Граф Артов был одною из тех северных натур, одаренных удивительным самообладанием и скрытностью.
      Несколько минут он стоял неподвижно, устремив глаза на конверт, который казался ему надписанным рукою его жены. То был действительно растянутый и несколько крупный почерк.
      «В этом конверте, — подумал граф, — заключалось письмо к Роллану де Клэ, то есть к человеку, который, по словам графини, преследовал ее своими несносными любезностями и хотел даже пробраться к ней в Гейдельберг, в ее виллу на берегу Неккара».
      Граф сейчас же вспомнил о насмешливых взглядах за игорным столом, о победоносном виде Роллана при получении этого письма, о неделикатном ожесточении, с которым он старался обыграть его, об угловатости речи, с которой он принял его благодарность, и, наконец, о поспешности, с какою Фабьен вырвал из его рук письмо и сжег на свече. Последнее-то обстоятельство приняло в глазах графа всю важность открытия. Он сложил конверт вчетверо, хладнокровно положил его в карман и вышел, не обратив внимания на маркиза де Шамери, который казался углубленным в чтение Times.
      Но Рокамболь следил за ним, и когда граф ушел, то он посмотрел на часы и пробормотал:
      — Теперь полночь, если не случится только чего-нибудь непредвиденного, все идет пока очень хорошо. Баккара, конечно, ждет своего мужа, если только она воротилась от своей сестры. Можно предполагать, что этот барин разразится припадком горячки и, пожалуй, убьет ее без всяких объяснений.
      На губах Рокамболя показалась улыбка.
      — Эта развязка, — прошептал он, — будет коротка, а вообще самые короткие мелодрамы считаются всегда лучшими… Если же, напротив того, графини еще нет дома, то граф, вероятно, отправится к нему… И тогда выйдет преуморительная история… Ребекка не посмеет нарушить моих приказаний, она, наверное, уехала уже теперь от Роллана, и объяснение его с графом выйдет презабавное.
      И Рокамболь опять принялся за чтение Times.
      В это время граф Артов мчался во весь опор в улицу Пепиньер. На дворе отеля стоял заложенный купе графини; пар, валивший от лошадей, прикрытых попонами, свидетельствовал, что она только что приехала.
      — Давно ли ты здесь? — спросил граф, выходя из фаэтона.
      — Ее сиятельство приехали сию минуту, — ответил ему кучер.
      Граф молча поднялся по лестнице.
      Баккара действительно сейчас только приехала от сестры, с которою провела целый вечер. Когда муж ее вошел, графиня сидела на кушетке в своем будуаре. Ее спокойное лицо осветилось радостью, столь чистой и целомудренной, когда вошел граф, что он почувствовал себя как бы завороженным этим спокойствием.
      — Здравствуй, друг! — сказала она, протягивая ему руку. — Какой ты милый, что возвращаешься домой всегда аккуратно.
      Граф взял руку графини и сел подле нее. Он был очень бледен, но ни малейшая молния гнева не сверкала в его глазах, и графиня, несмотря на свою проницательность, не заметила сначала его мучительной тоски.
      — Какой, однако, ты серьезный! — заметила она. — Ты, верно, проигрался?
      Граф молча пожал плечами.
      — Уж не разлюбил ли ты меня? — тихо спросила она. У графа потемнело в глазах; он провел рукою по лбу, как будто его преследовало какое-то страшное видение. Однако ж он сейчас же оправился.
      — Милая моя Луиза! — проговорил он. — Позволь мне приложить мою руку к твоему сердцу.
      Графиня не понимала его, но немедленно взяла своего мужа за руку и сама прижала ее к своему сердцу.
      Оно билось совершенно спокойно и ровно; улыбка не сбегала с ее уст, а взгляд выражал обычную меланхолию.
      — Но что с тобой, мой возлюбленный Станислав? — спросила она. — К чему все эти глупости?
      — Луиза! — сказал он. — Позволь задать тебе несколько вопросов.
      — Сделай одолжение, господин пристав! Какое же я сделала преступление?
      — Не знаю, — проговорил он холодно. Графиня посмотрела на своего мужа.
      — Господи, не помешался ли он? — прошептала она.
      — Кажется, — ответил ей граф тоном глубокого убеждения.
      Баккара вздрогнула и невольно взволновалась.
      — Ты только что приехала? — спросил он.
      — Да, сию минуту.
      — Ты была у сестры?
      — Разумеется, у сестры.
      — А! — прошептал граф и задумался.
      Баккара мгновенно поняла, что ее муж находится в припадке ревности.
      Быть может, другая женщина, более молодая, более гордая, не столь любящая и, главное, не столь опытная в житейских треволнениях, возмутилась бы при одном намеке на подозрение… Но графиня называлась прежде Баккара; она знала, что воображение поддается предвестникам несчастия слишком скоро для того, чтобы самый доверчивый и самый благородный человек мог бы постоянно быть огражден от подозрительности.
      Она ограничилась тем, что посмотрела на своего мужа и сказала ему, улыбаясь:
      — Бьюсь об заклад, что ты ревнуешь меня?
      — Это правда, — ответил граф, невольно побежденный спокойствием жены.
      — Ну, так исполни же свой долг — употреби права мужа и спрашивай меня, мой дорогой Станислав.
      — Ты, кажется, говорила мне, — пробормотал граф с некоторым замешательством, — что Роллан де Клэ ухаживает за тобой?
      — Сначала в Бадене, а потом в Гейдельберге. Он вытащил меня из воды, когда я и не воображала тонуть, потому что умею плавать, и счел необходимым назвать себя моим избавителем.
      — Именно так.
      — Я знаю только то, что де Клэ отъявленный фат, он способен хвастаться своими любовными удачами, даже и такими, каких у него никогда не бывало. Поэтому-то я и не принимала его… Однако ж, так как я все-таки считаю себя обязанной ему, мне хочется просить тебя об одном позволении.
      — Говори, — сказал граф, решившись выслушать жену до конца.
      — Завтра вечером у нас будут некоторые из твоих друзей, между прочими д'Асмолль, ты ведь, кажется, приглашал его, без церемонии, на чай!
      — Да, что же?
      — Ну, так позволь мне пригласить этого де Клэ. Мы поблагодарим его; через неделю он привезет нам свою визитку, ты пошлешь ему взамен свою, — тем дело и кончится.
      — И больше ничего?
      — Положительно ничего.
      — Ты не видала его по возвращении?
      — Не видала!..
      — Странно!.. — проговорил граф, полуубежденный спокойствием жены.
      Но Баккара нахмурилась.
      — Послушай, милый Станислав! — сказала она, взяв его за руку. — Объяснимся, пожалуйста. Ты такой добрый, такой благородный человек, ты слишком хорошо знаешь мою любовь к тебе, чтобы обижать меня без всякой причины.
      — Вы справедливы, — пробормотал граф.
      — Теперь моя очередь допрашивать, — сказала Баккара с внезапной требовательностью в голосе, — отвечайте же мне!
      Граф молчал.
      — Где ты был, что слышал, что тебе говорили?
      — Я был с Шато-Мальи в клубе и встретил там этого де Клэ, который обходился со мной чрезвычайно дерзко.
      — Это не должно удивлять тебя, так как он осмелился писать ко мне любовные письма. И больше ничего?
      — Нет. С де Клэ было несколько мальчуганов — его приятелей, которые хвастались его любовными интригами и бросали на меня насмешливые взгляды.
      — Это становится серьезнее. Де Клэ способен компрометировать меня. В таком случае я беру на себя труд хорошенько проучить его… Ну-с, дальше?..
      — Дальше, — продолжал граф дрожавшим от волнения голосом, — пока де Клэ играл в карты, ему принесли письмо, которое, как он объявил во всеуслышание, писала ему таинственная дама под вуалью. Эта дама, которую он имел претензию считать аристократкой, ждала его в его квартире. И, — добавил граф с возрастающим волнением, — он бросил конверт под стол, а письмо подал маркизу де Шамери, который, как кажется, в дружбе с ним, но в эту минуту виконт д'Асмолль вырвал записку из его рук и сжег ее.
      — Но ведь это настоящий скандал! Ну, что дальше?!.
      — Эти господа уехали… движимый любопытством, я почти машинально поднял этот конверт… вот он — прочтите его!..
      — Дай сюда! — проговорила живо графиня, протягивая свою руку.
      Граф в волнении смотрел на свою жену. Но вдруг Баккара побледнела, вскрикнула и вскочила со своего места, как бы укушенная ядовитою змеей.
      — О, это невозможно!.. — вскричала она вне себя. — Это просто безумие, затмение рассудка… это положительно мой почерк… и так хорошо подделанный, что можно подумать, что это я сама писала…
      И Баккара опустилась на стул… Но порыв ее негодования был так велик, голос звучал так правдиво, а испуг выразился так наивно, что граф не выдержал и упал перед ней на колени.
      — О! — вскрикнул он. — Прости меня, Луиза, что я осмелился усомниться в тебе!
      Графиня обвила руками его шею и поцеловала его черные кудри.
      — Да и кто не усомнился бы, — прошептала она. Вдруг граф Артов поднялся с места.
      — Графиня, — сказал он так серьезно, что заставил бы содрогнуться самых храбрых, — Роллан де Клэ есть презренный негодяй, и потому он умрет завтра же…
      И этот человек, этот аристократ, в жилах которого текла кровь древних татар, выпрямился с свирепым и угрожающим видом и поклялся убить фата, осмелившегося навести подозрение на женщину, которой он, граф Артов, не побоялся дать свое имя…
      Он сделал шаг к двери с намерением отправиться к Роллану де Клэ, дать ему пощечину и заставить его драться сейчас же, без всяких объяснений.
      Но графиня опять превратилась в Баккара, то есть в женщину, некогда подчинившую юного графа своей воле и отказавшуюся от своей власти только тогда, когда она поняла, что обязанность ее кончена.
      — Не уходи, — сказала она, — и выслушай меня прежде.
      Во взгляде и в голосе ее было столько требовательности, что граф остался.
      — Выслушай же меня! — сказала она. — И ты увидишь, права ли я…
      — Говорите, что я должен делать!
      — Друг мой! — заметила тихо графиня, рассматривая конверт. — Этот почерк похож на мой до такой степени, что, наверное, озадачил тебя и ты вывел такое заключение, какое не могло родиться в твоей голове в минуту хладнокровия.
      — Пожалуй, что ты и права… но… этот почерк?
      — Из двух одно: или де Клэ хвастался, что имел со мной свидание, подделал мой почерк, — словом, вел себя как презренный негодяй, или же все это есть не что иное, как прихоть случайности, по воле которой два существа, родившиеся в разных концах света и никогда не видавшие друг друга, бывают иногда удивительно схожи между собою. А в данном случае имеют одинаковый, совершенно схожий между собой почерк.
      — Но ведь это почти невероятно!
      — Ничего нет невозможного, мой друг…
      — Но эти взгляды… эти улыбки…
      — Замечал ли ты их раньше?
      — Нет.
      — Ну, так, право, это тебе просто показалось. Но я такого мнения: или де Клэ подлец… и тогда его следует наказать публично, среди белого дня… собрав, конечно, предварительно полные доказательства его подлости.
      — Это правда.
      — Или это просто случайность, а в таком случае посмотри на меня хорошенько, мой дружок, и спроси себя: мыслимо ли, чтобы женщина, которую ты возвысил до себя и которая дерзнула принять предложенное тобою имя, была до такой степени низкою, чтобы запятнать честь, даровавшую ей твое прощение?..
      И графиня смиренно преклонилась перед своим повелителем…
      Граф обнял ее и проговорил с восторгом:
      — О, я желал бы, чтобы целый свет — свет, осмелившийся осуждать меня, — видел и прочувствовал, чего ты стоишь, моя ненаглядная жена!..
      Прошла минута безмолвия и волнения между супругами.
      Но вдруг графиня прервала это молчание.
      — Позволь мне. дружочек, действовать самой, как бывало?
      — О, делай что хочешь.
      — Я приглашу де Клэ завтра вечером на чай. Замечай за ним, сколько тебе угодно, и если он осмелится хоть на один момент выйти из пределов глубокого уважения, я сама выдам его тебе.
      — Изволь, — сказал граф.
      Баккара взяла перо и написала следующее:

      «Милостивый государь!
      Я не забыла, чем я обязана вам, и очень хорошо помню происшествие на берегу Неккара. Позвольте мне просить вас пожаловать к нам завтра вечером, в воскресенье, и принять мою благодарность за чайным столом в обществе коротких наших знакомых.
Готовая к вашим услугам графиня Артова».

      Графиня запечатала записку и оставила ее на столе в будуаре.
      — Мой лакей отнесет ее завтра утром, — сказал граф. Супруги вышли из будуара.
      Почти в ту же минуту отворилась дверь, ведущая в кабинет, через который некогда вошел Вантюр к графу. Теперь эта комната обратилась в будуар. Только на этот раз вошел не Вантюр, бывший управитель Маласси, а Цампа — орудие Рокамболя, новый камердинер герцога де Шато-Мальи, Цампа, который, повинуясь приказанию своего незнакомца, устроил себе связь с отелем Артова. Он подошел к столу, где лежала записка графини, осторожно распечатал ее, списал и опять запечатал гербовой печатью, которая лежала на столе.
      — Дело, кажется, спешное, — сказал он про себя, — не сбегать ли мне в Сюренскую улицу? Мой незнакомец сказал мне, что на всякий случай он будет там от двенадцати до двух часов ночи.
      И Цампа вышел на цыпочках из будуара.
      Он не ошибся и действительно застал Рокамболя, переодетого в свой обычный костюм с застежками.
      — А, верно, что-нибудь новенькое? — заметил Рокамболь, увидя Цампу.
      — Право, не знаю, — ответил Цампа.
      — Так зачем же ты пришел?
      — Да отдать вам копию с одного письма, которое графиня написала перед тем, как идти спать.
      — Что же это за записка?
      — Я распечатал ее и списал…
      — Ну, так давай же копию…
      Рокамболь внимательно прочитал приглашение графини Артовой, написанное ею Роллану де Клэ.
      — Черт побери! — проговорил он. — И ты думаешь, что это не новости?
      — Я сказал, что не знаю.
      — А я говорю, что ты болван.
      — Покорнейше вас благодарю!
      — Ты, братец, бессознательно спас наше дело… мы бы погибли, если бы ты не принес мне этого лоскутка бумаги.
      — Стало быть, вы довольны мною?
      — Очень доволен, и особа, в интересах которой я теперь действую, конечно, наградит тебя.
      Цампа поклонился.
      — Приказаний не будет?
      — Никаких… Ступай себе спать.
      Цампа молча повернулся и вышел, а Рокамболь поспешно переоделся и помчался в своем фаэтоне в Пас-си. Ребекка собиралась ложиться спать, когда он приехал. Как истая дщерь Евы, делающая из своей красоты профессию, она никогда не ложилась до двух часов ночи, если даже ей решительно нечего было делать, кроме как гадать на картах.
      — Как! — сказала она с удивлением. — Вы приехали в такую позднюю пору?
      — Моя милая, — отвечал Рокамболь, — возьми перо и пиши, но как можно лучше.
      — Это зачем?
      — Пиши под мою диктовку то, что я буду тебе сейчас диктовать; оно должно быть непременно одинакового почерка с теми, которые ты уже писала Роллану.
      — Отлично, — ответила Ребекка и села к столу, а Рокамболь стал диктовать ей.
      На следующее утро Роллан де Клэ встал довольно рано и в особенно веселом расположении духа.
      У изголовья его сидел Октав, куря сигару и читая газеты.
      — Э-ге! — заметил мальчуган. — Ты теперь уподобляешься Франциску I, когда он спал на пушечном лафете накануне Мариньянской битвы…
      — Ты находишь?..
      — Еще бы… ты по меньшей мере рыцарь, если уж не король; и никогда в душе рыцаря не царствовало такое безмятежное спокойствие перед битвою.
      — Что ты тут говоришь о битвах?
      — Как, ты не боишься?
      — Чего?
      — Графа Артова.
      Роллан презрительно пожал плечами. — Во-первых, мой любезный, — сказал он, — я не вижу, почему я должен бояться графа Артова.
      — Но ведь… рано или поздно… он все узнает.
      — Очень немудрено…
      — И вызовет тебя на дуэль.
      — Ну так что же! Пусть вызывает!
      — Говорят, он страшный человек…
      — Все мужчины одинаковы.
      — Но ведь он уже убил не одного из своих противников…
      — А теперь я убью его, и это будет гораздо оригинальнее и лучше.
      — Ты очень мил.
      — Ах, милейший, — заметил Роллан с энтузиазмом, — какая это женщина, какой ангел, вчера она ездила к сестре и хотя боялась, что ее муж успеет воротиться, а все-таки заехала ко мне…
      В эту минуту позвонили.
      — Что, если это сам граф Артов, — подумал Октав. Но его предположение не оправдалось.
      Камердинер подал Роллану на подносе письмо.
      — От нее! — заметил Роллан вполголоса и, взяв письмо, распечатал его и прочел:

      «Мой возлюбленный Роллан!
      Пишу к тебе в три часа ночи, пока спит мой тиран и все, меня окружающее.
      О, мой небесный ангел, над нашими головами бушует буря, и судьба завидует нашему счастью…»

      — О-го, нет ли каких-нибудь новостей? — подумал Роллан.

      «Вчера я поступила очень неосторожно, написав тебе собственноручно… безумная я, безумная, ты сказал мне, что сжег мое письмо, но ты не сжег конверта, и он попал в руки графа… муж узнал мой почерк. Он приехал вне себя домой от ярости, когда я только что успела воротиться от тебя… О, я думала, что он убьет меня… однако же у меня достало духу солгать, отпереться от всего, сослаться на случайность, что женские почерки бывают иногда похожи друг на друга…
      Наконец он поверил мне, но потребовал от меня, чтобы я написала тебе приглашение на завтрашний вечер к чаю.
      Он намерен подсматривать, следить за нами…
      Роллан, друг мой, будь же тверд, показывай ко мне равнодушие, как будто ты никогда и не видал меня. Я же со своей стороны клянусь, что моя наивность, осторожность и холодность будут больше чем великолепны. О, мы будем спасены, если ты только будешь столь же тверд, как и я…
      Прощай, до завтра… или нет, завтра я буду для тебя чужою, совершенно чужою, — но это только до первого удобного случая, когда мы будем иметь возможность остаться с тобой наедине…
      Прощай, я люблю тебя…»

      Письмо, разумеется, было без подписи. Роллан, как самый отвратительный фат, подал его Октаву.
      — Честное слово, — проговорил Октав, — я охотно отдал бы мисс Элен — мою ирландскую кобылу — за то, чтобы быть завтра вечером у графа Артова. Мне, по правде сказать, очень любопытно знать, как ты будешь вести себя там.
      Раздался еще звонок, и камердинер вошел снова с другим письмом.
      Оно было запечатано печатью с гербом графа Артова и написано рукою Баккара.
      — Какая, право, досада, — заметил опять Октав, — что я не знаком с графом… мне так хочется посмотреть.
      Ровно в девять часов вечера виконт д'Асмолль и маркиз де Шамери выехали из Вернэльской улицы в отель графа Артова.
      — Откровенно говоря, милый Альберт, —сказал Фабьен дорогою, —если бы я не боялся возбудить подозрения бедного графа, я ни за что бы не поехал к нему и, конечно бы, сослался на мигрень нашей дорогой Бланш.
      — Отчего это? — спросил наивно Рокамболь.
      — Да очень просто — ехать к графу для меня теперь истинное наказание, а целовать руку его жены — одно постыдное лицемерие.
      — Следовательно, по-твоему, не следует никуда и ездить?
      — О, ты и не думаешь, как я глубоко верил раскаянию этой женщины, как веровал в нее, как чтил эту высокую добродетель, отделившуюся от грязи, как отделяется алмаз от углерода, и что же, через десять минут мне придется стать с ней лицом к лицу и смотреть на ее раскаявшееся лицо и при этом думать: «Эта женщина — воплощенная ложь!»
      — Граф — человек безукоризненный во всех отношениях, — проговорил Рокамболь, — и его жена, вероятно, сумасшедшая, если не любит его…
      — И предпочла ему этого болвана де Клэ! — добавил Фабьен с горечью.
      Карета остановилась у подъезда. Лакей в графской ливрее с гербами поспешно отворил дверцу кареты и откинул подножку.
      Молодые люди поднялись по парадной лестнице и вошли в гостиную.
      Эта огромная комната с темными обоями и темными картинами испанской и фламандской школ освещалась только двумя лампами под матовыми шарами, которые стояли на камине. Эти лампы вместе с двумя свечами, горевшими на пианино, распространяли в этой комнате какой-то таинственный полусвет. По простой ли случайности или так было подстроено — но освещение это не позволяло Фабьену и Роллану де Клэ приметить маленькой разницы в лице мнимой и настоящей графини Артовой.
      Когда виконт д'Асмолль и Рокамболь вошли к графине, то она сидела около рабочего столика в обществе семи или восьми персон.
      Баккара рассказывала герцогу де Шато-Мальи про некоторые особенности русской жизни.
      Граф Артов сидел на диване и разговаривал вполголоса с одним из гостей.
      Он поспешно встал, услышав доклад о виконте д'Асмолле и маркизе де Шамери, и пошел им навстречу.
      — А, милости просим, дорогой Фабьен! — сказал он виконту. — Графиня уже думала, что вы нас забыли и не приедете, а ей очень хочется видеть вас…
      — Графиня слишком любезна, — заметил Фабьен и, подойдя к Баккара, поцеловал ей руку.
      — Любезный виконт, — сказала она, — вы, как видно, сделали очень много хорошего с прошлого года.
      — Я женился, позвольте представить вам моего шурина маркиза де Шамери.
      Несмотря на свое обычное хладнокровие и самообладание, Рокамболь слегка вздрогнул; он невольно боялся встретиться со взглядом графини. Но он стоял в тени и к тому же великолепно изменил свою наружность и голос.
      Баккара взглянула на него совершенно равнодушно, поклонилась и повернулась к двери, откуда входило совершенно новое лицо.
      При виде его, при его имени Фабьен содрогнулся — это был Роллан де Клэ.
      Он вошел проворной непринужденной поступью и поклонился графине.
      Граф пожал ему руку и тихо сказал:
      — Здравствуйте, мой противник в картах, вы очень любезны, что пожаловали к нам.
      Роллан взглянул на графа, и ему показалось, что взор его был холоден, как клинок шпаги, и несмотря на то, что он был храбр, ему вдруг сделалось страшно, и его тайный страх укрепил в нем решимость согласоваться с секретными наставлениями полученного утром письма. Он поклонился графине и, сказав ей какой-то уже давно избитый комплимент, отошел в сторону.
      — Эта женщина обладает редкою и наглою смелостью! — подумал Фабьен.
      — Я трепещу, — шепнул ему на ухо Рокамболь, — чтобы Роллан не наделал каких-нибудь глупостей!
      В десять часов подали чай, и разговор сделался общим. Роллан смотрел украдкою на графиню и думал:
      — Удивительно, она еще никогда не была так прекрасна, она прекраснее, моложе и гораздо изящнее в обращении, чем была вчера. И если подумать, что все это делается единственно для меня!..
      Заговорили о путешествиях.
      Графиня была очень весела: она рассказала про свое пребывание в Гейдельберге, несчастное приключение на водах Неккара и героизм Роллана, бросившегося в воду спасать ее.
      Во время этого рассказа Роллан слегка покраснел и смутился под холодным взглядом графа… Но граф знал, что он писал любовные письма к его жене, и, следовательно, мог приписать этой причине его смущение. Впрочем, Роллан безукоризненно соблюдал приличие и сдержанность: он не подходил близко к графине, не старался сесть около нее и даже целых два часа терпеливо играл в вист.
      В полночь Фабьен, сидевший почти все время как на иголках, стал собираться домой. Он подошел к Роллану и шепнул ему:
      — Пойдем, умоляю тебя, ради нашей дружбы. Роллан, не возражая, встал с места и взялся за шляпу. За исключением двух английских офицеров, все гости уже разъехались, оставались также Рокамболь, Роллан и Фабьен.
      Между тем как граф прощался с гостями, Роллан поцеловал руку графини и шепнул ей:
      — Видите, графиня, я в точности исполнил ваше приказание.
      Затем он поклонился и ушел, оставив Баккара в недоумении: что он хотел ей этим сказать и какие могла она отдавать ему приказания.
      Она тщетно старалась объяснить себе эти слова, когда ей, наконец, пришло в голову, что Роллан, не отказываясь от роли вздыхателя, хотел, вероятно, намекнуть ей, что догадывается, по каким причинам она не приняла его в Гейдельберге, и таким образом приписывал рыцарскую заслугу своей сдержанности.
      — Ну, — сказала она мужу, когда они остались вдвоем, — какое впечатление произвел на тебя сегодняшний вечер, мой дружочек?
      — Я нахожу, что мы вчера совершенно напрасно оклеветали Роллана и что я был, вероятно, очень смешон, когда взбесился на тебя за сходство почерков.
      — Следовательно, ты не ревнуешь больше? — спросила, смеясь, графиня.
      — О, конечно, нет, и ты лучшая из женщин, если прощаешь меня.
      Граф почтительно поцеловал руку своей жены и вышел в свой кабинет.
      На другой день после этого, около полудня, граф Артов поехал верхом в Булонский лес. За ним следовал нарядно одетый слуга.
      Объехав озеро и Прэ-Камелан, граф почувствовал жажду и, пришпорив лошадь, помчался к Арменонвильскому павильону. Доехав до него, граф сошел с лошади и, войдя в одну из отдельных беседок, спросил себе мороженого.
      В соседней с ним беседке разговаривали два человека. Конечно, граф и не подумал бы прислушиваться к их разговору, если бы он не узнал голоса одного из них, Октава, которого граф видел накануне в клубе.
      И граф невольно стал прислушиваться.
      — Честное слово, — говорил Октав, — мне очень хотелось быть вчера на вечере у графа Артова.
      — Роллан, должно быть, был недурен, — отвечал его собеседник. Его голос был незнаком графу.
      Он невольно содрогнулся.
      — Но, — продолжал Октав, — я не видел его сегодня утром, и, кажется, все обошлось благополучно.
      — Что все?..
      — Но ведь Роллан был скромен, вежлив, сдержан и вообще вел себя вполне тактично.
      — Но это его роль.
      — Графиня тоже показала полное равнодушие, так что ни один мускул не дрогнул на ее лице.
      При этих словах холод охватил сердце графа, и он чуть не разбил блюдечко, которое держал в руке… однако он сдержал себя и, побуждаемый желанием узнать правду, стал опять прислушиваться…
      — Честное слово, — продолжал между тем Октав, — только женщины и могут иметь «чело, никогда не краснеющее», как это говорит достопочтенный Жан Расин.
      — Это верно, они больше мужчин умеют управлять собой.
      — А графиня, по словам Роллана, была просто восхитительна. Она притворилась, что видит его в первый раз, и едва говорила с ним.
      — Однако уверен ли ты, что Роллан не хвастает?
      — Да.
      — И его на самом деле любят?
      — Конечно.
      — Ты видел у него когда-нибудь графиню?
      — Нет, но я видел ее в опере.
      — С ним?
      — Да.
      — Она была без вуали?
      — Нет, но она сняла ее потом в ресторане.
      При этих последних словах у графа на лбу выступил холодный пот.
      — К тому же, — продолжал Октав, — я наперсник Роллана; он показывает мне все ее письма. Я ведь первый узнал, что графиня принимала его в Пасси. Наконец, я был вчера утром у Роллана, и при мне принесли письмо…
      — От графини?
      — Разумеется. В этом письме графиня предупреждала его, что он получит другое, которое будет приглашением на чай.
      Граф чуть не вскрикнул при этих словах.
      — Только ты, конечно, понимаешь, — продолжал Октав, — что одно второе письмо было написано рукою графини.
      — Первое, как и все остальные, рукою ее горничной. Баккара чересчур осторожна.
      — Но ведь Роллан рискует в таком случае своей жизнью.
      — Я говорил ему то же самое.
      — Я никогда не видал графа Артова, но знаю достоверно, что он ужасный, неумолимый человек, владеющий великолепно оружием.
      — Да, если у него достало духу жениться на Баккара, так надо же иметь такие качества, потому что…
      Октав не успел договорить, ему послышался дикий вопль, и когда он поднялся со своего места, то… в дверях беседки, где он сидел, стоял сам граф Артов.
      Он был бледнее мертвеца, губы его судорожно подергивались, а глаза горели каким-то особенным огнем.
      Он подошел к испуганному Октаву и с необыкновенною силой поставил его на колени.
      — Милостивый государь, — сказал он хриплым голосом, — вы, вероятно, узнали меня — я граф Артов — тот самый, над честью которого вы издевались целый час. Я мог бы тотчас же убить вас — даже без всякого оружия… но вы еще ребенок, у вас, может быть, есть мать, которая любит вас, и я оставляю вам жизнь… я прощаю вас, но только с одним условием.
      В этот момент граф был положительно страшен и так величествен, что обоих юношей объял ужас. Октав, дрожа как осенний лист, пробормотал какое-то извинение.
      Граф поднял его и сказал:
      — Милостивый государь, вы должны поклясться мне, что воротитесь немедленно домой, не будете целые сутки никуда выходить и не увидитесь с Ролланом де Клэ.
      — Клянусь!.. — прошептал Октав.
      — Помните, что если вы не сдержите этой клятвы, то я убью вас… хотя мне нужна не ваша жизнь… но его…
      И, сказав это, граф вышел.
      — Роллан погиб! — пробормотал Октав.
      Мы должны теперь вернуться несколько назад и познакомиться покороче с доктором-мулатом, занимавшимся специально излечением болезней, зарожденных под тропиками.
      Доктору было уже сорок лет.
      Он родился в Гваделупе и всю свою жизнь занимался токсикологией, то есть наукой о ядах.
      Доктор Самуил Альбо занимал прекрасную квартиру в первом этаже отеля, в предместье Сент-Оноре, при его доме находился огромный тенистый сад.
      В тот день, как граф Артов нечаянно услышал разговор Октава в Арменонвильском павильоне, — маркиз де Шамери приехал к доктору и застал его занятым в рабочем кабинете, который его многочисленные клиенты прозвали «палатою ядов».
      По стенам этой комнаты тянулись огромные полки с книгами; на столах стояли химические реторты, склянки, кувшины, колбы. Здесь он проводил научные исследования.
      Когда Рокамболь вошел к нему, то доктор сидел перед столом и тщательно рассматривал в увеличительное стекло ткань широкого, зеленоватого сухого листа, который по своей форме и объему не принадлежал к европейским растениям.