Через неделю после смерти герцога Анжуйского король Генрих III сидел у себя в Лувре. За его креслом вытянулись герцоги Крильон и д'Эпернон, перед королем стояла королева-мать, бледная, застывшая в ледяном спокойствии. Хотя Генрих не раз просил ее сесть, но она предпочла остаться стоять.
      — Итак, государь, — сказала она, — вы вызвали меня! Я жду. — Государыня-мать, — ответил король, — я хотел извиниться
      перед вами в присутствии этих господ, которых считаю своими вернейшими слугами, в том, что так долго не делал попыток воспользоваться вашими мудрыми советами.
      — Сын мой, — ответила королева, — я всегда готова прийти к вам на помощь советом, но только не поздно ли теперь? К сожалению, слишком многое произошло во время моего заточения в Амбуазе и господствования ваших миньонов.
      — Они умерли, государыня-мать!
      — Умерли, но оставили прискорбное наследство вашему величеству!
      — Какое наследство?
      — Народную ненависть!
      Генрих и бровью не повел в ответ на это, а спокойно сказал:
      — Государыня, я знаю, чем можно заставить народ образумиться! Этого не долго ждать, и если парижане вздумают отказать мне в повиновении, я… им не завидую! Королева-мать не без удивления посмотрела на сына.
      — Пора уже нам открыть глаза, — продолжал король, — и обратить внимание на интриги Лотарингского дома.
      — Но ведь я уже давно обращала ваше внимание на это, государь, — не без иронии заметила Екатерина.
      — Я совершил ошибку, поверив дружбе герцога Гиза и не приняв достаточных мер предосторожности против адской изобретательности его сестрицы, герцогини Монпансье! О, вы еще не знаете, государыня-мать, на что дерзнула эта женщина в Шато-Тьерри!
      — Я все знаю, — спокойно возразила Екатерина. — Я даже знаю, что монах, ставший орудием ее рук, не умер.
      — Да, — ответил Генрих, — я приказал врачу сделать все, чтобы спасти этого человека. Когда он окончательно оправится, то предстанет перед парламентом! Королева-мать пожала плечами.
      — Парламент всецело предан Лотарингскому дому!
      — Меньше, чем своему законному государю?
      — Хотела бы я, чтобы это было так! Значит, вы, ваше величество, предполагаете арестовать герцогиню? А когда именно?
      — Завтра после возвращения из Сен-Дени, потому что вы. наверное, не забыли, что завтра назначено перенесение останков моего возлюбленного брата!
      — Государь! — с бесконечной грустью сказала Екатерина. — Вы вызвали меня к себе, чтобы заняться политикой. Так забудем же на это время наши семейные скорби! Ведь тело Франсуа набальзамировано, и с его похоронами можно обождать.
      — А для чего бы это?
      — Государь, у меня дурные предчувствия относительно этой поездки в Сен-Дени. Вообще, по-моему, вы совершили громадную ошибку: сменить Лувр на Сен-Клу, Сен-Клу на Шато-Тьерри. Король должен быть в Лувре и никогда не покидать этого дворца, потому что там бьется истинный пульс государственной жизни. Ведь, когда хозяина нет, слуги распоряжаются по-своему в оставленном им жилище. В то время как вы были далеко от Парижа, Гизы безраздельно царили в нем.
      — Их царству настал конец, государыня! Согласно показаниям монаха, герцогиню будут судить и присудят по крайней мере к пожизненному заключению. Королева снова пожала плечами и сказала:
      — Государь, если бы вы захотели послушать меня, вы взяли бы двадцать преданных вам гвардейцев, поручили бы их герцогу
      Крильону и приказали бы ему отправиться с ними к дому герцогини Монпансье, чтобы арестовать ее и отвести в Лувр, где найдется ублиетта, в которой герцогиня может просидеть до тех пор, пока у Валуа не будет наследника!
      — Нет, это не годится, — возразил король, — я хочу, чтобы ее законно судили!
      — Тогда поторопитесь с этим, государь, потому что завтра может оказаться слишком поздно: герцогиня успеет поднять против вас весь Париж!
      — Но Париж совершенно спокоен!
      — И море бывает спокойно перед бурей, а ведь гарнизон Лувра так слаб!
      — О, — улыбаясь сказал король, — у меня найдется, чем подкрепить его! Не хотите ли посмотреть сами? — и король пригласил мать подойти к открытому окну.

      В то время как происходил этот разговор, Мовпен занимался своими любовными делишками. Хотя он отнюдь не отличался не только красотой, но даже и привлекательностью, он все же имел значительный успех у женщин. Это объяснялось его ловкостью и умом, пленявшим придворных дам так же, как молоденьких гризеток Латинского квартала. В последнем-то и обретался в данный момент Мовпен.
      Как-то еще перед отъездом из Парижа он познакомился с хорошенькой модисточкой, по имени Перина. Они провели вместе весь вечер, ужинали в кабачке, а потом гризетка разрешила Мовпену проводить ее к ней на квартиру. Она занимала скромненькую комнату на улице Львы Святого Павла. Эта комната помещалась под самой крышей и освещалась единственным, довольно большим окном, напоминавшим слуховое. Обстановку комнаты составляли кривой стол, хромоногая табуретка и довольно удобная кровать. Но Мовпен, подобно другим посетителям Перины, нашел, что там имеется все, что нужно…
      После первого посещения Мовпен бывал у Перины не раз, но затем король вернулся в Сен-Клу, оттуда отправился в
      Шато-Тьерри, и некоторое время Перина не видала своего дружка. Она уже примирилась с мыслью, что не увидит его больше никогда, и Мовпен заранее предвкушал, с каким восторгом встретит она его теперь. Он терпеливо шел по улице Святого Антония, как вдруг какой — то горожанин толкнул его.
      — Болван! — крикнул Мовпен, который, как дворянин, не мог допустить, чтобы какой-то горожанин без церемонии толкнул его. Горожанин извинился, торопливо запахнул плащ, распахнувшийся при толчке, и поспешно прошел далее. Но, как ни быстро было это движение, Мовпен заметил, что под ним у горожанина виднеется рукоять пистолета.
      Через некоторое время на Мовпена, бывшего, очевидно, в мечтательной задумчивости, налетел второй горожанин. Мовпен ткнулся локтем в его живот и попал на что-то твердое, что могло быть опять-таки только ложем пистолета.
      «Однако! — подумал королевский шут. — Да они все вооружены!»
      Он принялся с любопытством наблюдать за вторым горожанином и заметил, что тот нагнал первого, обменялся с ним таинственным знаком, и затем они пошли вместе. На ближайшем перекрестке к ним подошли еще двое, и все вчетвером отправились далее, свернув на улицу Львы Святого Павла. «Великолепно! Ведь нам по дороге!» — подумал Мовпен.
      Посреди улицы четверо горожан остановились и постучались в дверь дома, бывшего как раз по соседству с домом, где жила Перина. Вскоре дверь открылась, и горожане вошли в дом.
      Мовпен прошел немного дальше и стал осторожно наблюдать за домом. Он обнаружил, что к этим же воротам все время небольшими группами стекаются горожане, точно так же, как и первые, после условного стука проникавшие внутрь.
      Мовпен почувствовал, что тут кроется что-то необычное. Расспросив одного из прохожих и узнав, что этот дом принадлежит мессиру Рошибон, одному из шестнадцати вождей лиги, Мовпен поспешно поднялся на чердак к Перине.
      Последняя встретила королевского шута радостным возгласом и сейчас же обвила его шею руками, подставляя для поцелуя свои свеженькие щечки. Мовпен расцеловал их, но затем, не говоря ни слова, подставил к окну стол, вскарабкался на подоконник и с легкостью кошки выпрыгнул на крышу.
      — Да что ты делаешь? — в ужасе воскликнула Перина.
      — Тише! — ответил Мовпен. — Я хочу посмотреть на звезды и узнать, не собирается ли дождь!

      Говорят, что плохо сложенные люди отличаются ловкостью: отсюда поговорка «ловок, словно обезьяна». К Мовпену можно было всецело применить ее. С поразительной уверенностью он скользнул по отлогой крыше, добрался до самого края ее и здесь прилег, заглядывая во двор соседнего дома.
      На этом дворе росли высокие деревья, ветви которых достигали крыш обоих домов. Около деревьев небольшими группами прогуливались шестнадцать горожан, все время поглядывавших на дом, как бы в ожидании кого-то. «Ну, раз они ждут, подожду и я!» — сказал себе Мовпен.
      Мало-помалу надвигалась ночная тьма. Вдруг в окнах надворного флигеля дома Рошибона загорелся свет, и Мовпен увидел зал с длинным, накрытым сукном, столом, вокруг которого стояло шестнадцать стульев.
      Шестнадцать! А ведь столько же было вождей в лиге! Мовпен сейчас же учел это и понял, что перед ним разыгрывается нечто очень важное. Он стал внимательнее рассматривать убранство зала и обнаружил при этом, что в нем имелось еще и семнадцатое сиденье в виде большого кресла, обитого золотой парчой, какое не часто встретишь в доме обыкновенного горожанина.
      Вдруг в ворота кто-то с силой постучался, и тотчас же из дома выбежали двое слуг; они открыли ворота и пропустили нарядный портшез; из последнего вышла какая-то замаскированная дама.
      Шестнадцать горожан с низкими поклонами приветствовали новоприбывшую, и Мовпен подумал: «Твоя маска для меня совершенно прозрачна! Я знаю, что ты — герцогиня Монпансье, женщина-дьявол!»
      Вскоре ему пришлось убедиться, что он не ошибся: женщина вошла в дом, за нею последовали горожане, и когда, войдя в зал и заняв золоченое кресло, она сняла маску, то действительно оказалось, что под нею скрывалась герцогиня Монпансье.
      Теперь Мовпену показалось весьма необходимым узнать, о чем будут говорить в собрании. Поэтому он поспешно взобрался вверх по крыше и вскочил в комнату Перины.
      Последняя с изумлением встретила это новое появление и спросила дрожащим голосом:
      — Да откуда вы?
      — Слушай-ка, крошка, — сказал Мовпен, — наверное, у тебя найдутся простыни?
      — Конечно!
      Ну, так дай мне парочку простынь и ножницы! — он достал из кошелька золотую монету, бросил ее на стол и прибавил: А вот это тебе за убытки!
      — Да на что вам это нужно? — спросила Перина, теряясь все больше.
      — А вот увидишь! — ответил ей Мовпен. Вооружившись ножницами, он принялся разрезать грубое полотно простынь на узенькие полоски.
      — Но что вы делаете? — снова спросила Перина. Мовпен принялся связывать между собою отдельные полоски и ответил:
      — Ты же видишь, что я приготовляю спускную лестницу.
      — Да на что она вам?
      — Чтобы слезть в соседний двор.
      — Значит, вы уже хотите уйти от меня?
      — Дурочка! Если бы я хотел уйти, я вышел бы через дверь!
      — Но в таком случае… зачем?
      — Я уронил кольцо и хочу достать его.
      — О, вы просто смеетесь надо мною!
      — Может быть, но… тебе уж придется удовольствоваться пока этим объяснением!
      Через четверть часа простыни Перины превратились в довольно прочный канат с узлами. Привязав один конец его к ножке кровати Перины, Мовпен взял другой в зубы, снова выбрался па крышу, заглянул через край ее, убедился, что во дворе никого нет, и скользнул на землю. Быстро проскользнув по двору, он подошел к дереву, росшему у самых окон надворного флигеля, и с ловкостью обезьяны взобрался на него. Здесь, тщательно укрывшись в густой листве, Мовпен притаился и стал смотреть и слушать.
      Герцогиня председательствовала на собрании вождей лиги, но за ее креслом стоял еще один человек, которого Мовпен раньше не видел. Присмотревшись к нему, королевский шут не утерпел, чтобы не пробормотать вполголоса:
      — Да ведь это герцог Гиз!
      — Он самый! — ответил чей-то шепот над самым ухом Мовпена.
      Королевский шут настолько был уверен, что находится в полном одиночестве здесь, на дереве, и так был поражен этим неожиданным голосом, что в первый момент чуть не свалился с сучка. Обернувшись, он увидел, что немного выше его на соседнем сучке сидит еще какой — то человек, лицо которого нельзя было разобрать в этой тьме.
      Конечно, первым делом Мовпен схватился за кинжал и обнажил его.
      — Тише, — остановил его таинственный сосед, — этого вовсе не нужно! Я не замышляю ничего дурного против вас!
      — Но кто же вы?
      — Я друг!
      — Чей?
      — Во-первых, ваш, а во-вторых — короля Франции!
      Мовпен облегченно перевел дух.

      Оправившись от первого смущенья, Мовпен быстро обрел вновь свой обычный иронический тон.
      — Простите, сударь, — сказал он, — хотя час и место плохо выбраны для взаимных представлений, но не соблаговолите ли вы все-таки сообщить мне, с кем я имею честь беседовать?
      — С одним из ваших друзей, — ответил незнакомец.
      — Извините, но я не могу узнать ваш голос!
      — Это вполне понятно, так как вы никогда не слыхали его.
      — Значит, вы не можете быть моим другом!
      — Наоборот, мсье Мовпен!
      — Как? Вы знаете меня?
      — Еще бы, черт возьми!
      — В таком случае, ваше имя?
      — Когда-нибудь я назову вам его, но в данный момент… не находите ли вы, что у нас есть чем позаняться? — и незнакомец указал рукой на освещенные окна зала, где Анна Лотарингская собиралась открыть заседание.
      — Вы правы, — согласился Мовпен, — будем слушать! Они оба напрягли свой слух и зрение.
      — Господа парижские горожане, — начала Анна Лотарингская, обращаясь к шестнадцати вождям лиги, — в течение трех дней я думала, что трон вакантен!
      — Вот как! — пробормотал незнакомец на ветке.
      — Но, — продолжала герцогиня, — порою божественная справедливость запаздывает…
      — Да неужели! — фыркнул в свою очередь и Мовпен.
      — И так случилось, что Валуа все еще существует, продолжая погружать королевство в океан беззакония!
      Одобрительный ропот горожан покрыл фразу герцогини. Она между тем продолжала.
      — Настало время Франции восстать и расправиться по справедливости с Лувром!
      — Ей-богу, — пробормотал Мовпен, — хотел бы я, чтобы король послушал эту прекрасную проповедь!
      Поднялся один из горожан. Это был сам сир де Рошибон, самый влиятельный вождь лиги, которому парижане подчинялись с безграничной, слепой покорностью.
      — Ваше высочество, — сказал он, — мы готовы. Нам не хватает только вождя!
      — Вот вам вождь! — и Анна указала на герцога Гиза.
      — Но нам нужен еще предлог, чтобы начать бой! — продолжал сир де Рошибон.
      — Ну вот еще! — заметил другой горожанин. — Для этого достаточно сущего пустяка — например, того, чтобы королевский солдат задел горожанина! Незнакомец наклонился к уху Мовпена и шепнул:
      — Пока они подыскивают предлоги, недурно было бы сыграть с ними хорошенькую штуку. Вот мы с вами сидим здесь и слушаем. Между тем было бы совершенно достаточно, чтобы все происходящее видел и слышал только один из нас, так как он мог бы передать все в точности другому. А этот другой тем временем сбегал бы в Лувр, добился бы свидания с королем и привел бы сюда герцога
      Крильона с сотенкой гвардейцев, с помощью которых можно было бы арестовать сразу всех шестнадцать вождей лиги, герцогиню Монпансье и герцога Гиза!
      — О, это было бы очень недурно! — согласился Мовпен.
      — Ну, раз вы разделяете мое воззрение, то… что же мешает вам отправиться и сделать все это?
      — А, так это я должен быть «другим»?
      — Ну конечно! Мне ведь не суметь добиться пропуска, и пройдет слишком много времени, пока я разыщу кого — нибудь, кто возьмет на себя труд известить короля о происходящем.
      — Сударь! — подумав, сказал Мовпен. — Нарисованный вами план, ей-богу, очень нравится мне, но… мне невольно пришло в голову странное соображение…
      — Странное? А ну-ка!
      — Я подумал, а вдруг, в то время как я побегу в Лувр, все эти господа спокойно разойдутся по домам? Незнакомец рассмеялся тихим, сухим смешком.
      — Господин Мовпен, — сказал он, — вы утверждаете меня в моем мнении, что вы умный человек!
      — Премного благодарен!
      — Вы умеете так ловко подойти к самому тонкому подозрению, что на вас и обидеться нельзя. Я понял вас! Но не бойтесь, с моей стороны вас не ждет предательство: в этом вы уверитесь сейчас же, как только я назову вам свое имя, — и незнакомец, нагнувшись к уху Мовпена, что — то шепнул ему.
      Должно быть, имя незнакомца звучало как-нибудь особенно, потому что, услыхав его, Мовпен вторично чуть не свалился с дерева. Затем он, не говоря ни слова, скользнул с дерева, перебежал через двор, поспешно взобрался по веревочной лестнице в комнату Перины, пробежал мимо пораженной гризетки и сломя голову кинулся вниз по лестнице.
      В Лувр он вошел как раз в тот момент, когда король пригласил мать подойти к открытому окну.
      Екатерина высунулась и при свете луны увидела, что по берегу Сены, по направлению к Лувру, тянулась какая — то темная змея, вспыхивавшая порою металлическими блестками и издававшая глухой, размеренный шум. Это был целый полк, медленно двигавшийся по молчаливому Парижу.
      — Что это? — спросила королева-мать.
      — Это восемь тысяч швейцарцев, которые подкрепят мой гарнизон, — ответил король. — При их помощи я сумею держать парижан в повиновении!
      — Но в таком случае у вашего величества имеется лишнее основание немедленно захватить Гизов!
      — О, у нас имеется достаточно времени для этого!
      В этот момент дверь распахнулась, вошел Мовпен и произнес:
      — Государь, если вы дадите мне герцога Крильона с несколькими десятками гвардейцев, то все эти швейцарцы вовсе не понадобятся. Я могу указать место, где в данное время находятся герцог Гиз, герцогиня Монпансье и шестнадцать вождей лиги, злоумышляющие на жизнь и корону вашего величества!

      Мовпен думал, что король сейчас же начнет расспрашивать его. Но Генрих III отнесся к сообщению своего шута совершенно безучастно и сказал:
      — Готов держать пари, что Мовпен хочет посоветовать мне то же самое, что и вы, государыня! — Он подошел к окну и сказал: — Посмотри-ка, Мовпен, какие прелестные войска!
      — О, да, государь, швейцарцы имеют отличный вид, это правда, но… но все-таки не следовало бы пренебрегать угрозами горожан взять штурмом Лувр и низложить ваше величество!
      — А, так они замышляют это? — равнодушно ответил Генрих. — Ну так, значит, они — сумасшедшие или просто еще не видели моих швейцарцев! — и король снова стал любоваться солдатами, которые теперь повзводно входили в Луврские ворота. Крильон потерял терпение.
      — Так что же прикажете, ваше величество? — спросил он, подходя к королю.
      — Ничего, — — ответил Генрих.
      — Как ничего, государь? — воскликнул герцог.
      — Милый мой Крильон, в данный момент у меня имеются более серьезные занятия, чем забота о каких-то глупых заговорщиках. Прежде всего надо разместить на постой швейцарцев…
      — Этим займется мсье д'Эпернон, государь!
      — О, да, — с радостью отозвался д'Эпернон, чрезвычайно боявшийся, как бы ему, в силу его нового звания полкового командира швейцарцев, не было поручено арестовать герцога Гиза.
      — А затем, — продолжал Генрих, — не следует забывать, что завтра — день похорон моего брата!
      — Но это ровно ничему не помешает, государь, — заметила Екатерина.
      — Ах, господи, ваше величество! — с нетерпением возразил король. — Кто может поручиться, что эти горожане не окажут сопротивления? А ведь если ночью начнется бой…
      — Ну, так солдаты покажут горожанам, что значит бунтовать!
      — Да, но нельзя будет завтра похоронить брата!
      — Государь, прежде всего надо заботиться о короне, а потом…
      — Государыня, у меня имеются швейцарцы!
      — Но чего же колебаться в таком случае?
      — Если бой начнется ночью, завтра нельзя будет устроить похороны…
      — Так их отложат!
      — Это невозможно: я уже назначил начало печальной церемонии на девять часов утра. Мы с отцом Василием сегодня все решили, кающиеся готовы, монахи тоже. Поэтому оставим горожан мирно составлять свой заговор и отложим политические заботы на послезавтра.
      Крильон и Мовпен скорбно переглянулись. Королева — мать, не говоря ни слова, повернулась и вышла из комнаты, сделав Крильону какой-то знак. Тогда герцог подошел к Генриху и сказал:
      — Значит, у вашего величества нет для меня приказаний на сегодня?
      — Нет никаких, добрый мой Крильон!
      — Тем лучше, государь, потому что я устал и отправляюсь спать.
      — Покойной ночи, друг мой Крильон! Герцог ушел. Тогда к королю подошел Мовпен и сказал:
      — Покойной ночи, государь.
      — Как? И ты тоже хочешь спать?
      — У меня любовное свидание, государь!
      — Ну, так надо идти… Но будь осторожен, друг мой Мовпен! Вспомни, что случилось со мною в Шато-Тьерри!
      — О, ведь я не король! Покойной ночи, государь!
      — Покойной ночи, милочка! Мовпен ушел.
      Тогда король обратился к д'Эпернону и сказал ему: — Удивительно, как все они — и королева, и Крильон, и
      Мовпен — в один голос хотят, чтобы я арестовал герцога Гиза! — Но, может быть, они не совсем неправы, государь? — осторожно заметил тот.
      — Нет, они неправы. Когда располагаешь восемью тысячами швейцарцев, не к чему арестовывать герцога Гиза. Его просто надо вытурить из Парижа, только и всего. Кроме того, я раздумал судить герцогиню; я просто попрошу ее выехать в Нанси, только и всего.
      — А если она откажется, государь?
      — Ну, так у меня имеются мои швейцарцы! Пойдем-ка, посмотрим на них во дворе!
      В это время королева-мать увлекла в соседней комнате Крильона в амбразуру окна и сказал ему:
      — Герцог! На моего сына опять нашел приступ слабости, когда надо рискнуть навлечь на себя его гнев ради пользы монархии. Надо отважиться на крупную игру…
      — Я очень люблю крупную игру, — заметил Крильон.
      — Надо сделать то, чего не хочет государь…
      — Вашему величеству угодно…
      — Мне угодно, чтобы вы последовали за мсье Дюзесом, — она показала рукой на Мовпена, — и арестовали всех заговорщиков!
      — Ну что же, это очень просто! — ответил Крильон. — Вы покажете мне дорогу, мсье Мовпен?
      — Да я только за этим и пришел, — ответил шут короля и тут же подумал про себя: «На кой черт быть королем Франции, если тебя не слушают?»

      Мовпен довел Крильона с тридцатью гвардейцами до начала улицы Львы Святого Павла и здесь остановился.
      — Ну-с, где это? — спросил Крильон. — Которую дверь надо высадить?
      — Никакую, — ответил Мовпен. — Прежде всего обратите внимание на то, что я вам скажу. Из дома ведь имеются два выхода, так что стоит нам начать ломиться в один, как все птички упорхнут через другой. Значит, первым делом надо разделить наш отряд на две части и занять оба выхода. Затем нет никакой нужды ломать дверь, раз ее можно открыть. Я опять заберусь туда и без шума впущу вас. Кроме того, в доме сира де
      Рошибона находится мой приятель, и если мы поднимем шум, то горожане могут обнаружить его присутствие и расправиться с ним по — свойски. А этого человека следовало бы поберечь!
      — Да? Кто же это такой?
      Мовпен наклонился к уху Крильона и шепнул ему что — то. Крильон вздрогнул, подавил радостное восклицание и сказал:
      — Ну, значит, наше дело выиграно! Он один стоит целой армии!
      — Теперь подождите меня! — сказал Мовпен и пустился вверх по лестнице дома, где жила Перина.
      Гризетка сидела на кровати и лила горькие слезы по поводу неожиданного исчезновения милого дружка. Увидев его, она вскочила с возгласом радости и сказала, обвивая его шею руками:
      — Ну, теперь уж ты не уйдешь, нет!
      — А вот посмотрим! — ответил Мовпен, проворно высвободился из ее объятий и выскочил на крышу.
      Перед тем как спуститься во двор, он прилег на край крыши и заглянул в окна надворного флигеля. Двор по — прежнему был пустынен, в окнах надворного флигеля по-прежнему виднелся свет, и по-прежнему герцогиня Монпансье вела заседание. Только герцога Гиза уже не было видно.
      — Черт возьми! — пробормотал шут. — Уж не ушел ли он? А я-то представлял себе, как уютно и спокойно будет герцогу Гизу в Венсенской крепости!
      Затем Мовпен скользнул по веревке вниз во двор и подкрался к дереву, на ветке которого остался его «приятель». Однако последнего уже не было здесь. Напрасно Мовпен озирался по всем сторонам — нигде не было видно характерного силуэта незнакомца. Но искать его ему было некогда, так как из дома донесся голос герцогини, произнесший:
      — Ну, господа, раз все готово, то разойдемся теперь и будем завтра каждый на своем посту.
      Мовпен подбежал к воротам, поднял железный брус, распахнул створки и крикнул:
      — Сюда!
      Тогда Крильон и гвардейцы вошли во двор. В то же время в комнате, где собрались заговорщики, поднялась страшная суматоха. Сир де Рошибон подбежал к окну и спросил:
      — Кто здесь?
      — Слуги короля! — ответил Крильон и приказал запереть ворота и обнажить шпаги.

      Что же сталось с «приятелем» Мовпена? Когда горожане, под председательством герцогини
      Монпансье, обсудили все подробности «дня баррикад», Рошибон торжественно провозгласил герцога Гиза вождем инсургентов. Но герцог ответил:
      — Я очень благодарен вам за честь, друзья мои, но, чтобы я мог принять начальство над вами, надо, чтобы вы сначала восстали, воздвигли первые баррикады и принялись настойчиво требовать моего руководства. Тогда меня не смогут обвинить в желании ниспровергнуть своего царственного кузена: я только уступлю желаниям народа!
      — Это правда! — согласились горожане.
      — Теперь дело только за предлогом, — продолжал Гиз. — Но я уже говорил вам, что предлог можно найти во всем. Заведите ссору с королевским солдатом, а там уже дело пойдет само собою! Ну, а теперь до свиданья! Мне тоже нужно отдать кое-какие распоряжения!
      Герцог вышел из зала, однако направился не к воротам, выходившим на улицу Львы…. а в сад, дверка которого выходила в переулок.
      Сделав десяток шагов по саду, герцог вдруг остановился, услыхав, что кто-то следует за ним по пятам. Он обернулся и увидел, что какой-то замаскированный незнакомец поспешно догоняет его. Гиз положил руку на эфес шпаги и, остановившись, спросил:
      — Кто вы? Что вам надо? Вместо ответа замаскированный обнажил свою шпагу.
      — Сюда! Ко мне! — крикнул герцог.
      — Разве вы такой трус, герцог? — насмешливо спросил незнакомец. — Ведь вы же видите, что я один!
      — Тогда скажите, кто вы?
      — А вы не будете звать на помощь? Ну, так вспомните: десять лет тому назад мы бились с вами так же, как собираемся биться теперь, и вы оставили меня полумертвым на пороге кабачка Маликана!
      — Генрих Наваррский! — вскрикнул Гиз.
      — Он самый!
      — Ну, так в позицию, черт возьми, в позицию! — и герцог Гиз с озверением ринулся на Генриха.
      — Дорогой герцог, — иронически сказал последний, — как видите, я сделал большие успехи в фехтовании, потому что теперь легко парировал финт, которым десять лет тому назад вы уложили меня плашмя!
      — А вот отпарируйте-ка этот! — с бешенством крикнул герцог, делая новый выпад.
      — Как видите: сделано! Зато у меня имеется для вас хорошенький прием, которого вы еще не знаете, но я покажу его вам лишь после того, как мы вдвоем поговорим. Согласитесь, что положение складывается так… Ах, вам не везет сегодня! — прервал сам себя король наваррский, парируя новый выпад Гиза.-
      Ну-с, король Карл IX умер, герцог Анжуйский умер, у короля Генриха III нет детей, и парижане хотят низложить его. У наваррского короля — вашего покорного слуги — тоже нет детей, и если бы он умер, то корона была бы обеспечена для вас…
      — Это правда!
      — Так вот-с, подумайте только, как хорошо было бы для вас, если бы вам удалось сейчас прирезать меня! Тогда вам не надо было бы обращаться за помощью к мятежникам — горожанам.
      — Вы совершенно правы, кузен, и я постараюсь устроить свои дела именно таким образом!
      Сказав это, герцог Гиз снова пустился на один из страшных финтов, но его шпага снова ткнулась в пустое пространство.
      Теперь роли переменились. Генрих Наваррский утвердился в позиции и повел в свою очередь такую стремительную атаку на герцога, что тому пришлось перейти в оборонительную тактику и отступать шаг за шагом. Три раза шпага Генриха Наваррского обагрялась кровью герцога Гиза, и в конце концов герцог оказался прижатым к маленькой дверке, выходившей в переулок.
      — Ага! — сказал Генрих Наваррский. — Знаете что, кузен, я пригвожу вас к этой дверке, вот как крестьяне делают с хищными птицами!
      Шпага наваррского короля с бурной стремительностью неслась прямо к сердцу Гиза, и у последнего не было ни времени, ни удобного положения, чтобы успеть отразить выпад.
      Тогда в нем вдруг проснулась страшная жажда жизни. Умереть теперь, когда он почти уже касался рукою короны!
      В первый раз в жизни герцог Гиз почувствовал, что такое страх. Он нагнулся немного вперед и затем с адской силой ударился спиною о дверку. Шпага Генриха уже касалась его груди, но от сильного удара собачка дверного замка поддалась, дверь раскрылась, и Гиз полетел кувырком. Однако инстинкт самосохранения удесятерил его ловкость. Он вскочил на ноги и с силой захлопнул дверь, так что замок снова защелкнулся. Затем он бросился бежать и остановился лишь на улице Святого Антония.
      Вдруг он услыхал характерный шум, с которым обыкновенно двигается воинский отряд. Кто это был? Горожане, совершающие обход своего квартала? Или солдаты короля?
      Герцог кинулся к ближайшему дому и приник в стенном выступе, скрываемый тенью. Отсюда он увидел, что это был Крильон с гвардейцами. Герцог видел далее, как Крильон разделил своих людей на два отряда и занял ими оба выхода из дома Рошибона. Тогда герцог понял все и пустился бежать к заставе Святого Антония, где был пост милиции горожан, людей, всецело преданных лиге, заклятых врагов короля. Герцог крикнул им.
      — Люди короля хотят арестовать Рошибона и вождей горожан! Пойдемте со мною! Скорей! — и Гиз повел их на помощь дому, который Крильон собирался взять приступом.

      Услышав голос Крильона, герцогиня Монпансье вскочила с полной решимостью и ощупала рукоятки двух пистолетов, торчавших из-за ее пояса. Затем она приказала: «Заприте двери! Мы будем сопротивляться!» — но тотчас же, видя нерешительность горожан, прибавила:
      — Вы искали предлога, чтобы восстать на короля? Этот предлог теперь налицо!
      Ее слова воодушевили горожан, и они принялись баррикадировать двери. Когда это было сделано, Рошибон высунулся из окна и спросил:
      — Что вам нужно?
      — Прежде всего нам нужно, чтобы вы положили оружие! — ответил Крильон.
      — Мы парижские горожане, вооруженные на защиту святой лиги, и оружия не положим! — возразил Рошибон.
      — Даже вопреки приказанию короля?
      — Даже вопреки его желанию!
      — Затем мы требуем выдачи герцога Гиза, — продолжал Крильон.
      — Его нет среди нас!
      — И герцогини Монпансье!
      — Мы отказываем!
      — В таком случае, — сказал гвардейцам Крильон, — взломайте двери, ребята! — и, взяв из рук одного из солдат аркебуз, герцог собственноручно принялся выламывать дверь.
      Сир де Рошибон скрылся из окна, но на его месте появился другой горожанин; последний прицелился и выстрелил в Крильона.
      Пуля скользнула по панцирю герцога и рикошетом убила гвардейца, стоявшего рядом.
      — Черт возьми, дело обещает быть жарким! — воскликнул Мовпен и, выхватив из-за пояса пистолет, положил на месте горожанина, не успевшего еще отойти от окна.
      Оба эти выстрела и оба трупа послужили сигналом к началу битвы. В то время как гвардейцы и горожане обменивались выстрелами через окна, Крильон вооружился топором и, не обращая внимания на град пуль, сыпавшийся на него, выламывал дверь. Та вскоре поддалась, гвардейцы ворвались в дом и столкнулись на лестнице с горожанами. Начался ожесточенный бой врукопашную.
      Услыхав звуки выстрелов, гвардейцы, оставленные Крильоном у другого выхода, перелезли через ограду и кинулись на помощь товарищам. Их повел замаскированный человек, при виде которого Мовпен радостно воскликнул:
      — Слава Богу! Мы получаем знатную подмогу!
      Мовпен уже получил жестокий удар прикладом по голове, но, хотя был весь окровавлен, все же сражался как лев.
      Лестницу приходилось брать с большим трудом. На стороне горожан была выгода позиции, так как всегда удобнее отражать сверху атаку, идущую снизу. Кроме того, в случае нужды они могли прятаться за двери, а гвардейцы шли открытой грудью вперед. Тем не менее горожанам, хоть и медленно, приходилось отступать.
      Сам Крильон не счел нужным обнажить шпагу, потому что, как он говорил, для каких-нибудь лигистов достаточно и приклада. И действительно, мушкет, которым он с адской быстротой вращал над головами горожан, то и дело стремительно опускался вниз, и каждый раз один, а то и двое лигистов падали наземь, чтобы больше не встать.
      Вдруг из рядов горожан выдвинулась стройная фигура герцогини Монпансье. Анна бесстрашно выдернула из-за пояса пистолет, прицелилась в Крильона и спустила курок. Правая рука герцога беспомощно повисла, а аркебуз с шумом покатился на пол.
      — Промахнулись! — иронически крикнул герцогине Крильон. — Чтобы вывести меня из строя, надо целиться в сердце, герцогиня! А то ведь в случае нужды я могу стать и левшой! — и действительно, неустрашимый Крильон вооружился шпагой и принялся прокладывать ею себе дорогу вперед.
      Тут на помощь подоспел замаскированный с пятнадцатью гвардейцами, и лестница была быстро очищена. Бой перешел в комнаты, и каждую из них приходилось брать приступом.
      — Вперед, друзья мои, вперед! — кричал Крильон, подбодряя своих людей. — Надо поскорее расправиться со всем этим сбродом! Только не убивайте герцогини: кровь женщин приносит несчастье!
      — Воину, — да, — заметил замаскированный, — но только не палачу!
      — А! — зарычала герцогиня, выхватывая второй пистолет. — Я знаю этот голос! — и она выстрелила в замаскированного.
      Но тот пригнулся, и пуля просвистела мимо. В то же время замаскированный сделал гигантский скачок вперед, ураганом развеял поредевшие ряды защитников герцогини, схватил прекрасную Анну поперек тела и сказал:
      — Да-с, прелестная кузиночка, теперь мы не в Анжере!
      — Он, вечно он! — прохрипела с пеной у рта Анна. Из тридцати гвардейцев у Крильона теперь осталось около половины, но зато и горожан тоже было лишь семь-восемь. С пленением герцогини дело было закончено. Часть горожан сдалась, остальные были перебиты.
      — Мы победили! — крикнул Крильон, однако Мовпен заметил ему:
      — Нет еще пока! Послушайте-ка! — и он показал рукой по направлению к улице, откуда слышался глухой шум голосов.
      Это была городская милиция, которую Гиз привел на помощь лигистам, осажденным в доме Рошибона.
      Пришлось думать о защите, так как Крильону с товарищами самим предстояло теперь стать осажденными. Герцог и замаскированный, то есть наваррский король, принялись быстро разрабатывать план защиты. Они распорядились, чтобы гвардейцы баррикадировали двери мебелью и трупами павших.
      — Ну а я, — сказал Мовпен. — отправлюсь к королю и потребую от него швейцарцев на помощь!
      С этими словами он проворно выскочил из окна. растолкал растерявшихся горожан, с молниеносной быстротой взобрался на крышу по своей лестнице из простыни и вскочил в комнату Перины.
      При начавшейся перестрелке Перина упала в обморок. Мовпен оттолкнул прочь ее тело, быстро скинул камзол и кинулся на улицу с обнаженным кинжалом, крича, что люди короля хотят убить его. Горожане, действительно, приняли его за одного из своих и дали пройти.

      В это время король занимался расквартированием швейцарцев. Он занял для них половину Лувра, не стесняясь того, что некоторые из занимаемых помещений принадлежали другим. Но часть солдат все же принуждена была расположиться прямо на дворе.
      Вообще теперь все во дворе было занято швейцарцами. Король сразу проникся к ним необычайным доверием и поручил им всю охрану как внешних выходов, так и личных апартаментов.
      Поэтому, когда окровавленный Мовпен подошел * воротам Лувра, то застал там швейцарцев.
      Часовые имели приказ никого не пропускать. Однако Мовпену было некогда, и потому он закатил солдату здоровую затрещину и прошел. Подбежали другие швейцарцы, хотели арестовать дерзкого, но Мовпен дрался как остервенелый звереныш, пуская в ход и кулаки, и ноги, и даже кинжал. При этом он отчаянно вопил, так что его крики наконец услышал король, бывший с Эперноном на противоположном конце двора. Король подошел к борющимся и, узнав Мовпена, крикнул:
      — Ба, да это ты!
      Швейцарцы отпустили Мовпена. Тогда тот с негодованием сказал Генриху:
      — Государь, ведь это по крайней мере странно, что надо убить швейцарца, чтобы добраться до вас!
      — Как? — грозно крикнул король. — Ты убил моего швейцарца?
      — Не велика беда! — дерзко ответил Мовпен. — Скоро у вас перебьют их много! Народ ведь строит баррикады!
      На встревоженные расспросы короля Мовпен в нескольких словах пояснил, как было дело: Король, внимательно слушавший его, недовольно проворчал:
      — Вот к чему приводит неповиновение! Крильон сам виноват, пусть теперь разделывается как знает!
      — Но, государь, — с отчаянием воскликнул Мовпен, — если я не потороплюсь привести герцогу помощь, его убьют!
      — Ну вот еще! Он такой знаменитый боец!
      — Да ведь горожан не менее трехсот! Государь, государь, неужели вы дадите спокойно прирезать такого верного слугу, как герцог Крильон?
      — Ну что же, — сказал Генрих, подумав, -поищи в Лувре гвардейцев, и, если найдешь их, возьми с собою.
      — Да где мне их искать? Дайте мне швейцарцев, двор ведь переполнен ими!
      — Да ты с ума сошел, милый мой! Чтобы я стал жертвовать своими лучшими солдатами? Чтобы я стал подставлять их под ножи дурацких горожан?
      — Хорошо, государь, — крикнул ему Мовпен, — оставьте швейцарцев для себя, я же пойду умирать рядом с Крильоном! — и, растолкав часовых у входа, он снова бросился бежать туда, где Крильон выдерживал жаркий бой.
      Из пятнадцати гвардейцев осталось только десять, но и эти десять стоили сотни, так как отчаянность положения удесятерила их мужество. Чтобы сходить в Лувр и вернуться обратно, Мовпену надо было по крайней мере три четверти часа. В течение этого времени Крильон и Генрих Наваррский творили чудеса, нагромождая горы трупов. Но численность горожан все же давила их, заставляя постепенно отступать. Однако, отступая, Крильон и Генрих Наваррский не, выпускали из рук герцогиню Монпансье. Генрих поручил ее гвардейцу, сказав ему:
      — Если она сделает попытку к бегству, убей ее на месте! Мало-помалу волна взбешенных горожан вытеснила Крильона с товарищами из первого этажа, и им пришлось укрыться во втором. В этот момент появился Мовпен. Горожане приняли его за одного из своих и пропустили на лестницу, а там Мовпен уже сумел проложить себе дорогу шпагой.
      — Король не дает швейцарцев, ему жаль их! — сказал он Крильону.
      — Ну что же, надо умереть или победить! — спокойно произнес Генрих Наваррский.
      — Нет, государь, — возразил Крильон, — мы должны спасти вас, иначе трон окончательно станет вакантным! Я знаю, как нам спастись! — и он повел Генриха и Мовпена в угол, где находилась под охраной гвардейца герцогиня Монпансье. — Вот! — сказал он. — Панцирь, который может предохранить от стали и свинца!
      Генрих понял его мысль и схватил герцогиню на руки. Анна вскрикнула, и горожане смущенно прекратили огонь, опасаясь попасть в пленницу!
      В тот же момент началось героическое отступление, которое можно уподобить только классическим примерам из древней истории. Генрих Наваррский нес герцогиню на руках, Крильон шел рядом, держа шпагу в левой руке, Мовпен же держал кинжал у горла герцогини и время от времени приговаривал:
      — Если вы не пропустите нас, я убью ее!
      Горожане растерянно расступались, пропуская этих троих и вместе с ними нескольких гвардейцев, единственно уцелевших из всего отряда. Народ рычал, бесновался, неистовствовал, но все опасались за свое божество, за свой идол, и наши герои хотя и медленно, но неуклонно подвигались все вперед к Лувру.
      На выход с улицы Львы… им понадобился целый час. На улице Святого Антония в них выстрелили из аркебуза, и пуля положила на месте гвардейца. Тогда Крильон быстрым движением поднес шпагу к груди герцогини, и толпа испуганно закричала:
      — Не стреляйте, не стреляйте!
      До берега Сены они добрались довольно благополучно, но тут на них опять было совершено нападение. Толпа осмелела, заметив, что ни Мовпен, ни Крильон не собираются привести в исполнение свою угрозу. Почти у самых ворот, Лувра толпа сделала последнюю ожесточенную попытку отбить герцогиню, и это удалось после отчаянного сопротивления наших героев, из которых только один Генрих Наваррский каким-то чудом остался цел и невредим. Зато из гвардейцев уцелело лишь три-четыре человека.
      Мовпен был весь изранен, а Крильона настолько изрешетили, что, когда калитка луврского двора с шумом захлопнулась за ними, неустрашимый герцог без сил упал на руки Мовпена, сказав:
      — По-видимому, на этот раз со мною кончено! Когда этот великий воин сомкнул усталые очи, по Лувру глухим шумом понеслась мрачная весть:
      — Крильон умер! Умер великий Крильон!

      На следующее утро в Париже не видно было ни малейших следов происшедшего в течение ночи. Вскоре после того, как наши герои спаслись за луврской решеткой, разразился отчаянный грозовой проливень, а ведь известно, что парижане, не боясь ни холодного, ни горячего оружия, никогда не могли устоять против дождя. Поэтому небесная буря смирила народную, потоки дождя смыли следы крови, под утро полиция и стража подобрали трупы, и с утра город имел свой обычный вид: купцы открыли свои лавочки, ремесленники, как ни в чем не бывало, пошли по мастерским, и все взялись за повседневный труд.
      Шум дождя и раскаты грома не дали королю Генриху III заснуть всю ночь; когда же до него дошла весть, что Крильон умер, он уже совсем не мог заснуть, глубоко раскаиваясь, что пожалел швейцарцев, потерял лучшую опору своего трона. Однако известие о смерти герцога оказалось неверным. Правда, вследствие большой потери крови Крильон впал в такой глубокий обморок, что его долго не удавалось привести в чувство, но все же королевские врачи объявили, что они рассчитывают спасти пострадавшего.
      Король облегченно перевел дух, когда ему сообщили об этом, и приказал ежечасно подавать бюллетени о состоянии здоровья герцога. Однако сам он не пошел к нему, а остался у себя.
      Утром король подошел к окну, распахнул его, вдохнул свежий воздух и приказал пажу позвать Мовпена. Последний явился минут через пять. Он был весь перевязан вдоль и поперек и прихрамывал. При виде его король принял строгий вид и сказал:
      — Ага, видите, куда заводит неповиновение королевской воле!
      Мовпен ничего не ответил и, подойдя к другому окну, стал смотреть на Сену. Король несколько смягчился и продолжал:
      — А ведь между тем я достаточно ясно сказал тебе и Крильону, чтобы вы оставили в покое горожан! Мовпен опятьтаки ничего не ответил.
      — Как чувствует себя Крильон? — спросил Генрих.
      — Плохо, — угрюмо ответил Мовпен.
      — Как ты думаешь, выживет он?
      — Я не врач, государь.
      — А что говорят врачи?
      — Они говорят, что у вашего величества остались швейцарцы для защиты трона.
      — Слушай-ка ты! — крикнул рассерженный король. — Да знаешь ли ты, что позволяешь себе недостаточно почтительно отвечать своему королю?
      — Не знаю, — ответил Мовпен. — Я так страдаю от ран, что не могу взвешивать свои слова. Вашему величеству угодно приказать мне что-нибудь?
      — Нет.
      — В таком случае, ваше величество, извините меня! — Мовпен прихрамывая направился к двери.
      — Куда ты?
      — Пойду лягу спать. Я провел всю ночь у кровати герцога Крильона.
      — Ты очень страдаешь?
      — Господи! Ведь у меня кожа не так толста, как у швейцарцев, и я не герой.
      — Мовпен!
      — И раны заставляют меня настолько страдать, что я прошу разрешения удалиться в отцовский замок.
      — Как? Ты хочешь покинуть меня?
      — Мне надо вылечить свои раны, государь.
      — Но ты можешь с полным успехом вылечить их в Лувре!
      — Нет, государь, луврский воздух нездоров для раненых. Кроме того, во дворце нет больше для меня места! Я даже в своей собственной комнате застал швейцарца!
      — Но все это временно… Швейцарцы будут расквартированы в Париже!
      — О, это будет большой ошибкой со стороны вашего величества! В конце концов, восемь тысяч человек вовсе не много для защиты осажденной крепости…
      — Ты бредишь? Какой крепости?
      — Да Лувра!
      — Но кто же будет осаждать мой дворец?
      — Граждане Парижа, государь.
      — Ты с ума сошел, Мовпен!
      — Возможно, что уже сегодня начнется потеха, и вы сами понимаете, что в осажденной крепости такие слабые и беспомощные, как мы с Крильоном, только мешают…
      — Мовпен! — строго сказал король. — Довольно шуток!
      — Да я вовсе не шучу, государь, тем более что я перестал быть шутом!
      — Как? Ты… перестал?
      — Ну да! Я уступаю дурацкий колпак любому из швейцарцев.
      На этот раз король вместо того, чтобы рассердиться, только расхохотался и сказал:
      — Послушай, Мовпен, ты вовсе не так уж ранен, как представляешься, и отлично мог бы сесть на лошадь, чтобы сопровождать меня в Сен-Дени.
      — Зачем?
      — Да разве ты забыл, что сегодня похороны моего брата?
      — А, так вы отправляетесь туда? Ну, так не забудьте позавтракать хорошенько, а то ведь от Сен-Дени до Сен-Клу очень далеко.
      — Да я вовсе не собираюсь в Сен-Клу. Я вернусь в Лувр!
      — Ко времени возвращения вашего величества Лувр будет взят! — холодно заметил Мовпен.
      — Да ты с ума сошел, совсем с ума сошел! — раздраженно крикнул король.
      В этот момент на улице послышался сильный шум, и король с Мовпеном, выглянув из окна, увидели, что к воротам Лувра подъехал отряд всадников человек в тридцать. На кирасах всадников ярко сверкали лотарингские кресты, впереди них ехал герцог Гиз.
      — Ого! — сказал король. — Что это понадобилось кузену так рано в Лувре?
      Подъехав к воротам, герцог повелительно заявил дежурному офицеру:
      — Я хочу видеть короля!
      — Король спит! — ответил офицер.
      — Ну, так что же? — презрительно возразил Гиз. — Пусть его разбудят!
      — Черт возьми! — пробормотал Мовпен. — Ручаюсь, что когда герцог Гиз станет королем, то не захочет, чтобы его будили в такую рань!
      — Какой же страны королем станет он, по-твоему? — насмешливо спросил Генрих.
      — Да, разумеется, Франции! — ответил Мовпен и, хотя король сделал гневливый жест, продолжал: — Однако раз вы не спите, государь, и пока еще правите Францией… Генрих III высунулся из окна и крикнул:
      — Войдите, кузен, я готов принять вас! Тогда ворота распахнулись, и герцог со спутниками въехали во двор.
      — Государь, — сказал тогда Мовпен, — разрешите мне выйти в соседнюю комнату.
      — Зачем?
      — Я хочу послушать ваш разговор с герцогом Гизом и узнать, действительно ли вашему величеству угодно продолжать царствовать или вы предпочтете за лучшее отказаться от трона в пользу своего милого кузена Гиза?
      И, не давая королю времени ответить, Мовпен скользнул в соседний кабинетик, тогда как король приказал ввести герцога.

      Гиз вошел в комнату к королю вооруженным с головы до ног, тогда как король был в утреннем камзоле и не имел при себе никакого оружия. Вдруг Генрих III вздрогнул и невольно отступил на шаг: ему вспомнился тот сон. в котором он видел себя монахом, тогда как в Париж въезжал другой король. Теперь Генриху показалось, что король— узурпатор его сна был снаряжен совершенно так же, как теперь герцог Гиз. Однако растерянность короля была лишь мгновенной. Как ни выродилась в его жилах кровь Валуа, но в ней оставалось еще достаточно родовой гордости и величия, чтобы помешать королю дрожать перед своим вассалом.
      А герцог подступил к нему с угрожающей миной и неприлично громко первый начал разговор:
      — Я пришел с жалобой к вашему величеству!
      — Вот как? — ответил король и спокойно уселся в кресло.
      — Люди вашего величества совершили этой ночью ряд преступлений! — продолжал герцог.
      — Простите, герцог, — спокойно перебил его Генрих III, — я желал бы сначала получить от вас маленькое разъяснение. Вы хотели иметь у меня аудиенцию?
      — Да, государь!
      — От имени какой-то влиятельной особы?
      — Нет.
      — Странно! — ледяным тоном заметил король. — А я уже вообразил, что вы — посланник германского императора… Или испанского короля…
      — Государь, мне не до шуток!
      — Потому что, если герцог Лотарингский явился ко мне от своего собственного имени, значит, ему изменила память. Иначе он вспомнил бы, что с королем Франции говорят, лишь обнажив голову!
      При этих словах тщедушная фигура Генриха III была полна такого королевского величия, его взор блестел такой повелительностью, что Гиз невольно смутился и, пролепетав что-то несвязное в свое извинение, снял шлем и положил его на ближайший стол.
      — Затем, — продолжал Генрих III, — вы забываете еще, что к королю не входят с оружием!
      Завороженный этим тоном, герцог отстегнул шпагу и положил ее около каски.
      — А теперь говорите, в чем дело, кузен! На что вы жалуетесь?
      — На ваших людей, государь.
      — Потрудитесь выразиться точнее, герцог: провинились мои пажи, лакеи, шталмейстеры, гвардейцы или кто-нибудь другой?
      — Ваши гвардейцы, государь.
      — Они обошлись с вами без надлежащего почтения?
      — Они поступили хуже: они предали огню и крови целый дом!
      — А где это было? В Нанси?
      — Нет, государь, в Париже.
      — И этот дом принадлежал вам?
      — Нет, государь, этот дом принадлежал сиру де Рошибону, парижскому горожанину.
      — Ах, да, мне что-то говорили об этом!
      — Убито по крайней мере сорок-пятьдесят горожан!
      — А сколько гвардейцев?
      — Не знаю, государь!
      — Ну, так молодцы пострадали за дело. Я прикажу Крильону примерно наказать тех, кто выбрался целым из этой свалки.
      — Но, государь, гвардейцами предводительствовал сам Крильон, и он-то и является причиной всего зла.
      — Ну уж извините, я не могу поверить, чтобы такой человек, как Крильон, ни с того ни с сего ввязался в скверное дело. Как вообще все это произошло?
      — Сир де Рошибон созвал нескольких друзей…
      — Я слышал про это. И среди этих друзей была герцогиня Монпансье?
      — Да, государь.
      — И они занимались заговорами против короны?
      — Это ложь!
      — Так по крайней мере утверждает Крильон.
      — Ну, так Крильон солгал! — дерзко крикнул герцог. Король возразил с прежней флегмой и спокойствием:
      — Если бы Крильон был в состоянии держать шпагу в руках, я посоветовал бы вам, герцог, отправиться и сказать ему это в лицо!
      — Но, государь…
      — К сожалению, Крильон прикован к кровати тяжкой раной!
      — И вы, государь, верите ему?
      — О, я ровно ничему не верю, а просто задаюсь вопросом: что могло понадобиться герцогине Монпансье в обществе простых горожан?
      — Она обсуждала с ними вопросы, касающиеся интересов святой лиги!
      — А, это другое дело!
      — Поэтому я и явился просить у вашего величества примерного наказания виновных!
      — Но, герцог, я, право, не понимаю: если бы все это случилось в Нанси, тогда ваше требование было бы вполне объяснимо, но все это случилось в Париже, а следовательно, вас это нисколько не касается!
      — Государь! Обдумайте! Ведь я требую справедливости именем святой лиги!
      — И совершенно напрасно, герцог, потому что для этого вы не облечены ровно никакой властью! Верховный вождь лиги — я сам! Герцог позеленел от бешенства.
      — Я еще не все сказал вашему величеству! Бок о бок с Крильоном дрался еще один человек, который…
      — Ручаюсь, что это был мой шут! — добродушно заметил король. — Этот чертов сын Мовпен — страшный забияка и драчун!
      — Нет, государь, кроме него тут был еще ожесточенный враг лиги, человек, отлученный папой, а именно — наваррский король!
      — Да полно вам, этого не может быть! Наверное, наваррский король в данный момент занимается рассаживанием гороха в своем крошечном королевстве или смолением серой бочки для предстоящего сбора винограда.
      — Государь, я категорически утверждаю, что наваррский король в Париже и прошлой ночью сражался рядом с Крильоном!
      — Ну что же, в конце концов это понятно! Крильон и Анри всегда были добрыми друзьями.
      — Как? Французский король находит понятным, что проклятый еретик вместе с королевскими приближенными перерезывает глотки парижским горожанам?
      — Что же вы хотите, кузен?
      — Я хочу, чтобы виновники вчерашних злодеяний были выданы горожанам, потому что, если это не будет сделано, народ восстанет!
      — Да полно вам!
      — К вечеру Париж будет усеян баррикадами!
      — Ну, так что же? Я двину своих швейцарцев на Париж, и они сметут прочь все баррикады.
      — Государь, берегитесь!
      Генрих III встал с кресла, гневно подошел к Гизу и сказал, надменно закидывая голову:
      — Берегитесь вы, герцог, и потрудитесь говорить со мною с большим почтением! Кроме того, могу преподать вам добрый совет: возвращайтесь-ка вы подобру-поздорову к себе в Нанси, и притом немедленно!
      — А если я откажусь?
      — Полно, герцог!.. Вассал не смеет отказаться исполнить приказание своего короля! — Генрих III, сказав это, позвонил и крикнул: — Мовпен! Шут вышел из соседней комнаты. Король приказал ему:
      — Позови мне д'Эпернона. Он в прихожей.
      Д'Эпернон вскоре же вошел. Тогда король сказал ему: — Герцог д'Эпернон, в качестве полкового командира швейцарского полка вы являетесь заместителем герцога Крильона по командованию моей личной охраной. В качестве такого я приказываю вам арестовать герцога Гиза!
      Генрих Гиз вскрикнул от ярости и кинулся за шпагой. Но Мовпен предупредил его движение и успел овладеть оружием раньше его. В то же время король хлопнул в ладоши и крикнул:
      — Сюда, швейцарцы!
      Двери немедленно распахнулись, и герцогнемедленно был окружен толпой вооруженных людей. Тогда и он крикнул:
      — Ко мне, лотарингцы! Но король пожал плечами и сказал:
      — Вы хотите совершить непоправимую глупость, герцог. Я приказал арестовать вас из простой предосторожности, так как не хочу, чтобы парижане воспользовались вами как знаменем мятежа. Но, если вы попытаетесь оказать сопротивление моей воле, если хоть один из ваших людей обнажит оружие, вы подвергнетесь обвинению в государственной измене, и тогда…
      — Тогда! — повторил герцог с пеной у рта.
      — Тогда я немедленно прикажу парламенту собраться в этом самом зале, и через час вы будете обезглавлены перед воротами луврского дворца, куда вы только что имели дерзость войти, словно в завоеванную крепость!
      Под сверкающим взглядом короля герцог Гиз невольно опустил глаза. Но он все же хотел попытаться еще раз убедить Генриха и сказал:
      — Берегитесь, государь! Парижане обожают меня, они способны взять приступом Лувр, чтобы освободить меня!
      — Ошибаетесь, кузен, — спокойно возразил король, — в тот самый момент, как рухнет первая калитка луврской ограды, ваша голова скатится с плеч!
      При этих словах, сказанных категорическим тоном, герцог невольно почувствовал дрожь.
      — Ну-с, господин д'Эпернон, — продолжал король, — отведите его высочество в одну из комнат и прикажите стеречь его там на виду. Да помните, что вы отвечаете мне за него головой! Ступайте! Растерянный, испуганный, д'Эпернон увел герцога.
      — Ах, куманек, куманек! — сказал Мовпен, впадая в прежний шутовской тон. — Из-за тебя я только пари проиграл!
      — Какое пари и с кем? — спросил Генрих III.
      — Я бился об заклад с самим собою, что вы, государь, во-первых, поблагодарите герцога Гиза за науку, а во-вторых, выдадите ему наваррского короля.
      — Да где же наваррский король?
      — Я здесь, государь! — послышался в ответ голос, и в комнату вошел Генрих Наваррский под руку с королевой— матерью.

      Генрих III не мог удержаться от жеста изумления при виде этой парочки. Ведь ненависть Екатерины Медичи к мужу ее дочери Марго имела за собою и давность, и значительную почву.
      Как же могло случиться, что теперь они вдруг обретаются в такой дружбе?
      — Как? Вы… вместе? — пробормотал Генрих III.
      — Сын мой, — ответила Екатерина, — я и наваррский король стали теперь друзьями!
      — Друзьями? — воскликнул король.
      — Да, сын мой, друзьями, и мне нетрудно объяснить вам, как это случилось. Мне пришлось слышать, как два рыцаря-крестоносца почувствовали друг к другу смертельную ненависть на почве соперничества в любви к прекрасной сарацинке. Однажды корабль, на котором находились оба рыцаря, потерпел крушенье, и враги вплавь добрались до острова, который оказался населенным дикими зверями. Как вы думаете, сын мой, что сделали оба врага?
      — Наверное, они объединились для совместной борьбы с дикими зверями?
      — Вот именно, государь.
      — Но против кого понадобилось вам объединиться с наваррским королем?
      — Против Лотарингского дома, государь!
      — О, лотарингцы теперь мне нисколько не страшны! Их вождь арестован мною!
      — Ну, так держите его крепко, государь, потому что, если ему удастся вырваться из плена, он поведет на Лувр парижан.
      — Э, пустяки! У меня имеются швейцарцы! — равнодушно ответил Генрих III. Екатерина, покачав головой, возразила:
      — Государь, вы слишком долго не обращали ни на что внимания, чтобы заставить теперь трепетать народ перед своей энергией.
      — Простите, государыня, но никогда не поздно стать снова господином!
      — Увы, парижане уже не верят в ваш авторитет.
      — Ну, так мои швейцарцы дадут им почувствовать его!
      — А все-таки следовало бы усилить гарнизон Лувра хотя бы несколькими сотнями гасконцев.
      — Гасконцев? — удивился король. — Но откуда я их возьму?
      — Я дам вам их, государь, — сказал молчавший доселе Генрих Наваррский. Генрих III задумался и потом произнес:
      — Предположим, кузен, что народ действительно восстанет и что вы придете мне на помощь. Предположим далее, что с вашей помощью я разгоню взбунтовавшийся сброд. Знаете ли, что тогда скажут? Что я соединился с гугенотами!
      — Ну, так пусть говорят!
      — И папа может отлучить меня от церкви!
      — Велика беда! Я тоже отлучен, однако это не лишило меня ни сна, ни аппетита, ни жажды. Стоит только привыкнуть, а там — ничего!
      — Но я считаю очень важным быть в хороших отношениях с церковью!
      — Государь, — сказала Екатерина, — что же делать, если в данный момент один только наваррский король и может защитить французский трон против алчных поползновений Лотарингского дома и неистовства экзальтированной черни и монахов-фанатиков!
      — Но вы забываете о моих швейцарцах! — заметил король.
      — Ну так, не откладывая дела в дальний ящик, укрепите дворец как следует, государь! — воскликнула королева-мать. — Прикажите запереть все двери, разместите солдат с заряженными мушкетами, пододвиньте к окнам пушки и… ждите грозы, которая разразится с минуты на минуту!
      — О, — спокойно возразил король, — я в данном случае подобен путешественнику, который собирается в дорогу и не думает о том, какая погода будет к вечеру, раз вечером он уже рассчитывает быть под надежным кровом. Лишь бы только днем не было ни грозы, ни дождя… Я разрешаю парижанам к вечеру выстроить баррикады…
      — Они не преминут воспользоваться этим разрешением.
      — Но только не утром! Потому что, видите ли, я непременно хочу отправиться в Сен-Дени проводить тело брата.
      — Государь, — нетерпеливо перебила его королева — мать, — ведь в Лувре имеется часовня, где временно положено тело моего возлюбленного сына. Оставьте его пока там! Не покидайте Лувра! Ведь вы можете и не вернуться обратно!
      — Швейцарцы откроют мне двери!
      — Но кто же будет командовать ими в ваше отсутствие?
      — Герцог д'Эпернон. Екатерина пожала плечами и сказала:
      — Однако вашему величеству отлично известно, что герцог не отличается особенной храбростью!
      — Ну, так в случае нужды Крильон встанет с постели!
      — Государь, — сказал Мовпен, — не разрешите ли вы и мне вставить свое словечко?
      — Говори, милый мой Мовпен, говори!
      — Сколько швейцарцев предполагаете вы взять с собою в Сен-Дени?
      — Две тысячи.
      — Так вот! Что, если бы вы оставили остальных в Лувре и поручили командование ими наваррскому королю?
      — Вот именно! — одобрительно сказала королева-мать. Но Генрих III, покачав головой, возразил:
      — Нет, это невозможно! Лига не простит мне этого.
      — Я раздавлю лигу! — заметил наваррский король.
      — А папа отлучит меня от церкви! — вздохнул Генрих.
      — Странное дело! — шепнул на ухо Мовпену Генрих Наваррский. — Бывают же люди, которые никогда не трепетали перед шпагой и чуть не падают в обморок при виде кропила!
      — Однако, — сказал король, — вот уже подошли кающиеся монахи. Пора выезжать!
      — Государь, — грустно сказала Екатерина, — берегитесь!.. На обратном пути вы встретите баррикады!
      — У меня имеются швейцарцы, — упрямо возразил король, для которого в последние дни эти четыре слова представляли собою спасительный ответ на все.

      В то время как Генрих III отказался от вооруженной помощи наваррского короля и не хотел слушать разумные советы своей матери, герцог д'Эпернон вел по луврским коридорам арестованного герцога Гиза. На душе у бедного д'Эпернона было очень тяжело: он не смел ослушаться короля, но навлечь на себя гнев герцога было тоже немаловажной опасностью.
      Все это так живо отражалось на его лице, что герцог Гиз был тронут и сказал ему наконец:
      — Дорогой герцог, я страшно извиняюсь перед вами!
      — В чем, ваше высочество?
      — В том, что из-за меня вы попали в такое неприятное положение!
      — Ваше высочество, я состою на службе у короля…
      — Ну да! Но король именно и сыграл с вами злую шутку. Ведь парижане не потерпят, чтобы меня держали под арестом; они возьмут Лувр штурмом, и, конечно, первый человек, на которого обрушится народный гнев, будете вы, герцог! Вас убьют и затем с руганью поволокут ваше истерзанное тело по улицам Парижа! Д'Эпернон почувствовал, что у него подгибаются колени.
      — Кстати, куда именно ведете вы меня? — спросил Гиз.
      — В предназначенную вам комнату, монсеньор.
      — Значит, не в темницу?
      — Нет, ваше высочество.
      Действительно, герцога провели в довольно удобную комнату второго этажа. В этой комнате была только одна дверь, а оба окна были защищены массивной железной решеткой, что вызвало у Гиза досадливую гримасу.
      Д'Эпернон разместил стражу у дверей, а также в концах коридора и затем удалился с почтительным поклоном. Герцог Гиз снял кирасу, отстегнул каручи и набедренники и уселся в кресло. Он стал размышлять. О чем? Но о чем же может думать пленник, как не о способах побега из плена? Однако, как ни раздумывал герцог, он должен был признаться, что бегство крайне трудно, если только не совершенно невозможно.
      Прошло около часа. Наконец дверь комнаты открылась, и вошел Мовпен.
      — Здравствуйте, монсеньор, — сказал шут, — король послал меня узнать, как вы себя чувствуете.
      — Можешь сказать ему, что я чувствую себя несравненно лучше, чем он, — сухо ответил герцог.
      — О, это правда, монсеньор!
      — Я толст, а он тощ. У меня густые волосы, а он лыс!
      — Но все это еще не доказывает, что ваше высочество будете долголетнее его величества, — заметил Мовпен.
      — Что такое? — крикнул герцог, невольно вздрагивая.
      — Да, да!.. — невозмутимо продолжал Мовпен. — Не скрою от вас и далее, что ваша голова, как бы прекрасна она ни была, держится не очень прочно на плечах!
      — Ты думаешь, шут? — надменно кинул герцог.
      — Я уверен в этом, монсеньор! Но позвольте мне изложить вам программу дня. Король отправился в Сен-Дени хоронить останки герцога Анжуйского.
      — А, так он покинул Лувр?
      — Да.
      — Ну, так мне недолго сидеть здесь. Парижане освободят меня!
      — Увы! — вздохнул Мовпен. — Они и в самом деле подумывают об этом… а король тоже допускает возможность этого, что представляет собою двойное несчастье для вашего высочества…
      — Почему?
      — Покидая Лувр, король назначил меня вице — комендантом Лувра.
      — А кто же комендант?
      — Герцог Крильон.
      — Да ведь говорят, что он полумертв?
      — Да, он в постели, но зато в полном сознании и разуме, и что он прикажет, то я и сделаю. Надо вам сказать еще, что герцог Крильон, чувствуя потребность в свежем воздухе, приказал перенести свою кровать в коридор… Ну-с, итак, Крильон назначен комендантом, а я — его помощником, и что прикажет комендант, то будет приведено в исполнение вице-комендантом. Между прочим, комендант уже отдал одно приказание.
      — Именно?
      — О, оно несложно, монсеньор! Чуть только в Париже поднимется малейший шум, я пошлю за мэтром Кабошем…
      — За палачом?
      — Вот именно. Кабош захватит с собою плаху и секиру и устроится вот здесь…
      — Как? У меня в комнате?
      — Ну да, все дело будет обделано при закрытых дверях.
      — Какое дело?
      — При первой же баррикаде голова вашего высочества скатится с плеч!
      Герцог испуганно посмотрел на Мовпена и невольно почувствовал дрожь при виде этого спокойного, твердого, иронического лица. До сих пор Гиз рассчитывал на нерешительность короля. Но Генриха III не было в Лувре, а ни Крильон, ни этот шут не будут терять время на раздумье. Между тем народное восстание неизбежно; как только весть об аресте герцога Гиза облетит Париж, народ кинется на Лувр. Но если парижанам удастся ворваться в этот коридор, ноги первых смельчаков поскользнутся в крови… в крови герцога Гиза, освобождать которого они придут!
      Герцог Гиз был непритворно храбр, но при этой картине на его лбу выступили капли холодного пота. Все ведь было так хорошо задумано, так тонко подстроено, и вдруг умереть в тот самый момент, когда хитро сплетенный план готов увенчаться успехом, и умереть именно жертвой этого самого плана!
      Гиз встал, а затем, сделав несколько нервных шагов по комнате и подойдя к окну, принялся мрачно глядеть на двор.
      Король только что уехал, но на дворе все еще было довольно много монахов, проникших сюда с целью сбора подаяний, в которых, как они верно рассчитали, король не отказывал по случаю погребения брата.
      Фигура одного из монахов, отличавшихся высоким ростом, привлекла внимание герцога. Он присмотрелся повнимательнее, вздрогнул и, с трудом подавляя радость, сказал Мовпену:
      — Видно по всему, что мой смертный час близок. Надо бы мне исповедоваться. Там, на дворе, много монахов; прикажи послать ко мне одного из них!
      — Ну что же, — ответил Мовпен, — предосторожность никогда не мешает! — и он вышел, тщательно заперев за собою дверь. Вскоре он вернулся в сопровождении высокого монаха.

      Проводив монаха к герцогу Гизу, Мовпен вернулся к Крильону и д'Эпернону, которые совещались относительно видов на дальнейшее. При этом д'Эпернон, разумеется, высказывал разные тревожные опасения, а Крильон старался внушить ему бодрость.
      — Конечно, — сказал он между прочим, — парижане боготворят герцога Гиза, но, знаете ли, почему?
      — Потому что он силен, добр, великодушен…
      — Нет, главным образом потому, что он отчаянно смел. Народ всегда побежит за смельчаком. Так вот, если король докажет народу, что и Валуа — не трусы, когда нужно, если мы выбросим народу голову герцога Гиза, Генрих III может возвратить себе свой авторитет.
      — Да ведь король еще может передумать, — заметил д'Эпернон.
      — Но король уехал, и если только не пришлет с дороги курьера с измененными инструкциями, чего я не думаю, так как во время религиозных процессий наш государь забывает обо всем… Ну-с, так вот теперь существует только одно средство для герцога Гиза удержать голову на плечах!
      — А какое это средство?
      — Пусть герцог напишет письмо герцогине Монпансье и предупредит ее, что при первой же попытке горожан к восстанию он будет обезглавлен.
      Д'Эпернон радостно подошел поближе к Крильону и оживленно воскликнул:
      — Значит, если он напишет такое письмо, то…
      — То оно не будет передано по назначению, — договорил за него Крильон. — Король ведь, уезжая, категорически приказал:
      «Ни под каким видом не позволяйте герцогу вступать в какие-либо сношения с сестрой!»
      — И вы думаете, что парижане нападут на Лувр?
      — Прежде чем король доберется до Сен-Дени. Конечно, если бы король успел вернуться до этого, то я мог бы поручиться, что с герцогом Гизом ничего не будет, так как наш король не бывает храбрым долее четырех часов подряд. Но раз король не успеет вернуться, значит, все будет сделано без него!
      — А вдруг он все-таки передумает по дороге?
      — Вот поэтому-то мы и должны поторопиться. При первом же выстреле, направленном против Лувра, я прикажу казнить Гиза. Потом пусть король себе сердится, если хочет…
      — Но мы все попадем в немилость! — с тревогой заметил д'Эпернон.
      — Полно! Король будет в восторге, что дело, о котором он давно втайне мечтает, сделано без него. А вас, господин д'Эпернон, он сделает маршалом Франции, так как вы защитите Лувр.
      Д'Эпернон ничего не ответил на это. Он молча подошел к окну и стал смотреть из него. Вдруг он откинулся назад и вернулся к Крильону, говоря:
      — Со всех сторон к Лувру стекается народ! Я вижу, как блестят дула мушкетов, слышу, как ропщет и волнуется народ…
      — Ну что же! Пожалуйте на свой пост, господин командир швейцарского полка! Прикажите запереть все выходы и направить пушки!
      В этот момент в дверь комнаты, где содержался герцог Гиз, раздался стук.
      — Это монах, — сказал Крильон. — Откройте ему, Мовпен! Шут открыл дверь. Герцог стоял у окна, повернувшись спиной к двери: монах был у самого порога, он всхлипывал и прижимал платок к глазам. Затем он поклонился и медленно пошел по коридору.
      — Послушайте-ка, батюшка, — крикнул ему вдогонку Мовпен, — если вам так жалко герцога, то постарайтесь внушить черни, собирающейся под стенами Лувра, чтобы она мирно разошлась по домам!
      Монах утвердительно кивнул головой и пошел за швейцарцем, которому Мовпен поручил вывести его за калитку.
      Тем временем ропот толпы все усиливался, и все чаще из общего гула вырывались отдельные взбешенные голоса.
      — Вот что, Мовпен, — сказал Крильон, — я боюсь, что мы не успеем послать за Кабошем, и мне пришла в голову отличная мысль. При первом же выстреле из толпы вы возьмете один из пистолетов, войдете в комнату к герцогу и… размозжите ему голову!
      — Вы приказываете мне это именем короля?
      — Да, приказываю вам это именем короля!
      — Ну, так это и будет сделано. Только одно меня смущает: ведь мы хотели бросить голову толпе. Как же мы отделим ее от туловища?
      — Мы выбросим ее вместе с туловищем, только и всего — решил Крильон.
      Вдруг послышался звук выстрела, д'Эпернон быстро откинулся в сторону, просвистела, разбив окно, пуля и рикошетом ранила швейцарца в ногу.
      — Ступайте! — приказал Крильон Мовпену. Шут взял пистолеты и бросился в комнату Гиза.
      — Господа, обнажите головы и молитесь за упокой души его высочества герцога Гиза! — торжественно произнес герцог Крильон.

      Дня за два до этого происшествия герцог Гиз, проходя вечером по улицам Парижа, услыхал в одном из кабачков отчаянные вопли и ругань. Он заглянул в окно и увидел, что паяный солдат бьет смертным боем монаха. Правда, монах был довольно высокого роста и мог бы постоять за себя, но он был безоружен. Увидав это, Гиз вбежал в кабачок и выручил монаха, жестоко избив в свою очередь королевского солдата. Конечно, монах, назвавшийся о. Альфонсом, горячо благодарил герцога за защиту, назвал его истинным светочем и защитником веры и церкви и призвал на его главу благословение Божье.
      Теперь, стоя у окна и думая о способах вернуть утраченную свободу, герцог Гиз внезапно увидал среди монахов, толпившихся на дворе, мощную фигуру о. Альфонса. Вот тогда-то ему и пришла в голову мысль потребовать себе исповедника. Он надеялся на свою обычную удачу — вдруг этим исповедником окажется действительно о. Альфонс? А если и нет, то не велика беда! Ведь имя герцога Гиза пользовалось достаточным обаянием и престижем в среде духовенства! Словом, он высказал Мовпену свое желание, и какова же была его радость, когда в вошедшем монахе он узнал действительно о. Альфонса!
      Когда Мовпен оставил их одних, монах взволнованно подбежал к герцогу, воскликнув:
      — Как? Неужели вы — тот человек, которому предстоит умереть? И вас-то я должен напутствовать? Невозможно! Невозможно!
      — Увы, тем не менее это неизбежно.
      — Но король никогда не осмелится…
      — Да, будь король здесь, он тысячу раз подумал бы, прежде чем решился занести меч над моей головой, однако его нет, как вы знаете, а его слуги в точности исполнят его волю!
      — Но я кинусь к народу, буду умолять скорее идти на помощь и спасение правой руки святой церкви!
      — Вы этим только ускорите мою гибель, батюшка! При первом же натиске на Лувр моя голова скатится с плеч!
      — Бог не допустит этого!
      — Ну, так попросите Его совершить чудо!
      Монах сел на стул. схватился обеими руками за голову и несколько минут провел в тревожной задумчивости. Когда вслед за этим он отнял руки от лица и встал, его взор сверкал торжеством, радостью и уверенностью.
      — Это чудо свершится, герцог! — торжественно сказал он. — Двери откроются перед вами, и вражеская рука не коснется вас! Вы почти такого же роста, как и я… — и с этими словами монах скинул рясу.
      — Но что вы делаете? — воскликнул герцог.
      — Я превращаю вас в монаха, — ответил о. Альфонс. — Bы выйдете отсюда в моей рясе и…
      — Но, если вы останетесь здесь, вас убьют! — крикнул герцог.
      — Я уже давно молю Господа послать мне мученический венец. Церковь нуждается в вас больше, чем во мне, монсеньор!
      Герцог не стал отнекиваться долее: ведь, в сущности, втайне он именно и рассчитывал на такой исход! Поэтому он поспешно снял с себя латы и ботфорты, оделся в монашескую рясу и сандалии. Монах оправил на нем капюшон, оделся сам в доспехи герцога и сказал:
      — Возьмите в руки платок и прижимайте его к глазам, будто плачете, и вашего лица никто не увидит!
      Герцог Гиз преклонил колено, получил благословение о. Альфонса и подошел к дверям, причем монах повернулся лицом к окну. Поэтому Мовпен, на стук открыв дверь, не увидел ничего подозрительного.
      Зато велико же было его изумление, когда, вбежав в комнату с пистолетом в руках, он увидел вместо, герцога какого-то чужого.
      — Убейте меня! — сказал монах. — Герцог спасен! Но Мовпен не стал терять время на расправу с монахом. Он быстро выбежал из комнаты, закричав:
      — Монах! Где монах? Остановите монаха!
      Однако герцог Гиз в этот момент подходил уже к самой решетке дворца. Когда за его спиной раздался крик Мовпена, он с силой оттолкнул растерявшегося часового, выбежал из ворот и, задрав рясу, принялся бежать с криком:
      — Ко мне, парижане, ко мне! Я герцог Гиз! Ответом ему была целая буря народного восторга. Герцог был спасен, Мовпен опоздал!
      Теперь пришлось не мешкая озаботиться скорейшей защитой дворца. Часть народа уже бросилась к раскрытой калитке, и Мовпен едва успел запереть ее. Затем он поднялся на одну из бойниц, навел на народ пушку, вырвал из рук швейцарца зажженный фитиль, и в толпу, которая начала уже разбирать мостовую и строить первую баррикаду, полетел первый снаряд.

      В то время как парижане, обретшие вновь своего вождя, начинали атаку Лувра, король Генрих III спокойно направился к Сен-Дени.
      Теперь монарх всецело уступил место церемониймейстеру. Генрих превосходно разработал план процессии, и похороны вышли на диво. Все шло как по маслу, и это благотворно подействовало на настроение короля. К тому же везде народ безмолвно расступался при виде королевского кортежа, и в конце концов Генрих сказал матери:
      — Ага! Швейцарцы произвели свое действие на чернь! Но королева Екатерина лишь грустно покачала головой и ответила той же фразой, что и утром:
      — Когда близится буря, природа затихает!
      — Ну вот еще! — небрежно возразил король. — Раз герцог Гиз в наших руках, я ничего не боюсь.
      Кортеж вышел из Парижа через заставу фоссэ — Монмартр, которую охраняла городская полиция.
      — Государь, — сказала Екатерина, — вы сделали бы очень хорошо, если бы заменили этих людей швейцарцами. Если народ восстанет, то полиция не только не откроет нам ворот по возвращении, а наоборот, запрет их у нас под носом.
      — Вы правы, — ответил король и оставил у заставы шестьдесят швейцарцев.
      В Сен-Дени они прибыли после двенадцати часов дня. Прослушав заупокойную обедню и предав прах герцога Анжуйского земле в королевской усыпальнице, король сказал матери:
      — Теперь пойдем обедать к архимандриту. Я умираю с голода!
      — Было бы гораздо лучше, если бы вы, ваше величество, бросили всех этих монахов, сели верхом на лошадь и повели швейцарцев на рысях обратно в Париж. Мы ведь прибыли бы в Лувр меньше чем через час!
      — Я голоден! — ответил король и, не допуская никаких возражений, направился в покои архимандрита.
      К столу, кроме королевы-матери, были приглашены несколько высших придворных. Пообедав с большим аппетитом и выпив бутылку тридцатилетнего вина, король сказал:
      — Господа, сегодня нам предстояло выполнить прискорбную задачу. На пути было много трудностей, но с Божьей помощью мы все преодолели, и наша задача выполнена. Поэтому, так как я сам хочу жить как можно долее, предлагаю никогда больше не упоминать в моем присутствии имени покойного герцога Анжуйского.
      — Государь, — сказала Екатерина, — предполагаете ли вы все-таки вернуться в Лувр?
      — Конечно, — ответил Генрих III, — только не сейчас. Я плохо спал эту ночь, теперь сытно поел и хочу подремать! — и с этими словами король, закрыв глаза, откинулся на спинку кресла.
      Но недолго пришлось подремать ему, так как королева разбудила его, сказав:
      — Государь, прибыли вести из Парижа!
      Король проворно вскочил. В комнату вошел человек, в котором Генрих сразу узнал одного из своих гвардейцев. Он был смертельно бледен, пошатывался, и кровь ручьями текла из его ран.
      — Государь, — сказал он, — мы отправились вчетвером из Лувра, трое умерли по дороге. Париж усеян баррикадами… Лувр атакован. Герцог Крильон просит помощи… Герцог Гиз…
      Но тут силы изменили раненому, и он как сноп рухнул на землю. Король с бешенством крикнул:
      — На лошадей, господа! Я сожгу Париж, если нужно, но вернусь в Лувр!
      На этот раз Генрих III отправился уже не в экипаже. Он вскочил в седло подведенной ему лошади и на рысях отправился в Париж во главе гвардейцев и швейцарцев.
      Меньше чем через час король достиг стен Парижа, но этот час показался ему целой вечностью, так как все время непрерывно слышался звук канонады. Король все-таки тешил себя надеждой, что его появление быстро усмирит народное восстание. Проезжая по Монмартрским холмам, он сказал сопровождающим, указывая на видневшийся у его ног Париж:
      — Боюсь, что мы приедем слишком поздно. Наверное, Крильон уже проучил всю эту дрянь!
      Но король жестоко ошибался. Он оставил Монмартрскую заставу под защитой швейцарцев, при возвращении же заметил на укреплениях горожан, а швейцарцев — во рву; только горожане были вооружены, а швейцарцы мертвы.
      Король приказал открыть ворота, горожане отказали. Тогда Генрих двинул взвод швейцарцев, и те выстрелами сняли несколько горожан. Но павшие были сейчас же заменены свежими, горожане ответили залпом по королевскому эскорту, и одной из пуль под королем убило лошадь.
      — Ого! — сказал Генрих III, невредимо вскакивая на ноги и садясь на другую поданную ему лошадь. — Это очень дурное предзнаменование!

      После того как Генрих III отказался принять помощь от наваррского короля, последний ушел, обменявшись выразительным взглядом с королевой Екатериной Медичи. В комнате, отведенной ему в апартаментах королевы, он надел кирасу с белым лотарингским крестом, накинул плащ, закрыл лицо полумаской и вышел из Лувра через ту самую прибрежную потерну, через которую когда-то проникал под видом сира де Коарасса в покои принцессы
      Маргариты. Он мог безбоязненно идти по улицам Парижа, тем более что в последнее время его подбородок порос роскошной черной бородой, что вместе с полумаской окончательно закрывало черты его лица.
      Из дворца Генрих Наваррский направился прямо в кабачок Маликана, ставшего, как мы уже говорили, откровенным лигистом.
      Как и всегда, этот кабачок был полон лотарингскими солдатами и лигистами. Войдя туда, Генрих снял плащ, и, видя белый крест на его доспехах, посетители почтительно приветствовали новоприбывшего.
      Генрих уселся так, чтобы видеть все происходящее перед кабачком, и потребовал вина. При этом, когда Маликан подавал ему кувшин, Генрих улучил удобный момент и приподнял маску. При виде знакомого лица хозяин кабачка чуть-чуть не уронил кувшин с вином, но Генрих знаком приказал ему молчать и, глядя в окно, стал спокойно потягивать вино.
      Он видел, как уехал король, как перед Лувром стала собираться толпа, как началась перестрелка. По мере того как дело под Лувром разгоралось все жарче, посетители кабачка один за другим выбегали и присоединялись к мятежникам; таким образом, вскоре Генрих остался наедине с Маликаном. Тогда последний подошел к нему и сказал трепещущим голосом:
      — Ах, государь, как вы решились явиться сюда!
      — Тише! — ответил Генрих. — Я пришел, потому что все это меня очень забавляет!
      — На вашем месте я постарался бы держаться как можно дальше от Лувра.
      — Бедный мой Маликан, ты стал большим трусом в последнее время.
      — Что же делать, государь! Верно это от старости! Но я трушу вовсе не за себя, а за вас, государь! Однако дело-то становится жарким! Пули так и сыплются!
      Действительно, бой под Лувром становился все жарче, и мало-помалу старая кровь Маликана загорелась. Ему вспомнилось бурное прошлое, вспомнились прежние бои. Nн внезапно повернулся, убежал к себе наверх и вернулся, вооруженный аркебузом и парой пистолетов.
      — Куда это ты снарядился? — спросил Генрих.
      — В бой!
      — А, так ты собираешься драться? Но с кем? Этот вопрос смутил Маликана.
      — Уж не собираешься ли ты идти в атаку на Лувр?
      — О, нет!
      — Значит, ты хочешь защищать дворец?
      — Гм… Пожалуй…
      — К несчастью, для этого надо туда пробраться, что в данный момент весьма затруднительно. Но, если ты непременно хочешь принять участие в деле, ступай со мною!
      — А куда вы меня поведете?
      — На первое время в очень тихое место. Видишь ли, я вспомнил, что сегодня у меня назначено любопытное свиданье…
      — И вы хотите…
      — Я нахожу, что чрезвычайно приятно нежно впиваться поцелуем в губы любимой женщины, в то время как на улице свистят пули и льется кровь!
      — Он все прежний! — пробормотал Маликан.
      — Ну, так пойдем! В сущности говоря, дела французского короля меня нисколько не касаются.
      — Но в таком случае, государь, к чему вы замешались в эту историю?
      — Видишь ли, добрый мой Маликан, я подумал, что в один прекрасный момент я могу очутиться в Лувре… полновластным хозяином…
      — Ну, так что же?
      — А то, что мне тогда будет очень полезно знать, как парижане строят баррикады… Словом, пойдем!
      — Да куда именно мы пойдем?
      — К кондитеру Жоделю — тому самому, куда меня перевезли, когда кузен Гиз пробуравил меня шпагой! — и Генрих потащил Маликана из кабачка.

      Читатели, наверное, помнят, что кондитер Жодель был вдов, в чем он был не без вины: ведь преданность Жоделя Маргарите Французской проистекала с той поры жизни Жоделя, когда в припадке гнева кондитер убил свою сварливую жену, был осужден за это на смертную казнь, но помилован по ходатайству принцессы. Горький опыт прошлого отбил у Жоделя охоту жениться вторично, и он мирно зажил вместе с единственной дочерью Одлеттой, которая была очень хороша собою и на славу водила папеньку за нос.
      Одлетта была предназначена отцом старшему приказчику, человеку очень дельному и честному, но на редкость некрасивому. Она не говорила ни «да», ни «нет», но в душе твердо решила, что приказчик не получит ее. Впрочем, она ничего не имела против того, чтобы он стал впоследствии ее мужем: деловитость Барнабе (так звали приказчика) могла обеспечить ей богатую и довольную жизнь. Но она твердо решила, что ее любовь будет принадлежать лишь избраннику ее сердца, а такой имелся у нее еще с детства.
      Она была десятилетней девочкой, когда к ним в дом принесли тяжелораненого, полумертвого дворянина. Одлетта видела, как две красавицы — Сарра Лорьо и принцесса Lаргарита, как она узнала потом, — убивались у изголовья раненого. Это задело воображение девочки, и она выросла в мечтах о любви этого самого дворянина.
      Впоследствии им пришлось не раз видеться. Хотя Жодель строго держался полного нейтралитета в политических и религиозных распрях и потому не был особенно склонен давать у себя в доме приют Генриху Наваррскому, приезжавшему всегда под большой тайной и для каких-то очень таинственных дел, но
      Одлетта быстро останавливала одним взглядом недовольное ворчанье отца, и дверь Жоделя была во всякое время открыта для Генриха. Конечно, последний не упустил случая отблагодарить хорошенькую девушку по-своему; таким образом, мечты Одлетты получили полное осуществление.
      — Как ты думаешь, Ноэ, — насмешливо спросил Генрих, — если беарнцы восстанут против меня и осадят мой дворец в По, придет ли французский король ко мне на помощь?
      — Не думаю!
      — Ну, так… подождем! Я подумаю! — и Генрих продолжал смотреть на сражение.

      Ноэ, Маликан и хорошенькая Одлетта обступили на крыше Генриха, который сказал им:
      — А парижане-то — прирожденные воины. Посмотрите только на портных и сапожников, которые дерутся словно заправские ландскнехты! А эта баррикада! Как она остроумно выстроена и как удачно расположена против главных ворот у Лувра!
      — Государь, — сказал Ноэ, — видите вы там всадника? Да? Это герцог Гиз!
      — Ах уж этот мне милый кузен Анри! — сказал наваррский король. — Ему ужасно хочется еще до вечера забраться в Лувр!
      Когда Генрих подошел к лавке Жоделя, дверь оказалась запертой, так как кондитер опасался, что шальные пули, то и дело залетавшие на улицу, могут перебить его банки со всяким добром. Генрих постучал. Одлетта открыла ему дверь и радостно сказала:
      — Ах, государь, мы с вашими друзьями ужасно тревожились за вас!
      — Милая крошка! — ласково сказал Генрих, любовно потрепав девушку по щеке. — Скажи, где Ноэ?
      — Он бегает по всему городу, разыскивая вас.
      — А другие?
      — Другие тоже. Тогда Генрих обратился к Маликану:
      — Твой племянничек неисправим! Я ему категорически приказал ждать меня здесь! Ну-с, милочка, — обратился он затем к Одлетте, — скажи мне, можно ли выбраться на крышу вашего дома?
      — О, да, через чердак!
      — Ну, так проводи меня!
      Одлетта пошла вперед, Генрих и Маликан последовали за нею. Она довела их до чердака и указала на лестницу, по которой можно было выбраться на крышу; туда влез сначала Генрих, а потом Маликан.
      С крыши отлично было видно площадь Сен-Жермен — л'Оксеруа и Лувр. С обеих сторон бой шел весьма жаркий; мятежники раздобыли две кулеврины и втащили их на баррикаду; защитники Лувра отвечали на выстрелы с неменьшей энергией.
      — Сегодня они еще продержатся, — пробормотал Генрих.
      — И король вернется в Лувр, — сказал Маликан.
      — Как знать! — ответил Генрих.
      — Эй, государь, — крикнула снизу Одлетта, оставшаяся у подножия лестницы, — а вот и господин де Ноэ!
      — Наконец-то! — буркнул Генрих. На крышу вышел Ноэ, за ним — Одлетта.
      — Я уже думал, что вас убили! — сказал Амори.
      — Такова уж твоя привычка, — смеясь ответил Генрих, — стоит тебе потерять меня из вида, как ты начинаешь строить самые мрачные предположения. Ну-с, раз ты шнырял по городу, не узнал ли ты чего-нибудь новенького?
      — Узнал, что герцогу Гизу удалось убежать из Лувра! Генрих подавил возглас гнева.
      — И узнал также, — продолжал Ноэ, — что королю не вернуться в Лувр, если мы не вмешаемся в это дело!
      — Но мы помешаем ему в этом, государь?
      — Гм… гм… Что значат каких-нибудь пять-шесть сотен гасконцев, рассеянных по Парижу?
      — Они стоят больше, чем восемь тысяч королевских швейцарцев!
      — Согласен, но… раз король не хочет моей помощи…
      — Ему нужно помочь против его воли. Разве он не брат королевы Маргариты? Кроме того, если герцогу удастся проникнуть в Лувр, он станет королем.
      — На сутки — не больше! Но я уж вижу, что у тебя просто руки зудят! Ладно, ступай за гасконцами!
      — Этого не нужно — они ждут лишь сигнала. Их взоры обращены на этот дом.
      — Ну, так давай свой сигнал!
      Ноэ достал из кармана голубой носовой платок и привязал его к кончику шпаги; но, в то время как он собирался махнуть этим флажком, Генрих остановил его.
      — Что еще? — спросил Ноэ.
      — А вот погляди.
      Действительно, пушки Лувра открыли такой убийственный огонь по мятежникам, что последние отступили и оставили баррикаду. Напрасно Гиз старался остановить их и вновь двинуть в огонь: горожане продолжали отступать.
      — Пожалуй, нашего вмешательства не понадобится, — сказал Генрих. — Я оказался слишком хорошего мнения об этих горожанах: они обманули мое доверие!
      Но не успел Генрих договорить эти слова, как на площади послышался сильный шум. Это на рысях подъехал кавалерийский отряд, состоявший из немецких рейтаров. Их вела женщина в каске и со шпагой в руках, с седла, развеваясь, свешивалась ярко-красная юбка.
      — Королева баррикад! — крикнул Ноэ.
      — Да, это герцогиня! — воскликнул в свою очередь Генрих.

      Что же произошло потом?
      Благодаря неожиданной помощи Генриха Наваррского, Крильон мог распорядиться вылазкой. Это окончательно сбило с толку горожан, и они растерянно разбежались в разные стороны. Самому герцогу Гизу пришлось бежать сломя голову, так как он знал, что, попадись он в руки Крильона, вторично ему не выйти живым. Так случилось, что герцогиня Монпансье оказалась в руках Амори де Ноэ, и он немедленно доставил ее в дом Жоделя к Генриху Наваррскому. При виде последнего герцогиня в бешенстве крикнула:
      — Вы! Опять и всегда вы!
      — Я же сказал вам, кузиночка, что наши счеты еще не закончены, — весело ответил Генрих. — Наконец-то пришел и мой час!
      Герцогиня с злобной надменностью посмотрела на него, но не ответила ни слова; она была уверена, что брат Генрих найдет способ спасти ее, а в крайнем случае король Генрих III не решится принять суровые меры против принцессы крови. Поэтому, не теряя времени на пустые словопрения, она спокойно прошла в отведенную ей комнату и там замкнулась в гордом молчании.
      На следующий день утром в комнату, которую занимала Анна Лотарингская, постучались, и вошедший Амори де Ноэ произнес:
      — Герцогиня, я получил приказание доставить вас в Лувр! Анна облегченно перевела дух. Она боялась только Генриха Наваррского, а перевод в Лувр, по ее мнению, означал, что она будет отныне во власти короля. Быть может, даже Генрих III вернулся и желает видеть ее? О, в таком случае можно поручиться, что уже сегодня она будет свободна!
      Однако сильный эскорт, которым ее окружили при выходе на улицу, как-то не вязался с ее розовыми надеждами. Когда же герцогиня Анна вошла в луврский зал, то невольно вскрикнула, увидев перед собою седовласых мужчин, одетых в красивые судейские балахоны.
      Да, это был парламент, созванный Гарлеем для суждения по делу об измене, в которой обвинялась герцогиня Монпансье.
      При виде этих суровых, бесстрастных лиц она почувствовала такой ужас, какого не испытывала прежде даже под градом пуль.
      В полной растерянности герцогиня обвела взором зал. Вдруг лицо одного из слушателей показалось ей знакомым. Герцогиня пригляделась, заметила, как одобрительно кивнул ей этот человек, одетый простым горожанином, и вдруг успокоилась.
      Необходимо отметить, что в силу стародавнего обычая судебные заседания парламента происходили всегда публично, причем в зал заседания допускалось столько желающих, сколько их могло поместиться.
      Президент Гарлей, человек строгой законности, первым делом заявил Крильону, что не считает гвардейцев и швейцарцев тем народом, который обеспечивает гласность судопроизводства; поэтому пусть двери Лувра будут открыты для публики, иначе парламент не откроет заседания.
      Крильон остался очень недоволен этим, так как боялся покушений на освобождение герцогини, но, пораздумав, решил, что традиционное требование легко может быть соблюдено без особой формальности. Традиция требовала лишь, чтобы в зал было допущено столько публики, сколько там могло поместиться. Ну а раз три четверти зала будет занято необходимой стражей, то…
      Словом, двери Лувра были открыты, впустили несколько десятков любопытных, а перед носом остальных заперли дверь, сославшись на переполненный зал.
      Гарлей объявил, что парламент удовлетворен, и судебное заседание было объявлено открытым.
      Вместе с теми немногими, которые успели проникнуть в зал, был также и тот одетый скромным горожанином человек, вид которого преисполнил герцогиню надеждой. Читатель поймет этот поворот в настроении герцогини, если мы скажем, что этим горожанином был на самом деле Гастон де Люкс. Появление Гастона и его ободряющий взгляд могли означать лишь одно, что друзья герцогини приняли свои меры, а следовательно, ей бояться нечего. Поэтому Анна сразу обрела обычную уверенность и надменно спросила:
      — По какому случаю привели меня сюда?
      — Герцогиня, — ответил ей президент Гарлей, — вы находитесь перед судом парламента, и я призываю вас относиться к нему с большим уважением!
      — Я не подсудна парламенту! — гордо заявила Анна.
      — Ошибаетесь, герцогиня! Всякий, кто бы он ни был, совершивший преступление на французской территории, подлежит французскому суду.
      — В чем же меня обвиняют?
      — В двух преступлениях: во-первых, в том, что вы подняли народ на его законного главу и государя; во — вторых, в том, что вы пытались с помощью монаха Жака Клемана убить короля. Первое обвинение грозит вам пожизненным заключением, второе — смертной казнью!
      Анна невольно вздрогнула, но улыбка Гастона де Люкса опять вселила в нее уверенность.
      — Вот как? — воскликнула она. — К смертной казни? И вы думаете, что король когда-нибудь санкционирует этот приговор?
      — Не возлагайте надежд на королевскую отмену приговора, герцогиня, потому что его величества нет в Париже, а оставленные им инструкции отличаются прямотой и ясностью. Если показания монаха подтвердят ваше подстрекательство, то через час вы будете казнены! Введите монаха Жака Клемана!
      При этом приказании Мовпен в сопровождении четырех гвардейцев отправился за Жаком. Вдруг он бурей ворвался в зал; он был смертельно бледен, и с его уст срывалось одно только слово:
      — Измена! Измена!
      — Измена? — повторил Крильон.
      — Да, этой ночью совершен подкоп в луврские подземелья, и монах скрылся через него.
      Через несколько часов после этого король был в Лувре. Он первым делом приказал вернуть свободу герцогине Монпансье, а затем позвал к себе Крильона.
      Но вместо него на пороге появилось новое лицо. Это была женщина, одетая во все черное, бледная, со сверкающим, мрачным взглядом.
      — Матушка! — воскликнул король.
      — Государь, — сказала королева-мать, — уже раздались первые звуки погребального перезвона по нашему роду. Могила уже приоткрывается для рода Валуа. Прощайте, государь!
      Король Генрих III безмятежно почивал в своей палатке, и его сны ласкала счастливая мечта о близком торжестве над мятежными парижанами.
      Вдруг этот сладкий сон был прерван Крильоном, бурно ворвавшимся в палатку и возвестившим:
      — Государь! Государь! Вот и наваррский король прибыл! На целые сутки ранее того, как мы его ждали!
      Король зевнул, потянулся и недовольным голосом буркнул: — Ах уж этот мне кузен Генрих! Вечно он ни с чем не считается и является в самое невозможное время! Разве не мог он прибыть позднее?
      — Но, государь, когда идешь марш-маршем, то стараешься прийти как можно раньше!
      — Может быть, но только я уж очень сладко спал, добрый мой Крильон!
      — Ну, так вы поспите еще после завтрака, если только прибытие наваррского короля не отнимет сна у вашего величества!
      Теперь ведь не замедлят прийти герцоги Монморанси и Конде, и возможно, что завтра к вечеру мы уже будем в Париже!
      — Кстати, о Мовпене нет еще никаких сведений?
      — Нет, но, наверное, он еще придет!
      — Да где же он запропастился? Может быть, опять часовые задержали его? Пожалуйста, Крильон, распорядись, чтобы как только монах появится, его провели в эту половину палатки, а в той половине я прикажу накрыть завтрак! Ступай распорядись, друг мой, и возвращайся обратно! Я тем временем оденусь, и мы пойдем с тобою встречать наваррского короля!
      Генрих III кликнул пажей и приказал им одевать его. В то же время на второй половине палатки принялись накрывать стол к высочайшему завтраку.
      Одевшись, король кликнул Крильона и направился с ним навстречу наваррскому королю, который остановился со своими войсками в двухстах-трехстах шагах от королевского лагеря.
      Оставив там свою армию. Генрих Наваррский в сопровождении одного только шталмейстера направился к замку.
      Теперь это уже не был тот двадцатилетний принц, который так пламенно любил красотку-еврейку Сарру Лорьо. Ему было уже около тридцати пяти лет; его лицо приняло бронзовый оттенок, волосы начали седеть на висках, политические заботы и военные тяготы избороздили морщинами его высокий лоб. Но зато у него были все тот же смелый, добродушно-иронический взгляд, все та же чарующая улыбка на устах.
      Генрих III, увидев, что его кузен едет навстречу один, приказал свите остановиться и отправился сам далее. Заметив это, Генрих Наваррский соскочил с лошади, на которой ехал, кинул поводья шталмейстеру и пешком пошел навстречу французскому королю. Подойдя к нему, Генрих Наваррский почтительно преклонил колено. Генрих III приподнял его, сказал: «Поцелуемся, дорогой брат!» — после чего расцеловал гостя, взял его под руку и повел к палатке.
      Они вошли в черту лагеря при оглушительных криках королевских солдат.
      — Черт возьми, государь! — сказал Генрих Mаваррский. — Вот храбрецы, которым, кажется, ужасно не терпится войти в Париж!
      — Они поджидали только вас, кузен! Теперь они готовы двинуться хоть сейчас!
      — Но я надеюсь, что они дадут нам время позавтракать? — улыбаясь спросил Наваррский король.
      — Я думаю! — ответил Генрих Валуа, смеясь в свой черед. — Мы будем завтракать в палатке! Прошу! — и он повел гостя туда, где уже был накрыт стол.
      Как раз, когда они говорили обо всем этом. королю доложили, что часовые усмотрели близ замка какого-то монаха.
      — Это Мовпен! — воскликнул Генрих. — Наконец-то! Ты распорядился, Крильон, чтобы его провели сюда?
      Генрих III вышел из палатки и увидел монаха, который быстро бежал к нему. Но вот один из часовых остановил монаха и что-то сказал ему, показывая рукой. Генрих вспомнил, что велел провести Мовпена во вторую половину, вход в которую был с противоположной стороны, а потому вернулся обратно в палатку и быстро вошел в спальню. Крильон и Генрих Наваррский слышали, как он спросил: «Ну, Мовпен, как дела?» Однако вслед за тем его голос вдруг прервался, послышался отчаянный стон и затем крик:
      — Злодей! Он убил меня!
      Все бросились во вторую половину и застали там ужасную картину. Генрих III, пораженный кинжалом в нижнюю часть живота, судорожно ухватился за одну из колонн кровати, чтобы не упасть. Монах все еще стоял на коленях с кинжалом в руках, обагренным дымящейся кровью.
      Крильон подбежал к нему, откинул капюшон с головы монаха и крикнул:
      — Монах! Монах Жак Клеман!
      Затем он отодвинулся, пропуская гвардейцев, и те пронзили цареубийцу двадцатью шпагами. Жак Клеман упал, и с его уст сорвался укоризненный шепот:
      — Она обманула меня…
      Тем временем Генрих Наваррский успел подхватить в свои объятья тело слабеющего короля.
      — Брат! — пробормотал умиравший Генрих III. — Судьба свершила свой приговор над родом Валуа! Теперь корона по праву достается тебе. Ты — мой наследник!

* * *

      Вечером, в день убийства последнего Валуа Крильон печально сказал Генриху Наваррскому:
      — Помните ли вы, государь, как на заре вашей юности вы показывали мне звезду, говоря: «Это — моя звезда, и она приведет меня к французскому трону»?
      — Помню! — задумчиво ответил Генрих IV. — Это было действительно на заре моей юности, тогда как кинжал убийцы поразил сегодня не только короля Генриха III, но и «молодость короля Генриха IV», которая ныне кончилась!
      — Да, но вместе с тем начинается царствование короля Генриха IV, а между тем борьба с врагами Франции еще не начата даже!
      — Я истреблю их всех, до одного! — отрезал Генрих IV. — Какой бы ни было ценой, но я войду в Париж: моя звезда, никогда не обманывавшая меня, приведет меня туда!
      — Аминь! — пробормотал Крильон.
      Затем неустрашимый герцог отправился в зал, где лежало тело его покойного государя. Здесь он преклонил колено у гроба, и по его мужественному лицу покатилась слеза.
      Это была единственная слеза, пролитая во Франции по королю Генриху III!