Однажды вечером по дороге в Ниверне ехала почтовая коляска.
      Это было осенью, то есть, вернее, в конце октября 1849 года.
      В этой коляске, верх которой был опущен, сидели мужчина и дама и между ними помещался прехорошенький четырехлетний ребенок.
      Господину было не больше тридцати семи или восьми лет. Он был высокого роста, брюнет с голубыми глазами.
      Женщине могло быть не больше двадцати пяти лет, она была блондинка с выразительным и привлекательным взглядом, хотя во взгляде ее больших черных глаз проглядывало как будто затаенное горе.
      Сзади их коляски помещались два лакея.
      Эти путешественники были не кто иные, как граф и графиня де Кергац, возвращавшиеся из Италии в свое прелестное имение Магни, где они хотели провести остаток осени, чтобы вернуться в Париж не раньше как в половине декабря.
      Граф и графиня уехали из Парижа через неделю после их свадьбы и провели медовый месяц в Италии, на берегу Средиземного моря, в прелестной вилле, которую граф купил в окрестностях Палермо.
      После этого они возвратились опять в Париж и поместились в отеле графа, в улице св. Екатерины.
      Но перемена воздуха подействовала так губительно на здоровье Жанны де Кергац, что граф, опасаясь за ее жизнь, тотчас же вернулся опять в талию, где и прожил с лишком три года.
      Но, наконец, они вспомнили и о своей родной Франции; желание увидеть старые родные места заставило их решиться вернуться домой.
      Они доплыли на пароходе до Неаполя, проехали всю Италию, побывали в Риме, Венеции и Флоренции и возвратились во Францию через Варнский департамент — эту миниатюрную Италию. Через две недели после этого мы уже встречаем их в почтовой коляске на дороге в Ниверне, в нескольких часах езды от замка де Магни, который был куплен графом де Кергацем года три тому назад, то есть до вторичной поездки в Италию.
      — Жанна, моя милая, — говорил Арман, играя белокурыми волосами маленького Гонтрана, — тебе не жалко теперь нашей виллы в Палермо, этой обетованной земли?
      — О, нет! — ответила Жанна, — для меня будет везде обетованная земля, где ты будешь со мной.
      Ангел мой, — говорил Арман, я так счастлив с тобой, что бог, может быть, лишит меня даже части рая.
      — Если ты хочешь, друг мой, — добавил он, — то мы проведем всю осень в Магни и вернемся в Париж только в январе.
      — О, как бы я хотела этого, этот город так черен… и наводит на столько ужасных воспоминаний.
      Арман вздрогнул.
      Бедная моя Жанна, — проговорил ласково граф, — я вижу то беспокойство, которое проглядывает теперь в твоих глазах, и я понимаю тебя.
      — Нет, Арман, ты ошибаешься. Но знаешь, счастье так подозрительно и беспокойно.
      И при этих словах она ласково, но как-то грустно посмотрела на Армана.
      — Так как, — продолжал граф, — даже и в Палермо у тебя не раз срывалось с языка одно роковое и проклятое имя.
      — Андреа, — прошептала в сильном волнении молодая женщина.
      — Да, Андреа. Помнишь, как я часто повторял: «Я боюсь адских замыслов этого человека». Мне кажется, что наше счастье преследует его, как угрызение совести. Боже! Если бы он знал, что мы здесь.
      — Да, — прошептала графиня, — я говорила тебе это, мой милый Арман, но я была тогда в каком-то сумасшествии, забывая, как ты благороден и силен. С тобой я могу жить повсюду, не опасаясь ничего.
      — Ты права, дитя мое, — ответил ей растроганный граф. — Я силен, чтобы защитить тебя, силен потому, что бог со мной и назначил меня твоим покровителем.
      Жанна бросила на своего мужа взгляд глубокой надежды, доверия и любви.
      — Я очень хорошо знаю, — продолжал Арман, — что Андреа принадлежит к числу тех людей, к счастью, очень редких в настоящее время, которые подняли знамя зла на нашей земле. Знаю также и то, что его адский гений долго не унимался в борьбе со мной и что эта борьба была ужасна и жестока, но, успокойся, дитя мое, наступил час, когда и этот демон осознал, что его борьба бессильна, и этот-то час наступил уже давно для Андреа, и он оставил нас в покое, не думая больше преследовать нас.
      Арман вздрогнул и опять продолжал:
      — На другой день после нашей свадьбы, мой дорогой ангел, я послал этому недостойному брату через Леона Роллана двести тысяч франков, приглашая его оставить Францию и уехать в Америку, где все могло Постепенно забыться и он мог раскаяться. Не знаю, озарил ли господь бог светом душу этого человека, но, по крайней мере, моя полиция, которую я вверил на время моего отсутствия Фернану Роше, эта полиция может подтвердить, что Андреа выехал из Франции и не возвращался больше назад. Кто знает, может быть, он и умер.
      — Арман, — прошептала молодая женщина, — к чему делать подобные предположения?
      Вместо ответа граф нежно поцеловал ее в лоб.
      — Но к чему, — продолжал он, — вспоминать о старом горе. Будем жить счастливо, заботясь о своем ребенке, помогая бедным и утешая их, насколько возможно.
      Коляска продолжала быстро катиться вперед и вперед, когда вдруг ямщик громко и грубо крикнул кому-то: «Берегись!»
      Этот крик невольно заставил молодых супругов прекратить их разговор и посмотреть на ту личность, из-за которой это произошло.
      Посередине дороги лежал неподвижно какой-то оборванный человек.
      — Берегись, пошел! — повторил ямщик.
      Но он не двигался, хотя передние лошади были всего в нескольких шагах от него.
      Ямщик крикнул еще, но, видя, что человек не. поднимается, он остановил лошадей и сошел с козел.
      — Верно, пьяный, — заметил де Кергац и, обратившись к своим лакеям, приказал одному из них посмотреть, чтобы человеку не сделали какого-нибудь[ зла.
      Лакей соскочил с заднего сиденья и подбежал к лежавшему.
      Это был нищий, весь в рубище, он был без чувств.
      — Бедняга! — прошептала графиня, между тем как у ней на глазах показались слезы, — может быть, он упал от истощения и голода.
      — Поскорей, Франсуа, достаньте из корзинки бутылку малаги и что-нибудь из кушанья.
      Арман вышел из коляски и подбежал к нищему.
      Он был почти молодой человек, хотя на его лице уже ясно отпечатались глубокие следы горя и лишений.
      Граф нагнулся к нему, заглянул в его лицо и невольно вскрикнул:
      — Боже! Какое ужасное сходство с Андреа!
      Госпожа де Кергац подошла к нему и, взглянув на лицо лежавшего, подобно графу, не могла заглушить в себе крик удивления, смешанного с ужасом.
      — Андреа! — прошептала она.
      Хотя между тем было почти невероятно, чтобы сэр Вильямс — этот элегантный молодой человек — мог дойти до такого ужасного положения и бродить по дорогам в почти раздетом виде и без обуви.
      Но как бы то ни было, если даже это был и он, то лицо этого человека ясно говорила, сколько он вынес страданий и горя.
      А между тем, это были его черты, его рост, его волосы.
      Лакеи подняли этого человека, а Арман дал ему понюхать спирту.
      Многих хлопот стоило привести этого бедняка в чувство. Наконец, он вздохнул и пробормотал несколько непонятных слов.
      — Было очень жарко… я был очень голоден… я не знаю, что произошло, но я упал…
      Говоря таким образом, нищий бессмысленно оглядывался по сторонам.
      Но вдруг он взглянул на Армана, задрожал и, сделав несколько усилий, хотел вырваться у поддерживавших его лакеев и бежать.
      Но его ноги были распухшими от долгой ходьбы, и он не был в состоянии сделать даже двух шагов.
      — Андреа! — вскрикнул Арман, — Андреа, ты ли это?
      — Андреа? — повторил нищий глухим голосом, — зачем вы мне говорите об Андреа? Он умер. Я его не знаю. Меня зовут Жером, нищий.
      И при этом все его члены дрожали. Но силы изменили ему опять, и он снова упал в обморок.
      — Это мой брат! — проговорил граф, который уже при одном виде его в таком ужасном и жалком положении простил ему мгновенно все те преступления, которые он сделал против графа и его жены.
      — Твой брат, — повторила графиня де Кергац, и ею овладело то состояние, в котором находился Арман.
      Нищего перенесли в коляску, и граф крикнул ямщику:
      — До Магни остается всего три лье — хоть убей лошадей, а доезжай до этого замка в три четверти часа.
      Ямщик ударил по лошадям, и коляска понеслась быстрее молнии.
      Когда через некоторое время после этого нищий открыл свои глаза, он находился уже не на большой дороге, но в постели, стоявшей в обширной и хорошо меблированной спальне.
      Около него сидели мужчина и женщина и внимательно слушали, что говорил низенький человек — доктор.
      — Эта продолжительная бесчувственность, — говорил врач, — происходит от чрезмерного изнурения организма голодом, сопряженным с громадными переходами. Вы видите — ноги распухли. Он сделал со вчерашнего дня, вероятно, не менее двадцати лье.
      — Андреа, — прошептал де Кергац, нагибаясь к нищему, — ты здесь у меня… у своего брата… у себя.
      Андреа, так как это был действительно он, продолжал смотреть на него испуганным взором. Судя по выражению его лица, можно было подумать, — что он видит какое-нибудь ужасное видение, которое тщетно желает прогнать от себя.
      — Брат, — повторил де Кергац растроганным ласковым голосом, — брат, ты ли это?
      — Нет, нет, — бормотал он, — я не Андреа, я нищий, у которого нет ни родных, ни крова. Человек, которого преследует страшная судьба и которого постоянно мучают угрызения совести. Я один из тех великих преступников, которые добровольно приняли на себя обет скитаться всю жизнь.
      Граф де Кергац радостно вскрикнул.
      — О, брат! — прошептал он, — наконец-то ты раскаялся.
      И при этих словах он сделал знак рукой. Жанна поняла его и вышла вместе с доктором. Когда Арман остался один с виконтом Андреа, он взял его за руку и сказал:
      — Мы дети одной матери, и если ты искренне раскаялся…
      — Наша мать… — прервал его глухим голосом Андреа. — Я был ее палачом, — и затем добавил:
      — Брат, когда я отдохну немного и когда мои распухшие ноги позволят мне продолжать мой путь, ты мне позволишь, конечно, опять идти. Кусок хлеба и стакан воды — вот все, что мне нужно. Нищему Жерому ничего больше не нужно.
      — Боже! — прошептал граф де Кергац, сердце которого болезненно сжималось при виде его. — До какого ужасного, брат, ты дошел положения?
      — До добровольной нищеты, — ответил ему тихо Андреа. — Раз раскаяние осенило мою душу, и я решился искупить все мои преступления.
      Я не растратил те двести тысяч франков, которые получил от тебя, но положил их в нью-йоркский банк, а проценты с этого капитала поступают ежегодно в кассу для бедных и больных. Я теперь не нуждаюсь ни в чем. Я посвятил себя хождению по миру и прошению милостыни. Я ночую обыкновенно в конюшнях или просто где-нибудь около дороги. Может быть, когда-нибудь в будущем бог, которому я молюсь и день и ночь, смилуется надо мной и простит меня.
      — Аминь! — прервал его граф. — Во имя великого бога, я прощаю тебя, брат!
      И, обняв Андреа, он добавил:
      — Мой возлюбленный брат, хочешь ли ты жить вместе со мной, не как мошенник или преступник, но как мой друг, мой равный — сын моей матери, как заблудившийся грешник, для которого, после его раскаяния, открылись объятия всех? Оставайся, брат, между мной, моей женой и ребенком ты будешь счастлив, так как ты прощен!
      Через два месяца после этой сцены мы встречаемся с графом Арманом и его женой во время их разговора в маленьком кабинете их старого отеля в улице св. Екатерины в Париже. Это было в начале января, часов в десять утра.
      — Мое милое дитя, — говорил граф, — я был вполне счастлив твоей любовью ко мне, но теперь я положительно счастливейший человек во всем мире с тех пор, как раскаяние моего дорогого брата возвратило нам его.
      — О, — возразила Жанна, — бог велик и добр, и он настолько смилостивился над ним, что он сделался теперь человеком святой жизни.
      — Бедный Андреа, — прошептал граф, — какую примерную он ведет теперь жизнь. Какое раскаяние! Моя милая Жанна, я открою тебе ужасную тайну, и ты увидишь, насколько он изменился.
      — Боже! Что же это еще? — спросила она с беспокойством.
      — Ты ведь знаешь, на каких условиях Андреа поселился у нас, то есть он по наружности только живет нашей жизнью, на самом же деле он занимает маленькую холодную комнатку на чердаке, проводит все свое время в посте и молитвах и не позволяет себе никогда ни малейшей прихоти, ни излишества.
      — И, — добавила Жанна, — молится ежедневно с раннего утра до десяти часов.
      — Это все еще пустяки, — перебил ее снова граф, — ты не знаешь, дитя мое, самого главного.
      — Я знаю, — возразила Жанна де Кергац, — что нам стоило громадного труда и усиленных убеждений, чтобы удержать его от поступления в монастырь. Я знаю даже и то, что он ежедневно в десять часов утра уходит из отеля в улицу Коломбьер, где под скромным именем Андре Тиссо занимается в каком-то коммерческом доме перепиской бумаг, просиживая за этим делом до шести часов вечера и получая за свой труд скромное вознаграждение в сто франков в месяц.
      — И он вынудил меня брать с него ежемесячно восемьдесят франков, — добавил Арман.
      — Такое раскаяние, такое самоуничижение, такая примерная жизнь, — пробормотала Жанна в восхищении, — должны быть угодны богу, и я уверена, что он уже давно прощен.
      — О, это все еще пустяки, мои друг, — продолжал граф, — если бы ты знала…
      — Да говорите же, — возразила Жанна, — говорите, Арман, я хочу все знать.
      — Андреа носит на себе власяницу, и все его тело представляет из себя сплошную рану.
      Госпожа де Кергац вскрикнула.
      — Это ужасно! — сказала она. — Это ужасно! Но как ты…
      — Узнал, ты хочешь сказать?
      — Да, — ответила графиня, кивая утвердительно головой.
      — Сегодня ночью я долго не спал, занимаясь с Фернаном Роше и Леоном Ролланом. Они ушли от меня в два часа ночи. Еще за обедом я заметил, что Андреа был очень бледен, да к тому же и он сам жаловался на свое нездоровье. Итак, беспокоясь об нем целый вечер, я вздумал ночью навестить его. Ты ведь знаешь, что он сделал распоряжение, чтобы в его комнату никогда не входили слуги, так как он уверял, что делает это для того, чтобы самому убирать ее и делать себе постель. Но сегодня ночью я убедился, что ему незачем было делать постель, которая оставалась всегда нетронутой, — Андреа спал на голом холодном полу, не покрываясь ничем, кроме своей власяницы.
      — Боже! — вскричала графиня, — и это в январе месяце!
      — Он убьет себя, — проговорил, глубоко вздыхая, граф. — Я поднялся осторожно по лестнице и подошел к его двери. Постучав в нее и не получив никакого ответа, я приотворил ее и вошел в его комнату, и какую же ужасную картину я увидел перед собой: Андреа лежал на полу, около него горела свеча, а рядом с ней открытый том сочинений св. Августина. Несчастный от сильной усталости заснул, читая книгу. Тогда-то я увидел, что вся его спина и грудь были исцарапаны до крови ужасной власяницей. Ив эту минуту я понял, почему иное неловкое движение заставляло не раз бледнеть его лицо и проявлять на нем следы мучений.
      — Арман, — прервала его госпожа де Кергац, — мы должны употребить все усилия, чтобы убедить его перестать терзать себя. Вы должны поговорить об нем со священником церкви св. Лаврентия, которого он избрал своим духовником.
      Граф опустил голову.
      — Андреа непоколебим, — прошептал он, — и я опасаюсь, что он погибнет под тяжестью этих добровольных испытаний. Он ужасно похудел и побледнел, он спит только тогда, когда усталость и утомление сбивают его с ног. Андреа необходим свежий воздух, деятельность и разнообразие. Я бы хотел убедить его сделать какое-нибудь путешествие. Но, увы! он мне, наверно, откажет в этом, и кто знает, а может быть, и уедет от нас.
      — О, этого не будет! — вскричала Жанна. — Этот дорогой для нас раскаявшийся грешник… Постой, Арман, хочешь ли ты, чтобы я доказала ему, что провидение вполне удовлетворено, о, ты увидишь, мой дорогой Арман, как я буду красноречива и убедительна. Я должна его убедить!
      — Послушай меня, — сказал граф, — у меня есть превосходная мысль для того, чтобы вырвать его из этого губительного состояния.
      — В самом деле? — заметила радостно графиня.
      — Увидишь, моя милочка.
      И граф де Кергац задумался.
      — Ты знаешь, — начал он, немного погодя, — что во время моего отсутствия Фернан Роше и Леон Роллан с помощью сестры Луизы помогли многим бедным. Фернан Роше и его молодая жена, которая в настоящее время патронесса новой церкви Сент-Винцент де Поль, заботилась о тех несчастных, которых обыкновенно называют позолоченной нищетой, то есть о бедных чиновниках, получающих крошечное жалованье, на которое им невозможно прокормить своих громадных семейств. Леон Роллан и его прелестная и добродетельная жена занимались предместьем св. Антония — местностью самой обширной и самой бедной в Париже.
      У Леона громадная мебельная мастерская, в которой работает больше двухсот бедняков, а Вишня открыла модный магазин, где занимается множество молодых сироток, которые бы, наверное, погрязли в пороке, если бы только они были оставлены на произвол судьбы. И наконец, госпожа Шармэ выбрала для себя ту часть Парижа, где она когда-то была известна под именем Баккара.
      — Я все это знаю, мой друг, — заметила графиня.
      — Итак, бедные и несчастные, — продолжал де Кергац, — ничего не потерпели от моего отсутствия. Но этим еще не все было наполнено. Если деяния добра шли своею дорогой, то деяния справедливости и правосудия не подвигались вперед.
      — Что ты этим хочешь сказать? — прервала его графиня.
      — Слушай, Жанна, слушай меня! — Граф продолжал:
      — Однажды вечером, или лучше сказать — ночью, лет десять тому назад на террасе одного из громадных домов Парижа встретились два человека. Оба они смотрели с высоты на обширный Париж, кипящий карнавалом. Один из них громко крикнул: «Вот обширное поле сражения для того, кто может иметь достаточно золота к услугам зла. Видите вы этот необъятный город — в нем для человека, располагающего свободными капиталами, найдется множество невинных девушек, продажных душ, мошенников, убийц и т. д. Вот великое и приятное наслаждение». И этот человек смеялся, говоря эти слова. Можно было подумать, что это был сам сатана или Дон-Жуан, отживший свой век и начинающий новую жизнь.
      — Итак, — окончил граф, — человек, который говорил таким образом, был Андреа, а другой — я.
      Но ты знаешь, в чем заключалась борьба зла и добра и как зло было побеждено. Но ведь Андреа не был единственным представителем зла. Париж вмещает еще массы подобных ему. О! сколько еще виновных достойны наказания, и сколько жертв, которых нужно отнять у них.
      Госпожа де Кергац внимательно слушала.
      — Я понимаю тебя, — проговорила она наконец. — Ты хочешь возложить на раскаявшегося Андреа отыскание и предотвращение преступлений.
      — Ты отгадала, мое дитя, может быть, хоть это занятие в пользу добродетели развлечет его.
      — Мне кажется тоже, — ответила госпожа де Кергац. В это время внизу у швейцара раздался звонок.
      — Вот и донесения моих агентов, той полиции, которую я держу от себя. Люди, служащие у меня, преданы мне, усердны. Но им необходим руководитель и наставник.
      Лакей подал графу конверт, Арман проворно распечатал его и прочел.
      На осьмушке почтовой бумаги было написано следующее:
      «Тайные агенты господина графа напали в настоящее время на странное и таинственное общество, которое уже в продолжение двух месяцев волнует целый Париж».
      — Ого! Ого! — прошептал Арман и продолжал чтение.
      «Это общество, — доносил тайный корреспондент, — кажется, пустило корни во всех слоях города Парижа. Его основания, члены, начальники и средства к существованию еще неизвестны для нас. Одни только результаты его деятельности уже стали проявляться в самых ужасных формах. Цель этого общества бандитов заключается в том, чтобы, несмотря ни на какие средства, захватывать в свои руки компрометирующие бумаги, посредством которых мог бы быть нарушен семейный покой. Какое-нибудь неосторожно написанное письмо грозят послать ее мужу и т. д. и т. д.
      Это общество, назвавшееся клубом червонных валетов, распространило свои действия повсюду. Агенты господина графа, оканчивалась эта корреспонденция, деятельно работают, но до сих пор им удалось только узнать то, что выше изложено».
      — Смотри, — сказал тогда граф Арман, — разве не виден во всем этом перст божий. Мы только что искали средство занять чем-нибудь Андреа, и вот тебе это донесение.
      И в то время, как Жанна пробегала глазами это письмо, Арман позвонил.
      — Пошлите мне Германа, — приказал он вошедшему слуге.
      Герман был старый слуга и доверенное лицо графа.
      — Ты сейчас поедешь в улицу Вье-Коломбьер и попросишь моего брата тотчас же приехать домой.
      Герман уехал. Через час после этого вернулся Андреа.
      Для тех, кто знал когда-нибудь Андреа, он был теперь положительно неузнаваем.
      Он был бледен, истощен, ходил, опустив глаза в землю, и притом нередко все его тело нервно вздрагивало, как бы от сильных страданий.
      Он едва посмотрел на графиню, как будто в эти четыре года его постыдное поведение с ней не могло еще забыться им.
      — Дорогой брат, — прошептал Арман, крепко сжимая его руку.
      — Вы требовали меня, Арман, — проговорил Андреа дрожащим голосом. — Я поторопился оставить свое бюро.
      — Я звал тебя, дорогой Андреа, — заметил граф, — потому что я нуждаюсь в тебе.
      В глазах Андреа блеснула радость.
      — О, нужно ли умереть за вас? Арман улыбнулся.
      — Нет, — ответил он, — нужно сперва пожить.
      — И пожить разумно, мой милый брат, — добавила госпожа де Кергац и, взяв обе руки Андреа, крепко сжала их в своих руках.
      Андреа покраснел и хотел освободить их.
      — Нет, нет! — говорил он. — Я недостоин вашего внимания.
      — Брат мой!
      — Оставьте! Оставьте бедного грешника и дайте ему нести его крест.
      Жанна подняла свои глаза к небу.
      — Это святой! — подумала она.
      — Брат! — сказал тогда де Кергац, — ты ведь знаешь, что я принял на себя задачу.
      — О, — заметил Андреа, — честную и святую задачу, брат.
      — И я нуждаюсь в твоей помощи для продолжения моих действий.
      Виконт Андреа вздрогнул.
      — Я уже давно хотел просить тебя, Арман, принять меня в участники твоих дел, но я недостоин этого. Увы! Что сделается с милостыней, когда она пройдет через мои загрязненные руки.
      Брат, — ответил ему Кергац, — милостыня не состоит только в том, чтобы подавать ее обыкновенным образом. Необходимо также наказывать или предупреждать зло.
      И при этом Арман рассказал своему брату организацию своей полиции.
      Андреа слушал его очень внимательно и, казалось, даже был очень удивлен тем, что узнал.
      — Итак, брат, мужайся и сделайся разоблачителем зла.
      Андреа слушал внимательно и молчал. Но вдруг он поднял голову, в его глазах мелькнула молния огня.
      — Хорошо, — сказал он, — я буду таким человеком. Граф де Кергац радостно вскрикнул.
      — Я буду, — продолжал виконт, — мстителем тех людей, которых ваши агенты не могли открыть. Я узнаю их законы, членов, начальников и разоблачу их.
      И во время произнесения им этих слов в нем сделалась мгновенная перемена.
      Перед графом де Кергацем стоял снова высокий, гордо надменный сэр Вильямс, и на губах его мелькнула холодная, зло-насмешливая улыбка.
      Жанна взглянула на него и невольно затрепетала, но испуг ее продолжался недолго — перед ней опять сейчас же стояла смиренная изнуренная и слабо-тщедушная личность раскаявшегося Андреа. В эту минуту дверь в комнату отворилась, и на пороге ее показалась фигура женщины, одетой во все черное.
      Подобно виконту, эта женщина была только своей тенью.
      Одна только ее красота еще не поддалась той метаморфозе, которая произошла с Баккара, когда она сделалась сестрой Луизой. Да, она была в полном и точном значении слова кающеюся Магдалиной.
      Баккара, да простят нас, что мы будем называть ее этим именем, была все еще красавица. При виде ее Жанна бросилась к ней и взяла ее за руки.
      — Здравствуй, моя милая сестра, — сказала она.
      И Баккара, подобно Андреа, тихо отняла от нее свои руки и чуть слышно прошептала:
      — Ах, сударыня, я даже недостойна поцеловать подол вашего платья.
      Тогда граф Арман де Кергац взял Баккара и Андреа за руки и сказал:
      — Вы оба раскаявшиеся, и раскаяние ваше спасло и подняло вас, соединитесь для общей цели и блага: вы оба вполне достойны сражаться под одним знаменем, бороться против распространения зла.
      Баккара взглянула тогда на Андреа, и сердце ее мгновенно похолодело.
      Ей казалось, что какой-то тайный голос шептал ей:
      — Может ли этот чудовищный злодей раскаяться когда-нибудь?! Нет и нет!

      Покуда все это происходило в отеле графа де Кергаца, на противоположном конце Парижа, то есть в предместье Сент-Оноре, на углу маленькой улицы Берри, впрочем, несколько позже, разыгралась сцена совершенно противоположного характера.
      Была уже глубокая ночь, и весь Париж, окутанный густым туманом, покоился глубоким сном.
      В то время, когда на часах церкви св. Филиппа било одиннадцать часов, несколько человек, пришедших с разных сторон, прошли незаметно в улицу Берри и потихоньку проскользнули в двери одного простенького домика этой улицы.
      Эта дверь вела в длинный и темный коридор, который оканчивался не лестницей в верхний этаж дома, но, наоборот, спускался вниз под землю. Когда первый из посетителей отсчитал пять ступеней, то он, был внезапно схвачен, и чей-то голос глухо спросил его:
      — Куда вы идете — может быть, вы хотите украсть мое вино?
      — — Любовь очень полезная вещь, — ответил этот ночной посетитель.
      — Хорошо, — сказал ему на это голос.
      И вслед за этим отворилась дверь, и лестница несколько осветилась.
      Через несколько секунд посетитель вошел в подземную залу, которая вполне достойна коротенького описания.
      Это было попросту отделение большого винного погреба, по стенам которого стояло около дюжины кресел.
      Затем на опрокинутой бочке лежала доска, а посредине погреба стоял стол, на котором помещалась лампа.
      Перед столом стояло кресло.
      Оно служило председательским местом для главы этого общества.
      Около лампы на столе лежала толстая книга, но тот, кто бы посмотрел ее, наверное, был бы не в состоянии определить, на каком языке она написана.
      Человек, который встретил первого посетителя, задавал свой вопрос еще пяти человекам и получал всякий раз от каждого из них все тот же ответ; наконец, запер дверь на ключ и занял свое председательское место.
      Этот человек был еще очень молод. Ему было не больше восемнадцати-двадцати лет. Впрочем, никто не мог решить этого вопроса. Он был одет, как одевались тогда все богатые и независимые молодые люди.
      Несмотря на его молодость, во всей его фигуре проглядывала какая-то особенная самоуверенность и наглая насмешка над всем миром.
      А его взгляд, казалось, господствовал над всеми шестью человеками, которых он впустил.
      Все шесть посетителей были закутаны в длинные черные плащи.
      Когда они сняли их, то председатель этого собрания оглядел каждого из них испытующим взглядом.
      Первый из вошедших в залу и сидевший ближе всех к столу был человек уже пожилых лет, высокого роста, худощавый, украшенный множеством орденов и в парике. Во всей его фигуре проглядывало что-то военное.
      Председатель, обратился к нему и сказал:
      — Здравствуйте, майор, вы очень аккуратны. Второму из этого общества было не больше тридцати лет. Он носил длинные волосы и вообще смахивал на артиста.
      — Здравствуйте, Фидиас, — сказал председатель, указывая место с левой стороны стола.
      Третий был не старше самого председателя.
      Он принадлежал к числу тех молодых людей с лорнеткой в глазу и с маленькими закругленными усиками, которых мы можем видеть постоянно в первом ряду кресел на всевозможных пикантных спектаклях и концертах и вообще во всех салонах среднего общества.
      Но, как и у президента, у него был насмешливый и дерзкий взгляд.
      — Здравствуйте, барон, — сказал опять председатель. Четвертый из этого общества совершенно отделялся от трех первых.
      Это не был элегантный денди или молодой светский человек, ухаживающий за актрисами и посещающий Торгона и английское кафе, но он был просто ливрейный лакей.
      Но это был не простой лакей, а слуга, доверенное лицо своего господина, человек в таком возрасте, что мог с успехом ухаживать за горничными и камеристками и подчас исполнял роль провинциальных дядюшек и деревенских нотариусов.
      Поклон, с которым обратился к нему председатель, заключал в себе столько любезного и таинственного, что ясно указывал на то, как высоко его ценят.
      Пятый из них был уже пожилой, старик, но старик крепкий, привычный к разным упражнениям.
      Его лицо было покрыто странными следами каких-то знаков. Были ли это следы оспы, или ожога купоросом, или порохом, это невозможно было решить, это была глубокая тайна.
      Он был одет так, как будто собирался ехать на бал.
      И, наконец, шестой и последний из всего этого общества был самым странным существом высокого роста и почти оливкового цвета. Его короткие курчавые волосы вились, как у барана.
      В среде, где он жил, его называли Шерубен де Шармер.
      Когда все посетители заняли свои места, то председатель еще раз поклонился им общим поклоном и занял свое место.
      — Господа, — начал тогда он, — наше общество, основанное нами под названием «Клуб червонных валетов», состоит в настоящее время из двадцати четырех членов, в большинстве случаев незнакомых один другому, что и составляет большую гарантию для управления.
      Шесть членов этого общества, не видавшиеся никогда между собой, посмотрели с большим любопытством друг на друга.
      — Каждый из вас, — продолжал председатель, мог познакомиться раньше с законами нашего клуба, прежде чем войти в число его членов, главным условием для которого должно быть безусловное повиновение нашему таинственному начальнику, которого знаю только я один.