолепно! Знаю и этого!» — подумал Генрих.
      — А если двери все-таки не откроют?
      — Ну, так мы высадим ее!
      — Гм… Она кажется очень солидной и окована на славу! Генрих, не отрывая глаз от смотрового отверстия, увидел, что к двери приближается гигант Теобальд.
      — Вы уж не беспокойтесь, господа, — сказал он, — как бы солидна и хорошо окована ни была эта дверь, передо мною она не устоит! Не раз приходилось мне высаживать дверь единым напором плеча!
      Келюс обнажил шпагу и снова постучал в дверь эфесом, крикнув:
      — Эй, вы, негодяи! Откроете ли вы наконец людям короля? Ответа не последовало. Тогда Шомберг сказал:
      — Да ну же, Теобальд, продемонстрируйте-ка свой «единый напор плеча»!
      — Ладно! — сказал рейтар и уперся в дверь спиной так, что его поясница пришлась как раз против смотрового отверстия.
      «Что поделаешь! У всякого человека — своя судьба!» — подумал Генрих Наваррский, и так как спина рейтара закрывала ему вид, то Генрих обнажил шпагу и ткнул ее в смотровое отверстие.
      Теобальд с силой напер на дверь, но вдруг вскрикнул и упал. Келюс и его товарищи подумали, что от напряжения у гиганта лопнул какой-нибудь сосуд; однако они поняли ошибочность своего предположения, когда один из рейтаров, приподнявший начальника, закричал:
      — Кровь! Кровь!
      — Тише! — прикрикнул Келюс, услыхав шум телеги, заворачивавшей в улицу.
      Генрих Наваррский, тоже услыхав этот шум, подумал: «Теперь наши силы будут равны, так как мои добрые друзья-матросы спешат мне на помощь!»

      Возглас рейтара, приподнявшего Теобальда и сейчас же бросившего его вновь, удивил Келюса с товарищами.
      — Кровь? — повторил миньон.
      — Ну да, смотрите сами! — ответил рейтар, показывая окровавленные руки.
      Действительно, из широкой раны на спине Теобальда бежала кровь, хотя до этого не было слышно ни малейшего шума и дверь не открывалась.
      — Кровь! Кровь! — повторил Келюс, никак не бывший в состоянии понять происшедшее.
      Но тут телега, шум которой они слышали перед тем, въехала в улицу, и д'Эпернон сказал:
      — Стойте-ка, господа, сначала пусть эта телега проедет, а потом мы уж примемся за обследование двери, которая убивает одним прикосновением. Только пусть телега проедет! Не будем связываться с горожанами, а то поднимется такой шум, что хоть святых вон выноси!
      Все согласились с этим и прижались к стене. Но оказалось, что телега вовсе не собиралась проезжать далее; наоборот, она остановилась как раз перед домом.
      Келюс был немало удивлен. Что могло понадобиться здесь этим людям?
      — Проезжайте своей дорогой, друзья мои! — сказал он. — Полицейский час давно пробил, и теперь не время болтаться по улицам! В ответ на это насмешливый голос произнес:
      — Мы и не болтаемся, барин, а остановились, приехав, куда нам надо.
      — Проезжай! — в бешенстве крикнул Келюс. Он обнажил шпагу и двинулся к телеге, товарищи и рейтары последовали за ним.
      — Вот как? — продолжал тот же голос. — Я вижу, что вы в большой компании, сударь!
      — Проезжай! — крикнул в свою очередь Шомберг, стараясь схватить одну из лошадей под уздцы.
      Но в то же время в первом этаже дома одно из окон открылось, и оттуда послышался голос гасконца, крикнувшего:
      — Эге! Да это Ноэ!
      — Я здесь! — ответил тот, который вступил в препирательства с Келюсом.
      — Слава богу! Ноэ, милочка, я сосчитал их — их девять. Одного я убил, осталось восемь. А вас сколько?
      — Семеро! — ответил Ноэ.
      — Значит, на четыре больше, чем нужно, чтобы разогнать весь этот сброд! Мы с Гардуино очень просим, избавьте нас от этих господ!
      В то время как Генрих говорил это, блеснула молния, послышался звук выстрела, и мимо уха Генриха просвистела пуля.
      — Вы ужасно неуклюжи, господин д'Эпернон! — насмешливо крикнул наваррский король. — Стреляя так неловко, не выслужишь орденочка!
      — Это он! Это гасконец! — заревел Шомберг.
      — За дело, друг мой Ноэ! Задай им трепку и прогони их пинками до самого замка!
      Но приказ был излишен: Ноэ, Лагир и остальные юные гасконцы уже спешили с обнаженными шпагами навстречу отряду
      Келюса. Остался на месте только седьмой из спутников Ноэ, величественно восседавший на козлах. По-видимому, он спокойно ожидал момента, когда его товарищам понадобится подкрепление.
      Несмотря на свою изнеженность, Келюс мог быть при случае храбрым. Только один Крильон внушал ему бесконечный ужас, но ведь и то сказать — Крильон не знал себе соперника в то время и пользовался к тому же чрезвычайным авторитетом. Поэтому теперь он спокойно поджидал натиска Ноэ с товарищами.
      Рейтары, увидев приближавшихся гасконцев, встретили их залпом. Но они поторопились, плохо прицелились, и из среды противников выбыл из строя только один. Вторично зарядить аркебузы рейтары не успели, и им пришлось вступить в рукопашную.
      Келюс, д'Эпернон и пятеро рейтаров сцепились с гасконцами, но те в первый же момент выбили из строя двоих рейтаров. Поэтому сразу установился парный бой, в котором не принимали участия со стороны гасконцев кучер, а со стороны миньонов — Шомберг. Последний от нечего делать занялся высаживанием двери дома Гардуино.
      Заметив это, возница медленно слез с козел и, подойдя к Шомбергу, сказал: «Простите, сударь, но я вижу, что вы не заняты, а потому…» — и он обнажил шпагу. Шомберг взглянул на него и испуганно вскрикнул:
      — Это Крильон!
      Келюс, храбро выдерживавший натиск Амори де Ноэ, услышал этот возглас, испуганно обернулся и… пал, пораженный прямым ударом шпаги Ноэ в грудь!
      Лагир и Эпернон бились с ожесточением, не уступая друг другу ни пяди земли. Поэтому Ноэ отправился на помощь к самым младшим товарищам, сражавшимся с рейтарами.
      Тем временем Шомберг довольно прилично держался против Крильона, который был в отличном расположении духа.
      — Дорогой мсье Шомберг, — сказал он, — не скрою, что я очень доволен вами: вы фехтуете на славу!
      — Для меня большая честь — возможность скрестить оружие с вами, герцог! — насмешливо ответил Шомберг.
      — Поэтому я хочу на некоторое время пощадить вас, чтобы мы могли поболтать друг с другом.
      — Убейте меня, если можете, герцог, но не щадите! — сердито ответил Шомберг.
      — Какого черта вам здесь нужно, собственно говоря?
      — А вам?
      — Я пришел на помощь друзьям!
      — Вот и я тоже!
      — Вот как? Ну, будем продолжать!
      Но продолжать им не удалось: шум битвы разбудил весь околоток, и крики горожан, высунувшихся из окон, привлекли внимание дюжины рейтаров, пьянствовавших в соседнем кабачке и сейчас же бросившихся на помощь соотечественникам.
      — Черт возьми! — сказал тогда Крильон. — Это настоящее сражение! Надо кончать!
      Он сделал выпад, и Шомберг рухнул на землю, как перед тем Келюс.
      Эпернон, получивший от Лагира уже три изрядные раны, собирался удрать с поля битвы, но появление рейтаров придало ему храбрости. Вдруг в верхнем этаже дома Гардуино распахнулись два окна и в них показались наваррский король и Рауль с аркебузами на прицеле. Грянуло два выстрела, и два рейтара рухнули на землю. В тот же момент послышался громовый голос Крильона, гаркнувшего:
      — А, канальи! Значит, вы забыли, что меня зовут Крильон? Через десять минут после этого шесть трупов лежали на улице. Шомберга и Келюса, которые еще дышали, перенесли в соседний дом, а Энернон, в сопровождении уцелевших рейтаров, обратился в бегство. Тогда Крильон сказал Генриху Наваррскому:
      — Поспешим, государь, потому что французский король способен послать на нас целую армию, когда узнает о смерти своих миньонов!

      — Друг мой Крильон, — ответил Генрих, — я сам хотел бы как можно скорее покинуть Блуа, но… мы должны взять с собою старого Мальвена и его внучку Берту!
      — Вот как? — улыбаясь отозвался Крильон. — Готов поручиться, что тут уже…
      — Как всегда, добрый мой Крильон; как мое ухо чутко прислушивается с радостным трепетом к звону скрещиваемого оружия, так и сердце вечно будет биться навстречу новой страсти! Но и помимо того опасность…
      — Да ведь мои родственники охраняют ее, с нею ничего не случится, государь!
      — Сегодня да, но завтра? Нет, Крильон, ступай за нею и приведи ее прямо на шаланду!
      Крильон поклонился и отправился исполнить поручение. Тогда Генрих приказал вытаскивать бочки с золотом и нагружать их на телегу, что было делом четверти часа. Теперь можно было уже двинуться в путь, но в самый последний момент Генриху пришла в голову новая мысль.
      — Вот что, господа, — сказал он, — я решил раздобыть для вас пропуск, который проведет нас через все католические армии мира!
      — От кого же будет этот пропуск? — спросил Лагир.
      — А вот увидите! — ответил Генрих и, отведя в сторону Гардуино, сказал ему: — Я убедился, что твой снотворный порошок отлично действует; несмотря на страшный шум, герцогиня не проснулась; но хватит ли действия этого наркотика еще на некоторое время?
      — Смотря на какое, государь. Что вы, собственно, предполагаете?
      — Я хочу закутать герцогиню в плащ, взвалить на плечи и перенести на шаланду!
      — О, государь! Вот это — мысль!
      — Не правда ли? Ну, так не проснется ли она прежде, чем мы перенесем ее?
      — Нет, государь, действие порошка продлится еще по крайней мере часа три!
      — В таком случае за дело! — и, подозвав Ноэ, Генрих посвятил его в свой план. Последний встретил полное одобрение гасконца.
      Герцогиня спала глубоким сном, у ее изголовья дежурил паж Амори, который воспылал смертельной ненавистью к друзьям Анны и потому был верным помощником Рауля.
      Остановившись около спящей, Генрих некоторое время смотрел на ее прекрасное лицо, и затем сказал:
      — Она удивительно красива, Ноэ!
      — Это красота тигра, государь!
      — Да, но тигр — очень красивое животное, милочка!
      — Ах, вот как! Я ведь и забыл, что сердце вашего величества отличается завидным простором и способно вместить еще одну страстишку!
      — Гм… гм… Как знать, чего не знаешь, милый друг мой?.. Потом как-никак, а герцогиня — моя двоюродная сестра, и мне приходит в голову целая куча разных мыслей…
      — Одна разумнее другой!
      — Во-первых, надо обратить герцогиню в протестантство, а для этого прежде всего надо изолировать ее от растлевающего влияния католицизма. С этой целью мы и похитим ее! Расстелика на полу свой плащ, Ноэ!
      Ноэ повиновался. Тогда наваррский король, с лица которого не сбегала улыбка, навеянная последней шутливой фразой, взял Анну за голову, а Рауль — за ноги, и они осторожно положили ее на плащ.
      — Друзья мои! — сказал затем Генрих, не изменяя своей шутливости даже в такой серьезный, полный опасностей момент. — С принцессой Лотарингской нельзя обращаться как с какой-нибудь женщиной низкого звания! Надо быть принцем крови, чтобы иметь право дотронуться до нее, а потому я сам займусь этим делом! — и, сказав это, он осторожно завернул герцогиню в плащ, взвалил ее себе на плечо, после чего скомандовал: — Вперед!
      Гардуино запер дом, поручил его Божьему милосердию и королевскому гневу и через пять минут уже шел по направлению к
      Луаре, сопровождая Генриха, несшего герцогиню Монпансье. Шествие замыкали Лагир и Рауль, следовавшие с обнаженными шпагами.
      — Ах, что это за очаровательная женщина! — вздыхая, сказал Рауль. — К несчастью, я люблю Нанси…
      — Все еще?
      — Более, чем когда-либо, мсье Лагир!
      — А я, к сожалению, люблю больше всего своего государя, — вздохнув, ответил Лагир, — потому что без этого… без этого я последовал бы за нею на край света!
      — Ну, теперь вы можете последовать за нею в Наварру!
      — Разве вы думаете, что король отвезет ее туда?
      — Еще бы! Это — славный залог!
      — Значит, я буду иметь возможность снова попытать у нее счастья, дорогой Рауль!
      — Вы очень наивны, дорогой Лагир!
      — Наивен?
      — Ну еще бы! Если кто-нибудь будет иметь счастье у герцогини, то это…
      — Конечно, вы?
      — О, нет! Я люблю Нанси!
      — Так кто же в таком случае?
      — Король Генрих!
      — Ну вот еще! Наш король ненавидит герцогиню не меньше, чем герцогиня его!
      — Да, но от ненависти до любви — один шаг, да, кроме того, вспомните — король любит забавные приключения!
      — Аминь! — сказал Рауль, снова вздыхая при воспоминании о том, что гордая герцогиня была для него когда-то простои влюбленной женщиной.

      Забрезжили первые лучи рассвета, и на тусклом декабрьском небе выступили гребни прибрежных холмов. Блуа уже давно скрылось из вида, и шаланда быстро неслась по течению.
      Посредине палубы устроили палатку, где на кушетке положили герцогиню Монпансье. Старый сир де Мальвен и Берта сидели на корме, провожая взорами края, которые они покидали навсегда. Гасконцы, по — прежнему одетые матросами, направляли движение шаланды, Амори и Рауль сидели около герцогини, сторожа ее пробуждение, а Генрих и Ноэ прогуливались взад и вперед, разговаривая о происшедшем.
      — Возлюбленный государь, — сказал Ноэ, — я все еще не понимаю, о каком пропуске говорили вы перед нашим отъездом из Блуа?
      — Этот пропуск — герцогиня, друг мой Ноэ!
      — Как это?
      — До тех пор, пока она будет у нас на шаланде, нас всюду пропустят. Ну, да ты этого не поймешь, это уж мое дело! Скажи-ка лучше, сколько теперь времени, ты ведь у нас немного астроном?
      — Теперь около семи часов. А что?
      — Если Гардуино не ошибся, герцогиня проспит еще час, в течение же этого времени мы пройдем Сомюр! А ты ведь знаешь, что в Сомюре устроена судовая застава, охраняемая людьми герцога Франсуа, моего прелестного кузена, который ненавидит меня от всей души.
      — И прикажет повесить вас, если вы попадете к нему инкогнито в руки, государь!
      — Да, но, по счастью, я хорошо ориентирован. Капитан, заведующий заставной стражей, — лотарингец; он отлично знает герцогиню и… Но ты уж увидишь!
      Вскоре в утреннем тумане показались строения Сомюра, а Луару, казалось, перерезывала какая-то коса. Это и был заставный мост; от него при приближении шаланды сейчас же отъехала небольшая лодка, в которой сидели четыре матроса и толстый капитан.
      Последний поднялся на борт шаланды и потребовал капитана. Генрих сейчас же подошел к нему с приветствием на чистейшем немецком языке.
      — Кто вы? — спросил капитан.
      — Люди герцога Гиза! — ответил Генрих.
      — Куда вы следуете?
      — В Нант.
      — С каким грузом? Генрих улыбнулся и ответил:
      — Вы слишком любопытны, дорогой капитан!
      — Что такое? — заревел тот. — Да знаете ли вы, молодой человек, что перед вами сам капитан Герман, состоящий на службе у его высочества герцога Анжуйского и имеющий право знать все!
      — Я это знаю, но знаю также, что прежде вы были на службе у Лотарингского дома…
      — Совершенно верно, но…
      — И следовательно, должны знать герцогиню Монпансье?
      — Еще бы! Ведь я состоял в ее личной гвардии!
      — Ну, так подойдите и посмотрите! — и с этими словами Генрих на цыпочках подвел толстяка к палатке, откинул полог и показал капитану пальцем на спящую принцессу.
      Капитан заглянул туда, испуганно отшатнулся и с низким поклоном поспешил к лодке, чтобы скорее распорядиться пропуском шаланды. Когда снова двинулись в путь, Генрих сказал Ноэ:
      — Ну, видишь сам теперь, что мой пропуск надежен? Не будь у нас на борту герцогини, нам трудно было бы отделаться так легко!
      — Да, но что вы собираетесь делать с герцогиней? — спросил Ноэ.
      — В данный момент ей надо прежде всего приготовить сносное помещение! — ответил Генрих. — Возьми-ка Рауля и займись с ним убранством одной из кают. В трюме найдется кое-какая мебель, а у Рауля — недурной вкус; он изучил привычки герцогини, да и в свое время Нанси немало побилась над ним, чтобы отшлифовать его! Ну, за дело, милый мой, времени не так-то много!
      Ноэ последовал приказанию своего государя, и благодаря этому случилось так, что Анна Лотарингская, проснувшись, с изумлением заметила, что находится в каком-то очень уютном, очень красиво и богато обставленном, но — увы! — совершенно незнакомом гнездышке.
      — Да где же это я? — с изумлением пробормотала она, протирая глаза и озираясь по сторонам.
      Луч солнца ворвался в каюту сквозь шторку, и это отвлекло мысли Анны. Она поспешно откинула шторку и увидела перед собою широкую водную гладь.
      Герцогиня провела рукой по лбу и вдруг отчаянно закричала:
      — Рауль! Ко мне! Ко мне, Рауль!
      Произнеся это имя, Анна Лотарингская поступила по традиции, общей для всех женщин: когда женщина в опасности или предполагает, что она в опасности, она обязательно должна иметь на устах имя последнего мужчины, которого любила!
      Но Рауль не ответил на ее призыв. Тогда Анна кинулась к двери, однако дверь оказалась запертой. Напрасно она стучалась, напрасно призывала Рауля, напрасно в припадке бешенства царапала выхоленными ногтями дверь, никто не отзывался на ее неистовство!

      Когда бешенство герцогини несколько стихло, она уселась и стала рассуждать.
      — Очевидно, — сказала она себе, — раз моим сном воспользовались, чтобы перенести сюда, то отнюдь не для того, чтобы считаться с моей волей. Значит, всякий открытый протест ни к чему не приведет. Надо ждать и стараться ориентироваться! С врагами, нападающими исподтишка, в открытую не борются!
      Она снова прислонилась к окну и стала рассматривать его. Нет, оно было слишком тесно, чтобы через него можно было пролезть. Зато из него отлично можно было видеть берег, покрытый холмами, чахлой травой, пожелтевшими деревьями, но совершенно лишенный каких-либо признаков жилья. Берег не движется, значит, они были на месте. Но где? «Чтобы мне стать гугеноткой, если я что-нибудь понимаю!» — подумала Анна.
      В то время как она с недоумением смотрела в окно, пол вдруг поплыл из-под ее ног, и герцогиня чуть не упала: это шаланда снова двинулась в путь.
      — Значит, я нахожусь на судне, которое еще не прибыло на место назначения! — сказала себе герцогиня. — Но что это за судно, и куда оно идет? Ну да ничего, рано или поздно, а я уж увижу своего похитителя! Э, — она улыбнулась тщеславной женской улыбкой, — как знать? Может быть, это дело рук не врага, а влюбленного? — Она подошла к зеркалу полированной стали и занялась приведением в порядок прически. — Другая женщина уже давно потеряла бы голову, а я думаю о том, чтобы быть во всеоружии красоты! Приведя себя в порядок, она опять стала рассуждать:
      — Что сталось с Раулем? Человек, который не предпочтет умереть на пороге дома любимой женщины, — не дворянин, Рауль — дворянин и любил ее, значит, его убили, потому что иначе она не была бы здесь!
      Анна Лотаринтская глубоко вздохнула, две слезинки повисли на ее пушистых ресницах. Но этим и ограничилась дань памяти верному любовнику: любопытство женщины заставило Анну думать теперь о том таинственном незнакомце, который стал ныне господином ее судьбы.
      Вдруг сердце герцогини отчаянно забилось: около двери послышался шум чьих-то шагов, затем скрипнул ключ в замке, и дверь открылась. В каюту вошел молодой красивый юноша, при виде которого Анна Лотарингская сразу почувствовала себя помолодевшей на четыре года.
      — Это вы… вы? — в полном изумлении пролепетала она, узнав в вошедшем Лагира, того самого смелого гасконца, с которым она пережила когда-то чудную сказку любви, окончившуюся печальным разочарованием.
      — Да, герцогиня, это я! — ответил Лагир, преклоняя колено и дерзко целуя взятую им ее руку.
      Но Анна отдернула руку и сверкнула на дерзкого молниеносным взглядом.
      — Так это ты, предатель! — сказала она. — И ты осмелился…
      — Что же делать, герцогиня! Я не могу иначе… Это было сказано с такой бесконечной печалью, что Анна поняла все. Ну конечно, этот юноша все еще любит ее, не может забыть…
      Наверное, он получил наследство и воспользовался им, чтобы похитить ту, без которой для него нет жизни.
      — Где мы? — строго спросила герцогиня.
      — На Луаре.
      — Куда мы едем?
      — Не знаю.
      Если бы бомба разорвалась у ног Анны, так и то это меньше поразило бы герцогиню. Как!.. Лагир похитил ее и не знает, куда везет?
      — Да как же ты не знаешь? — воскликнула она.
      — Не знаю, потому что капитан шаланды не посвятил меня в свои планы.
      — Что? Капитан?.. Так, значит, это… не вы?
      — Нет, герцогиня!
      — Но в таком случае что вам нужно?
      — Я пришел по поручению капитана! Анна кинула на гасконца презрительный, уничтожающий взгляд и воскликнула:
      — Извиняюсь! Я ошиблась… Что же нужно от меня вашему капитану?
      — Он хочет представиться вашему высочеству.
      — Его имя?
      — Я не уполномочен сказать его.
      — И вы осмеливаетесь…
      — Герцогиня! — холодно возразил Лагир. — Я получил приказание, исполнил его, вот и все! Угодно будет вам принять капитана?
      — Пусть войдет! Лагир поклонился и вышел.
      Тогда лицо герцогини исказилось. Она закрыла его руками и с бешенством прошептала:
      — Он уже не любит меня больше!
      Она стала ждать с трепетом и боязнью. Наконец у дверей послышался снова шум шагов, и в каюту со шляпой в руках вошел человек, который, улыбаясь, сказал:
      — Здравствуйте, прелестная кузина!
      При виде этого человека герцогиня в ужасе отскочила назад и, закрывая лицо руками, подумала: «Я погибла, да и все мы тоже! Этот неотесанный горец хитрее нас всех!»

      Перед тем как появиться у Анны, Генрих тщательно занялся своим видом. Теперь он был причесан, надушен и приодет так, как это сделало бы честь любому миньону короля Генриха III. Герцогиня, несмотря на все свое изумление и ужас, не была бы женщиной, если бы сразу не заметила этого. Войдя в каюту, Генрих продолжал:
      — Прелестная кузина, не морщите своих бровок и не кидайте на меня таких убийственных взглядов. Ей — богу, когда вы узнаете, как все это…
      — Уж не собираетесь ли вы оправдываться в учиненном насилии?
      — Вот именно! Но сначала, если вы так же добры, насколько прекрасны, позвольте мне поцеловать вашу ручку!
      — А затем?
      — А затем вы приступите к допросу и увидите, что я вовсе не так виноват, как об этом можно подумать!
      Наваррский король держался так мило, так непринужденно и галантно, что герцогиня сменила гнев на милость. Она протянула ему руку, к которой нежно приник Генрих, и затем сказала:
      — Теперь я жду, что вы скажете мне, где мы находимся!
      — На Луаре!
      — В каком месте?
      — Между Сомюром и Анжером.
      — Отлично! А откуда мы едем?
      — Из Блуа, где вы заснули.
      — Должно быть, я очень крепко спала на этот раз, хотя обычно сплю чрезвычайно чутко!
      — О, да! Но Гардуино знал это…
      — Кто это — Гардуино?
      — Субъект, дом которого вы приняли за гостиницу. Так вот Гардуино подмешал в ваше вино наркотик. Герцогиня хлопнула себя по лбу.
      — Значит, Рауль предал меня? — воскликнула она.
      — Что же делать? Он повиновался мне. Но в данный момент это несущественно. Поговорим лучше о нас самих. Наверное, вы воображаете, что я похитил вас потому, что вы — признанная душа католической партии?
      — Вам трудно будет иначе объяснить этот насильственный акт!
      — А между тем истина находится очень далеко от этого! Вам угодно будет дослушать меня до конца? Да? Благодарю вас! — Генрих снова взял руку герцогини, вторично поцеловал ее и продолжал: — До вас, наверное, доходили слухи, что гугеноты прикопили порядочные средства, которые должны были послужить фондом для неизбежной войны? Вы слыхали об этом? Да? Ну, а известно ли вам, где было спрятано это «сокровище гугенотов»? — Нет, это никому неизвестно! Король и мои братья долго искали его, но…
      — И король, и ваши братья, герцогиня, не нашли этого сокровища только потому, что оно было слишком близко от них! Ведь наше золото было припрятано в самом Блуа, и притом у того самого Гардуино, у которого вы остановились! Но, разумеется, надо было вывезти оттуда наши средства, и вот…
      — Вы явились за этим в Блуа?
      — Совершенно верно!
      — Но при чем же здесь я? Почему… Генрих кинул на Анну нежный взгляд и сказал:
      — Поверите ли вы мне, если я сделаю вам искреннее признание?
      — Но это смотря по тому, как…
      — Слушайте. Перед тем как покинуть дом Гардуино, я не мог противостоять искушению еще раз взглянуть на вас. И вот я зашел в вашу комнату. Вы спали и показались мне такой очаровательной, что… что во мне всплыли детские воспоминания…
      — Какие «детские воспоминания»?
      — Мальчиком лет четырнадцати я был однажды в
      Сен-Жерменском замке, где присутствовал король Франциск II со всем двором. Среди прекрасных дам там была девочка приблизительно моих лет, с голубыми глазами, с золотистыми волосами. Это были …
      — Да неужели! — насмешливо кинула герцогиня.
      — О, в те времена религиозные и политические страсти еще не успели зажечь темные молнии в безмятежной лазури этих прекрасных глаз. Ваше сердце еще не знало бурь, зато мое сразу было ранено.
      — Да вы никак собираетесь по всей форме объясниться мне в любви, дорогой мой кузен? — насмешливо спросила Анна.
      — Вот именно, прекрасная кузина!
      — Как? Вы меня любите?
      — Боюсь, что это так!
      — И в доказательство своей любви вы похитили меня? — продолжала спрашивать герцогиня, не переставая смеяться.
      — О, только ради этого!
      — Да вы с ума сошли!
      — Пусть! Но я люблю вас! — и с этими словами Генрих опустился на колени перед герцогиней, взял ее руки и покрыл их страстными поцелуями.
      Шаланда продолжала быстро спускаться вниз по течению Луары.

      Рауль и Лагир сидели на палубе шаланды и доверчиво болтали.
      — Да, друг мой, — сказал последний, — если бы вы знали, как она любила меня!
      — Меня тоже, милый мой!
      — Но не так, как меня!
      — Рассказывайте!
      — Да неужели вы думаете, что женщина может любить несколько раз? Я согласен, что у женщины бывает много капризов, но истинная любовь всегда едина.
      — И, разумеется, эта «единая истинная любовь» герцогини принадлежала вам, милый Лагир?
      — Мне так казалось по крайней мере.
      — Да вы просто наивны! Полно! В этом отношении женщины совершенно похожи на нас. А мы, мужчины, можем не только любить нескольких женщин подряд, но даже способны питать страсть одновременно к нескольким женщинам сразу!
      — Со мною этого никогда не бывало! Но неужели герцогиня, по-вашему…
      — По-моему, герцогиня одновременно с вами дарила своей «единой искренней любовью» графа Эриха Кренкера!
      — Этого не может быть! — гневно крикнул Лагир.
      — Уж не ревнуете ли вы к прошлому? — насмешливо спросил Рауль.
      — Да, вам обоим несравненно целесообразнее ревновать ее к настоящему! — произнес вдруг сзади них чей-то иронический голос.
      Лагир и Рауль обернулись и увидели Ноэ; он подсел к ним и продолжал:
      — Да, добрые друзья мои, Бог мне свидетель, что я пламенно люблю наваррского короля и готов в любой момент отдать за него свою жизнь, но все же должен признаться, что теперь он немало сердит меня!
      — В самом деле? Что же он сделал такого? — в один голос спросили молодые люди.
      — Он у ног герцогини!
      — То есть, иначе говоря, он смеется над нею?
      — Нисколько! Он обожает ее…
      — Ну уж пожалуйста! — вспыхнул Рауль. — Я много видел на свете необычного, но чтобы наваррский король мог полюбить герцогиню Монпансье, своего злейшего врага, этого…
      — Э, полно, друг мой, вы еще увидите, что сама герцогиня окажется очень восприимчивой к нежным чувствам нашего короля! Рауль взглянул на Лагира и сказал:
      — Знаете что? По-моему, опасно оставлять долее команду в руках мсье Ноэ! Он бредит!
      — Мсье Рауль, — возразил Ноэ, — я не из тех, которые обижаются на шутку, потому что всегда могу отплатить той же монетой. Но я с удовольствием придержу вам сотенку пистолей на пари, что не пройдет и двух дней, как герцогиня полюбит нашего короля!
      — Гм… — ответил Рауль, — в конце концов она всегда отличалась капризами и причудами!
      — А я готов биться с вами на сто пистолей! — подхватил Лагир, не находя в себе силы допустить, чтобы герцогиня Анна была способна любить кого — нибудь другого, кроме него.
      — А я готов придержать пятьдесят за то, что наш король никогда не полюбит герцогиню! — сказал Рауль.
      — Господа, ваши пари приняты! — с комической торжественностью объявил Ноэ.
      Тем временем Генрих Наваррский все еще был на коленях перед Анной Лотарингской.
      Хотя герцогиня не без основания считалась самым выдающимся политиком в Европе, но все же была женщиной, а потому не могла остаться нечувствительной к ухаживанию красивого, ловкого человека, хотя бы то и был ее враг. А Генрих в этот день показался Анне особенно очаровательным. Прежде ей как-то не приходилось присматриваться к нему, но теперь она с удивлением видела, что Генрих был далек по виду от грубого мужика, одетого в сермягу, пахнущего чесноком и кожей, каким обыкновенно его изображали. И Анна рассыпала перед ним все чары своего кокетства.
      — Да, прекрасная кузина, — продолжал между тем Генрих, — вот уже во второй раз мне приходится жалеть, зачем я родился принцем! В первый раз это было в пятнадцать лет, когда я влюбился в цветочницу Флеретту и хотел жениться на ней, чему, разумеется, воспротивилась моя матушка, а во второй раз…
      — А во второй раз, кузен?
      — Теперь! Герцогиня улыбаясь взглянула на Генриха и сказала:
      — Разве ваше происхождение отдаляет вас от меня?
      — Конечно! Нас разделяют политические интересы.
      — Ну вот еще! — с очаровательной гримасой возразила Анна. — Похоже, что вы мало заботитесь о политике, раз вы похитили меня!
      — Но это потому, что я люблю вас, кузина! Герцогиня принялась отчаянно хохотать.
      — Хотите доказательство? — спросил Генрих.
      — А ну-ка!
      — Вот видите, шаланда остановилась. Видите ли вы на правом берегу селение?
      — Вижу.
      — Ну, так, мы сойдем на берег и остановимся в единственной гостинице, имеющейся там. Вы ведь считаете себя пленницей, не правда ли? Ну, так вы ошибаетесь! Вы спросите себе экипаж и лошадей в деревушке и вернетесь в Блуа.
      — Но разве вы забыли, что вы — наваррский король? — с удивлением спросила Анна.
      — В данный момент я помню лишь об одном: что я люблю вас!
      — ответил Генрих. Анна задумалась, затем сказала:
      — Пока еще я не желаю свободы, поэтому будем продолжать наш путь!

      Рассчитывал ли Генрих на такой ответ? Был ли он уверен в своем обаянии? Это неизвестно, только он не выказал ни малейшего удивления и удовольствовался кратким ответом:
      — Пусть будет так, как вам угодно, кузина!
      — Значит, вы меня любите? — спросила Анна.
      — Да, я люблю вас!
      — Вы, наваррский король, счастливый супруг Маргариты Валуа?
      — Полно! Королева первая разлюбила меня! По отношению к ней у меня нет никаких угрызений совести!
      — Но подумали ли вы, дорогой кузен, что наши семьи находятся в беспрестанном соперничестве и что мои братья…
      — Лучше не будем говорить о них! — Генрих снова поцеловал руку герцогини и продолжал: — Я хочу сделать вам два предложения — одно сердечное, а другое — политического характера!
      — Начнем с последнего!
      — О, нет, тут положение несравненно более запутанно, тогда как сердечное соглашение, по — моему, крайне просто.
      — Ну, так говорите, кузен, я слушаю вас!
      — В то время как ваш брат остановился в королевском замке, вы предпочли поселиться в маленькой гостинице. Значит, вы не рассчитывали официально появиться на собрании штатов?
      — У меня были для этого свои основания!
      — Хорошо! Так вот вам пришел в голову каприз, и вы покинули Блуа…
      — Немного против собственного желания, право!
      — Ах, кузина, нехорошо, что вы так говорите! Вспомните, я только что предлагал вам свободу, а вы…
      — Вы правы. Продолжайте, кузен!
      — Скоро мы прибудем в Бретань. Там у меня много друзей, и мне уже мало дела до французского короля и до герцогов лотарингских. Кроме того, там живет в собственном замке некий сир д'Энтраг, старый друг моего отца. Там, если хотите, мы остановимся с вами на несколько дней, тогда как мои друзья поведут барку далее.
      — Но куда же идет ваша шаланда?
      — В Гасконию, кузина. Она спустится до Пенбефа и отправится далее морем.
      — А мы с вами остановимся у сира д'Энтрага?
      — Да. Замок расположен за Ансени, и туда мы прибудем завтра на восходе солнца.
      — Ну а дальше?
      — Дальше? Господи! Когда мы будем любить друг друга, мы посмотрим, не найдется ли средство примирить политику наших родов!
      В этот момент с палубы послышался голос Ноэ, окликнувший Генриха.
      — Что тебе? — спросил король.
      — Шаланда остановилась, я жду приказаний! — произнес Ноэ.
      — Хорошо, я сейчас поднимусь на палубу! — ответил ему Генрих и, обращаясь к герцогине, сказал: — Значит, вы предпочитаете провести ночь на шаланде?
      — Ну разумеется, — ответила Анна. — Разве таким образом мы не доберемся скорее до сира д'Энтрага?
      — Вы правы. В таком случае, быть может, моя прелестная кузина соблаговолит пригласить меня к ужину?
      — Вы очаровательны! Ступайте же распорядитесь и возвращайтесь поскорее! Генрих встал с колен с любезным вздохом.
      — Кстати, — остановила его Анна, — в вашей свите имеется некий гасконский дворянин, по имени Лагир? Да? Так будьте любезны не посылать его ко мне.
      Генрих прикусил губу, чтобы не улыбнуться, и сказал: — Вероятно, вы предпочтете пользоваться услугами вашего шталмейстера Рауля?
      — А, так он тоже здесь? Этот предатель, допустивший чтобы меня похитили?
      — Господи! — добродушно ответил Генрих. — Конечно, Рауль немножко любил вас, но меня-то он любил еще больше.
      — Ну, так избавьте меня от счастья видеть его! — с гневной вспышкой во взоре сказала Анна.
      — В таком случае я прикомандирую к вам кого — нибудь другого из моих гасконцев, а через четверть часа вернусь сам! — и с этими словами Генрих Наваррский вышел из каюты, оставив Анну в глубокой задумчивости.
      Через некоторое время легкое сотрясение шаланды оповестило, что она снова двинулась в путь. Почти вслед за этим в дверь каюты раздался резкий стук, и вошли два гасконца, которые принесли накрытый на два прибора столик. Один из гасконцев сейчас же удалился, а другой с почтительным поклоном подошел к герцогине, ожидая ее приказаний. Это был голубоглазый, темноволосый юноша высокого роста. Он был очень красив меланхолической, мечтательной красотой, и выражение его лица говорило о нежности и сентиментальности его характера.
      Но в то же время сразу чувствовалось, что этот юноша способен на самую пламенную, огневую страсть, на самое беззаветное самопожертвование любви!
      Анна захотела испытать на этой девственной натуре победное обаяние своей красоты. Она вышла из своего темного уголка и стала так, что лучи заходящего солнца осветили ее лицо — Гасконец взглянул и… замер в восхищении! Никогда еще, даже в самой страстной грезе, ему не приходилось видеть такое дивное создание! «О, как она прекрасна!» — подумал он.
      Заметив произведенное ею впечатление, Анна Лотарингская заговорила, придавая своему голосу особо обольстительные нотки. Недаром же еще в Нанси говорили, что вовсе не нужно видеть герцогиню Монпансье, чтобы потерять от нее голову: достаточно услыхать звук ее голоса.
      — Не вас ли, мсье, наваррский король прикомандировал к моей особе? — спросила она. Гасконец поклонился, смущенный и взволнованный.
      — Как вас зовут?
      — Гастон, ваше высочество.
      — У вас прелестное имя, мсье, и оно мне очень нравится!
      При этих словах гасконец покраснел, при виде чего герцогиня подумала:
      «Не пройдет и суток, как этот юноша будет безгранично влюблен в меня!» Однако вслух она сказала:
      — Вы, конечно, состоите в свите наваррского короля?
      — Да, ваше высочество.
      Анна отпустила его знаком и милостивой улыбкой, прибавив: — Попросите же наваррского короля ко мне, если он хочет ужинать со мною!
      Гастон вышел, окончательно завороженный, герцогиня же подумала: «Ну, а теперь поборемся, мой прелестный кузен!»

      Была глубокая ночь. Поужинав с герцогиней, наваррский король ушел к себе. Шаланда продолжала спускаться. Анна Лотарингская лежала на кушетке в своей каюте и, кутаясь в медвежью шкуру — охотничий трофей Генриха Наваррского, — думала свои думы. Однако последние касались не столько Генриха, сколько его бочек с золотом.
      «Красавец-кузен, думала она, — — говорит, как бы писаному, о своей любви ко мне, но я-то отлично понимаю, что ему нужно только одно: доставить в надежное место свое золото. Я же, со своей стороны, страстно хотела бы, чтобы это сокровище не попало в руки гугенотов, которых да поможет нам Бог истребить всех до единого! Но как сделать это? Как предупредить это несчастье? Для нас ведь будет настоящим несчастьем, если гугеноты получат в свое распоряжение такие громадные суммы! Он уверен, что в Бретании и он сам, и его сокровища будут в безопасности. Это правда. Бретань кишит гугенотами, но зато там найдется также достаточно католиков, не говоря уже о том, что гарнизоном в Ансени командует офицер, всецело преданный королю.
      Достаточно предупредить этого офицера, чтобы шаланда была арестована. Но как это сделать?»
      Герцогиня не могла более лежать; она вскочила и подошла к окну. Ночь была очень светла и ясна; по характеру берегов Анна поняла, что шаланда находится в данный момент где-нибудь около границы Анжу и Бретани.
      «Замок сира д'Энтрага расположен за Ансени, а там, как и в Сомюре, имеется мостовая застава. Если бы удалось предупредить офицера, командующего заставной стражей, то шаланду можно было бы задержать. Но как сделать это?»
      Анна, думая это, высунулась из окна и кинула взор на палубу. У руля стояла одинокая высокая фигура. Герцогиня пригляделась и узнала в ней Гастона.
      «Вот мое орудие!» — с торжеством подумала она и, накинув на плечи плащ, осторожно вышла из каюты.
      Действительно, у руля стоял Гастон. Весь вечер его неотступно преследовал образ прекрасной герцогини, и юноше все более и более хотелось стяжать ее любовь, тогда как воображение подсказывало, что тут нет ничего невозможного. Он ведь молод, красив, пылок, и хотя происходит из незнатного дворянства, но и герцогиня Анна тоже до сих пор выказывала не особенно щепетильную разборчивость. И чем больше думал и мечтал юноша, тем больше опьянялся мечтой.
      В таком настроении застал его Ноэ, явившийся сменить рулевого и поставить на этот важный пост Гастона. При этом граф сказал юноше:
      — Около трех часов утра мы прибудем в Ансени. Когда ты издали увидишь очертания города, то позовешь меня!
      — Хорошо, — ответил Гастон.
      — Но еще до этого ты увидишь на левом берегу мельницу. Постарайся провести шаланду как можно дальше от левого берега, потому что в этом месте летом начали постройку плотины, выворотили со дна реки массу громадных камней, да так и оставили пока. Если шаланда напорется на эти камни, то пойдет ко дну.
      — Хорошо, я буду настороже, — ответил Гастон. Ноэ ушел, а юноша опять погрузился в свои мечты. «В самом деле, почему герцогине и не полюбить меня, — думал он. — Ведь любила же она
      Лагира и Рауля… А c& я по крайней мере не предам ее так подло, как это сделал Рауль! Нет, отдал бы ей за любовь и тело, и душу и последовал бы за нею на край света!»
      В то время как он думал так, на палубе послышался легкий шум осторожных шагов. Гастон обернулся и чуть было не крикнул от изумления: перед ним была героиня его грез! Но Анна успела зажать ему рот рукой и поспешно сказала:
      — Тсс! Меня измучила бессонница, и я вышла подышать свежим воздухом.
      Сердце Гастона сильно забилось. Анна Лотарингская уселась на сверток каната около руля и продолжала:
      — Вы уже давно стоите у руля, мсье Гастон?
      — Около часа, герцогиня.
      — А вы только один стоите на страже?
      — Да, герцогиня, мы все сторожим по очереди.
      — Почему вы с таким напряжением всматриваетесь вперед?
      — Я стараюсь вовремя заметить мельницу.
      — Какую мельницу? Гастон рассказал герцогине то, что ему сообщил Ноэ.
      — Вы умеете плавать?
      — Как рыба, герцогиня!
      Адская мысль промелькнула в голове герцогини. Если шаланда потерпит крушение, бочки с золотом пойдут на дно; потом можно будет достать их оттуда, а если даже и нет, то, во всяком случае, и гугеноты их тоже не достанут… Значит, авария будет весьма на руку.
      — Ах, боже мой! Следите же хорошенько! — с хорошо разыгранным испугом сказала она Гастону. — Если мы потерпим крушение…
      Юноша окинул ее взглядом, полным любви и беззаветного восхищения, и затем сказал:
      — Не бойтесь ничего, герцогиня, что бы ни случилось, я спасу вас!
      Анна подошла вплотную к юноше и ласково многозначительно спросила:
      — Бывали ли вы когда-нибудь в Париже, мсье?
      — Никогда в жизни!
      — Боже мой! Значит, вы не имеете понятия о жизни двора?
      — Увы! Нет.
      — Но ведь только там и может сделать карьеру такой красивый и храбрый дворянин, как вы. Гастон вздрогнул.
      — И только там он может… быть любимым… по — настоящему!
      — совсем тихо прибавила герцогиня.
      Гастон страстно взглянул на Анну: она была хороша, как демон искушения!

      Расставшись с герцогиней, Генрих Наваррский сначала вышел на палубу шаланды. Ноэ, Рауль и Лагир все еще были там. Лагир сказал:
      — Нет, невозможно, чтобы герцогиня полюбила наваррского короля!
      — Но женщины капризны! прибавил Рауль.
      — Поживем — увидим! — покачав головой, буркнул Ноэ. — Друзья мои, — сказал Генрих, подошедший в это время, — Ноэ произнес золотые слова: «Поживем — увидим!». Но, чтобы жить, надо есть и спасть. Поэтому, так как вы поужинали, я рекомендую вам отправиться спать.
      Лагир и Рауль откланялись и ушли, а Ноэ остался с Генрихом. Последний сказал ему:
      — Ты держишь слишком много пари, друг мой Ноэ!
      — Почему, государь?
      — Потому что ты можешь проиграть их!
      — Как? Вы, ваше величество, думаете.
      — Я думаю только об одном: как бы доставить в целости наши бочки с золотом!
      — А в ожидании этого точите лясы с герцогиней?
      — Надо же убить как-нибудь время! А кроме того, моя кузина уж очень хороша!
      — Красива и лицемерна!
      — Так что же! Око за око… Но я хочу во что бы то ни стало добиться любви герцогини!
      — Да сами-то вы не полюбите ее?
      — Друг мой, если бы я стал любить всех женщин, которые в меня влюблены, у меня не осталось бы времени больше ни на что!
      — В добрый час!
      — Но я хочу, чтобы герцогиня любила меня хоть один только час. Это не каприз, это вполне входит в мои политические расчеты… Ты поражен, широко открываешь глаза? Ну, так слушай же внимательно! Сколько бы времени ни любила меня герцогиня, остаток своих дней она будет смертельно ненавидеть меня. Наши семьи слишком сталкиваются в интересах, чтобы эта ненависть могла когда-нибудь совершенно заглохнуть. Поэтому, когда любовь стихнет, ненависть проснется с новой силой. Но ненависть, опирающаяся на оскорбленное самолюбие, полна слабости и нерешительности. Герцогиня Анна будет ненавидеть наваррского короля еще больше, чем прежде, но у нее уже не будет той твердости руки, той уверенности взгляда, как прежде. Понимаешь ли ты? Встретясь со мною в бою, она станет бледнеть и краснеть, думая: «Я была его рабыней… игрушкой его каприза… его узницей», — и… Но неужели ты все еще не понимаешь?
      — Как вам сказать? — ответил Ноэ. — Я порядочный невежда в вопросах политики и еще более — в тайнах женского сердца. Поэтому единственное, что я понимаю здесь…
      — Ну, что?
      — Вы позволите дать мне вам добрый совет?
      — Говори!
      — Мы отвезем герцогиню в Наварру, ведь так? Ну так я вспомнил, что у нас в По есть башня, стены которой имеют в толщину двенадцать футов, а двери покрыты тройной броней…
      — Ну, дальше что?
      — Вот я и запер бы туда герцогиню Анну, а сам написал бы лотарингским братцам и поставил бы им кое-какие условия…
      — Что же, может быть, твой совет и пригодится, — сказал Генрих и отвернулся от Ноэ.
      Постояв еще несколько минут на палубе, он спустился во вторую каюту, которая была отведена сиру де Мальвену с Бертой.
      Старик скоро заснул, а Генрих с Бертой продолжали сидеть, ведя нежный, оживленный разговор. Генрих держал в своих руках крошечные руки Берты, которая дрожала от пугливого волнения и не смела поднять взор на красивого дворянина, своего спасителя и короля, как она знала теперь.
      — Дорогая моя Берточка, — сказал Генрих, — знаете ли вы, почему я остановился в Блуа именно у вас?
      — Сам Господь внушил вам эту мысль, государь!
      — Может быть! Но у меня были свои основания, милочка. Я хотел сдержать клятву, которую дал вашему батюшке…
      — Моему отцу?
      — Да, дитя мое! Он умер в страшную Варфоломеевскую ночь у меня на руках и перед смертью поручил мне позаботиться о вас.
      Берта высвободила свои руки, почтительно взяла руку короля и поднесла ее к своим губам.
      «Она очень красива, — думал тем временем Генрих, — и если бы я не был супругом Маргариты, то… Но нет, нет… нечего и думать соблазнить эту девушку!»
      — Теперь я увезу вас в Наварру, — продолжал он вслух, — там ваш дедушка в мире кончит свои дни, а вас мы выдадим замуж за какого-нибудь храброго, красивого дворянина! Берта покраснела и опустила глаза.
      — Что вы думаете, например, о Лагире? — продолжал Генрих.
      — Я даже и не видела его, — наивно ответила Берта. — Я не заметила ни одного из сопровождающих вас мужчин. Но почему вы спрашиваете меня об этом, государь?
      Наваррский король собирался ответить Берте, однако в этот момент с палубы послышался отчаянный крик старика Гардуино:
      — Ко мне! Ко мне!
      — На помощь! — послышался также испуганный голос Ноэ. Генрих бросился вон из каюты и побежал на палубу. Испуганная Берта последовала за ним.
      Лагир и остальные гасконпы старались остановить шаланду, которую со страшной быстротой влек сильный поток.
      — Да в чем дело? — спросил Генрих.
      — Мы погибли! Гастон, стоявший у руля, заснул и проглядел мельницу, так что мы мчимся прямо на подводные камни.
      Не успел Гардуино окончить эти слова, как страшный толчок сотряс шаланду, и она быстро стала тонуть.
      — Спасайся, кто может! — крикнул Генрих, и, взяв Берту на руки, прибавил ей: — Не бойтесь, я отлично плаваю!

      После ухода Келюса король Генрих III позвонил и приказал вошедшему пажу подать чашку шоколада и справиться о здоровье Можирона. Затем он открыл окно и, высунувшись, стал смотреть на двор.
      Он увидел, как Келюс вышел вместе с каким-то мужчиной и стал разговаривать с последним. Король пригляделся, и ему показалось, что он узнает в высоком герцога Гиза.
      — Вот это было бы ловко! — сказал он. Если Келюс эамешает в дело моего лотарингского кузена, то я останусь совершенно в стороне… Ну да как бы там ни было, если юлько Келюс избавит меня от наваррского королишки, я умываю руки! Генрих Наваррский обладает большим даром чаровать и завлекать сладкими речами, но счастье еще, что Келюс вовремя открыл мне глаза!
      Вернувшийся паж принес чашку шоколада; король опорожнил ее в три глотка, а затем спросил:
      — Ну, видел ты Можирона?
      — Я здесь, государь! — ответил миньон, показываясь в этот момент на пороге королевской комнаты.
      Можирон был очень бледен и пошатывался на ходу, его лоб был перевязан.
      — А, милый мой! — встретил его король. — Да ты похож на покойника!
      — Я уже сам думал, что стал им, государь! Когда я очнулся от обморока, то спрашивал себя, уж не нахожусь ли я на том свете!
      — Да, милый мой, твое счастье, что ты не очутился там! Тебя ведь на том свете ждала бы очень суровая встреча за твои пороки и распутство… Рисковать жизнью из-за женщин, этих проклятых, греховных созданий! Ужас!
      — О, государь, в это время я много пораздумал над случившимся и…
      — И раскаялся? Отлично! Не хочешь ли чашку шоколада?
      — Я предпочел бы стаканчик крепкого вина, государь. Я чувствую такую слабость, что вокруг меня все вертится! Король приказал пажу подать вино и сказал:
      — Но, как бы ты ни был слаб, ты все же можешь сыграть со мною партию в шахматы!
      — О, да, государь, но… я так плохо играю…
      — Что делать, друг мой? По пословице, «на безрыбье и рак — рыба»!
      — А где же Келюс? Ведь он отлично играет!
      — Келюса нет в замке.
      — А Шомберг?
      — Ни Шомберга, ни Эпернона.
      — Так где же они, государь?
      — Это я скажу тебе потом, а теперь сыграем! В течение доброго получаса король не открывал рта, будучи всецело поглощен партией. Только закончив игру блестящим матом, он с жестокой иронией сказал:
      — Да ты даже вовсе не защищаешься, бедный Можирон! Совершенно так же, как ты делаешь, когда сражаешься с гасконцами.
      — Государь!
      — Да, надо признаться, что у гасконца, с которым мы столкнулись прошлой ночью, рука — не промах!
      — О, если бы только мне встретить когда-нибудь этого проклятого гасконца!
      — Ты его не встретишь!
      — Почему, государь?
      — Это я объясню тебе потом! — и король, снова посмотрев в окно, прислушался. Ночь была очень темна и безмолвна; ни единого звука не доносилось из города до замка. — Да чего же они мямлят? — с досадой пробормотал король, как вдруг из нижней части города раздался звук выстрела. — Ага! — с радостью воскликнул король. — Началось!
      — Да что началось, государь?
      — Потом узнаешь, а пока что сходи позови мне кузена Гиза. Если он еще не лег спать, скажи ему, что я хочу сыграть с ним партийку в шахматы. Вот это — серьезный противник! — Можирон пошатываясь направился к двери, тогда как король, по-прежнему опираясь на подоконник, пробормотал вполголоса: — У этого наваррского королишки масса амбиции, и, сколько уступок ему ни сделай, он все равно стал бы претендовать на большее, так что лучше уж так… Вот теперь, например, он высказывает претензии на Кагор, обещанный ему в приданое за Марго покойным братом Карлом. Но обещания брата меня отнюдь не касаются, я же ровно ничего ему не обещал!
      В этот момент в комнату вошел герцог Гиз, и одновременно со стороны города опять послышались звуки выстрелов.
      — Доброго вечера, кузен! — сказал король. — Слышите вы этот шум?
      — Какой шум?
      — Да там, в городе. Разве вы не слыхали звуков выстрелов?
      — О, это, наверное, опять поссорились швейцарцы с ландскнехтами! — ответил герцог, разыгрывая неведение.
      По приглашению короля Гиз занял место у шахматной доски, и игра началась. Но герцог играл очень рассеянно, да и король тоже прислушивался к шуму, доносившемуся из города. Но послышалось еще несколько выстрелов, и затем шум стих.
      — Теперь кончено! — сказал король.
      — Да что такое, государь? — с любопытством спросил Можирон.
      — Ссора швейцарцев с ландскнехтами.
      Король и герцог опять возобновили игру. Можирон смотрел и диву давался, сколько ошибок делали оба партнера, обычно столь сильные в игре. Наконец Генрих сказал:
      — Если они кончили, то почему же не возвращаются? Герцог только нахмурился вместо ответа.
      — Ваше величество поджидает кого-нибудь? — опять полюбопытствовал Можирон.
      — Да, Келюса.
      — Вот как?! Король склонился к уху миньона и шепнул:
      — Они отправились отделаться от гасконца. Можирон вздрогнул и ответил:
      — Ну, так я боюсь не за гасконца!
      — О каком это гасконце говорите вы? — спросил герцог.
      — Вы это знаете не хуже меня, — ответил Генрих III. — Нобудем продолжать предполагать, что это была лишь ссора швейцарцев с ландскнехтами.
      Не успел король договорить эти слова, как в прихожей послышался шум, затем дверь распахнулась, и на пороге показался окровавленный человек, при виде которого король в испуге пронзительно вскрикнул.

      Этим человеком оказался д'Эпернон. Он был бледен, потрясен, и его глаза выкатились из орбит, свидетельствуя о пережитом ужасе.
      — Да что же случилось? — крикнул король.
      — Целый легион демонов… — с трудом начал д'Эпернон и не договорил от волнения.
      — Где Келюс?
      — Убит. Король пронзительно вскрикнул.
      — Убит или смертельно ранен, — пояснил фаворит. Герцог Гиз по-прежнему молчаливо хмурил лоб.
      — О, эти гасконцы! — словно в бреду продолжал д'Эпернон. — Их было всего какой-нибудь десяток, а между .тем… И этот беарнец! Он стрелял в нас из окна…
      Д'Эпернон явно начинал бредить, так как его речь становилась все бессвязнее. Впрочем, король даже не слушал его рассказа: совершенно безучастный ко всему, он сидел, положив голову на руки, и, покачиваясь, повторял плачущим тоном:
      — Убит! Келюс убит!
      Тем временем Можирон кликнул пажей и занялся перевязкой раненого. Вдруг король поднял голову и спросил:
      — А Шомберг?
      — Тоже убит. На этот раз король вспыхнул пламенным гневом.
      — Келюс убит, Шомберг тоже, ты ранен! — крикнул он. — Мести!
      — Государь! — сказал тогда герцог Гиз. — Не прикажете ли вы мне взяться за это дело и не вручите ли вы мне всех полномочий?
      — Да, да! Ступайте, кузен! Истребите этих гасконцев!
      — А если среди них…
      — Убейте их всех!
      — Если все же среди них окажется лицо, которое по своему рожденью… рангу…
      — Убейте, убейте всех!
      Тогда герцог вышел из комнаты, не говоря более ни слова. В прихожей он увидал рейтара, последовавшего сюда за Эперноном, и, буркнув: «От тебя добьешься больше толка!» — спросил рейтара:
      — Ты был вместе с Теобальдом?
      — Да, монсеньор.
      — Что сталось с ним?
      — Он убит, монсеньор.
      — Где и как?
      Рейтар в нескольких словах передал герцогу суть всего происшедшего.
      — Можешь ты довести меня до этого дома, у которого все произошло? спросил затем герцог.
      — Я постараюсь, монсеньор! — ответил рейтар. Герцог Гиз, как это и говорил утром королю Генрих Наваррский, был уже полновластным хозяином в государстве и при дворе. Стоило ему кликнуть клич, как к нему с подобострастием сбежались придворные, готовые по первому знаку отправиться за герцогом куда угодно. Гиз отобрал из них десяток самых надежных и, сообщив, что они отправляются истребить нескольких еретиков, что вызвало восторженные крики, повел свой отряд в город. Рядом с герцогом ехал рейтар, показывая дорогу.
      — Вот в эту улицу! — сказал он.
      Герцог вздрогнул. Ведь на этой улице остановилась его сестра, герцогиня Монпансье!
      — У какого дома происходил бой? — спросил он.
      — Вот у этого! ответил рейтар.
      Герцог невольно вскрикнул, это был как раз тот самый дом, где остановилась герцогиня. Гиз спешился, постучал в дверь, но ему никто не ответил. Тогда по приказанию герцога дверь высадили, но в доме никого не оказалось. Гиз поспешно прошел в комнату сестры. Кровать еще хранила отпечаток недавно лежавшего здесь тела, но герцогини не было и здесь.
      — Так они бежали! — воскликнул он. — Но где же герцогиня? Где она?
      Спутники герцога кинулись по соседям, надеясь узнать хоть что-нибудь от них, но сообщенные соседями сведения были очень скудны: какие-то люди нагрузили телегу бочками и уехали — вот и все, что могли они рассказать. Только один из соседей показал, что один из этих людей тащил по направлению к Луаре что-то на плече, причем это что — то можно было принять за бесчувственное человеческое тело.
      Герцог бросился к реке, но берег был совершенно пустынен, не видно было ни единого судна… Гасконцев, что называется, простыл и след. Вдруг вдали послышался шум чьих-то шагов.
      — Эй, кто там, ко мне! — повелительно крикнул герцог. Шаги ускорились, и вскоре показался силуэт высокого человека, закутанного в плащ.
      — Кто тут? — спросил герцог.
      — Крильон! — ответил мужчина в плаще.
      — Ах, это вы, герцог! — крикнул Гиз, подбегая к Крильону. — Моя сестра… Не знаете ли вы, где моя сестра? Крильон не умел лгать и притворяться.
      — Успокойтесь, ваше высочество, — ответил он. — Герцогиня не подвергается ни малейшей опасности!
      — А, так вы видели ее? Вы знаете, где она?
      — Да! — коротко ответил Крильон. Герцог с криком схватил Крильона за руку:
      — Вы видели… вы знаете, где она, и не говорите! Но, значит, гасконцы похитили ее!
      — Да, это так, однако могу еще раз подтвердить, что ее высочество не подвергается ни малейшей опасности!
      — Но раз вы говорите так, значит, вам известно, куда ее увезли!
      — Да.
      — Значит, вы проводите меня туда?
      — Ни гасконцев, ни герцогини нет в Блуа.
      — Где же она?
      — Уж извините, ваше высочество, — холодно ответил Крильон, — но я дал обещание его величеству наваррскому королю, которого ваши люди покушались убить, не выдавать этого секрета! — и с этими словами Крильон, поклонившись пораженному герцогу, спокойно прошел далее.

      Серые башенки замка видама де Панестер при свете луны отражались в желтых водах Луары. Синьор де Панестер титуловался видамом потому, что имел свой лен от нанского епископа. Его замок был очень старинным строением, возникшим еще во времена крестовых походов. Его стены частью обвалились, вековой парк был запущен, рвы заросли; зимними ночами заржавленные флюгера вертелись по ветру, оглашая воздух зловещими звуками и спугивая с выветрившихся стен орланов. Подъемный мост замка давно уже не поднимался, не видно было вооруженных людей. Да и вообще эта панестерская видамия была весьма и весьма бедным леном.
      Сам видам был уже пожилым человеком и представлял собою наполовину монаха, наполовину солдата. В юности он был служителем церкви, в более зрелом возрасте — солдатом, а потом, когда он состоял при нантском епископе, ему приходилось быть и тем, и другим. Жить видаму приходилось более чем скромно, так как особенных доходов видамия не давала, и в тот вечер, когда его застает наш рассказ, синьор де Панестер, как и всегда, поужинал более чем скромно, с непритязательностью монаха и солдата, отдав честь незатейливой стряпне, изготовленной стряпухой с затейливым именем Схоластика.
      После ужина видам уселся в старинное кожаное кресло поближе к огню. Паком, его служка, примостившись на скамеечке, занимал своего барина чтением. Схоластика прикорнула в уголке кухни. Пуаврад, маленький нищий, кормившийся милостями видама и за это прислуживавший чем мог, отправился в сад, чтобы поставить силки для кроликов и таким путем раздобыть пищу на завтрашний обед своему господину.
      Вдруг сквозь неплотно прикрытые окна до слуха видама донесся далекий шум; это были крики о помощи, несшиеся с Луары.
      Паком прервал свое чтение. Видам встал и, подойдя к окну, раскрыл его. Ночь была очень светлая, ярко сияла луна, а так как замок видама был расположен на самом берегу Луары — на правом, как раз против роковой мельницы, бывшей на левом берегу, — то можно было разглядеть все, происходящее на реке.
      — Боже мой, барин! — сказал Паком, у которого, несмотря на старость, все еще было хорошее зрение. — Это какое-то судно, попавшее в бедственное положение.
      — Да, это какая-то шаланда, налетевшая на подводные скалы, — подтвердил видам. — Гляди-ка, вот и ее экипаж пустился вплавь! Бедняги! Они непременно потонут!
      — Им нужно прийти на помощь, барин!
      — Ты с ума сошел, Паком! Они потонут, прежде чем мы успеем выйти из замка!
      — О, это уж…
      — А потом у нас сейчас декабрь, вода очень холодна, я болен ревматизмом, да и ты тоже…
      — Но, барин…
      — Полно, пожалуйста! Быть может, это гугеноты? В таком случае пусть себе тонут!
      — А если это католики!
      — В таком случае Господь не оставит их, я же на всякий случай прочту им отходную! — и, сложив руки, видам прочел установленную молитву.
      Тем временем Паком внимательно следил за всем, происходившим на реке; он видел, как люди с шаланды плыли к более близкому от них левому берегу, тогда как один из них храбро поплыл к правому, более дальнему, не пугаясь того, что у него была еще какая-то ноша.
      — Ах, несчастный! — простонал Паком. — Он утонет! Но опасения Пакома не сбылись: пловец молодцом переплыл Луару и вышел на берег как раз у замка видама. Это был предатель
      Гастон, который первым бросился в воду, взяв на руки герцогиню Анну; он нарочно поплыл к правому берегу, так как сообразил, что все остальные, наверное, поплывут к более близкой мельнице.
      Увидав, что смелый пловец вышел на берег, поддерживая женщину, Паком с состраданием сказал:
      — Ах, барин, пловец-то не один, а с женщиной!
      — Вот как? И что же, она жива и здорова?
      — По-видимому, да.
      — Ну, так тем лучше!
      — Но им следовало бы дать приют… Они промокли, им холодно… быть может, их мучает голод…
      — Паком! — строго заметил слуге видам. — Запрещено тебе предаваться преувеличенному великодушию! Ты знаешь, что в этом году мы очень бедны. Вина мало, хлеб дорог… Достаточно и того, если мы не будем запирать дверей перед просящими помощи, но не напрашиваться на гостеприимство самим, зазывать людей, которые авось даже и не взглянут на наш дом и спокойно пройдут далее.
      — Ах, барин, вы ошибаетесь.
      — То есть как это?
      — Они идут. Мужчина взял опять женщину на руки и направился по дорожке к замку.
      — К черту их!
      — Я пойду к ним навстречу! — спокойно ответил добрый Паком, не обращая внимания на злобное ворчание хозяина, все же крикнувшего ему вдогонку:
      — Но смотри, если это гугеноты, не впускай их!

      Через час герцогиня Монпансье и предатель Гастон грелись в лучшем уголке у камина видама де Панестер. Как ни был скуп старик, но первая же фраза, произнесенная Анной при входе в комнату, сразу заставила видама проявить самое широкое гостеприимство. Эта фраза была:
      — Мессир, ваше счастье обеспечено теперь, если только вы поведете себя умно — даю вам в этом слово Анны Лотарингской, герцогини Монпансье!
      Услыхав это имя, видам поклонился как можно ниже и выразил полную готовность служить телом и душой своей гостье. Тогда Анна спросила:
      — Найдется у вас крепкая лошадь?
      — Да, ваше высочество!
      — В каком расстоянии находимся мы от Анжера?
      — В пятнадцати лье.
      — Имеется ли у вас надежный человек среди ваших слуг?
      Видам смущенно замялся. Паком был стар, искалечен ревматизмом и не способен выдержать длительный переезд верхом; но в тот момент, когда в его голове проскользнула эта мысль, дверь приоткрылась и видам увидел нищенку Пуаврада.
      — Вот за этого мальчишку я могу поручиться, как за самого себя! — сказал сир де Панестер.
      — Умеешь ли ты ездить верхом? — спросила герцогиня.
      — Да, если она не оседлана, — ответил Пуаврад, положив перед хозяином пару пойманных им кроликов.
      Герцогиня потребовала перо, чернил и пергамент и написала следующее письмо:
      «Ваше Высочество и кузен! В силу ряда обстоятельств, слишком сложных для изложения их в настоящем письме, я очутилась в пятнадцати лье от Анжера в замке видама де
      Панестер. Если Вы добрый католик и ненавидите гугенотов, то пошлите мне сейчас же и спешно человек тридцать вооруженных с ног до головы людей с приказом беспрекословно повиноваться мне. Покорная слуга и кузина Вашего Высочества Анна».
      Запечатав это письмо, герцогиня надписала на нем «Его Высочеству Франсуа де Валуа, герцогу Анжуйскому и губернатору Анжера», а затем, вручая послание Пуавраду, сказала:
      — Отвези это письмо в Анжер. Если ты привезешь мне ответ до десяти часов завтрашнего дня, я дам тебе десять пистолей.
      Нищенка в восторге скрылся, и вскоре стук копыт оповестил, что он уже пустился во всю прыть к Анжеру.
      Необходимо заметить, что все эти переговоры Анна вела в отдельной комнате, так как из предосторожности не хотела, чтобы Гастон знал что — нибудь об этом.
      «Этот юноша предал своего короля, — думала она, — но это случилось в момент опьянения страстью, и неизвестно, долго ли продлится это опьянение. Как знать, может быть, он начнет раскаиваться? Нет, я не могу, не должна полагаться на него!»
      В то же время в мозгу герцогини уже намечался адский план.
      — Ваш замок очень старинной постройки, не правда ли? — спросила она видама.
      — О, да! — ответил тот.
      — Значит, у вас найдется надежная темница?
      — В замке имеются даже ублиетты!
      — Тем лучше! Теперь слушайте меня внимательно. Известно ли вам, что на шаланде, с которой я спаслась, были еще люди?
      — О, да! Паком, у которого отличное зрение, видел их и с удовольствием заметил, что все они спаслись на мельницу. Значит, вам нечего беспокоиться, они вне опасности.
      — Об этом я вовсе не беспокоюсь. Слушайте меня далее: шаланда везла очень ценную поклажу, а ее команду составлял сам наваррский король со своими людьми.
      — Наваррский король? Гугенот? Еретик? — воскликнул видам, испуганно отступая на шаг и ограждая себя крестным знамением.
      — Да! Его нужно во что бы то ни стало доставить сюда в замок. Я наполню золотом вашу шапку, ваши седельные кобуры и вот эту фаянсовую чашку для святой воды, если вы сделаете все так, как я вам скажу. Вы возьмете лодку, отправитесь на мельницу, скажете потерпевшим крушение, что видели их катастрофу и поспешили предложить им гостеприимство. Вы ничем не выкажете, что вам известно, кто такие ваши гости; точно так же вы воздержитесь от каких-либо проявлений религиозной ненависти. А затем… — но тут голос герцогини перешел в шепот.
      — Слушаю-с! Я исполню все, что вы желаете, ваше высочество! — сказал видам и направился к дверям.
      — Стойте! — окликнула его герцогиня. — Сначала вы должны исполнить для меня еще маленькое дельце!
      Она опять наклонилась к уху видама, и опять, предвкушая богатую поживу, старик с готовностью выразил желание во всем повиноваться гостье и последовал за нею в зал, где Гастон сидел у огня и с наслаждением пил вино.
      При виде входящей герцогини он поспешно вскочил и уставился на нее пламенным, горящим страстью взором.
      — Дорогой мой! — сказала ему Анна. — Любите ли вы меня по-прежнему или холодная вода остудила вашу пылкость?
      — Люблю ли я вас? — с негодованием воскликнул юноша, не понимая, как мог бы он разлюбить такое чудное созданье. — О, я готов сделать для вас что угодно! Возьмите мою жизнь, и я буду счастлив умереть за вас!
      — О, нет! — засмеялась герцогиня. — Дело идет вовсе не о таких страшных вещах! В данный момент я прошу у вас самой пустяшной услуги. Господин видам только что сообщил мне, что для меня имеются достаточно удобные апартаменты в дальнем флигеле замка, но я боюсь идти туда, пока вы лично не осмотрите, безопасно ли и удобно ли будет мне там!
      Гастон обнажил шпагу, крикнул «вперед» и встал, покачиваясь от усталости, страсти и вина.
      Видам взял масляную лампу и повел гасконца по длинному, извилистому коридору, где все говорило о безжалостных следах времени. Видам, шедший впереди, ступал очень осторожно, опасаясь натолкнуться на что-нибудь, а Гастон беззаботно шествовал тяжелой, развалистой поступью. Вдруг на одном из поворотов коридора видам резко остановился и прижался к стене.
      — Что с вами? — спросил Гастон.
      — Да мне… показалось… я…
      — Да что вам показалось?
      — Привидение!
      — Да ну вас! — небрежно кивнул Гастон. — Придумает тоже! Давайте мне лампу, я пойду вперед!
      Он взял у видама лампу и беззаботно пошел дальше, не глядя под ноги. Вдруг он почувствовал, что пол под ним дрогнул, нога скользнула.
      Видам услыхал отчаянный крик. Лампа потухла, и скоро из каких-то неведомых глубин послышался шум падающего в воду тела.

      Генрих Наваррский благополучно доставил впавшую в беспамятство Берту на берег, сдал ее на руки вдове мельника и сейчас же отправился обратно на шаланду, корма которой все еще держалась над водой.
      На шаланде был один только Ноэ. Лагир, Рауль и прочие бросились в воду вслед за королем. Ноэ, как капитан судна, хотел оставить шаланду последним.
      — Ну что, все спаслись? — спросил его Генрих.
      — Государь, — ответил Ноэ, — старый сир де Мальвен утонул и герцогиня тоже. Я бросился вниз, в каюту, где спала герцогиня, но дверь оказалась запертой, а тут вода стала прибывать с такой силой, что я рисковал сам захлебнуться, не принеся никакой помощи герцогине. Поэтому я вынужден был вернуться на палубу.
      — Но как же все это случилось?
      — Наверное, Гастон, стоявший у руля, заснул.
      — Где он сам?
      — Не знаю… В суматохе я не заметил его… Может быть, он сам стал первой жертвой своей сонливости! Тем временем шаланда медленно погружалась в воду.
      — Бедная герцогиня! — пробормотал король. — А я — то начинал ее любить!..
      — Какая невознаградимая потеря для католической партии! — насмешливо отозвался Ноэ.
      — Черт тебя возьми с твоей политикой! — гневно крикнул Генрих. — В данный момент меня более всего тревожит судьба наших бочек с золотом.
      — А что о них думать? Течением их не снесет, они мирно будут пребывать под водой, пока мы не найдем возможности достать их оттуда. А теперь нам пока нечего делать здесь!
      Действительно, корма шаланды все более погружалась, и вскоре вода начала доходить Генриху и Ноэ до пояса. Тогда они мужественно пустились вплавь и через десять минут благополучно прибыли на мельницу, где уже собрались все пострадавшие, за исключением Мальвена, герцогини и Гастона. Старый Гардуино спасся благодаря Раулю, который помог ему добраться до берега.
      Мельничиха с сыновьями принялась хлопотать, развели большой огонь, и, усевшись около последнего, потерпевшие принялись сушиться.
      — Где мы находимся? — спросил король одного из сыновей вдовы.
      — В пятнадцати лье от Анжера и в десяти лье от Ансени.
      На дальнейшие вопросы короля ему пояснили, что до Ансени пешков будет часа три пути, но у мельничихи имеется лодка, в которой два человека могут поместиться, и в ней можно добраться до города гораздо скорее. Тогда Генрих сказал:
      — Милый Ноэ, ты отправишься на лодке в Ансени.
      — Но пропустят ли меня через мостовую заставу?
      — О, — подхватил старший сын мельничихи, — меня там отлично знают!
      — Ты возьмешь мое кольцо, покажешь его сиру д'Энтрагу, — продолжал король, — и попросишь у него шаланду и десять человек. Если ты не будешь зевать, то еще до утра можешь быть здесь на месте.
      Ноэ сейчас же пустился в путь: голод, жажда и усталость должны были отступить перед высшими государственными интересами. А в пище и особенно в стакане вина все они очень нуждались после перенесенных трудов и волнений. Бросив на стол кошелек, Генрих сказал мельничихе:
      — Добрая женщина, мы хотим есть и пить!
      — Увы! — ответила вдова. — Мы так бедны, что не держим вина. Кусок хлеба у нас найдется, но больше ничего!
      Король грустно переглянулся со своими спутниками, но вдруг шум, послышавшийся с реки, отвлек их внимание. Король встал и вышел на порог. При свете луны видно было, как по Луаре к мельнице быстро двигалась лодка. На носу сидел какой-то толстяк, который оживленно махал платком. Это был видам де
      Панестер. Выйдя на берег, он поклонился Генриху и сказал: — Простите, сударь, что я обращаюсь к вам, не зная, кто вы. Но мой слуга видел, как вас постигло несчастье, и я явился, чтобы предложить вам кров у себя. На этой мельнице вы ничего не найдете! Я — видам де Панестер и живу на том берегу.
      Генрих сердечно поблагодарил видама, но в первый момент задумался, принимать ли приглашение: ему не хотелось оставлять бочки с золотом на произвол судьбы. Однако, вспомнив о Берте, он сейчас же решил принять приглашение и только предложил остальным спутникам кинуть жребий, чтобы двое из них остались ожидать возвращения Ноэ. Жребий пал на долю старого Гардуино и
      Лагира, а остальные сейчас же воспользовались вместительной лодкой видама и вскоре сидели в зале замка за гостеприимно накрытым ужином.

      В нашем повествовании большую роль играет еще один персонаж, которого до сих пор мы не представили читателям.
      Спешим исправить эту небрежность и просим читателя последовать за нами в Анжерский замок.
      Этот замок был очень печальным зданием, несмотря на окружавшие его сады с фонтанами и мраморными статуями, несмотря на богато разукрашенные залы, в которых по вечерам вспыхивало полное освещение, тогда как плавные звуки оркестра приглашали к танцам.
      Беспросветная скука царила там, несмотря ни на что. Дамы строили капризные гримаски, кавалеры ходили с вытянутыми лицами, пажи не пели веселых песенок и не занимались любовными проказами. Недаром говорят «по барину и слуга»! А хозяин этих мест, Франсуа, герцог Анжуйский, дофин Франции, был очень мрачным, нелюдимым принцем. По внешности его легко можно было бы принять не за носителя громкого имени, а за одного из тех искателей приключений, которых такая масса нахлынула из
      Италии во Францию после приезда туда Екатерины Медичи. Ему было всего только двадцать шесть лет, но он казался стариком. Рыжеволосый, с запавшими недобрыми глазами, низкорослый и тщедушный, он производил отталкивающее впечатление.
      У герцога был двор, потому что герцогу полагалось иметь таковой. Он задавал балы, устраивал парадные богатые обеды, но, присутствуя на балу или обеде, строил такую брезгливую гримасу, бывал так сумрачен и неприветлив, что приглашенные чувствовали себя словно на похоронах.
      А между тем те из приближенных, которые уже давно были у него на службе, утверждали, будто герцог Франсуа был когда-то очень приятным собеседником, любил охоту, женщин, вино и музыку и что настоящее дурное расположение духа началось у него с тех пор, как его брат Генрих, тайно сбежавший из Польши, из-под самого носа вырвал у него корону Франции после смерти Карла IX.
      Обыкновенно Франсуа вставал очень поздно, обедал в два часа и ужинал в девять. Поужинав, он запирался у себя в кабинете с первыми попавшимися придворными и играл с ними в карты — честь, от которой все открещивались, так как проигрыш или простое невезение приводили герцога в бешенство. В тот вечер, когда герцога застает наш рассказ, все шло обычным путем. Герцог Анжуйский играл в карты со своими придворными, и так как они сделали все, чтобы дать ему выиграть, то он был не так сумрачен, как обыкновенно. Кроме того, у него гостил дворянин из Амбуаза.
      Со времени смерти короля Карла IX и восшествия на престол Генриха III Амбуаз стал постоянной резиденцией королевы-матери Екатерины Медичи. Этот дворянин, пьемонтец родом, был одним из самых приближенных к королеве лиц. Д'Асти, как звали его, был умен, умело разбирался в политических вопросах, и королева-мать пользовалась им для приведения в порядок своих мемуаров. Пробило двенадцать часов.
      — Господа, — сказал принц своим партнерам, — приказываю вам удалиться!
      Двое приближенных герцога и Асти сейчас же вскочили с мест, но Франсуа удержал последнего, сказав: «Останьтесь, поговорим!» — когда же они остались одни, продолжал:
      — Что поделывает матушка в Амбуазе?
      — Скучает, ваше высочество!
      — Совсем как я!
      — Его величество король очень сурово поступает с нею!
      — Как и со мною тоже!
      — И если бы вы, ваше высочество, как-нибудь навестили ее, ее величество была бы очень признательна.
      — Почему же матушка сама не приедет ко мне?
      — Она боится навлечь неудовольствие короля.
      — Ну, король сам очень мало думает о нашем с нею удовольствии!
      — Это правда, ваше высочество!
      — Он даже не счел нужным пригласить меня принять участие в собрании генеральных штатов!
      — Вот это самое слово в слово сказала и ее величество!
      — Но зато он пригласил лотарингских принцев, наших добрых друзей.
      — И истинных королей Франции! — язвительно прибавил Асти.
      Вдруг во дворе замка послышался шум, а с подъемного моста донесся троекратный трубный звук, оповещавший о прибытии посетителя.
      — Какой дьявол осмеливается беспокоить меня в такой час? — гневно крикнул герцог Анжуйский. Но в дверях кабинета уже показался паж, доложивший:
      — Его высочество герцог Гиз!
      Это имя заставило герцога вскочить: ни один Валуа еще не слушал без волнения этого имени.
      Герцог Гиз вошел весь запыленный в шлеме и панцире. Он был очень бледен, его взор горел злобой, поступь была взволнованная и резкая.
      — Нечего сказать, кузен, славная у вас полиция! — закричал он при входе.
      — Вам угодно…
      — Мне угодно заметить, что в Сомюре имеется мостовая застава, дозором над которой командует один из ваших офицеров, и все-таки через эту заставу пробрались преступные беглецы! Этот ротозей ухитрился пропустить целую шаланду с гугенотами, нагруженную золотом…
      — Вот уж этому мне трудно поверить, кузен! Золото стало такой редкостью во Франции.
      — Да, может быть. Однако вы, наверное, слыхали о так называемом «сокровище гугенотов»?
      — Слыхал, но не верил!
      — И напрасно. Это сокровище существует, и его — то наваррскому королю удалось провезти через сомюрскую заставу. Но это еще не все! Наваррский король осмелился захватить в плен женщину, которую везет заложницей в Наварру.
      — Кто же эта женщина?
      — Моя сестра Анна! Этот ответ вырвал у герцога Франсуа крик изумления.
      — Да в уме ли вы, кузен? — сказал он.
      — Еще бы! — ответил тот и стал вкратце рассказывать кузену о событиях этого вечера.
      Не успел он окончить рассказ, как дверь снова открылась и паж доложил:
      — Ваше высочество, только что прибыл мальчик, который сделал пятнадцать лье на неоседланной лошади, чтобы доставить вам письмо.
      — От кого?
      — Мальчишка уверяет, что от герцогини Анны Лотарингской. У Гиза и герцога Анжуйско! о одновременно вырвался крик:
      — Пусть войдет!

      Тем временем наваррский король весело ужинал в замке видама де Панестер. Хозяин выказал по отношению к гостям такое радушие, что Паком только диву давался. Обычно крайне схупой, видам уставил стол лучшими запасами кладовой и винного погреба, причем поставил даже бочонок жюрансонского вина, которым крайне дорожил.
      Генрих Наваррский имел привычку топить горе в вине; а сегодня у него было много горя: шаланда потерпела крушение, старый сир де Мальвен утонул и погибла герцогиня Монпансье, с которой он так твердо рассчитывал провести несколько сладостных часов. Поэтому он усиленно приналег на вино, и жюрансонское стакан за стаканом исчезало в его утробе. Другие тоже не отставали от него, и только Рауль, которому почему-то хозяин замка казался подозрительным, был воздержаннее других.
      Время шло в веселой беседе, которая порой принимала очень легкомысленный характер, что объяснялось отсутствием дам:
      Берта не вышла к ужину, так как горе совсем сломило бедняжку. Лишь когда пробило двенадцать часов, наваррский король вспомнил, что не худо было бы отдохнуть теперь. Поэтому он попросил проводить его в отведенную ему комнату. В коридоре Рауль подошел к Генриху и сказал:
      — Ваше величество, неужели мы пойдем спать?
      — Но я думаю, милый мой! Вот странный вопрос!
      — Дело в том, что видам мне почему-то очень подозрителен, и если он каким-нибудь чудом пронюхает, что под его кровлей находится наваррский ко…
      — Милый мой, — перебил его Генрих, — вот уже три ночи, как я не смыкаю глаз. Я умираю от сонливости и не могу выдержать долее! Поэтому именно ввиду возможной опасности я прежде всего должен выспаться — иначе у меня не будет сил!
      — Ну, так мы зато будем бодрствовать по крайней мере!
      — Это хорошо. Так вот что, милый мой: возьми стул и проведи ночь у порога комнаты мадемуазель Берты!
      — Слушаю-с, ваше величество. А вы-то сами как?
      — Со мною лягут оба гасконца.
      Генрих с остальными двумя гасконцами прошел в отведенную им комнату. Сам король сейчас же бросился не раздеваясь на постель, а гасконцы решили бодрствовать и, чтобы разогнать сонливость, принялись играть в кости. Но и часа не прошло, как один из них сказал:
      — Странное дело! Никогда еще вино не кидалось так сильно мне в голову!
      — А я больше не в состоянии бодрствовать! — признался Другой.
      — Знаешь что? Давай спать по очереди: час я, час ты!
      — Идет! Кому первому сторожить? Кинем жребий!
      — Тебе повезло! Спи, а я посторожу!
      Но не прошло и четверти часа, как бодрствовавший гасконец заснул глубоким сном, не успев разбудить товарища. И тот, кто часа в два утра вошел бы в эту комнату, мог бы услыхать три громогласных храпа, напоминавших гудение соборных колоколов.
      Только Рауль, сидевший перед комнатой Берты Мальвен, оказался более стойким, чем его товарищи. Это можно было объяснить двумя обстоятельствами: во — первых, он пил гораздо меньше их за столом гостеприимного видама, во-вторых, не имел возможности так утомиться, как остальные гасконцы, потому что, в то время как наваррский король со своими людьми выбивались из сил, доставляя шаланду в Блуа, Рауль пользовался покоем и комфортом в обществе Анны Лотарингской.
      Конечно, спать ему хотелось очень сильно, но все же не до такой степени, чтобы забыть долг часового, и, рассевшись поудобнее в кресле, Рауль задумался обо всем, что произошло с ним в последнее время.
      Легко понять, какую большую роль в этих воспоминаниях играла Анна Лотарингская. Рауль не мог не сознавать, что непосредственным виновником катастрофы, постигшей прекрасную герцогиню, явился он, Рауль, предательски изменивший ей, вовлекший ее в западню… И теперь это прекрасное тело лежит, почерневшее и распухшее, на дне холодной, мрачной реки… А ведь она так любила его, так ласкала!..
      Вдруг Рауль вздрогнул, привскочил и даже протер глаза. Не заснул ли он, чего доброго? Юноша» сильно ущипнул себя нет, очевидно, это происходит наяву! Но в таком случае… О, как это ужасно!
      Действительно, с противоположного конца коридора прямо на Рауля двигался призрак покойной герцогини, освещенный каким-то странным голубоватым светом. Лицо «покойницы» было очень бледно, веки приспущены. Простирая вперед бледные, прозрачные руки, она плавно, бесшумно приближалась к предателю, стоявшему в полном оцепенении. Подойдя к нему вплотную, призрак прошептал замогильным голосом:
      — Это ты погубил меня! Ты обрек мою душу на вечные муки, ибо я умерла без покаяния и прощения грехов!
      — Пощадите! — пролепетал заплетающимся языком Рауль.
      — А ведь я любила тебя! — продолжал призрак. — Да, любила тебя, а ты… ты предал меня!
      После короткой паузы призрак герцогини заговорил вновь: — Да, я осуждена, но есть способ заслужить мое прощенье.
      Здесь в замке хранятся очень важные документы, от которых зависит спасение всех планов и жизни человека, бывшего моим злейшим врагом. Я буду допущена в чистилище, если дам возможность Генриху Наваррскому ознакомиться с этими бумагами. Во имя нашей прежней любви ты должен помочь мне. Иди за мною! Я укажу тебе место, где спрятаны бумаги!
      Рауль беспрекословно последовал за герцогиней, которая стала удаляться в глубь коридора. Некоторое время они шли по мрачным переходам старого замка. Вдруг, когда они дошли до поворота, голубоватый свет, сопутствовавший герцогине, неожиданно погас, две горячие, выхоленные женские ручки схватили Рауля за шею и оттолкнули его в сторону… Юноша почувствовал, что его ноги скользят, что пол уходит из-под них, а сам он летит куда-то вниз, провожаемый язвительным, так хорошо знакомым ему женским смехом.

      Наваррский король почивал глубоким сном. Сколько времени проспал он таким образом, он никак не мог сообразить, проснувшись, равно как в первый момент не мог понять, где он находится. Он с удивлением смотрел на чуждую ему обстановку комнаты, на лучи позднего солнца, игравшие сквозь разноцветные стекла окон, на высокие своды комнаты. Но мало-помалу память возвращалась, и Генрих вдруг вспомнил все случившееся с ним. Ну да, ведь он у видама де Панестер! Конечно!
      Но в таком случае где же гасконцы, которые должны были сторожить его сон? Может быть, они вышли в коридор?
      Генрих вскочил и направился к двери, чтобы кликнуть своих людей. Но каково же было его удивление, когда дверь оказалась запертой, а все его попытки открыть ее или достучаться бесполезными!
      Тогда Генрих кинулся к ночному столику и даже вскрикнул от ярости: его пистолеты и шпага бесследно исчезли.
      — Да что я в плену, что ли? — крикнул он, топнув ногой.
      — В плену у любви и красоты! — насмешливо ответил ему женский голос, шедший, казалось, из стены. Но вслед за этим деревянное панно в стене повернулось, и в образовавшемся отверстии появилась женщина, при виде которой Генрих Наваррский снова вскрикнул. Это была Анна Лотарингская, отнюдь не призрачная, а сиявшая молодостью и здоровьем. — Здравствуйте, милый кузен! — сказала она, подавая руку Генриху.
      — Так вы живы? — изумленно ответил наваррский король.
      — О! Как видите, жива и здорова! А вы считали меня утонувшей и даже погрустили обо мне? Это очень мило с вашей стороны.
      — Но каким же образом вам удалось спастись?
      — Мне помог в этом один из ваших молодых людей, — насмешливо ответила Анна. — Молодость влюбчива, ну а я, говорят… недурна собою.
      — Гастон! — воскликнул Генрих, прозревая истину.
      — Вот именно!
      — Предатель!
      — О, да, ужасный предатель! Представьте себе, по моей просьбе он направил вашу шаланду на камни и потопил все ваше золото!
      Она остановилась, выжидательно глядя на Генриха, желая насладиться эффектом своего сообщения. Но Генрих ответил с ледяной сдержанностью:
      — Пожалуйста, продолжайте! Я вижу, что мы еще более враги теперь, чем когда-либо прежде!
      — Как? — с видом адской наивности удивилась Анна. — А ведь всего только вчера вечером вы уверяли, будто любите меня… И, представьте себе, на один момент я поверила этому. Но только у меня очень тонкий слух. И вот я услыхала, как вы… нашептываете нежности на ухо молодой девушке. Тогда я поняла, что вы посмеялись надо мною, и дала слово сыграть с вами шутку, и это вполне удалось мне, как вы сейчас увидите. Я…
      — Не трудитесь, сударыня, я и сам могу теперь постигнуть, как все произошло. Вы явились к хозяину этого замка, открыли ему, кто я, и подстроили с ним ловушку, в которую я и попал!
      — Совершенно верно, милый кузен!
      — Моих спутников, конечно, предательски зарезали?
      — О, нет, фи! Их просто скрутили!
      — Ну знаете ли, кузина, подставить ловушку и взять в плен
      — только полдела, а другая половина дела…
      — Удержать в плену, хотите вы сказать? Ну, так мы постараемся сторожить вас как следует в Нанси…
      — А, так вы хотите отвезти меня в Нанси? Посмотрим, как это вам удастся! Уж не с помощью ли видама и его дряхлого слуги собираетесь вы эскортировать меня?
      — Фи, кузен, ведь вы все-таки король, а короли не путешествуют с такой незначительной свитой. Я позаботилась о гораздо более блестящей. Потрудитесь взглянуть!
      Анна открыла окно и знаком пригласила Генриха выглянуть. Генрих высунулся и увидал, что двор замка занят сильным отрядом вооруженных всадников, на кирасах которых блестели белые кресты Лотарингского дома.
      — Не правда ли, такая свита достойна вас, кузен? — спросила герцогиня.
      — Да, — ответил наваррский король, невольно вздыхая, — но, по счастью, у меня имеется нечто, никогда не покидающее меня, и это «нечто» окажется могущественнее всех ваших рыцарей!
      — Что же это за таинственное «нечто», кузен?
      — Это моя звезда, кузина! — с поклоном ответил Генрих.

      Екатерина Медичи вела очень скучную жизнь в своем амбуазском замке. Весь ее двор состоял из нескольких дворян, оставшихся верными ей даже и в немилости, кавалера д'Асти и какого-то таинственного незнакомца, о котором очень много говорили как в самом Амбуазе, так и в окрестностях.
      Этот таинственный человек был, по-видимому, уже не молод. Он был постоянно одет во все черное, но походка, манеры — все выдавало в нем человека, привыкшего вращаться в большом свете. Однако его лица никто не видал, так как незнакомец никогда не снимал черной бархатной маски.
      Человек в маске появился в Амбуазе месяцев за шесть до этого. Ему предшествовал паж с запиской, получив которую
      Екатерина выбежала гостю навстречу, что было чрезвычайной честью. Но кто был этот человек в маске, что связывало его с королевой, чем объяснялось его явное влияние на нее — это никто не мог понять. Во всяком случае, его влияние было очень велико, так как стоило случиться чему-нибудь особенно важному, как Екатерина запиралась с ним в своем кабинете. Точно так же поступила она и теперь, когда Асти, вернувшийся из Анжера подал ей письмо, запечатанное гербом герцога Анжуйского.
      Прочитав это письмо, Екатерина взволнованно сказала человеку в маске:
      — Знаешь, что случилось? Генрих Наваррский попал в расставленную ему ловушку и находится теперь в руках герцога Гиза и его сестры!
      При этих словах взор незнакомца сверкнул из — под маски с особенной силой, и казалось, что там вдруг вспыхнули два черных огонька. Но он ничего не сказал, продолжая слушать, что говорила королева:
      — Теперь Франсуа просит меня приехать в Анжер, так как наваррского короля доставят туда и хотят решить, каким способом лучше всего удержать его. Что ты скажешь на это?
      — Надо ехать, государыня, и притом сейчас же! Нельзя давать Гизам слишком большую волю!
      — Ты прав! Прикажи заложить экипажи! Ты поедешь со мною, и мы по дороге поговорим. Сопровождать нас будут Асти и паж.
      Через час поезд королевы Екатерины уже двинулся в путь. Путешествие продолжалось всю ночь, и только при первых лучах рассвета вдали показались остроконечные башенки и колоколенки Анжерского замка.
      Однако перед въездом в город королева приказала остановиться, подозвала пажа и сказала ему:
      — Вот, милочка, возьми это кольцо, ступай в замок и вызови герцога Анжуйского. Покажи ему кольцо и затем сообщи ему о моем приезде, но предупреди, что я не остановлюсь в замке и чтобы он ни слова не говорил герцогу Гизу или герцогине Анне о моем приезде. Кроме того, ты попросишь его немедленно навестить меня; я остановлюсь у цирюльника-банщика Луазеля.
      Паж поклонился, вскочил в седло, дал шпоры лошади и поскакал в город. Вслед за ним в город въехал и кортеж королевы. Проследовав левым берегом Луары, экипаж королевы остановился у скромного домика, над которым виднелась вывеска: «Во здравие тела. Луазель, цирюльник-банщик, хирург и проч.».
      Д'Асти постучал в дверь, которую сейчас же открыл с низким поклоном пожилой толстяк.
      — Мой добрый Луазель, — сказала ему королева, — отведи мне мою обычную комнату и спрячь барина!
      При последних словах она показала на человека в маске, и затем экипаж въехал во двор дома.
      Через час после этого какой-то дворянин, закутанный в плащ и надвинувший шляпу совсем на лоб, постучался во дверь Луазеля. Цирюльник поклонился ему чуть не до земли. Это был Франсуа Валуа.
      — Сын мой! — сказала ему Екатерина после первых приветствий. — Сообщил ли ты Генриху Гизу о своем письме ко мне?
      — Ну конечно!
      — Это была большая ошибка.
      — Почему, матушка?
      — Потому что я не хочу, чтобы он видел меня, не желаю видеть его. Весь день я проведу здесь, а ты скажешь герцогу, что я еще не приехала и что от меня вообще нет известий.
      — Но… что мы сделаем с… гугенотом, которого к вечеру доставят сюда?
      — Это будет видно потом. Вообще должна тебе сказать, сын мой, что наваррский король для нас несравненно менее опасен, чем герцог Гиз. Но пока еще я ничего не хочу решать. Вечером я буду в замке. Я явлюсь пешком к прибрежной потерне; а ты сам встретишь меня и проведешь в свою комнату, а там мы поговорим!

      Около восьми часов вечера королева Екатерина вышла из дома Луазеля в сопровождении человека в маске.
      — Видишь ли, — сказала она, — продолжая начатый ранее разговор, — я не более тебя люблю наваррского короля…
      При этих словах взор замаскированного опять блеснул странным огнем.
      — Но, — продолжала Екатерина, — я вполне разделяю мысль Макиавелли, этого гениального политика, который говорил, что два врага удобнее одного.
      — Ну, это довольно странное утверждение!
      — Тебе так кажется? А между тем подумай сам: самый опасный враг для нас — тот, кто в своей ненависти руководствуется определенным достижением, но если существует два врага, которые стремятся достичь одного и того же, то они логически становятся врагами и друг другу тоже, а следовательно, часть их злобной силы будет отвлечена от нас.
      — Это правда!
      — Целью достижения наших врагов является французская корона. Ищущих этой короны двое: Генрих Наваррский и Генрих Гиз. Если ни один из них не успел в этом достижении, то потому, что ему приходилось ограждать себя от соперника. Но, как знать, не будь на свете одного из них, быть может, другой уже давно овладел бы троном Валуа!
      — Да, это так!
      — Значит, раз трон Валуа не может освободиться от всех врагов, пусть их будет несколько. Между тем, захватив Генриха Наваррского и вручая его судьбу лотарингцам, мой сын лишь помогает Гизу освободиться от соперника, но не предохраняет трона Валуа… В скверное дело замешался герцог! — и, не говоря более ни слова, королева молча дошла до потерны, указанной ею утром герцогу Анжуйскому. Однако, прежде чем постучаться, она сказала своему спутнику: — Надвинь шляпу глубже на лоб и прикрой лицо полой плаща, чтобы маски не было видно!
      Незнакомец повиновался. Тогда королева постучала в дверь потерны, которая немедленно открылась, причем во тьме коридора слабо вырисовался какой-то мужчина. Это был герцог Франсуа, во тьме и одиночестве поджидавший мать.
      — Это вы? — спросил он. — А кто с вами?
      — Это Асти, — спокойно ответила Екатерина, причем незнакомец молча поклонился герцогу.
      — Следуйте за мною, — сказал тогда Франсуа. — Но осторожнее: здесь приступочка! Екатерина тихо рассмеялась.
      — Полно, сын мой, — сказала она, я лучше тебя знакома с этим замком и с завязанными глазами пройду, не споткнувшись, куда угодно. Я ведь долго жила здесь с твоим отцом, когда он был еще герцогом Анжуйским! Скажи мне только, что помещается в кабинете покойного короля?
      — Я оставил там свой кабинет!
      — Отлично. А кто живет над кабинетом?
      — Никого. Я не выношу, чтобы над моей головой ходили!
      — Совсем хорошо! Ну, так проведи меня в эту верхнюю комнату. Ступай вперед, я знакома с лестницей!
      Герцог запер дверь потерны и пошел наверх в сопровождении королевы-матери и незнакомца. У дверей комнаты Екатерина спросила:
      — Надеюсь, герцог в кабинете у тебя?
      — Нет еще, но он должен сейчас прийти, чтобы решить со мною вопрос о наваррском короле. Впрочем, может быть, он уже пришел и ждет меня…
      — Ну, так ступай к нему, сын мой!
      — А вы останетесь здесь?
      — Да.
      — Без света?
      — Без света.
      — Когда мне прийти за вами?
      — Когда услышишь сверху три удара.
      — Хорошо, матушка!
      Герцог ушел, а Екатерина с незнакомцем вошли в комнату. На пороге королева приказала своему спутнику сесть у самого входа в кресло, а сама на цыпочках пошла к противоположной двери стене. Здесь ее рука стала ощупывать тайную пружину. Наконец она нашла искомое, и вдруг из стены вырвался яркий луч света.
      — Что это? — с некоторым испугом спросил незнакомец. — Подойди, и увидишь сам! — ответила Екатерина. Незнакомец осторожно подкрался к светящемуся отверстию и увидел, что там виднеется какая-то сверкающая наклонная пластинка.
      — Здесь применено старинное изобретение, которое, наверное, знакомо тебе, — сказала Екатерина, — в потолке кабинета имеется отверстие, над которым тайно прикреплено в наклонном положении зеркало из полированной стали так, что в нем отражается вся комната. Системой дальнейших зеркал это отражение передается сюда, так что, глядя в отверстие, можно видеть все происходящее в кабинете. А вдобавок еще, благодаря системе слуховых труб, можно также и слышать все, что там говорится. Ну-ка, взгляни! Человек в маске приблизил лицо к отверстию.
      — В самом деле! — воскликнул он.
      — Что ты видишь?
      — В кабинете перед столом сидит какой-то мужчина; его лица не видно; он нетерпеливо переворачивает страницы книги.
      — Это герцог Гиз. Он один?
      — Да, но дверь отворяется… и… вошел герцог Франсуа!
      — А! Ну, так уступи мне теперь место!
      Королева прислонилась к стальному зеркалу. Герцог Анжуйский и Гиз молча раскланялись друг с другом, но не говорили пока еще ни слова. Однако вскоре в глубине кабинета открылась вторая дверь, и вошла женщина. Это была Анна Лотарингская.
      — Ого! — пробормотала королева-мать. — Раз в дело вмешалась очаровательная Анна, положение становится серьезным. Надо внимательно слушать, что там происходит! — и она приникла ухом к слуховому отверстию.

      — Милый кузен, — сказала Анна Лотарингская, войдя в кабинет, — разрешите мне резюмировать создавшееся положение!
      — Прошу вас, очаровательная кузина! — галантно ответил Франсуа.
      — Наваррский король в нашей власти…
      — О, да, и я отвечаю вам за то, что стены его темницы достаточно прочны, чтобы он не мог выйти из нее без посторонней помощи!
      — Да, это так. Но самое лучшее во всем этом то, что он доставлен в Анжер ночью, его никто не видел и, кроме нас, моего брата и меня, никто не знает, что он привезен сюда. Что же касается видама Панестерского, то за него я вполне отвечаю — он болтать не будет. Следовательно, можно считать, что пленение наваррского короля состоялось в полной тайне.
      — Но что же тут такого? И что за преимущество видите вы в тайне, окружающей пленение наваррского короля?
      — Огромное преимущество, кузен. Католическая религия, герцогство Лотарингия и королевство Франция не имеют более злого врага, чем этот королишка. Его смерть будет встречена с чувством большого облегчения, но если мы самовольно казним его, то вся Европа подымется на нас, и даже сам французский король потянет нас к ответу. Но зачем нам оповещать об этом весь мир?
      Наверное, в Анжерском замке найдется какая-нибудь подземная темница, где мрак и сырость быстро насылают смерть и избавляют узника от мук жизни…
      — Гм… если поискать, то, пожалуй, найдется! — ответил Франсуа. Анна очаровательно улыбнулась.
      — Я вижу, что мы столкуемся, — сказала она.
      — А уж это смотря по обстоятельствам, — невозмутимо ответил герцог.
      Эта фраза заставила Анну Лотарингскую поморщиться, но она промолчала, ожидая пояснений со стороны герцога Анжуйского. Однако Франсуа недаром был сыном Екатерины Медичи, недаром в его жилах текла итальянская кровь, и недаром он был воспитав на принципах великого политического хамелеона Макиавелли. Поэтому он стал исподтишка и издалека показывать зубы.
      — Вы все предвидели, все учли, прелестная кузина, — начал он, — но не затронули тут одного обстоятельства. Генрих
      Бурбонский, король Наварры, имеет после меня наибольшие права на французский трон…
      — Мы с ним находимся на одинаковом положении в этом отношении! — поспешил заметить Генрих Гиз.
      — Ну уж извините: он ближе к трону на одну степень! А ведь у моего царственного брата нет детей, значит, если он опочиет в Бозе, то…
      — Вы наследуете ему, кузен!
      — Как знать? Эх, Господи! Жизнь человеческая зависит от таких пустяков!.. Какая-нибудь маленькая пулька, острие стилета, падение с лошади или… зернышко тонкого яда, и нет человека!
      Генрих Гиз невольно вздрогнул и переглянулся с сестрой при этих словах.
      — Так вот-с, — продолжал Франсуа, — выслушайте меня как следует, дорогой кузен и прелестная кузина. Вы овладели особой наваррского короля… это было очень политично, но… вы сделали большую ошибку, упустив из вида кое-что…
      — Именно?
      — Да вы привезли его в Анжер, а не доставили в Нанси! Там, видите ли, господами его судьбы стали бы вы и могли бы сделать с ним все, что вам угодно, не считаясь ни с кем…
      — То есть, иначе говоря, — с раздражением произнес Гиз, — вы хотите сказать, что здесь мы не властны над судьбой своего пленника?
      — Разумеется. Тут судьба наваррского короля гораздо более зависит от меня, чем от вас.
      — Значит, мы совершили ошибку, доверившись вам?
      — Ну, это смотря по тому, как… Видите ли, если я помогу вам стереть с лица земли наваррского короля, то устрою ваши дела, но никак не свои. Я только приближу вас на одну степень к французскому трону, только и всего!
      — Да что же из этого? Разве мы когда-нибудь будем царствовать?
      — Гм… Как знать?
      — Да ведь вам нет и тридцати лет, а королю только тридцать два!
      — И я, и король — люди, которым так легко умереть! При этих словах герцог Гиз снова обменялся с Анной взглядом, в котором заключалась целая политическая программа.
      — Дорогой кузен, — сказала затем герцогиня Монпансье, — мы предвидели это возражение с вашей стороны! Но благоволите выслушать теперь и нас тоже. Варфоломеевская ночь была только началом ожесточенной борьбы католичества против протестантства; эта борьба временно замерла, так как у католической партии нет достаточно энергичного и талантливого вождя. Ныне царствующий король Франции никогда не станет таким вождем.
      Он слишком впал в порок и изнеженность, чтобы серьезно преследовать государственную задачу первой важности; к тому же его престиж падает с каждым днем. Мы имеем верные сведения, что папа собирается отлучить его от церкви. Если это совершится, вся Франция отвернется от него и выберет себе другого короля. Но в таких случаях народ не имеет свободного выбора, а избирает лицо, указанное папой. Ну, а папа всецело стоит за интересы Лотарингского дома. Значит, кого укажет наша семья, тот и будет королем!
      — Ну… а ваша… семья?
      — Укажет на принца, который сумеет к тому времени доказать свои союзнические чувства.
      — И… этот принц?
      — Вам стоит только захотеть, чтобы стать им! — сказала Анна и, в то время как герцог Анжуйский, словно ошеломленный, откинулся назад, торжественно прибавила: — Ваше высочество, Франсуа Валуа, герцог Анжуйский и наш кузен! Угодно ли вам через шесть месяцев от сего числа стать французским королем?
      — О-го-го! — пробормотала Екатерина Медичи. — Значит, я не ошиблась?

      Вернемся, однако, к наваррскому королю. Мы расстались с ним в тот момент, когда, высунувшись из окна по приглашению герцогини Анны и увидав там отряд лотарингских всадников,
      Генрих возложил всю надежду на свою звезду. В ответ на его восклицание по этому поводу, Анна ответила:
      — Будем ждать, пока звезда придет вам на помощь, кузен, а пока что вам уж придется отдаться всецело в мою власть. Сейчас подадут портшез, вы соблаговолите надеть монашескую рясу и бархатную маску, а кроме того, дать мне честное слово, что в пути вы ничем не попытаетесь открыть свое инкогнито.
      — А если я откажусь, прелестная кузина?
      — Тогда мне придется прибегнуть к мерам, которые мне самой внушают глубокое отвращение. Я кликну своих людей, вам заткнут рот кляпом, а на голову накинут глухой капюшон.
      — Это совершенно бесполезно, прелестная кузина, та; как я готов последовать вашим желаниям. Но каким способом я должен буду совершить свой переезд?
      — Как я уже сказала, вы поедете в портшезе, причем я предполагаю составить вам компанию!
      Генрих Наваррский во всех случаях жизни оставался галантнейшим из принцев. Поэтому он взял руку герцогини, поднес ее к губам и воскликнул:
      — Ах, вы очаровательны, кузиночка! Какая жалость, что я нс могу быть любимым вами!
      — Опять? — улыбаясь сказала герцогиня.
      — Но… всегда, кузиночка!
      — Дорогой кузен! — насмешливо ответила Анна. — Я пошлю к вам видама Панестерского, и вы можете исповедоваться ему в той самой жгучей любви ко мне, которую вы доверили позапрошлую ночь девице Берте де Мальвен! — и с этими словами, сопровождаемыми ироническим смехом, герцогиня, сделав Генриху реверанс, скрылась в потайном проходе.
      Через час Генрих уже ехал с Анной в портшезе, направляясь к Анжерскому замку, куда они и прибыли через семь часов пути. По одному знаку герцогини городские ворота открылись, пропуская кортеж, причем дежурный офицер даже не осмелился спросить, кто
      — таинственный незнакомец, сопровождавший Анну. То же самое было и в замке, так что приезд Генриха Наваррского совершился в полной тайне.
      Когда они поднимались по лестнице, герцогиня шепнула Генриху:
      — Кузен, вы только что говорили мне о своей любви, не правда ли?
      — О да, я люблю вас!
      — Я верю вам, но… все-таки…
      — Все-таки?
      — Ну, об этом потом. А пока приглашаю вас отужинать наедине со мною.
      — А где?
      — В моем помещении; мне должны были приготовить здесь комнаты.
      — С восторгом принимаю ваше приглашение, — ответил Генрих, непрестанно думавший о способе сбежать из плена.
      Наверху лестницы они встретили двух мужчин, закутанных в плащи так, что их лиц не было видно. Генрих сразу узнал в них по чутью герцогов Гиза и Анжуйского. Оба они расступились, пропуская парочку. Кроме них, на лестнице не было никого — видно было, что тайну прибытия наваррского короля решили сохранить во всей строгости.
      Герцогиня на минутку остановилась около одного из мужчин, стоявших при входе в дверь, и затем уверенно повела Генриха по коридорам. Наконец она открыла перед ним дверь и попросила его войти в комнату, сказав:
      — Будьте добры расположиться здесь пока. Через час я приду за вами, и мы будем ужинать. Но не пытайтесь бежать! Малейшей попыткой к бегству вы подпишете себе смертный приговор, так как вас очень хорошо стерегут!
      С этими словами Анна удалилась. Как уже знает читатель, она отправилась на совещание с братом и герцогом Франсуа, где была решена участь наваррского короля. Отныне судьба Генриха всецело зависела от Анны. Добившись этого и получив от Франсуа кое-какие инструкции, герцогиня отправилась за Генрихом, чтобы угостить его ужином согласно данному ею обещанию. Этот ужин происходил в нарядной, уютной комнате, где все — обои, мебель, ковры — было зеленого цвета. В глубине, в алькове, стояла приветливая широкая кровать. Посредине комнаты был накрыт богатый стол, манивший разнообразными кушаньями и винами.
      — Прошу вас к столу, кузен! — ласково сказала Анна. Генрих подошел к герцогине, со свойственной ему галантной наглостью обвил ее змеиную талию и воскликнул:
      — О, как вы прелестны, кузина, и как я вас люблю! Анна засмеялась, не пытаясь вырваться из его объятий.
      — Знаете, кузен! — сказала она. — Ваш взор блестит такой страстью, ваша улыбка дышит такой искренностью, что я готова даже поверить вам!
      — Но как же иначе, прекрасная кузина? — воскликнул Генрих, целуя при этом Анну.
      — Вы любезнейший из принцев! — нежно сказала Анна в ответ на эту ласку. — Итак, вы любите меня?
      — Клянусь спасением своей души!
      — Почему же вы любезничали на шаланде с этой противной Бертой?
      — Я чувствовал, что моя любовь к вам способна навлечь на меня только беды, и искал противоядия.
      — Вы очаровательны, кузен!
      — И прибавьте — искренен, кузина!
      — Ну уж!
      — А какой прок мне теперь лицемерить? Раз уж мне суждено последовать за вами в Лотарингию и окончить свои дни в плену, то я готов забыть всю политику и жить только вашей любовью. Авось в любви нам больше повезет, чем в политике!
      — Весьма возможно, — иронически ответила Анна. — Однако сядем за стол! За вкусным ужином так хорошо говорится о любви!
      — Это правда!
      — Не разрешите ли вы мне налить вам несколько ложек этого превосходного ракового супа?
      — О, с удовольствием, но…
      — Но? Что с вами, кузен? Почему вы так нахмурились?
      — Мне пришла в голову скверная мысль: у кузена Франсуа на службе целая куча итальянцев, а эти итальянцы — все отравители; как знать, не итальянец ли повар герцога Франсуа?
      — Понимаю! — смеясь ответила герцогиня. — Но не бойтесь, следуйте моему примеру! — и она первая принялась за суп.
      — Это успокаивает меня, — сказал Генрих и тут же отдал знатную честь раковому супу.
      Затем герцогиня взяла бутылку с хересом и налила желтоватой влаги в стакан себе и своему компаньону.
      — Гм! — сказал на это Генрих. — А как вы думаете, не итальянец ли — виночерпий герцога?
      В ответ на это герцогиня, улыбаясь, отпила из своего стакана. Видя это, Генрих тоже последовал ее примеру и осушил свой бокал за здоровье прелестной кузины.

      Они мирно и весело продолжали ужинать, и Генрих становился все настойчивее в своих любезностях. Герцогиня отвечала ему шутками и насмешками, но ее взгляд все смягчался, и наконец она со вздохом сказала:
      — Ах, а ведь вы — человек, которому я могла бы поверить!
      — Но, дорогая кузина… — начал Генрих, однако Анна перебила его:
      — Выслушайте меня. Вы — мой пленник, и я собираюсь увезти вас в Нанси, где вы окончите свои дни. Но…
      Тут Анна встала и подошла к дверям, чтобы убедиться, что их никто не слушает.
      В ее движениях, позе, жесте было столько изящества, что Генрих еще раз должен был признаться себе, что она очень красива. Он не стал таить это впечатление про себя, а тут же воскликнул:
      — Ей-богу, кузиночка, король Генрих III сделал большую ошибку, не женившись на вас!
      Эти простые слова произвели неожиданный эффект на герцогиню. Ее взор засверкал гневными молниями, губы судорожно сжались, и вся она показалась Генриху олицетворением мстительной злобы.
      — Да, — ответила она, — этот человек совершил страшное безумие, так как я сделала бы из него величайшего государя в мире.
      — Какая жалость, что я уже женат! — пробормотал наваррский король. — А то вы помогли бы мне увеличить мое крошечное государство!
      Но Анна не улыбнулась в ответ. Ее лицо приняло, наоборот, важное, почти торжественное выражение.
      — Кузен, не шутите этим! — сказала она. — Давайте поговорим серьезно, так как от вашего ответа зависит, воцарится ли между нами мир или продлится война!
      — Но мне кажется, что мы с вами находимся в разгаре военных действий. Разве я — не ваш пленник?
      — И да, и нет!
      — Это как?
      — Вы похитили меня в Блуа и повезли в Наварру. Я контрингригой подставила вам ловушку и привезла вас пленником в Анжер, чтобы доказать вам, что я в состоянии бороться с вами.
      — О, я охотно признаю это!
      — Так выслушайте же меня, кузен, я хочу всецело открыться вам. Странная у меня судьба! Карл IX должен был жениться на мне и не женился. Генрих III был моим женихом и потом отверг меня. Электор палатинский сватался за меня. Я была близка к короне Франции и Германии, но и та, и другая ускользнули от меня. Дочь и сестра государей, я не смогла сама добиться трона, не могла добиться власти…
      — А вам хотелось бы властвовать?
      — О! — воскликнула Анна, и в ее взоре отразилась целая буря страстей и желаний. — За корону, за власть я бы… Но будем последовательны. Сегодня по дороге из замка видама Панестерского сюда я мечтала о разных вещах; между прочим, мне представился план, который было бы нетрудно осуществить.
      — Именно?
      — Я хочу разделить половину Европы на две части. Генрих с ироническим недоумением взглянул на Анну и ответил:
      — Не находите ли вы, что мы несколько уклонились от своей темы? Я начал с объяснения в любви, а вы сводите это к предложению исправить заново карту Европы!
      — Вы только послушайте. Половина Европы, которую я имею в виду, будет отделяться линией, идущей по Рейну от устья до источников и затем по Альпам до Адриатики.
      — Иначе говоря, эта половина вместит в себе Фландрию, Лотарингию, Эльзас, Франшконте, Швейцарию, Савойю и Италию?
      — Вы забыли еще Францию и Испанию, кузен!
      — И Наварру тоже?
      — Да, и Наварру. Из этой территории я вырежу два государства. К первому отойдут Фландрия, Эльзас, Лотарингия, весь левый берег Соны и Роны, Италия, Савойя и Швейцария.
      — Так-с. А вторая?
      — Вторая начнется у Парижа, захватит Нормандию и Бретань, Анжу и Пуату, оба берега Луары и Гаронны…
      — Наварру, Испанию и Португалию?
      — Вот именно.
      — Вот это будет славное королевство! Продолжайте же, кузина! Кого вы посадите государем в первую половину?
      — Моего брата герцога Гиза, которому слишком тесно в Лотарингии.
      — Допустим. Ну а кому вы предназначаете вторую?
      — Принцу, который по своему желанию будет называться королем Франции или Гаскони.
      — Черт возьми!
      — Последнее потому, что, по-моему, истинной столицей должен быть Бордо.
      — Кто же будет этим государем?
      — Это вы, кузен!
      — Должно быть, вино вашего кузена Франсуа Валуа отличается особыми свойствами, если способно внушить вам такие милые шутки, кузина!
      — Но я вовсе не шучу!
      — Нет? Ну извиняюсь! Я — весь слух и внимание!
      — Итак, предположим, что карта Европы переделана по моему плану. Тогда ваше государство будет состоять из половины
      Франции, католической на две трети, и Испании, которая вся католическая. Ваши новые подданные, которых будет подавляющее большинство, не примирятся с государем-еретиком, и, следовательно, вам придется отказаться от реформаторства и перейти в лоно католической церкви.
      — Ну, так что же? Я вовсе не так легкомыслен, как вы думаете, и не так уж ненавижу папу, чтобы не мог в один прекрасный день примириться с ним. Ну-с, а потом?
      — Потом вы женитесь на мне и возложите на мою голову корону, которую я вам дам.
      — Это будет вполне справедливо, но…
      — Разве вы не уверяли меня только что в своей любви?
      — О, конечно! — ответил Генрих, снова целуя Анну.
      — За нас будет сам папа! — продолжала она.
      — Разумеется, если я отрекусь от гугенотства.
      — И царствующие дома Наварры и Лотарингии станут вершителями судеб всего мира.
      — Все это прекрасно, но…
      В этом «но» чувствовалось противоречие, и брови герцогини досадливо сморщились.
      — Что вы имеете возразить? — нетерпеливо спросила она.
      — Все, что вы говорили до сих пор, мне очень по душе, но… как я могу жениться на вас, когда я уже женат?
      — Я предвидела это, кузен. Когда вы женились на Марго, то были гугенотом; стоит вам перейти в католичество — и папа расторгнет ваш первый брак.
      — О, это — действительно прекрасная идея, но…
      — У вас имеется еще «но»?
      — Да! Что будет с нынешним королем Франции Генрихом III?
      — Я уже приобрела специально для него золотые ножницы, чтобы остричь ему волосы и затем запереть его в монастырь.
      — Отлично! Вы положительно все предвидели. Но…
      — Как! Еще «но»?
      — Ну, да… я хотел только заметить, что испанский король обращался ко мне с таким же предложением!
      — В самом деле?
      — Он предлагал мне руку своей сестры: говорят, будто она очень красива.
      — Потом?
      — Потом… Париж и Лувр. А в возмещение за мое бедное наваррское королевство он предлагал мне… богатую Лотарингию вместе с вашими нансийскими дворцами, кузина! У герцогини вырвался возглас гнева и удивления.
      — И вы отказались? — спросила она затем.
      — Отказался, — подтвердил Генрих.
      — Ну-с, а на мое предложение что вы ответите, кузен? Но Генрих Наваррский недаром был гасконец, а ведь гасконец никогда не ответит прямо на самый прямой вопрос, если есть хоть малейшая возможность ответить уклончиво. Так и Генрих вместо категорического ответа принялся молча вздыхать.
      — К чему эти вздохи? — спросила герцогиня.
      — Я вспомнил о бедной Марго. Что станется с нею, если я оттолкну ее?
      — Она утешится с новым любовником, только и всего!
      — Да неужели? — наивно спросил Генрих. — Неужели вы думаете, что Марго…
      — Ну вот еще! Мало ли у нее было приключений!
      — Не может быть!
      — Но уверяю вас! Генрих снова вздохнул и затем сказал:
      — Ну, в таком случае не будем говорить о ней! — и он опять вздохнул.
      — О ком вы вздыхаете теперь? — кокетливо спросила Анна.
      — Но… этот бедный Амори! Что будет он делать в монастырской тиши?
      — Он будет устраивать религиозные процессии: ведь вы знаете, что это его страсть!
      — Да, это правда! — и Генрих вздохнул снова.
      — Ну, что у вас еще там такое?
      — Ну а наш кузен Франсуа? Что будет с ним?
      — С герцогом Анжуйским? О, этому-то не прожить и года. По крайней мере, все доктора говорят так!
      — А! Ну, так пусть умирает спокойно! Герцогиня решила, что Генрих Наваррскии окончательно побежден, и, обвив его шею и нежно прижимаясь к нему, сказала:
      — О, я отлично знала, что вы примете мое предложение, кузен! Генрих ласково высвободился из ее объятий и сказал с самым наивным видом на свете:
      — Да я и не думал соглашаться, прелестная кузина!
      — То есть… как это?
      — Ну да! Раз наследнику трона, герцогу Франсуа, не осталось жить и года, то из-за чего же я буду хлопотать? Все равно после короля Генриха III законным наследником остаюсь я.
      К чему же мне пускаться на разные ухищрения, чтобы добиться того, что и без этого по праву мое?
      При этих словах Анна отскочила со стоном уязвленной тигрицы.
      — Значит, вы… отказываетесь? — задыхаясь спросила она.
      — Категорически!
      — И вы рискуете иметь отныне во мне беспощадного врага?
      — Полно! От ненависти женщины еще не умирают!
      — Но вы в моей власти!
      — В настоящий момент — да. Но как знать? Бог велик, а будущее неизвестно.
      — Берегитесь!
      — Сударыня, — ледяным тоном ответил Генрих, — мне остается только поблагодарить вас за честь, которую вы мне сделали, пригласив меня отужинать с вами! — и король встал, желая этим показать, что считает разговор окончательно исчерпанным.
      Герцогиня была бледна от бешенства, и ее взор метал молнии.
      — Помните, — прошипела она, — этим ответом вы подписываете себе смертный приговор. Ваша участь уже была решена, и лишь в моей власти было даровать вам жизнь и счастье. Вы отвергаете мою спасительную руку. Берегитесь!
      — Покойной ночи, прелестная кузина!
      Анна пошла к двери. На пороге она обернулась и послала Генриху последний взгляд, в котором смешивались политическая ненависть и бешенство отвергнутой женщины. Однако Генрих, не обращая внимания на нее, спокойно налил себе стакан вина и принялся осушать его, приговаривая:
      — Нет, вина кузена Франсуа решительно превосходны, и я был неправ, заподозрив его виночерпия!
      Анна с треском захлопнула дверь. Щелкнул ключ в замке. Генрих Наваррскии остался один.
      — Черт возьми! — пробормотал он. — Эта чудачка вообразила, что я соглашусь обречь себя на столько хлопот ради чести именоваться королем Гаскони, когда я уверен, что мне все равно не миновать титула короля всей Франции! Но… для последнего необходимо сначала выйти отсюда. Впрочем, зачем я буду думать теперь об этом? Утро вечера мудренее, а я так устал, что мне лучше доверить себя сну, отдохнуть и уже завтра решить на свежую голову, как выбраться из этой ловушки!
      Однако, прежде чем кинуться на кровать, Генрих тщательно исследовал стены. Он убедился, что, кроме той двери, через которую ушла герцогиня Анна, никакого явного или тайного прохода в комнату не имеется. Затем, забаррикадировав эту единственную дверь, он разделся и с наслаждением кинулся на кровать.
      Он пролежал так несколько минут и только было начал погружаться в дрему, как в полу что-то щелкнуло и кровать слегка заколебалась. Генрих хотел сейчас же вскочить, но не тут-то было! Три мощных пружины выскочили из деревянных частей кровати и притиснули пленника вплотную к ложу, а само оно начало опускаться, плавно покачиваясь. Напрасно Генрих кричал, напрасно пытался вырваться из стальных объятий — предательский механизм продолжал свое дело.
      Наконец кровать остановилась, пружины опять исчезли, и Генрих почувствовал себя на свободе. Он кое-как оделся во тьме, соскочил с кровати, но его ноги встретили скользкий, сырой пол.
      Тогда Генрих понял все. Еще в детстве он слыхал, что в анжерском замке имеется так называемая «зеленая» комната, кровать которой установлена на подвижном трапе. С помощью этой кровати без шума и огласки отделывались от неугодных людей, которые исчезали без следа, так как погреба, куда опускался трап, были расположены довольно глубоко под землею, не имели выхода и были окружены непроницаемыми стенами.
      — Н-да-с! — сказал себе Генрих. — Моей звезде будет довольно затруднительно заглянуть сюда. Но как знать? Ведь заглядывают же звезды в самые глубокие колодцы? Ну а пока что необходимо отоспаться, так как силы мне очень и очень понадобятся. Кровать уже исполнила свое дело, и нового предательства мне от нее ждать нечего. А потому заснем! — и Генрих снова улегся на кровать и заснул крепким сном.

      Когда Генрих Наваррский проснулся, в его темнице было не так уже безотрадно темно. Сверху пробивался маленький луч света, и, освоившись с полутьмой, глаз узника мог отдать себе отчет, где он находится.
      Осмотр дал очень мало утешительного. Овальная камера, где помещался Генрих, не имела ни окон, ни дверей. Стены ее были сложены из массивных камней, цемент между которыми от старости сам превратился в камень. Только наверху виднелся люк, через который спустилась кровать. Но до этого люка было много сажен, и, чтобы добраться туда, надо было извне привести механизм в движение и снова поднять кровать наверх. Словом, как ни исследовал наваррский король свою тюрьму, нигде не было видно ни малейшей возможности спастись. Оставалось только ждать какого-нибудь счастливого случая; но откуда мог явиться таковой, Генрих не мог даже приблизительно представить себе. Вдобавок ко всему его начали мучить голод и жажда. Неужели о нем забыли, или… или это тоже входило в программу мести Анны Лотарингской? Уж не хотят ли уморить его с голода? О, из всех смертей это была бы самая мучительная!
      И снова, и снова принимался Генрих осматривать свою комнату, но, как и прежде, нигде не было видно ни малейших следов какого-нибудь выхода. А тут еще единственный луч света, шедший сверху, стал тускнеть и угас. Видимо, опять наступил вечер. Целые сутки провел он в заточении, а спасения не было… не было…
      Генрих почти с отчаянием бросился на кровать. Он пытался не терять бодрости и веры в свою спасительную звезду, старался сохранить остатки своей обычной благодушно-иронической философии; однако действительность была так страшна, положение так безнадежно, что невольно в душу закрадывался смертельный ужас. Умереть таким образом! Попасться в такую глупую ловушку?
      Покончить свои дни в тюрьме в тот самый момент, когда будущее, казалось, засверкало особенно радужной надеждой? О, какая бессмысленная, какая жестокая ирония судьбы!
      Вдруг какой-то шум привлек обострившийся в тишине слух короля. Генрих вскочил и стал прислушиваться. Наверное, это скрипнули там наверху; может быть, поднимают люк, чтобы спустить узнику съестные припасы?
      Шум повторился, однако он шел не сверху. Генрих не мог понять, откуда именно доносился он, но ему казалось, что этот шум, похожий на скрип отпираемого заржавленного замка, доносится не то снизу, не то сбоку, но уж никак не сверху.
      Сердце сильно забилось у Генриха, в душе сверкнула новая надежда. Теперь звук стал явственнее, хотя принял совсем другой характер: где — то у стены осторожно, но настойчиво работали мотыгой. Теперь наваррский король уже отчетливо мог разобрать, что шум шел у стены из-под пола. Генрих соскочил с кровати и прилег ухом к полу. Да, шум становился все явственнее, сомневаться было невозможно — кто-то шел на помощь пленнику! Но кто? Ноэ? Гасконцы? Или другой неведомый друг?
      Генрих не успел ответить себе на этот вопрос, как плита, на которой он лежал, покачнулась, и только он успел вскочить на ноги и отпрыгнуть в сторону, как эта плита поднялась, открывая проход. Из последнего вырвался луч света, и сейчас же в камеру вползли два человека. Один был в маске и имел вид знатного барина, в руках у него был фонарь, другой, по-видимому, был простым рабочим.
      — Ваше величество, — сказал человек в маске, — мы друзья, пришедшие освободить вас!
      «Где я слышал этот голос?» — подумал Генрих, невольно вздрогнув при словах незнакомца. А человек в маске продолжал:
      — Не шумите, не расспрашивайте, а прыгайте вниз, я выведу вас на свежий воздух! — он протянул Генриху руку, помог ему спуститься и затем обратился к каменщику: — Надо поставить плиту на прежнее место и постараться привести все в прежний вид.
      Они подождали, пока каменщик справится со своей задачей, и затем осторожно направились по узкому, невысокому подземному коридору. В нескольких местах они останавливались, и каменщик опять заделывал проходы, в нескольких местах замаскированный незнакомец запирал тяжелые железные двери. Наконец после получасового перехода открылась последняя дверь, и в лицо наваррского короля ударила струя свежего, сырого воздуха.
      Генрих поднялся на две ступеньки и вдруг увидел звездное небо, тогда как прямо перед ним с глухим шумом и рокотом катились темные массы воды.
      — Это Луара! — кратко пояснил замаскированный. — Теперь следуйте за мною!
      «Странное дело! — снова подумал Генрих. — Я положительно слыхал прежде этот голос!»
      Некоторое время незнакомец вел спасенного Генриха вдоль берега Луары, наконец они углубились в сеть узких кривых переулочков.
      — Куда вы меня ведете? — спросил Генрих.
      — К спасению, государь.
      — Значит, я был в большой опасности?
      — В смертельной. Вас хотели уморить с голода!
      — Я так и думал, — пробормотал Генрих, который не мог отделаться от невольной дрожи.
      — К счастью, друзья зорко следили за вами.
      — Какие друзья?
      Генрих увидел, как сверкнул взор незнакомца, когда последний с горечью ответил:
      — Друзья, о дружеских чувствах которых вы даже не подозревали.
      — А я увижу этих друзей?
      — Да, сейчас! — незнакомец указал на одну из дверей и прибавил: — Вот сюда! — и он отодвинулся, пропуская рабочего с киркой, в руках у которого был ключ.
      — Значит, здесь живут мои неведомые друзья?
      — Да.
      — Но… вы?
      — Я — выходец с того света.
      — Что вы хотите сказать этим?
      — А вот судите сами! — и с этими словами незнакомец одной рукой поднес фонарь к своему лицу, а другой приподнял маску. У Генриха вырвался крик ужаса.
      — Но это невозможно! Ведь ты умер! — крикнул он.
      — Но сударь! — ироническим тоном произнес незнакомец, оправляя на себе маску. — Вы, конечно, поверите, что я не по доброй воле стал вашим другом.
      — Еще бы! Я думаю!
      — Но я повиновался полученным мною приказаниям.
      — От кого?
      — Вы это сейчас узнаете, — и замаскированный толкнул дверь, приглашая Генриха войти. Наваррский король мгновенье поколебался и сказал:
      — Как знать? Может быть, ты расставил мне новую ловушку?
      — К чему бы я стал тогда столько хлопотать над вашим освобождением? И для чего мне было показывать вам свое лицо?
      — Ты прав! — и с этими словами Генрих вошел в дом. Незнакомец повел его по полутемному коридору и наконец остановился перед дверью, но, перед тем как открыть ее, снова обернулся к Генриху и сказал:
      — Государь, я был вашим ожесточенным врагом, однако за то зло, которое вы мне причинили…
      — И которое ты сам навлек на себя, несчастный!
      — Пусть! Но ведь если я и навлек на себя это зло, то надо согласиться, что, идя против вас, я лишь следовал приказаниям свыше. Я был душой и телом с вашими врагами…
      — Ну и что же?
      — Но, если эти враги станут вашими друзьями, простите ли вы меня?
      — Да.
      — И дадите ли вы мне слово, что не выдадите тайны моего воскрешения?
      — Клянусь в этом!
      — Благодарю вас, ваше величество!
      Человек в маске постучал в дверь, и в ответ послышался женский голос, приглашавший войти. Дверь открылась, и изумленный Генрих очутился перед королевой Екатериной, которая встретила его следующими словами:
      — Добро пожаловать, сын мой! По ее знаку замаскированный ушел, закрыв за собою дверь. Тогда королева села и продолжала:
      — Знаете ли вы, сын мой, что я вырвала вас из когтей смерти?
      — Государыня!..
      — Хотите забыть все прошлое и помнить лишь об одном: что вы — муж французской принцессы крови? Я понимаю, вы еще не освоились с происшедшим, еще не постигли логики вещей. Ну, так сядьте и выслушайте, что я вам скажу! Генрих повиновался. Королева продолжала:
      — Этой ночью в Анжерском замке был заключен договор. Я хорошо знакома с Анжерским замком; я долго жила здесь с покойным королем-супругом и в свое время приняла все меры, чтобы иметь возможность слышать все происходящее в замке. Я прибыла вовремя и слышала все: совещание Генриха Гиза и Анны Монпансье с герцогом Анжуйским, разговор Анны с братом, а также все, что говорилось между вами и герцогиней Анной за ужином в зеленой комнате. И вот этот-то разговор окончательно решил мои сомнения. Я и прежде думала спасти вас, чтобы не усиливать партии Гизов, но после вашего благородного ответа этой злодейке Анне я поняла, что вся надежда будущего — только в вас! Теперь я разъясню вам в кратких словах всю сеть происшедших здесь переговоров. Гизам надо было во что бы то ни стало получить право распоряжаться вашей судьбой. Чтобы добиться этого права, они предложили Франсуа поднять восстание против короля Генриха III и обещали ему поддержку для возведения на трон его,
      Франсуа. Однако последний тоже отравлен Гизами — он еще сам не знает этого, как не знает того, что яд, данный ему, действует медленно, но верно. Через год, самое большое через два, Франсуа не будет на свете. Это время Гизы хотели употребить на борьбу с королем, и борьба была бы легка, так как Гизы надеялись привлечь к себе единственных соперников, то есть Франсуа и вас. Анна надеялась, что ввиду затруднительного положения вы пойдете на соглашение с нею и сделаете ее своей женой. Если бы вы приняли ее предложение, она дала бы вам возможность бежать, а под видом вас для успокоения Франсуа был бы спущен в подземелье кто-нибудь другой. Если же вы не захотели бы согласиться, как это и случилось, то вас решено было уморить голодом в подземелье зеленой комнаты. Но… они ошиблись в расчетах! Я еще много лет тому назад велела устроить тайный ход в это подземелье, известный только мне одной, и им я и воспользовалась, чтобы спасти вас!
      Екатерина замолчала. Генрих взял ее руку и почтительно поцеловал.
      — Да, я должна была сложить оружие! — продолжала Екатерина, и в ее голосе звучала глубокая скорбь. — С самого начала я тщательно оберегала род Валуа от гибели. Но на моих глазах гибли отпрыски этого рода, не оставляя новых побегов. Теперь осталось только два представителя рода Валуа — Генрих и
      Франсуа. Франсуа отравлен, как я уже сказала, он — не жилец на белом свете. А Генрих — бездетен. К кому же переидет трон? Неужели к Гизам? О, нет! Это я уж никак не могла допустить!
      Так пусть же не угасают Бурбоны, и, если Валуа суждено умереть без продолжателя рода, пусть Генрих Бурбонский воссядет на древний трон французских королей!
      — Но, государыня, — воскликнул наваррский король, — ведь кузен Генрих молод и здоров, он еще долго процарствует!
      — Допустим, ну а… после него?
      — Разве у него не может родиться сын?
      — Нет! — грустно ответила Екатерина, покачав головой. — Однако, что бы то ни было, сколько бы ни продлилось царствование Генриха, я верю, что вы не пойдете ни на какие интриги, ни на какое насилие, чтобы захватить трон в свои руки.
      Если Генрих умрет без наследника — трон по праву ваш. Но обещаете ли вы мне, что до того времени вы будете всеми силами и мерами защищать трон Валуа от всякого посягательства на него извне?
      — Обещаю и клянусь!
      — Ну, так приди в мои объятья, сын мой! — и Екатерина, обняв наваррского короля, сердечно поцеловала его.
      Генрих ответил ей таким же сердечным поцелуем и, встав на одно колено, торжественно провозгласил:
      — Клянусь, что до последней капли крови, до последнего вздоха я буду защищать французский трон, корону и жизнь короля Генриха III!
      — Я верю тебе, сынок, — ответила Екатерина. — А теперь едем в Амбуаз!
      По приказанию королевы были поданы лошади и экипаж, и Екатерина двинулась в обратный путь. Когда бойницы и стены анжерского замка были уже далеко за спиной, Генрих, ехавший верхом рядом с экипажем королевы, наклонился к окну и сказал:
      — Воображаю удивление моих дружков Гизов, когда, заглянув в подземелье, они не найдут меня там!
      — Их ждет, быть может, еще больший сюрприз, — ответила Екатерина. — Сейчас мой человек поедет в Блуа с письмом от меня к королю! Как бы им самим не попасть в положение, которое они готовили тебе!

      Читатели, наверное, не забыли Рауля, прекрасного пажа, безумно влюбленного в Нанси. Но последняя была кокеткой и потому не подпускала особенно близко прекрасного Рауля, не давая ему, однако, терять надежду.
      — Вот было бы славно, — не раз говаривала она ему, если бы такая благоразумная девица, как я, вышла замуж за какого-то пажа! Нет-с, сударь, благоволите сначала выйти в люди и стать настоящим дворянином, а потом уж мы посмотрим.
      Раулю было долго ждать, а потому однажды он подстроил Нанси ловкую штуку, о которой читатели благоволят вспомнить из восемнадцатой главы романа «Похождения „Валета Треф“«. Сначала Нанси сильно встревожилась, но так как дело обошлось без последствий, то она, решив на будущее время быть осторожнее, повела с Раулем прежнюю тактику.
      Наконец Раулю удалось добиться повышения и из пажа стать шталмейстером. Казалось бы, все препятствия к браку устранены?
      Не тут-то было! Нанси опять нашла причину для отсрочки, заявив, что положение политических дел сейчас не таково, чтобы заниматься свадьбой. А тут, как мы уже упоминали в одной из первых глав этого романа, Генрих Наваррский услал Рауля с тайным политическим поручением к герцогине Анне.
      Читатели уже знают, в чем состояло это политическое поручение, как знают и то, что Рауль с успехом выполнил его.
      Действительно, Анна полюбила красавца-пажа и приблизила его к себе. В результате — пленение Анны, гибель шаланды, появление «призрака» в замке видама Панестерского и падение Рауля в недра ублиетты.
      Но судьба благоволила к красавцу-пажу, и он не разбился при падении, как того можно было бы ожидать. Ублиетты Панестерского замка уже давно оставались без употребления, и их дно заросло таким слоем тины и грязи, что представляло собою довольно мягкую подушку. К тому же Луара с течением времени отступила от прежнего русла, так что воды в ублиетте почти не было. Вот это-то и спасло жизнь Раулю.
      Тем не менее падение было достаточно серьезным, и первый момент Рауль пролежал без чувств. Когда же сознание вернулось к нему и он стал двигать руками и ногами, то он убедился, что все дело ограничилось оглушением, но ни один член не был сломан у него.
      Убедившись в этом, Рауль принялся первым делом выкарабкиваться из тины. После долгих усилий это удалось ему, и, взобравшись на каменистый выступ, он начал рассуждать обо всем происшедшем. Он сразу сообразил, что стал жертвой мистификации герцогини Анны. Однако в таком случае, значит, она жива? А если она жива и скрывается, то не делом ли ее рук было крушение шаланды? Но одна она не могла бы вызвать катастрофу.
      Значит, у нее оказался сообщник? Словом, как видит читатель, Рауль и тут не потерял обычной догадливости и быстро ориентировался в создавшемся положении.
      Покончив с рассуждениями о прошлом, он перешел к настоящему, которое было далеко не утешительным. Ледяная сырость пронизывала все тело, темнота не позволяла ступить ни шага, так как, кто знает, быть может, где-нибудь зияла новая пропасть?
      И Рауль решил продержаться кое-как до наступления дня, когда, наверное, свет заглянет в эту мрачную трубу и даст возможность придумать что — либо для освобождения.
      Вдруг его внимание привлек чей-то слабый стон, раздавшийся совсем близко от него. Рауль насторожился. Стон повторился. и этот звук показался ему просто райской мелодией.
      Во всяком случае это был товарищ по несчастью, а быть не одному в таком положении — это уже значительно больший шанс на спасение.
      — Боже мой! Где я? — произнес тот же голос.
      — Ба, да можно подумать, что это мой друг Гастон! — воскликнул Рауль.
      — Боже, а это Рауль? — ответил Гастон.
      — Да. Как вы сюда попали?
      — Я отправился с видамом осматривать по поручению герцогини Анны ее комнаты, как вдруг пол подо мною поколебался и я упал. Я был так оглушен падением, что…
      — Постойте-ка, друг мой! Прежде всего расскажите мне, каким образом вы очутились с герцогиней Анной?
      — Мы вместе спаслись с шаланды.
      — Гм! Это наводит на размышления… Ну-с, итак, вы отправились осматривать ее комнаты и попали в западню? Со мною случилось почти то же самое.
      — Но как выйти отсюда?
      — Нам придется обождать рассвета, так как в этой тьме ничего нельзя предпринять. По моим соображениям, нам уже недолго ждать!
      Они замолчали, страстно впиваясь невидящим взором в непроглядную тьму. Действительно, Рауль оказался прав.
      Мало-помалу эта тьма рассеивалась, уступая место какой-то неопределенной серости. Сначала выдвинулись осклизлые, мрачные
      стены ублиетты, затем Рауль разглядел неясный силуэт Гастона, лежавшего в нескольких шагах от него, а вскоре стало достаточно светло, чтобы можно было вполне ориентироваться в их местонахождении.
      Первым делом Рауль убедился, что они находятся на самом дне и что им не грозит никакая иная пропасть. Тогда он осторожно подошел к Гастону, помог ему выбраться на сухое место, освидетельствовал, не сломано ли что-нибудь у него, и затем, усевшись опять на выступ, сказал:
      — Ну-с, а теперь, прежде чем выйти отсюда, нам необходимо поговорить!
      — Поговорить? — удивленно переспросил Гастон.
      — Вот именно! Многое во всей этой истории еще неясно для меня! — и Рауль принялся допрашивать Гастона с искусством опытного, заматерелого следователя.
      Как ни вертелся бедный гасконец, ему все же пришлось сознаться в своем ослеплении и безумии.
      Конечно, Рауль сурово выговорил Гастону всю мерзость его поведения, но вместе с тем разве Гастон уже не был наказан за свою измену и разве этот урок не отобьет у него охоту на будущее увлекаться женщинами в ущерб политике? К тому же сам
      Рауль не чувствовал свою совесть достаточно чистой, так как и его роль при Анне была не из красивых. А главное — вдвоем было несравненно легче выбраться из этой западни, и потому, дав товарищу суровый нагоняй, Рауль великодушно отказался от права быть его судьей в этом деле и перешел к обсуждению способов бегства.
      Способ был только один: надо было воспользоваться тем самым отверстием, через которое в ублиетту проникал свет. Это отверстие было поперечной трубой, которая соединяла ублиетту с Луарой. Правда, эта труба приходилась довольно высоко, но, встав на плечи друг другу, можно было добраться до нее.
      Так и сделали. Гастон подставил свои плечи, Рауль вскочил на них, уцепился руками за край трубы и подтянулся к выступу. Утвердившись там, он заглянул в трубу и увидел воду, озаренную солнцем, и часть противоположного берега. Правда, у самого выхода труба была слишком узка, чтобы сквозь нее мог протиснуться человек, но у Рауля сохранился его кинжал, а камни, которыми была обложена труба, стали настолько дряблыми от времени, что расширить проход на небольшое расстояние было делом недолгих трудов.
      Конечно, Рауль сейчас же принялся за работу, и скоро его радостный возглас оповестил Гастона, что выход найден. Однако их испытания еще не кончились. Ведь опасно было выходить при свете дня: не для того спровадила герцогиня обоих молодых людей, чтобы пощадить их, если им удастся выбраться. Следовательно, затаив муки голода и жажды, приходилось ждать до вечера.
      Наконец яркий луч света, пробивавшийся в ублиетту из боковой трубы, стал меркнуть. Тогда Рауль вскочил снова на плечи своего товарища по несчастью, взобрался на выступ, укрепился и протянул Гастону руки, в свою очередь помогая ему подняться туда же. Затем они поползли по трубе навстречу свободе и жизни.

      У ворот города Нерака виднелся хорошенький белый домик, окруженный деревьями и украшенный ползучим виноградом. В один прекрасный январский вечер, когда было тепло, как весной, когда по всей долине цвели подснежники и зеленел газон со скромно распускающимися то там, то сям фиалками, по террасе белого домика рука об руку прогуливались двое молодых людей — молоденькая девушка и красивый дворянчик, костюм которого свидетельствовал, что он только что прибыл из дальнего и трудного путешествия. Молодой человек говорил очень бойко и красиво, а девушка внимательно слушала его, хотя ироническая улыбка все время не сбегала с ее лица.
      — Возлюбленный мой Рауль, — сказала она наконец, — вы изъясняетесь чрезвычайно поэтично, но так бестолково, что мне очень трудно понять что-либо!
      — Ах, дорогая моя Нанси, но это всегда происходит, когда накопится столько новостей!
      — Ну-с, тогда начнем спрашивать по порядку. Итак, король возвращается?
      — Да, я опередил его всего на несколько минут.
      — А Ноэ? Лагир?
      — Они с ним.
      — А шаланда?
      — Как я уже говорил вам, шаланда потерпела крушение, но бочки удалось спасти.
      — Вот тут-то как раз ваш рассказ становится очень непонятен!
      — Но что же тут непонятного? Выбравшись вечером из ублиетты, мы с Гастоном переплыли на другую сторону Луары, где оставались Гардуино и Лагир. Там нас обсушили, накормили. Тем временем прибыл Ноэ, а с ним — сир д'Энтраг, двенадцать вооруженных молодцов и большая лодка. Узнав, что король, по всем признакам, попал в плен, Ноэ предложил осадить замок и взять его приступом. Мы переехали обратно Луару и постучались в двери замка. Так как нам никто не отворил, то мы высадили дверь. Замок оказался совершенно пустым, и только в одной из комнат мы нашли плачущую Берту де Мальвен.
      — А король?
      — Короля отправили под надежным эскортом в Анжер, куда нам, разумеется, нельзя было соваться открыто. Тогда мы решили, что король уж как-нибудь выкарабкается из беды, в которую он попал, а нам следует заняться спасением бочек.
      — Это было не легкой работой, должно быть?
      — Нам пришлось употребить две ночи подряд, чтобы вытащить все бочки из воды и погрузить их на барку. Только под утро второй ночи дело было окончено. Вдруг мы увидели большую лодку, быстро спускавшуюся по Луаре; на носу ее стоял человек, махавший белым платком. Ноэ пригляделся и крикнул нам, что это наш король. Действительно, это оказался нам возлюбленный монарх.
      — Но откуда он явился?
      — Из Амбуаза.
      — От королевы-матери?
      — Именно.
      — И ему удалось ускользнуть из рук герцога Гиза и герцогини Монпансье, этой «женщины-дьявола», как ее называют?
      — По-видимому, да, так как он был на свободе. В этот момент на горизонте показалось облако пыли.
      — А вот, должно быть, и сам король! — сказал Рауль. Действительно, вскоре вдали вырисовался конный отряд из шести человек, во главе которого несся всадник с большим белым пером.
      Тогда Нанси, опять обратившись к Раулю, сказала ему: — Милый мой Рауль, вы очень подробно рассказали мне о своих приключениях, но упустили один пункт, которого вы коснулись бегло и мимоходом.
      — А именно, дорогая моя?
      — Что вы делали в Нанси, в этом одноименном со мною городе?
      — Я исполнял возложенное на меня поручение.
      — А что это было за поручение?
      — Это политическая тайна, милочка!
      — Как бы не так! Ну-с, так как под предлогом политики вы несколько позабыли про свои клятвы и обеты…
      — Да никогда!
      — Рассказывайте! Я все время имела кое-какие сведения о вас!
      — Но я люблю вас, Нанси!
      — Вот в этом-то мне и нужно сначала убедиться, а потому я откладываю наш брак.
      — До какого времени?
      — До того, как мы отправимся в Париж!
      В этот момент Генрих Наваррский на всем скаку подъехал к белому домику, сразу осадил лошадь и соскочил на землю. Услыхав последние слова Нанси, он крикнул:
      — Не отчаивайся, милый Рауль! Ведь Нанси — известная кокетка!
      — Ах, ваше величество! — воскликнула Нанси, покраснев.
      — Но тебе не долго ждать, — докончил Генрих, — потому что в Париже мы будем очень скоро! — и верный своим галантным привычкам король, подойдя к хорошенькой Нанси, расцеловал ее в обе щечки.