Граф Артов был одною из тех северных натур, одаренных удивительным самообладанием и скрытностью.
      Несколько минут он стоял неподвижно, устремив глаза на конверт, который казался ему надписанным рукою его жены. То был действительно растянутый и несколько крупный почерк.
      «В этом конверте, — подумал граф, — заключалось письмо к Роллану де Клэ, то есть к человеку, который, по словам графини, преследовал ее своими несносными любезностями и хотел даже пробраться к ней в Гейдельберг, в ее виллу на берегу Неккара».
      Граф сейчас же вспомнил о насмешливых взглядах за игорным столом, о победоносном виде Роллана при получении этого письма, о неделикатном ожесточении, с которым он старался обыграть его, об угловатости речи, с которой он принял его благодарность, и, наконец, о поспешности, с какою Фабьен вырвал из его рук письмо и сжег на свече. Последнее-то обстоятельство приняло в глазах графа всю важность открытия. Он сложил конверт вчетверо, хладнокровно положил его в карман и вышел, не обратив внимания на маркиза де Шамери, который казался углубленным в чтение Times.
      Но Рокамболь следил за ним, и когда граф ушел, то он посмотрел на часы и пробормотал:
      — Теперь полночь, если не случится только чего-нибудь непредвиденного, все идет пока очень хорошо. Баккара, конечно, ждет своего мужа, если только она воротилась от своей сестры. Можно предполагать, что этот барин разразится припадком горячки и, пожалуй, убьет ее без всяких объяснений.
      На губах Рокамболя показалась улыбка.
      — Эта развязка, — прошептал он, — будет коротка, а вообще самые короткие мелодрамы считаются всегда лучшими… Если же, напротив того, графини еще нет дома, то граф, вероятно, отправится к нему… И тогда выйдет преуморительная история… Ребекка не посмеет нарушить моих приказаний, она, наверное, уехала уже теперь от Роллана, и объяснение его с графом выйдет презабавное.
      И Рокамболь опять принялся за чтение Times.
      В это время граф Артов мчался во весь опор в улицу Пепиньер. На дворе отеля стоял заложенный купе графини; пар, валивший от лошадей, прикрытых попонами, свидетельствовал, что она только что приехала.
      — Давно ли ты здесь? — спросил граф, выходя из фаэтона.
      — Ее сиятельство приехали сию минуту, — ответил ему кучер.
      Граф молча поднялся по лестнице.
      Баккара действительно сейчас только приехала от сестры, с которою провела целый вечер. Когда муж ее вошел, графиня сидела на кушетке в своем будуаре. Ее спокойное лицо осветилось радостью, столь чистой и целомудренной, когда вошел граф, что он почувствовал себя как бы завороженным этим спокойствием.
      — Здравствуй, друг! — сказала она, протягивая ему руку. — Какой ты милый, что возвращаешься домой всегда аккуратно.
      Граф взял руку графини и сел подле нее. Он был очень бледен, но ни малейшая молния гнева не сверкала в его глазах, и графиня, несмотря на свою проницательность, не заметила сначала его мучительной тоски.
      — Какой, однако, ты серьезный! — заметила она. — Ты, верно, проигрался?
      Граф молча пожал плечами.
      — Уж не разлюбил ли ты меня? — тихо спросила она. У графа потемнело в глазах; он провел рукою по лбу, как будто его преследовало какое-то страшное видение. Однако ж он сейчас же оправился.
      — Милая моя Луиза! — проговорил он. — Позволь мне приложить мою руку к твоему сердцу.
      Графиня не понимала его, но немедленно взяла своего мужа за руку и сама прижала ее к своему сердцу.
      Оно билось совершенно спокойно и ровно; улыбка не сбегала с ее уст, а взгляд выражал обычную меланхолию.
      — Но что с тобой, мой возлюбленный Станислав? — спросила она. — К чему все эти глупости?
      — Луиза! — сказал он. — Позволь задать тебе несколько вопросов.
      — Сделай одолжение, господин пристав! Какое же я сделала преступление?
      — Не знаю, — проговорил он холодно. Графиня посмотрела на своего мужа.
      — Господи, не помешался ли он? — прошептала она.
      — Кажется, — ответил ей граф тоном глубокого убеждения.
      Баккара вздрогнула и невольно взволновалась.
      — Ты только что приехала? — спросил он.
      — Да, сию минуту.
      — Ты была у сестры?
      — Разумеется, у сестры.
      — А! — прошептал граф и задумался.
      Баккара мгновенно поняла, что ее муж находится в припадке ревности.
      Быть может, другая женщина, более молодая, более гордая, не столь любящая и, главное, не столь опытная в житейских треволнениях, возмутилась бы при одном намеке на подозрение… Но графиня называлась прежде Баккара; она знала, что воображение поддается предвестникам несчастия слишком скоро для того, чтобы самый доверчивый и самый благородный человек мог бы постоянно быть огражден от подозрительности.
      Она ограничилась тем, что посмотрела на своего мужа и сказала ему, улыбаясь:
      — Бьюсь об заклад, что ты ревнуешь меня?
      — Это правда, — ответил граф, невольно побежденный спокойствием жены.
      — Ну, так исполни же свой долг — употреби права мужа и спрашивай меня, мой дорогой Станислав.
      — Ты, кажется, говорила мне, — пробормотал граф с некоторым замешательством, — что Роллан де Клэ ухаживает за тобой?
      — Сначала в Бадене, а потом в Гейдельберге. Он вытащил меня из воды, когда я и не воображала тонуть, потому что умею плавать, и счел необходимым назвать себя моим избавителем.
      — Именно так.
      — Я знаю только то, что де Клэ отъявленный фат, он способен хвастаться своими любовными удачами, даже и такими, каких у него никогда не бывало. Поэтому-то я и не принимала его… Однако ж, так как я все-таки считаю себя обязанной ему, мне хочется просить тебя об одном позволении.
      — Говори, — сказал граф, решившись выслушать жену до конца.
      — Завтра вечером у нас будут некоторые из твоих друзей, между прочими д'Асмолль, ты ведь, кажется, приглашал его, без церемонии, на чай!
      — Да, что же?
      — Ну, так позволь мне пригласить этого де Клэ. Мы поблагодарим его; через неделю он привезет нам свою визитку, ты пошлешь ему взамен свою, — тем дело и кончится.
      — И больше ничего?
      — Положительно ничего.
      — Ты не видала его по возвращении?
      — Не видала!..
      — Странно!.. — проговорил граф, полуубежденный спокойствием жены.
      Но Баккара нахмурилась.
      — Послушай, милый Станислав! — сказала она, взяв его за руку. — Объяснимся, пожалуйста. Ты такой добрый, такой благородный человек, ты слишком хорошо знаешь мою любовь к тебе, чтобы обижать меня без всякой причины.
      — Вы справедливы, — пробормотал граф.
      — Теперь моя очередь допрашивать, — сказала Баккара с внезапной требовательностью в голосе, — отвечайте же мне!
      Граф молчал.
      — Где ты был, что слышал, что тебе говорили?
      — Я был с Шато-Мальи в клубе и встретил там этого де Клэ, который обходился со мной чрезвычайно дерзко.
      — Это не должно удивлять тебя, так как он осмелился писать ко мне любовные письма. И больше ничего?
      — Нет. С де Клэ было несколько мальчуганов — его приятелей, которые хвастались его любовными интригами и бросали на меня насмешливые взгляды.
      — Это становится серьезнее. Де Клэ способен компрометировать меня. В таком случае я беру на себя труд хорошенько проучить его… Ну-с, дальше?..
      — Дальше, — продолжал граф дрожавшим от волнения голосом, — пока де Клэ играл в карты, ему принесли письмо, которое, как он объявил во всеуслышание, писала ему таинственная дама под вуалью. Эта дама, которую он имел претензию считать аристократкой, ждала его в его квартире. И, — добавил граф с возрастающим волнением, — он бросил конверт под стол, а письмо подал маркизу де Шамери, который, как кажется, в дружбе с ним, но в эту минуту виконт д'Асмолль вырвал записку из его рук и сжег ее.
      — Но ведь это настоящий скандал! Ну, что дальше?!.
      — Эти господа уехали… движимый любопытством, я почти машинально поднял этот конверт… вот он — прочтите его!..
      — Дай сюда! — проговорила живо графиня, протягивая свою руку.
      Граф в волнении смотрел на свою жену. Но вдруг Баккара побледнела, вскрикнула и вскочила со своего места, как бы укушенная ядовитою змеей.
      — О, это невозможно!.. — вскричала она вне себя. — Это просто безумие, затмение рассудка… это положительно мой почерк… и так хорошо подделанный, что можно подумать, что это я сама писала…
      И Баккара опустилась на стул… Но порыв ее негодования был так велик, голос звучал так правдиво, а испуг выразился так наивно, что граф не выдержал и упал перед ней на колени.
      — О! — вскрикнул он. — Прости меня, Луиза, что я осмелился усомниться в тебе!
      Графиня обвила руками его шею и поцеловала его черные кудри.
      — Да и кто не усомнился бы, — прошептала она. Вдруг граф Артов поднялся с места.
      — Графиня, — сказал он так серьезно, что заставил бы содрогнуться самых храбрых, — Роллан де Клэ есть презренный негодяй, и потому он умрет завтра же…
      И этот человек, этот аристократ, в жилах которого текла кровь древних татар, выпрямился с свирепым и угрожающим видом и поклялся убить фата, осмелившегося навести подозрение на женщину, которой он, граф Артов, не побоялся дать свое имя…
      Он сделал шаг к двери с намерением отправиться к Роллану де Клэ, дать ему пощечину и заставить его драться сейчас же, без всяких объяснений.
      Но графиня опять превратилась в Баккара, то есть в женщину, некогда подчинившую юного графа своей воле и отказавшуюся от своей власти только тогда, когда она поняла, что обязанность ее кончена.
      — Не уходи, — сказала она, — и выслушай меня прежде.
      Во взгляде и в голосе ее было столько требовательности, что граф остался.
      — Выслушай же меня! — сказала она. — И ты увидишь, права ли я…
      — Говорите, что я должен делать!
      — Друг мой! — заметила тихо графиня, рассматривая конверт. — Этот почерк похож на мой до такой степени, что, наверное, озадачил тебя и ты вывел такое заключение, какое не могло родиться в твоей голове в минуту хладнокровия.
      — Пожалуй, что ты и права… но… этот почерк?
      — Из двух одно: или де Клэ хвастался, что имел со мной свидание, подделал мой почерк, — словом, вел себя как презренный негодяй, или же все это есть не что иное, как прихоть случайности, по воле которой два существа, родившиеся в разных концах света и никогда не видавшие друг друга, бывают иногда удивительно схожи между собою. А в данном случае имеют одинаковый, совершенно схожий между собой почерк.
      — Но ведь это почти невероятно!
      — Ничего нет невозможного, мой друг…
      — Но эти взгляды… эти улыбки…
      — Замечал ли ты их раньше?
      — Нет.
      — Ну, так, право, это тебе просто показалось. Но я такого мнения: или де Клэ подлец… и тогда его следует наказать публично, среди белого дня… собрав, конечно, предварительно полные доказательства его подлости.
      — Это правда.
      — Или это просто случайность, а в таком случае посмотри на меня хорошенько, мой дружок, и спроси себя: мыслимо ли, чтобы женщина, которую ты возвысил до себя и которая дерзнула принять предложенное тобою имя, была до такой степени низкою, чтобы запятнать честь, даровавшую ей твое прощение?..
      И графиня смиренно преклонилась перед своим повелителем…
      Граф обнял ее и проговорил с восторгом:
      — О, я желал бы, чтобы целый свет — свет, осмелившийся осуждать меня, — видел и прочувствовал, чего ты стоишь, моя ненаглядная жена!..
      Прошла минута безмолвия и волнения между супругами.
      Но вдруг графиня прервала это молчание.
      — Позволь мне. дружочек, действовать самой, как бывало?
      — О, делай что хочешь.
      — Я приглашу де Клэ завтра вечером на чай. Замечай за ним, сколько тебе угодно, и если он осмелится хоть на один момент выйти из пределов глубокого уважения, я сама выдам его тебе.
      — Изволь, — сказал граф.
      Баккара взяла перо и написала следующее:

      «Милостивый государь!
      Я не забыла, чем я обязана вам, и очень хорошо помню происшествие на берегу Неккара. Позвольте мне просить вас пожаловать к нам завтра вечером, в воскресенье, и принять мою благодарность за чайным столом в обществе коротких наших знакомых.
Готовая к вашим услугам графиня Артова».

      Графиня запечатала записку и оставила ее на столе в будуаре.
      — Мой лакей отнесет ее завтра утром, — сказал граф. Супруги вышли из будуара.
      Почти в ту же минуту отворилась дверь, ведущая в кабинет, через который некогда вошел Вантюр к графу. Теперь эта комната обратилась в будуар. Только на этот раз вошел не Вантюр, бывший управитель Маласси, а Цампа — орудие Рокамболя, новый камердинер герцога де Шато-Мальи, Цампа, который, повинуясь приказанию своего незнакомца, устроил себе связь с отелем Артова. Он подошел к столу, где лежала записка графини, осторожно распечатал ее, списал и опять запечатал гербовой печатью, которая лежала на столе.
      — Дело, кажется, спешное, — сказал он про себя, — не сбегать ли мне в Сюренскую улицу? Мой незнакомец сказал мне, что на всякий случай он будет там от двенадцати до двух часов ночи.
      И Цампа вышел на цыпочках из будуара.
      Он не ошибся и действительно застал Рокамболя, переодетого в свой обычный костюм с застежками.
      — А, верно, что-нибудь новенькое? — заметил Рокамболь, увидя Цампу.
      — Право, не знаю, — ответил Цампа.
      — Так зачем же ты пришел?
      — Да отдать вам копию с одного письма, которое графиня написала перед тем, как идти спать.
      — Что же это за записка?
      — Я распечатал ее и списал…
      — Ну, так давай же копию…
      Рокамболь внимательно прочитал приглашение графини Артовой, написанное ею Роллану де Клэ.
      — Черт побери! — проговорил он. — И ты думаешь, что это не новости?
      — Я сказал, что не знаю.
      — А я говорю, что ты болван.
      — Покорнейше вас благодарю!
      — Ты, братец, бессознательно спас наше дело… мы бы погибли, если бы ты не принес мне этого лоскутка бумаги.
      — Стало быть, вы довольны мною?
      — Очень доволен, и особа, в интересах которой я теперь действую, конечно, наградит тебя.
      Цампа поклонился.
      — Приказаний не будет?
      — Никаких… Ступай себе спать.
      Цампа молча повернулся и вышел, а Рокамболь поспешно переоделся и помчался в своем фаэтоне в Пас-си. Ребекка собиралась ложиться спать, когда он приехал. Как истая дщерь Евы, делающая из своей красоты профессию, она никогда не ложилась до двух часов ночи, если даже ей решительно нечего было делать, кроме как гадать на картах.
      — Как! — сказала она с удивлением. — Вы приехали в такую позднюю пору?
      — Моя милая, — отвечал Рокамболь, — возьми перо и пиши, но как можно лучше.
      — Это зачем?
      — Пиши под мою диктовку то, что я буду тебе сейчас диктовать; оно должно быть непременно одинакового почерка с теми, которые ты уже писала Роллану.
      — Отлично, — ответила Ребекка и села к столу, а Рокамболь стал диктовать ей.
      На следующее утро Роллан де Клэ встал довольно рано и в особенно веселом расположении духа.
      У изголовья его сидел Октав, куря сигару и читая газеты.
      — Э-ге! — заметил мальчуган. — Ты теперь уподобляешься Франциску I, когда он спал на пушечном лафете накануне Мариньянской битвы…
      — Ты находишь?..
      — Еще бы… ты по меньшей мере рыцарь, если уж не король; и никогда в душе рыцаря не царствовало такое безмятежное спокойствие перед битвою.
      — Что ты тут говоришь о битвах?
      — Как, ты не боишься?
      — Чего?
      — Графа Артова.
      Роллан презрительно пожал плечами. — Во-первых, мой любезный, — сказал он, — я не вижу, почему я должен бояться графа Артова.
      — Но ведь… рано или поздно… он все узнает.
      — Очень немудрено…
      — И вызовет тебя на дуэль.
      — Ну так что же! Пусть вызывает!
      — Говорят, он страшный человек…
      — Все мужчины одинаковы.
      — Но ведь он уже убил не одного из своих противников…
      — А теперь я убью его, и это будет гораздо оригинальнее и лучше.
      — Ты очень мил.
      — Ах, милейший, — заметил Роллан с энтузиазмом, — какая это женщина, какой ангел, вчера она ездила к сестре и хотя боялась, что ее муж успеет воротиться, а все-таки заехала ко мне…
      В эту минуту позвонили.
      — Что, если это сам граф Артов, — подумал Октав. Но его предположение не оправдалось.
      Камердинер подал Роллану на подносе письмо.
      — От нее! — заметил Роллан вполголоса и, взяв письмо, распечатал его и прочел:

      «Мой возлюбленный Роллан!
      Пишу к тебе в три часа ночи, пока спит мой тиран и все, меня окружающее.
      О, мой небесный ангел, над нашими головами бушует буря, и судьба завидует нашему счастью…»

      — О-го, нет ли каких-нибудь новостей? — подумал Роллан.

      «Вчера я поступила очень неосторожно, написав тебе собственноручно… безумная я, безумная, ты сказал мне, что сжег мое письмо, но ты не сжег конверта, и он попал в руки графа… муж узнал мой почерк. Он приехал вне себя домой от ярости, когда я только что успела воротиться от тебя… О, я думала, что он убьет меня… однако же у меня достало духу солгать, отпереться от всего, сослаться на случайность, что женские почерки бывают иногда похожи друг на друга…
      Наконец он поверил мне, но потребовал от меня, чтобы я написала тебе приглашение на завтрашний вечер к чаю.
      Он намерен подсматривать, следить за нами…
      Роллан, друг мой, будь же тверд, показывай ко мне равнодушие, как будто ты никогда и не видал меня. Я же со своей стороны клянусь, что моя наивность, осторожность и холодность будут больше чем великолепны. О, мы будем спасены, если ты только будешь столь же тверд, как и я…
      Прощай, до завтра… или нет, завтра я буду для тебя чужою, совершенно чужою, — но это только до первого удобного случая, когда мы будем иметь возможность остаться с тобой наедине…
      Прощай, я люблю тебя…»

      Письмо, разумеется, было без подписи. Роллан, как самый отвратительный фат, подал его Октаву.
      — Честное слово, — проговорил Октав, — я охотно отдал бы мисс Элен — мою ирландскую кобылу — за то, чтобы быть завтра вечером у графа Артова. Мне, по правде сказать, очень любопытно знать, как ты будешь вести себя там.
      Раздался еще звонок, и камердинер вошел снова с другим письмом.
      Оно было запечатано печатью с гербом графа Артова и написано рукою Баккара.
      — Какая, право, досада, — заметил опять Октав, — что я не знаком с графом… мне так хочется посмотреть.
      Ровно в девять часов вечера виконт д'Асмолль и маркиз де Шамери выехали из Вернэльской улицы в отель графа Артова.
      — Откровенно говоря, милый Альберт, —сказал Фабьен дорогою, —если бы я не боялся возбудить подозрения бедного графа, я ни за что бы не поехал к нему и, конечно бы, сослался на мигрень нашей дорогой Бланш.
      — Отчего это? — спросил наивно Рокамболь.
      — Да очень просто — ехать к графу для меня теперь истинное наказание, а целовать руку его жены — одно постыдное лицемерие.
      — Следовательно, по-твоему, не следует никуда и ездить?
      — О, ты и не думаешь, как я глубоко верил раскаянию этой женщины, как веровал в нее, как чтил эту высокую добродетель, отделившуюся от грязи, как отделяется алмаз от углерода, и что же, через десять минут мне придется стать с ней лицом к лицу и смотреть на ее раскаявшееся лицо и при этом думать: «Эта женщина — воплощенная ложь!»
      — Граф — человек безукоризненный во всех отношениях, — проговорил Рокамболь, — и его жена, вероятно, сумасшедшая, если не любит его…
      — И предпочла ему этого болвана де Клэ! — добавил Фабьен с горечью.
      Карета остановилась у подъезда. Лакей в графской ливрее с гербами поспешно отворил дверцу кареты и откинул подножку.
      Молодые люди поднялись по парадной лестнице и вошли в гостиную.
      Эта огромная комната с темными обоями и темными картинами испанской и фламандской школ освещалась только двумя лампами под матовыми шарами, которые стояли на камине. Эти лампы вместе с двумя свечами, горевшими на пианино, распространяли в этой комнате какой-то таинственный полусвет. По простой ли случайности или так было подстроено — но освещение это не позволяло Фабьену и Роллану де Клэ приметить маленькой разницы в лице мнимой и настоящей графини Артовой.
      Когда виконт д'Асмолль и Рокамболь вошли к графине, то она сидела около рабочего столика в обществе семи или восьми персон.
      Баккара рассказывала герцогу де Шато-Мальи про некоторые особенности русской жизни.
      Граф Артов сидел на диване и разговаривал вполголоса с одним из гостей.
      Он поспешно встал, услышав доклад о виконте д'Асмолле и маркизе де Шамери, и пошел им навстречу.
      — А, милости просим, дорогой Фабьен! — сказал он виконту. — Графиня уже думала, что вы нас забыли и не приедете, а ей очень хочется видеть вас…
      — Графиня слишком любезна, — заметил Фабьен и, подойдя к Баккара, поцеловал ей руку.
      — Любезный виконт, — сказала она, — вы, как видно, сделали очень много хорошего с прошлого года.
      — Я женился, позвольте представить вам моего шурина маркиза де Шамери.
      Несмотря на свое обычное хладнокровие и самообладание, Рокамболь слегка вздрогнул; он невольно боялся встретиться со взглядом графини. Но он стоял в тени и к тому же великолепно изменил свою наружность и голос.
      Баккара взглянула на него совершенно равнодушно, поклонилась и повернулась к двери, откуда входило совершенно новое лицо.
      При виде его, при его имени Фабьен содрогнулся — это был Роллан де Клэ.
      Он вошел проворной непринужденной поступью и поклонился графине.
      Граф пожал ему руку и тихо сказал:
      — Здравствуйте, мой противник в картах, вы очень любезны, что пожаловали к нам.
      Роллан взглянул на графа, и ему показалось, что взор его был холоден, как клинок шпаги, и несмотря на то, что он был храбр, ему вдруг сделалось страшно, и его тайный страх укрепил в нем решимость согласоваться с секретными наставлениями полученного утром письма. Он поклонился графине и, сказав ей какой-то уже давно избитый комплимент, отошел в сторону.
      — Эта женщина обладает редкою и наглою смелостью! — подумал Фабьен.
      — Я трепещу, — шепнул ему на ухо Рокамболь, — чтобы Роллан не наделал каких-нибудь глупостей!
      В десять часов подали чай, и разговор сделался общим. Роллан смотрел украдкою на графиню и думал:
      — Удивительно, она еще никогда не была так прекрасна, она прекраснее, моложе и гораздо изящнее в обращении, чем была вчера. И если подумать, что все это делается единственно для меня!..
      Заговорили о путешествиях.
      Графиня была очень весела: она рассказала про свое пребывание в Гейдельберге, несчастное приключение на водах Неккара и героизм Роллана, бросившегося в воду спасать ее.
      Во время этого рассказа Роллан слегка покраснел и смутился под холодным взглядом графа… Но граф знал, что он писал любовные письма к его жене, и, следовательно, мог приписать этой причине его смущение. Впрочем, Роллан безукоризненно соблюдал приличие и сдержанность: он не подходил близко к графине, не старался сесть около нее и даже целых два часа терпеливо играл в вист.
      В полночь Фабьен, сидевший почти все время как на иголках, стал собираться домой. Он подошел к Роллану и шепнул ему:
      — Пойдем, умоляю тебя, ради нашей дружбы. Роллан, не возражая, встал с места и взялся за шляпу. За исключением двух английских офицеров, все гости уже разъехались, оставались также Рокамболь, Роллан и Фабьен.
      Между тем как граф прощался с гостями, Роллан поцеловал руку графини и шепнул ей:
      — Видите, графиня, я в точности исполнил ваше приказание.
      Затем он поклонился и ушел, оставив Баккара в недоумении: что он хотел ей этим сказать и какие могла она отдавать ему приказания.
      Она тщетно старалась объяснить себе эти слова, когда ей, наконец, пришло в голову, что Роллан, не отказываясь от роли вздыхателя, хотел, вероятно, намекнуть ей, что догадывается, по каким причинам она не приняла его в Гейдельберге, и таким образом приписывал рыцарскую заслугу своей сдержанности.
      — Ну, — сказала она мужу, когда они остались вдвоем, — какое впечатление произвел на тебя сегодняшний вечер, мой дружочек?
      — Я нахожу, что мы вчера совершенно напрасно оклеветали Роллана и что я был, вероятно, очень смешон, когда взбесился на тебя за сходство почерков.
      — Следовательно, ты не ревнуешь больше? — спросила, смеясь, графиня.
      — О, конечно, нет, и ты лучшая из женщин, если прощаешь меня.
      Граф почтительно поцеловал руку своей жены и вышел в свой кабинет.
      На другой день после этого, около полудня, граф Артов поехал верхом в Булонский лес. За ним следовал нарядно одетый слуга.
      Объехав озеро и Прэ-Камелан, граф почувствовал жажду и, пришпорив лошадь, помчался к Арменонвильскому павильону. Доехав до него, граф сошел с лошади и, войдя в одну из отдельных беседок, спросил себе мороженого.
      В соседней с ним беседке разговаривали два человека. Конечно, граф и не подумал бы прислушиваться к их разговору, если бы он не узнал голоса одного из них, Октава, которого граф видел накануне в клубе.
      И граф невольно стал прислушиваться.
      — Честное слово, — говорил Октав, — мне очень хотелось быть вчера на вечере у графа Артова.
      — Роллан, должно быть, был недурен, — отвечал его собеседник. Его голос был незнаком графу.
      Он невольно содрогнулся.
      — Но, — продолжал Октав, — я не видел его сегодня утром, и, кажется, все обошлось благополучно.
      — Что все?..
      — Но ведь Роллан был скромен, вежлив, сдержан и вообще вел себя вполне тактично.
      — Но это его роль.
      — Графиня тоже показала полное равнодушие, так что ни один мускул не дрогнул на ее лице.
      При этих словах холод охватил сердце графа, и он чуть не разбил блюдечко, которое держал в руке… однако он сдержал себя и, побуждаемый желанием узнать правду, стал опять прислушиваться…
      — Честное слово, — продолжал между тем Октав, — только женщины и могут иметь «чело, никогда не краснеющее», как это говорит достопочтенный Жан Расин.
      — Это верно, они больше мужчин умеют управлять собой.
      — А графиня, по словам Роллана, была просто восхитительна. Она притворилась, что видит его в первый раз, и едва говорила с ним.
      — Однако уверен ли ты, что Роллан не хвастает?
      — Да.
      — И его на самом деле любят?
      — Конечно.
      — Ты видел у него когда-нибудь графиню?
      — Нет, но я видел ее в опере.
      — С ним?
      — Да.
      — Она была без вуали?
      — Нет, но она сняла ее потом в ресторане.
      При этих последних словах у графа на лбу выступил холодный пот.
      — К тому же, — продолжал Октав, — я наперсник Роллана; он показывает мне все ее письма. Я ведь первый узнал, что графиня принимала его в Пасси. Наконец, я был вчера утром у Роллана, и при мне принесли письмо…
      — От графини?
      — Разумеется. В этом письме графиня предупреждала его, что он получит другое, которое будет приглашением на чай.
      Граф чуть не вскрикнул при этих словах.
      — Только ты, конечно, понимаешь, — продолжал Октав, — что одно второе письмо было написано рукою графини.
      — Первое, как и все остальные, рукою ее горничной. Баккара чересчур осторожна.
      — Но ведь Роллан рискует в таком случае своей жизнью.
      — Я говорил ему то же самое.
      — Я никогда не видал графа Артова, но знаю достоверно, что он ужасный, неумолимый человек, владеющий великолепно оружием.
      — Да, если у него достало духу жениться на Баккара, так надо же иметь такие качества, потому что…
      Октав не успел договорить, ему послышался дикий вопль, и когда он поднялся со своего места, то… в дверях беседки, где он сидел, стоял сам граф Артов.
      Он был бледнее мертвеца, губы его судорожно подергивались, а глаза горели каким-то особенным огнем.
      Он подошел к испуганному Октаву и с необыкновенною силой поставил его на колени.
      — Милостивый государь, — сказал он хриплым голосом, — вы, вероятно, узнали меня — я граф Артов — тот самый, над честью которого вы издевались целый час. Я мог бы тотчас же убить вас — даже без всякого оружия… но вы еще ребенок, у вас, может быть, есть мать, которая любит вас, и я оставляю вам жизнь… я прощаю вас, но только с одним условием.
      В этот момент граф был положительно страшен и так величествен, что обоих юношей объял ужас. Октав, дрожа как осенний лист, пробормотал какое-то извинение.
      Граф поднял его и сказал:
      — Милостивый государь, вы должны поклясться мне, что воротитесь немедленно домой, не будете целые сутки никуда выходить и не увидитесь с Ролланом де Клэ.
      — Клянусь!.. — прошептал Октав.
      — Помните, что если вы не сдержите этой клятвы, то я убью вас… хотя мне нужна не ваша жизнь… но его…
      И, сказав это, граф вышел.
      — Роллан погиб! — пробормотал Октав.
      Мы должны теперь вернуться несколько назад и познакомиться покороче с доктором-мулатом, занимавшимся специально излечением болезней, зарожденных под тропиками.
      Доктору было уже сорок лет.
      Он родился в Гваделупе и всю свою жизнь занимался токсикологией, то есть наукой о ядах.
      Доктор Самуил Альбо занимал прекрасную квартиру в первом этаже отеля, в предместье Сент-Оноре, при его доме находился огромный тенистый сад.
      В тот день, как граф Артов нечаянно услышал разговор Октава в Арменонвильском павильоне, — маркиз де Шамери приехал к доктору и застал его занятым в рабочем кабинете, который его многочисленные клиенты прозвали «палатою ядов».
      По стенам этой комнаты тянулись огромные полки с книгами; на столах стояли химические реторты, склянки, кувшины, колбы. Здесь он проводил научные исследования.
      Когда Рокамболь вошел к нему, то доктор сидел перед столом и тщательно рассматривал в увеличительное стекло ткань широкого, зеленоватого сухого листа, который по своей форме и объему не принадлежал к европейским растениям.
      — Здравствуйте, доктор! — сказал ему Рокамболь, протягивая руку. — Извините, что я потревожил вас. Но я проезжал мимо и, вспомнив, что вы спасли моего бедного матроса и что я еще не успел поблагодарить вас, не мог не завернуть к вам и не загладить свою ошибку.
      Произнося эти слова вежливым тоном вельможи, Рокамболь небрежно положил на камин банковский билет в тысячу франков.
      Доктор предложил маркизу садиться и пододвинул ему стул.
      — Вы слишком добры и любезны, маркиз, — сказал он, — что обеспокоили себя из-за таких пустяков.
      — А разве вы считаете ни во что удовольствие видеть вас, доктор?
      Мулат молча поклонился.
      — Вот, — продолжал Рокамболь, — вы опять за своими книгами, допрашивая постоянно науку и медленно убивая себя над изысканиями новых средств для скорейшего исцеления своих ближних…
      — Маркиз! — ответил скромно доктор. — Чем больше изучаешь науку, тем яснее видишь, что в ней есть тайны, которые можно уразуметь только после больших затруднений.
      Рокамболь завел тогда разговор о ядах и, узнав, от доктора, что у него есть яд, производящий почти мгновенное помешательство, незаметно, во время выхода доктора из кабинета, украл немного этого яда и, спрятав, простился с ним и уехал.
      Ровно в час пополудни он приехал домой. На дворе отеля стоял наемный фиакр.
      — Это еще что? — подумал удивленный маркиз де Шамери. — Кто это еще пожаловал ко мне?
      И, обратившись к лакею, он спросил: — У кого гости?
      — У господина виконта — граф Артов.
      — Граф Артов?! — повторил с удивлением маркиз.
      — Точно так-с…
      — Ого, должно быть, случилось что-нибудь новенькое, — подумал Рокамболь, — бьюсь об заклад, что взрыв уже последовал… надо быть вполне осторожным!
      И Рокамболь торопливо отправился к Фабьену, сидевшему в кабинете вдвоем с графом Артовым.
      Лицо графа было бледно, а губы судорожно подергивались.
      Фабьен обрадовался приходу своего шурина.
      Рокамболь невольно приостановился на пороге и молча посмотрел на встревоженные лица собеседников, как бы спрашивая себя, что произошло между ними.
      Граф Артов оставил Октава ошеломленным происшедшею сценой и опять помчался к заставе «Звезда».
      Здесь он остановился, соскочил с лошади, отдал ее своему кучеру и сел в первый попавшийся ему наемный купе.
      — Вернэльская улица! — крикнул он кучеру. — Отель де Шамери…
      Граф желал видеть Фабьена, вспомнив про то, что накануне тот сжег записку Роллана де Клэ.
      А если Фабьен поступил таким образом, то это ясно указывало на то, что он посвящен в тайны Роллана.
      Поступок Роллана, конверт, рассказ Октава — все это сложилось так вместе, что могло убедить самого недоверчивого человека, а в душе графа все еще шевелилось сомнение, до такой степени он любил свою жену и веровал в нее… до такой степени чистою и благородною она казалась ему еще вчера… Но сомнение графа было непродолжительно. Он понял, что виконт Фабьен д'Асмолль скажет ему всю правду, если он вынудит его к тому, и поэтому-то и отправился к нему.
      Фабьен спокойно писал письмо, когда граф явился к нему, как снег на голову.
      — Любезный граф, вас ли я вижу? — проговорил Фабьен, догадавшись по его бледности, что случилось что-нибудь особенное.
      — Я к вам по делу…— ответил ему граф.
      Фабьен подвинул ему стул и не заметил даже, что граф не подал ему руки.
      — Любезный виконт! — начал граф, не садясь на предложенный ему стул. — Вы, кажется, очень дружны с господином де Клэ?
      — Пожалуй, да, а пожалуй, и нет, — ответил Фабьен, слегка вздрогнув, — собственно говоря, наши отцы были друзьями, а я обещал только его дяде-опекуну наблюдать за ним…
      — Мы ведь с вами дружны уже семь лет… не так ли?
      — Совершенно верно, любезный граф.
      — Вы серьезно ведь были моим другом?
      — Сколько мне кажется, я и теперь не переменился… Но, — добавил Фабьен, улыбаясь, — к чему этот церемонный тон, мой милый граф?
      — То есть вы хотите сказать — торжественный?
      — Пожалуй, хоть и так.
      — Дело в том, что завтра в это же время один из ваших друзей — я или господин де Клэ — будет убит.
      Фабьен вскочил со стула.
      — Вы, кажется, сошли с ума? — сказал он.
      — Любезный виконт, я задам вам теперь один серьезный и очень важный для меня вопрос и именем нашей дружбы попрошу вас ответить на него.
      — Извольте, граф.
      — Третьего дня Роллан де Клэ получил в клубе письмо.
      — Да.
      — И показал это письмо вашему шурину маркизу де Шамери.
      — Это верно.
      — Затем вы вырвали его из рук де Клэ…
      — И это все правда.
      — И сожгли.
      Фабьен утвердительно кивнул головой.
      — Зачем же вы сожгли его?
      Этот вопрос был сделан графом каким-то странным, отрывистым голосом.
      — Очень просто — оттого, что Роллан — фат, — ответил Фабьен, доведенный до крайности.
      — Гм, это ведь не ответ на мой вопрос, — заметил граф.
      — Ну, так потому, что Роллан компрометировал женщину…
      — Позвольте заметить вам, что если бы эта женщина была неизвестна вам…
      — Вы хотите сказать, что я бы не поступил так?..
      — Ну да…
      — Положим, что вы и правы.
      — Но эту женщину знаете не только вы, но и многие из этих господ — между прочим, и господин Октав…
      — Все это очень немудрено, право, Роллан не умеет хранить своих тайн.
      — Так согласитесь же, что вы сожгли эту записку не без причины, так как вы находились между людьми, посвященными в эту тайну.
      Фабьен не предвидел этого страшного и неоспоримого по логике аргумента; он смутился и не отвечал.
      — Вами руководила другая, более уважительная причина, — продолжал граф, — то есть между вами находился муж этой женщины… Виконт, заклинаю вас честью, отвечайте мне!
      — Вы правы, — пробормотал почти уничтоженный Фабьен.
      — После вашего отъезда я остался у карточного стола. Под этим столом я нашел конверт, в котором господин де Клэ получил это письмо. Я поднял его и узнал почерк моей жены.
      Фабьен молчал.
      — Я сейчас же воротился домой и показал конверт своей жене. Она вскрикнула от изумления, и этот крик был настолько искренен, что я подумал, что де Клэ — подлец и что он подделался под ее почерк.
      — Это опять-таки очень немудрено, — сказал Фабьен, надеясь, что у графа не было других доказательств виновности его жены.
      — Позвольте… позвольте, я еще не закончил… жена предложила мне пригласить г. де Клэ, и вы вместе с ним провели у меня этот вечер…
      — Я, право, не заметил ни одного слова и ни одного даже взгляда…
      — Погодите, погодите…— перебил его граф и рассказал ему в нескольких словах все то, что он только что слышал и что за тем последовало.
      Во время этого рассказа он смотрел на Фабьена проницательным, испытующим взглядом, как бы желая проникнуть в сокровенную глубь его мыслей.
      У виконта д'Асмолля выступил на лбу холодный пот.
      — На свете нет ничего невозможного, — добавил граф, — возможна всегда и ошибка, несмотря даже на очевидность фактов… Но я вспомнил ваш поступок, и непобедимое желание узнать наконец истину вынудило меня ехать к вам…
      — Неужели же я должен сказать ее вам?
      — Иначе я сейчас же еду к де Клэ и убью его.
      — Но, граф!..
      — Если же вы подтвердите, что моя жена виновна, я вызову его на дуэль и убью его честно. Если же вы скажете мне, что она невинна, я поверю вам на слово.
      Виконт д'Асмолль сидел как на иголках.
      — Ну, что же вы молчите? Фабьен глубоко вздохнул.
      — Пошлите ваших секундантов к Роллану, — чуть слышно прошептал он.
      Граф вздохнул и зашатался.
      Эти слова этого честного человека произвели на него действие громового удара, но он почти сейчас же оправился и сказал:
      — Хорошо, я вам верю… А у вас есть доказательства?
      — К несчастию!..
      — Вы видели графиню у Роллана?
      — Да.
      Это последнее слово Фабьен произнес чуть слышно и глухим голосом.
      В это самое время вошел Рокамболь.
      Присутствие его становилось здесь больше чем необходимым; оно придавало бодрости Фабьену, который, несмотря на свое нравственное мужество, уже начинал падать духом.
      У графа Артова достало еще силы воли протянуть руку вошедшему маркизу.
      — Здравствуйте, — сказал он при этом слегка дрожащим голосом.
      — Любезный виконт, — продолжал он затем, обращаясь к Фабьену, — вы всегда были мне другом и сейчас доказали мне, что ваши чувства не изменились.
      — О, как теперь, так будет и всегда! — проговорил Фабьен.
      — Ну, так докажите же мне на деле это…
      — Чем?
      — Я не попрошу вас, конечно, быть секундантом вашего друга!..
      — Прежнего, граф, а теперь я его презираю.
      — Нет, я прошу у вас более простой услуги. Мне просто не хочется возвращаться сегодня домой — позвольте мне пробыть до завтра у вас.
      — Располагайте моим домом, граф, — сказал Рокамболь.
      Тогда граф сел и написал своей жене следующее письмо:

      «Графиня!
      Вчера и даже сегодня час назад я все еще сомневался… Теперь же сомнение невозможно для меня. Завтра я дерусь с Ролланом де Клэ и надеюсь убить его.
      Через час после того я уеду из Франции, если не убьют меня самого… но я не хочу погибнуть от его руки. Я вас любил и прощаю вас.
Граф Артов».

      Написав эту записку, граф запечатал ее и сказал виконту д'Асмоллю:
      — Я оставлю вас ненадолго, мой друг, до свидания… Прощайте, маркиз.
      И граф вышел, спокойный по наружности, но с разбитым сердцем.
      — Куда прикажете везти? — спросил его извозчик, когда он сел в наемный фиакр.
      — Прованская улица! — крикнул граф.
      Роллан де Клэ сидел дома. В это утро он получил от Ребекки записку следующего содержания:
      «Вы вчера были просто восхитительны, и я награжу вас за это. На всякий случай не уходите из дому до пяти часов, может быть, я успею вырваться хоть на минутку от своего тирана и побывать у вас».
      Роллан, повинуясь этому приказанию, отослал даже своего камердинера, чтобы быть совершенно наедине с нею, если она приедет.
      В половине второго раздался звонок.
      — Это она!.. — проговорил Роллан, вздрогнув, и побежал отворять, но, отперев дверь, он невольно отшатнулся, у него потемнело в глазах… Это была не она, а он… Он, муж — страшный граф Артов.
      — Милостивый государь! — сказал ему граф. — Мне нужно сказать вам несколько таких слов, которые я нахожу неудобным говорить здесь на пороге, а потому я прошу позволения войти к вам.
      И, сказав это, граф прямо прошел в гостиную Роллана и сел.
      Де Клэ последовал за ним и тоже сел. Он уже не сомневался, что граф все знал. Роллан горделиво поклонился графу и сказал:
      — Чему обязан я чести вашего посещения, граф?
      — Я все знаю…
      Фат поклонился опять.
      — Я к вашим услугам, — сказал он.
      — Очень хорошо.
      — И согласен на все ваши условия…
      — Сначала пистолет, а потом шпага; вы, конечно, понимаете, что мы будем драться насмерть.
      — Это как вам будет угодно.
      — Завтра в восемь часов утра.
      — Где?
      — О, разумеется, не в Булонском лесу! Она, пожалуй, явится туда и разыграет трогательную сцену. Мы будем драться в Венсене, у Тронной заставы.
      — Я буду там с моими секундантами, — ответил Роллан.
      — Прощайте, милостивый государь, до завтра! — сказал граф с ужасающим хладнокровием.
      Роллан любезно проводил его до лестницы.
      Тут они обменялись еще раз взглядами и поклонами.
      Роллан, нужно отдать ему справедливость, вел себя вполне прилично и достойно на этом свидании, он находил поступок графа чрезвычайно логичным и основательным и не подумал увертываться. Так как граф знал все, то драться было необходимо.
      Но Роллан обладал только одним хорошим качеством — храбростью, а когда прошел первый момент его изумления и смущения, то он увидел в вызове графа только одно средство еще больше возвыситься в глазах своих приятелей-молокососов, которые и без того уже приходили в удивление от его успехов.
      Дуэль с графом Артовым придавала ему весу, и ему ни на минуту не приходило в голову, что граф может убить его.
      Под влиянием какой-то лихорадочной радости он написал Октаву письмо и сообщил ему о предстоящей дуэли с графом, которая происходит из-за того, что сильная любовь к нему графини Артовой скомпрометировала ее мужа.
      Одним словом, одна эта записка заслуживала уже поединка.
      Граф Артов отправился от Роллана де Клэ к герцогу де Шато-Мальи.
      — Я пришел просить вас об одной услуге, — сказал он ему.
      — Приказывайте, граф.
      — Завтра я дерусь на дуэли.
      — Вы?!
      — Я. Хотите быть моим секундантом?
      — Конечно… только…
      — Вы желаете знать причину дуэли?
      — Именно… дуэль такая печальная вещь! Граф грустно улыбнулся.
      — Я выхожу на дуэль, — сказал он, — потому что еще вчера был одним из счастливейших людей, а сегодня стал несчастнейшим.
      — Боже мой, что вы говорите?
      — Ничего, я любил, а меня не любили. Я предполагал, что раскаяние создает иногда ангелов, а теперь убедился в том, что порочность, обращенная на одно мгновение на путь истинный, рано или поздно возвращается к прежнему… вот и все!..
      — Но… возможно ли это?.. Боже мой, возможно ли это?.. Графиня!..
      — Не говорите мне о ней, — перебил его глухо граф Артов. — Она умерла для меня!..
      Пока совершались события, рассказанные нами, — иная сцена, не менее драматичная и раздирающая сердце, происходила в Пепиньерской улице, в отеле графа Артова. Читатель помнит, что граф уехал из дому верхом после завтрака.
      В эти два дня, по своем возвращении, граф, француз душою и характером, не мог насытиться своим Парижем. Еще накануне его не было дома с самого утра и до обеда, а в этот день Баккара сказала ему, улыбаясь:
      — Поезжай, дружочек, я увольняю тебя до обеда.
      И, сказав это, сама графиня уехала также за покупками.
      Она воротилась в три часа и узнала, что граф отослал свою лошадь и взял извозчичий купе. Это обстоятельство показалось ей несколько странным, но все-таки она не придавала ему большой важности.
      Через час пришло письмо не от графа Артова, а от Роллана де Клэ.
      Роллан, прождав понапрасну до пяти часов, написал графине следующее послание:

      «Мой милый ангел!
      Я целый день дожидаюсь вас, и один только страх найти вас мертвою не допускает меня бежать к вам.
      Завтра мы будем драться… и надейтесь, что у меня достанет мужества победить своего врага для того, чтобы защищать вас… Ради Бога напишите хоть одно слово!
Роллан де Клэ».

      Письмо это принес камердинер Роллана.
      Баккара взглянула на адрес и очень удивилась, что он написан не рукою сестры, от которой она ждала письмо. Она хотела распечатать письмо, когда на дворе послышался стук въезжавшего экипажа. Думая, что это муж, графиня подбежала к окну и с изумлением увидела купе сестры, из которого вышла Сериза (мы будем называть так с этого времени Вишню).
      — Что с ней?.. — подумала Баккара. — Не с ума ли она сошла?
      И, все еще не распечатывая письма, она побежала навстречу Серизе Роллан. Сестры поцеловались.
      — Иди-ка сюда, моя милая ветреница, — сказала Баккара, — и пишет, и приезжает ко мне в одно и то же время!..
      — Что? Я не писала…— ответила удивленная Сериза.
      — Ну, а это что? — спросила Баккара, взяв с камина письмо.
      Сериза пожала плечами.
      Баккара проворно сломала печать и, взглянув на подпись, прочитала:
      «Роллан де Клэ».
      Удивляясь все больше и больше, она прочитала первую страницу и внезапно побледнела.
      — Боже! — прошептала она. — Уж не сон ли это? Письмо выпало у нее из рук. Сериза подняла его, в свою очередь прочитала и прошептала:
      — Это непонятная вещь!..
      Сестры переглянулись, но, наконец, Баккара вскрикнула:
      — Да ведь я почти и не знаю этого господина!..
      — Ах! — проговорила Сериза. — Я тебе вполне верю, он, должно быть, просто сумасшедший… Кто же вызвал его и с кем он будет драться?..
      — Я схожу просто с ума! — воскликнула графиня вне себя.
      Но в эту самую минуту отворилась дверь, и лакей подал графине письмо, принесенное уличным комиссионером.
      — От его сиятельства! — доложил человек, узнав почерк своего барина.
      Баккара взяла его дрожащей рукой, прочитала и с громким воплем грохнулась на пол.
      Через полчаса она пришла в себя.
      — Боже! — говорила бедная молодая женщина. — Пойдем… пойдем к этому господину, я должна его видеть… должна… о мой Станислав!.. Этот негодяй осмелился подделаться под мой почерк… Боже! Боже!..
      И графиня, едва держась на ногах, села с сестрой в карету и приказала кучеру:
      — В Прованскую улицу — гони как можно скорее.
      Доехав до квартиры Роллана де Клэ, Баккара осталась в карете и попросила свою сестру повидаться с этим негодяем, который осмеливался так нагло клеветать на нее.
      Роллан де Клэ принял Серизу, и когда та сказала ему, что ее уполномочила ее сестра Баккара узнать, что значит его письмо к ней, то он начал уверять ее, что она, вероятно, не посвящена своей сестрой в их взаимные отношения с ним, и рассказал ей при этом, как мнимая Баккара принимала его в Пасси и как она была даже два раза у него.
      Сериза вскрикнула и бросилась к своей сестре.
      То, что она передала ей, придало особенную энергию Баккара, она выскочила из кареты и проворно взбежала вслед за Серизой в квартиру Роллана де Клэ.
      Увидя графиню, Роллан бросился к ней и хотел ее обнять.
      — Ах, Луиза! — вскричал он. — Дорогая Луиза!.. Баккара с негодованием оттолкнула его.
      — Прочь! — вскрикнула она. — Вы подлец или сумасшедший… Вы никогда не имели права называть меня Луизой.
      Но Роллан хладнокровно заметил ей, что она совершенно напрасно отказывается от того, что было.
      Сколько ни говорила Баккара, в каком она ни была отчаянии, но Роллан де Клэ, пораженный ее тождественным сходством с Ребеккой, продолжал настаивать, что он принимал ее у себя.
      Баккара упала без чувств.
      Ее отнесли в карету, а Вишня взяла слово, что он придет вечером к ним для того, чтобы разъяснить ту тайну, которая скрывается в этом деле.
      — Приду, — ответил Роллан, начинавший думать, не сошел ли и он с ума.
      Через несколько минут после отъезда Баккара от Роллана де Клэ к нему приехал мнимый маркиз де Шамери.
      Роллан сидел на диване и имел вид совершенно уничтоженного человека.
      — Любезный друг, — сказал маркиз де Шамери, делая вид, что приписывает совсем другой причине упадок духа Роллана, — я все узнал: графу Артову все известно, и он приходил к вам с вызовом.
      — Да это еще не то! — ответил ему Роллан и рассказал все, что произошло у него с Баккара.
      Рокамболь слушал хладнокровно до конца, не перебивая Роллана, потом посмотрел на него, улыбаясь, и сказал:
      — Вы еще очень молоды, мой милый, и у вас недостает проницательности и опыта… Вы не знаете женщин.
      — Но…
      — Я хочу сказать, что графиня с сестрой очень ловкие особы и что они обманули вас, доведя вас до отчаяния, уверяя, что вы принимали за Баккара какую-то другую женщину.
      — Обманули… меня?
      — Ну да.
      — Да… мнимой графини Артовой нет и быть не может, так как подобное сходство немыслимо между двумя женщинами.
      — Ну, а домик в Пасси?
      — Да почему вы знаете, что это было в Пасси, а не в отеле, ведь вас, вы сами же говорили, возили в карете с матовыми стеклами.
      Все это окончательно сбило с толку Роллана де Клэ.
      — Так пусть же графиня и ее сестрица ждут меня, сколько им угодно, — воскликнул он, — я ненавижу, презираю их и буду завтра же драться с графом.
      — Только защищайтесь хорошенько!
      — Будьте покойны.
      Они простились, маркиз уехал домой, а Роллан написал Серизе, что он не будет у них, потому что хорошо понял, какую с ним хотели сыграть комедию.
      После этого он отправился в клуб.
      От Роллана де Клэ Рокамболь возвратился домой и отправился прямо к своему зятю.
      Он застал его с графом Артовым, который писал в кабинете виконта какие-то письма.
      Он писал в продолжение целого часа и лишь затем повернулся к Фабьену со словами:
      — Милый друг, вы позволите мне назначить вас своим душеприказчиком?
      — К чему это? — спросил изумленный Фабьен.
      — Меня могут убить…
      — Перестаньте, пожалуйста!.. Провидение не допустит подобной несправедливости…
      — Все равно, — перебил граф.
      — Послушайте, граф, вы все еще любите эту женщину…
      — Правда.
      — И если вас не убьют…
      — Я сам застрелюсь.
      — Это будет безумием.
      — Я сейчас сделал завещание, — сказал граф со вздохом. — У меня два различных состояния: одно на родине — наследственное; другое состоит в собственности, приобретенной мною во Франции, и заключается в шестидесяти тысячах ливров дохода. Последнее я и хочу доверить вам.
      — Но…
      — Я знаю, что вы хотите сказать. Но я имею твердое намерение умереть. Все мое счастье, вся жизнь моя заключались в ней, ее одну любил я, и в моем сердце нет больше места для другой привязанности.
      — Конечно, теперь не время напоминать вам о других чувствах иначе, как только сказать: есть мужество и в решимости жить, когда жизнь тягостна…
      — Вот этого-то мужества у меня и нет. Мне не нужно убивать себя: я уже умер.
      Фабьен вздрогнул и понял, что всякое утешение будет бесполезно.
      — Извольте, — сказал он, — я исполню ваше желание.
      — Вы согласны сделаться моим душеприказчиком?
      — Да.
      — Я оставляю здесь бумаги и завещание… Если завтра…
      В это время вошел Рокамболь.
      Появление его помешало разыграться чувствительной и раздирающей сердце сцене между графом и Фабьеном.
      Граф Артов почувствовал, наконец, что силы изменяют ему… В минуту появления Рокамболя у него готовы уже были брызнуть слезы.
      — Граф, — сказал мнимый маркиз, — я приготовил вам комнату рядом с моей спальней.
      — Благодарю вас, маркиз.
      — А так как моя сестра не знает еще о вашем присутствии, то вы потрудитесь пройти прямо на мою половину, во второй этаж.
      — С удовольствием.
      — Теперь шесть часов; Фабьен отправится к своей жене обедать.
      И Рокамболь встал и провел графа по черной лестнице во второй этаж, который он занимал весь.
      Граф вошел за ним в маленькую гостиную, где стоял накрытый стол.
      — Вы будете обедать? — спросил Рокамболь.
      — О, нет, — отвечал граф с грустною улыбкою, — мне не хочется ни есть, ни пить.
      — Верю, но вам завтра предстоит дуэль, и я не советовал бы вам драться с пустым желудком.
      — Правда, — прошептал граф и принужденно сел к столу.
      Он пил довольно много, так что после обеда даже несколько забылся.
      — Позвольте мне дать вам совет, — сказал Рокамболь. — Какой?
      — Не пейте кофе, а выпейте лучше стакан старой настойки.
      — Зачем?
      — Она придает сон, а вам он необходим.
      — Может быть, — сказал граф рассеянно.
      — Когда я служил в Индийской компании, — продолжал Рокамболь, — я часто дрался на дуэли и всегда имел скверную привычку просиживать целую ночь накануне дуэли за картами.
      — А!
      — Всегда являлся на бой изнуренным, и, благодаря этому, два раза меня чуть не убили.
      — Какая неосторожность.
      — Вы, конечно, не проведете ночь за картами, но при вашем душевном состоянии вы, очевидно, не сможете уснуть, а поэтому вам должно прибегнуть к наркотическим средствам… Потому что вы, наверное, не желаете, чтобы Роллан убил вас.
      — Вы правы, — сказал граф, — дайте мне усыпительного.
      — Вот, — сказал Рокамболь, взяв бутылку с прозрачною жидкостью, — хотите, я приготовлю вам усыпительное собственного изобретения?
      — Вашего собственного?
      — Да, смесь вишневки со старым голландским кюрасо.
      — И я усну от этого? — спросил граф.
      — Как нельзя лучше.
      Говоря это, Рокамболь налил вишневки в рюмку и дополнил ее жидкостью из другой бутылки. Он взглянул на часы и подумал:
      — Двадцать четыре часа… да… теперь семь часов вечера, а граф дерется с Ролланом в семь часов утра.
      Граф выпил рюмку одним залпом.
      — Бррр… как горько! — сказал он.
      — Неужели?
      — Попробуйте.
      — О! — сказал Рокамболь, смеясь. — Я не хочу спать, мне нужно многое сегодня сделать.
      В восемь часов граф Артов вышел из-за стола, спотыкаясь.
      Рокамболь позвонил.
      — Проводите графа в его комнату! — сказал он вошедшему слуге.
      — Как у меня тяжела голова, — сказал граф, проведя рукой по лбу, — прощайте, маркиз, доброго вечера!
      — Доброго вечера, граф.
      Рокамболь, проводив его до дверей, отправился к сэру Вильямсу.
      Он подробно рассказал ему обо всем случившемся.
      — Уверен ли ты, дядюшка, — спросил он, — что довольно двадцати четырех часов?
      — Да, — кивнул сэр Вильямс.
      — Граф, наверное, убьет Роллана.
      — Я в этом почти уверен и вполне убежден, что все случится, как я и сказал, — написал сэр Вильямс.
      Сериза привезла к себе сестру, чуть живую и обезумевшую от горя.
      Леона Роллана не было дома. Воротясь домой в десять часов, он нашел Баккара лежащей в постели его жены, в сильной горячке, так что она не узнала его.
      Сериза со слезами на глазах рассказала мужу обо всем случившемся и показала ему письмо графа Артова к жене.
      — О, я найду его, — сказал Леон, — и постараюсь его вразумить. Надо непременно отыскать ту женщину, которая так похожа на нее.
      В это время принесли письмо Роллана де Клэ. Прочитав письмо, Сериза вскрикнула.
      — Негодяй! — прошептала она.
      Она ждала Роллана, она надеялась, что теперь окончательно его убедит в существовании двойника Баккара.
      — Все потеряно! — проговорила она. — Граф выйдет на дуэль.
      — Нет, — вскричал Леон, — я сейчас пойду к Роллану де Клэ и привезу его насильно!
      Он тотчас же отправился в Прованскую улицу.
      — Барина нет дома, — сказал лакей, отворивший Леону дверь.
      — Куда он ушел?
      — Не знаю.
      — Когда придет?
      — Тоже не знаю.
      — Так я его подожду.
      Лакей провел Леона в гостиную, зажег свечи и удалился.
      В томительном ожидании он просидел всю ночь: стало уже светать; Роллан все не возвращался.
      Тогда Леону пришло в голову, что если Роллан не идет, то, по всей вероятности, дуэль расстроилась; и он побежал в отель графа Артова.
      Но и графа не было дома.
      Роллан ушел из дому вскоре после ухода Рокамболя и отправился в клуб, надеясь прийти туда раньше Октава, чтоб не допустить разглашения предстоящей дуэли.

* * *

      Но Октав, под впечатлением утренней встречи с графом Артовым, повиновался запрещению его — выходить из дому. Приятель, присутствовавший при этой встрече, гакже не явился, и, следовательно, никто из членов не знал о случившемся.
      Прождав напрасно около трех часов, Роллан, крайне раздосадованный равнодушием Октава, решился отправиться к нему на дом.
      Октав лежал у себя на диване, одетый в туфли, халат и ермолку.
      — Что это, — вскричал Роллан, остановясь на пороге, — ты с ума сошел!
      — Почему это тебе кажется?
      — Ты разве не получил моего письма?
      — Получил.
      — Ну?
      — Я написал к Б.
      — И он не пришел?
      — Нет, приходил: завтра он заедет за мной в шестом часу.
      — Твое равнодушие меня положительно удивляет: ты преспокойнейшим образом сидишь дома, когда завтра мне предстоит дуэль.
      — Потому что я нахожусь под домашним арестом.
      — Кто же тебя арестовал, блондинка или брюнетка? — насмешливо спросил Роллан.
      — Господин, который завтра убьет тебя.
      Он рассказал Роллану свою нечаянную встречу с графом Артовым и нисколько не скрыл свое впечатление страха.
      — Знаешь, что я тебе посоветую? — проговорил наконец Октав.
      — Что?
      — Ночуй сегодня у меня.
      — Это зачем?
      — Графиня, пожалуй, опять приедет к тебе сегодня вечером или завтра утром, хоть ради того только, чтобы помешать дуэли.
      Октав позвонил, велел приготовить Роллану постель и разбудить себя в пять часов.
      Роллан спал очень плохо.
      Лакей в точности исполнил приказание своего господина, разбудив его ровно в пять часов.
      Маркиз де Б. точно приехал в назначенный час, принеся с собой две шпаги и ящик с пистолетами.

* * *

      Октав велел заложить карету, и ровно в половине седьмого молодые люди приехали к Тронной заставе, на место дуэли.
      Карета герцога де Шато-Мальи стояла уже у таможенной будки.
      За час перед тем Рокамболь едва добудился графа Артова.
      Граф чувствовал себя крайне изнуренным; глаза его принимали уже бессмысленное выражение.
      Граф скоро оделся и вместе с Рокамболем сел в купе.
      Как только экипаж повернул за угол, Рокамболь вышел из него, сел на верховую лошадь и во весь опор помчался в Сюренскую улицу.
      Спустя несколько минут он вышел из своего мезонина кучером, в ливрее лакея герцога де Шато-Мальи.
      В это время граф приехал к герцогу де Шато-Мальи.
      — Представьте, — сказал граф, — сейчас, въезжая в ваш двор, я забыл, зачем к вам еду. Но теперь поедемте, мне хочется скорей убить Роллана де Клэ.
      — Бедняжка, — подумал герцог, взглянув на бессмысленное лицо графа, — горе помрачило ему рассудок.
      В это время вошел Цампа.
      — Ваше сиятельство, — обратился он к герцогу, — сегодня ночью ваш кучер сильно заболел и прислал на свое место английского кучера, служившего у лорда К.
      — Хорошо, — отвечал герцог.
      — Нам пора ехать, господа, — обратился он к графу и секунданту, гвардейскому офицеру.
      Они сели в карету, и Рокамболь погнал лошадей с ловкостью и умением опытного кучера.
      Они первые приехали на место, но вскоре приехал и Роллан.
      Граф Артов был всю дорогу необыкновенно весел, но, выйдя из кареты, он сразу впал в какое-то мрачное оцепенение. Затем твердою поступью подошел прямо к Роллану, стоявшему между своими секундантами, и измерил его взглядом с головы до ног.
      — Милостивый государь, — обратился он к нему, — вы должны меня выслушать, ибо от этого зависит честь вашей жены…
      — Моей жены! — воскликнул изумленный Роллан.
      — Я оклеветал вашу супругу, простите меня… Ваше сиятельство, — продолжал граф, и глаза его засверкали каким-то странным блеском, — меня зовут Ролланом де Клэ, вас — графом Артовым… мы оба дворяне и…
      — Вы с ума сошли, — проговорил изумленный Роллан.
      — О, простите меня! Я оскорбил прекрасную и благородную Баккара… но на коленях умоляю вас о прощении.
      И граф опустился перед Ролланом на колени. Все присутствовавшие вскрикнули в один голос:
      — Он помешался!
      — Милостивый государь, — обратился к Роллану герцог де Шато-Мальи, — перед вами на коленях стоит уже не граф Артов, которого честь вы попрали ногами, — а сумасшедший, потерявший рассудок от любви к своей жене!..
      Спустя после этого несколько часов Рокамболь рассказал сэру Вильямсу обо всем случившемся.
      — Я сделал все по твоему желанию, — прибавил Рокамболь, — но скажи мне, какая нам польза от помешательства графа Артова?
      Сэр Вильямс написал:

      «Доктора предпишут графу путешествие, Баккара уедет с ним, и мы можем тогда беспрепятственно заняться герцогом де Шато-Мальи».

      Спустя три дня после несостоявшейся дуэли герцог де Шато-Мальи получил следующее письмо от Баккара:

      «Любезный герцог!
      Не знаю, считаете ли вы меня виновной или нет, но во всяком случае — вы добрый, честный, благородный человек. Мое земное счастье погибло, но я хочу, чтобы вы были счастливы — чтобы вы женились на Концепчьоне.
      Мы завтра уезжаем. Доктор 3. полагает, что сумасшествие моего бедного Станислава может излечить горный, швейцарский климат. О, если б это сбылось!.. Во всяком случае любовь моего Станислава для меня потеряна навсегда.
      Перед отъездом я должна рассказать вам, что я сделала и на что надеюсь.
      Сегодня я получила письмо от вашего родственника, уланского полковника.
 
       «Любезная графиня!
       Посланный ваш привез мне письма от вас и герцога де Шато-Мальи. Посылаю в Париж курьера с моим ответом. Курьер ваш скоро явится к вам с письмом и бумагами, имеющими для вас такую большую важность. Усердно кланяюсь графу и целую ваши ручки.
       Шевалье де Шато-Мальи».
 
      Итак, любезный герцог, через несколько дней вы получите бумаги, которые сделают вас мужем Концепчьоны. Герцог в Испании; он не знает еще о постигшем меня несчастии; я написала ему, возобновив за вас предложение его дочери.
      Теперь все зависит от вас.
      Прощайте, мой друг, и не отталкивайте моего искреннего к вам расположения.
Графиня Артова».

      — Бедняжка! — пробормотал герцог по прочтении письма. — Не знаю почему, но я почти уверен, что она невиновна.
      Герцог положил письмо на камин за часы.
      Цампа заметил это, и как только барин его ушел, он не замедлил прочесть письмо графини Артовой, списать его и копию положить в карман.
      Спустя час эта копия находилась уже в руках Рокамболя.
      Одновременно с ним он получил письмо из Испании от Концепчьоны, в котором она его извещала, что через четыре дня они приедут в Париж и что после смерти дона Педро и дона Хозе герцог предоставил ей полную свободу в выборе мужа, хотя отчасти жалеет, что отказал герцогу де Шато-Мальи. Она в самых нежных выражениях открылась ему в нетерпении скорей увидеть его.

      «Верьте мне так же, как я верю вам. Ваша Концепчьона.
      P. S. Восемнадцатого числа, в одиннадцать часов вечера, на бульваре Инвалидов… знаете?»

      Так кончила она свое письмо.
      Прочитав копию письма графини Артовой, Рокамболь сильно задумался.
      — Черт возьми! — пробормотал он. — Баккара известила герцога де Салландрера, что де Шато-Мальи из его рода, что он ждет бумаг и проч. Одним словом, если герцог получит это письмо, — я погиб.
      Приказав Цампе прийти в восемь вечера, Рокамболь переоделся и отправился к своему наставнику.
      На дороге он встретил толстяка с седыми волосами, в изношенном платье. Рокамболь взглянул на него и невольно вздрогнул: это был Вантюр.
      — А не худо бы возобновить знакомство с старинным приятелем, — подумал Рокамболь.
      Спустя минуту он вышел из купе, приказал кучеру ехать домой, а сам пошел пешком — чтобы не потерять из виду Вантюра и узнать, где он живет.
      Рокамболь издали следил за своим старинным и, как видно, прогоревшим приятелем, который, пройдя бульвары, Монмартрское предместье, поворотил направо, в улицу Рош-Шуар, вышел за заставу и на площади Бэлом скрылся в сыром и грязном коридоре двухэтажного дома.
      Рокамболь слышал, как привратница назвала его господином Ионатасом.
      Он тотчас же сел в фиакр и поехал посоветоваться с Вильямсом.
      Он прочел ему оба только что полученных письма и рассказал о встрече с Вантюром и о его нищенском положении.
      Сэр Вильямс, немного подумав, взял доску и написал:
      — Вантюр нам необходим. Он поедет в Испанию за письмом Баккара к герцогу де Салландрера.
      — Герцог ведь уже получил его.
      — Нет. Оно пошло вчера; герцог уедет оттуда сегодня утром, следовательно, письмо встретится Вантюру на дороге.
      — Теперь начинаю понимать, — проговорил Рокамболь.
      В этот день Вантюр просидел почти целый день в винном погребке и, выиграв на биллиарде семь франков, в весьма веселом расположении духа возвращался в свою грязную квартиру на площади Бэлом.
      Хозяйка подала ему письмо с адресом: Господину Ионатасу, на площади Бэлом.
      Вантюр с трепетным нетерпением вскрыл конверт и, подойдя к сальной свечке, прочел:

      «Милый Вантюр!»

      — Ого! — прошептал он. — Кто же это знает о моем имени?
      Взглянув на подпись, он прочел страшное имя: «Сэр Вильямс».
      Сэр Вильяме — человек, изувеченный и лишившийся языка по его милости!.. Пять лет уже Вантюр лелеял себя полной надеждой, что сэр Вильяме съеден дикарями. Итак, он писал к нему:

      «Милый Вантюр!
      Я воротился из кругосветного путешествия. Уже два месяца разыскивают тебя по моему приказанию. Я хотел было распорядиться, чтобы тебе отрезали язык, как и мне, но я великодушен и умею прощать людям, из которых можно извлечь пользу. Выбирай — или опять сделаться моим рабом, или быть посаженным на кол.
      Если предпочитаешь первое, то прогуляйся около полуночи за пригорок; в противном же случае — жди скорого исполнения последнего.
Сэр Вильяме».

      Вантюр погрузился в мрачное раздумье. Он вышел на улицу и сел на тумбу.
      — Дело мое скверное, — пробормотал он. — Давнишние грешки не позволяют мне просить покровительства у полиции; бороться с сэром Вильямсом я не в состоянии, а поэтому остается одно — покоряться ему во всем.
      И Вантюр отправился к пригорку, будучи под впечатлением страшной угрозы сэра Вильямса.
      Дойдя до тропинки на вершине пригорка, он вдруг услышал за собою шаги.
      Он оглянулся и увидел блузника в картузе.
      — Сэр Вильяме, — прошептал мнимый ремесленник. Вантюр вздрогнул и остановился, стараясь рассмотреть в темноте лицо ремесленника.
      — Неужели ты не узнаешь меня? — спросил блузник.
      — Рокамболь! — вскрикнул вдруг пораженный Вантюр.
      — Ты не ошибся, почтеннейший.
      — Помощник сэра Вильямса?
      — Которому поручено рассчитаться с тобой, — сказал Рокамболь и приставил дуло пистолета к груди Вантюра, который в испуге отступил назад.
      — Я могу быть вам полезен, — проговорил он прерывающимся голосом.
      — В таком случае сядем на траву и потолкуем. Как твои дела?
      — Весьма скверны: работы совсем нет. Рыжаябодрствует, рыжеватыеснуют повсюду, так что работа noд спудомвесьма опасна (т. е. полиция бодрствует, агенты снуют повсюду, так что воровать весьма опасно).
      — Что бы ты сделал за две тысячи франков?
      — С завязанными глазами протанцевал бы около гильотины.
      — Хорошо. Слушай же меня. Я по-прежнему помощник сэра Вильямса.
      — А где же он?
      — Кто?
      — Сэр Вильямс.
      — Он в Париже и ворочает миллионами.
      — А ты?
      — Я пользуюсь только крохами. Нам нужно с тобой рассчитаться. Мы можем заставить тебя работать даром. Следовательно, если тебе заплатят, то единственно из великодушия.
      — В чем же будет состоять моя работа?
      — Дело в том, чтобы перехватить одно письмо.
      — Где?
      — В почтовой конторе, в Испании. Ты привезешь это письмо в Париж, запечатаешь его в другой конверт и отдашь на городскую почту с адресом: г-ну Альберту, до востребования.
      — Хорошо, исполню все в точности. Теперь скажите, куда мне ехать.
      — Пойдем!
      Рокамболь взял Вантюра под руку и провел его за церковь, откуда вдали виднелись две светящиеся точки, похожие на каретные фонари.
      — Это письмо, — сказал Рокамболь, — вышло из Парижа уже тридцать шесть часов.
      — Так его нужно догнать?
      — Нет, это невозможно, но ты должен приехать на почту через двадцать четыре часа после письма.
      — А оно будет еще на почте?
      — Его возвратят обратно, так как получатель уехал в Париж. Видишь там почтовый экипаж? Ты найдешь там бумажник с инструкциями и двумя тысячами франков на дорогу. Теперь ступай по этой тропинке прямо к фонарям. Скажи только почтарю: «Я, Ионатас» и тебе ответят: «Садитесь».
      — Очень хорошо.
      — На этих лошадях ты доедешь до Вилльжуифа, там возьмешь других. В Орлеане ты переоденешься в приличную одежду, которую найдешь в чемодане сзади кареты. Прощай.
      Вантюр отправился по тропинке, а Рокамболь вернулся назад.
      — В Бордо! — крикнул Вантюр почтарю, усевшись в карете.
      Спустя час Рокамболь сидел уже у сэра Вильямса.
      — К чему, в сущности, мы перехватим письмо Баккара? Сэр Вильямс написал:
      «Чтобы заставить герцога де Шато-Мальи самому рассказать свою историю герцогу де Салландрера, а тот будет этим крайне удивлен».
      — Но ведь ему поверят.
      «Может быть, но все-таки будут ждать удостоверительных бумаг, которые тоже надо перехватить».
      Деревня Корта, о которой Концепчьона писала маркизу де Шамери, расположена на южном склоне Пиренеев, по обеим сторонам большой дороги в Памплону.
      К северу от Корты, влево от большой дороги, стоял небольшой домик, на котором красовалась вывеска: «Почтовая контора».
      В этом уединенном домике жили только двое: старик — Мурильо Деревянная Нога, отставной военный, и молодой человек шестнадцати лет по имени Педро.
      Однажды утром, когда Педро одевался, чтобы отправиться в обычный обход, Мурильо, разбирая у стола письма, обратился к нему с вопросом:
      — Ты знаешь наверное, что герцог де Салландрера уехал?
      — Управитель его мне говорил, что он наверное уезжает восемнадцатого числа. А разве есть к нему письмо?
      — Да.
      — Дайте сюда, я снесу его в замок, а если герцог уехал, то мы отправим его с сегодняшним курьером во Францию.
      Педро положил письмо в сумку и отправился в обход.
      Но он возвратился в Корту спустя час после проезда курьера, и поэтому письмо к герцогу де Салландрера, который действительно уехал, осталось в почтовой конторе до следующего дня.

* * *

      На следующую ночь, в два часа, Мурильо проснулся от стука приближающегося экипажа, который вскоре остановился у почтовой конторы.
      Он наскоро оделся, выбежал за калитку, где при свете каретных фонарей увидел толстого господина, закутанного в дорожный плащ и шедшего с самоуверенностью богача.
      Это был Вантюр.
      — Это Корта, ближайшая деревня к замку де Салландрера? — спросил он Деревянную Ногу.
      — Точно так.
      — Можно по этой дороге проехать в замок в карете?
      — Нет, вам придется вернуться назад за целое лье и потом взять влево. Ваша милость знакомы с его сиятельством?
      — Герцог мой лучший друг. Я обещал ему заехать проездом в Мадрид, — горделиво отвечал Вантюр. — Я маркиз де Кок-Герон.
      — Но герцога нет в Салландрере, он третьего дня уехал.
      — Вы наверное знаете?
      — Наверное. Доказательством тому служит письмо к его сиятельству из Парижа, которое я отошлю ему обратно.
      — Ах, какая досада! — проговорил Вантюр, рассматривая домик и палисадник инвалида.
      — Далеко отсюда почтовая станция? — спросил он, садясь в карету.
      — В двух лье. Почтовая карета уехала.
      Проехав Корту, она повернула в дубовый лесок, густая тень которого совершенно скрывала свет луны.
      Дорога шла в гору, и поэтому лошади шли шагом.
      Вантюр воспользовался этим случаем и проворно выпрыгнул из кареты.
      — Почтари будут уверены, что я сплю, — подумал он, — и приедут на станцию, не заметив, что карета пуста.
      Он поворотил назад, подошел к садовой изгороди, окружающей домик Мурильо, и лег на землю за дровами. Когда ушел Педро, Вантюр прошептал:
      — Отлично! Старик остался один, и письмо будет у меня.
      Он пробрался в сад, где в полуоткрытые окна увидел, что Деревянная Нога спит уже крепким сном.
      Вантюр, несмотря на свою толщину, весьма проворно влез в окно почтовой конторы.
      Он вынул из кармана пару пистолетов, положил их на стол подле кожаной сумки и затем, взяв в зубы кинжал, осторожно затворил ставни, чтобы в комнате сделалось совершенно темно.
      Из соседней комнаты слышалось сильное храпение Мурильо.
      Вантюр затворил дверь в нее и, вынув из кармана восковую свечу, зажег ее и взялся за кожаную сумку.
      — Если я унесу всю сумку, — подумал он, — то за мной, пожалуй, погонятся жандармы и альгвасилы, если я распорю ее, то тоже не избегну погони. Остается третий выход — найти ключ от сумки, но для этого мне, пожалуй, придется разбудить старика, а он, по всей вероятности, не отдаст его добровольно.
      Недолго думая, он вошел в соседнюю комнату. Мурильо спал одетый. Вантюр приблизился к нему со свечой и пистолетами в руках и кинжалом в зубах. Увидя на шее солдата узкий ремень, он проговорил:
      — Черт возьми! На этой тесемке, верно, есть ключ от сумки или от стола.
      Говоря это, Вантюр поставил свечу на стол и, взяв в одну руку кинжал, другую протянул к тесемке.
      — Советую тебе, дедушка, не просыпаться, — прошептал он.
      Вантюр осторожно обрезал тесемку, на конце которой действительно привязан был ключ.
      Он взял его, на цыпочках ушел в другую комнату и отпер стол, где лежала связка ключей. Одним из них он отпер сумку и, запустив туда руку, вытащил толстый холстяной мешок с надписью по-испански: «Двадцать тысяч франков золотом и билетами от сеньора Эстебона к гг. Брэн и Ко, негоциантам Байонны».
      — Честное слово, — прошептал Вантюр с сильным биением сердца, — как ни желал я пощадить этого добряка, но случай этот осуждает его на смерть!
      Вантюр вынул из сумки все письма, между которыми нашел письмо Баккара к герцогу де Салландрера, которое и положил в карман вместе с двадцатью тысячами франков золотом и билетами.
      Затем он привел в порядок письма, запер сумку, положил ключи обратно в ящик и, связав разрезанную ременную тесемку, начал размышлять.

* * *

      Спустя две минуты он снова отворил дверь в соседнюю комнату, подошел к кровати и довольно сильно толкнул спящего старика.
      Мурильо вскочил и вскрикнул при виде Вантюра, державшего в одной руке свечку, а в другой кинжал.
      — Тише! — сказал Вантюр по-испански, — если вы закричите, я пущу вам пулю в лоб.
      — Что вам от меня нужно? — спросил Мурильо твердым голосом, узнав мнимого маркиза де Кок-Герона.
      — Я захватил у вас письмо для герцога де Салландрера: оно мне необходимо.
      — Кража, — вскричал Мурильо, — похищение письма!
      — Тс…— сказал Вантюр, подняв дуло пистолета. — Я снял у вас с шеи тесемку вот с этим ключом…
      — Вы обокрали меня!
      — Вы не ошиблись: меня прельстил мешок с двадцатью тысячами франков, а для того, чтобы от меня не потребовали их обратно, я принужден закрыть вам навсегда рот.
      Мурильо в испуге хотел спрыгнуть с постели, но железная рука Вантюра схватила его за горло.
      — Будь благоразумен, старик, и не делай глупостей. Если ты вынудишь меня убить тебя, то твоего приемыша Педро посадят в острог, обвинят в твоей смерти и спровадят на гарроту.Если же ты позволишь надеть на тебя вот ту веревку, тогда тебя сочтут самоубийцей, а Педро, наверное, сделают почтовым смотрителем.
      После этого Вантюр взял толстую веревку, на которой висела винтовка, сделал из нее петлю, которую накинул на шею Мурильо.
      Спустя три минуты на постели лежал уже посиневший труп старого инвалида.
      Вантюр взял его своими мощными руками, повесил на крюк и опрокинул под ним стол для того, чтобы подумали, будто повесившийся оттолкнул его ногой.
      Затем убийца спрятал в карман пистолеты и кинжал, надел плащ и вышел из почтовой конторы через окно, унося с собой письмо и двадцать тысяч франков.
      Было около четырех часов. Спустя два часа Вантюр перешел через границу. Через три дня он приехал в Париж.
      По странному стечению обстоятельств в ту же самую ночь, хотя и на расстоянии двухсот лье, совершилась драма, последствия которой имеют огромное влияние на события, излагаемые читателям.
      Со времени открытия железной дороги из Парижа в Лион прекратилась почти езда по большой дороге в Мелун, идущей через страшный Сенарский лес.
      Однажды вечером, около десяти часов, небольшая тележка, запряженная одной неуклюжей лошадью, которою правил мужчина в блузе, проехала по единственной улице Льесена и остановилась у постоялого двора.
      При стуке подъехавшей тележки дверь постоялого двора отворилась, и в ней появилась женщина с фонарем в руке.
      — Можно здесь переночевать? — спросил мужчина в блузе, сильно хлопнув бичом.
      — Можно, почтеннейший, пожалуйста, — отвечала толстая женщина.
      — Есть ли у вас конюшня и сарай?
      — Как же, есть.
      — А корм для лошади?
      — Сколько угодно. Тоанет! — крикнула женщина. — Ступай, отвори сарай!
      Ворота сарая отворились, мужчина въехал туда и проворно спрыгнул на землю.
      — Вычисти, милочка, мою лошадку, —сказал он, взяв за подбородок хорошенькую кухарочку, которая поспешно распрягала лошадь.
      — Будьте спокойны, — отвечала кухарка, лукаво улыбаясь, — я умею обращаться с лошадьми: у нас их целых три.
      — Значит, вы держите почту?
      — Как же, держим, — отвечал трактирщик, прибежавший в сарай. — Но теперь дело это идет весьма плохо.
      Трактирщик был мужчина лет шестидесяти, но еще бодрый и с румянцем на лице, выражающем доброту и веселость. Проезжий был молодой человек с рыжей бородой.
      Пока управлялись с лошадью, он пошел с трактирщиком в дом и сел у камина.
      — Позвольте спросить — откуда вы едете?
      — Из Мелуна.
      — А куда?
      — В Париж.
      — Вы останетесь у нас ночевать?
      — Гм… право, еще не знаю. Это зависит, в каком расположении я буду после ужина. А давно вы держите почту? — спросил проезжий после короткого молчания.
      — Это ремесло переходит в нашей семье от отца к сыну — лет сто уже.
      — И теперь, вы говорите, оно невыгодное дело?
      — Да. С тех пор, как устроили эти проклятые железные дороги, круглый год иногда не проедет и одного почтового экипажа.
      — А курьеры?
      — Весьма редко. Две недели тому назад проехал один в Россию и сказал, что проедет обратно в конце этого месяца. Я дал ему до Мелуна самую лучшую лошадь.
      — Сколько у вас лошадей?
      — Три.
      — Хорошие?
      — Лошади хорошие, только сегодня они сильно измучены: две только недавно воротились из Мелуна, а третья сейчас только от сохи. Если курьер этот проедет сегодня, то ему, пожалуй, придется отправляться далее пешочком.
      — Почтеннейший, — сказала вошедшая в эту минуту женщина, — не угодно ли поужинать с нами?
      — С удовольствием, тетка, — отвечал приезжий.
      — Так милости просим.
      Он сел между хозяином и хозяйкой, ел за двоих, пил за троих и затем, закурив трубочку, сел опять к камину.
      — Хозяин, — проговорил он, — я ночую у вас. Разбудите меня на рассвете.
      В это время послышался на улице лошадиный топот.
      — Недостает только, чтобы это был курьер, — проговорил трактирщик, — черт бы его побрал!
      — Эй, почта! — послышалось на улице. Кухарка побежала отворять.
      — Это он, — сказал раздосадованный трактирщик.
      — Скорее седлайте мне лошадь! — крикнул курьер.
      — У меня нет лошадей, почтенный.
      — Как «нет»?!
      — Есть, да измучены.
      — Но мне необходимо приехать в Париж сегодня ночью.
      — Делать нечего. Придется вам здесь переночевать, завтра на рассвете я дам вам хорошую лошадь.
      — Но мне необходимо ехать сейчас.
      — Послушайте, — заговорил проезжий, подходя к курьеру, — если вы не пожалеете двухсот су, я повезу вас в Париж.
      — Разве у вас есть лошадь?
      — Великолепная. И тележка моя катится, что твой луидор.
      — Великолепно! А во сколько времени вы надеетесь доехать до Парижа?
      — В два часа ночи мы будем там. Эй, девочка! Дай-ка моей лошади шесть гарнцев овса, — приказал проезжий хриплым голосом.
      Курьер был высокий, широкоплечий мужчина лет сорока пяти.
      Войдя в трактир, он сел у камина против своего будущего проводника и заговорил с ним:
      — Так у вас есть лошадь?
      — Да, нормандской породы, которая бежит по пяти лье в час.
      — И экипаж?
      — Красивая легкая тележка.
      — Отлично, потому что у меня уже сильно болят ноги от верховой езды.
      — Вы, верно, издалека едете?
      — Из России.
      — Полноте шутить, — сказал проезжий.
      — Честное слово, — отвечал курьер и, указав на кожаную сумку, надетую через плечо, прибавил:— Нельзя поверить, что я проскакал такой путь из-за двух пустых бумажонок.
      — Верно, банковые билеты? — спросил наивно проезжий.
      — О, нет, — сказал курьер, улыбнувшись, — два письма. Но тот, кто послал меня за ними, ценит их, по-видимому, очень дорого.
      Пока закладывали лошадь, проезжий с курьером выпили по большому стакану водки.
      — Ну, теперь поедем, — сказал проезжий, — я довезу вас до Парижа в полтора часа и надеюсь, что вы не поскупитесь.
      — О! — отвечал курьер. — Я заплачу вам тогда вместо двухсот четыреста су.
      Заплатив хозяину, что следовало, они вышли на двор, сели в тележку и весьма быстро помчались по дороге в Париж.
      — Вы, кажется, порядком устали? — спросил курьера его проводник.
      — Да, признаюсь.
      — Так растянитесь в тележке и спите себе, сколько угодно.
      — Нет, не хочу: в лесу небезопасно.
      — Полноте! Я уже более десяти лет езжу по ночам из Мелуна в Париж, и со мной никогда ничего не случалось. Я даже не беру с собой оружия.
      — А я не так доверчив, — сказал курьер и, распахнув свой плащ, показал своему провожатому пару пистолетов, заткнутых за пояс. — К тому же, взгляните на меня, я и без оружия не сдамся дешево, несмотря на сильную усталость.
      — Это видно по первому взгляду на вас, — сказал провожатый, принужденно улыбнувшись. — Скажите, пожалуйста, — проговорил он после короткого молчания, — к чему эти бумаги, за которыми вы так далеко ездили?
      — Это два письма, касающиеся женитьбы, как уверял меня камердинер иностранного вельможи, у которого находились эти письма, они должны, кажется, устроить брак одного господина, впрочем, это не мое дело…
      — Ах, черт возьми! — вскричал вдруг провожатый. — Свечка в фонаре догорела. Привстаньте немножко, — сказал он курьеру, — приподнимите подушку и посмотрите, нет ли в ящике свечки.
      Курьер поднял одной рукой подушку, зажег спичку и, став на колени, засунул голову под сиденье.
      В это время провожатый схватил мощною рукою курьера и вонзил ему в ключицу кинжал по самую рукоятку.
      Бедный курьер испустил дух без малейшего крика. Удар кинжала убил его мгновенно.
      Незнакомец посадил скорченное тело прямо, затем взял вожжи и пустил свою лошадь во весь опор.
      Спустя десять минут он остановился, раздел курьера с головы до ног, взвалил на плечи мертвое тело и потащил его в лес, где и бросил.
      Затем он вынул из кармана свечку, зажег ее и внимательно осмотрел тележку, свою одежду и руки — нет ли на них кровавых пятен.
      Связав платье курьера и в середину положив большой камень, он отправился по дороге в Париж.
      Доехав до Шарантонского моста, он бросил в реку одежду курьера, которая сейчас же пошла ко дну.
      Спустя двадцать минут он подъехал к заставе и, остановясь у трактира, вышел из тележки.
      — Поберегите мою лошадь, — сказал он выбежавшему конюху, — я вернусь через полчаса.
      Он вошел в Париж и вскоре затерялся в толпе запоздалых жителей предместий, возвращавшихся из увеселительных мест.
      В полдень следующего дня маркиз Альберт-Фридерик-Оноре де Шамери отправился к сэру Вильямсу.
      — Здравствуй, дядюшка, — сказал он, — как ты себя чувствуешь?
      — Плохо, — выразил слепой движением головы и проявляя некоторую радость при звуке голоса Рокамболя.
      — Ты, вероятно, беспокоился?
      — Да, — написал сэр Вильямс.
      — Очень?
      — Да, да.
      — Видишь ли, дядя, ты поручил мне не слишком интересное дело. Ведь я маркиз де Шамери, известный своею честностью…
      Сэр Вильямс улыбнулся.
      — И разумеется, — продолжал Рокамболь, — мне было несколько трудно играть роль последнего негодяя. Маркизу де Шамери, будущему гранду Испании, пришлось путешествовать в тележке, ужинать в обществе трактирщика и кухарки… бррр!..
      Сэр Вильяме продолжал улыбаться.
      — Я пил водку с курьером…
      Сэр Вильяме движением руки перебил Рокамболя и написал на доске:
      — Бумаги у тебя?
      — Конечно! Вот они.
      — Ты убил курьера?
      — Кинжалом, но так удачно, что он даже не вскрикнул.
      И Рокамболь подробно рассказал о совершенном им убийстве в Сенарском лесу, затем вынул из кармана одесские бумаги.
      — Хочешь, — спросил он, — я прочту их тебе, прежде чем сжечь?
      Сэр Вильяме сделал утвердительный знак, и Рокамболь стал читать.
      Когда он кончил чтение, слепой поспешно написал на доске: «Не сжигай ничего, ни под каким видом!»
      Рокамболь удивился, но решил повиноваться своему мудрому наставнику.
      — Что это ты, дядя, — вскричал Рокамболь, — о каком черте думаешь ты? Как! Ты заставляешь меня убить человека из-за бумаг, которые могут устроить брак герцога де Шато-Мальи с сеньоритой де Салландрера, и теперь не хочешь, чтобы я сжег эти бумаги?
      «Нет, не хочу».
      — Отчего?
      «Надо беречь их на черный день», — написал сэр Вильямс.
      — Что такое? Я не понимаю…
      «Будущее никому не известно. Сеньорита де Салландрера может поссориться с тобой…»
      Рокамболь пожал плечами.
      «Случайность — великое дело, — продолжал писать Вильямс, — развязки бывают иногда самые неожиданные. Как знать?»
      — Ты просто заврался, дядя…
      «Как знать, не поссоришься ли ты с сеньоритой де Салландрера через неделю или через месяц?»
      — Ты с ума сошел…
      «В таком случае Шато-Мальи охотно заплатит миллион за эти древние хартии».
      — И в самом деле! Идея недурна. «Вот видишь!..»
      — Что же нужно сделать с этими бумагами? «Беречь их».
      — А если их найдут у меня? «Ты забываешь, что ты…»
      — Твоя правда, я — маркиз де Шамери, и полиции не придет в голову подозревать меня.
      И Рокамболь положил бумаги в карман.
      — Что еще скажешь? «Ничего».
      — Что я должен делать до возвращения Концепчьоны? «Решительно ничего».
      Рокамболь ушел к себе в комнаты с намерением хорошенько запрятать бумаги. Но его остановила одна мысль.
      — Нет, —сказал он, — смерть человека не за горами, а за плечами. Я могу умереть завтра же. Тогда все пересмотрят, и маркиз де Шамери будет опозорен после смерти, а я не хочу этого. Самое лучшее — спрятать письма в Сюренской улице, там знают только господина Фри-дерика и не имеют понятия о маркизе де Шамери.
      Выходя из дома, встретил он Фабьена.
      Виконт очень таинственно улыбнулся своему шурину и сказал ему шепотом:
      — Что это? Какую жизнь ведешь ты?
      — Тсс! — проговорил Рокамболь.
      — Тебя не видно со вчерашнего дня.
      — Милый мой, — сказал Рокамболь, смеясь, — я составляю контраст с Ролланом де Клэ. Он разглашает свои любовные интрижки, а я скрываю.
      — И хорошо делаешь.
      — Я сейчас был у моего слепца, — заговорил опять Рокамболь.
      — Бедняга!
      — А теперь хочу прокатиться.
      — Ты обедаешь с нами?
      — С большим удовольствием. До свидания! Молодые люди разошлись, и Рокамболь поехал верхом в Сюренскую улицу.
      В четыре часа воротился он домой и нашел у себя письмо от Концепчьоны, присланное по городской почте.
      В письме говорилось:

      «Пишу вам на скорую руку, мой друг, чтобы уведомить вас, что сегодня утром мы приехали в Париж. Отец и мама печальны и угрюмы, по обыкновению, со смерти дона Хозе, я же счастлива мыслью, что опять увижу вас.
      А между тем, друг мой, не предавайтесь большой радости. Мы еще очень далеки друг от друга, и нам придется побороть много затруднений, победить много препятствий.
      Жду вас сегодня вечером…
Концепчьона».

      Пообедав у сестры, маркиз де Шамери поехал в клуб и просидел там до двенадцатого часа — времени, назначенного Концепчьоной для свидания.
      Ровно в полночь вошел он в мастерскую сеньориты де Салландрера.
      Пепита Долорес Концепчьона сидела в кресле и при виде маркиза хотела приподняться, но волнение ее было так велико, что ей это не удалось. обетами, поклявшись друг другу скорее бежать на край света, чем позволить разлучить себя.
      Час спустя маркиз де Шамери вышел из мастерской и в сопровождении негра перешел через сад к калитке, выходившей на бульвар Инвалидов.
      — Все равно! — прошептал Рокамболь, когда калитка затворилась за ним. — Такая великолепная победа льстит моему самолюбию, и сэр Вильямс не напрасно гордится мною. Он был настоящим виконтом, получил хорошее образование, а не сделал бы лучшей победы. Черт побери! Если бы папаша Николо мог явиться с того света, он порядком бы изумился… А вдова-то Фипар!
      Рокамболь вынул из бумажника гаванскую сигару.
      — Одного только недостает к моему благополучию, — прошептал он, — нечем закурить сигару.
      Но как будто судьбе угодно было исполнить его желание, он увидел невдалеке, на бульваре, светлую движущуюся точку — фонарь тряпичника.
      — Ночью нечего важничать, — подумал мнимый маркиз, — пойду попрошу огня у Диогена.
      Он подошел к тряпичнику.
      Этот тряпичник оказался женщиной.
      — Эй, тетка! — сказал Рокамболь. — Можно закурить у твоего фонаря?
      При этом голосе тряпичница мгновенно остановилась и выронила свой крюк.
      Рокамболь подошел еще ближе, и свет фонаря упал прямо на его лицо.
      — Силы небесные! — вскричала старуха хриплым голосом. — Да ведь это мой сыночек!
      Рокамболь отшатнулся.
      — О, я узнала тебя! — продолжала старуха, раскрывая объятия для маркиза де Шамери, — это наверное ты… хоть лицо твое и переменилось. Это ты, Рокамболь!
      — Ты с ума сошла, старушенция! — сказал мнимый маркиз, освоив опять английское произношение.
      — Сошла с ума? Нет, мой голубчик, ты — Рокамболь, дорогой сыночек мамаши Фипар.
      И вдова Фипар хотела кинуться на шею Рокамболю, но он презрительно оттолкнул ее.
      — Прочь! Старая пьяница! — сказал он. — Я тебя и в глаза не видел… сохрани бог человека моего звания…
      — Что это? Что это? Ты, кажется, важничаешь? Загордился и сделался неблагодарным?
      Холодный пот выступил на лице Рокамболя. Если тряпичница узнала его теперь, ночью, то, наверное, узнает и среди белого дня.
      Маркиз понял, что лучше всего сдаться.
      — Молчи! — сказал он шепотом. — Лучше потолкуем порядком…
      — А, так ты узнал меня?
      — Ну да, черт тебя дери!
      — Так ты по-прежнему Рокамбольчик мамаши Фипар? — продолжала старуха, стараясь придать своему отвратительному голосу ласковый тон.
      — По-прежнему.
      И Рокамболь, изменив тон и позу, не погнушался кинуться в объятия старухи и осквернить свою элегантную одежду прикосновением к ее лохмотьям. Но, прижимая ее к своей груди, он сказал ей:
      — Говори шепотом, мамаша, и погаси фонарь.
      — Зачем?
      — Затем, что рыжаяследит за мной.
      — А ты ведь одет, как принц!
      — Это ничего не значит. Старуха погасила фонарь.
      Рокамболь озирался недоверчиво. Ночь была темная, бульвар — безлюден.
      — Пойдем, сядем под мост, — продолжал Рокамболь, — только там и можем мы разговаривать.
      И он любезно подал руку отвратительной старухе.
      — Ах, — прошептала она с волнением, — я знала, что ты не изменишься к своей мамаше!
      — Да, да, только молчи.
      И Рокамболь, недоверчиво осмотревшись кругом, повел тряпичницу по направлению, противоположному тому месту, где стоял его экипаж, и уселся с нею под мостовою аркой.
      Вокруг них царствовало глубокое безмолвие, слышался только глухой плеск воды о мостовые столбы. Непроглядная тьма окружала их, и где-то вдали мерцали тусклые фонари на набережной Сены, у моста Согласия.
      — Ну, — сказал Рокамболь, — теперь ты можешь дать волю своему языку. Где ты живешь? Я приехал в Париж только две недели назад и везде отыскивал тебя, но напрасно.

* * *

      — Ты говоришь правду?
      — Что за глупый вопрос! Разве можно забыть свою мамашу?
      — Однако ты не вспоминал меня целых пять лет.
      — Это вина не моя: я прятался.
      — Что-о?
      — Или лучше сказать, прогуливался.
      — Где же?
      — Ботани-Бее, где я прожил четыре года.
      — А теперь срок твой кончен?
      — Какое! Мне еще остается сидеть двадцать шесть лет, но я решился выйти на чистый воздух, сделал два лье вплавь, и американский корабль взял меня в матросы. Давно ли ты в Париже?
      — Две недели.
      — Немного. Я промышляю карманным мазурничеством. А ты?
      — Мне все неудачи. Вот видишь, я дошла уж до ремесла тряпичницы. Ах, все перевернулось вверх дном. Кажется, сэр Вильямс лишился языка в последней баталии, по крайней мере, так сказал мне Вантюр.
      Рокамболь вздрогнул.
      — Как! — сказал он. — Ты видишься с Вантюром?
      — Частенько. Мы по временам выпиваем вместе по стаканчику.
      — Где ты живешь?
      — В Клиньянкуре.
      — А он?
      — На площади Бэлом.
      — Черт тебя дери, мамаша! — подумал Рокамболь. — Тебе не поздоровится от того, что ты видишься с Вантюром и повстречалась со мной!
      — Ну, старуха, — прибавил он громко, — так я навещу тебя!
      — Когда?
      — Завтра.
      — Наверное, мой голубочек?
      — Наверное. А пока я подарю тебе два луидора.
      — Два луидора! — вскричала Фипар, давно не имевшая такой громадной суммы в своем распоряжении, — теперь мне и сам черт не брат!
      Рокамболь сделал вид, что роется в карманах, но между тем внимательно прислушивался к смутному и отдаленному шуму, долетавшему до его уха. Потом, отдав два луидора старухе, жадно протягивавшей руку, он почувствовал вдруг прилив нежности.
      — Дорогая моя мамаша! — сказал он и, обвив ее шею руками, прибавил:
      — Я обожаю тебя.
      — Ты задушишь меня! — проговорила она.
      — То есть удавлю! — отвечал он, и кисти рук его обвились, как клещи, вокруг шеи старухи, сжали ее, сжали крепко, еще и еще крепче. Старуха пыталась отбиваться, но руки Рокамболя были железные…
      — Ты узнала меня, — сказал он, — и ты все еще видишься с Вантюром.
      Старуха отбивалась еще несколько минут, потом судорожные движения ее стали постепенно уменьшаться и, наконец, совсем затихли. Тогда Рокамболь толкнул ее и бросил в Сену. Черная волна унесла мертвое тело к неводам Сен-Клу, а маркиз де Шамери пошел к своему экипажу. ></emphasis >
      На следующий день после свидания Рокамболя с Концепчьоной герцог де Шато-Мальи увидал при своем пробуждении Цампу, сидевшего у его изголовья с таинственным видом, который заинтриговал молодого человека.
      — Что ты тут делаешь? — спросил герцог.
      — Ожидаю пробуждения вашего сиятельства.
      — Зачем? Ты знаешь, что я всегда звоню.
      — Точно так-с, ваше сиятельство.
      — Ну, так что же тебе нужно?
      — Если б ваше сиятельство позволили мне говорить…
      — Говори!
      — Несколько свободнее…
      — Как свободнее?
      — То есть забыть на минуту, что я слуга вашего сиятельства, тогда я, может статься, говорил бы яснее.
      — Ну хорошо, говори.
      — Простите меня, ваше сиятельство, что я знаю некоторые подробности.
      — Чего?
      — Я служил шесть лет у покойного дона Хозе.
      — Знаю.
      — И мой бедный барин удостаивал меня своим доверием.
      — Совершенно верю.
      — Он даже…
      — Делал тебя наперсником своим, не так ли?
      — Иногда-с.
      — Ну?
      — Тогда-то я и узнал многое о доне Хозе, об его кузине сеньорите де Салландрера и…
      — И о ком еще?
      — И об вашем сиятельстве.
      — Обо мне? — проговорил герцог, вздрогнув.
      — Дон Хозе не очень любил сеньориту Концепчьону.
      — А ты думаешь?
      — Но ему хотелось жениться на ней из-за приданого и титулов.
      — Понимаю.
      — Но зато и сеньорита Концепчьона крепко ненавидела его.
      При этих словах герцог де Шато-Мальи встрепенулся от радости.
      — Отчего? — спросил он.
      Цампа счел долгом проявить замешательство.
      — Во-первых, — сказал он после минуты нерешимости, — она любила брата дона Хозе.
      — Дона Педро?
      — Да-с…
      — А потом?
      — Разлюбив дона Педро, она полюбила, может статься, другого.
      Слова эти произвели в герцоге странное, неведомое волнение.
      — Кто же этот… другой? — спросил он.
      — Не знаю, но… может быть…
      — Договаривай же! — сказал герцог нетерпеливо.
      — Я не могу произнести имени, но могу рассказать вашему сиятельству некоторые обстоятельства…
      — Рассказывай.
      Герцог весь обратился в слух.
      — Однажды вечером, полгода назад, — начал Цампа, — дон Хозе послал меня с письмом к герцогу де Салландрера. Его сиятельство сидел один с сеньоритой Концепчьоной в своем кабинете, дверь в прихожую была полуоткрыта, и я мог слышать следующий разговор.
      — Милое дитя мое, — говорил герцог, — красота твоя ставит меня в чрезвычайное затруднение. Сейчас у меня была графиня Артова с предложением тебе от герцога де Шато-Мальи.
      Эти слова задели мое любопытство, я посмотрел через дверь и увидел, что сеньорита очень покраснела. Она ничего не ответила, а герцог продолжал:
      — Шато-Мальи обладают громким именем, большим состоянием, и мне было очень прискорбно отказать, но ты знаешь, что я не мог поступить иначе.
      — Что же ответила сеньорита де Салландрера? — спросил тревожно герцог де Шато-Мальи.
      — Ничего-с, только вздохнула и побледнела, как мертвец.
      Герцог содрогнулся и посмотрел на Цампу.
      — Берегись, — сказал он, — если ты лжешь…
      — Никак нет-с. Месяц назад, когда я просил у сеньориты Концепчьоны рекомендательного письма к вашему сиятельству…
      — А! Ты сам просил его?
      Тонкая улыбка мелькнула на губах португальца.
      — Я знал, что сеньорита не откажет мне, — сказал он, — и что ваше сиятельство уважит ее просьбу.
      — Ты рассчитал очень верно. Ну, дальше?
      — Когда я произнес ваше имя и сказал, что желаю поступить к вашему сиятельству в услужение, сеньорита очень покраснела, но не сказала ни слова и дала мне письмо.
      — Ну, и что же?
      — Я заключил из этого, что ваше сиятельство и есть этот самый…
      — Замолчи! — отрывисто проговорил де Шато-Мальи.
      — Позвольте мне сказать еще одно словечко.
      — Что такое?
      — Дон Хозе умер.
      — Знаю.
      — Сеньорита Концепчьона все еще не замужем.
      — И это знаю.
      — Она воротилась.
      Герцог подпрыгнул на постели.
      — Воротилась! — вскрикнул он. — Она воротилась?! Она воротилась?
      — Вчера утром.
      — И с герцогом?
      — С герцогом и с герцогиней.
      При этом известии мысли герцога как-то перепутались. Он поспешно вскочил и начал одеваться, как будто собирался ехать сейчас же.

* * *

      Но это лихорадочное нетерпение было непродолжительно, холодный рассудок одержал верх, и герцог де Шато-Мальи ограничился тем, что спокойно спросил Цампу:
      — Каким образом узнал ты, что герцог де Салландрера воротился?
      — Мне сказал вчера вечером его камердинер.
      — А?..
      — И я думал, что ваше сиятельство будете не прочь узнать эту новость.
      — Хорошо, ступай! — отрывисто проговорил герцог. Цампа вышел безмолвно, а герцог де Шато-Мальи сел к бюро, облокотясь головою на руки, и задумался.
      — Боже мой! — проговорил он наконец после минуты молчания. — Если Цампа сказал правду! Если… она… любит меня… Боже мой.
      Герцог взялся за перо и дрожащею рукою написал следующее письмо герцогу де Салландрера:

      «Герцог, теперь, вероятно, вы уже знаете через графиню Артову, как важно и необходимо для меня переговорить с вами. Узы близкого родства, связывающие нас, служат мне гарантией вашей благосклонности, и вы совершенно осчастливите меня, если позволите приехать к вам.
      С истинным к вам почтением имею честь быть
Вашим покорным слугой. Герцог де Шато-Мальи».

      Запечатав письмо, герцог позвонил.
      — Цампа, — сказал он вошедшему слуге, — отнеси это письмо в отель де Салландрера и подожди там ответа.
      — Слушаю-с, ваше сиятельство.
      Цампа взял письмо и направился к двери.
      — Возьми мой кабриолет или верховую лошадь, чтобы ехать скорее.
      Цампа поклонился и вышел.
      По утрам герцог постоянно ездил верхом, и во дворе его всегда стояла готовая оседланная лошадь.
      — По приказанию барина, — сказал Цампа, взяв лошадь из рук конюха и проворно вскакивая в седло.
      И Цампа помчался в Сюренскую улицу, где жил Рокамболь в своем рыжем парике. Цампа подал ему письмо, которое Рокамболь распечатал с своею обычной ловкостью и прочитал. Затем Цампа рассказал ему свой недавний разговор с барином.
      — Что прикажете делать? — спросил он.
      — Исполнять в точности мои вчерашние приказания.
      — Это письмо ничего в них не изменяет?
      — Решительно ничего. Только… Рокамболь как будто обдумывал что-то.
      — Тебе известно, — спросил он, — куда герцог положил рукопись своего родственника?
      — Он спрятал ее в шкатулку сандалового дерева, где лежат также различные бумаги, акции, банковые билеты.
      — Где стоит эта шкатулка?
      — На письменном столе, в кабинете.
      — Хорошо. Рокамболь задумался.
      — Шкатулка всегда стоит там? — спросил он.
      — Нет. Герцог прячет иногда ее в бюро. Но сегодня она на письменном столе, и герцог слишком взволнован, чтобы заниматься ею.
      — Есть у тебя второй ключ к этой шкатулке?
      — Еще бы!
      — Отлично!
      — Что прикажете делать?
      — Во-первых, отнести это письмо и пасть к стопам сеньориты Концепчьоны, ты знаешь, зачем.
      — Хорошо. А потом?
      — Потом принеси мне ответ герцога де Салландрера к Шато-Мальи. Ступай.
      Цампа ушел от Рокамболя и помчался, как стрела, в отель де Салландрера. Ему сказали, что герцог еще не просыпался, и он попросил лакея доложить сеньорите Концепчьоне, что он желает ее видеть.
      Концепчьона плохо спала ночь и встала с рассветом.
      Она очень удивилась, что Цампа желает ее видеть, и велела горничной привести его к себе.
      Концепчьона чувствовала какое-то отвращение к Цампе; она знала, что он наперсник дона Хозе, и при жизни последнего не могла видеть его равнодушно. Но теперь любопытство победило в ней отвращение, и она приняла его.
      Цампа вошел, по обыкновению, смиренно и униженно, отвесил низкий поклон сеньорите де Салландрера и взглянул на горничную. Концепчьона поняла, что он желает остаться с нею наедине, и выслала горничную.
      — Сеньорита, — начал тогда Цампа, — к вам пришел молить о милосердии и прощении великий грешник, терзаемый упреками совести.
      И Цампа преклонил колена.
      — Какое же преступление сделали вы, Цампа? — спросила изумленная Концепчьона.
      — Я изменил вам.
      — Изменили… мне?
      — Да, — ответил он униженно.
      — Это каким образом? — спросила она надменно. — Разве вы были когда-нибудь у меня в услужении?
      — Я служил у дона Хозе.
      — Ну, так что же?
      — И дон Хозе сделал меня вашим шпионом.
      — А! — проговорила она презрительно.
      — Я был предан моему господину, я готов был умереть за него, все приказания его исполнялись слепо.
      — И вы… подсматривали за мной?
      — Позвольте мне объяснить вам, каким образом я это делал.
      — Говорите.
      — Дон Хозе знал, что вы его не любите и повиновались только воле вашего родителя. Он знал или, лучше сказать, догадывался, что вы любите другого.
      Концепчьона вздрогнула, выпрямилась и окинула Цампу презрительным взглядом с головы до ног.
      — Дон Хозе, — продолжал он, — велел мне ходить вечером в окружности вашего отеля.
      Молодая девушка побледнела.
      — Он был убежден, что если вы не любите его, стало быть, любили герцога де Шато-Мальи.
      — Ложь! — вскрикнула с живостью Концепчьона.
      — Однажды вечером я стоял на бульваре Инвалидов… Цампа остановился. Концепчьона задрожала.
      —У набережной, — продолжал португалец, — вышел из купе мужчина и отправился пешком к садовой калитке. Его ждал ваш негр.
      — Молчи, негодяй! — воскликнула с гневом Концепчьона.
      — Благоволите выслушать меня до конца, и тогда вы, может быть, простите меня.
      — Ну говори, — сказала Концепчьона, дрожа.
      — Я видел, как вошел этот мужчина, как он вышел через час.
      — И вы… его… узнали?
      — Нет. То был не герцог де Шато-Мальи, а кто-то другой, кого я совсем не знаю.
      Концепчьона вздохнула свободнее.
      — На другой день, — продолжал Цампа, — я рассказал это дону Хозе.
      — Что же он?
      — Он сказал мне: «Ну, тем лучше, что это не Шато-Мальи, которого я ненавижу всей душой. Я перенесу соперничество всего мира скорее, чем одного герцога».
      — А ты… не старался узнать…
      — Кто был этот мужчина?
      — Да, — прошептала Концепчьона.
      — Нет, сеньорита, потому что дона Хозе убили в тот же день. Но…
      Цампа остановился в нерешительности.
      — Говори! — повелительно произнесла Концепчьона.
      — Но, — сказал Цампа, как бы делая над собою усилия, — я знаю, кто убил моего бедного барина.
      Концепчьона побледнела, как мертвец.
      — И я поклялся отомстить за него! Концепчьоне показалось, что земля разверзается под ее ногами, она чуть не упала.
      Неужели этот холоп знал ее тайну?
      — Дон Хозе убит герцогом де Шато-Мальи, — продолжал Цампа.
      — Он? — воскликнула Концепчьона и чуть не закричала:— Ложь! Не он убил его!
      Но сказать это — не значило ли погубить себя, не значило ли признаться Цампе, что ей известен настоящий убийца дона Хозе? Она склонила голову и молчала.
      — Когда я убедился в том, — докончил Цампа, — я возымел только одну цель, одно пламенное желание: отомстить за своего господина! Потому-то, сеньорита, и припадаю я к стопам вашим, умоляя.
      Концепчьона велела Цампе встать с колен.
      — Мне кажется, вы помешались, Цампа, — сказала она, — потому что я решительно не понимаю, в чем просите вы у меня прощения. Вы мне не изменяли, так как служили не у меня, а у дона Хозе.
      — Да, но я осмелился подделаться под ваш почерк…
      — Под мой почерк?
      — И явился к герцогу де Шато-Мальи с вашим рекомендательным письмом.
      — Каким образом? Зачем? — спросила с живостью Концепчьона.
      — С целью поступить к нему в услужение.
      — И он… взял вас?
      — Я теперь его лакей.
      Молния негодования сверкнула в глазах гордой испанки. Ей хотелось выгнать этого человека, хотелось сказать ему: «Вон отсюда! Я попрошу герцога, чтобы он прогнал вас».
      Но она воздержалась. Цампа знал часть ее тайны, он видел, как ее негр проводил ночью через садовую калитку незнакомого мужчину, который, без всякого сомнения, шел к ней…
      И, помолчав немного, Концепчьона посмотрела на Цампу и сказала ему:
      — Хорошо, я ничего не скажу герцогу, вашему господину, но зачем же вы поступили к нему?
      — Затем, чтобы мстить за дона Хозе!
      — Каким образом?
      — Не допустив герцога жениться на вас.
      — Разве он еще не оставил этого намерения? — спросила Концепчьона, снова задрожав.
      — Он мечтает об этом пуще прежнего! Концепчьона вздрогнула всем телом.
      Цампа продолжал:
      — Герцог де Шато-Мальи пуще прежнего добивается вашей руки, и если б я смел рассказать…
      — Рассказывайте! — произнесла Концепчьона с внезапной энергией.
      — Я могу ясно доказать всю низость этого человека. Концепчьона с недоумением посмотрела на Цампу: как мог герцог быть низким?
      Но португалец сумел придать своей физиономии выражение такой искренности и добродушия, что молодая девушка была поражена.
      — Ради бога, сеньорита, — сказал он, — благоволите выслушать меня до конца.
      — Говорите.
      — Неделю назад графиня Артова и герцог де Шато-Мальи сговорились придумать новое средство для достижения вашей руки.
      — Графиня Артова?
      — Да, это произошло еще до катастрофы.
      — Какой катастрофы?
      — Ах, да! Вы, сеньорита, приехали только вчера и еще не знаете ничего.
      — Что же такое случилось?
      — Граф все узнал.
      — Что все?
      — Поведение своей жены, ее интригу с Ролланом де Клэ.
      Концепчьона онемела от изумления.
      — Последовала дуэль.
      — Дуэль!
      — Но граф приехал туда уже помешанный, до такой степени любил он свою жену, — и дуэль не состоялась.
      — Но ведь это ужасно, отвратительно! — воскликнула молодая девушка, имевшая до сей поры самое прекрасное мнение о Баккара.
      — Позвольте, это еще не все. Кажется, графиня и герцог… были очень дружны, и не удивительно! Граф большой приятель герцога, графиня, как милый дружок, хотела женить герцога на вас. Но…
      Цампа остановился.
      — Да говорите же! — сказала Концепчьона нетерпеливо.
      — Дней десять назад графиня приехала вечером к герцогу одна, под вуалью и закутанная шалью. Я был в уборной, смежной с кабинетом его сиятельства, и мог слышать их разговор.
      — А! Что же они говорили?
      — Во-первых, графиня бесцеремонно развалилась в кресле и сказала герцогу, взявшему ее за обе руки: «Сегодня утром, мой милый мальчик, мне пришла в голову отличная идея». — «Какая?» — спросил герцог. — «Сделать тебя грандом Испании». — «Но ведь это не удалось уже тебе один раз». — «То было при жизни дона Хозе». — «Твоя правда». — «А теперь все пойдет как по маслу». — «Что же это за идея?» — «У тебя есть родственники в России. Мы с тобой выдумаем историйку, будто ты получил оттуда письмо, в котором тебе сообщают как тайну и доказывают ясно как божий день, что ты имеешь все права носить фамилию Салландрера, как и отец Концепчьоны». — «Но ведь это нелепость!»—«Нисколько не нелепость. Я уже придумала славную историйку», — и она наклонилась к уху герцога и долго шепталась с ним так, что я не мог ничего расслышать. Но когда шептанье их кончилось, я слышал, как герцог сказал: «Историйка твоя, право, недурна, но где же мы возьмем такое письмо?» — «Вот пустяки! Мы найдем палеографа, которому и поручим это дело».
      «Тут герцог, позвонил, и я ничего больше не слыхал», — докончил Цампа.
      Концепчьона была уничтожена и не отвечала.
      — Теперь, сеньорита, — прибавил португалец, — если вам угодно довериться мне, то клянусь вам, что я уличу герцога де Шато-Мальи.
      Концепчьона не успела ответить Цампе, как вошла ее горничная и сказала Цампе, что его сиятельство ждет его.
      — Это ответ моему барину на письмо, которое я принес, — сказал Цампа шепотом молодой девушке. — Мы увидимся, — прибавил он, выходя из комнаты.
      — Ну, мой бедный Цампа! — сказал герцог де Салландрера, только что прочитавший принесенное им письмо, — ты служишь теперь у герцога де Шато-Мальи?
      — Только временно, ваше сиятельство, потому что вам известно, что я принадлежу вашему сиятельству телом и душой.
      — Я сделаю что-нибудь для тебя в память моего бедного дона Хозе, который очень тебя любил.
      Цампа приложил руку к глазам и отер воображаемую слезу.
      — Но, — продолжал герцог, — черт меня побери, если я понимаю хоть одно слово из письма твоего нового господина. Впрочем, вот отнеси ему этот ответ.
      Цампа взял записку герцога и побежал в Сюренскую улицу, где ждал его Рокамболь, который распечатал письмо тем же самым способом и прочитал следующее:

      «Герцог, я не получал никакого письма от графини Артовой, если она писала мне, то, по всей вероятности, письмо пришло в Салландреру после моего отъезда, и его пришлют мне в Париж. Не знаю, на каких родственников намекаете вы, и буду очень рад, если вы объясните мне это. Жду вас к себе.
Ваш герцог де Салландрера».

      Рокамболь запечатал опять письмо и, подумав с минуту, сказал Цампе:
      — Твой барин одет?
      — Они были в халате, когда я пошел.
      — Куда кладет он ключи от бюро и от шкатулки?
      — Всегда в карман, если он выезжает, и на камин в кабинете, когда одевается.
      — Так, слушай меня.
      — Слушаю-с.
      — Из двух одно: или герцог поспешит в отель Салландрера и не вспомнит о знаменитой рукописи своего родственника, или же захочет взять ее с собой для полного удостоверения.
      — Может быть.
      — В таком случае спрячь ключи. Он поищет их, не найдет и отправится без рукописи.
      — Хорошо. А потом?
      — Когда он уедет, уничтожь рукопись.
      — Каким образом?
      — Сожги ее или, вернее сказать, сожги шкатулку, бумаги.
      — И банковые билеты?
      — О, добродетельный болван! Можешь смело положить их в карман. Разве пепел всех бумаг не одинакового цвета?
      — Я тоже так думаю.
      — Брось шкатулку в огонь.
      — Понимаю. Вполне понимаю.
      Герцог де Шато-Мальи, закутавшись в халат, шагал по кабинету, ожидая с невыразимым нетерпением возвращения Цампы.
      Наконец, Цампа пришел с ответом. Герцог принялся читать записку, а Цампа между тем спрятал в рукав связку ключей, делая вид, что прибирает в комнате.
      Но герцог не вспомнил ни о шкатулке, ни о ключах.
      — Давай скорее одеваться, — сказал он Цампе, — и вели закладывать лошадей.
      Через четверть часа после этого герцог де Шато-Мальи уехал в Вавилонскую улицу в отель Салландрера.
      После его отъезда Цампа отпер шкатулку, взял из нее знаменитую рукопись, бросил ее в камин и затем, положив в карман около дюжины банковых билетов, бросил всю шкатулку в огонь. Окончив все это, он прехладнокровно поджег спичкой бумаги на столе и под столом и, заперев дверь кабинета, вышел из него.
      — Через четверть часа я крикну: «Пожар!» — и пошлю за пожарными, — рассуждал он, — так как я не хочу допускать, чтобы отель сгорел весь. Он застрахован, а я не хочу разорять страховое общество.
      Когда де Шато-Мальи приехал в отель де Салландрера, герцог ждал его в обширной комнате, меблированной хотя просто, но украшенной несколькими фамильными портретами, взятыми из галереи древнего испанского замка. При входе герцога де Шато-Мальи он встал и с достоинством пошел ему навстречу.
      — Садитесь, — сказал он, указывая ему на кресло. Герцог де Шато-Мальи сообщил ему все то, что знал сам относительно бумаг, доказывавших, что он происходит из рода Салландрера.
      Герцог де Салландрера был удивлен или даже, вернее сказать, просто поражен его словами.
      — Не посмеялся ли над вами ваш родственник, письмо которого мне бы очень хотелось прочитать? — наконец, сказал он.
      — Сегодня или завтра, — ответил ему де Шато-Мальи, — привезут бумаги, о которых я вам говорил. Что же касается письма, то оно будет у вас через десять минут.
      Сказав это, герцог де Шато-Мальи встал и вышел из комнаты.
      Садясь в карету, он крикнул кучеру: «Домой! Гони как можно скорей!»
      «Странно, — думал он дорогой, — герцог, кажется, не верит мне».
      Он скоро вернулся к герцогу де Салландрера и сообщил ему крайне печальную весть, что это письмо сгорело вместе со шкатулкой, в которой оно лежало.
      Герцог де Салландрера был удивлен этим известием, но в особенности же он был окончательно ошеломлен словами своей дочери Концепчьоны, которая возбудила в нем подозрение к известию герцога де Шато-Мальи.
      — Страннее всего то, — говорила Концепчьона с твердостью, — что у герцога сделался пожар именно в тот момент, когда он ехал к себе за бумагами, и что пламя постаралось так поспешно сжечь эти бумаги.
      На этот раз подозрение болезненно зашевелилось в душе герцога.
      — И к тому же, — добавила Концепчьона, вставая с места, чтобы уйти, — согласитесь, папа, что если графиня Артова действительно такая потерянная женщина, как говорит о ней баронесса Сен-Максенс, если она действительно дозволила себе изменить даже своему мужу, то ее родословные историйки, выкопанные ею где-то в южной России, быть может, такой же миф, как и ее высокая добродетель.
      Герцог был так поражен этими словами, что не нашелся даже, что и сказать своей дочери.
      В этот же день, в пять часов вечера, Рокамболь получил от Концепчьоны по городской почте записку следующего содержания:

      «Приходите непременно сегодня вечером, мой друг. Нам угрожает новая опасность: один самозванец во что бы то ни стало хочет добиться доверия моего отца и убедить его, что в его жилах течет кровь Салландрера.
      Если вы не придете ко мне на помощь, если вы не поддержите меня и не дадите мне совета, как мне поступить, отец мой, пожалуй, поверит всему и пожертвует мною ради своих родословных предрассудков.
      Приходите, я жду вас.
Концепчьона».

      — Цампа, должно быть, отлично выполнил возложенное на него поручение, — заметил Рокамболь сэру Вильямсу, после того как он прочел ему эту записку. — Концепчьона же уверена, что Шато-Мальи негодяй, и я, разумеется, не стану разуверять ее в этом.
      Слепой отрицательно покачал головой и написал:
      — Ты дурак, мой племянник.
      — Неужели? Что же я должен, по-твоему, делать?
      — Вот что.
      И вслед за этим сэр Вильямс написал на доске еще две строчки.
      Рокамболь прочел их и, подумав, проговорил:
      — Хоть я и не понимаю, но так как я привык беспрекословно повиноваться тебе, то я исполню это.
      Самодовольная улыбка пробежала по губам сэра Вильямса, а маркиз де Шамери отправился обедать к своей сестре — виконтессе д'Асмолль.
      Ровно в полночь негр провел его через садовую калитку в мастерскую Концепчьоны.
      На этот раз молодая девушка не сидела неподвижно, пригвожденная к месту, нет, при очевидной опасности в ней закипела испанская кровь. Взор ее сверкал какой-то необыкновенной энергией, хотя она и старалась казаться совершенно спокойной.
      При виде Рокамболя она побежала ему навстречу, взяла его за руку и улыбнулась.
      — Я вам все расскажу, — сказала она, — и вы увидите, что на свете есть еще негодяи.
      Затем Концепчьона простодушно рассказала Рокамболю все то, что он знал лучше ее, — о родословной герцога де Шато-Мальи, о письме, придуманном, по ее мнению, графиней Артовой, и о пожаре, истребившем рукопись русского полковника.
      Тут она несколько приостановилась и пристально посмотрела на Рокамболя.
      — Боже! — прошептал он. — Я вижу тут только одно: герцог де Шато-Мальи — жених, уж и без того вполне достойный вас, имеет в настоящее время неоспоримое право…
      — Но разве вы верите этой басне? — перебила его с живостью Концепчьона.
      — Басне? Это басня?
      — Конечно. Слушайте дальше.
      И вслед за этим Концепчьона рассказала ему про свое утреннее свидание с Цампой.
      Рокамболь слушал ее очень внимательно. Когда она кончила, он улыбнулся и сказал:
      — Цампа — простой холоп, а герцог — дворянин. Хотя и холопы иногда говорят правду, но, чтобы удостовериться во лжи дворянина, мне необходимо свидетельство людей более достойных.
      Концепчьона вздрогнула и с ужасом посмотрела на него.
      — Но разве это может быть справедливо? — проговорила она.
      — Увы!
      — Если же герцог солгал?
      — Я выведу его на чистую воду!
      — Ну, а если Цампа солгал? — прошептала она чуть слышно.
      Рокамболь провел рукою по лбу и, сделав над собою почти невероятное усилие, ответил:
      — Концепчьона! Если только герцог сказал правду, то вы должны повиноваться вашему отцу.
      Молодая девушка тихо вскрикнула, вздрогнула и залилась слезами.
      Рокамболь наклонился к ней и, поцеловав ее в лоб, прошептал:
      — Прощайте, до завтра. Я опять приду и, может быть, найду средство узнать правду, хотя бы эта правда была моим смертным приговором.
      Мы оставили Вантюра в ту минуту, когда он осторожно убрался из домика Мурильо Деревянной Ноги, удавив старого солдата.
      Насвистывая песенку, он проворно перешел границу, и первый солнечный луч застал его уже на крайней оконечности Пиренеев, отделяющих Францию от Испании.
      Он перешел овраг, сел на камень, лежавший уже на французской земле, и пробормотал:
      — У меня паспорт вполне соответствующий — я теперь настоящий Ионатас, и мне теперь нечего торопиться.
      Затем Вантюр встал и, дойдя до первого трактира, вошел в него, переоделся в простой народный костюм, сбрил бороду и усы и, дождавшись мальпоста, доехал в нем до Байонны, откуда он и переправился в Париж, но уже не в мальпосте, а в тильбюри, которое нанял в Этампе.
      Приехав в Париж, Вантюр нанял фиакр и отправился в Клиньянкур, к вдове Фипар.
      Приехав туда, от отпустил извозчика и направился пешком к деревушке самого жалкого вида, где проживала вдова Фипар.
      Было уже около двух часов ночи, когда Вантюр подошел к жилищу этой достопочтенной особы. Через грязные окна и щели дверей светился дрожащий огонек.
      — Старуха дома, — подумал Вантюр и постучался в дверь.
      — Войдите, — сказал изнутри слабый голос, — ключ в дверях.
      Вантюр отворил дверь и вошел в комнатку, где на грязной соломе лежала вдова Фипар.
      — Что это? — проговорил Вантюр, — уж не больна ли ты, мамашенька?
      — Я уж было умерла, — ответила вдова слабым голосом.
      — Умерла? Что за чепуха?
      — Совсем не чепуха. Я два часа была мертвой.
      — Рехнулась, старуха!
      — Спроси у этого разбойника Рокамболя.
      — Рокамболя? — вскрикнул Вантюр.
      — Да, он чуть не задушил меня.
      — Задушил!
      — И даже бросил в Сену.
      — Ты просто совсем спятила, старуха. Где ты видела Рокамболя?
      — Три дня тому назад, на мосту в Пасси.
      И вдова Фипар рассказала все то, что произошло между ней и Рокамболем.
      — Когда чудовище это сдавило мне шею, — говорила она, — я лишилась чувств, а он, должно быть, думал, что я уже умерла, и бросил меня в реку. На мое счастье, по Сене плыл в это время ялик, и перевозчик вытащил меня из воды.
      — И ты не пошла ко дну?
      — Нет, сначала меня держали на воде юбки, а потом я очнулась от холода и позвала на помощь.
      — Счастливая же ты!
      — С минуту я была почти как одурелая и даже ничего не понимала.
      — А потом припомнила все и донесла на Рокамболя?
      — Как бы не так!
      — Неужели же ты все еще любишь этого разбойника?
      — Вот тебе на! Стану я любить его!
      — Ну, так как же…
      — Ты ужасный простофиля, Вантюр! Если Рокамболь удавил свою приемную мать, следовательно, он боялся ее.
      — Ты права.
      — А если он меня боится, значит, я могу ему вредить.
      — Эге! Да ты, старуха, настоящий философ.
      — Отчасти, голубчик. Тут я вспомнила, что разбойник говорил мне, что он часто ходит ночью по бульвару Инвалидов.
      — Это надо принять к сведению, — подумал Вантюр.
      — И я решилась отомстить ему. Какой каналья! Хотел удавить свою мать, которая воспитала его, как принца, и полюбила, как свое родное детище! Дай только мне поправиться.
      — Скажи, пожалуйста, — спросил он наконец, — Рокамболь не говорил тебе, что сэр Вильямс умер?
      — Говорил.
      — Ты знаешь это наверное?
      — Разумеется.
      — О, если бы это была правда, — прошептал Вантюр, — не Рокамболя боюсь я.
      — Ты позволишь, старуха, — спросил он, несколько помолчав, — переночевать здесь у тебя на соломе? Меня выгнали из квартиры, а денег у меня нет ни копейки.
      — Пожалуй, ночуй.
      — Ты добрая баба, и я отплачу тебе за это. Вантюр улегся на соломе и принялся обдумывать. Затем он прехладнокровно распечатал и прочел два раза кряду письмо графини Артовой, в котором она сообщала герцогу де Салландрера о таинственном происхождении Шато-Мальи и о скором прибытии двух бумаг, которые неоспоримо докажут права де Шато-Мальи на получение руки Концепчьоны де Салландрера.
      — Что же это! — прошептал Вантюр, — мы, видно, никогда не кончим вечной борьбы между Баккара и сэром Вильямсом или наследником его Рокамболем.
      И затем он решил, что ему всего удобнее начать теперь свою службу в пользу Баккара. На его счастье, он узнал, что герцогу де Шато-Мальи нужен кучер.
      — Я говорю по-английски, как сам Джон Буль, — подумал Вантюр, — и жил в кучерах целых десять лет! Сегодня же поступлю в услужение к герцогу и буду править четверкою не только в его парадной карете, но и в свадебной! Мне хочется теперь принять участие в их игре. Как знать? Может быть, я буду в состоянии продать герцогу де Шато-Мальи руку сеньориты Концепчьоны.
      Через два дня после свидания герцога де Шато-Мальи с отцом Концепчьоны Цампа вошел утром в спальню своего барина с таким же таинственным видом, как и третьего дня, и запер за собою дверь.
      — Что тебе нужно? — спросил его герцог.
      Вместо ответа Цампа вынул из кармана письмо и подал его своему барину. На конверте не было никакого адреса.
      — К вашему сиятельству, — доложил Цампа. Герцог вскрыл письмо и вздрогнул.
      Письмо было написано тем же почерком, которым было написано и письмо, где ему рекомендовали месяц тому назад Цампу.
      — Кто принес тебе это письмо?
      — Негр.
      — Какой негр?
      — Сеньориты Концепчьоны.
      Герцог прочел письмо. В письме было написано, что Концепчьона любит его от всей души и от всего сердца и хотела бы быть его женой, но что она должна скрывать свою любовь к нему, так как она связана одной клятвой, которая снимется с нее только в день их свадьбы.

      «…Кто знает? Может быть, я даже скажу вам, что ваше таинственное происхождение есть не что иное, как выдумка ваша и графини Артовой, и что бумаги, доказывающие это родство, — фальшивые. Уклоняйтесь от прямого ответа, не раздражайтесь, а довольствуйтесь возражением, что вы любите меня и что эта пламенная любовь извиняет и оправдывает ваши действия, насколько бы ни были они достойны порицания.
      А главное — ни слова, ни одного намека на это письмо! Сожгите его сейчас же по прочтении. Не старайтесь проникнуть в эту тайну — вам не удастся, вы никогда не угадаете ее. Помните только одно: я люблю вас…»

      Мы сказали уже, что письмо было без подписи, но каждая строчка его дышала и говорила о Концепчьоне.
      — Странно, странно, — прошептал герцог.
      Он несколько раз перечитывал это письмо, стараясь понять его таинственный смысл, — и ничего не добился. Но сердце его трепетало от счастья: Концепчьона любила его!
      Герцог сжег письмо и позвонил. Явился Цампа — и опять с письмом, но на этот раз он нес его на подносе.
      Герцог сначала не обратил на это внимания и спросил его:
      — Ты не знаешь, не сватался ли кто-нибудь к сеньорите де Салландрера, кроме дона Хозе?
      Герцог де Шато-Мальи думал, что тайна Концепчьоны могла объясниться только третьим соискателем ее руки, имеющим на нее прямое или косвенное влияние.
      Цампа, без всякого сомнения, был подучен Рокамболем, потому что отвечал, не задумываясь:
      — Герцогиня не разделяет мнения герцога.
      — Относительно чего?
      — Относительно непрерывного продолжения их рода и имени.
      — А!..
      — Она не любила дона Хозе, точно так же, как не любит и ваше сиятельство.
      — Следовательно, она, по всей вероятности, покровительствует втайне третьему соискателю руки ее дочери?
      — Точно так-с!
      — Кто же этот соискатель?
      — Я не знаю его имени и никогда не видал. Я знаю только то, что он богат и принадлежит к одному старинному роду.
      Герцог начал настаивать и, наконец, Цампа, как бы уступая его требованиям и из привязанности к нему, сообщил, что будто бы герцогиня желает выдать Концепчьону за побочного сына своей сестры маркизы О'Биран.
      Из этих полуобъяснений Цампы герцог де Шато-Мальи заключил, что его слуга связан клятвою с Концепчьоной, как та, в свою очередь, была связана клятвою со своею матерью.
      — Я, кажется, начинаю смекать, — думал он, — Концепчьона любит меня, но желает казаться только покорною непреклонной воле отца, выходя за меня замуж.
      И герцог, удовлетворяясь этими доводами, основанными на темных намеках Цампы, взял с подноса письмо, заклейменное германскими и русскими штемпелями, распечатал его и прочитал:

      «Одесса.
      Любезный кузен!
      Несколько дней назад я писал графине Артовой, уведомляя ее о прибытии курьера.
      Теперь сообщаю вам, что этот курьер отправился обратно третьего дня утром, с бумагами, в которых вы так нуждаетесь. Может быть, он будет в Париже раньше моего письма, тогда вы потрудитесь уведомить меня о его прибытии».

      Письмо это было подписано полковником де Шато-Мальи.
      — Я пошлю это письмо герцогу де Салландрера, — думал герцог, — оно прибавит ему терпения.
      Он положил письмо в конверт и, написав герцогу де Салландрера, отослал бумаги с Цампой к нему, приказав подождать ответа.
      Вантюр, явившийся к герцогу после отъезда Цампы, был нанят и тотчас же вступил в исполнение своих кучерских обязанностей.
      Через час после этого вернулся Цампа и привез герцогу де Шато-Мальи письмо от герцога де Салландрера.
      В этом письме герцог приглашал его пожаловать сегодня на семейный обед, прибавляя к этому, что «ему нужно переговорить с ним о многом, а главное, о бумагах, которые должны скоро прийти из Одессы».
      После этого Рокамболь отправился к сэру Вильямсу, который в нескольких словах дал ему совет, как держать себя относительно герцога де Салландрера и его дочери, и приказал ему предложить герцогу от имени Фабьена купить у последнего замок, находящийся всего в нескольких шагах от рудников Л. во Франш-Конте, которые хотел купить герцог де Салландрера.
      От сэра Вильямса Рокамболь отправился к Фабьену и, сознавшись ему в своих видах на Концепчьону, упросил его продать герцогу де Салландрера его замок Го-Па, находящийся всего в некотором расстоянии от рудников Л.
      Фабьен согласился и уполномочил Рокамболя вести переговоры об этом деле.
      — Ну, так до свидания, — сказал Рокамболь, — я сейчас же отправляюсь к герцогу как доверенное лицо от тебя.
      — Большого успеха, — пожелал ему Фабьен.
      Мы не будем следовать за Рокамболем к герцогу де Салландрера, а лучше пойдем за ним двенадцать часов спустя в мастерскую Концепчьоны, куда провел его, по обыкновению, негр. Концепчьона ждала его с невыразимой тоской, а на лице мнимого маркиза выражалась какая-то печальная торжественность.
      — Все кончено, — прошептал он, — если вы только не исполните моего совета.
      Затем он взял ее за руку и спросил:
      — Вы любите меня?
      — О, как вы можете спрашивать меня об этом!
      — Верите вы мне?
      — Верю! Верю!
      — Вы должны будете иметь мужество…
      — Я буду иметь его.
      — Вы должны говорить с вашим отцом.
      — Извольте. Я согласна на все.
      Затем Рокамболь потребовал от нее, чтобы она сказала герцогу де Салландрера, что она имеет основание предполагать, что герцог де Шато-Мальи обманывает его с помощью графини Артовой и что все это есть не что иное, как выдумки последней.
      — Но как же я докажу это? — спросила Концепчьона.
      — Вы упросите вашего отца, чтобы он спрятался в вашей уборной, и, когда придет герцог де Шато-Мальи, пригласите его в свою мастерскую и обратитесь к нему с вопросом, как к честному человеку, и скажете ему, что вы не любите его и что ваше сердце принадлежит другому. Добавьте к этому, что знаете про его любовь, которая настолько сильна, что вы можете предполагать, что для достижения вашей руки он даже решился придумать историю о своем таинственном происхождении.
      — О, как же я могу сказать это…
      — Очень просто. Это необходимо. Он, конечно, смутится от этих слов, и этого будет вполне достаточно, чтобы ваш батюшка усомнился. Вы исполните это?
      — Да, — прошептала Концепчьона. Затем Рокамболь переменил разговор.
      — Вам, вероятно, известно, — сказал он, — что я виделся сегодня с вашим батюшкой? Зять мой виконт д'Асмолль хочет продать ему свой замок.
      — Знаю, папа говорил об этом, он даже желает съездить туда.
      — В таком случае устройте, чтобы и вас взяли туда.
      — Зачем?
      — Не знаю, но у меня есть предчувствие, что это принесет нам счастье.
      — Хорошо, я непременно поеду туда.
      Рокамболь ушел от Концепчьоны вполне счастливый, одно только отсутствие Вантюра беспокоило его.
      Через несколько минут после ухода Рокамболя в кабинет к герцогу де Салландрера вошла Концепчьона.
      Она была бледнее обыкновенного, но во взгляде ее проглядывала необыкновенная решимость.
      — Здравствуй, мое дитя, — сказал герцог, — ты пришла вполне кстати, так как я только что хотел послать за тобой.
      — Я вам нужна?
      — Да.
      — И мне нужно поговорить с вами, — заметила, садясь, Концепчьона.
      — Боже! Какой у тебя торжественный вид! — прошептал герцог, любуясь своей дочерью.
      — Да, мне нужно очень серьезно переговорить с вами, папа.
      — А! У тебя такой посланнический тон. Концепчьона села.
      — Ну-с, позвольте мне узнать, папа, зачем вы желали видеть меня?
      — Я хочу поговорить с тобой, мое милое дитя, о замужестве.
      Концепчьона вздрогнула.
      — И я тоже, папа, хотела поговорить с вами об этом же.
      — Я хотел сообщить тебе, что пригласил к обеду герцога де Шато-Мальи.
      — А я только что было хотела просить вас об этом. Герцог несколько удивился.
      — Я люблю вас больше всего на этом свете, папа, — продолжала Концепчьона, — и всегда буду покорна вашей воле.
      Молодая девушка произнесла эти слова с таким волнением, что невольно тронула герцога.
      — Боже мой, — прошептал он, — что значат эти слова?
      — Батюшка! — продолжала Концепчьона. — Вы истинный дворянин, и мысль ваша передать свое имя человеку, который бы был достоин носить его, — слишком благородна, чтобы я могла делать замечания. Но если Шато-Мальи не докажет вам своего происхождения…
      — Он непременно докажет! — перебил герцог. — Прочти вот это письмо, — добавил он и подал дочери письмо русского полковника де Шато-Мальи.
      Концепчьона прочитала его и холодно возвратила отцу.
      — Это так ясно, — заметил герцог.
      — Батюшка!.. Если же Шато-Мальи действительно потомок Салландреров, если бумаги, которые он предъявит, достоверны…
      — Ты, кажется, сомневаешься? — Да, папа.
      — Ты сходишь с ума.
      — Может быть.
      — Или и герцог сумасшедший!
      — Батюшка, — прошептала Концепчьона горячо, — герцог де Шато-Мальи нагло лжет!
      Дон Паец отшатнулся, как бы пораженный этими словами.
      — Я не знаю, помешалась ли я. но я знаю только, что графиня Артова — эта потерянная женщина — придумала просто историю бумаг.
      — Подобная низость!..
      — Я, может быть, докажу ее.
      — Ты, Концепчьона?!
      — Я, батюшка. Не знаю, предъявит ли Шато-Мальи эти бумаги, но я положительно убеждена, что они фальшивые. Батюшка! На коленях умоляю вас, будьте справедливы!
      И Концепчьона опустилась на колени, но герцог мгновенно поднял ее.
      — Говори, дитя мое, — сказал он в порыве глубокой нежности, — разве я не твой отец и разве я не люблю тебя?
      — Ну, так слушайте же меня, батюшка! У меня есть одна тайна, которую я не могу открыть вам потому, что она не принадлежит мне, но я умоляю вас верить моим словам: герцог де Шато-Мальи бессовестно лжет из одного только честолюбия.
      — Следовательно, — продолжал дон Паец, — ты ненавидишь того человека, которого я избрал тебе в мужья?
      — Да, если подозрение мое справедливо, нет, если меня обманули. И в таком случае я буду его женою, если вы этого только желаете, папа.
      Слова дочери совершенно изменили образ мыслей герцога де Салландрера.
      Он на минуту поколебался в своих убеждениях рассказом баронессы Сен-Максенс и странным стечением обстоятельств, когда не получил письма графини Артовой, и в то же время узнал от Шато-Мальи, что рукопись его родственника сгорела. Но теперь перед ним лежало письмо русского полковника, на конверте был штемпель Одессы — и он снова глубоко верил словам герцога де Шато-Мальи.
      — Будь осторожна, Концепчьона! — сказал он. — Герцог де Шато-Мальи везде пользуется репутацией честного человека.
      — Репутации не всегда бывают справедливы, папа. Голос Концепчьоны звучал так твердо и убедительно, что герцог вскричал:
      — Но докажи мне справедливость своих слов!
      — Я надеюсь доказать.
      — Каким образом?
      — Вам известно, что в моей мастерской есть стеклянная дверь в уборную и что из этой уборной есть выход в коридор, на лестницу?
      — Знаю, но что же из этого следует?
      — Батюшка! Мужчина может лгать самым нахальным образом перед мужчиной, но теряет самообладание в присутствии любимой женщины.
      — А герцог любит тебя, мое дитя!
      — Положим, что любит.
      — И ты должна верить, что его собственное богатство отстраняет всякую мысль об…
      — Батюшка, — перебила его Концепчьона, — позвольте вашей дочери предложить вам средство доказать на деле истину ее слов.
      — Изволь, дитя мое.
      — Пригласите герцога к обеду.
      — Я уже пригласил его.
      — Сегодня?
      — Да.
      — Отлично. После обеда я приглашу герцога в мастерскую посмотреть мои картины. Тогда…— Концепчьона несколько приостановилась.
      — Что же тогда?
      — Вы, папа, войдете через коридор в уборную и спрячетесь там.
      — Но подобные увертки недостойны дворянина, мое дитя.
      — Ну, в таком случае мне нечего больше делать, — проговорила Концепчьона, — я ничем больше не могу доказать истины моих слов и я согласна выйти замуж за Шато-Мальи.
      — В словах молодой девушки звучала такая горечь, такое отчаяние, что герцог невольно растрогался.
      — Изволь, — сказал он, — я исполню твое желание.
      — Но это еще не все, папа!
      — Ну, говори.
      — Вы должны дать мне слово, что, как бы необыкновенны ни казались вам мои слова и поступки, вы будете смотреть неподвижно и безмолвно.
      — Клянусь тебе, мое дитя!
      Тогда Концепчьона почтительно поцеловала руку отца.
      — Вы благородны и добры, папа, — продолжала она. Затем она подошла к письменному столу и написала герцогу де Шато-Мальи следующую записку:

      «Герцог! Отец сказал мне, что я должна сделаться вашей женой. Мне остается только преклонить голову перед родительской волей, но до этого я прошу вас уделить мне один час для разговора.
      Вы обедаете сегодня у нас. После обеда я попрошу вас пожаловать ко мне в мастерскую, — не откажите в моей просьбе.
Готовая к вашим услугам Концепчьона де Салландрера».

      Написав эту записку, молодая девушка показала ее своему отцу, а затем велела слуге отнести ее к герцогу де Шато-Мальи.
      Вернемся теперь к герцогу де Шато-Мальи, которого, если мы помним, мы оставили в ту минуту, как он удалился в кабинет по возвращении Цампы с приглашением герцога де Салландрера на обед.
      Вошел Цампа.
      — Что это? Отчего ты ездил так долго?
      — Я надеялся, что ваше сиятельство простит меня, но я не виноват, так как меня задержала сама сеньорита Концепчьона.
      Герцог слегка покраснел.
      — Ты видел ее?
      — Точно так, — ответил почтительно Цампа, — и вот она приказала мне передать вам эту записку.
      Цампа подал письмо, написанное Рокамболем.
      В нем было написано следующее:

      «Дела идут быстро. Свидание, о котором я писала вам, мой друг, должно непременно состояться сегодня вечером. Вы обедаете у нас. После стола я попрошу вас к себе в мастерскую. Я люблю вас, я горжусь тем, что буду носить ваше имя. Умоляю вас, не забудьте в точности исполнить все наставления, которые я вам давала в первом письме. Как ни тягостна роль, налагаемая мною на вас по воле судьбы, имейте мужество разыграть ее до конца. Наше будущее зависит от этого!
      P.S. Быть может, вы скоро получите от меня очень сухую и официальную записку.
К.»

      Герцог задумался.
      — Делать нечего, — подумал он, — нужно исполнить ее желание.
      Перед отъездом на обед к герцогу де Салландрера он получил от Концепчьоны вторую записку, которая, как мы уже знаем, была написана ею при ее отце.
      Ровно в шесть часов герцог де Шато-Мальи явился в отель Салландрера.
      — Герцогиня ждет, ваше сиятельство, в гостиной, — доложил ему лакей.
      Эти слова несколько смутили герцога де Шато-Мальи. Он считал ее за своего тайного врага и за деятельного агента его соперника, а вследствие этого за самое серьезное препятствие к женитьбе его на Концепчьоне.
      Герцогиня сидела одна, когда вошел Шато-Мальи, она приняла его с приветливой улыбкой.
      — Мужа еще нет дома, — проговорила она, приглашая его сесть. — Я надеюсь, вы извините его.
      Герцог поклонился.
      Он был очень удивлен приветливым голосом и ласковым взором герцогини.
      «Женщины удивительно умеют притворяться, — подумал он. — Герцогиня ненавидит меня, а между тем принимает меня так дружелюбно».
      — Герцог, вероятно, катается? — добавил он вслух.
      — Нет, он просто уехал по делам к виконту д'Асмоллю.
      — Я тоже знаком с ним.
      — Мой муж, — продолжала герцогиня, — возненавидел Испанию после поразивших нас несчастий. Он, кажется, намерен поселиться во Франции, по крайней мере на несколько лет, и вследствие этого хочет купить рудники и железный завод в Л.
      — Этот завод, кажется, если я не ошибаюсь, не принадлежит виконту д'Асмоллю.
      — Нет, но виконт думает продать свой замок, находящийся недалеко от этого завода.
      — А!
      — Это очень хорошенькое поместье.
      — Так герцог покупает замок Го-Па?
      — Да.
      На дворе в это время раздался стук подъехавшего экипажа и прервал разговор де Шато-Мальи с герцогиней.
      Минут через десять после этого в залу вошел герцог де Салландрера. Он поклонился молодому человеку и только что хотел протянуть ему руку, как дверь в залу отворилась снова и вошла Концепчьона. Вид ее напомнил герцогу утренний разговор между ними и внушил недоверие к де Шато-Мальи.
      Концепчьона держала себя холодно и сдержанно. Она едва-едва обратила внимание на гостя, и только одно глубокое убеждение в неподложности получаемых писем могло заставить герцога де Шато-Мальи воображать, что она его любит.
      — Ну, что? — спросил дон Паец де Салландрера. — Имеете вы известия из Одессы?
      — Нет еще, что меня и заставляет опасаться, не заболел ли дорогою курьер.
      — Может быть, — заметил герцог, бросив испытующий взгляд на Шато-Мальи.
      Герцог невольно покраснел, так как в это время на него смотрела Концепчьона. «Он смутился, — подумал дон Паец, — неужели же моя дочь права?..»
      — Пожалуйте кушать! — доложил в это время лакей. Разговор за обедом касался различных посторонних предметов, и при этом Концепчьона ни разу не взглянула на молодого герцога, но, выходя из-за стола, она сказала ему:
      — Вы, кажется, охотник до живописи, герцог? Голос молодой девушки несколько дрожал, и герцог де
      Шато-Мальи поспешил предупредить ее.
      — Очень люблю, сеньорита, — сказал он, — и буду счастлив, если вы позволите мне взглянуть на редкости вашей мастерской.
      — В таком случае, — продолжала Концепчьона, все больше и больше смущаясь, — пройдемте туда; папа имеет привычку курить после обеда, и мы не будем ему мешать…
      Герцог де Салландрера кивнул головой в знак своего согласия, и Шато-Мальи подал руку молодой девушке.
      Концепчьона бросила на отца значительный взгляд и вышла из комнаты.
      — Прежде всего, — сказала она, поднимаясь во второй этаж, — я вам покажу две очаровательные картины Сурбарана. Они находятся в моем будуаре… а потом мы пройдем в мастерскую.
      — Я к вашим услугам, — ответил герцог, не подозревая, что Концепчьона действовала таким образом только для того, чтобы дать своему отцу время спрятаться в уборной.
      Войдя в мастерскую, она посадила герцога рядом с собой. Молодая девушка была бледна и взволнованна, но ее поддерживала любовь к мнимому маркизу де Шамери.
      — Вы получили мою записку, сеньор? — спросила она слегка дрожащим голосом.
      — Получил, сеньорита.
      — Послушайте, герцог, вы в самом деле любите меня?
      — Клянусь честью, сеньорита.
      — А если… я не люблю вас?
      — Я буду надеяться, что вы когда-нибудь полюбите меня.
      Концепчьона презрительно пожала плечами.
      — Я верю, что вы любите меня, герцог, — проговорила она, — и ваша любовь извиняет в моих глазах ваши странные поступки.
      — Действительно странные, — прошептал герцог де Шато-Мальи.
      — Так признайтесь же, что ваша любовь… ко мне… довела вас до низкого обмана… что вы придумали эту историю о бумагах, о родословной… о таинственном происхождении…
      В этот момент в уборной послышался какой-то звук. Концепчьона побледнела. Герцог де Шато-Мальи слышал этот шум и не мог больше сомневаться, что в уборной кто-то спрятан. Но он все-таки сделал вид, что не заметил ничего, и продолжал очень спокойно:
      — Позвольте мне, сеньорита, не отвечать на ваш вопрос, хотя если бы даже и было так…
      — Говорите, герцог, говорите!.. Ради самого Бога!..
      — Это только могло бы доказывать мою беспредельную любовь к вам…
      — Как! Следовательно, вы соглашаетесь с тем, что эта история…
      — Я ни с чем не соглашаюсь, сеньорита.
      — Придуманная вами с графиней Артовой…
      — Погодите! — перебил ее герцог.
      — Милостивый государь! — проговорила холодно Концепчьона. — Можете ли вы поклясться мне?
      — Смотря в чем?
      — Поклянитесь мне честью дворянина, что вы твердо убеждены в том, что происходите из фамилии Салландрера.
      Герцог, повинуясь слепо предписаниям письма, колебался с минуту и, наконец, ответил:
      — Я не могу дать вам этой клятвы.
      Тогда Концепчьона поднялась с достоинством со своего места.
      — Милостивый государь, — сказала она, — этого слишком достаточно для меня, я еще не ваша жена, я здесь у себя и потому покорнейше прошу вас выйти сию же минуту отсюда.
      И при этом она указала ему на дверь.
      У герцога потемнело в глазах. Он встал, поклонился и вышел из комнаты, сказав:
      — Прощайте, сеньорита, я люблю вас и, с Божией помощью, надеюсь, что вы будете моей женой.
      Сойдя в бельэтаж, он хотел пройти в гостиную, но один из лакеев сказал ему:
      — Ее сиятельство герцогиня не совсем здорова и изволили уйти к себе.
      — Хорошо… Я пройду к герцогу.
      — Герцог изволили уехать.
      — Уехал?
      — Точно так-с!
      — Странно!..
      — За ним прислали-с от испанского генерала С, который сильно заболел.
      Это последнее сообщение показалось герцогу де Шато-Мальи настолько уважительной причиной, что он не настаивал и уехал.
      В это время Концепчьона подбежала к двери уборной и отворила ее. Из уборной вышел герцог де Салландрера. Он был бледен.
      — Ну, папа, вы все слышали? — спросила Концепчьона.
      — Все.
      — А видели вы его лицо?
      — Видел.
      — Верите вы ему теперь?
      — Нет.
      — Так вот за кого вы хотели выдать меня. Герцог молчал, он стоял неподвижно и как бы не чувствовал ничего… Потом он вдруг вздохнул и, ударив себя по лбу, прошептал:
      — Стало быть, все кончилось, и фамилия Салландрера пресеклась навсегда.
      Концепчьона не отвечала. Она поняла, что отец решил уже не выдавать ее за герцога де Шато-Мальи.
      — О, мой род! Мой великий, благородный род! — проговорил герцог разбитым голосом. — Да, я его последний представитель. — И дон Паец де Салландрера закрыл свое лицо руками.
      Концепчьона видела, как из его глаз брызнули слезы. Она кинулась ему на шею и стала его целовать.
      — Папа! — шептала она. — Милый мой, дорогой папа… я люблю вас. — И при этом она чуть не высказала своей тайны и не открыла ему своей души. Но какое-то тайное чувство и голос заставили ее умолчать об этом и не упоминать имени маркиза де Шамери.
      — Дитя мое! — сказал ей тогда герцог де Салландрера. — Судьба как будто нарочно расстраивает все мои планы. Я хотел выдать тебя сперва за дона Педро, затем за дона Хозе и, наконец, за герцога де Шато-Мальи; первые двое умерли, а последний — негодяй, недостойный тебя. Теперь, мое дитя, я даю тебе полную свободу выбирать себе мужа, какого хочешь… Я уверен, что ты выберешь человека с хорошим именем и вполне благородным сердцем.

* * *

      В эту самую минуту на дворе послышался лошадиный топот, и почти вслед за этим в уборную вошел негр Концепчьоны.
      — Что? — спросил его герцог де Салландрера.
      — Письмо от герцога де Шато-Мальи.
      И в это время вошел Цампа. По расстроенному лицу герцога и по взгляду, брошенному на него Концепчьоной, португалец сразу догадался, что комедия разыгралась с полным успехом. Цампа низко поклонился герцогу и подал ему письмо. Герцог презрительно улыбнулся, распечатал его и прочитал.
      — Ага! — сказал он. — Герцог понимает, что подвинулся уже очень далеко, и приготовляет уже отказ от ожидаемых титулов.
      Затем он подал письмо своей дочери. Концепчьона, прочитав его, пожала плечами, а герцог, сев к столу, написал несколько строк и отдал записку Цампе.
      — Цампа, — сказал он, — тебе, право, следовало поступить ко мне, а не служить у герцога де Шато-Мальи.
      — Прикажите только, ваше сиятельство! — ответил португалец. — Вам хорошо известно, что я принадлежу вам телом и душою, как и покойному дону Хозе.
      И Цампа ушел, унося с собой ответ герцога де Салландрера. Спускаясь с лестницы, он пробормотал себе под нос:
      — Статья в «Судебной газете», кажется, положительно не обратила на себя внимания публики.
      Чтобы объяснить читателю эти слова, мы должны воротиться несколько назад, в отель герцога де Шато-Мальи.
      В то время как сам герцог обедал у своего будущего тестя, Цампа сидел, развалясь в кресле, в кабинете и преважно курил сигару.
      — Как подумаешь, — рассуждал он, смеясь, — что мой бедный барин в настоящую минуту губит навсегда возможность для себя когда-нибудь жениться на сеньорите Концепчьоне, то становится даже как-то смешно.
      В эту минуту в дверь комнаты, где он сидел, постучали.
      — Кто там? — спросил Цампа, не изменяя своего положения.
      — Я, — ответил детский голосок.
      — Кто я?
      — Сорви-голова.
      — Входи.
      В комнату вошел грум, ростом в три с половиной фута.
      Герцог любил его за решительность и удивительную смелость, а потому и назвал его Сорви-головой. Этот Сорви-голова ездил на самых неукротимых лошадях и замечательно ловко и искусно умел усмирять их, да и вообще обладал множеством достоинств, снискавших ему уважение его господина.
      Цампа же, исправляющий должность камердинера герцога де Шато-Мальи, пользовался всеобщим уважением среди прислуги герцога и взял Сорви-голову под свое покровительство.
      — Что тебе нужно, барин? — спросил он веселым тоном.
      — Извините, что я побеспокоил вас, — ответил ему Сорви-голова, — но вас спрашивает какой-то человек.
      Цампа велел ему провести этого господина к себе. Сорви-голова поспешил исполнить это приказание и через несколько минут после этого ввел в комнату, где сидел Цампа, Рокамболя, отлично загримированного.
      Рокамболь передал Цампе номер «Судебной газеты», где описывалось убийство курьера, посланного графиней Артовой, и приказал ему передать заметку, под каким-нибудь благовидным предлогом, герцогу де Шато-Мальи, наблюдая в то же время, что произойдет с ним при чтении этой газеты.
      Когда через час после ухода Рокамболя герцог де Шато-Мальи вошел в свой кабинет, то он застал в нем Цампу, державшего в руках «Судебную газету».
      — Что это? — спросил его герцог.
      — Газета, которую я нарочно купил для вашего сиятельства, — ответил Цампа.
      — К чему?
      — В ней находится описание убийства между Мелуном и Парижем — в Сенарском лесу — одного курьера, приметами очень похожего на того курьера, которого ждет ваше сиятельство.
      Герцог вздрогнул всем телом и выхватил газету из рук Цампы. В «Судебной газете» было подробное описание того, что в Сенарском лесу был найден в известковой печи обезображенный труп какого-то человека, который очень походит на одного курьера, проезжавшего за два дня до этого убийства через Льесен.
      Герцог де Шато-Мальи, прочитав это, написал письмо к герцогу де Салландрера и, известив его, что курьер, которого он так долго ожидал, кажется, убит, немедленно собрался в дорогу и поехал в сопровождении Вантюра в Льесен, заехав предварительно в отель графини Артовой и разузнав у швейцара подробно обо всех приметах посланного графиней курьера.
      Ровно в час ночи он был уже в Льесене. В окнах трактира, к которому он подъехал, светился еще огонь. При стуке колес его кареты ворота растворились, и сам трактирщик поспешил навстречу приезжим гостям.
      Герцог де Шато-Мальи вошел в комнаты и спросил у трактирщика про убийство курьера.
      — Его труп обезображен известью, — ответил трактирщик, — но мне кажется, что это проезжавший здесь за несколько времени перед убийством курьер.
      — А вы видели его?
      — Да… он был высокого роста, здоровенный мужчина.
      — Откуда он ехал?
      — Из России.
      — Где теперь его труп?
      — Здесь… но до сих пор еще никто не являлся сюда для удостоверения его личности.
      — Где же он лежит?
      — В конце деревни, на сеновале.
      — Вы можете проводить меня туда?
      — Разве вы изволили знать этого курьера?
      — Я и посылал его в Россию.
      Трактирщик поспешил зажечь фонарь и пошел вперед указывать дорогу. Герцог последовал за ним.
      На сеновале, отдаленном от всякого жилья и освещенном только одним фонарем, лежало мертвое тело. Руки, грудь, живот и лицо убитого были совершенно обезображены от воздействия извести.
      В дверях стоял жандарм.
      Трактирщик поспешил объяснить ему, что заставило герцога де Шато-Мальи заинтересоваться убитым. При имени герцога жандарм почтительно поклонился ему.
      Герцог преодолел свое отвращение и наклонился, чтобы рассмотреть хорошенько правую ногу убитого, на которой, по словам швейцара отеля графини Артовой, должен был находиться особенный знак. Трактирщик светил ему, а Вантюр прехладнокровно стоял сзади них.
      Но вдруг герцог вскрикнул и отшатнулся. На ноге убитого курьера был именно тот знак, о котором ему говорил швейцар, теперь уже нельзя было больше сомневаться — перед ним находилось мертвое тело курьера.
      Были ли украдены у него бумаги или их уничтожили? — вот что раньше всего промелькнуло в голове герцога, но Вантюр не дал ему времени решить этот вопрос: он очень хладнокровно приподнял мертвое тело, внимательно осмотрел треугольную рану и сказал герцогу по-английски:
      — Я знаю, каким орудием нанесена рана.
      При этих словах герцог вздрогнул и хотел было что-то спросить у Вантюра, но тот предупредил его и шепнул ему:
      — Пожалуйста, не говорите ничего больше при этих людях!..
      — Это мой курьер! — сказал тогда герцог жандарму и трактирщику. — Я узнал его вот по этой примете. — И при этом он указал на знак, бывший на ноге у трупа. — И его можно похоронить сегодня же…
      — Это дело уже судьи, а не мое, — возразил ему на это жандарм.
      Герцог сошел с сеновала и направился к трактиру. К нему подошел Вантюр и фамильярно сказал:
      — Ваше сиятельство! Пишите теперь ваши показания, а я покуда заложу лошадей.
      Герцог был поражен этим тоном и пристально посмотрел на своего кучера. Но Вантюр выдержал этот взгляд.
      — Откажите мне, — сказал он, — если я рассердил вас, но, может быть, ваше сиятельство, не раскаетесь, если позволите мне забыть на минуту мое низкое звание и поговорить с вами попросту — прямо начистоту.
      — Говори.
      — О, не здесь!
      — Отчего же?
      — Длинная история.
      Удивление герцога возрастало все больше и больше.
      — Я узнал убийцу по форме раны, — продолжал Вантюр равнодушно, — и вы увидите, ошибаюсь ли я… Но только, ради Бога, подождите, пока мы отправимся.
      — Хорошо.
      Возвратясь в трактир, герцог написал мировому судье заявление, что он признал в убитом своего курьера, и при этом добавил, что убийца его, вероятно, или уничтожил или похитил у убитого бумажник, в котором должны были находиться бумаги, посланные из Одессы в Париж отставным русским полковником де Шато-Мальи герцогу де Шато-Мальи, имеющему жительство на площади Бово в собственном доме.
      Затем он изложил все подробности этого дела и через четверть часа уже выехал из трактира.
      — Позвольте мне править, ваше сиятельство, — заметил Вантюр, как только лошади тронулись с места.
      Фраза эта, произнесенная на чистом парижском наречии, очень удивила герцога, но прежде чем он успел что-нибудь ответить, Вантюр добавил:
      — То, что я должен передать вашему сиятельству, может взволновать вас, а в такую темную ночь, право, опасно править горячими лошадьми, если только кучер взволнован и развлекается.
      — Взволнован?.. Я?..
      — Точно так-с, так как это должно случиться с вами сейчас же, — ответил Вантюр, взяв из рук герцога вожжи.
      — Вы, вероятно, изволили уже заметить, что я говорю по-французски как настоящий парижанин?
      Герцог невольно вздрогнул.
      — О, не бойтесь, ваше сиятельство, хотя мы и едем теперь через Сенарский лес, но будьте уверены, что я не имею ни малейшего намерения ни убивать, ни грабить вас и что мною руководили важные причины поступить к вам в качестве английского кучера.
      Удивление герцога было так велико, что он не мог выговорить ни слова.
      — Хотя вы мне ровно ничего не говорили, — продолжал Вантюр, — и несмотря на то, что я нахожусь у вас в услужении только пятнадцать часов, мне известна половина ваших дел.
      — Вам?! — вскричал герцог.
      — Вы влюблены в сеньориту Концепчьону де Салландрера…
      — Что-о?
      Но Вантюр нисколько не смутился тем тоном, которым были сказаны эти слова, и продолжал спокойно:
      — Имейте в виду, ваше сиятельство, что теперь уже три часа ночи, что мы едем по пустынной дороге, и, следовательно, никто не услышит, что вы так фамильярно разговариваете со своим кучером. Мне хорошо известно ваше настоящее положение, и, позволяя себе говорить с вами таким образом, я, может быть, имею в своих руках все средства вывести вас из затруднений.
      — Посмотрим! — заметил герцог, невольно подчиняясь словам Вантюра.
      — Забудьте на несколько минут, что я ваш кучер, — продолжал Вантюр, — и поговорим свободно.
      — Хорошо.
      — Вы влюблены в сеньориту де Салландрера.
      — Правда.
      — В прошлом году графиня Артова, некогда известная под именем Баккара…
      — Как! Вы и это знаете?..
      — О! Я знаю еще и не то! Итак, графиня делала за вас предложение….
      — Положим, что и это правда.
      — Вам тогда отказали… Но потом графиня Артова познакомилась с вашим родственником в Одессе; он рассказал ей историю, по которой оказывается, что вы прямой потомок герцогов де Салландрера.
      — Но как вы могли узнать все это? — спросил герцог, приходя окончательно в недоумение.
      — Через письмо графини Артовой, посланное герцогу де Салландрера в Испанию.
      — Вы видели это письмо?
      — Видел.
      — Но ведь герцог не получил его.
      — Вот потому-то я и читал его.
      — Но где же и у кого?
      Вантюр ударил кнутом по лошади и отвечал:
      — Это письмо теперь у меня в кармане.
      — У вас?
      — Да.
      — Но кто же вы?
      — Тот, кто, по всей вероятности, спасет вас от большой беды, ваше сиятельство; есть люди, которых вы и не знаете, но которые не хотят, чтобы вы женились на сеньорите де Салландрера… Вы не знаете их?
      — А вы?
      — Может быть, и знаю.
      — Кто же они?
      — Извините меня, ваше сиятельство, пока я не могу сказать вам этого, но вы узнаете все со временем. Мне кажется, что будет вполне достаточно, если я скажу вам, что они перехватили письмо графини Артовой к герцогу де Салландрера и убили вашего курьера, чтобы похитить у него бумаги, которые вы ждали.
      — Следовательно, вы знаете, кто они?
      — Конечно.
      — И вы поступили ко мне?
      — Для того, чтобы вывести их на чистую воду, ваше сиятельство.
      — Но что же руководит теперь вами? Ведь вы меня почти совсем не знаете…
      — Позвольте, герцог, но я знал хорошо одного из ваших приятелей, которого вы очень часто видели при жизни вашего покойного дядюшки.
      Герцог опять вздрогнул.
      — Его звали сэр Артур Коллинс, — добавил совершенно спокойно Вантюр.
      На лбу у герцога выступили капли холодного пота. Он вспомнил об Эрмине Роше и о той низкой роли, которую заставлял его играть с нею этот загадочный для него англичанин.
      — Ваше сиятельство, — продолжал Вантюр, — позвольте мне сегодня не упоминать больше о своей личности; это, во-первых, для вас совершенно бесполезно, а во-вторых, может даже повредить вашим интересам… Это я получил поручение перехватить письмо графини Артовой.
      — А, так это было дело ваших рук…
      — Но когда я прочел его и узнал, в чем дело, то я тотчас же перешел с неприятельской стороны на вашу!
      — Но с какою же целью?
      — О, мне нечего скрывать — с целью составить себе состояние.
      Презрительная улыбка показалась на губах герцога, но так как ночь была темная, то Вантюр не видел, а скорее угадал эту улыбку.
      — Что ж такого! — сказал он. — Ведь у всякого своя профессия; а мои делишки, кстати, несколько запутанны…
      — Объяснитесь прямо…
      — Без моего вмешательства, ваше сиятельство, вас провели бы отличнейшим образом, и вы никогда бы не узнали, кто расстроил ваш брак с сеньоритой
      Концепчьоной; а теперь, если только вы последуете моим советам и уполномочите меня, ваши бумаги будут найдены, и брак, конечно, совершится.
      — Вы обещаете?
      — Да… Я вообще берусь только за надежные дела.
      — Хорошо, какая же сумма нужна вам?
      — Позвольте, прежде чем говорить о деньгах, я должен взять одно обещание с вашего сиятельства.
      — В чем оно заключается?
      — В том, чтобы ни одна душа не знала о том, что произошло между нами, и чтобы вы позволили мне остаться у вас кучером.
      — Хорошо.
      — Вы даете мне в этом ваше слово?
      — Да.
      — И будете следовать моим советам?
      — Да.
      — И не будете выспрашивать меня?
      — Нет.
      — Ну! Теперь можно поговорить и о деньгах?
      — Сколько же вы хотите получить?
      — Гм… Гм!.. Мне теперь пятьдесят шесть лет, а работать я не люблю, кстати, я всегда мечтал о двадцати пяти тысячах ливров дохода под старость.
      — То есть вы хотите получить пятьсот тысяч франков?
      — Совершенно верно, но если это вам кажется дорого, так позвольте заметить вашему сиятельству, что я не прошу ничего вперед.
      — Как же это?
      — Только в самый день вашего брака с сеньоритой де Салландрера вы подпишете мне двадцать пять тысяч ливров дохода.
      — Хорошо, но только вы должны отыскать мне пропавшие бумаги…
      — Отыщу.
      — И отнять у моих врагов всякую возможность вредить мне.
      — О! В этом, ваше сиятельство, вы можете положиться вполне на меня.
      — Что же вы станете делать?
      Вантюр несколько подумал, прежде чем ответить.
      — Предоставьте мне действовать, — сказал он наконец, — и не выспрашивайте меня, если только желаете, чтобы дело пошло как следует.
      — Пожалуй, но мне хотелось бы узнать, много ли нужно времени, чтобы дела шли хорошо.
      — Этого я положительно не могу сказать вашему сиятельству.
      — Ну, а все-таки?
      — Может быть, больше, а может быть, и меньше недели.
      Герцог де Шато-Мальи призадумался.
      На рассвете они подъехали к Шарантонскому мосту.
      — Вот, — сказал Вантюр, — пять лет тому назад в эту самую реку была брошена одна из особ, желающих во что бы то ни стало расстроить ваш брак с сеньоритой Концепчьоной.
      — И эта особа не утонула?
      — Нет. Это был молодой человек, у которого достало присутствия духа распороть мешок ножом, вылезти из него и приплыть к ивняку, за который он и уцепился. Видите, ваше сиятельство, что с такими опасными людьми нужно действовать осторожно.
      Немного спустя после этого они въехали в Париж.
      Все спало еще в отеле Шато-Мальи, когда воротился домой герцог. Он не хотел будить прислугу и спросил только у швейцара, воротился ли его камердинер.
      Слезая с козел, Вантюр шепнул герцогу:
      — Не доверяйте никому из вашей прислуги.
      — Даже камердинеру? — спросил герцог.
      — Ему больше, чем кому-нибудь, мне что-то очень не нравится его рожа.
      — Хорошо, — пробормотал герцог, и в его голове промелькнуло подозрение.
      Герцог вошел в спальню на цыпочках, чтобы не разбудить Цампу.
      Он чувствовал потребность остаться одному и обдумать слова нового кучера. Комната была освещена первыми лучами солнца, и герцог увидел лежавшее на столе письмо с широкой печатью и гербом герцога де Салландрера.
      Шато-Мальи быстро сломал печать и, пробежав письмо глазами, мгновенно побледнел, зашатался и выронил его из рук.
      Герцог де Салландрера писал:

      «Герцог, одно непредвиденное обстоятельство вынуждает меня предпринять небольшое путешествие, а мою жену и дочь отказаться от затеянных нами планов с замужеством нашей дочери.
      Прошу вас не настаивать больше на этом предмете и верить уважению к вам герцога де Салландрера».

      Это был формальный, короткий и чрезвычайно вежливый отказ.
      Герцогу де Шато-Мальи показалось, что земля расходится под его ногами, однако он не вскрикнул и не свалился с ног, так как в его голове быстрее молнии промелькнула надежда. Эта надежда покоилась на Ван-тюре, и присутствие духа мгновенно возвратилось к нему.
      Он поднял с пола письмо и конверт и, выйдя на цыпочках из спальни, пошел в конюшню. Вантюр ворчал здесь на неуклюжего конюха, который в эту минуту чистил только что воротившихся лошадей. Приметив необыкновенную бледность герцога, Вантюр тотчас же догадался, что его барин получил дурные вести. По знаку герцога он вышел из конюшни и при этом сказал конюху:
      — Жан, вы совершенно не знаете своего дела и чистите чистокровных лошадей, как каких-нибудь кляч. Вы можете искать себе другое место, так как я отказываю вам.
      — Как угодно! — ответил нахально конюх, не приметив герцога.
      Войдя в стойло к своей любимой лошади, герцог подозвал к себе Вантюра и подал ему письмо.
      — Ваше сиятельство! — прошептал Вантюр, прочитав письмо. — Это, конечно, настоящий отказ, но не беспокойтесь… Дело поправится.
      — Но ведь это просто неслыханная вещь, — возразил герцог. — Что же могли наговорить на меня герцогу де Салландрера?..
      — Они сделали свое дело, как мы сделаем свое. Кто принес вам это письмо?
      — Вероятно, мой камердинер.
      — Цампа?
      — Да, вчера — после нашего отъезда.
      — Ну, в таком случае ясно, что ваш камердинер обманывает вас.
      — Цампа?
      — Да.
      — Из чего же вы это заключили?
      — Взгляните хорошенько на печать. Герб несколько стерт…
      — Действительно.
      — Письмо запечатано повторно, чрезвычайно искусно и ловко, так что только знаток может заметить это.
      — Следовательно, Цампа меня обманывает?
      — Без всякого сомнения, ваше сиятельство.
      — Ради кого же?
      — Почем я знаю!? Всего вероятнее, что ради ваших тайных врагов, которые перехватывают письма графини Артовой и крадут бумаги у ваших курьеров… Но они, наверное, не знали бы ни о переписке графини с герцогом де Салландрера, ни о курьере, отправленном в Одессу, если бы не сообщал им этого кто-нибудь из ваших приближенных.
      — Совершенно справедливо.
      Тут герцогу припомнилась сгоревшая рукопись, и он не мог больше сомневаться, что Цампа с намерением поджег комнату.
      — Я тотчас же прогоню этого негодяя! — сказал он в порыве негодования.
      — Не делайте этого ни под каким видом! — возразил Вантюр.
      — Отчего?
      — Потому что он может быть полезен вам.
      — Полезен… такой негодяй? Вантюр улыбнулся.
      — Если бы ваше сиятельство, — сказал он, — пожили подобно мне с мошенниками, так вы бы узнали, какую пользу можно извлечь из тайного врага.
      — Делайте, что хотите, — проговорил герцог.
      — Извините, ваше сиятельство, но вы будете делать то, что я вам скажу.
      — Хорошо, говорите.
      — Идите в спальню и ложитесь в постель. Когда войдет камердинер, то притворитесь, что вы в сильном отчаянии.
      — А потом?
      — Больше ничего. Я беру на себя Цампу.
      — Должен ли я писать герцогу де Салландрера?
      — Нет.
      — Но ведь он уезжает?
      — Пусть едет!
      — Я не понимаю…
      — И не нужно, — ответил дерзко Вантюр, сознавая, что становится необходимым герцогу. — Я знаю, что нужно делать. Притом же вашему сиятельству небезызвестно, что мне будет очень выгодно, если вы женитесь на сеньорите Концепчьоне.
      — Совершенно справедливо, — заметил герцог, начиная глубоко и слепо верить в своего помощника, который явился к нему так неожиданно.
      Он ушел из конюшни вместе с Вантюрем. Через несколько минут туда пришел Цампа и, подойдя к конюху, таинственно подмигнул ему.
      — Ну что? — спросил он.
      — Дело сделано, — ответил конюх.
      — Тебе отказали?
      — Наотрез.
      — Очень хорошо. Я поговорю о тебе с герцогом, и он опять возьмет тебя через неделю! Вот твои десять луидоров.
      Конюх положил деньги в карман и, посмотрев на Цампу, спросил:
      — На кой черт обещали вы мне десять луидоров?
      — Я хочу поставить на твое место своего родственника.
      — А! Ну а если он не сойдет с него через неделю?
      — Сойдет, так как его сделают кучером вместо англичанина, которому откажут.
      Конюх вполне удовольствовался этим объяснением и отвесил Цампе низкий поклон.
      Почти в это самое время Рокамболь сидел у сэра Вильямса и рассказывал ему о своем свидании с Концепчьоной и о сцене, происшедшей между молодой девушкой и герцогом де Шато-Мальи в присутствии ее отца, спрятанного в уборной.
      «Следовательно, Шато-Мальи положительно пропал?» — написал Вильямс на доске.
      — Окончательно, чему доказательством служит письмо, написанное вчера вечером герцогом де Салландрера.
      «А Концепчьона уверена, что отец повезет ее во Франш-Конте?»
      — Еще бы, вот его письмо к моему вселюбезнейшему и глупейшему зятю Фабьену.
      И Рокамболь прочитал следующее послание:

      «Любезный виконт!
      Вчера я не смог сказать вам утвердительно, когда я поеду осмотреть ваш замок в Франш-Конте, который нравится мне во всех отношениях.
      Но теперь я могу свободно располагать собою, а моя жена и дочь будут в восторге, если ваша супруга поедет с нами».

      — Ну, что по-твоему? — спросил хвастливо Рокамболь.
      Вместо ответа сэр Вильямс написал: «Ты виделся с Фабьеном?»
      — Только что.
      «Что же он сказал тебе?»
      — Он и Бланш готовы ехать хоть завтра. Оба они принимают во мне слишком большое участие.
      «Фабьен писал герцогу?» — появилось на доске.
      — Писал.
      «Когда ты увидишься с Концепчьоной?»
      — Сегодня вечером.
      Сэр Вильямс на минуту задумался и потом написал. «О Вантюре все еще ничего не слышно?»
      — Ничего. И это-то меня сильно тревожит.
      «Так же, как и меня… Он уже раз обманул нас, так, пожалуй, обманет и еще раз».
      — Немудрено…
      «К счастью, ему будет очень трудно догадаться о наших делах… Баккара в отъезде».
      — Правда.
      «Но на всякий случай нам все-таки нужно покончить с герцогом».
      Рокамболь вздрогнул.
      — А! — пробормотал он, — я все-таки надеюсь, что ты сообщишь мне свои планы, так как ты не хочешь, чтобы я ехал с Фабьеном, а настаиваешь, чтобы я завтра же поступил конюхом в Шато-Мальи.
      «Правда».
      — Но отчего же это?
      «Оттого, что ты такой большой ветреник, которому можно доверить какой-либо план только при самом его исполнении».
      — Спасибо за доверие!
      «Сегодня отдохни, как истый джентльмен, который может сорить деньгами. Отправляйся завтракать к своей сестрице».
      — Ладно, а потом? «Поезжай покататься».
      — Затем?
      «В клуб, играть в карты».
      — Но ты, кажется, смеешься надо мной, дядя? «После обеда зайди ко мне, и я объясню тебе, зачем герцогу де Шато-Мальи нужен конюх… до свидания!»
      — Прощай, дядя!
      Рокамболь пожал от всего сердца руку своего безобразного ментора и ушел к виконтессе д'Асмолль, которая сидела в это время за завтраком.
      — Можно задать тебе маленький вопрос? — спросил его Фабьен, когда Рокамболь сел за стол.
      — Конечно.
      — Ты, кажется, желал, чтобы я продал замок Го-Па герцогу де Салландрера?
      — Да.
      — А теперь желаешь, чтобы мы ехали туда же, чтобы принять герцога?
      —Да.
      — Собственно потому, что с ним едет Концепчьона?
      — Разумеется.
      — Так почему же ты не едешь с нами?
      — Я приеду после вас дней через пять.
      — Все это очень странно!
      — Нисколько. В мое отсутствие вы успеете поговорить обо мне.
      Виконтесса поняла его и улыбнулась.
      — Брат — большой дипломат, — проговорила она, — он назначает вас своим посланником.
      Рокамболь в точности выполнил программу сэра Вильямса, то есть катался в Булонском лесу, обедал дома и затем снова вечером был у своего ментора.
      В этот самый вечер, часов в одиннадцать, по бульвару Инвалидов шел тряпичник с корзинкой за спиной и фонарем в руке.
      — Никто не может вообразить, — ворчал он про себя, — как полезно людям моей категории ходить часто по театрам, где можно поучиться вдоволь. Если бы я не видел Фредерика-Леметра в роли тряпичника, то, конечно, не сумел бы составить себе этот приличествующий настоящему случаю костюм. Теперь же я — самый безукоризненный артист в лохмотьях.
      И тряпичник окинул самодовольным взглядом свои лохмотья.
      Благодаря этому костюму Вантюру удалось увидать, как в полночь в сад герцога де Салландрера прошел какой-то ливрейный лакей и через час вышел оттуда обратно в сопровождении негра Концепчьоны.
      Лакей протянул руку негру и сказал: «Вот, возьмите себе». — «Покорно благодарю, господин маркиз», — ответил негр с почтительным поклоном.
      Калитка опять затворилась, и лакей, выйдя на бульвар, споткнулся о Вантюра.
      — Пьяница! — проворчал он, продолжая свой путь.
      — Черт бы тебя побрал! — прошептал Вантюр, приподымаясь. — На этот раз ты не потрудился, любезный, переменить свой голос, и я узнал его. А! Ты лакей, ты изволишь ходить по ночам через калитки и тебя величают маркизом. Черт бы тебя побрал!
      Вантюр встал, вскинул на плечи корзинку и зажег фонарь.
      Рокамболь продолжал свой путь к набережной. Но у Вантюра были хорошие ноги, и он шел за ним невдалеке.
      На Сюренской улице тряпичник значительно приблизился к Рокамболю, который очень скоро скрылся в воротах одного дома.
      — Ладно! — сказал Вантюр. — Я знаю теперь, где ты живешь, если только ты являешься сюда за тем, чтобы переменить одежду. Но я и это узнаю.
      Вантюр опять погасил огонь и сел в углублении между двумя домами.
      Было уже два часа ночи. Вантюр смотрел на фасад дома.
      — Если квартира твоя выходит на улицу, то я увижу в окнах свет, — сказал он про себя.
      И действительно, минуты через три в окнах мезонина засветился огонек; он был виден в продолжение часа, а затем опять погас.
      Вантюр по-прежнему ждал на своем обсервационном посту.
      — Или ты живешь тут, — думал он, — или же приходишь сюда менять свой костюм. В первом случае ты ляжешь спать, во втором, конечно, не замедлишь уйти. Подожду еще…
      Но его ожидания были совершенно напрасны, так как он не знал, что в доме есть два выхода, и, смотря на первый из них, он не приметил, как из второго выхода вышел мужчина в плаще, сел в купе и уехал.
      Вантюр ждал еще около часа и, наконец, пробормотал:
      — Все равно! Теперь я знаю, как мне быть. Господин маркиз, наверное, живет здесь, и завтра вечером мы попробуем поискать бумаги, которые он, конечно, не сжег. Рокамболь не такой человек, чтобы уничтожать бумажки, стоящие дороже золота.
      И затем он медленно пошел.
      На следующий день в восемь часов утра на Сюренскую улицу пришел какой-то комиссионер в синей куртке и рыжем парике. Это был не кто иной, как переодетый Вантюр. Он вошел в дворницкую и с самым глупым и добродушным видом спросил привратника, где квартира господина маркиза.
      Привратник, читавший в это время газету, поднял голову, осмотрел комиссионера с головы до ног и с удивлением ответил:
      — Маркиз? Какой маркиз?
      — Ах, я, право, не знаю его имени, — заметил наивно Вантюр, — на углу улицы Маделен какая-то дамочка подала мне это письмо, сказав, что вам известна квартира.
      — Здесь нет никакого маркиза.
      При этом ответе Вантюр несколько отступил.
      — Это такой высокий белокурый молодой человек, живущий в мезонине, — сказал он.
      — На улицу или во двор?
      — На улицу.
      — Следовательно, вы говорите про господина Фридерика, но ведь он совсем не маркиз.
      Вантюр глупо улыбнулся.
      — О, — сказал он, — господин Фридерик, вероятно, называет себя маркизом для того только, чтобы приманить к себе эту дамочку.
      — Это может быть…
      — Ну, так как же? Дома этот барин?
      — Нет… Он уехал на целую неделю и не больше, как с час тому назад.
      Вантюр поклонился и ушел, пытливо взглянув на привратника, как бы желая прочесть на его физиономии, правду ли он говорит. Но в то же время он увидел другие ворота и сразу понял все.
      — Ну, болван же я, — подумал он. — Теперь ясно как божий день, что мой маркиз вошел в одни ворота, а вышел в другие. Его-то я и видел, когда он садился передо мной в купе… О-го! Рокамболь, по-видимому, делает свое дело; у него есть купе, и он ходит по ночам в отель Салландрера…
      Затем он отправился в пассаж Солнца на Пепиньерской улице, где находилось несколько меблированных квартир для ремесленников, уличных комиссионеров и прочего подобного люда. Войдя в дворницкую одного из подобных домов, Вантюр снял с гвоздя ключ и, поднявшись на шестой этаж, вошел в маленькую комнатку. «Никто не поверит, — пробормотал он, запирая за собой дверь, — что здесь живет человек, у которого найдется несколько тысяч франков и который рассчитывает в самом непродолжительном времени получить двадцать пять тысяч ливров годового дохода».
      Сказав это, Вантюр разделся. Затем он вынул из чемодана синий сюртук, черные панталоны, красный жилет и надел их на себя. Преобразившись таким образом из уличного комиссионера в мелкого лавочника, он вышел по другой лестнице на улицу и сел в извозчичий фиакр.
      — Куда прикажете? — спросил его извозчик.
      — Церковная улица, номер пять; я дам на водку…
      — Ладно! — сказал кучер, стегнув свою клячу. Через полчаса Вантюр вышел из фиакра на Церковной улице, перед двухэтажным домом под номером пятым, весьма приличного вида. Из окна дворницкой высунулась красноватая физиономия в очках.
      — Ну, дружище! — сказал этой личности Вантюр. — Ладишь ли ты с мамашей?
      — Это предостойная дама, — ответил привратник с низким поклоном.
      Вантюр посмотрел на него и, улыбнувшись, подмигнул ему.
      — Бедная, дорогая мамаша! — проговорил он. — Она таки довольно потрудилась на своем веку и имеет теперь полное право отдохнуть… Нас ведь у нее было восемь человек, и она всех нас подняла на ноги.
      — Скажите, пожалуйста!
      — А между тем я боюсь, чтобы ей не наскучило сидеть без дела…
      — Очень не мудрено-с…
      — Люди, трудившиеся весь свой век, любят постоянно работать.
      — Верно-с.
      — И если б я мог найти для нее какое-нибудь легкое занятие, что-нибудь вроде меблированных комнат…
      — Да вот не угодно ли вам, — наша хозяйка продает все свое заведение.
      — Неужели?
      — Она хочет отдохнуть.
      — А дорого она просит?
      — Пустяки — всего восемь тысяч франков за шестнадцать номеров.
      — А контракт?
      — Еще на целых шесть лет… За квартиру пятьсот франков, и жильцы все хорошие — да и вообще комнаты у нас стоят очень редко пустыми.
      — Отлично! Я переговорю об этом с мамашей, а потом мы повидаемся с вами.
      И Вантюр поднялся на первый этаж и постучал у дверей направо.
      — Войдите!.. Ключ в дверях, — крикнул из-за двери сиповатый голос.
      Вантюр повернул ключ и вошел в хорошенькую меблированную комнату с кухней. На диване сидела старуха, одетая с головы до ног в черное и с очками на носу. Она читала газету, держа в руках серебряную табакерку.
      — Силы небесные! — воскликнул восхищенный Вантюр. — Моя мамаша, ты теперь, право, походишь на какую-нибудь патронессу… У тебя такой праздничный вид… Итак, госпожа вдова Бризеду, перед вами стоит ваш сын — господин Жозеф Бризеду, мелкий торговец с Парижской площади!
      После этой громкой тирады Вантюр запер дверь и уселся подле вдовы Фипар, значительно преобразившейся, как видит читатель.
      Теперь мы объясним в нескольких словах, как попала вдова Фипар на Церковную улицу.
      Разгадав интригу, задуманную Рокамболем, Вантюр понял необходимость удалить из Клиньянкура старуху, которую Рокамболь мог опять отыскать и принудить ее рассказать, где он находится. Вследствие этого-то он и перевез старуху на Церковную улицу.
      Он был уверен, что Рокамболю и в голову не придет искать Фипар в таком отдаленном квартале.
      Вантюр переговорил в нескольких словах с «прекрасной» вдовой и, заручившись ее желанием и полною готовностью свидетельствовать перед судом против Рокамболя, вернулся домой.
      Герцог де Шато-Мальи был дома и смотрел на конюшне, как чистят лошадей.
      Когда Вантюр вошел на конюшню, то герцог сообщил ему, что он нанял уже в его отсутствие конюха.
      — Он придет сегодня вечером. Бедняга показался мне таким несчастным…
      — Ваше сиятельство — хозяин здесь, — ответил почтительно Вантюр.
      Герцог знал, что Вантюр не ночевал дома, и ему ужасно захотелось расспросить его, поэтому он перешел в стойло, где стояла его любимая лошадь Ибрагим. Вантюр последовал за ним.
      — Ну что? — спросил его герцог.
      — Все идет хорошо, — ответил Вантюр. — Я собрал все справки о ваших врагах и о вашем сопернике.
      Герцог вздрогнул.
      — Ваше сиятельство, — продолжал Вантюр, — вы обещали мне иметь ко мне доверие, а потому я прошу вас не выспрашивать меня больше.
      — Хорошо, — герцог кивнул головой.
      — Вы, вероятно, наняли англичанина?
      — Да, кажется, вот он сам.
      И при этом герцог указал на нового конюха, который в эту минуту входил на конюшню. Ему на вид, казалось, было не больше тридцати лет. Волосы его были ярко-рыжего цвета, а лицо красное, как кирпич.
      Читатель, конечно, догадался уже, что это был Рокамболь, так хорошо замаскированный, что Вантюр взглянул на него совершенно равнодушно.
      Справедливость требует сказать, что если Рокамболь изменил свою наружность с головы до ног и нимало не походил ни на виконта де Камбольха, ни на маркиза дона Иниго де Лос-Монтеса, то и Вантюр не уступил ему в этом случае. Он выстриг волосы, сбрил свои черные с проседью бакенбарды и наклеил вместо них рыжие. Напудренный парик закрывал половину его лба, а лицо алело, как у натурального Джона Буля. Благодаря стянутому донельзя корсету толщина его не была заметна, а чудесная голубая ливрея на серизовой подкладке, ниспадавшая до пят, окончательно уничтожила всякий признак его естественной наружности. Вантюр не узнал Рокамболя и сделал ему испытание, приказав вычистить одну из лошадей.
      Рокамболь, преобразившийся теперь в Джона, доказал с полным успехом свое знание новой обязанности.
      — Этот парень знает свое дело, — заметил Вантюр, отходя с герцогом в сторону, — и ему можно вполне доверить лошадей.
      — Надул англичанина! — прошептал в это время Рокамболь, и, продолжая чистить лошадей, он посмотрел на Вантюра, шедшего сзади герцога… но вдруг он вздрогнул…
      — Странно! — прошептал он. — Не пробовал ли этот британский кучер французской каторги? Правая его нога, кажется, немного волочится, точно как у беглого каторжника!..
      Читатель, вероятно, помнит еще, как сэр Вильямс спросил Рокамболя:
      «Знаешь ли ты, что такое карбункул?»
      — К чему ты это спрашиваешь? — ответил вопросом Рокамболь.
      «Вот к чему, — написал наставник, — возьми булавку и отправляйся завтра в Монфокон, где ты наверняка найдешь на живодерне лошадь, издохшую от карбункула».
      — Как же я могу узнать ее?
      «Живодеры сдирают шкуру со всех лошадей, за исключением тех, которые пали от карбункула, а потому если ты увидишь лошадь, не тронутую ими, то, значит, можно рискнуть».
      — Чем?
      «Осмотри хорошенько свои руки, нет ли на них какой-нибудь царапины, а потом воткни булавку на несколько секунд в тело падали, затем положи булавку в коробочку».
      — Гм! Я, кажется, начинаю понимать, — проговорил Рокамболь.
      «Ровно ничего не понимаешь!»
      — Что же я должен делать с булавкой? «Ступай с ней к Шато-Мальи».
      — Уж не придумал ли ты, чтобы я уколол его этой булавкой?
      Сэр Вильямс пожал плечами и написал: «Пробудь у герцога с час, и ты успеешь выведать, которая его любимая лошадь. Когда узнаешь это, тогда вынь из коробочки булавку и уколи ею лошадь в живот».
      — Зачем же лошадь? «Потому что так нужно…»
      — Хорошо, так как я уже почти начинаю привыкать действовать по твоему приказанию, как какой-нибудь автомат. Но я прощу тебе это все, когда женюсь на Концепчьоне.
      «Если только я не умру, ты непременно женишься на ней».
      — Тебе больше нечего сказать мне?
      Сэр Вильяме утвердительно кивнул головой. Рокамболь взглянул на часы.
      — Знаешь ли, — сказал он, — мне кажется, что отправляться в Монфокон средь бела дня не совсем безопасно… Не лучше ли идти вечером, часов в десять?
      «Как хочешь».
      Мнимый маркиз де Шамери отправился на Сюренскую улицу, взял здесь большую медную булавку, коробочку и, переодевшись в лакейскую ливрею, нанял извозчичий кабриолет и поехал в Монфокон.
      Приехав в Монфокон, Рокамболь отыскал лошадь, околевшую от карбункула, и, воткнув в нее булавку, подержал несколько времени в трупе, а потом вынул и спрятал в коробочку.
      Исполнив таким образом приказание сэра Вильямса, он доехал до площади Согласия, расплатился с извозчиком и, пройдя по бульвару Инвалидов, добрался до отеля Салландрера, не приметив того, что невдалеке от него стоял тряпичник, который был не кто иной, как Вантюр.
      Пробыв несколько времени у Концепчьоны, Рокамболь поцеловал ее в лоб и ушел в сопровождении негра.
      Переступая через садовую калитку, он споткнулся о тряпичника, лежавшего в канавке около калитки.
      — Пьянчуга! — проговорил маркиз, переодетый в лакея.
      Читатель, конечно, догадывается, что Рокамболь вошел в свою холостяцкую квартиру через ворота, противоположные тем, где стоял его экипаж, и что это-то обстоятельство несколько сбило с толку Вантюра.
      Пробыв один час в мезонине своей квартиры, Рокамболь переоделся в свое обыкновенное платье и уехал в свой отель.
      — Только один Вантюр беспокоит меня, — думал он, — а все остальное идет как по маслу.
      А между тем он не подозревал, что этот самый Вантюр следил за ним шаг за шагом и только благодаря двойному выходу в доме на Сюренской улице сбился с дороги и не последовал за ним в его отель.
      Когда Рокамболь проехал площадь Людовика VI и мост, внимание его было привлечено обстоятельством, которое, по-видимому, было ничтожно, но имело для него существенную важность.
      Ночь была туманная, холодная и мрачная. На набережной царствовали пустота и безмолвие, но вдруг Рокамболю послышались отчаянные крики и смутный гул голосов, исходящих, казалось, из середины Сены. Он тотчас же приказал кучеру остановиться и стал внимательно прислушиваться.
      Крик «помогите!» пробудил в нем много воспоминаний о его собственной жизни, начиная со смерти Гиньона в Буживале и кончая собственным его, Рокамболя, приключением на волнах Марны, куда его выбросили в мешке из окна.
      — Помогите! — кричал ослабевший голос женщины. — Помогите!..
      Рокамболю припомнилась вдруг Фипар, труп которой он считал попавшим в невод Сен-Клу, и в то же время он услыхал шум голосов и весел, рассекавших воду.
      — Полно, сударыня! — кричало несколько голосов. — Смелее! Подождите немножко… Мы уже близко.
      Рокамболь выпрыгнул из экипажа, подбежал к перилам набережной и нагнулся к реке.
      Мы уже сказали, что ночь была мрачная, но, несмотря на это, Рокамболю удалось разглядеть черную точку, бившуюся на поверхности воды; невдалеке от этой точки тяжело поднималась по течению какая-то другая масса, гораздо большая… То был ялик, спешивший на помощь утопающей женщине.
      — Честное слово! — прошептал Рокамболь. — У меня до сих пор еще нет медали за спасение утопающих, а так как в настоящее время года холодная ванна нисколько не может повредить организму, то я и намерен получить эту почетную вещицу.
      Сказав это, он быстро спустился к реке и проворно разделся.
      — Не мешает иногда делать и добрые дела, чтобы обращать на себя внимание любопытных(полиции)… В случае если мне придется лишиться титула маркиза и попасть под суд присяжных, то мой адвокат может отлично пустить в дело эту медаль…
      Бросившись затем вплавь, он успел схватить утопающую и поплыл с нею навстречу ялику.
      Несколько минут спустя господин маркиз Альберт-Фридерик-Оноре де Шамери находился уже вместе со спасенной им женщиной на ялике, между двумя или тремя лодочниками, которые зажгли фонарь и рассматривали утопавшую и ее избавителя.
      Женщина была молода и хороша собой; ее шелковое платье свидетельствовало, что не нищета, а безнадежная любовь вынудила ее искать убежища в смерти. С ней случилось то, что случается со многими самоубийцами. Когда холодная вода охватила ее с головы до пят, к ней воротилась горячая любовь к жизни, которая не далее как за минуту перед тем была ей в тягость.
      — Не всякий рискнет выкупаться по вашему! — вскрикнул один из лодочников, между тем как его товарищи хлопотали около молодой женщины.
      — Я исполнил только свой долг, — скромно ответил Рокамболь.
      — Ну! Если вы называете это долгом, значит, вы честный человек.
      Рокамболь невольно улыбнулся.
      — А мы вот уже целую неделю вытаскиваем по ночам утопающих.
      Рокамболь вздрогнул.
      — В субботу мы вытащили старуху около моста, — продолжал лодочник.
      — Уже мертвую?
      — Нет — живую.
      — Это, вы говорите, было у моста Пасси?
      — В ночь с субботы на воскресенье, — продолжал лодочник, не замечая того, что Рокамболь переменился в лице при этих словах.
      — Черт возьми, — думал он, — неужели я не задушил Фипар?.. Старуха… ночью… у моста Пасси… Да ведь, черт возьми, это, вероятно, она.
      Затем, напустив на себя совершенно равнодушный вид, он проговорил:
      — Может быть, ее заставила это сделать нищета…
      — Уж, право, не знаю, — перебил лодочник. — Она рассказала нам целую историю; мы сделали ей складчину и дали ей денег нанять фиакр и воротиться домой…
      — А! — проговорил Рокамболь, страшно побледнев. — Она, вероятно, жила очень далеко…
      — Кажется, в Клиньянкуре.
      Рокамболь чуть не посинел, но тусклый свет от фонаря не позволил лодочнику приметить все эти перемены в его лице.
      — Друзья мои, — сказал Рокамболь, обращаясь к лодочникам после минутного молчания, — пожалуйста, пристаньте поскорей к берегу. Я оденусь, и потом мы отправим эту женщину домой.
      Лодочники причалили.
      Рокамболь сунул одному из лодочников в руку луидор и сказал:
      — Помогите мне снести эту женщину.
      Одевшись, он подошел к женщине и спросил ее, где она живет.
      — На Прованской улице, — ответила она слабым голосом.
      — Мой кучер отвезет вас, — продолжал Рокамболь, усаживая ее в экипаж, — если вы будете иметь во мне нужду, то, пожалуйста, обращайтесь ко мне без церемоний; я маркиз де Шамери и живу на Вернэльской улице.
      — Ишь ты! — прошептали лодочники. — Парень-то, кажется, не гордый… Он выходит даже из своего экипажа, чтобы броситься в воду…
      — Отвези эту даму, — распорядился между тем Рокамболь, — а я пойду пешком.
      Молодая женщина рассыпалась перед ним в благодарностях, и купе уехал.
      Оставшись один, Рокамболь несколько задумался.
      — Я просто болван, — подумал он.
      Воротившись в отель, где все уже спали глубоким сном, Рокамболь прошел прямо к сэру Вильямсу и разбудил его сильным толчком.
      — Эй! — крикнул он. — Почтенный! Проснись-ка, дело спешное… Я нуждаюсь в твоей философии.
      Эти слова окончательно разбудили сэра Вильямса и привели в сознание.
      «В чем дело?» — написал он.
      — Фипар жива, — ответил грубо Рокамболь. Сэр Вильямс так и подпрыгнул на постели.
      — Понимаешь ли, — продолжал Рокамболь, — Фипар жива, она узнает меня, сколько бы я ни изменял свою оболочку. — И Рокамболь рассказал ему все, что произошло с ним в эту ночь.
      — К тому же, — добавил он, — мы до сих пор еще не имеем известий о Вантюре.
      Сэр Вильямс заметно нахмурился.
      — Если Фипар увидится с Вантюром, тогда я положительно пропащий человек.
      Сэр Вильяме вполне разделял опасения своего ученика, но, однако, он не растерялся и написал:
      «Теперь дело не в Фипар; был ли ты в Монфоконе?»
      — Был. «Отлично!»
      — Но разве тебя не беспокоит, что Фипар жива? «Нет. Клиньянкур невелик; ты можешь найти свою
      Фипар, когда тебе будет только угодно, и тогда постарайся задушить ее получше».
      — Право, совет не дурен; я сейчас же отправлюсь в Клиньянкур.
      «Нет, не теперь, а завтра ночью».
      — Ты думаешь?
      «Сегодня у нас есть другое дело».
      — Правда?
      «Булавка у тебя?»
      — У меня.
      «Ты уверен, что втыкал ее в тело лошади, издохшей от карбункула?»
      — Уверен вполне.
      «Ну так отправляйся теперь спать, а завтра поступай в конюхи к Шато-Мальи».
      — Ну, а Фипар?
      Сэр Вильямс пожал плечами и не удостоил Рокамболя ответом.
      Как мы уже знаем, через несколько часов после этого Рокамболь вступил на должность конюха у герцога де Шато-Мальи, и Вантюр и он не узнали друг друга.
      Приметив, что Вантюр волочит ногу, как сбежавший каторжник, Рокамболь решил, что ему необходимо дознаться, какая может быть этому причина.
      Оставшись один в конюшне, он подошел к арабской лошади, любимице герцога, и уколол ее отравленной булавкой.
      — Жаль убивать такое животное, — думал он. — Маркиз де Шамери охотно бы дал за него две тысячи экю!..
      В эту же ночь Вантюр пробрался в квартиру Рокамболя и украл у него из книги документы герцога де Шато-Мальи.
      «Не стоит будить теперь герцога, — думал он, возвратившись через час из своей ночной экспедиции в отель Шато-Мальи. — Я лучше завтра отдам ему эти бумаги, а теперь надо хорошенько обдумать, как мне захватить Рокамболя». Вантюр уже хотел идти спать, как вдруг увидал свет и услыхал говор в конюшне. Это странное обстоятельство возбудило в нем любопытство, и вместо того, чтобы идти в свою комнату, он отправился в конюшню. У стойла Ибрагима, любимой лошади герцога, стояли два конюха и берейтор. Бедное животное лежало на подстилке в ужасных мучениях; загородка стойла была обагрена кровавой пеной.
      — Что с ней? — спросил Вантюр, подходя к конюхам.
      — Не знаю, — ответил берейтор, — но она мучится так уже с пяти часов вечера… Его сиятельство уже несколько раз приходил навестить ее.
      Вантюр наклонился к лошади и, осмотрев ее, вздрогнул.
      — Лошадь эта не поправится, — проговорил он громко, — у нее карбункул и потому ее лучше убить.
      Мы уже говорили, что правая нога кучера возбудила у Рокамболя некоторое подозрение.
      — Нужно хорошенько присмотреть за этим молодцом, — подумал он. — Право, если бы он был несколько потолще… но нет… этого быть не может — у Вантюра огромный живот…
      Однако это не успокоило Рокамболя. Вантюр гримировался так хорошо, что противник не узнал его… Но отчего же у англичанина была такая походка, как будто он провел десять лет в каторге, во Франции?
      В полдень герцог де Шато-Мальи возвратился с прогулки и спросил себе завтрак; затем он прошел в кабинет и принялся читать письма. Между ними он нашел одно извещение нотариуса, требовавшее немедленного ответа. Герцог сел в кресло, написал письмо и приказал Цампе:
      — Одеваться! Я сейчас еду…
      И вслед за этим он оперся руками об ручки кресла, на котором сидел, и несколько приподнялся, но сейчас же опустился опять и болезненно вскрикнул:
      — Что это значит, Цампа? Зачем здесь булавка?
      И герцог указал Цампе на свою ладонь, на которой выступила капля крови.
      Мы уже знаем, каким образом Вантюр похитил бумаги герцога де Шато-Мальи, а теперь посмотрим, что предпринял Рокамболь относительно вдовы Фипар и Вантюра.
      Уколов булавкой лошадь и поранив ею руку герцога, он решил, что ему больше нечего делать у Шато-Мальи, и в силу этого спокойно ушел из конюшни и отправился на Сюренскую улицу, где и обратился вновь в маркиза де Шамери. «Мне больше нечего делать у Шато-Мальи, — думал он, — Цампа будет сообщать мне все новости».
      Через час после этого господин маркиз был уже в своем отеле на Вернэльской улице.
      Виконт и виконтесса д'Асмолль уехали в это утро в замок Го-Па вместе с герцогом де Салландрера, и в отеле де Шамери оставался теперь только один сэр Вильямс, к которому и поспешил Рокамболь. Слепой ждал его с большим нетерпением; он узнал уже его шаги на лестнице.
      «Ну что?» — написал он, когда вошел Рокамболь.
      — Все идет хорошо…
      «Уколол лошадь?» — появилось на грифельной доске.
      — И лошадь и герцога… Что теперь делать? «Отыскать Фипар и узнать, где Вантюр».
      — Это не совсем-то легко…
      «Переоденься в блузника и отправляйся бродить по Клиньянкуру… Там ты должен найти Фипар».
      — Ну-с?
      «Нужно действовать на нее кротостью, она может быть полезна нам…»
      — Какой вздор! «Как знать?»
      — Но как же ты хочешь, чтобы маркиз де Шамери рисковал быть узнанным теткою Фипар, бывшею кабатчицей в Менильмонтане?
      Сэр Вильямс пожал плечами и написал дипломатический ответ: «Лучше отравить, чем задушить».
      — Понимаю. А потом? «Отделаться от Цампы».
      — Способ?
      «Не знаю еще, но подумаю…»
      — Потом?
      «Отправиться в замок Го-Па вместе со своим старым матросом Вальтером Брайтом и возвратиться оттуда уже не иначе как мужем Концепчьоны».
      — Ты думаешь?
      «Пока я с тобой, пока я жив, ты будешь иметь во всем успех… Но когда меня не станет, все у тебя рухнет, как карточный домик».
      Эта фраза должна бы была запечатлеться навсегда в памяти Рокамболя, но он не обратил на нее большого внимания.
      — Нужно ли сейчас же отправиться в Клиньянкур? — спросил он.
      «Теперь который час?»
      — Три. «Слишком рано… Тряпичники выходят по ночам.
      Ступай туда в семь часов».
      На этом слепой окончил свою аудиенцию, и Рокамболь ушел.
      Ровно в шесть с четвертью часов Рокамболь переоделся в настоящего парижского шалопая-блузника и в семь часов был уже в Клиньянкуре, резиденции всех тряпичников.
      Узнав у одного мальчишки, где жила вдова Фипар, он прямо направился к ее домику. Но напрасно он стучался: дверь не отворялась.
      — Тетки нет дома, — заметила ему проходившая в это время мимо него женщина.
      — Где же она?
      — Уехала еще вчера с каким-то мужчиной, который привез ей платье, башмаки и чепчик. Она разоделась, точно какая-нибудь герцогиня.
      Рокамболь невольно вздрогнул.
      — Каков собой был этот мужчина? — спросил он.
      — Толстый, старый, лысый, в черном сюртуке.
      — Это мой дядя! — вскрикнул Рокамболь и мысленно прибавил: «Это, должно быть, был Вантюр».
      Затем словоохотливая барыня рассказала Рокамболю, что тетушка Фипар уехала в карете, извозчик которой назывался Мародером и стоит на Монмартре.
      Этого указания было вполне достаточно для Рокамболя, который немедленно отправился на Монмартр и, отыскав там указанного извозчика, прикинулся агентом тайной полиции; благодаря этому маневру он узнал, куда переехала вдова Фипар.
      — Вот как, — бормотал он, направляясь по указанному адресу. — Вы, госпожа Фипар, переехали теперь в Гро-Калью, на Церковную улицу, дом номер пять, и называетесь теперь Бризеду. Отлично, я вас сейчас же навещу.
      Не прошло и четверти часа после этого, как он уже был у госпожи Фипар.
      Войдя в ее квартиру, Рокамболь разыграл из себя такого нежного сынка, что старуха не утерпела и простила ему все. Блистательный маркиз не погнушался обнять ее и нежно поцеловать, пообещав ей купить каменный дом.
      Когда таким образом мир был вполне восстановлен и старуха Фипар окончательно расположилась в пользу своего ненаглядного Рокамбольчика, он ловко выспросил у нее все относительно Вантюра. Убедившись с ее слов, что он не ошибся, подозревая в кучере Шато-Мальи Вантюра, он смекнул сейчас же, что Вантюр, вероятно, распечатал письмо графини Артовой к герцогу де Салландрера.
      — Ну, мамаша, укладывайся, — сказал он громко. — Едем!
      — Куда?
      — В твой собственный дом, и акт на него я тебе передам прямо в руки.
      — Не врешь?
      — Честное слово твоего милого Рокамбольчика.
      — Но… Вантюр?
      — Не говори ему, что ты виделась со мной, вот и все…
      — Ладно…
      — Прощай, мамаша! На тебе в задаток, — переменил решение он и бросил старухе на кровать билет в пятьсот франков.
      Простившись с Фипар, Рокамболь вернулся домой и, к своему великому ужасу, убедился, что у него украдены документы графа де Шато-Мальи.
      — Теперь уже два часа ночи, — пробормотал он. — Есть надежда, что герцог уже лег спать, а потому, вероятно, разбойник не успел еще передать их ему… Надо скорей бежать в отель де Шато-Мальи.
      Переодевшись немедленно в платье конюха, он отправился опять в отель герцога Шато-Мальи.
      Он пришел туда в тот момент, когда Вантюр разговаривал сберейтором о том, что лошадь зараженакарбункулом.
      — Был ли здесь герцог? — спросил Вантюр.
      — Два раза и даже сам вытирал перегородку своим платком.
      Вантюр вздрогнул.
      — Так как в первые часы своей болезни Ибрагим никого не допускал к себе, кроме герцога.
      — Но он не кусал его? — спросил Вантюр с беспокойством.
      — Напротив, он лизнул его несколько раз. Рокамболь видел, как на лице Вантюра выступили капли пота, и на этот раз он окончательно узнал его.
      Убедившись в том, что ему было нужно узнать, Рокамболь спокойно удалился и спрятался в пустом стойле.
      Из вопроса Вантюра — видел ли герцог Ибрагима — он составил мнение, что Вантюр не успел передать ему бумаг.
      Через несколько времени после этого пришел в стоило к больной лошади Цампа и сообщил, что герцог тоже заболел и теперь спит.
      При этом известии Вантюр опять вздрогнул, но не перестал наблюдать за Цампою.
      — Мне нужно видеть герцога, — сказал Вантюр, обращаясь к нему.
      — Хорошо, — ответил камердинер, — я сейчас скажу ему о вас.
      Во время этого короткого разговора Рокамболь выполз на четвереньках на двор и в то время, как Цампа вышел из конюшни, приподнялся и заступил ему дорогу.
      — Молчи! — прошептал он и увлек камердинера на лестницу. — Что у герцога?
      — Лихорадка.
      — Посылал он за доктором?
      — Нет еще…
      — Великолепно. Перед спальней находятся три комнаты?
      — Да.
      — В гостиной висят на всех дверях двойные портьеры?
      — Да, везде.
      — Из спальни трудно услышать, что там говорится?
      — Можно, если говорят очень громко.
      — Отлично. Ступай к герцогу и скажи, что лошади гораздо лучше, и, конечно, не говори про кучера.
      — А!..
      — Меня проведи в гостиную.
      — Идемте.
      Рокамболь поднялся вместе с Цампою в первый этаж, и камердинер провел его через коридор в гостиную, где на каждой двери висели двойные портьеры из тяжелой материи, заглушавшие всякий шум. На полу лежал толстый ковер.
      Рокамболь встал за дверью у входа в комнату.
      — Теперь, — сказал он Цампе, — ступай в конюшню и вели кучеру прийти сюда.
      — То есть к герцогу?
      — Да, проведи его по парадной лестнице прямо сюда.
      — Ладно.
      — И как только он войдет сюда, то ты задуй свечку и схвати его за обе руки вот так…
      И Рокамболь, взяв Цампу за руки, завернул их ему за спину.
      — Понимаешь? — спросил он.
      — Да.
      — Ну иди! Цампа ушел.
      Через две минуты он был в конюшне и сказал Вантюру:
      — Идите, герцог ждет вас, но, пожалуйста, делайте поменьше шуму, его сиятельство очень болен, и шум беспокоит его.
      Вантюр последовал за Цампой и, поднявшись по парадной лестнице, прошел через приемную, и только он переступил порог гостиной, как свеча, находившаяся в руках у Цампы, погасла, и Вантюр почувствовал, как его схватили за руки. В то же мгновение чья-то рука закрыла ему рот и приставила к его горлу кинжал. Вслед за этим хорошо знакомый ему голос проговорил шепотом, но грозно:
      — Я Рокамболь и убью тебя, если ты вскрикнешь. Весьма редко бывает, чтобы самые свирепые убийцы не были бы в то же время и самыми отчаянными трусами. Вантюр очень равнодушно убил Мурильо и не раз обагрял свои руки кровью, так что, казалось, он бы должен был обладать присутствием духа в минуту опасности, но на самом деле, услыхав голос Рокамболя и почувствовав на своем горле прикосновение кинжала, он растерялся и мог только жалко пробормотать:
      — Пощадите! Не убивайте меня…
      — Молчи! — прошептал Рокамболь и, наклонившись к Цампе, прибавил:— Держи его!
      Затем он обшарил все карманы Вантюра и вынул из них как документы де Шато-Мальи, так и кинжал, который Вантюр украл у него вместе с бумагами.
      Обезоружив совершенно Вантюра, Рокамболь хладнокровно заметил:
      — Ну, теперь мы можем и поболтать.
      — Пощадите!.. Не убивайте меня! — повторял Вантюр умоляющим тоном, между тем как зубы его стучали от страха.
      Рокамболь связал шнуром от портьеры ноги и руки Вантюра и сказал:
      — Теперь ты уже не убежишь, мой приятель!.. Ты ведь понимаешь, — добавил он. усмехаясь, — что нам, право, не нужно огня, так как люди, служившие у капитана, привыкли отлично работать впотьмах.
      И чтобы довершить и подтвердить свои слова фактом, он взял платок и завязал Вантюру рот.
      — Теперь запри хорошенько все двери, — сказал Рокамболь Цампе, — и посмотри, что с лихорадкой герцога.
      Затем у них произошел разговор, результатом которого было то, что Рокамболь согласился сохранить ему жизнь при условии, что Вантюр поможет ему в деле с вдовой Фипар.
      Затем Рокамболь развязал его и, приведя его к себе в квартиру на Сюренской улице, приказал ему написать вдове Фипар, чтобы она пришла вечером на свою прежнюю квартиру в Клиньянкуре.
      Вантюр написал и посмотрел на Рокамболя с возрастающим удивлением.
      — Это тебя удивляет? — спросил тот.
      — Еще бы!
      — Да ты еще больше удивишься, приятель, когда я свяжу тебе опять ноги и руки и заткну рот.
      — Что-о? — промычал Вантюр.
      — То, что ты пробудешь здесь пленником до вечера. Вантюр хотел было возражать, но Рокамболь показал ему кинжал и пригрозил:
      — Неужели, друг, мы опять поссоримся с тобой?
      На следующий день после этого, в 9 часов утра, Рокамболь был у сэра Вильямса и рассказал ему все, что произошло.
      Сэр Вильямс был вполне доволен успехами своего ученика и приказал ему узнать, нет ли на бывшей квартире вдовы Фипар, в Клиньянкуре, какого-нибудь подвала.
      — Зачем это? — спросил Рокамболь.
      Сэр Вильямс не удостоил его даже ответом и посоветовал ему отделаться и от Вантюра и от вдовы Фипар.
      — Хорошо! — сказал Рокамболь. — Нужно ли мне опять заходить к тебе?
      Слепой утвердительно кивнул головой.
      Расставшись с сэром Вильямсом и узнав от Цампы, что герцог де Шато-Мальи при смерти, Рокамболь зашел к Вантюру и, покормив его, обещал, что заплатит ему пятьдесят тысяч франков, если только он поможет ему избавиться от Фипао.
      — О, будьте спокойны, — проворчал Вантюр. — Я отлично сумею свернуть шею этой старой ведьме.
      Тогда Рокамболь сделал распоряжение, чтобы Вантюр пришел в два часа ночи в Клиньянкур, и, связав его, снова отправился на Церковную улицу к вдове Фипар.
      Он застал ее за кофе и под предлогом покупки дома выманил ее с собой в Клиньянкур.
      — Зачем же мы идем туда? — спросила старуха.
      — Для Вантюра… В твоей квартире есть подвал?
      — И какой еще отличный!
      — Ну так зайдем туда.
      — Что за смешная фантазия!
      — О, ты сегодня же вечером увидишь, смешна ли она…
      И вслед за этим они отправились в путь…
      Придя в Клиньянкур, Рокамболь спустился в погреб, бывший при квартире Фипар, и, провернув в водопроводной трубе дырочку, напустил в него воды.
      — В десять часов вечера, — заметил он при этом, — в подвале будет воды на четыре фута, а к утру он переполнится…
      Затем он вылез из погреба и, опустив в него лестницу, обратился к вдове Фипар:
      — Ну, теперь идем назад, — сказал он.
      — Что ты там делал?
      — Готовил ванну.
      — Для кого?
      — Для Вантюра.
      Мамаша Фипар слегка вздрогнула, вспомнив о ванне, в которой выкупал ее милый Рокамбольчик.
      Затем они вышли; Рокамболь довез ее до улицы Тронше и вышел из фиакра.
      — В десять часов, — сказал он старухе, — отправляйся пешком в Клиньянкур.
      — Опять?
      — И жди меня там. Но старайся, чтобы никто там тебя не видал.
      — А потом?
      — Тогда я скажу тебе, что мы сделаем с Вантюром.
      — А если я увижусь с ним раньше?
      — Не увидишься!..
      — Однако вчера он мне сказал…
      — Это ничего не значит. Он не придет. Прощай, до вечера!..
      Рокамболь зашел на Сюренскую улицу и, переодевшись там, воротился домой.
      — Ну, дядя, — сказал мнимый маркиз де Шамери сэру Вильямсу. — У старухи Фипар есть отличный подвал, из которого можно сделать превосходную ванну.
      И Рокамболь подробно описал местность и свои приготовления, рассказав при этом, что он намеревается сделать с Вантюром.
      «Если ты придумал выкупать Вантюра в ванне, так я научу тебя теперь, как покончить с Цампой и старухой
      Фипар».
      — Ты просто образцовый дядюшка! — воскликнул Рокамболь в восхищении.
      Сэр Вильямс принялся опять писать, а Рокамболь читал из-за плеча.
      «Понимаешь?» — написал наставник.
      — Совершенно, — ответил ученик.
      Тогда сэр Вильямс стер рукавом все написанное.
      В семь часов вечера у Рокамболя был Цампа, который сообщил ему, что герцог находится в безнадежном состоянии.
      — А! — пробормотал Рокамболь и добавил громко:— Господин Цампа, особа, которая хочет жениться на Концепчьоне, поручила мне сказать вам, что она довольна вами. Вы будете управителем…
      — Вы не шутите? — вскричал португалец, будучи вне себя от радости.
      — Вы вступаете в эту должность на другой же день после свадьбы. А пока мне поручено передать вам на булавки вот эти три билета в тысячу франков за то, что вы сумели к месту воткнуть одну булавку. Теперь от вас ожидают последней услуги.
      — Что прикажете? Я готов на все.
      — Вам поручат сегодня вечером покончить счетец с одним мнимым кучером, который чуть не испортил все дело.
      — Его нужно отправить на тот свет?
      — Верно.
      — Когда и где?
      — Ровно в десять часов приходите к Белой заставе. Я буду там и сведу вас, куда нужно.
      — Слушаю-с.
      — Возьмите с собой, — добавил Рокамболь, — свой лучший каталонский нож!
      Ровно в десять часов старуха Фипар была уже в Клиньянкуре, благодаря темной ночи и отсутствию фонарей на улице, она прошла незамеченной на свою старую квартиру.
      «У меня будет карета, — мечтала старуха, входя в свое убогое помещение, — все будут называть меня madame Фипар, и я постараюсь сделаться баронессой… И, кто знает, может быть, я даже выйду замуж за какого-нибудь чиновника в отставке или за молодого человека, для которого я составлю все его счастье».
      Пока Фипар предавалась таким мечтаниям о замужестве с небогатым молодым человеком, в дверь ее комнаты кто-то постучал.
      — Это ты? — спросила она шепотом.
      — Я, отворяй.
      Старуха отворила. Вошел Рокамболь в сопровождении Цампы.
      — Мамаша, — сказал Рокамболь, — я привел сюда одного господина, который желает поговорить с Вантюром.
      Старуха захихикала.
      Рокамболь запер дверь и сказал:
      — Теперь я сообщу тебе, что остается сделать, чтобы тебе стать управителем имений Салландрера и, — добавил он с усмешкой, — навсегда освободиться от виселицы.
      Последнее слово заставило Цампу вздрогнуть.
      Угрожая виселицей, Цампу можно было заставить убить двадцать человек вместо одного и поджечь город со всех четырех сторон.
      По всей вероятности, Рокамболь знал, что слово «виселица» подстрекает его усердие.
      — Прежде чем зажечь свечку, — заметил Рокамболь, — я расскажу, что нужно сделать.
      — Все дело в Вантюре, — добавила со своей стороны Фипар.
      Рокамболь приказал Фипар зажечь фонарь. Старуха немедленно повиновалась, при свете его Цампа мог осмотреть избушку.
      Рокамболь открыл подвал и, опустив туда лестницу, укрепил ее. Подвал был уже до половины наполнен водою.
      — Эге! — прошептал он. — Воды уже на шесть футов. Этого вполне достаточно, чтобы утопить человека.
      Наконец, он вылез из подвала, поставил фонарь на пол и посмотрел на Цампу.
      — Видишь, — проговорил он, — тут есть подвал.
      — Слушаю, — ответил португалец.
      — Спустись в него.
      — Хорошо.
      — Он полон водою.
      — Что? — пробормотала Фипар.
      — Я говорю, что он полон водою, — повторил Рокамболь. — Последние дожди сделали из него настоящий колодец.
      — Там, пожалуй, утонешь, — возразил Цампа.
      — И да, и нет.
      — Как же это?
      — Я хочу сказать, что вы войдете туда вдвоем — и ты и он.
      — Ладно.
      — Кучер утонет, а ты сделаешься управляющим.
      И Рокамболь растолковал ему подробно свой настоящий план, состоящий в том, что Вантюр, не знавший расположения избушки, должен был упасть в открытый люк, а на Цампу возлагалась задача помочь ему утонуть.
      — Смотри только, — добавил Рокамболь, — спускайся вниз до начала воды и держись крепко за лестницу.
      — Понимаю.
      — Если он вздумает кричать, то ты изруби его в куски.
      — Теперь все понятно. Но когда он уже будет готов?
      — Тогда ты крикни, и мы откроем люк и выпустим тебя.
      — Хорошо, теперь я начинаю смекать, что могу быть управляющим.
      — А это ведь получше гарроты.
      Это напоминание заставило Цампу проворно и смело поставить ногу на лестницу.
      — Он будет еще не скоро, — заметил Рокамболь.
      — Все равно, я подожду, — и Цампа спустился в подвал, предварительно крикнув: «Держусь, можете идти».
      Оставив люк открытым, Рокамболь увел старуху Фипар к кровати.
      Теперь не шуми, — шепнул он, — и будем ждать…
      Рокамболь погасил фонарь, и в избушке сделалось темно.
      Прошло несколько минут глубокого безмолвия. Цампа ждал, уцепившись за лестницу, а Рокамболь и старуха Фипар молчали и тоже ждали.
      Вдруг на улице послышались осторожные шаги, и затем кто-то взялся за ключ, оставленный Рокамболем в дверях.
      Это был Вантюр, пришедший за приказаниями Рокамболя.
      — Ты здесь, старуха? — спросил он шепотом.
      — Здесь, — прошептала Фипар.
      Вантюр запер дверь на ключ и, вынув из кармана нож, пошел по комнате.
      — Да где же ты? — спросил он еще раз.
      — Здесь, сюда, — проговорила Фипар.
      Вантюр сделал еще несколько шагов, нога его оступилась, и он с воплями полетел в подвал. Рокамболь быстро закрыл люк, лег на него и стал внимательно прислушиваться к тому, что происходило в погребе.
      Он услышал сначала страшные проклятия, а потом плеск воды, которую Вантюр рассекал руками и ногами. Вантюр кричал и ругался, но его крики так слабо долетали до Рокамболя, что он убедился в невозможности услышать их с улицы. Крики эти продолжались всего минут десять, затем все стихло.
      «Он, должно быть, нашел лестницу», — подумал Рокамболь, и как бы в подтверждение его слов раздались в то же мгновение пронзительный вопль и шум, как бы от падения чего-то грузного в воду.
      Затем все смолкло.
      «Цампа убил его наповал, — подумал Рокамболь. — Теперь одним меньше». И он опять стал прислушиваться, но в подвале царствовало мертвое молчание.
      Фипар сошла с кровати и подползла к люку.
      — Ну, что? — спросила она.
      — Он, кажется, кончен. — Ты думаешь?
      — Там все затихло.
      Через несколько минут после этого из подвала долетел голос Цампы.
      — Все кончено! Выпустите меня, — говорил португалец.
      — Зажигай фонарь, мамаша, — скомандовал Рокамболь.
      Старуха вынула из кармана спички и зажгла огонь. Рокамболь приподнял люк.
      — Посмотри-ка сюда, мамаша, — сказал он и, наклонившись, подал фонарь Цампе.
      Подвал осветился, и Рокамболь со старухой увидали безжизненное тело Вантюра, плававшее в покрасневшей от крови воде.
      — А, а, разбойник! — прошептала опять Фипар. — Как подумаешь только, что он хотел скрутить тебя.
      — Фи! — ответил Рокамболь. — Я совершенно не за это отправил его к праотцам, мамаша!
      — А за что же, голубчик?
      — За то, что ему были известны мои делишки, что меня отчасти стесняло.
      Фипар содрогнулась. Она стояла в это время на коленях на самом краю люка и, как бы повинуясь какому-то предчувствию, хотела приподняться, но Рокамболь проворно и ловко положил ей свои руки на плечи и удержал ее на коленях.
      — Посмотри же хорошенько, да попристальнее, на своего приятеля, мамаша, — сказал он. — Ведь он теперь мертвый, а, так, что ли?
      — Кажется.
      Фипар проговорила это слово с содроганием и опять хотела встать.
      — Да погоди же, поговори со мной! — попросил Рокамболь притворно-ласковым голосом, обвивая своими руками морщинистую шею старухи.
      — Признайся, мамаша, — продолжал он шутливым тоном, — что судьба благоприятствовала тебе, когда тебя вытащили из воды в ту ночь, а?
      И при этом Рокамболь сдавил горло старухи.
      — Ах! Что ты делаешь? — прохрипела она.
      — Молчи! Дай мне сказать.
      — Да ведь ты душишь меня!
      — Что за беда, — ответил он хладнокровно. — Я могу уверить тебя, что теперь в этом подвале нет лодочников, которые бы могли вытащить тебя в этот раз.
      Рокамболь сдавил шею старухи, которая даже не сопротивлялась, и крикнул Цампе:
      — Принимай! Да окуни ее хорошенько, пусть она отведает и пресной водицы.
      И при этом он бросил старуху в подвал. На этот раз Фипар была уже мертва, и холодная вода не привела ее в чувство.
      — Надо приучаться, — прошептал Рокамболь, смотря на тело своей приемной матери, плававшее рядом с трупом Вантюра.
      Цампа по-прежнему сидел на лестнице с фонарем в руках.
      — Ну! Теперь все кончено, — сказал ему Рокамболь. — Можете пожаловать сюда, господин управитель.
      Цампа обрадовался и начал подниматься по лестнице. Вскоре он показался до половины из люка и, чтобы выбраться оттуда поскорее, поставил фонарь на край, а сам схватился обеими руками за лестницу. Рокамболь стоял сзади него. Цампа, занятый мыслью, как бы ловчее вылезти из люка, услыхал вдруг голос Рокамболя, говоривший ему насмешливо:
      — Да вы, верно, все набитые дураки!
      И вслед за этими словами в спину Цампы вонзился кинжал. Он вскрикнул, выпустил из рук лестницу и покатился в подвал, поглотивший уже два трупа.
      Рокамболь спокойно вытащил лестницу и закрыл люк.
      — Не знаю, умер ли ты, — проговорил он. — Во всяком случае, если ты даже и не погиб от моего кинжала, то все-таки утонешь: лестницы ведь тут больше нет, чтобы ты мог схватиться за нее и спастись.
      Рокамболь произнес вполне спокойно этот спич и, задув фонарь, осторожно вышел из избушки.
      Ночь была мрачная. Шел холодный дождь, и квартал тряпичников был совершенно безлюден. Рокамболь не встретил ни души.
      Рокамболь пришел пешком в Париж. Там, на Сюренской улице, переменив свой костюм, сел в экипаж, ждавший его у ворот, и приказал кучеру везти себя домой.
      Но, проезжая мимо своего клуба, он увидел в его окнах свет и велел кучеру остановиться.
      — Я довольно поработал эти дни, — подумал он, — и потому могу отдохнуть теперь хоть немного.
      И этот негодяй, только что совершивший тройное убийство, поднялся по лестнице и, напевая какую-то арию, вошел в игральный зал. Печальные лица присутствовавших в нем невольно поразили его.
      — А, вот и Шамери, — заметил кто-то. Рокамболь, улыбаясь, подошел к игорному столу, на котором лежали золото, банковские билеты и карты.
      — Что это вы притихли? — спросил он.
      — Оттого, что узнали сейчас печальную новость.
      — Чего же такое?
      — Герцог де Шато-Мальи умер.
      — Вы шутите!
      — Нисколько. Он умер от карбункула.
      — От карбункула? Полно шутить! Это лошадиная болезнь.
      — Это совершенно верно.
      — Но ведь это просто невозможно! Нелепо!
      — И все-таки это правда. Мнимый маркиз пожал плечами.
      — У него заболела лошадь, —заметил кто-то. — Герцог имел неосторожность ласкать эту несчастную лошадь.
      — И умер?
      — Да.
      — Когда же?
      — Сегодня вечером, часа три назад.
      И маркизу рассказали тогда все то, что он знал лучше других.
      Вскоре после этого он возвратился домой, где его ожидал приятный сюрприз — письмо от Концепчьоны. Оно заключалось в следующем:

      «Друг мой! Сердце мое трепещет от радости! Спешите скорее в замок Го-Па. Очень возможно, что вы возвратитесь оттуда с маркизой де Шамери…»

      Прочитав это письмо, Рокамболь отправился к сэру Вильямсу и, рассказав ему о своих успехах, прочел ему письмо Концепчьоны.
      Сэр Вильямс был вполне доволен действиями своего ученика и тотчас же написал:

      «Прекрасно. Уложи свои вещи и отправляйся на рассвете».

      — Уже?
      «Тебе не нужно знать о смерти герцога до отъезда».
      — Это верно. Очень хорошая предосторожность. «Я поеду с тобой».
      — Ты?
      «Разумеется. Я должен тоже подписаться на твоем брачном контракте».
      — Это очень большая честь для меня, — заметил насмешливо Рокамболь.
      «И к тому же у меня есть предчувствие, что ты не женишься без меня».
      — Вот как?
      «Запомни навсегда, что я — твой добрый гений. Когда меня не станет, твоя счастливая звезда закатится!»
      Сэр Вильямс подчеркнул каждое из этих слов.
      Пока в Париже происходили только что переданные нами события, в Ницце произошло событие, имевшее главное и прямое влияние на развязку романа.
      Читатель, вероятно, помнит, что графиня Артова уехала в Ниццу со своим сумасшедшим мужем. Там она поместилась в хорошеньком домике на самом берегу моря. Парижский доктор Б. сопровождал больного и наблюдал за его состоянием.
      Во время путешествия здоровье больного значительно улучшилось, но, несмотря на это, доктор Б. приходил к тому убеждению, что болезнь графа Артова неизлечима.
      Во время их пребывания в Ницце было много иностранцев и между ними один морской офицер английской службы, лечившийся от раны в теплом климате Италии.
      Этот офицер служил раньше в Индии. Он познакомился с графиней Артовой и, приехав однажды к ней утром, попросил у нее позволения поговорить с ней об ее муже.
      — Мне сообщили, — начал он, — что помешательство вашего супруга произошло внезапно, когда он хотел скрестить свою шпагу со шпагой противника.
      — Правда, — ответила графиня.
      — И что помешательство состояло в том, что он вообразил себя своим противником, а того — графом Артовым.
      — Он и до сих пор думает то же самое.
      — Мгновенное и столь странное помешательство вашего супруга происходит совсем от другой причины, чем это думают.
      — Что вы говорите! — вскричала графиня.
      — Оно происходит просто от отравления. Баккара не могла отвечать.
      — Я служил в Индии, — продолжал офицер, — и был целый год на Яве, где не раз имел случай наблюдать помешательства, происходящие от растительного яда.
      — Но…
      — Действие яда проявляется быстро, почти мгновенно. Характерная особенность отравления этим ядом состоит в том стремлении, с которым отравленные им отвергают свою собственную индивидуальность и принимают на себя чужую.
      — Но ведь он не был в Индии.
      — Знаю.
      — И не знаком в Париже ни с кем из тех, кто жил там.
      — Графиня! — возразил сэр Эдвард серьезным тоном. — Те люди, которые оклеветали вас, способны, по моему мнению, на все низости, даже на отравление графа.
      — Но в таком случае, — вскрикнула Баккара, содрогаясь, — если мой муж отравлен, то его уже нельзя больше вылечить?
      — Я был в прошедшем месяце в Париже и встретил там доктора, который приобрел себе удивительную известность в Калькутте.
      — Он излечивает умопомешательство?
      — И в особенности такое, которое происходит от ядов.
      — О, скажите, кто этот доктор?
      — Мулат с Антильских островов, доктор Самуил Альбо. Отчего бы вам не выписать его сюда?
      — Нет, нет! — вскричала Баккара. — Это будет слишком долго, я лучше сама поеду в Париж.
      — Да, это будет гораздо лучше.
      — Милостивый государь! — сказала тогда графиня Артова, пожав руку сэра Эдварда. — Если бы только безграничная преданность бедной оклеветанной женщины могла отплатить вам за ваше участие ко мне!
      — Поезжайте скорее в Париж, графиня, посоветуйтесь с Самуилом Альбо и не бойтесь доверить ему своего мужа. Если только кто-нибудь еще может вылечить вашего мужа, так это, наверное, он.
      И затем, поцеловав почтительно руку графини, он добавил:
      — Позволите ли вы мне дать вам еще один совет?
      — Пожалуйста, вы меня обяжете.
      — Придумайте какой-нибудь предлог для возвращения в Париж.
      — Я понимаю вас. Доктор Б. никогда не узнает, что я обращалась за советом к доктору Самуилу Альбо.
      Сэр Эдвард раскланялся и ушел.
      На следующий же день после этого граф и графиня Артовы уехали из Ниццы.
      Графиня не жалела дорогой денег, чтобы только доехать скорее, и через три дня уже была в Париже, куда приехала по Лионской железной дороге.
      Между тем как графиня ехала в Париж, виновник всех ее бедствий, Роллан де Клэ, намеревался отправиться во Франш-Конте, где совершенно неожиданно умер его дядя, шевалье де Клэ. Смерть эта была очень кстати для молодого человека, которому пребывание в Париже становилось неприятным после дуэли с графом Артовым.
      Роллан рассчитывал на популярность, но сильно ошибся в своих предположениях: графа Артова любили, и несчастье с ним уронило де Клэ в глазах многих порядочных людей. Смерть дяди вывела его из этого затруднения. Управившись со всеми делами, он отправился к Октаву проститься.
      Но на одной из улиц ему пришлось остановиться: какой-то фиакр зацепил колесом омнибус. Среди группы любопытных стояла обладательница фиакра. Роллан взглянул на нее и вскрикнул: перед ним была графиня Артова, или, лучше сказать, та особа, которую он принимал за нее.
      Молодая женщина тоже заметила его и, улыбнувшись, приложила палец к губам.
      Роллан уже хотел выйти из своего экипажа и предложить ей свои услуги, как она поспешно села в свой фиакр и громко крикнула кучеру:
      — Улица Помп № 53 в Пасси! — И быстро уехала.
      Через четверть часа после этого он сидел у своего друга Октава и рассказывал ему о своей встрече.
      — Что я должен теперь делать? — спросил он.
      — Ехать.
      — Во Франш-Конте?
      — Да.
      — Не повидавшись с нею?
      — Конечно, она крикнула свой адрес громко для того, чтобы ты слышал, и будет ждать тебя сегодня, завтра, а потом, вероятно, напишет тебе.
      — Очень может быть.
      — Она улыбнулась тебе, значит, она все еще любит тебя.
      — И я так думаю, — проговорил скромно Роллан.
      В восемь часов вечера он сидел уже в вагоне первого класса Лионской железной дороги. На первой станции с ними встретился парижский экстренный поезд, они остановились на несколько секунд. Роллан бросил рассеянный взгляд на вагон, пришедший из Лиона, и вскрикнул: в этом вагоне сидела графиня Артова с мужем, которую он видел сегодня в Париже.
      — Что это, уж не сошел ли я с ума? — пробормотал он и поспешно выскочил из вагона, но парижский поезд уже тронулся.
      — Потрудитесь скорее садиться! — крикнул Роллану кондуктор. — Поезд сейчас тронется.
      — Я не еду, — отвечал Роллан в сильном волнении. Раздался свисток, и поезд тронулся.
      — Когда я могу воротиться в Париж? — обратился Роллан к начальнику станции.
      — Вот идет поезд из Монтеро, — отвечал чиновник, указывая пальцем вдаль, где виднелся дым от паровоза.
      Поезд пришел. Роллан воротился в Париж, а багаж отправился в Дижон.
      Он приехал в Париж спустя полчаса после прихода экстренного поезда.
      Но женщины, обладавшей, по его мнению, способностью вездесущности, уже не было на вокзале.
      Обежав все залы и не найдя ее, Роллан обратился к кондуктору, приехавшему на экстренном поезде:
      — Милостивый государь, вы приехали с вечерним поездом из Лиона?
      — Да, полчаса тому назад.
      — Не заметили вы в вагоне первого класса красивую блондинку, сидевшую с двумя мужчинами?
      — Как же, заметил.
      — Вы не знаете, кто она?
      — Графиня Артова со своим мужем и доктором.
      — Она села в Лионе утром?
      — Утром.
      Роллан выбежал из вокзала, как сумасшедший, и, бросившись в первый попавшийся фиакр, крикнул кучеру:
      — Три луидора на водку, если довезешь меня вскачь до улицы Помп!
      Спустя час фиакр остановился у дома № 53. Роллан сильно дернул за звонок.
      Было уже около полуночи.
      Войдя во двор, он тотчас же узнал место, где с него снимали повязку.
      — Барыни нет дома, — сказала полураздетая горничная.
      — Так я ее подожду.
      — Она не воротится.
      — Вот что, любезная, — сказал Роллан решительно, — или веди меня сейчас же к твоей барыне, за что получишь десять луидоров, или ты пойдешь со мной сейчас к полицейскому комиссару.
      — Ведь барыня меня за это прогонит, — сказала испуганно горничная, — но делать нечего, пожалуйте.
      Она провела его в будуар, где на диване спала Ребекка, одетая в черный бархатный пеньюар.
      — Оставь нас, — сказал Роллан повелительно.
      По уходе горничной он слегка дотронулся до плеча молодой женщины, которая, проснувшись, вскрикнула от удивления и вскочила с дивана.
      — Как вы смели прийти сюда без моего позволения? — спросила она гордо.
      — Вы, моя милая, имели неосторожность сообщить мне сегодня утром ваш адрес, — отвечал Роллан холодно.
      — Я?
      — Да, вы. Вы крикнули кучеру: в улицу Помп № 53 так громко, что я услышал.
      — Ну и отлично, что вы приехали, — проговорила Ребекка, изменив тон. — Садитесь, пожалуйста.
      — Как здоровье вашего супруга, графиня Артова?
      — Он все еще помешан.
      — А!
      — И я отправила его в Ниццу.
      — Вот как! Но я видел, что он воротился сегодня вечером.
      — Кто? Мой муж?
      — Нет, граф Артов в сопровождении своей жены, настоящей графини Артовой.
      Ребекка побледнела.
      — Довольно уж шутить и дурачить меня, — продолжал Роллан, — теперь ты должна мне сказать, кто ты.
      Ребекка посмотрела на Роллана и покачала головой.
      — Безумный! — проговорила она, захохотав.
      — Презренная тварь! — вскричал он вне себя от ярости. — Говори свое настоящее имя или я убью тебя!
      И он ухватил за горло молодую женщину.
      — Меня зовут Ребекка, — простонала она.
      — Кто ты такая?
      — Дочь Парижа.
      — Кто тебя заставил дурачить меня разыгрыванием из себя графини?
      — Человек, мне не известный.
      — Лжешь!
      — Клянусь вам.
      — В таком случае, ты умрешь! И он крепко сдавил ей шею.
      — Пощадите! — пробормотала она. — Я все расскажу. Но клянусь вам, я не знаю имени этого человека. Он встретился со мной однажды вечером, увез в незнакомые мне улицу и дом и на следующий день поместил здесь, приказав мне называться графиней Артовой.
      — Ты должна сейчас поехать со мной к графине Артовой и рассказать ей все это.
      — Нет, нет, ни за что, — отвечала Ребекка, задрожав. Роллан схватил нож для фруктов, лежавший на камине, и, приставив его к груди молодой женщины, проговорил:
      — Клянусь честью, я убью тебя, если ты не повинуешься.
      Спустя пять минут Роллан де Клэ и Ребекка садились в фиакр, ожидавший у ворот.
      — На Пепиньерскую улицу, отель Артова, — крикнул Роллан кучеру. — Еще луидор, если поедешь быстро!
      Дорогой Ребекка рассказала ему, что покровитель ее, который заставил ее называться графиней Артовой, дал ей две недели назад три тысячи франков на месячное содержание и что с тех пор она его не видела. Затем она рассказала всю историю гнусной комедии, в которой она была действующим лицом, не пропуская ни малейшей подробности.
      Фиакр остановился у отеля Артова.
      Роллан велел Ребекке опустить вуаль и затем позвонил.
      — Графини нет дома, — объявил швейцар.
      — В таком случае позвольте мне войти. Я подожду. Лакей провел Роллана в гостиную нижнего этажа.
      Ребекка все еще не поднимала вуали.
      Спустя несколько минут послышался шум колес экипажа, вслед за тем распахнулись ворота.
      Графиня Артова приехала в два часа ночи.
      Баккара, приехав в Париж из Ниццы, тотчас же отправилась к Серизе.
      — Постарайтесь уложить своего больного спать, — сказала она доктору перед отходом.
      — Хорошо, — отвечал он, — сегодня это будет легче обыкновенного, ибо он изнурен дорогой.
      Баккара отправилась к Серизе Роллан в дорожном платье.
      Сестры крепко поцеловались, и вслед за тем Леон сказал графине:
      — Я видел доктора-мулата.
      — Ну, и что же? — спросила Баккара с нетерпением.
      — Он ждет вас.
      — Поедем, — сказала она с живостью, — поедем скорей!
      Сестры сели в карету и с быстротой молнии примчались во двор отеля, где в нижнем этаже жил доктор Самуил Альбо.
      Сериза уже сообщила ему, с какой целью желала видеть его графиня Артова, к тому же помешательство графа наделало столько шуму в Париже, что доктор уже знал об этом.
      Графиня и Сериза Роллан вошли в кабинет.
      — Милостивый государь, — проговорила Баккара, — я прибегаю к вам подобно всем тем, которые, блуждая долгое время во мраке, обращаются к свету.
       —Вы, вероятно, пожаловали ко мне посоветоваться о вашем супруге? — спросил доктор.
      — Вы не ошиблись. О, вылечите моего мужа, и признательность моя к вам будет беспредельна!
      — Я ничего не могу обещать вам, графиня, до тех пор, пока не увижу пациента и достоверно не узнаю причину его помешательства.
      — Оно проявилось мгновенно.
      — В чем оно состоит?
      — Граф воображает себя человеком, с которым дрался на дуэли.
      Затем Баккара сообщила ему все мельчайшие подробности, уже известные читателю, и наконец упомянула о сэре Эдварде, английском моряке, прибавив, что тот считает графа отравленным.
      Мулат слушал графиню, нахмурившись, но, когда она упомянула о сэре Эдварде, он вдруг встрепенулся и проговорил:
      — Графиня, помешательство причиняется от двух различных ядов: один из них — белладонна — производит помешательство несерьезное и легко излечимое, другое происходит от индийского яда dutroa.
      — О! Кажется, так называл его и сэр Эдвард.
      — Но ведь ваш супруг никогда не бывал в Индии? — Никогда.
      — Яд этот действует спустя несколько часов после приема. Поэтому если допустить мнение сэра Эдварда, то нужно предположить, что графа отравили в ночь накануне дуэли.
      — Нет, — проговорила Баккара решительно, — он ночевал тогда у герцога де Шато-Мальи!
      — У герцога де Шато-Мальи?
      — Должно быть, потому, что он был его секундантом, впрочем, я узнаю у герцога…
      — Но ведь он умер вчера вечером, графиня.
      — Умер? Герцог? — вскричала она. — Герцог де Шато-Мальи?
      — Да, — отвечал флегматично доктор и подал графине газету, в которой она прочитала следующий некролог:

      «Вчера в девять с половиною часов вечера скончался после кратковременной болезни герцог де Шато-Мальи, тридцати лет от роду. Вместе с ним угасла одна из древнейших фамилий французского дворянства».

      — Вам не известно, от какой болезни он умер? — спросила Баккара в сильном волнении.
      — От карбункула, которым заразился от своей лошади.
      Некоторое время графиня сидела, как уничтоженная.
      — Я полагаю, — проговорил снова доктор, — что мнение сэра Эдварда относительно вашего мужа справедливо.
      — Вы думаете?
      — Dutroa растет на Яве, и образчики его в Европе весьма редки: их можно найти только у таких людей, как я.
      — А у вас он есть?
      — Я привез его сюда совсем немного и убежден, что во всем Париже его нигде больше нет.
      — Нельзя знать, — проговорила Баккара, охваченная каким-то предчувствием. — Быть может, у вас похитили несколько его зерен?
      — Это немыслимо, графиня, в эту комнату, кроме меня и моего слуги, к которому я питаю полнейшее доверие, никто больше не входит.
      Говоря это, доктор устремил внимательный взор на баночку, в которой лежал красный порошок.
      — Почем знать, — повторила опять Баккара с волнением.
      — Боже мой! — возразил вышедший из терпения доктор. — Если хотите, я могу проверить, потому что у меня в точности записано название и количество всех находящихся у меня ядов.
      Он взял с полки книгу и начал ее перелистывать.
      — Вот, смотрите, — обратился он к графине. — «Dut-гоа, порошок из корня яванского растения, красного цвета. Номер баночки 45. Вес баночки 45. Вес баночки равняется на гектограмм весу порошка в 75 граммов».
      Доктор взял баночку и положил ее на маленькие весы. И тут же вскрикнул от удивления и испуга: не хватало шестнадцати граммов.
      — Меня обокрали! — вскричал он.
      Он побледнел. В продолжение нескольких секунд они смотрели друг на друга безмолвно, в страхе, как будто над головами их разразился громовой удар.
      Доктор стоял с минуту, как пригвожденный к месту. Его обокрали! Но когда? Каким образом? Мог ли он обвинять своего камердинера, служившего у него более двадцати лет?
      Никогда не выходил он из кабинета, не заперев двойным оборотом ключа ящик с ядами, а замок этого ящика был образцовым произведением одного из знаменитых фабрикантов. Сломать его было невозможно.
      Украсть порошок dutroa у доктора можно было только в таком случае, если бы ключ оставался в замке ящика, дверь не заперта, а доктора не было дома.
      Соединение этих трех обстоятельств казалось невозможным Самуилу Альбо, и он как-то бессмысленно смотрел на графиню. Потом он сильно дернул за шнурок.
      Вошел слуга англоиндиец, лет шестидесяти, два раза спасавший жизнь своему господину. Доктор верил его преданности, как верят божьему свету или математическому закону, а между тем, указав теперь рукой на ящик, он сказал строго:
      — Юнг, вам известно, что находится в этом ящике, не правда ли?
      — Да, господин, смертельные порошки.
      — Ну, так у меня украли несколько зерен одного из этих порошков, причинив этим несчастье.
      — Это невозможно! — вскричал слуга, и голос его звучал так искренно, что нельзя было сомневаться в его невиновности.
      — Видите, графиня, — проговорил доктор, обращаясь к Баккара.
      — О, я не обвиняю его, — ответила она.
      Мулат посмотрел на Юнга и сказал ему ласково:
      — Послушай, мой друг, припомни все хорошенько.
      — Я готов, господин.
      — Не приходил ли кто сюда без меня, с месяц назад?
      — Никто.
      — Не замечал ли ты, что я забыл ключ в замке этого ящика?
      — Никогда.
      — Уверен ли ты?
      — Даю голову на отсечение, — отвечал слуга.
      — Не принимал ли я здесь кого-нибудь подозрительного? Не оставлял ли одного?
      При этом вопросе индиец вскрикнул.
      — Господин, я вспомнил, — сказал он с живостью.
      — О чем?
      — Сюда приходил мужчина. Он оставался здесь.
      — Со мной?
      — С вами и без вас, когда вы поспешили оказать помощь лакею, которого сшибла с ног карета.
      — Ах, в самом деле! У меня сидел тогда гость. Мы разговаривали, как вдруг отворяется дверь и входят два человека, прося помощи доктора.
      — Кто же были они? — спросила графиня с тоской.
      — Не знаю. Я пошел с ними, оставив здесь на несколько минут своего гостя. Но случай был несерьезный: какого-то лакея сшибла с ног карета, и он даже не ушибся, а только испугался. Я воротился к гостю. Ящик был заперт.
      — Кто же был этот гость?
      — О, нет, невозможно! — вскричал доктор. — Это дворянин, человек честный, — словом, маркиз де Шамери.
      — Шамери! — воскликнула графиня, — да ведь это шурин виконта д'Асмолля, изящный молодой офицер английской морской службы!
      — Да, он самый, графиня.
      — О, вы можете подозревать кого угодно, только не его, доктор!
      — Ваша правда. А между тем, — пробормотал мулат, припоминая понемногу свой разговор с маркизом де Шамери, — между тем, графиня…
      — Что же?
      — Я припоминаю, что в то самое время, как меня потребовали, мы с маркизом разговаривали об этом самом яванском яде, который причиняет сумасшествие. Я помню даже, что маркиз, сделав мне множество вопросов о действии этого яда и о времени, какое для этого потребно, изъявил, наконец, желание посмотреть порошок.
      — И вы ему показали?
      — Пальцем, в ящике.
      — Но ведь это какой-то ужасный сон, нелепый и невозможный, милостивый государь! — пробормотала графиня вне себя.
      — Ничего нет невозможного, графиня, — ответил доктор серьезным тоном, — и, если верить моим подозрениям…
      — Ну, что же? Договаривайте, сударь!
      — Если порошок украден, так только маркизом. Если графа отравили, так отравил его маркиз!
      Доктор произнес эти слова таким убежденным тоном, что Баккара содрогнулась.
      — Впрочем, графиня, — добавил он, — если супруг ваш действительно сошел с ума от той причины, на которую мы думаем…
      — О, — перебила его Баккара с живостью. — Скажите мне, что вы вылечите его!
      — Вылечу, графиня, клянусь вам, — ответил доктор торжественно.
      Баккара радостно вскрикнула и сложила руки, чтобы поблагодарить Бога.
      — Графиня, — прибавил доктор, — поезжайте домой и веруйте, во-первых, в Провидение, а затем — в искусство, которым оно наделило меня, чтобы врачевать моих ближних. Я буду иметь честь явиться к вам завтра в полдень, увижу графа, осмотрю его, и, если он в самом деле окажется отравленным, Бог поможет нам отыскать виновника!
      — Прощайте, доктор, до завтра, — пробормотала расстроенная графиня и, сев с сестрой в карету, сказала: — Нет! Это невозможно! Я знаю виконта д'Асмолля, это — отличное сердце, рыцарская душа, и все те, кто соединен с ним узами родства, должны быть таковыми же. Шамери не могут быть отравителями!
      — О, — проговорила в свою очередь Сериза. — Все это так ужасно, что напоминает мне адскую гениальность сэра Вильямса!
      При этом имени графиня содрогнулась. Но вскоре на губах ее показалась улыбка.
      — Ты с ума сошла! — сказала графиня. — Сэр Вильямс умер, и поэтому он не может вредить нам.
      — Бульвар Бомарше! — крикнула она лакею, захлопнувшему дверцы кареты.
      Баккара отвезла сестру, затем воротилась к себе домой.
      — Граф еще не ложился? — спросила она, выходя из кареты и увидав свет в окнах гостиной.
      — Его сиятельство легли уже два часа назад, — отвечал слуга.
      — Стало быть, это доктор.
      — Никак нет, это какие-то господин и дама, настоятельно требовавшие сегодня же видеться с вашим сиятельством.
      — Как их фамилия? — спросила изумленная Баккара.
      — Не знаю-с. Но, кажется, я уже видел этого господина здесь.
      — А дама?
      — Лицо ее закрыто густой вуалью. Но она высокого роста и, кажется, молодая.
      Баккара не дослушала. Она поспешно взошла на крыльцо и затем в гостиную, где ждали ее Роллан де Клэ и Ребекка.
      При шуме отворявшейся двери Ребекка, вуаль которой была уже откинута назад, встала, и обе молодые женщины очутились лицом к лицу. Графиня вскрикнула и отшатнулась, как окаменелая, до такой степени поразило ее сходство этой женщины с нею. Но в эту самую минуту
      Роллан, которого она прежде не заметила, подошел и смиренно преклонил перед нею колени. Тут графиня поняла все.
      — Встаньте, милостивый государь! — сказала она ему. — Встаньте, теперь я все понимаю.
      Но Роллан не вставал. Тогда графиня измерила Ребекку высокомерным взглядом.
      — Кто вы такая? — спросила она. — Вы, укравшая мое лицо, мой рост, мои приемы, мой голос и даже мое имя? Кто вы такая?
      Ребекка выдержала сверкающий взор графини и, выпрямляясь, в свою очередь, нахально посмотрела на нее.
      — Вам угодно знать, кто я? — проговорила она.
      — Да, угодно, — ответила надменно графиня.
      — Я дочь вашего отца, меня зовут Ребекка.
      — Сестра моя! — воскликнула Баккара.
      В голосе ее звучало столько души и глубокого сострадания, что закаленное сердце Ребекки затрепетало.
      — Сестра моя! — повторила Баккара в порыве сострадания. — О! Я теперь понимаю. Да, вы моя сестра. Да, да, я помню, как однажды отец, держа меня за руку, переходил со мной Бастильскую площадь. Мне было года четыре. К нам подошла женщина, ведя за руку такую же белокурую девочку, как я. Не знаю, что говорила она отцу, я ничего тогда не понимала, но помню, что она плакала, а отец оттолкнул ее.
      — То была мать моя! — сказала Ребекка дрожащим голосом. — А ребенок — я. И с того самого дня я, дитя любви, дитя позора, покинутое всеми, даже самим Богом, я всегда помнила о вас, законной дочери моего отца. С того самого дня я возненавидела вас глубокой зверской ненавистью, которая заставила меня сделать вам столько зла. Ненавистью непримиримой, как я думала. Но ее нет уже в моем сердце, она уступает место раскаянию с той минуты, как вы сказали мне: «Сестра моя!»
      В голосе Ребекки слышались слезы, она тоже преклонила колени перед графиней Артовой и поцеловала ее руку.
      Благородное сердце Баккара было тронуто. Покаявшаяся и обновленная грешница протянула руку грешнице кающейся и сказала ей:
      — Встань, сестра моя! Я прощаю тебя.
      Затем, обратившись к Роллану де Клэ, она прибавила:
      — Вы, вероятно, были обмануты, милостивый государь, потому что вы еще слишком молоды, чтобы быть злым.
      — О, верьте, графиня, — вскричал Роллан с искренним раскаянием честного, благородного сердца, — верьте, что у меня достанет сил исправить нанесенный вам вред!
      — Я от всего сердца прощаю вас. Вред, нанесенный мне, не значит ничего в сравнении со злом, сделанным благородному и великодушному человеку, которого я люблю до фанатизма и имя которого я ношу. Надо поправить это зло. Надо помочь мне отыскать виновника этой отвратительной интриги, жертвами которой сделались вы и я.
      — Вы скажете нам правду, не так ли? — обратился Роллан к Ребекке.
      — Скажу все, — ответила она и принялась рассказывать графине Артовой все, что рассказала уже Роллану.
      Графиня расспросила все малейшие подробности, все малейшие обстоятельства.
      — Но, — сказала она наконец Роллану, дополнявшему по временам рассказ Ребекки каким-нибудь неизвестным ей фактом, — у вас, кажется, был камердинер по имени Батист?
      — Был, графиня.
      — Он, кажется, уверял вас, что очень дружен с моей горничной?
      — Уверял.
      — Приносимые им записки…
      — Он получал через нее, как говорил мне.
      — Где же теперь этот камердинер, наверное, бывший сообщником ваших мистификаторов?
      — Обокрал меня и сбежал.
      — Когда?
      — В тот самый день, когда я должен был выйти на дуэль с графом.
      — Это так и должно было случиться. Долго служил он у вас?
      — Две недели.
      — Кто рекомендовал его вам?
      — Один из моих приятелей, де Шамери.
      — Шамери! — вскричала Баккара, чувствуя как будто электрическое сотрясение. — Но кто же этот человек? Что я ему сделала?
      Схватив Роллана за руку, она прибавила:
      — Вы молоды, ветрены, легкомысленны, но все-таки вы, вероятно, честный человек и умеете держать клятву?
      — Какова бы она ни была, я сумею сдержать ее перед вами, графиня!
      — Ну, так поклянитесь, что вы будете слепо повиноваться мне.
      — Клянусь прахом моих родителей.
      — Что вы никогда и никому не расскажете того, о чем говорили мы с вами.
      — Но я должен восстановить вашу репутацию, графиня! — вскричал Роллан де Клэ, в котором, наконец, заговорила благородная, рыцарская кровь его предков. — Я должен сказать целому свету…
      — Не нужно. Свет не должен знать, что я была опозорена безвинно, что я была оклеветана, что вы принимали за меня женщину, так странно на меня похожую. Сестра моя завтра же уедет из Парижа, закрытая густой вуалью, в почтовом экипаже. Ее никто не должен видеть.
      Роллан и Ребекка не могли выговорить ни слова от изумления.
      — Час восстановления моей чести еще не настал, —прибавила графиня Артова. — Подождем.
      На следующий день доктор Самуил Альбо встал, по обыкновению, в семь часов утра и, прогулявшись по саду, принялся читать «Судебную газету», где длинная статья под заглавием «Драма в Клиньянкуре» сейчас же обратила на себя его внимание.
      Статья эта начиналась так:
      «Несколько дней тому назад мы сообщали об убийстве курьера в Сенарском лесу, между Мелуном и Парижем, убийстве, до сих пор еще не раскрытом. Теперь мы должны рассказать о происшествии, еще более таинственном.
      В Клиньянкуре, в квартале тряпичников, вчера утром местные жители были крайне удивлены, заметив, что широкая струя воды бежит из-под дверей избушки, откуда за два дня перед тем выехала тряпичница. По всей вероятности, водопроводная труба лопнула и затопила подвал.
      Дверь избушки была немедленно выломана, и вошедшим представилась ужасная картина.
      Люк подвала был открыт, и оттуда лилась через край вода, окрашенная кровью. Около стены стоял окровавленный человек, который озирался вокруг бессмысленным взором. Ноги его были по щиколотку в воде, одежда совершенно мокрая. Из левого плеча его струилась кровь, волосы, совсем черные на темени, были на висках белы как снег. Ему предложили несколько вопросов, но в ответ на них он захохотал диким смехом и запел португальскую песню.
      Недалеко от него в бочке найдено мертвое тело женщины, в которой тотчас же признали прежнюю жиличку избушки, тетку Фипар.
      Когда ее вытащили, на поверхности воды показалось другое мертвое тело — толстого мужчины лет пятидесяти, которого также тотчас же признали за личность, приезжавшую за теткой Фипар два дня назад и называвшую ее своей матерью.
      На место происшествия прибыл полицейский комиссар в сопровождении доктора, который, осмотрев раненого, объявил его помешанным. Затем доктор объявил, что женщина умерла от удушения и, по всей вероятности, брошена была в подвал уже мертвой. Мужчина умер мгновенно от раны, нанесенной ему в грудь.
      Тряпичники припомнили, что накануне с теткой Фипар приходил молодой человек с белокурыми волосами и усами.
      Когда выкачали воду из подвала, на полу его нашли каталонский нож, которым, по всей вероятности, и был убит пожилой мужчина.
      Водопроводная труба оказалась просверленной буравом.
      Доктор перевязал рану сумасшедшего и отправил его в больницу, где надеются возвратить ему рассудок и тогда узнать от него виновников этой кровавой драмы.
      Когда его привезли в больницу, один из больных вскричал:
      Да это Цампа!
      — Что это за Цампа? — спросили его.
      — Камердинер покойного герцога де Шато-Мальи, — отвечал больной, бывший конюх герцога де Шато-Мальи.
      Полиция продолжает свои розыски».
      Статья эта произвела сильное впечатление на доктора Самуила Альбо.
      Было девять часов.
      — Графиня Артова ждет меня в двенадцать, — проговорил он. — За эти три часа я успею взглянуть на этот интересный случай помешательства.
      Через четверть часа он уехал уже в морг (дом, где выставляются мертвые тела). Он обратился к стоявшему здесь сторожу и попросил пропустить его за стеклянную перегородку, где и увидел два трупа.
      — Сегодня утром, — сказал сторож, — мужчину узнали.
      — Кто же он?
      — Его узнал арестант, который три года тому назад сидел с ним вместе в остроге. Это сбежавший каторжник, называвший себя Вантюром, и Ионатасом, и Жозефом Бризеду. Когда-то он служил камердинером у любовницы герцога де Шато-Мальи.
      «Странное стечение обстоятельств, — подумал доктор. — Этот человек был лакеем любовницы старого герцога, а тот, сумасшедший, — камердинером молодого герцога!»
      Из морга Альбо уехал в полицейскую больницу, где увидел Цампу, помещенного в отдельной комнате.
      Самуил Альбо сразу узнал в нем того самого лакея, которого сшибла с ног карета в то самое время, когда он, т. е. доктор, беседовал с маркизом де Шамери.
      Теперь для него сделалось ясным похищение порошка dutroa. Если маркиз де Шамери был виновником этого похищения, то Цампа был его сообщником.
      Ровно в двенадцать часов Самуил Альбо приехал в отель графини Артовой. Баккара вышла ему навстречу и увела его в сад.
      Граф Артов сидел на скамейке и тростью чертил по песку букву Б.
      По одному брошенному на него взгляду доктор убедился, что помешательство графа происходит от отравления яванским порошком.
      — Графиня, — сказал он, — я вылечу вашего супруга, но сначала вы мне скажите — вы были очень дружны с герцогом де Шато-Мальи?
      — Очень.
      Альбо вынул из кармана «Судебную газету» и подал ее Баккара.
      — Убитого зовут Вантюром, — прибавил он после прочтения ею статьи, — а сумасшедший есть тот самый лакей, которого сшибла с ног карета в тот день, когда у меня украли порошок.
      — Сэр Вильямс! — вырвалось из уст побледневшей Баккара.
      Спустя минуту она оправилась от первого испуга и проговорила:
      — Вчера мы с вами порешили, что виновник похищения порошка есть маркиз де Шамери.
      — Непременно он.
      — Сегодня вы с первого взгляда узнали, что муж мой отравлен этим порошком. Теперь я должна рассказать вам, что со мной случилось вчера после того, как я уехала от вас.
      И Баккара рассказала доктору о своем свидании с Ролланом де Клэ и Ребеккой и передала ему все, что они сообщили ей.
      — Не знает ли Ребекка, — спросил наконец доктор, — в какое именно место отвез ее сначала незнакомец?
      — Она полагает, что в квартал Маделен.
      — Сюренская улица! У маркиза де Шамери была там маленькая квартирка, где он кое-кого принимал и где известен был под именем господина Фридерика.
      — Вы разве бывали там?
      — Несколько раз. Я лечил у него одного английского матроса, татуированного дикарями.
      — Татуированного дикарями? — повторила Баккара, вздрогнув.
      Тут доктор так верно описал приметы «австралийского дикаря», что Баккара вскричала:
      — Это сэр Вильямс! Это не дикари татуировали его и отрезали язык, а я!
      — Вы? Вы, графиня? — вскричал изумленный мулат.
      — Слушайте, доктор, — продолжала Баккара. — Около четырех лет я боролась с этим чудовищем и наконец победила его. Если я только не ошибаюсь, если описанный вами человек, которого маркиз де Шамери поручил вам лечить, есть действительно сэр Вильямс, то мне все становится ясным. Маркиз де Шамери был орудием мщения сэра Вильямса, он погубил мою честь, убил морально моего мужа. Но как допустить, что маркиз де Шамери, дворянин, человек, ознаменованный высокими делами и подвигами, мог сделаться орудием такого изверга, как сэр Вильямс!
      — Да, действительно странно, — пробормотал мулат. — Но тут, должно быть, кроется какая-нибудь великая тайна.
      — Да, мы все блуждаем во мраке, — сказала Баккара, — но знаете, где находится свет?
      — Где же?
      — В помешательстве Цампы. Как вы полагаете, можно его вылечить?
      — Кажется, можно.
      — Скоро?
      — Может быть.
      — Каждая минута дорога для нас, доктор, потому что сэр Вильямс для достижения цели не останавливается ни перед какими средствами.
      — В таком случае исходатайствуйте мне у полицейского начальства дозволение лечить Цампу.
      — И вы его вылечите?
      — Надеюсь.
      Они прошли в будуар, где Баккара написала следующее письмо:

      «Граф!
      Я сделалась жертвой гнусной интриги, однако надеюсь вскоре разоблачить ее. Для этого мне нужна ваша помощь. Отправляю к вам доктора Самуила Альбо. Не расспрашивайте его: он не должен вам отвечать, но не откажите в своем ходатайстве, о чем он вас будет просить.
Готовая к услугам графиня Артова».

      Баккара запечатала письмо и указала адресата: «Графу Арману де Кергацу».
      — Возьмите это письмо, — сказала она, — и поезжайте к графу. Вечером я пришлю к вам узнать о результате.
      Спустя три часа Баккара получила следующее письмо:

      «Графиня!
      Цампа находится уже у меня. Его здоровое телосложение подает мне надежду на излечение.
Ваш покорный слуга доктор Самуил Альбо».

      Спустя три дня после того, как Цампу привезли к Самуилу Альбо, графиня Артова приехала к нему вечером. Она вошла в кабинет, где уже была не один раз.
      Прежде всего Баккара увидела доктора, разговаривавшего с Ролланом де Клэ, который приехал сюда по приглашению графини, а затем — Цампу, неподвижно лежавшего на диване.
      Доктор подошел к ней, поклонился, предложил кресло и приложил палец к губам.
      — Разве он спит? — спросила Баккара.
      — Да, и когда проснется, то будет уже в своем уме.
      — Вы уверены в этом?
      — Больше данных «за», чем «против». В повязке, закрывающей ему глаза и лоб, лежит компресс из соков одного индийского растения. Теперь уже три дня, как он находится в моральном и физическом оцепенении, которое кончится, как только я сниму повязку.
      — Доктор, — проговорил Роллан де Клэ, — ведь это будет просто чудом.
      — Средство это открыл мне один индус во время моего путешествия по Азии.
      — Часто вам приходилось употреблять это средство для лечения сумасшедших? — спросила Баккара.
      — Раз десять, графиня.
      — И всегда удачно?
      — Да, если помешательство происходило от испуга.
      — Следовательно, средство это неприменимо к помешательству моего мужа?
      — Я не рискнул бы, ибо в случае неудачи средство это мгновенно убивает.
      — Однако вы надеетесь его вылечить?
      — Вполне.
      Тут доктор подошел к дивану, на котором лежал Цампа. Он приподнял его и снял повязку.
      Цампа глубоко вздохнул, провел рукой по лбу и осмотрелся кругом с удивленным видом.
      Баккара и Роллан де Клэ удалились в другой конец комнаты.
      — Что за чертовщина! — проговорил он наконец по-португальски. — Где я?
      — Вы у доктора, — отвечал Альбо на том же языке, — который вылечил вас от помешательства.
      — Неужели я был помешанным?
      — Пять дней. Вас нашли в Клиньянкуре, в подвале, наполненном водой.
      — Ах, да, теперь припоминаю: меня ранил и бросил в подвал незнакомец в то время, когда я выходил оттуда с фонарем и ножом в руке.
      — Этим ножом вы убили Вантюра? — спросил доктор. Цампа вздрогнул.
      — Почему вы это знаете? — спросил он.
      — Мне все известно.
      — И мне также, — сказала Баккара, подходя к Цампе.
      — Графиня! — вскрикнул португалец.
      — Цампа, — проговорила она сурово. — Вы убили Вантюра, и вы же отравили герцога де Шато-Мальи.
      — Нет, герцога отравил не я, а он.
      — Кто он?
      — Он воткнул ему в ручку кресла отравленную булавку.
      — Но кто же это он? — повторила Баккара.
      — Не знаю.
      — Цампа, — проговорил доктор, — вы признались при трех свидетелях, что убили Вантюра, и этого достаточно, чтобы отправить вас на эшафот, а поэтому, если вы хотите, чтобы вас пощадили, вы должны нам рассказать всю правду. Назовите человека, который отравил герцога и бросил вас в подвал.
      — Право, не знаю, помню только, что старуха, которую он удавил, называла его Рокамбольчиком.
      Баккара вскрикнула, и имя сэра Вильямса снова вырвалось из ее груди.
      — Позвольте мне расспросить Цампу, — обратилась она к доктору. — Он сейчас произнес имя человека, которого я считала умершим.
      Доктор и Роллан де Клэ посторонились.
      — Цампа, — начала графиня, — так как вы теперь выздоровели, то доктор должен вас сдать в руки правосудия. Хоть вы признались нам в убийстве Вантюра, мы пощадим вас, если вы скажете все, что вам известно.
      — О, я все расскажу, но они убьют меня!
      — Кто они?
      — Рокамболь и его господин.
      — Кто этот господин?
      — Не знаю.
      — Цампа, — сказала Баккара строго, — малейшая скрытность — и вы погибли.
      — Графиня, я расскажу вам все, что меня заставили делать, угрожая гарротой, которую я когда-то заслужил себе в Испании.
      Тут Цампа рассказал свои сношения с незнакомцем, начиная с убийства дона Хозе и кончая отравлением герцога де Шато-Мальи.
      Когда Цампа окончил свое признание, его отвели в комнату первого этажа, которая была для него назначена.
      — Господин де Клэ, — сказала Баккара, — надеюсь, что вы сумеете сохранить в тайне все, что вы сейчас слышали?
      — Клянусь вам, графиня.
      — Доктор, — продолжала она, — все эти происшествия и преступления, о которых мы сейчас узнали, имели единственную цель — стереть с лица земли двух женихов сеньориты Концепчьоны де Салландрера в пользу третьего. Я теряюсь в догадках о третьем претенденте и боюсь остановиться на своем предположении. Нельзя допустить, чтобы Рокамболь, негодяй и убийца, мог возмечтать о женитьбе на дочери испанского гранда. Я думаю, что он действует тут в пользу другого.
      — Весьма может быть.
      — С другой стороны, — продолжала Баккара, — в этом таинственном деле фигурирует всеми уважаемый и пользующийся громадными почестями маркиз де Шамери. Вы говорите, что только он мог похитить у вас порошок dutroa, а Цампа утверждает, что он нарочно подсунулся у вашего дома под дышло, повинуясь приказанию таинственного незнакомца. Затем Цампа приходил за приказаниями в Сюренскую улицу, № 26, в квартиру маркиза де Шамери.
      — Совершенно верно.
      — Следовательно, — заключила Баккара, — все эти преступления совершены в пользу маркиза по инструкциям сэра Вильямса.
      — Все это в высшей степени загадочно, — пробормотал доктор, пожимая плечами.
      — О! — воскликнула графиня. — В голове моей сейчас мелькнула ужасная мысль, от которой волосы становятся дыбом.
      — Какая же это мысль, графиня?
      — Прежде чем ее сообщить, вы оба дадите мне клятву, что будете молчать об этом, как в могиле.
      Доктор и Роллан де Клэ торжественно произнесли клятву.
      — Так слушайте: ужасная мысль, зародившаяся в моем воображении, есть та, что маркиз де Шамери не кто иной, как Рокамболь.
      — Что вы говорите, графиня! — вскричал Роллан де Клэ. — Как вы можете предполагать!
      — Я непременно должна его видеть и хорошенько в него вглядеться.
      — Вы можете увидеть маркиза завтра же, — сказал Роллан де Клэ.
      — Где?
      — У меня. Я приглашу его к завтраку. Вы спрячетесь в другой комнате, откуда как нельзя лучше увидите и услышите его.
      — Это невозможно, — заметил доктор.
      — Почему?
      — Потому что маркиза де Шамери нет в Париже. Он уехал три дня тому назад со слепым матросом.
      — Сэр Вильямс, — прошептала Баккара, вздрогнув. На следующий день Роллан де Клэ получил от
      Баккара записку:

      «Прошу вас немедленно приехать ко мне».

      Роллан поспешил в отель графа Артова. Он застал там доктора Самуила Альбо и увидел Баккара в мужской одежде.
      — Поедем во Франш-Конте, — сказала она вошедшему Роллану, — в замок вашего покойного дяди. Он находится неподалеку от замка виконта д'Асмолля. Виконт и герцог де Салландрера с дочерью теперь там, а маркиз отправился к ним.
      — Я к вашим услугам, — сказал Роллан, почтительно поклонившись.
      Спустя час графиня Артова в сопровождении Роллана де Клэ была на дороге в Безансон.
      Замок Го-Па находился в одном из ущелий Юры. Это было старинное здание времен крестовых походов, с толстыми стенами и башнями с остроконечными шпилями. Северная часть замка обращена была к глубокому, лишенному всякой растительности оврагу, южный же фасад выходил в сад, спускавшийся довольно круто до самого берега маленькой речки.
      Дорога в замок проходила через деревню, затем влево шла, извиваясь по горе, к подъемному мосту.
      Комнаты замка были меблированы с полной роскошью.
      Виконт Фабьен д'Асмолль уже шестой день жил тут в обществе своей жены, герцога и герцогини де Салландрера с их дочерью Концепчьоной.
      Виконтесса д'Асмолль очень подружилась с Концепчьоной. Последняя была влюблена в ее брата, а этого было достаточно, чтобы между ними возникла искренняя дружба.
      Однажды вечером, через четыре дня после того, как Концепчьона писала Рокамболю, обе они спускались по тропинке, ведущей к речке.
      — Послушайте, милая Концепчьона, — проговорила Бланш, — я не хочу больше скрывать от вас, на чем я основываю свои надежды. Я говорила с вашим отцом и открыла ему почти все.
      — Что же он сказал?
      — Он очень удивился и потом спросил, уверена ли я в том, что брат мой вас любит. На это я отвечала ему: с той минуты, как Альберт увидел вашу дочь, он страстно в нее влюбился, и я опасаюсь, что эта любовь отравит его жизнь, потому что он хорошо знает, что фамилия Салландрера знатнее и богаче.
      — Я принял непоколебимое решение, — отвечал он, — предоставить моей дочери полную свободу в выборе мужа, и если только она любит вашего брата, то через месяц может сделаться маркизою де Шамери.
      Концепчьона кинулась в объятия виконтессы д'Асмолль с восклицанием: «Милая сестра!»
      В этот же самый день виконт д'Асмолль и герцог де Салландрера рано утром уехали на охоту.
      До слуха Бланш и Концепчьоны долетели отдаленные звуки рожка.
      Вскоре на тропинке показались два всадника — это были Фабьен и герцог, возвращавшиеся с охоты.
      Бланш и Концепчьона пошли им навстречу.
      Все четверо отправились по дороге к замку, как вдруг послышался звон бубенчиков, хлопанье бича и затем на дороге показался почтовый экипаж.
      — Ах, это милый братец! — воскликнула виконтесса с детской радостью.
      Концепчьона побледнела и казалась сильно взволнованной, что не ускользнуло от внимания герцога де Салландрера.
      Спустя несколько минут экипаж остановился около них.
      Рокамболь выскочил из кареты и кинулся в объятия сестры и брата. Затем, раскланявшись с герцогом де Салландрера и Концепчьоной и указав на сэра Вильямса, безмолвно сидевшего в экипаже, сказал Фабьену:
      — Я привез с собой моего несчастного старикашку: мне жалко было оставить его одного дома.
      — И отлично сделали, — отвечал Фабьен.
      — Маркиз, — проговорил герцог де Салландрера, — завтра вы принадлежите нам.
      — С удовольствием, ваше сиятельство, а что будет завтра?
      — Облава на медведя.
      — Браво! — весело вскричал Рокамболь.
      На другое утро после своего приезда маркиз де Шамери, одетый в охотничье платье, отправился в комнату сэра Вильямса.
      — Хорошо ли ты спал, дядюшка? — спросил он. Слепойутвердительно кивнул головой.
      — Жаль, право, что ты слеп и не можешь видеть великолепных окрестностей замка.
      Сэр Вильямс печально улыбнулся.
      — Вот что, дядюшка, моя сестрица все еще уверена, что ты не понимаешь по-французски. Прошу тебя, прислушивайся хорошенько, что будут обо мне говорить эти дамы.
      Спустя час герцог де Салландрера и Фабьен сидели уже на лошадях. Рокамболь, поклонившись виконтессе и Концепчьоне, стоявшим на крыльце, тоже проворно вскочил в седло.
      Всадников сопровождали два пеших егеря, державших на своре восемь собак. За ними шел браконьер, который должен был указать охотникам берлогу медведя.
      Виконт д'Асмолль подал сигнал к отъезду, и шествие тронулось. Рокамболь ехал позади всех.
      Засунув руку под кафтан, он взялся за перламутровую рукоятку кинжала, следы которого остались на плече Цампы. «Я хотел бы испытать, — подумал он, — как эта игрушка убивает медведей». И Рокамболь зловеще улыбнулся.
      В ста метрах от замка охотники разделились на две партии: всадники поехали по большой дороге, а егеря с собаками и браконьер отправились по тропинке. Условились сойтись у площадки.
      Долина Черного оврага, где, по словам браконьера, находился медведь, была не более одного лье. На краю ее протекал ручей, через который был переброшен узкий и весьма ветхий мостик.
      Поверх ручья раскрывались скалы, образующие в одном месте грот, где и скрывался теперь медведь, выходивший оттуда только по вечерам.
      Площадка, где охотники условились сойтись, находилась на вершине этих скал.
      Спустя час всадники выехали из соснового леса, и взору их предстала эта величественная панорама.
      — Где же тут может скрываться медведь, и каким образом мы будем охотиться? — спросил герцог.
      — Посмотрите, — сказал Фабьен, — вы видите тропинку вдоль ручья?
      — Вижу.
      — И сосновый ствол над пропастью в виде мостика?
      — Да, да.
      — По этому мостику пойдут наши егеря и браконьер. А вот и они!
      — Где же пройдут собаки?
      — Видите вы там другой овраг? — сказал Фабьен, указывая пальцем. — Собаки бросятся оттуда и выгонят медведя.
      — А мы?
      — Мы поедем верхами. Один егерь и браконьер останутся на скалах. Если мы не застрелим медведя, так его застрелит браконьер или егерь, прежде чем он успеет пробраться в свое логовище.
      — Позвольте, — вмешался Рокамболь, — план ваш хорош, но я хочу несколько изменить его.
      — А именно?
      — Я отдам свою лошадь егерю, а сам займу позицию у входа в грот, — сказал Рокамболь, желавший во что бы то ни стало отличиться перед герцогом де Салландрера своей неустрашимостью. — Если мишенька ускользнет от вас, то будет иметь дело со мной.
      — Сейчас видно, — сказал Фабьен, улыбаясь, — что ты индийский охотник.
      В это время браконьер и один из егерей поднялись по скале, а другой спустил собак. Затем егерь, подойдя к входу в грот, крикнул изо всей силы.
      — Мишенька дома! — сказал виконт, смеясь.
      Прежде чем раздался первый лай собак, маркиз де Шамери спрыгнул с лошади, а герцог де Салландрера и виконт поскакали по крутому спуску к Черному оврагу.
      По знаку Рокамболя егерь сел на его лошадь, пришпорил ее и поскакал вслед за герцогом и виконтом. Браконьер и Рокамболь остались на минуту одни, пока другой егерь поднимался по тропинке. Тут маркиз де Шамери зарядил свое двуствольное ружье и посмотрел в овраг, к которому в эту минуту подъезжали всадники. Взорам его представилось довольно странное зрелище: прежде всего он услышал внизу какой-то глухой шум, то был хриплый лай собак, раздавшийся в стенах грота и ослабевавший по мере того, как бесстрашная свора углублялась в подземелье.
      Затем с противоположной стороны из кустарников прыгнула вдруг какая-то черная масса и пустилась бежать вперед. То был медведь.
      Вслед за ним на том же самом месте показались одна за другой восемь собак, которые, остановясь на один момент, кинулись по следам зверя, плотно прижавшись одна к другой.
      Герцог де Салландрера, Фабьен и егерь пришпорили лошадей и поскакали вслед за зверем.
      Медведь мчался, как стрела, далеко оставив за собой собак. Рокамболь стоял несколько минут на вершине скалы с ружьем в руке, потом, когда охота повернула в долину, он спросил браконьера:
      — Не воротился ли назад медведь по той же самой дороге, как и вышел из грота?
      — Едва ли, — отвечал браконьер, — впрочем, может быть.
      — Ну, так станьте же там, вы хорошо стреляете.
      — Где там?
      — В десяти метрах от кустарников. Если медведь пройдет оттуда, вы в него выстрелите.
      — А я? — спросил егерь.
      — А ты, любезный, оставайся здесь, на карауле.
      — А где же будете вы сами, господин маркиз?
      — О, это уж мое дело! — ответил Рокамболь с улыбкой.
      Вскинув ружье на левое плечо, Рокамболь спустился по просеченной в скале тропинке до входа в грот. Там он преспокойно сел на мостик, положив подле себя ружье и кинжал, и, скрестив ноги, начал размышлять таким образом:
      — Смотри, Рокамболь, не забывай, что человек должен больше всего надеяться на самого себя! Если правда, что тебе помогает сам черт, то тем не менее ты должен действовать осмотрительно. Женитьба твоя на сеньорите Пепите Концепчьоне де Салландрера дело почти совсем решенное, ты умрешь миллионером и грандом Испании, но все-таки жизнь похожа на карточную игру: малейшая рассеянность — и ты проиграл! В твоей теперешней игре графиня Артова занимает большую роль, но если она может обыграть маркиза де Шамери, то, конечно, не осмелится обыграть зятя герцога де Салландрера. — Закурив папиросу, Рокамболь продолжал:
      — Я знаю Фабьена, он очень вежливый господин и постарается, чтобы герцог опередил его в охоте за медведем. Егерю прикажут то же самое. Герцог — хороший охотник, но у него недостает хладнокровия. Он выстрелит в зверя, ранит его достаточно для того, чтобы привести в ярость, и слишком недостаточно, чтобы убить наповал, и мне придется вырвать своего будущего тестя, здравого и невредимого или несколько поцарапанного, из когтей медведя!
      Этот монолог доказывает, до какой степени Рокамболь верил в свою звезду.
      Он уже выкуривал шестую папиросу, как вдруг послышался лай собак. Рокамболь вскочил с места и схватил в руки ружье. На оконечности оврага, с южной стороны, появилась черная точка, прыгавшая с ужасающим проворством. То был медведь, за которым невдалеке мчались собаки, а позади собак скакал во весь опор герцог де Салландрера.
      Приближаясь к гроту, герцог обогнал собак, очутился не более как в двадцати шагах от медведя и выстрелил из своего карабина.
      Медведь прыгнул, остановился и стал на задние лапы. Герцог промахнулся.
      Усмирив дрожавшую под ним лошадь, он выстрелил в другой раз. Пуля засвистела, и медведь повалился на землю с хриплым ревом.
      Этот рев окончательно привел в ужас лошадь, и без того уже испуганную выстрелами. Она встала на дыбы и завертелась на одном месте, не внимая голосу герцога :не повинуясь шпорам.
      Раненый медведь встал, ринулся на лошадь, схватил ее в свои страшные когти, и благородное животное упало навзничь, свалив под себя герцога.
      Прошло две минуты, показавшиеся веком герцогу де Салландрера. Несмотря на все свое мужество, он испытывал страшное волненье, чувствуя горячее дыхание зверя, который с ожесточением рвал лошадь, как вдруг раздался третий выстрел, и медведь, бросив свою жертву, повернулся к новому противнику.
      В конвульсивных движениях лошадь, сломавшая себе ногу, пыталась приподняться, и всадник, наконец, сумел высвободиться. Герцог встал и, бросив ружье, схватился за свой охотничий нож.
      Но нож оказался не нужен…
      Вот что случилось.
      Увидев, что герцог выстрелил и лошадь его встала на дыбы, Рокамболь побежал по мостику, но в это время медведь уже повалил лошадь. Смекнув, что герцог погибнет, если он будет колебаться хоть минуту, Рокамболь в свою очередь тоже выстрелил, но ему посчастливилось не более герцога. Вторично раненый медведь встал, еще более разъяренный, и повернулся к нему.
      Рокамболь думал, что успеет перебежать мостик и выстрелить в медведя в шести шагах.
      Он ошибся.
      Мостик дрожал под его ногами, и он принужден был идти медленно и осторожно, так что медведь был уже на другом конце его, а маркиз находился еще на середине.
      Тут герцог де Салландрера поднял свое ружье и поспешил зарядить его, но ему пришлось быть свидетелем величественного и страшного зрелища.
      Зрелище, длившееся не более двух секунд, было, однако ж, целой поэмой.
      В тот момент, как медведь вошел на задних лапах на мост, Рокамболь выстрелил во второй раз. Страшный зверь шатался, дрожал и, остановясь на мгновение, начинал снова реветь и затем продолжал свой путь навстречу Рокамболю, который не имел уже времени бежать от него.
      По всей вероятности, Рокамболь не рассчитывал на эту последнюю часть драмы, о которой он мечтал.
      Но мошеннику его закала приходилось видеть смерть близко так часто, что он не мог растеряться.
      Маркиз бросил ружье, взял в руки кинжал и смело ждал медведя.
      Прошла еще секунда.
      Потом герцог увидел, как Рокамболь схватился со зверем в страшной борьбе, качаясь на мостике над пропастью в двадцать футов глубины, затем раздался последний рев, а вслед за ним крик торжества — и сплошная масса человека и животного разделилась вдруг надвое.
      Медведь, пораженный в сердце кинжалом, вытянул свои громадные лапы и с шумом грохнулся в ручей, а Рокамболь неподвижно стоял на хрупком месте своего торжества.
      Оправясь от волнения, он перешел ручей и упал в объятия герцога де Салландрера, вскричавшего:
      — Сын мой! — Взволнованный старик, увлекая Рокамболя подальше от пропасти, говорил чуть внятным голосом: —Дитя мое, станьте на колени и благодарите Господа, внемлющего моему обету.
      — Какой же обет дали вы? — спросил де Шамери.
      — Какой обет?! Когда чудовище держало вас в своих страшных объятиях, я молил Бога, чтобы он сохранил вас, и дал ему обет сделать вас моим сыном.
      — Вашим… сыном?
      — Да. Я знаю все: вы любите мою дочь, и она вас любит.
      Рокамболь радостно вскрикнул и счел приличным упасть в обморок.
      Герцог поддержал его, думая, что он ранен.
      Когда маркиз де Шамери нашел нужным открыть глаза, виконт д'Асмолль и герцог, окруженные слугами, держали его за руки и давали ему нюхать спирт.
      Его раздели и нашли, что страшные когти зверя не нанесли ему никакой опасной раны.
      Когда он притворялся, будто приходит в себя, герцог де Салландрера говорил Фабьену:
      — Любезный виконт, до сих пор женихи Концепчьоны кончали так плохо, что я начинаю бояться за нашего милого маркиза.
      — Какие пустяки, герцог! — ответил Фабьен.
      — Позвольте же мне послушаться внушения моего сердца, — продолжал герцог. — Если маркиз, которому я обязан жизнью, должен сделаться моим сыном, так сократим же приготовления. Вы, кажется, мэр вашей общины?
      — Да.
      — Завтра воскресенье. Распорядитесь, чтобы опубликовали сообщение о свадьбе маркиза де Шамери, пастор сделает оглашение после проповеди, вечером деревенский нотариус составит контракт, а в понедельник будет свадьба.
      «Мне очень хочется еще раз упасть в обморок», — подумал Рокамболь.
      На следующий день, в воскресенье, деревенский пастор огласил о скором вступлении в брак маркиза Альберта-Фридерика-Оноре де Шамери, отставного офицера англо-индийской морской службы, с девицей Пепитой Долорес Концепчьоной, дочерью герцога де Салландрера.
      То же самое объявление с самого утра было прибито к дверям мэрии той же деревни. Сельский нотариус Гоше, приглашенный на завтрак виконтом д'Асмоллем, провел потом целых два часа наедине с герцогом де Салландрера. В четыре часа парадная зала древнего замка представляла самый торжественный вид.
      Среди комнаты стоял стол, возле которого в кресле с позолоченными гвоздиками величественно восседал сельский нотариус в белом парадном жилете с полновесным брюшком.
      Вокруг него сидели виконт Фабьен д'Асмолль с супругой виконтессой Бланш д'Асмолль, герцог и герцогиня де Салландрера и, наконец, сэр Вильямс, которому угодно было украсить своей персоной этот семейный праздник.
      Сэр Вильямс был великолепен по своей осанке, неподвижности и достоинству. Одетый в длинный коричневый сюртук и в черную шелковую ермолку, он сидел в трех шагах от нотариуса, и его страшное лицо выражало такое полное блаженство, что выражение это уменьшало его чудовищное безобразие.
      Невдалеке сидели рука об руку Рокамболь и Концепчьона, разговаривая шепотом.
      Нотариус писал.
      — Не угодно ли вам прочитать вслух контракт? — сказал ему герцог де Салландрера, когда он кончил писать. Нотариус встал и начал читать брачный контракт маркиза де Шамери и сеньориты де Салландрера.
      Этот контракт укреплял за Концепчьоной два миллиона приданого, объявлял о состоянии маркиза де Шамери, восходящем к семидесяти пяти тысячам ливров поземельного дохода, гласил о намерении маркиза де Шамери просить государственных канцлеров Франции и Испании о присоединении своей фамилии к фамилии
      Салландрера, прибавлял, что герцог будет ходатайствовать у ее величества королевы испанской о разрешении передать своему зятю титул герцога и гранда, и кончался условием, что в случае смерти одного из супругов все состояние непосредственно переходит в руки другого. По окончании чтения все подписались. Матрос Вальтер Брайт, или, лучше сказать, сэр Вильяме, подписался последний. Волнение его было так велико в эту минуту, что рука его, твердо державшая кинжал в былое время, дрожала теперь, как осиновый лист, а в глазах сверкали две крупные слезы.
      — Бедный старикашка, — подумал Рокамболь. — У тебя, пожалуй, достанет глупости вообразить, что не я, а сам ты женишься на Концепчьоне!
      Он взял слепого под руку и отвел его к креслу, пожимая ему руку с некоторым увлечением.
      Вечером того же дня, так достойно увенчавшего тяжелые труды Рокамболя, небо стало покрываться сплошными свинцовыми тучами, беспрерывно рассекаемыми молнией. Воздух странно сгустился, и к полночи за молнией последовали уже громовые удары. Начиналась буря, одна из тех страшных бурь, какие можно видеть только в горах.
      Виконт д'Асмолль с женой, герцог, герцогиня и Концепчьона занимали комнаты в первом этаже. Рокамболь и сэр Вильяме жили в верхнем. Все окна этого этажа выходили на террасу.
      Маркиз пожелал, чтобы комната его была рядом с комнатой Вальтера Брайта.
      Каждый вечер, когда все расходились на ночь, Рокамболь и сэр Вильяме прогуливались по феодальной террасе, разговаривая о своих делах.
      В этот вечер оба они рано воротились в комнаты. В полночь в замке все уже были в постели. Один только маркиз де Шамери ходил взад и вперед по своей комнате, скрестив руки и мрачно опустив голову, как будто боролся сам с собой.
      По временам он останавливался, хмурил брови, закрывал лицо руками и затем опять принимался шагать по комнате под влиянием каких-то мятежных мыслей.
      Иногда же он подходил к окну и, прижав свое бледное лицо к стеклу, всматривался в черный небесный свод, ежеминутно рассекаемый молнией.
      Что же могло до такой степени волновать Рокамболя?
      Брачный контракт его подписан, завтра в это время он будет уже мужем Концепчьоны. Не случилось ли чего-нибудь, что может замедлить осуществление его мечты?
      Ничего не было.
      Рокамболь волновался так потому, что в эту минуту он принимал одно страшное, ужасное решение, которого требовал его интерес и опровергало сердце, если только у злодея может быть сердце. Словом, внутри него боролись два голоса. Один, внушаемый странным, зверским эгоизмом злодея, требовал уничтожения доказательств его преступлений. Другой шевелил в душе и разуме давно заглохшее чувство жалости и признательности.
      Но всякой борьбе бывает конец. Один голос постепенно замолк, другой становился громче и повелительнее.
      — Надо кончать, непременно надо, — пробормотал Рокамболь, подняв свое бледное лицо. — Я буду грандом Испании, и для всего мира маркиз де Шамери, муж Концепчьоны должен быть самым честным человеком.
      Тут Рокамболь не колебался больше. Он застегнул сюртук до самого подбородка, нахлобучил на глаза ермолку и пошел к сэру Вильямсу.
      Слепой сидел на постели, погруженный в задумчивость.
      На дворе шумела буря, громовые удары быстро сменялись один другим, сильный порывистый ветер вертел флюгера на башнях древнего замка.
      — Ты тоже не спишь, дядя? — сказал Рокамболь, ставя свечку на ночной столик. — Буря утомляет тебя, а?
      «Да», — кивнул головой сэр Вильямс.
      — Я тоже лег в постель и опять встал. Не спится! Да и можно ли заснуть накануне свадьбы?
      Добродушная, снисходительная улыбка пробежала по губам сэра Вильямса.
      — Послушай, — продолжал Рокамболь, — если тебе не хочется спать, надень халат и туфли и пойдем выкурить сигару на террасе. Там все-таки не так жарко и душно, как в комнатах.
      Слепой кивнул головой в знак согласия.
      — Я хочу потолковать с тобой о своих планах на будущее, — говорил Рокамболь, одевая сэра Вильямса, и, взяв его под руку, прибавил полунасмешливым тоном:
      — Пойдем, почтенный, прогуляться по террасе готического замка, который отныне принадлежит мне, потому что герцог купил его у виконта Фабьена.
      Говоря таким образом, Рокамболь отворил балкон.
      — Иди смело, — сказал он, — пол комнаты вровень с балконом.
      Сэр Вильяс вышел на террасу, а Рокамболь, все еще бледный, чувствовавший страшное биение сердца, задул свечку, стоявшую на ночном столике, и затем, подойдя к слепому, усадил его на парапет террасы, не более двух футов вышины.
      — Дядя, — заговорил он, стараясь придать своему голосу беззаботный и насмешливый тон. — Не знаю, где я родился, всего вероятнее, на койке; отец мой умер на эшафоте, я был целовальником, вором, убийцей — черт знает кем!
      Сэр Вильяме лукаво улыбался, как бы говоря: да, милое дитя, да, мой прелестный шалун, ты был всем этим.
      — За две страницы моей жизни меня отправили бы плести снасти в Тулон на весь остаток жизни, а еще за две пришлось бы, пожалуй, познакомиться и с гильотиной. Но, разумеется, маркиз де Шамери-Салландрера ни под каким видом не предъявит этих четырех страниц истории Рокамболя.
      Сэр Вильямс засмеялся.
      — Ты подал мне отличную мысль, дядя, — продолжал Рокамболь, намекая на происшествие в Клиньянкуре. — Я отделался от трех стеснявших меня персон: Цампы, Вантюра и мамаши Фипар. Теперь в целом мире один ты знаешь, что маркиз де Шамери назывался некогда Рокамболем.
      В этот момент молния осветила лицо сэра Вильямса. Он улыбался добродушно, как бы говоря: ты знаешь, что я тебя никогда не выдам, что я в тебя воплотился, что я люблю тебя как сына.
      Увидев эту улыбку, Рокамболь судорожно вздрогнул.
      — О, какая ночь! Какая ночь! — сказал он, когда громовой удар поколебал соседние холмы. — Дядя, ветер ужасно бушует! Это булочникпосылает нам свой свадебный подарок.
      Сэр Вильямс одобрительно хлопнул его по плечу.
      — Мы находимся теперь в нежилой части замка, никто не услышит тут, если бы даже резали человека. Странно, дядя, что в жизни людей нашего сорта бывают минуты, когда человек начинает вдруг любить добродетель!
      — Видишь ли, — продолжал Рокамболь после минутного молчания, — я хочу теперь вести порядочную жизнь и хочу, чтоб Концепчьона была счастливейшей женщиной, чтобы весь свет уважал ее, чтобы бедные меня благословляли. Я буду творить добро, буду щедр, великодушен — такова обязанность гранда Испании.
      Сэр Вильямс одобрительно захлопал в ладоши. — Честное слово, — продолжал между тем Рокамболь, — бывают минуты, когда я воображаю себе, что я родился маркизом де Шамери, что никогда не был Рокамболем и никогда не знал отвратительного каналью, который называется сэром Вильямсом.
      Рокамболь произнес эти слова со смехом, так что слепой не обиделся на него.
      — Но у тебя, — начал опять Рокамболь, — самые безнравственные принципы, а в особенности один из них, весьма опасный даже для тебя самого: ты находишь, что если два человека были сообщниками, то сильнейший из них должен всегда отделываться от слабейшего.
      При последних словах в душе сэра Вильямса зашевелилось смутное беспокойство, и он сделал движение, чтобы встать с места.
      — Болван! — заметил Рокамболь. — Дай же мне посмеяться вдоволь, чтобы хоть несколько разнообразить нашу беседу. Я тебе сейчас расскажу одну легенду. Под нами овраг глубиной в сто метров, усаженный острыми каменьями, и я могу уверить тебя, что тот, кто прыгнет туда, непременно сломает шею.
      Сэр Вильямс нахмурился и опять хотел встать, но Рокамболь удержал его, сказав:
      — Дай же мне кончить, дядя! — и при этом он обвил его шею руками.
      — Ты не можешь себе представить, дядя, —продолжал Рокамболь, совершенно изменяя свой голос, — как мне тяжело расставаться с тобой. Если бы не необходимость для маркиза де Шамери никогда не знаться с разбойником сэром Вильямсом…
      Только тогда сэр Вильяме понял, наконец, умысел Рокамболя и, вырвавшись из его объятий, встал и хотел бежать. Но Рокамболь снова схватил его и обвился вокруг его тела.
      — О! На этот раз, — сказал он, — все кончено, почтенный. Твоего рева здесь никто не услышит, ветер и гром заглушат его.
      И Рокамболь свалил его с ног и прижал на самом краю парапета.
      — Смерть твою, почтенный, — проговорил он насмешливо, — объяснят тем, что ты слишком высунулся вперед и, потеряв равновесие… понимаешь?.. упал. Будь, впрочем, покоен, я пролью о тебе несколько слезинок и после твоих похорон женюсь на Концепчьоне.
      С этими словами Рокамболь столкнул сэра Вильямса в пропасть.
      В глубине оврага раздался вопль, и затем Рокамболь услышал глухой шум от падения тела, разбившегося о камни.
      В этот самый момент грянул гром, поколебавший замок до основания, и ослепительная молния осветила мгновенно и небо, и землю, и овраг, называемый Долиной мертвых, где испуганный взор злодея увидел труп сэра Вильямса. Пророческие слова его: «Я твой добрый гений. Когда меня не будет, твоя счастливая звезда закатится» — эти слова огненными буквами запылали вдруг в памяти убийцы. Он упал на колени и пробормотал:
      — Мне страшно… О, страшно!..