Однажды вечером по дороге в Ниверне ехала почтовая коляска.
      Это было осенью, то есть, вернее, в конце октября 1849 года.
      В этой коляске, верх которой был опущен, сидели мужчина и дама и между ними помещался прехорошенький четырехлетний ребенок.
      Господину было не больше тридцати семи или восьми лет. Он был высокого роста, брюнет с голубыми глазами.
      Женщине могло быть не больше двадцати пяти лет, она была блондинка с выразительным и привлекательным взглядом, хотя во взгляде ее больших черных глаз проглядывало как будто затаенное горе.
      Сзади их коляски помещались два лакея.
      Эти путешественники были не кто иные, как граф и графиня де Кергац, возвращавшиеся из Италии в свое прелестное имение Магни, где они хотели провести остаток осени, чтобы вернуться в Париж не раньше как в половине декабря.
      Граф и графиня уехали из Парижа через неделю после их свадьбы и провели медовый месяц в Италии, на берегу Средиземного моря, в прелестной вилле, которую граф купил в окрестностях Палермо.
      После этого они возвратились опять в Париж и поместились в отеле графа, в улице св. Екатерины.
      Но перемена воздуха подействовала так губительно на здоровье Жанны де Кергац, что граф, опасаясь за ее жизнь, тотчас же вернулся опять в талию, где и прожил с лишком три года.
      Но, наконец, они вспомнили и о своей родной Франции; желание увидеть старые родные места заставило их решиться вернуться домой.
      Они доплыли на пароходе до Неаполя, проехали всю Италию, побывали в Риме, Венеции и Флоренции и возвратились во Францию через Варнский департамент — эту миниатюрную Италию. Через две недели после этого мы уже встречаем их в почтовой коляске на дороге в Ниверне, в нескольких часах езды от замка де Магни, который был куплен графом де Кергацем года три тому назад, то есть до вторичной поездки в Италию.
      — Жанна, моя милая, — говорил Арман, играя белокурыми волосами маленького Гонтрана, — тебе не жалко теперь нашей виллы в Палермо, этой обетованной земли?
      — О, нет! — ответила Жанна, — для меня будет везде обетованная земля, где ты будешь со мной.
      Ангел мой, — говорил Арман, я так счастлив с тобой, что бог, может быть, лишит меня даже части рая.
      — Если ты хочешь, друг мой, — добавил он, — то мы проведем всю осень в Магни и вернемся в Париж только в январе.
      — О, как бы я хотела этого, этот город так черен… и наводит на столько ужасных воспоминаний.
      Арман вздрогнул.
      Бедная моя Жанна, — проговорил ласково граф, — я вижу то беспокойство, которое проглядывает теперь в твоих глазах, и я понимаю тебя.
      — Нет, Арман, ты ошибаешься. Но знаешь, счастье так подозрительно и беспокойно.
      И при этих словах она ласково, но как-то грустно посмотрела на Армана.
      — Так как, — продолжал граф, — даже и в Палермо у тебя не раз срывалось с языка одно роковое и проклятое имя.
      — Андреа, — прошептала в сильном волнении молодая женщина.
      — Да, Андреа. Помнишь, как я часто повторял: «Я боюсь адских замыслов этого человека». Мне кажется, что наше счастье преследует его, как угрызение совести. Боже! Если бы он знал, что мы здесь.
      — Да, — прошептала графиня, — я говорила тебе это, мой милый Арман, но я была тогда в каком-то сумасшествии, забывая, как ты благороден и силен. С тобой я могу жить повсюду, не опасаясь ничего.
      — Ты права, дитя мое, — ответил ей растроганный граф. — Я силен, чтобы защитить тебя, силен потому, что бог со мной и назначил меня твоим покровителем.
      Жанна бросила на своего мужа взгляд глубокой надежды, доверия и любви.
      — Я очень хорошо знаю, — продолжал Арман, — что Андреа принадлежит к числу тех людей, к счастью, очень редких в настоящее время, которые подняли знамя зла на нашей земле. Знаю также и то, что его адский гений долго не унимался в борьбе со мной и что эта борьба была ужасна и жестока, но, успокойся, дитя мое, наступил час, когда и этот демон осознал, что его борьба бессильна, и этот-то час наступил уже давно для Андреа, и он оставил нас в покое, не думая больше преследовать нас.
      Арман вздрогнул и опять продолжал:
      — На другой день после нашей свадьбы, мой дорогой ангел, я послал этому недостойному брату через Леона Роллана двести тысяч франков, приглашая его оставить Францию и уехать в Америку, где все могло Постепенно забыться и он мог раскаяться. Не знаю, озарил ли господь бог светом душу этого человека, но, по крайней мере, моя полиция, которую я вверил на время моего отсутствия Фернану Роше, эта полиция может подтвердить, что Андреа выехал из Франции и не возвращался больше назад. Кто знает, может быть, он и умер.
      — Арман, — прошептала молодая женщина, — к чему делать подобные предположения?
      Вместо ответа граф нежно поцеловал ее в лоб.
      — Но к чему, — продолжал он, — вспоминать о старом горе. Будем жить счастливо, заботясь о своем ребенке, помогая бедным и утешая их, насколько возможно.
      Коляска продолжала быстро катиться вперед и вперед, когда вдруг ямщик громко и грубо крикнул кому-то: «Берегись!»
      Этот крик невольно заставил молодых супругов прекратить их разговор и посмотреть на ту личность, из-за которой это произошло.
      Посередине дороги лежал неподвижно какой-то оборванный человек.
      — Берегись, пошел! — повторил ямщик.
      Но он не двигался, хотя передние лошади были всего в нескольких шагах от него.
      Ямщик крикнул еще, но, видя, что человек не. поднимается, он остановил лошадей и сошел с козел.
      — Верно, пьяный, — заметил де Кергац и, обратившись к своим лакеям, приказал одному из них посмотреть, чтобы человеку не сделали какого-нибудь[ зла.
      Лакей соскочил с заднего сиденья и подбежал к лежавшему.
      Это был нищий, весь в рубище, он был без чувств.
      — Бедняга! — прошептала графиня, между тем как у ней на глазах показались слезы, — может быть, он упал от истощения и голода.
      — Поскорей, Франсуа, достаньте из корзинки бутылку малаги и что-нибудь из кушанья.
      Арман вышел из коляски и подбежал к нищему.
      Он был почти молодой человек, хотя на его лице уже ясно отпечатались глубокие следы горя и лишений.
      Граф нагнулся к нему, заглянул в его лицо и невольно вскрикнул:
      — Боже! Какое ужасное сходство с Андреа!
      Госпожа де Кергац подошла к нему и, взглянув на лицо лежавшего, подобно графу, не могла заглушить в себе крик удивления, смешанного с ужасом.
      — Андреа! — прошептала она.
      Хотя между тем было почти невероятно, чтобы сэр Вильямс — этот элегантный молодой человек — мог дойти до такого ужасного положения и бродить по дорогам в почти раздетом виде и без обуви.
      Но как бы то ни было, если даже это был и он, то лицо этого человека ясно говорила, сколько он вынес страданий и горя.
      А между тем, это были его черты, его рост, его волосы.
      Лакеи подняли этого человека, а Арман дал ему понюхать спирту.
      Многих хлопот стоило привести этого бедняка в чувство. Наконец, он вздохнул и пробормотал несколько непонятных слов.
      — Было очень жарко… я был очень голоден… я не знаю, что произошло, но я упал…
      Говоря таким образом, нищий бессмысленно оглядывался по сторонам.
      Но вдруг он взглянул на Армана, задрожал и, сделав несколько усилий, хотел вырваться у поддерживавших его лакеев и бежать.
      Но его ноги были распухшими от долгой ходьбы, и он не был в состоянии сделать даже двух шагов.
      — Андреа! — вскрикнул Арман, — Андреа, ты ли это?
      — Андреа? — повторил нищий глухим голосом, — зачем вы мне говорите об Андреа? Он умер. Я его не знаю. Меня зовут Жером, нищий.
      И при этом все его члены дрожали. Но силы изменили ему опять, и он снова упал в обморок.
      — Это мой брат! — проговорил граф, который уже при одном виде его в таком ужасном и жалком положении простил ему мгновенно все те преступления, которые он сделал против графа и его жены.
      — Твой брат, — повторила графиня де Кергац, и ею овладело то состояние, в котором находился Арман.
      Нищего перенесли в коляску, и граф крикнул ямщику:
      — До Магни остается всего три лье — хоть убей лошадей, а доезжай до этого замка в три четверти часа.
      Ямщик ударил по лошадям, и коляска понеслась быстрее молнии.
      Когда через некоторое время после этого нищий открыл свои глаза, он находился уже не на большой дороге, но в постели, стоявшей в обширной и хорошо меблированной спальне.
      Около него сидели мужчина и женщина и внимательно слушали, что говорил низенький человек — доктор.
      — Эта продолжительная бесчувственность, — говорил врач, — происходит от чрезмерного изнурения организма голодом, сопряженным с громадными переходами. Вы видите — ноги распухли. Он сделал со вчерашнего дня, вероятно, не менее двадцати лье.
      — Андреа, — прошептал де Кергац, нагибаясь к нищему, — ты здесь у меня… у своего брата… у себя.
      Андреа, так как это был действительно он, продолжал смотреть на него испуганным взором. Судя по выражению его лица, можно было подумать, — что он видит какое-нибудь ужасное видение, которое тщетно желает прогнать от себя.
      — Брат, — повторил де Кергац растроганным ласковым голосом, — брат, ты ли это?
      — Нет, нет, — бормотал он, — я не Андреа, я нищий, у которого нет ни родных, ни крова. Человек, которого преследует страшная судьба и которого постоянно мучают угрызения совести. Я один из тех великих преступников, которые добровольно приняли на себя обет скитаться всю жизнь.
      Граф де Кергац радостно вскрикнул.
      — О, брат! — прошептал он, — наконец-то ты раскаялся.
      И при этих словах он сделал знак рукой. Жанна поняла его и вышла вместе с доктором. Когда Арман остался один с виконтом Андреа, он взял его за руку и сказал:
      — Мы дети одной матери, и если ты искренне раскаялся…
      — Наша мать… — прервал его глухим голосом Андреа. — Я был ее палачом, — и затем добавил:
      — Брат, когда я отдохну немного и когда мои распухшие ноги позволят мне продолжать мой путь, ты мне позволишь, конечно, опять идти. Кусок хлеба и стакан воды — вот все, что мне нужно. Нищему Жерому ничего больше не нужно.
      — Боже! — прошептал граф де Кергац, сердце которого болезненно сжималось при виде его. — До какого ужасного, брат, ты дошел положения?
      — До добровольной нищеты, — ответил ему тихо Андреа. — Раз раскаяние осенило мою душу, и я решился искупить все мои преступления.
      Я не растратил те двести тысяч франков, которые получил от тебя, но положил их в нью-йоркский банк, а проценты с этого капитала поступают ежегодно в кассу для бедных и больных. Я теперь не нуждаюсь ни в чем. Я посвятил себя хождению по миру и прошению милостыни. Я ночую обыкновенно в конюшнях или просто где-нибудь около дороги. Может быть, когда-нибудь в будущем бог, которому я молюсь и день и ночь, смилуется надо мной и простит меня.
      — Аминь! — прервал его граф. — Во имя великого бога, я прощаю тебя, брат!
      И, обняв Андреа, он добавил:
      — Мой возлюбленный брат, хочешь ли ты жить вместе со мной, не как мошенник или преступник, но как мой друг, мой равный — сын моей матери, как заблудившийся грешник, для которого, после его раскаяния, открылись объятия всех? Оставайся, брат, между мной, моей женой и ребенком ты будешь счастлив, так как ты прощен!
      Через два месяца после этой сцены мы встречаемся с графом Арманом и его женой во время их разговора в маленьком кабинете их старого отеля в улице св. Екатерины в Париже. Это было в начале января, часов в десять утра.
      — Мое милое дитя, — говорил граф, — я был вполне счастлив твоей любовью ко мне, но теперь я положительно счастливейший человек во всем мире с тех пор, как раскаяние моего дорогого брата возвратило нам его.
      — О, — возразила Жанна, — бог велик и добр, и он настолько смилостивился над ним, что он сделался теперь человеком святой жизни.
      — Бедный Андреа, — прошептал граф, — какую примерную он ведет теперь жизнь. Какое раскаяние! Моя милая Жанна, я открою тебе ужасную тайну, и ты увидишь, насколько он изменился.
      — Боже! Что же это еще? — спросила она с беспокойством.
      — Ты ведь знаешь, на каких условиях Андреа поселился у нас, то есть он по наружности только живет нашей жизнью, на самом же деле он занимает маленькую холодную комнатку на чердаке, проводит все свое время в посте и молитвах и не позволяет себе никогда ни малейшей прихоти, ни излишества.
      — И, — добавила Жанна, — молится ежедневно с раннего утра до десяти часов.
      — Это все еще пустяки, — перебил ее снова граф, — ты не знаешь, дитя мое, самого главного.
      — Я знаю, — возразила Жанна де Кергац, — что нам стоило громадного труда и усиленных убеждений, чтобы удержать его от поступления в монастырь. Я знаю даже и то, что он ежедневно в десять часов утра уходит из отеля в улицу Коломбьер, где под скромным именем Андре Тиссо занимается в каком-то коммерческом доме перепиской бумаг, просиживая за этим делом до шести часов вечера и получая за свой труд скромное вознаграждение в сто франков в месяц.
      — И он вынудил меня брать с него ежемесячно восемьдесят франков, — добавил Арман.
      — Такое раскаяние, такое самоуничижение, такая примерная жизнь, — пробормотала Жанна в восхищении, — должны быть угодны богу, и я уверена, что он уже давно прощен.
      — О, это все еще пустяки, мои друг, — продолжал граф, — если бы ты знала…
      — Да говорите же, — возразила Жанна, — говорите, Арман, я хочу все знать.
      — Андреа носит на себе власяницу, и все его тело представляет из себя сплошную рану.
      Госпожа де Кергац вскрикнула.
      — Это ужасно! — сказала она. — Это ужасно! Но как ты…
      — Узнал, ты хочешь сказать?
      — Да, — ответила графиня, кивая утвердительно головой.
      — Сегодня ночью я долго не спал, занимаясь с Фернаном Роше и Леоном Ролланом. Они ушли от меня в два часа ночи. Еще за обедом я заметил, что Андреа был очень бледен, да к тому же и он сам жаловался на свое нездоровье. Итак, беспокоясь об нем целый вечер, я вздумал ночью навестить его. Ты ведь знаешь, что он сделал распоряжение, чтобы в его комнату никогда не входили слуги, так как он уверял, что делает это для того, чтобы самому убирать ее и делать себе постель. Но сегодня ночью я убедился, что ему незачем было делать постель, которая оставалась всегда нетронутой, — Андреа спал на голом холодном полу, не покрываясь ничем, кроме своей власяницы.
      — Боже! — вскричала графиня, — и это в январе месяце!
      — Он убьет себя, — проговорил, глубоко вздыхая, граф. — Я поднялся осторожно по лестнице и подошел к его двери. Постучав в нее и не получив никакого ответа, я приотворил ее и вошел в его комнату, и какую же ужасную картину я увидел перед собой: Андреа лежал на полу, около него горела свеча, а рядом с ней открытый том сочинений св. Августина. Несчастный от сильной усталости заснул, читая книгу. Тогда-то я увидел, что вся его спина и грудь были исцарапаны до крови ужасной власяницей. Ив эту минуту я понял, почему иное неловкое движение заставляло не раз бледнеть его лицо и проявлять на нем следы мучений.
      — Арман, — прервала его госпожа де Кергац, — мы должны употребить все усилия, чтобы убедить его перестать терзать себя. Вы должны поговорить об нем со священником церкви св. Лаврентия, которого он избрал своим духовником.
      Граф опустил голову.
      — Андреа непоколебим, — прошептал он, — и я опасаюсь, что он погибнет под тяжестью этих добровольных испытаний. Он ужасно похудел и побледнел, он спит только тогда, когда усталость и утомление сбивают его с ног. Андреа необходим свежий воздух, деятельность и разнообразие. Я бы хотел убедить его сделать какое-нибудь путешествие. Но, увы! он мне, наверно, откажет в этом, и кто знает, а может быть, и уедет от нас.
      — О, этого не будет! — вскричала Жанна. — Этот дорогой для нас раскаявшийся грешник… Постой, Арман, хочешь ли ты, чтобы я доказала ему, что провидение вполне удовлетворено, о, ты увидишь, мой дорогой Арман, как я буду красноречива и убедительна. Я должна его убедить!
      — Послушай меня, — сказал граф, — у меня есть превосходная мысль для того, чтобы вырвать его из этого губительного состояния.
      — В самом деле? — заметила радостно графиня.
      — Увидишь, моя милочка.
      И граф де Кергац задумался.
      — Ты знаешь, — начал он, немного погодя, — что во время моего отсутствия Фернан Роше и Леон Роллан с помощью сестры Луизы помогли многим бедным. Фернан Роше и его молодая жена, которая в настоящее время патронесса новой церкви Сент-Винцент де Поль, заботилась о тех несчастных, которых обыкновенно называют позолоченной нищетой, то есть о бедных чиновниках, получающих крошечное жалованье, на которое им невозможно прокормить своих громадных семейств. Леон Роллан и его прелестная и добродетельная жена занимались предместьем св. Антония — местностью самой обширной и самой бедной в Париже.
      У Леона громадная мебельная мастерская, в которой работает больше двухсот бедняков, а Вишня открыла модный магазин, где занимается множество молодых сироток, которые бы, наверное, погрязли в пороке, если бы только они были оставлены на произвол судьбы. И наконец, госпожа Шармэ выбрала для себя ту часть Парижа, где она когда-то была известна под именем Баккара.
      — Я все это знаю, мой друг, — заметила графиня.
      — Итак, бедные и несчастные, — продолжал де Кергац, — ничего не потерпели от моего отсутствия. Но этим еще не все было наполнено. Если деяния добра шли своею дорогой, то деяния справедливости и правосудия не подвигались вперед.
      — Что ты этим хочешь сказать? — прервала его графиня.
      — Слушай, Жанна, слушай меня! — Граф продолжал:
      — Однажды вечером, или лучше сказать — ночью, лет десять тому назад на террасе одного из громадных домов Парижа встретились два человека. Оба они смотрели с высоты на обширный Париж, кипящий карнавалом. Один из них громко крикнул: «Вот обширное поле сражения для того, кто может иметь достаточно золота к услугам зла. Видите вы этот необъятный город — в нем для человека, располагающего свободными капиталами, найдется множество невинных девушек, продажных душ, мошенников, убийц и т. д. Вот великое и приятное наслаждение». И этот человек смеялся, говоря эти слова. Можно было подумать, что это был сам сатана или Дон-Жуан, отживший свой век и начинающий новую жизнь.
      — Итак, — окончил граф, — человек, который говорил таким образом, был Андреа, а другой — я.
      Но ты знаешь, в чем заключалась борьба зла и добра и как зло было побеждено. Но ведь Андреа не был единственным представителем зла. Париж вмещает еще массы подобных ему. О! сколько еще виновных достойны наказания, и сколько жертв, которых нужно отнять у них.
      Госпожа де Кергац внимательно слушала.
      — Я понимаю тебя, — проговорила она наконец. — Ты хочешь возложить на раскаявшегося Андреа отыскание и предотвращение преступлений.
      — Ты отгадала, мое дитя, может быть, хоть это занятие в пользу добродетели развлечет его.
      — Мне кажется тоже, — ответила госпожа де Кергац. В это время внизу у швейцара раздался звонок.
      — Вот и донесения моих агентов, той полиции, которую я держу от себя. Люди, служащие у меня, преданы мне, усердны. Но им необходим руководитель и наставник.
      Лакей подал графу конверт, Арман проворно распечатал его и прочел.
      На осьмушке почтовой бумаги было написано следующее:
      «Тайные агенты господина графа напали в настоящее время на странное и таинственное общество, которое уже в продолжение двух месяцев волнует целый Париж».
      — Ого! Ого! — прошептал Арман и продолжал чтение.
      «Это общество, — доносил тайный корреспондент, — кажется, пустило корни во всех слоях города Парижа. Его основания, члены, начальники и средства к существованию еще неизвестны для нас. Одни только результаты его деятельности уже стали проявляться в самых ужасных формах. Цель этого общества бандитов заключается в том, чтобы, несмотря ни на какие средства, захватывать в свои руки компрометирующие бумаги, посредством которых мог бы быть нарушен семейный покой. Какое-нибудь неосторожно написанное письмо грозят послать ее мужу и т. д. и т. д.
      Это общество, назвавшееся клубом червонных валетов, распространило свои действия повсюду. Агенты господина графа, оканчивалась эта корреспонденция, деятельно работают, но до сих пор им удалось только узнать то, что выше изложено».
      — Смотри, — сказал тогда граф Арман, — разве не виден во всем этом перст божий. Мы только что искали средство занять чем-нибудь Андреа, и вот тебе это донесение.
      И в то время, как Жанна пробегала глазами это письмо, Арман позвонил.
      — Пошлите мне Германа, — приказал он вошедшему слуге.
      Герман был старый слуга и доверенное лицо графа.
      — Ты сейчас поедешь в улицу Вье-Коломбьер и попросишь моего брата тотчас же приехать домой.
      Герман уехал. Через час после этого вернулся Андреа.
      Для тех, кто знал когда-нибудь Андреа, он был теперь положительно неузнаваем.
      Он был бледен, истощен, ходил, опустив глаза в землю, и притом нередко все его тело нервно вздрагивало, как бы от сильных страданий.
      Он едва посмотрел на графиню, как будто в эти четыре года его постыдное поведение с ней не могло еще забыться им.
      — Дорогой брат, — прошептал Арман, крепко сжимая его руку.
      — Вы требовали меня, Арман, — проговорил Андреа дрожащим голосом. — Я поторопился оставить свое бюро.
      — Я звал тебя, дорогой Андреа, — заметил граф, — потому что я нуждаюсь в тебе.
      В глазах Андреа блеснула радость.
      — О, нужно ли умереть за вас? Арман улыбнулся.
      — Нет, — ответил он, — нужно сперва пожить.
      — И пожить разумно, мой милый брат, — добавила госпожа де Кергац и, взяв обе руки Андреа, крепко сжала их в своих руках.
      Андреа покраснел и хотел освободить их.
      — Нет, нет! — говорил он. — Я недостоин вашего внимания.
      — Брат мой!
      — Оставьте! Оставьте бедного грешника и дайте ему нести его крест.
      Жанна подняла свои глаза к небу.
      — Это святой! — подумала она.
      — Брат! — сказал тогда де Кергац, — ты ведь знаешь, что я принял на себя задачу.
      — О, — заметил Андреа, — честную и святую задачу, брат.
      — И я нуждаюсь в твоей помощи для продолжения моих действий.
      Виконт Андреа вздрогнул.
      — Я уже давно хотел просить тебя, Арман, принять меня в участники твоих дел, но я недостоин этого. Увы! Что сделается с милостыней, когда она пройдет через мои загрязненные руки.
      Брат, — ответил ему Кергац, — милостыня не состоит только в том, чтобы подавать ее обыкновенным образом. Необходимо также наказывать или предупреждать зло.
      И при этом Арман рассказал своему брату организацию своей полиции.
      Андреа слушал его очень внимательно и, казалось, даже был очень удивлен тем, что узнал.
      — Итак, брат, мужайся и сделайся разоблачителем зла.
      Андреа слушал внимательно и молчал. Но вдруг он поднял голову, в его глазах мелькнула молния огня.
      — Хорошо, — сказал он, — я буду таким человеком. Граф де Кергац радостно вскрикнул.
      — Я буду, — продолжал виконт, — мстителем тех людей, которых ваши агенты не могли открыть. Я узнаю их законы, членов, начальников и разоблачу их.
      И во время произнесения им этих слов в нем сделалась мгновенная перемена.
      Перед графом де Кергацем стоял снова высокий, гордо надменный сэр Вильямс, и на губах его мелькнула холодная, зло-насмешливая улыбка.
      Жанна взглянула на него и невольно затрепетала, но испуг ее продолжался недолго — перед ней опять сейчас же стояла смиренная изнуренная и слабо-тщедушная личность раскаявшегося Андреа. В эту минуту дверь в комнату отворилась, и на пороге ее показалась фигура женщины, одетой во все черное.
      Подобно виконту, эта женщина была только своей тенью.
      Одна только ее красота еще не поддалась той метаморфозе, которая произошла с Баккара, когда она сделалась сестрой Луизой. Да, она была в полном и точном значении слова кающеюся Магдалиной.
      Баккара, да простят нас, что мы будем называть ее этим именем, была все еще красавица. При виде ее Жанна бросилась к ней и взяла ее за руки.
      — Здравствуй, моя милая сестра, — сказала она.
      И Баккара, подобно Андреа, тихо отняла от нее свои руки и чуть слышно прошептала:
      — Ах, сударыня, я даже недостойна поцеловать подол вашего платья.
      Тогда граф Арман де Кергац взял Баккара и Андреа за руки и сказал:
      — Вы оба раскаявшиеся, и раскаяние ваше спасло и подняло вас, соединитесь для общей цели и блага: вы оба вполне достойны сражаться под одним знаменем, бороться против распространения зла.
      Баккара взглянула тогда на Андреа, и сердце ее мгновенно похолодело.
      Ей казалось, что какой-то тайный голос шептал ей:
      — Может ли этот чудовищный злодей раскаяться когда-нибудь?! Нет и нет!

      Покуда все это происходило в отеле графа де Кергаца, на противоположном конце Парижа, то есть в предместье Сент-Оноре, на углу маленькой улицы Берри, впрочем, несколько позже, разыгралась сцена совершенно противоположного характера.
      Была уже глубокая ночь, и весь Париж, окутанный густым туманом, покоился глубоким сном.
      В то время, когда на часах церкви св. Филиппа било одиннадцать часов, несколько человек, пришедших с разных сторон, прошли незаметно в улицу Берри и потихоньку проскользнули в двери одного простенького домика этой улицы.
      Эта дверь вела в длинный и темный коридор, который оканчивался не лестницей в верхний этаж дома, но, наоборот, спускался вниз под землю. Когда первый из посетителей отсчитал пять ступеней, то он, был внезапно схвачен, и чей-то голос глухо спросил его:
      — Куда вы идете — может быть, вы хотите украсть мое вино?
      — — Любовь очень полезная вещь, — ответил этот ночной посетитель.
      — Хорошо, — сказал ему на это голос.
      И вслед за этим отворилась дверь, и лестница несколько осветилась.
      Через несколько секунд посетитель вошел в подземную залу, которая вполне достойна коротенького описания.
      Это было попросту отделение большого винного погреба, по стенам которого стояло около дюжины кресел.
      Затем на опрокинутой бочке лежала доска, а посредине погреба стоял стол, на котором помещалась лампа.
      Перед столом стояло кресло.
      Оно служило председательским местом для главы этого общества.
      Около лампы на столе лежала толстая книга, но тот, кто бы посмотрел ее, наверное, был бы не в состоянии определить, на каком языке она написана.
      Человек, который встретил первого посетителя, задавал свой вопрос еще пяти человекам и получал всякий раз от каждого из них все тот же ответ; наконец, запер дверь на ключ и занял свое председательское место.
      Этот человек был еще очень молод. Ему было не больше восемнадцати-двадцати лет. Впрочем, никто не мог решить этого вопроса. Он был одет, как одевались тогда все богатые и независимые молодые люди.
      Несмотря на его молодость, во всей его фигуре проглядывала какая-то особенная самоуверенность и наглая насмешка над всем миром.
      А его взгляд, казалось, господствовал над всеми шестью человеками, которых он впустил.
      Все шесть посетителей были закутаны в длинные черные плащи.
      Когда они сняли их, то председатель этого собрания оглядел каждого из них испытующим взглядом.
      Первый из вошедших в залу и сидевший ближе всех к столу был человек уже пожилых лет, высокого роста, худощавый, украшенный множеством орденов и в парике. Во всей его фигуре проглядывало что-то военное.
      Председатель, обратился к нему и сказал:
      — Здравствуйте, майор, вы очень аккуратны. Второму из этого общества было не больше тридцати лет. Он носил длинные волосы и вообще смахивал на артиста.
      — Здравствуйте, Фидиас, — сказал председатель, указывая место с левой стороны стола.
      Третий был не старше самого председателя.
      Он принадлежал к числу тех молодых людей с лорнеткой в глазу и с маленькими закругленными усиками, которых мы можем видеть постоянно в первом ряду кресел на всевозможных пикантных спектаклях и концертах и вообще во всех салонах среднего общества.
      Но, как и у президента, у него был насмешливый и дерзкий взгляд.
      — Здравствуйте, барон, — сказал опять председатель. Четвертый из этого общества совершенно отделялся от трех первых.
      Это не был элегантный денди или молодой светский человек, ухаживающий за актрисами и посещающий Торгона и английское кафе, но он был просто ливрейный лакей.
      Но это был не простой лакей, а слуга, доверенное лицо своего господина, человек в таком возрасте, что мог с успехом ухаживать за горничными и камеристками и подчас исполнял роль провинциальных дядюшек и деревенских нотариусов.
      Поклон, с которым обратился к нему председатель, заключал в себе столько любезного и таинственного, что ясно указывал на то, как высоко его ценят.
      Пятый из них был уже пожилой, старик, но старик крепкий, привычный к разным упражнениям.
      Его лицо было покрыто странными следами каких-то знаков. Были ли это следы оспы, или ожога купоросом, или порохом, это невозможно было решить, это была глубокая тайна.
      Он был одет так, как будто собирался ехать на бал.
      И, наконец, шестой и последний из всего этого общества был самым странным существом высокого роста и почти оливкового цвета. Его короткие курчавые волосы вились, как у барана.
      В среде, где он жил, его называли Шерубен де Шармер.
      Когда все посетители заняли свои места, то председатель еще раз поклонился им общим поклоном и занял свое место.
      — Господа, — начал тогда он, — наше общество, основанное нами под названием «Клуб червонных валетов», состоит в настоящее время из двадцати четырех членов, в большинстве случаев незнакомых один другому, что и составляет большую гарантию для управления.
      Шесть членов этого общества, не видавшиеся никогда между собой, посмотрели с большим любопытством друг на друга.
      — Каждый из вас, — продолжал председатель, мог познакомиться раньше с законами нашего клуба, прежде чем войти в число его членов, главным условием для которого должно быть безусловное повиновение нашему таинственному начальнику, которого знаю только я один.
      Все шесть членов клуба молча поклонились.
      — Итак, — продолжал председатель, сегодня вас соединило здесь приказание нашего начальника, чтоб вы могли познакомиться, так как вам предстоит работать почти всем сообща.
      Мы находимся у конца одной операции, которая может принести нам баснословное богатство.
      При этих словах обществом овладело особенное внимание.
      В чем заключаются планы нашего начальника, я не знаю хорошенько. А мои обязанности заключаются только в том, чтобы дать вам известного рода инструкции.
      — Вы, господин майор, бываете в свете?
      — Да.
      — И вы знакомы с маркизой Ван-Гоп?
      — Да, — ответил опять майор Гарден, махнув утвердительно головой.
      — У нее в среду бал, — продолжал Рокамболь.
      — Слышал.
      — И вас пригласят, вероятно, на него?
      — Конечно.
      — Ну-с, так потрудитесь представить вот этого молодого человека маркизе, — проговорил председатель, указывая на того из членов клуба, который назывался Шерубен.
      Майор молча взглянул на него и поклонился. Затем Рокамболь обратился к лакею в ливрее. — Вы жили у герцога Шато-Мальи?
      — Да, — ответил тот.
      — И, вероятно, хорошо изучили его привычки?
      — Да, я всегда старался изучать характеры своих хозяев.
      — г — Отлично. Это нам пригодится. Итак, вам отказал герцог?
      — Я сам сделал это по вашему требованию.
      — Ну, да, я и говорю это.
      — Вы отправитесь на улицу Сент-Луи к слесарю и, зайдя в его лавочку, скажете ему: «Я видел Николо» — и вслед за этим закажете ему сделать два ключа по образцу, который должен быть у вас, если вы исполните мои инструкции.
      Ливрейный лакей молча вынул из кармана ключ.
      — Теперь, господа, я закрываю заседание, — проговорил Рокамболь.
      Все последовали его примеру и, одевшись, молча вышли из погреба.
      Проводив их, Рокамболь запер дверь и вошел за перегородку комнаты, где находился уже известный нам сэр Вильямс в смиренном костюме Андреа.
      — Так ли? — спросил его Рокамболь. Сэр Вильямс молча кивнул головой.
      — Пойдем к тебе, — заметил он тихо.
      Председатель клуба червонных валетов задул лампу и сделал несколько шагов вперед. Сэр Вильямс пошел вслед за ним.
      Рокамболь подошел к двери и отворил ее.
      — Идемте, — сказал он, беря сэра Вильямса за руку и увлекая его.
      Он вывел его в коридор и, вместо того, чтобы идти по нему, повернул несколько вправо и поднялся по лестнице в первый этаж.
      Капитан поднялся за ним наверх, который казался тоже необитаем.
      Выходя из погреба, Рокамболь задул лампу, так что они шли в глубокой темноте.
      Поднявшись на первый этаж, председатель клуба червонных валетов отворил дверь и ввел Андреа в роскошно меблированный кабинет, наполненный громадным количеством платья и вообще разных вещей, которые могут быть необходимы всякому молодому человеку при разных обстоятельствах.
      Рокамболь вошел. Капитан последовал за ним, и когда таинственная дверь заперлась за ними, то он сейчас же убедился, что она так хорошо скрыта под большим дорожным сундуком, что никому и в голову никогда не может прийти, что за этим сундуком скрывается проход.
      — Вы видите, дядя, что теперь господин виконт де Камбольх не имеет ничего общего с этим негодяем, который председательствует в клубе червонных валетов и сходит в погреб по потайной лестнице.
      Говоря таким образом, Рокамболь засмеялся и отворил вторую дверь.
      Тогда сэр Вильямс очутился на пороге маленькой спальни, убранной с таким кокетством, что она могла бы составить собой идеал какой-нибудь аристократки или артистки.
      В камине горел заманчивый огонек.
      — Капитан, — проговорил Рокамболь, подвигая сэру Вильямсу удобное и большое кресло. — Нам будет здесь, у огня, гораздо лучше, чем в гостиной. Я стараюсь удаляться от своего человека. Эта каналья из честнейших людей, а потому я и постараюсь при первой возможности отделаться от него.
      — Это от тебя вполне зависит, сын мой, — ответил баронет с чисто отеческой нежностью.
      Рокамболь прошел через свою гостиную и, выйдя в переднюю, где дремал его лакей, разбудил его и сказал:
      — Жак, перенеси этот стол в мою спальню, я буду ужинать с дядей около камина.
      Дядей Рокамболь называл сэра Вильямса.
      Лакей поторопился немедленно исполнить приказание своего господина.
      Когда все было готово, Рокамболь отпустил лакея, сказав ему:
      — Ты можешь идти спать. Лакей поклонился и вышел.
      Рокамболь запер за ним дверь, опустил гардины и сел на свое место.
      — Мы теперь, дядя, одни, — сказал он, — и можем поговорить.
      — И мы поговорим, мой сынок, так как мне нужно дать тебе много инструкций. Но раньше всего — где помещены твои финансы?
      — Мои или клуба?
      — Черт побери! Конечно, твои.
      Увы! — заметил печально Рокамболь, — они находятся в самом грустном виде. Я проиграл вчера сто луидоров. Вы мне посоветовали.
      — Отлично, очень хорошо. Необходимо уметь проигрывать. Это, выходит, сеять немного, а собирать обильно.
      — У меня на конюшне три лошади, — продолжал Рокамболь, — лакей, грум. Титина тоже чего-нибудь да стоит.
      — Ты бросишь ее. Титина чересчур вульгарная женщина. Я тебе найду получше ее.
      — Все это, — продолжает Рокамболь, — при разумном ведении дела составляет бюджет в сорок тысяч ливров годового дохода.
      — Как!? — вскрикнул баронет. — Ты тратишь такую сумму!?
      — Пока нет еще, но вы бы могли, дядя, прибавить и еще кое-что.
      — Хорошо, если ты будешь дельно работать.
      — Черт побери! Мне кажется, что я недурно веду дела.
      — Гм! Относительно…
      И сэр Вильямс улыбнулся самым добродушным образом.
      — И если бы вы давали одним тысячным билетом более…
      — В год или в месяц?
      — В месяц, дядюшка.
      — Мой сын, — заметил серьезно баронет, — бог свидетель, что я не имею привычки жалеть для дела каких-нибудь пустяков вроде свечных огарков.
      — О, я это хорошо знаю, — ответил Рокамболь.
      — Но, однако, я ожидаю того, что у нас называется коммерцией.
      — Это верно, дядя.
      — Это мое правило. Впрочем, если ты желаешь тысячной прибавки, то я не вижу причины отказать тебе в ней.
      — Вы знаете, дядя, что я не сплю за работой.
      — Дело в том, — проговорил сэр Вильямс, — что теперешнее дело стоит того, чтобы о нем подумать.
      — Я вполне уверен в этом, дядя, так как вы мне сказали, что дело стоит кой-чего.
      — Оно колоссально… баснословно, — ответил холодно баронет.
      — Можно узнать, в чем оно заключается?
      — Конечно, так как я вполне доверяю тебе.
      — Ваше доверие хорошо помещено, — заметил тихо Рокамболь, — я уже больше не дурак, чтобы изменять вам.
      — Ясно, — прервал его хладнокровно сэр Вильямс, — что между подобными нам личностями преданность, благодарность и подобные слова — мыльные пузыри. Между мной и тобой заключаются выгоды. Истинная дружба не имеет других законов.
      — Вы, верно, говорите о золоте, дядя.
      — Если ты найдешь кого-нибудь, кто покажется тебе более энергичен и более выгоден для тебя, то ты не останешься моим.
      — Я никогда не был подлецом, — ответил Рокамболь, наливая баронету в стакан вина.
      — Но так как ты не найдешь человека лучше меня, то я и не стесняюсь открыться и доверить тебе часть моих планов.
      — Посмотрим их.
      — Во-первых, — спросил сэр Вильямс, — как ты находишь мою комедию, которую я разыграл, чтобы вернуться в семейство моего брата?
      — О, великолепно! — ответил Рокамболь с восторгом. — Ваша бесчувственность на большой дороге была так хорошо разыграна, что если бы я не был почтальоном, то вас бы, наверное, раздавили. Сцена встречи, раскаяние, угрызения совести и ваша жизнь — все это стоит вне всякой похвалы, дядя.
      — Не правда ли?
      — Только, — возразил Рокамболь, — я не понимаю одного: что вам за охота продолжать так долго играть эту роль Мне кажется, что это просто невыносимо.
      — Что делать. А необходимо, чтобы я постепенно приготовил мою маленькую месть. Они все теперь в моих руках.
      И баронет счел по пальцам.
      — Во-первых, Арман — хозяину честь.
      — Вы знаете, — заметил Рокамболь, — что у меня для него приготовлен ловкий удар ножа.
      — Погоди еще. Черт побери, как ты торопишься! Жанна еще не любит меня, а нужно, чтобы она полюбила. Да и ребенок наследовал бы ему.
      И адская улыбка, которая появилась в это время на губах баронета, оледенила душу Армана де Кергаца.
      — За ним, — продолжал сэр Вильямс, — следует mademoiselle Баккара. О, эта, в тот день, когда она будет в моих руках, горько пожалеет, что ушла от доктора Бланш.
      — Однако она очень мила, — заметил Рокамболь, — но она дурно окончила. Если бы она вела себя как следует, ей предстояло бы прелестное будущее. Женщина, подобная ей и в ваших руках, дядюшка, проложила бы себе славную дорогу.
      — В моих руках есть одна особа, подобная ей.
      — Ого! Увижу я ее?
      — Я тебя познакомлю с ней, если ты будешь умен, — возразил баронет отеческим тоном, как бы обещая своему сыну какую-нибудь игрушку.
      — Честное слово, дядюшка! — вскричал Рокамболь, растроганный до глубины души подобным вниманием к его особе, — если бы чувствительность была сродни мужчинам, то я бы расцеловал ваши руки. Вы просто сливки всех дядюшек.
      — Ладно, — ответил, улыбаясь, сэр Вильямс. — Но все-таки давай продолжать наш счет: после Баккара я, конечно, не позабуду нашего друга Фернана Роше. Этот господин не желал побывать невинным на галерах, так его пошлют туда за преступление. Он очень богат, чтобы украсть, ну так мы сделаем из него убийцу. Ты знаешь, любовь очень полезная вещь.
      — A mademoiselle Эрмина? — полюбопытствовал Рокамболь.
      — Мой милый, — проговорил баронет с убийственным спокойствием, — если мне отказывает женщина, которую я хотел сделать своей, то я сумею раздавить эту женщину так, чтобы она погрязла и потопила с собой в своем позоре свое счастье, спокойствие, дорогое имя.
      — Трое, — сосчитал Рокамболь.
      — Затем, — продолжал баронет, — мы, конечно, устроим что-нибудь и для этого честного Леона Роллана — мерзавца, из-за которого у меня убили Коляра.
      — А Вишня? — спросил еще раз негодяй.
      — Между нами говоря, — ответил ему сэр Вильямс, — я не хочу делать вреда Вишне. Только эта старая каналья Бопрео, к которому я еще питаю маленькую слабость, влюблен в нее, как и в первые дни их встречи, и я…
      — Все ли это?
      — Да… Кажется…
      — Но Жанна?
      — О, эта, — сказал сэр Вильямс, — я ее ненавижу, но я любил ее. — Это слово в устах ужасного начальника клуба червонных валетов было равносильно смертному приговору для графа Армана де Кергаца.
      — Дядя, — проговорил Рокамболь, — а можно узнать, что вы желаете предпринять в отношении всех этих Особ?
      — Нет, — ответил решительно баронет, — неужели ты не знаешь, мой сын, что человек, который хочет отомстить за себя, должен скрывать от других план своей мести.
      — Итак, вы будете продолжать носить по ночам власяницу?
      — Конечно.
      — И спать зимой в нетопленой комнате?
      — Да.
      — — И работать по двенадцать часов в день, занимаясь перепиской?
      — Нет, так как мой любезнейший братец дал мне теперь, другое занятие.
      — Уж не сделал ли он вас своим управляющим? — спросил насмешливо Рокамболь.
      — Лучше этого, мой друг: он назначил меня начальником своей полиции.
      Рокамболь, подносивший в это время ко рту стакан с вином, откинулся назад и разразился гомерическим смехом.
      — Невозможно! — вскричал он.
      — Да, мой сын, — продолжал баронет, между тем как в его глазах просвечивал адский огонь. — Вот до чего дошел этот человек — у него есть своя полиция. Ты знаешь, мой милый, какая это полиция. Это просто сборище глухих и слепых. Эта полиция могла узнать только то, что уже успело обежать весь свет, то есть то, что есть клуб червонных валетов.
      — Боже! — вскрикнул Рокамболь, подскакивая на своем месте, — что вы наделали, дядя!
      — Отличную штуку: я сделал громоотвод. Представь только себе то, что как бы ни была худа эта полиция, но ведь она могла когда-нибудь наткнуться на какое-нибудь дело нашего общества.
      — Это верно, — заметил Рокамболь.
      — Итак, — продолжал сэр Вильямс, — самое дельное — парализовать действия этой полиции и направлять ее. Я признаю этот способ и одобряю его. Я поместил маленький документ куда следует. Этот документ говорит о клубе червонных валетов, об их обществе и целях. Но подробности были скрыты. Тогда-то граф поторопился вверить мне новую великую обязанность: открыть начальника этого общества.
      — Ну, так что же вы теперь будете делать? — спросил председатель клуба червонных валетов.
      — Я открою этих бандитов.
      — У! — прошептал пораженный Рокамболь.
      — То есть ты снарядишь четырех или пять человек, которым мы сообщим только одни пустяки и которым дадим вообще ничего не значащие поручения, и таким образом, отдав их в руки полиции, мы доставим возможность удовлетвориться вполне правосудию и вместе с тем спасем все наше общество. Ну, что ты на это можешь сказать?
      — Дядя, — пробормотал Рокамболь, находясь в каком-то немом восторге, — вы просто великий человек — гений.
      — Необходимо же быть хоть чем-нибудь на этом свете, — ответил смиренно сэр Вильямс.
      — Итак, — возразил Рокамболь, — все это великолепно, но если вы сохраняете в тайне вашу месть, то не должен ли я, по крайней мере, знать кое-что и о том предприятии, которое вы называете гигантским и для которого вы приказали мне собрать тех шестерых членов нашего общества, которых вы видели сегодня вечером.
      Осторожный человек должен всегда сохранять свое последнее слово до самого конца.
      Баронет отодвинул стол, закурил сигару, откинулся в своем кресле, вздохнул несколько раз и медленно сказал:
      — Ты знаешь уже, что богатый голландец маркиз Ван-Гоп проводит зимы в Париже. Он получил около шестисот ливров годового дохода, но все это ничто в сравнении с тем. что он мог бы иметь, если бы он не женился.
      — О, — заметил Рокамболь, — вот это так странно.
      — Это вот следствие чего. У маркиза Ван-Гопа был дядя. Этот дядя покинул родину без гроша и, отправившись в Индию, поступил там на службу компании и вскоре приобрел баснословное состояние. После своей смерти он оставил двадцать миллионов своей единственной дочери, прижитой им с одной индианкой, эта дочь была помещена в один из английских институтов.
      Ну, — прервал Рокамболь, — это начинает пахнуть романтическим.
      — Роман есть история жизни, мой сын, — возразил ему серьезно баронет. — Но я продолжаю. Десять лет тому назад маркиз отправился в Индию, чтобы повидаться со своим дядей, там он влюбился в свою кузину, Кузина не замедлила сделать то же и категорически объявила своему отцу, что она не будет ничьей женою, кроме него.
      Но, на беду, маркиз, по обыкновению всех богатых голландцев, вздумал предпринять путешествие. Он начал с Антильских островов, побывал в испанской гавани, где и влюбился тотчас же в молоденькую креолку по имени Пепа Альварес. Маркиз был молод и легкомыслен, и вместо того, чтобы жениться на своей кузине, он вступил в брак с сеньоритой Пепой Альварес.
      — Глупец, — пробормотал Рокамболь, — разве можно обращаться так с двадцатью миллионами.
      — Положим. Я продолжаю. Но маркиз не воображал, какой вулкан страсти он зажег в сердце молодой индианки. Она полюбила его. Вот уже восемь лет, как маркиз женат, и уже пять лет, как индианка только и мечтает о том, как бы ей отомстить.
      — Следовательно, она ненавидит маркиза?
      — Напротив. Она обожает его больше, чем когда-нибудь.
      — Боже! — заметил простодушно Рокамболь. — А между тем нет ничего легче, как избавиться от соперницы, когда человек родился в Индии и владеет притом двадцатью миллионами.
      Сэр Вильямс пожал плечами.
      — Ты еще молод, — заметил он с презрением. Рокамболь внимательно посмотрел на него.
      — Черт побери! — заметил он. — Мне кажется, что есть более пятидесяти способов сделать человека вдовцом. Если бы эта индианка дала мне сто тысяч франков…
      — Она обещала мне пять миллионов, — ответил холодно баронет.
      Рокамболь вскрикнул от удивления.
      — И маркиза жива еще? — спросил он.
      — Да, — ответил баронет.
      — В таком случае она обещала вам их только час тому назад.
      — Нет, уже целый год.
      — И вы…. ждали?
      — Мой сын, — прервал его сэр Вильямс, — наш разговор доказывает мне…
      — Что?
      — То, что ты недурной исполнитель, но очень плохой сообразитель.
      — Но?.. — спросил Рокамболь, кусая себе губы.
      — Неужели ты предполагаешь, — начал внушительно сэр Вильямс, — что если какая-нибудь женщина любит мужчину, который не любит ее, а любит, наоборот, другую женщину, то достаточно убить эту женщину, чтобы он полюбил ту?
      — Вы правы, дядя.
      — Но пойми же, молодой повеса, что маркиз любит свою жену и что если бы его жена умерла, то он был бы способен убить себя. И тогда индианка потеряла бы все.
      — Я понимаю, наконец, дядя.
      — На самом же деле надо устроить дело так, чтобы маркиз не любил своей жены, когда она умрет, и вместе с тем не любил бы и другой женщины, кроме индианки.
      — Черт побери!
      — Так как индианка поняла это очень хорошо, то ей и не оставалось больше ничего делать, как обратиться ко мне и предложить мне пять миллионов.
      .. — Где вы ее встретили? — спросил Рокамболь, заинтересованный рассказом баронета.
      — В Нью-Йорке в прошлом году; о, это целая история, которую я тебе и расскажу.
      — Послушаем, — пробормотал Рокамболь. Баронет закурил вторую сигару и продолжал:
      — Это было за несколько дней до нашего отъезда из Нью-Йорка. Вообще, надо сказать, нам очень не посчастливилось в Америке, где наш баланс то поднимался, то опускался, так что я уехал в Европу всего со ста тысячами франков — как видишь, очень незавидной суммой, если принять во внимание наше трехлетнее пребывание в Соединенных Штатах.
      Однажды вечером мимо меня проехала карета, запряженная четырьмя лошадьми. В этой карете сидела женщина лет двадцати пяти, но с такой странной физиономией, что я ее никогда не забуду. Эта женщина и я обменялись взглядами. Карета остановилась.
      — Кого вы ищете? — спросил я ее.
      — Твердого человека, — ответила она.
      — Вы страдаете, верно, от любви, и вы подобны теперь игрушке, у которой отняли, ее тигра?
      — Да, — ответила она. — Я ненавижу насмерть.
      — Мщение стоит дорого.
      — — У меня двадцать миллионов, — ответила она холодно.
      Я не нашел нужным расспрашивать больше и поместился около нее.
      Она сделала знак, и наш экипаж проворно поехал и остановился вскоре за городом около небольшой виллы, находящейся в прелестном саду.
      Я сошел первым и помог ей сойти.
      Она посадила меня на диван и рассказала историю, которую ты уже знаешь.
      — Я вас не знаю, — сказала она, — я не знаю, откуда вы, но я прочла в ваших глазах, что вы тот, кого я искала для моей мести.
      — И вы не ошиблись, — ответил я. — Но что вы хотите сделать?
      — Я люблю своего кузена и хочу быть его женой.
      — Для этого нужно, — заметил я, — чтобы маркиза умерла.
      — . Я это знаю, и нет ничего легче, как сделать это. У меня есть рабы, которые по первому моему слову закололи бы мою соперницу. Но он будет любить ее и мертвой. Я не хочу этого.
      — Что вы дадите тому, кто уничтожит все препятствия и заставит вашего кузена полюбить вас?
      — Все, что он захочет.
      — В таком случае, — сказал я, — в тот день, когда вы сделаетесь маркизой Ван-Гоп, вы мне дадите пять миллионов.
      — И она умрет?
      — Да.
      — Умрет и будет забыта?
      — Умрет и будет проклинаема тем, кто ее обожал. Она пристально посмотрела на меня.
      — Вы говорите, — промолвила она медленно, — что она умрет насильственной смертью?
      — Да.
      — От чьей же руки?
      — От руки ее собственного мужа. Индианка радостно вскрикнула.
      — О, — проговорила она, — разве это возможно?
      — В Париже все возможно, когда я там.
      — Но наконец…
      — А! — сказал я. — Вы хотите узнать? Это бесполезно. Для вас довольно того, что через год маркиза будет убита и проклята своим мужем и. что через два месяца после этого вы выйдете замуж за вашего кузена, который и проведет остальное время своей жизни у ваших ног
      Она молча встала и, подойдя к рабочему столу, отворила его.
      — Вот вам и задаток, — заметила она, подавая мне листочек бумаги; я взглянул на него и прочел:
      «Уплатить подателю сего пятьсот тысяч ливров. Моему банкиру г. Маршону в Лондоне.
      Дай Натха Ван-Гоп»
      Индианка понимала дело. Можно было безбоязненно начать свои услуги.
      После этого она написала еще чек. Этот был написан в виде векселя.
      «По предъявлении я уплачу подателю пять миллионов. Дай Натха, маркиза Ван-Гоп»
      — Вы поставите число, — сказала она, — в день моей свадьбы, так как это обязательство будет действительно только с того дня.
      — Сударыня, — сказал я, — я уезжаю завтра в Париж, где маркиз Ван-Гоп обыкновенно проводит зимы. Не думайте и не занимайтесь мной и будьте уверены, что я сдержу свои обещания. Если вы получите письмо из Буживаля, без подписи, в котором вас будут просить приехать, то не медлите.
      Я простился с индианкой, и через два дня после этого мы были уже в открытом море.
      — И… — полюбопытствовал Рокамболь, — виделись ли вы снова с Дай Натха, дядя?
      — Вчера, — ответил баронет.
      — Она в Париже?
      — Два дня, она дожидается.
      И при этих словах на губах сэра Вильямса показалась адская улыбка.
      Рокамболь понял, что маркиза Ван-Гоп осуждена на смерть за пять миллионов пятьсот тысяч ливров.
      Баронет пил кофе маленькими глотками, закуривая уже третью сигару.
      — Дядя, — спросил Рокамболь, — можно спросить тебя еще об одном?
      — Я сказал тебе все, что мог.
      — Относительно маркизы: я понимаю ту ужасную драму, которую вы ей готовите. Но что это за госпожа Маласси?
      — Это, — ответил баронет, — один из эпизодов этой ужасной драмы, как ты говорил. По виду госпожа Маласси не имеет ничего общего с маркизой Ван-Гоп, в сущности, — эти две дамы идут рука об руку.
      — Как!? — вскрикнул Рокамболь.
      — Маркиз Ван-Гоп связан с герцогом де Шато-Мальи.
      — Он его банкир, кажется?
      — Во-первых. Затем еще кое-почему.
      — Но мадам Маласси любовница герцога.
      — Я это знаю.
      — Герцог женится на ней. Если ему это только дозволят сделать. И таким образом, он лишит наследства своего племянника.
      — Вас, верно, интересует его племянник?
      — Нет, но он заплатит пятьсот тысяч франков, если его дядя умрет от удара.
      — Пятьсот тысяч франков не пять миллионов. Индианка гораздо великодушнее.
      — Как смотреть на вещи. Но у меня еще много оснований, чтобы вести эти два дела одновременно.
      — А! — вырвалось у Рокамболя, который был очень заинтересован делом.
      — Во-первых, — продолжал сэр Вильямс, — маркиз Ван-Гоп и его жена положительно не знают, в чем заключаются требования госпожи Маласси, и знают только то, что герцог влюблен в нее и что он имеет намерение жениться на ней. Маркиза любит Маласси как свою родную сестру и считает ее самой честной женщиной и желает от всего сердца видеть вдову женой герцога.
      Но маркиз имеет больше оснований.
      Маркиз любит свою жену и ревнует ее тень.
      Племянник герцога был представлен к нему в дом два года назад и вздумал ухаживать за маркизой, через что и сделался смертельным врагом маркиза.
      Маркиз Ван-Гоп, искренний друг старого герцога, и советовал ему жениться на госпоже Маласси.
      — Это все? — спросил холодно Рокамболь. — До сих пор я, по правде сказать, не вижу еще основательных доводов вести и соединять эти два дела вместе.
      — Это, пожалуй, верно. Но настоящая причина моих планов выясняется двумя словами: «Две женщины падают гораздо скорее, чем одна».
      В тот день, когда Маласси полюбит, а она в таких годах, когда женщины не могут любить скрытно, она найдет нужным открыть о своей любви маркизе, которая, в свою очередь, будет так поражена этим, что откроется тоже госпоже Маласси.
      — Все это очень верно, дядя, но…
      — Но, — повторил баронет, наморщив бровь.
      — Есть еще другая вещь.
      — Может быть, только это последнее слово моего дела, и ты больше ничего не узнаешь.
      И, сказав это, сэр Вильямс хладнокровно встал.
      — После этого, — заметил Рокамболь, — имея в виду, что вы воплощенная мудрость, мне остается только просить вас извинить мне мою нескромность.
      — Прощаю тебя, сын мой.
      — А я прошу об одном слове. О пустяках… о цифрах.
      — А ты хочешь знать о деньгах?
      — Совершенно верно.
      — Что ты хочешь знать?
      — Дело в том, — начал негодяй, — что вы меня сделали вашим лейтенантом, и я управляю и даю после вас инструкции всем членам клуба червонных валетов.
      Итак, было условлено, что половина всего поступает в вашу пользу, четверть мне и четверть членам клуба.
      — То, что сказано, то уже сказано, мой сын.
      — Будет ли то же самое и в деле Ван-Гоп — Маласси?
      — Почти. То есть ты получишь миллион и миллион на остальных. Постой, знаешь, если хочешь, то мы не дадим ничего членам клуба.
      — Идет. Но ведь это составляет только два миллиона?
      — Потому что три миллиона я оставляю себе.
      И баронет произнес эти слова таким тоном, что он не допускал противоречия.
      Рокамболь молча опустил голову.
      — Мой милый друг! — добавил баронет, — я рассчитываю через год жениться на вдове Армана де Кергаца и поднести ей достойную свадебную корзину.
      Сказав эти слова, баронет застегнул наглухо свой сюртук.
      — Позвони, — сказал он, — и вели отвезти меня. Когда Рокамболь исполнил это приказание, сэр Вильямс распорядился, чтобы его отвезли домой.
      Доехав до предместья Сент-Оноре, он отпустил кучера и дал ему шесть франков на чай, а сам отправился пешком по направлению к улице Валуа.
      Здесь он позвонил у одного дома и, когда привратник отворил ему дверь, вошел в него и, поднявшись по лестнице до пятого этажа, постучал в маленькую дверь.
      — Кто там? — спросил чей-то женский голосок.
      — Тот, кого вы ждете, — ответил сэр Вильямс.
      И при этом он подумал: «Положительно будущая соперница Баккара живет немного высоко. Но она находится теперь накануне перехода из своей мансарды на подушки коляски. Так-то все идет в этом свете».
      Дверь отворилась, и сэр Вильямс очутился лицом к лицу с одной из прелестнейших нимф.
      Комната, куда только что вошел баронет, служила помещением пороку.
      А перед ним стояла молоденькая девушка замечательной красоты. Ей было не больше восемнадцати лет. Ее звали Женни, а история ее жизни была очень обыкновенна и проста.
      Шестнадцати лет она вышла из пансиона и осталась круглой сиротой, что и вынудило ее выйти замуж за своего опекуна, который отобрал ее состояние и вручил ей вместо него свою руку и старость.
      Подобная жизнь не могла быть приятна молодой женщине, которая только что начинала жить.
      Она долго не раздумывала и бежала от мужа.
      Но нужно было же жить.
      Это заставило Женни попробовать сначала счастье на мелких чиновниках и постепенно подниматься все выше и выше.
      Ей повезло.
      Женни была молода, грациозна, красива и настолько ловка, что через несколько времени ее уже начали замечать в свете, результатом чего было то, что один очень красивый молодой человек нанял ей прехорошенький отель в улице Лаффит и отдал в ее распоряжение грума и коляску.
      Но, увы, счастье ее продолжалось очень недолго.
      Ее обожатель поссорился с одним господином, дрался на дуэли и был убит.
      И с этого дня до самой встречи с сэром Вильямсом она влачила довольно незамечательную жизнь.
      Она была одной из тех женщин, про которых обыкновенно говорят: «У нее есть все, чтобы быть замеченной, но… ей нет удачи». При таких обстоятельствах она встретилась с сэром Вильямсом, который искал женщину, необходимую ему для исполнения его адских предначертаний.
      В день известного нам сбора членов клуба червонных валетов, утром, Женни получила следующую записку:

      «Ждите сегодня ночью от двух до трех часов; может быть, вы получите состояние от человека, который встретил вас вчера.
Баронет».

      И, как мы видим, баронет был точен и аккуратен в своих словах.
      Сэр Вильямс извинился перед молодой женщиной, что он обеспокоил ее в столь поздний час, и, усевшись в кресло перед камином, начал внимательно рассматривать молодую девушку.
      — Что бы ты сказала, моя крошка, — начал сэр Вильямс насмешливым тоном, — если бы я предложил тебе хорошенький отель, лошадей и грума?
      У молодой женщины закружилась голова от этих слов.
      — Вы мне даете это?! — вскричала она.
      — Я еще не сказал этого, — ответил сэр Вильямс, я вообще деловой человек и не делаю ничего даром.
      Но что же вы требуете от меня? — заметила живо Женни. — Вы, может быть, влюблены…
      Она произнесла эти последние слова с глубокой иронией.
      Сэр Вильямс невольно улыбнулся, и эта улыбка так осветила его лицо, что сразу выказала всю его адскую красоту.
      О, э, — проговорил он, — ты меня плохо разглядела, моя милочка, иначе бы ты не могла сказать таких слов.
      — Извините, — прошептала Женни, — но вы так плохо одеты, что вам можно дать около пятидесяти лет, а может быть, вам всего каких-нибудь тридцать.
      — Двадцать девять, — поправил спокойно баронет. — Но дело идет не обо мне, моя крошка, так как, если бы я захотел, ты бы полюбила меня только из-за меня.
      — Без отеля?
      — Да, без отеля.
      Тон сэра Вильямса был так самоуверен и насмешлив, что Женни невольно вздрогнула.
      — После этого, — прошептала она, — вы, может быть, человек очень могущественный. Кто знает?
      — Я говорил тебе об отеле, лошадях и груме, продолжал сэр Вильямс.
      Глаза молодой женщины сверкнули особенным блеском.
      — Твоя прислуга состояла бы из горничной, кучера, повара и грума.
      Женни боялась проронить хотя бы слово из его речи.
      — Ах, да, я забыл, — добавил сэр Вильямс, — конечно, все твои расходы были бы уплачены и ты получала бы тысячу экю ежемесячно на булавки.
      — Вы хотите, чтобы я сошла с ума! — вскричала опять молодая девушка.
      — Итак, моя милая, как видишь, — проговорил важно сэр Вильямс, — я очень рассчитываю на твои услуги, если делаю подобные предложения.
      — Значит, вы надеетесь получить обратно свои затраты? — спросила она.
      — Конечно.
      — Сколько же вы надеетесь взять через меня?
      — Двенадцать миллионов.
      — Двенадцать миллионов, — прошептала с удивлением молодая девушка, — если бы мне попался человек, имеющий такие громадные деньги…
      — Я рассчитываю дать тебе его.
      У куртизанки опять закружилась голова.
      — Этот человек, — продолжал сэр Вильямс, — женат. Он любит безумно свою жену.
      — Его заставят забыть свою страсть, — проговорила холодно Женни.
      Я вручаю тебе его, — добавил баронет, придав тону своего голоса ужасное значение.
      — И вам возвратят его в том виде, в каком вы того хотите.
      — Я тебе даю на это три месяца сроку. Постарайся в это время развратить его и возврати мне его идиотом. Мне больше ничего не нужно.
      — А двенадцать миллионов?
      — А это другое дело, мы поговорим об этом в следующий раз. Я не тем теперь занят.
      — Где вы мне представите голубка?
      — Я не знаю сейчас. Мы это увидим еще.
      — Можно узнать его имя?
      — Конечно. Его зовут Фернан Роше, — ответил баронет и встал. — Ну, прощайте. До утра.
      — Спокойной ночи, папа, — проговорила Женни, дрожа всем телом.
      Сэр Вильямс сделал несколько шагов к двери и приостановился.
      — Кстати, — сказал он, — у тебя нет другого названия, кроме Женни? Оно чересчур простонародно и вообще ничего не выражает.
      — Так найдите мне другое имя.
      — У тебя очень хорошенькие глазки, — проговорил баронет, — и очень похожи на бирюзу, а потому я тебя назову Бирюзой. Это будет очень мило и оригинально.
      — Отлично! — вскрикнула Женни.
      — Прощай же, Бирюза, — сказал сэр Вильямс. — До свидания.
      И баронет вышел от молодой женщины и направился прямо в отель графа де Кергаца, куда он пришел уже на рассвете.
      В то время, когда сэр Вильямс проходил двором отеля, он не мог не заметить света в одном из его окон.
      — Постой, — прошептал он, — этот бедный Арман все работает. Вот еще представитель филантропии.
      И вместо того, чтобы прямо подняться по лестнице в свою комнату, баронет принял на себя смиренный и убогий вид, с которым он всегда появлялся перед своим братом, и постучался в дверь его комнаты.
      — Войдите! — крикнул удивленный граф. Он провел всю ночь в работе.
      — Как, дорогой Андреа, — вскричал Арман, увидев перед собой баронета, — вы еще не ложились?
      — Я только что вернулся, брат.
      — Вы вернулись?
      — Да, я провел эту ночь в Париже. Так как вы сделали меня начальником вашей полиции, — проговорил он, улыбаясь, — то ведь нужно же мне и выполнять свои обязанности.
      — Уже?
      — Да. Я напал уже на след, и червонные валеты, в моих руках.
      — Как! — вскричал опять граф, — вы уже имеете доказательства?
      — Но они еще так слабы, брат, что я ничего не скажу вам покуда.
      И он вышел, опустив голову.
      — Бедный брат, — прошептал Арман де Кергац, — какое глубокое раскаяние.
      Войдя в свою комнату, сэр Вильямс запер за собой дверь, усевшись в кресло, вынул из своего письменного стола толстую книгу.
      На заглавном листе ее красовалась надпись: «Журнал моей второй жизни».
      Раскаявшийся Андреа писал ежедневно свой дневник.
      — Да, это, право, великолепная выдумка с моей стороны, — шептал он, улыбаясь своей адской сатанинской улыбкой, — я оставлю когда-нибудь нарочно эту книгу на столе, братец мой, вероятно, заметит ее и прочтет этот, например, кусочек.
      И баронет раскрыл одну страницу и прочел:
      «3 декабря.
      О, как я страдал сегодня! Как Жанна была хороша. Жанна, которую я люблю так безумно…» и так далее, и так далее.
      — А право, когда он прочтет эти строки, то будет готов убить себя, чтобы только доставить возможность своему братцу жениться на его вдове.
      И сэр Вильямс, забыв об этом, задумался о своей первой жертве — Фернане Роше.
      На углу улицы Сен-Жермен, при пересечении с улицей Сены, существовал во времена нашего рассказа старый дом особенной постройки, принадлежавший долгое время какому-то провинциальному семейству и проданный впоследствии с аукционного торга.
      Он был долго необитаем и, вероятно, так бы и развалился, если бы в один день его не наняла госпожа Шармэ.
      Хотя в Париже вообще не принято заниматься кем бы то ни было, но переезд госпожи Шармэ в этот дом вызвал в улице Бюсси известного рода волнение.
      Госпоже Шармэ было еще не больше двадцати шести лет, но она отличалась еще замечательной красотой.
      Она обыкновенно вставала очень рано и, выходя тотчас же из дому, возвращалась к себе только к двум часам. После этого времени ее посещали множество важных особ, духовных лиц и знатных дам.
      Соседи ее не могли не узнать историю ее жизни.
      А госпожа Шармэ была не кто иная, как бывшая Баккара.
      Как мы помним из первой части нашего рассказа, она поступила в день свадьбы Фернана Роше послушницей в монастырь, где и пробыла около восемнадцати месяцев.
      Однажды утром она получила следующую записку:

      «Я дрался сегодня утром на дуэли в Медонском лесу и ранен пулей в грудь. Доктор А., которого вы знаете, сообщил, что мне остается прожить всего несколько часов. Не приедете ли вы пожать мне в последний раз руку?»

      Письмо это было подписано бароном д’О.
      Баккара поспешила на улицу Нев-Матурен и нашла барона уже умирающим.
      — Дитя мое, — сказал он, когда молодая женщина опустилась перед ним на колени, — ты была честная и верная девушка; моя любовь довела тебя до порока и моя же любовь даст тебе возможность исправить мою ошибку против тебя и сделать хоть немного добра.
      Умирающий вынул из-под своей подушки запечатанный конверт и передал его молодой женщине.
      — Вот, — сказал он, — мое завещание. Я последний в своем семействе и роде, у меня нет никого, кроме дальних родственников, которые даже не носят моей фамилии и гораздо богаче меня. Я оставляю и завещаю тебе все свое состояние, чтобы ты могла быть полезной добру.
      И при этом барон поцеловал прелестную руку Баккара.
      Раскаявшаяся грешница не могла отказаться от такого состояния, при посредстве которого она могла сделать много добра, и тогда-то сестра Луиза оставила монастырь и сделалась госпожой Шармэ.
      И с этой минуты она и поселилась на улице Бюсси, в этом мрачном, уединенном доме, о котором мы только что говорили.
      Однажды вечером, то есть через два дня после свидания сэра Вильямса с Жённи, в среду, в тот день, когда, как мы знаем, у маркизы Ван-Гон должен был быть бал, раздался звонок: он невольно заставил вздрогнуть госпожу Шармэ, которая занималась в то время надписью какого-то адреса на письме.
      Было около пяти часов.
      Госпожа Шармэ вышла из своего кабинета в приемную, где лакей доложил ей, что приехала прелестная и добродетельная маркиза Ван-Гоп.
      Но нам нужно сказать здесь несколько слов.
      Маркиза делала много добра и раздавала бедным порядочные суммы денег.
      Она много слышала о благотворительности и добрых делах госпожи Шармэ и вспомнила о ней в этот день по следующему обстоятельству.
      Одна молодая девушка, жившая всего в нескольких шагах от маркизы, обратилась к ней е письмом и просила оказать ей какую-нибудь помощь, так как обстоятельства довели ее до того, что ей предстоял выбор между дорогой порока и смертью.
      Госпожа Ван-Гоп тотчас же подумала о Шармэ.
      Она поехала к ней просить содействия в этом деле и захватила с собой письмо бедной просительницы.
      Через час после этого она вернулась в свой отель, где был назначен большой бал и где ей должны были представить Шерубена.
      Через несколько часов после посещения маркизой Ван-Гоп госпожи Шармэ у одного из домов улицы Шоссе д’Антен остановился молодой человек и, войдя в него, позвонил в дверь квартиры № 45, где жил майор Гарде н.
      — Как прикажете доложить о вас? — спросил его лакей, отворивший ему дверь.
      — Шерубен, — проговорил вошедший, следуя за лакеем.
      Это был тот член клуба червонных валетов, замечательная красота которого дала ему всеобщее название херувима.
      Шерубен прошел через маленькую гостиную и приемную и вошел в кабинет майора, который полулежал в кресле.
      Майор был человек лет пятидесяти, высок ростом и имел вполне воинственный вид и грудь, украшенную множеством орденов.
      Он был очень странный человек, послуживший на своем веку в Пруссии, Испании и Португалии.
      Он жил в Париже уже три года и проживал ежегодно около тридцати тысяч франков.
      Был ли майор богат или беден? Этого никто не знал.
      Но он жил очень весело и ни в чем не стеснял себя, а большего и требовать от него никто не мог.
      Услышав доклад о вошедшем, майор полуобернулся и протянул ему руку.
      — Здравствуйте, — тихо проговорил он, — вы аккуратны, а точность уже есть половина успехов. Садитесь-ка, у нас еще есть время выкурить сигару.
      И при этом он посмотрел на часы.
      — У маркизы соберутся все только около полуночи, а мы приедем в половине одиннадцатого, она будет еще почти одна, и это и будет лучшее время для того, чтобы представить вас.
      Шерубен сел в кресло, которое майор подвинул к нему.
      — Кстати, — спросил опять хозяин, — как вас зовут, мой уважаемый друг, так как, вероятно, Шерубен только ваше прозвище?
      — Меня зовут Оскар де Верни, — ответил молодой человек.
      — Вы служили?
      — Нет, майор.
      — Отлично. Это я вас спрашиваю для того, чтобы не сбиться. У вас такое лицо, которое как нельзя лучше удовлетворяет своей цели, когда нужно вскружить голову какой-нибудь женщине. Шерубен поклонился.
      — Но, — продолжал майор, — для любви фигура не единственный ручатель успеха. Даже самому красивому человеку приходится преодолеть и побороться кое с чем в присутствии известных особ, а маркиза…
      — Совершенно справедливо, — перебил его молодой человек, — но не беспокойтесь, я хорошо изучил свое ремесло.
      Этот ответ, сделанный довольно сухим тоном, заставил майора прикусить язык и удовольствоваться легким наклонением головы.
      — Кстати, — заметил опять Шерубен, — вы позволите, майор, задать вам один вопрос?
      — Сделайте одолжение.
      — Что вы думаете относительно нашего общества?
      — Гм! Я думаю хорошо.
      — Это не ответ.
      — Что же вы хотите знать?
      — Очень простую вещь: чем мы рискуем во всем этом деле? Так как, наконец, я должен сознаться вам, что я действую впотьмах.
      — Извините меня, — ответил майор, — но я вас буду просить, господин Шерубен, объясниться более ясно.
      — Хорошо, — проговорил молодой человек, — скажите, как[ выпопали в наше общество?
      — Как и вы. При посредстве господина Камбольха.
      — И вы не знаете начальника?
      — Нет, — ответил майор самым искренним тоном.
      — И вы не находите, что мы поступаем чересчур легкомысленно?
      — В чем, позвольте узнать?
      — В том, что мы повинуемся невидимому могуществу.
      — Нисколько! Если оно исполняет свои условия так хорошо, как оно исполняло их до сих пор.
      — Но ведь мы играем в большую игру.
      Я не нахожу. Наше ремесло не очень опасно, так как самая строгая полиция постоянно констатирует его. Мы любезны и нас любят.
      Майор улыбнулся и посмотрел на Шерубена.
      — Что же тут худого? — добавил он.
      — Действительно, ничего.
      — Посмотрим дальше. Случайно может быть, что наша любовьприведет к дурным последствиям и произойдет какая-нибудь катастрофа — так разве это уголовное преступление?
      — Вы правы, — повторил еще раз Шерубен.
      — Впрочем, — закончил майор, — я не знаю, какая роль выпала на долю наших собратьев, но я нахожу, что ваша совершенно безопасна. Кто может доказать, что я не был знаком с вами вчера или на днях? Мало ли, где мы могли встретиться с вами. На водах, в гостях. Мне всегда казалось, — .го вы очень порядочный человек, и я не затруднился нисколько представить вас маркизе. Положим, могло случиться, что вы полюбили маркизу и она вас тоже, ну чем же я-то тут буду виноват? Что я могу сделать? Следовательно, и маркиз не может быть недоволен мною.
      — Вами-то, конечно, нет, но мною?
      — И вами тоже. Вы ведь не его друг, а следовательно, и не изменяете ему. Он может вас убить, но дело никогда не дойдет до суда исправительной полиции.
      — Вы правы. Мы можем ехать.
      Майор позвонил и приказал подавать лошадей.
      Ровно в половине одиннадцатого они уже были на улице Шоссе д’Антен.
      У маркиза Ван-Гопа было еще очень немного гостей — не более тридцати человек окружали маркизу, сидевшую в своем будуаре, между тем как ее муж принимал гостей в зале.
      Маркиз Ван-Гоп был человек лет сорока, хотя казался гораздо моложе своих лет.
      Он был высок ростом, белокур и очень красив собой.
      Маркиз Ван-Гоп был очень добр, честен, нежен и ужасно ревнив, хотя и ревновал свою жену не потому, что видел измену с ее стороны, но потому, что боялся ее.
      И эта ревность отравляла спокойную, счастливую и роскошную жизнь богатого банкира, делавшего всевозможные усилия, чтобы скрыть свои мучения.
      Летом маркиз выезжал на воды в Баден, на Пиренеи или в Виши.
      В то время, когда вошли майор Гарден и Шерубен, маркиз разговаривал с высоким шестидесятилетним стариком — герцогом де Шато-Мальи.
      Герцог и хозяин прогуливались вдоль залы, делая поворот у двери будуара, где сидела маркиза. Подле маркизы Ван-Гоп находилась особа, которая казалась даже издали дивной красавицей.
      Эта обольстительная женщина, грациозно игравшая веером, была госпожа Маласси — искренний друг маркизы Ван-Гоп.
      Войдя в залу, майор подошел прямо к хозяину.
      Маркиз подал ему руку с видом бесцеремонности и любезности, ясно означавшей, что майор был очень коротко знаком с его домом.
      — Маркиз, — проговорил майор, — позвольте представить вам моего друга, даже родственника, г. Оскара де Верни.
      И при этом он указал на Шерубена, который вежливо поклонился.
      Маркиз взглянул на молодого человека и невольно вздрогнул.
      Шерубен действительно мог напугать своею наружностью такого ревнивого мужа, как г. Ван-Гоп.
      Молодой человек обладал той дивной и убийственной красотой, которая соблазняет всех женщин с живым впечатлительным и романтическим воображением.
      Шерубен, превратившийся теперь в Оскара де Верни, был типом молодого кутилы. Его взгляд был томен и носил на себе отпечаток бессонных ночей.
      Странное предчувствие овладело сердцем маркиза Ван-Гопа, когда он увидел этого молодого человека.
      Майор Гарден и Шерубен, поздоровавшись с хозяином, тотчас же отошли от него и прошли в будуар к маркизе.
      Маркиза Ван-Гоп слушала в это время какой-то анекдот, который рассказывала госпожа Маласси.
      Подле маркизы стоял высокий белокурый молодой человек лет двадцати шести или восьми и очень красивый собой. Это был племянник герцога де Шато-Мальи.
      Молодой граф де Шато-Мальи слушал остроумный рассказ госпожи Маласси, не улыбаясь и не обнаруживая признаков одобрения, на его губах нельзя было не заметить легкого выражения презрения к словам рассказчицы.
      Сзади молодого графа стоял человек, оригинальная физиономия которого и эксцентричный костюм оставались незамеченными только благодаря сосредоточенности всеобщего внимания на рассказе госпожи Маласси.
      У этой личности лицо было кирпичного цвета, с ярко-рыжими волосами, спускающимися до плеч и завитыми на висках.
      На нем был надет сюртук василькового цвета, — нанковые панталоны и громадный воротничок, в котором исчезла вся нижняя часть его лица. На его пальцах красовалось множество бриллиантовых колец. На вид ему было не больше "сорока — сорока пяти лет.
      Нельзя было ошибиться в том, что он уроженец туманного Альбиона, тем более что его имя Артур Коллинс как нельзя больше шло к нему.
      Сэр Артур явился к маркизу Ван-Гопу утром в день этого бала с рекомендательными и кредитными письмами от лондонского торгового дома Фли, Боуэр и К, самого богатейшего между всеми финансовыми домами Англии.
      Маркиз выплатил сэру Артуру по переводу десять тысяч ливров и пригласил его к себе на бал. Сэр Артур приехал ровно в десять часов и долго говорил с маркизой, у которой еще тогда никого не было, и отошел в сторону, когда приехали другие гости.
      Когда госпожа Маласси оканчивала свой рассказ, то граф неожиданно почувствовал, что до него слегка вдотронулись.
      Он обернулся и очень удивился, увидев сзади себя оригинального господина.
      — Извините, граф, — проговорил Артур по-французски, но с заметным английским произношением. — Но я бы желал поговорить с вами.
      Граф молча последовал за англичанином в угол залы.
      — Граф, — начал спокойно сэр Артур, — вы, вероятно, видите меня в первый раз и, верно, находите, что я нескромен.
      — Нисколько, милорд, — ответил вежливо граф.
      — Я не милорд, — заметил англичанин, — а просто джентльмен, но это безразлично. Я желаю, граф, поговорить с вами об особе, которая находится здесь и которая, по всей вероятности, интересует вас.
      Граф казался очень удивленным.
      — Я бы желал знать ваше мнение о той даме, которая только что забавляла всех.
      — Решительно никакого, — ответил граф, слегка вздрогнув.
      — Вы находите, что она умна?
      — Как бывшая парфюмерша.
      Сэр Артур таинственно улыбнулся.
      — Она красавица, — заметил он.
      — Ей сорок лет.
      — Тридцать шесть, — поправил его англичанин.
      — Положим, что так; но что же из этого?
      — То, что герцог Шато-Мальи, ваш дядя…
      При этих словах молодой граф невольно вздрогнул и пристально посмотрел на своего собеседника, которого он никогда прежде не видел и который разговаривал теперь с ним именно о его дяде и его страсти.
      — Ваш дядя, — продолжал между тем хладнокровно сэр Артур, — совершенно противоположного с вами мнения, граф, и в доказательство этого…
      — А! — заметил граф. — У вас есть даже и доказательства?
      — Да.
      — Какое же, например?
      — То, что через месяц госпожа Маласси — эта вдова парфюмера и женщина сомнительного поведения — сде лается герцогиней де Шато-Мальи.
      Граф побледнел и прикусил губу.
      — Я знаю, — продолжал сэр Артур, — что вы давно уже ожидаете этого.
      — Милостивый государь! — прервал его молодой граф.
      — Позвольте, граф, — продолжал англичанин совершенно спокойно, — не угодно ли вам выслушать более терпеливо меня, потому что я имею очень важные причины говорить с вами об этом горестном деле.
      Англичанин сел и пригласил графа последовать его примеру.
      — Герцог де Шато-Мальи, — продолжал Артур, — имеет огромное состояние, которое должно было бы перейти к вам, но которое достанется все сполна госпоже Маласси по свадебному договору. Это почти неизбежно.
      — Но, милостивый государь, — прервал его снова глухим голосом граф, — для чего вы предсказываете мне то, что я, к сожалению, уже давно угадал?
      — Граф, — проговорил спокойно сэр Артур, — если я позволил указать на угрожающее вам несчастье, то это потому… — Он приостановился.
      — Потому… — повторил в страхе молодой граф.
      — Потому, — продолжал медленно англичанин, — что на этом свете существует только один человек, могущий воспрепятствовать браку герцога де Шато-Мальи и таким образом спасти вам ваше наследство.
      Граф чуть не вскрикнул.
      — Кто же он?
      — Этот человек — я.
      Но в эту минуту возвестили о приезде господина и госпожи Роше.
      Сэр Артур не обратил ни малейшего внимания на входивших и продолжал также спокойно разговаривать с молодым графом. Вы?
      — Я, — повторил еще раз англичанин, — я…
      — Как?! Вы можете…
      — Граф, я нарочно приехал в Париж. Но только…
      — А! Следовательно, есть препятствие.
      — Могут быть с вашей стороны, — пояснил этот вопрос сэр Артур.
      — С моей стороны? — переспросил граф, удивляясь все более и более.
      — Да. Вы можете не согласиться на некоторые условия.
      — А, я теперь понимаю, — заметил граф, — вы предлагаете мне известного рода сделку ,
      — Может быть. Но дело идет не о деньгах. Этот неожиданный ответ поразил молодого графа.
      — Объяснитесь, милостивый государь, — сказал он. — Я, право, не понимаю вас.
      Сэр Артур наклонился к уху своего собеседника и тихо шепнул:
      — Если бы от вас потребовали миллион из герцогского наследства, отдали бы вы его?
      — От всего сердца.
      — Успокойтесь же. Этого не нужно. Я уже предупредил вас, что дело идет не о деньгах. Мне нужно было узнать только, как могут быть велики жертвы, которые вы были бы способны сделать для достижения обещанных мною результатов.
      Граф чувствовал некоторое беспокойство и смотрел с большим удивлением и любопытством на сэра Артура.
      — Любезнейший граф! — продолжал сэр Артур тоном самого добродушного человека. — Ваш дядюшка — влюбленный старик, а у него организм, вполне располагающий к апоплексическому удару.
      — Что вы этим хотите сказать? — прошептал граф, побледнев.
      — Я хочу сказать, что если бы его брак не удался, то это могло бы вызвать удар.
      И при этих словах англичанин так улыбнулся, что граф задрожал.
      — Послушайте же, — продолжал сэр Артур, — герцог влюблен, а шестидесятилетние влюбленные всегда глухи и слепы.
      Госпожа Маласси, хотя и была ветрена, но вместе с тем она действовала всегда так осторожно или смело, что не оставила никаких следов прошлого времени. Из этого выходит, что что бы ни говорили про госпожу Маласси, он ничему не поверит.
      — Это верно, — ответил граф тоном глубокого убеждения.
      А потому и выходит, что нужны осязательные, несомненные улики, перед которыми рассеялось бы всякое сомнение, и только тогда он мог бы уступить перед ними и оставить свое намерение, но таких улик нет или, вернее сказать, покуда еще не существует.
      Эти слова вызвали со стороны графа резкое движение.
      « Я этого не понимаю, — сказал он.
      Итак, нужны улики. Подождите, вы сейчас все узнаете. Я говорю, что я могу довести дело до того, что эти доказательства ее ветрености будут существовать.
      — Вы можете это сделать? — пробормотал граф.
      — Да! И эти улики поразят герцога, как громом, а та, которую он мечтает теперь сделать своей женой, будет для него хуже всякой низкой твари. Граф задумался.
      — Заметьте, — продолжал англичанин, — что вашему дядюшке уже целых шестьдесят лет, что он принадлежит к роду тех устаревших волокит, изнуривших свой организм, которых каждая безделица может убить. Разве вы можете отвечать за то, что через какую-нибудь неделю после свадьбы госпожа Маласси проснется утром и найдет его мертвым в постели?
      Это, конечно, может случиться. — Тогда только вы спохватитесь, что ваша излишняя деликатность была причиной того, что, допустив его до этого неравного брака, вы сократили ему жизнь. Граф молчал.
      — Итак, — продолжал сэр Артур, — решайтесь же. Я не могу предполагать, чтобы вы заботились о счастье госпожи Маласси.
      Граф поднял голову и пристально посмотрел на своего собеседника.
      — Извините, — проговорил он, — но я все-таки не знаю ваших условий. Вы не хотите денет… следовательно, я, право, не знаю…
      Сэр Артур в свою очередь бросил на графа проницательный взгляд.
      — Граф, — сказал он отчетливо, — в этом мире существует женщина, которая пренебрегла мною.
      Граф покосился на англичанина и сознался, что рыжие волосы его оправдывают отчасти холодность и жестокость той особы, на которую он жалуется.
      — Женщина эта, — продолжал между тем сэр Артур, — молода, прекрасна и вообще обладает всем тем, что может вскружить голову такого человека, как вы.
      — Я не понимаю вас.
      — Если вы поклянетесь мне честью вашего герба, что станете преследовать вашей любовью эту женщину и сделаете все возможное, чтобы она полюбила вас…
      — Гм! Странное мнение, — пробормотал граф.
      — Я англичанин, — ответил сэр Артур.
      Этот ответ вполне удовлетворил графа, и он замолчал.
      — С той минуты, как вас полюбят, — продолжал сэр Артур, — наследство герцога де Шато-Мальи будет ваше.
      — Милостивый государь, — прервал его строго молодой граф, — вы предлагаете возвратить мне мое наследство посредством такого дела, за которое почти всякий возьмется, но женщина, о которой вы говорите…
      — Настоящая добродетель, — ответил холодно англичанин, — я предлагаю вам далеко не легкое дело, , но когда хочешь…
      — Вы правы, но ведь может понадобиться терпение, может пройти полгода, наконец, год.
      — Ничего, я терпелив.
      — Ну, а если дядя женится в это время?
      — Ведь вы честный человек?
      — Конечно.
      — Давая клятву, вы сдержите ее?
      — Без сомнения.
      — Итак, поклянитесь, что если я помешаю их браку, то вы точно так же верно исполните ваше обещание, как я.
      — Честное слово! — сказал граф. — Я клянусь! Но…
      — А, — возразил сэр Артур, — нашлись ограничения.
      — Да.
      — Посмотрим их.
      — В том случае, если я не буду иметь успеха, несмотря на все мое старание.
      — Если вы употребите все свои старания и если эти старания соединяться еще с моими…
      — А! Вы будете тоже помогать мне?
      — Конечно, — ответил, улыбаясь, англичанин. — Я очень искусен. Но если, несмотря на вашу энергию, желание и на мою помощь, вы будете иметь все-таки неудачу, то это будет означать, что мое мщение невозможно, и я перенесу все это вполне безропотно.
      — При таких условиях я еще раз возобновляю свою клятву.
      И при этом граф поклялся еще раз.
      — А теперь, — заметил англичанин, — мне остается добавить еще то, что с этой минуты нас соединяет тайная и торжественная клятва, о которой никто не должен знать.
      — Я буду нем как рыба.
      — Отлично. Малейшая нескромность с вашей стороны может разрушить все и заставит меня выехать немедленно из Парижа.
      Граф наклонился к уху сэра Артура.
      — А теперь, — сказал он, — позвольте мне узнать, кто же эта женщина?
      — Тише! — ответил ему шепотом англичанин. — Может случиться, что сегодня же ночью в одной из этих зал два человека вызовут друг друга на дуэль и что вы будете свидетелем.
      — Так что же из этого?
      — Один из них будет муж этой дамы, с этой минуты вы и начнете ухаживать за ней, так как, по всей вероятности, муж ее уедет один с этого бала. —
      В это время часы пробили одиннадцать.
      — Прощайте, — заметил англичанин, вставая. — Мы. увидимся.
      Сказав это, он отправился в игорную залу.
      В эту самую минуту майор Гарден подвел Шерубена к маркизе.
      При виде молодого человека, принявшего робкий и скромный вид, испанская креолка почувствовала необыкновенное волнение.
      Майор заметил это и шепнул своему сотоварищу:
      — Наш таинственный начальник не ошибся, мой друг, ваша физиономия произвела большой "эффект:
      — Смотрите: маркиза уже смутилась, а ее муж уже ревнует, — добавил он.
      — Вы думаете? — заметил Шерубен и невольно вздрогнул.
      В то время, как майор Гарден разговаривал с Шерубеном, молодой граф де Шато-Мальи выбирал, кого бы пригласить на вальс. Вдруг его взгляд остановился на госпоже Роше.
      Она была еще в первый раз на балу у маркизы, с которой познакомилась не больше года.
      Граф де Шато-Мальи никогда не видал Эрмины, и она сразу понравилась ему
      Он танцевал с ней.
      Когда последние звуки вальса умолкли, граф провел ее на ее место и остался около нее.
      — По правде говоря, — думал он, смотря на прелестную Эрмину, — она замечательно хороша, и если бы это была именно та особа, которую приносят мне в. жертву, то я приобрел бы состояние моего дяди без всякого отвращения.
      Размышляя таким образом, граф посматривал вокруг себя, отыскивая странного англичанина.
      Но сэра Артура не было в зале, он находился в игорной зале близ того стола, который был назначен для игры в экарте, но за которым еще не было игроков.
      Джентльмен как будто искал партнера.
      В это время мимо него прошел молодой человек с красивой бородкой и дерзкой физиономией.
      Это был виконт де Камбольх, бывший у маркизы в первый раз и представленный ей каким-то важным иностранцем.
      Виконт жил очень открыто и пользовался известностью богатого человека, имеющего отличных лошадей.
      — Не хотите ли сыграть партию? — предложил ему сэр Артур, неловко кланяясь.
      Виконт де Камбольх поклонился, сел и бросил на стол пять луи, англичанин вытащил из портфеля банковый билет в пять луидоров.
      Началась игра.
      Стол их стоял в углу залы, где еще было немного публики, так как всех интересовала игра, происходившая в ее другом конце, где играли в вист, по пяти луи за фишку.
      Таким образом, оба игрока, оставаясь совершенно одни, могли смело разговаривать вполголоса, и притом так, что их никто не слышал.
      Сэр Артур внезапно переродился и даже потерял свое британское произношение. в
      — Клянусь, любезнейший Рокамболь, — сказал он, — что ты совершенно светский человек, в полном и точном значении.
      — Гм! Мы стараемся, насколько хватает сил, — ответил смиренно виконт де Камбольх, — но вы, капитан, право, неподражаемый англичанин. Вас невозможно узнать. Я сам ошибся бы, если бы не присутствовал при вашем туалете.
      Баронет сэр Вильямс, ибо это был он, расхохотался.
      — Уверяю тебя, — заметил он, — что мой филантроп брат, узнавший меня в день моей дуэли с Бастианом, наверное, не узнал бы меня теперь.
      — Когда же надо начать? — спросил Рокамболь.
      — Подождем случая. Впрочем, все подготовлено. Тюркуаза уже готова и знает свое дело; я перевез ее вчера в маленький отель на улице Монсей. Она знает свою" роль. А ты?
      — Я могу так же хорошо управляться со шпагой, как хорошо знаю, что сэр Артур и сэр Вильямс одно и то же лицо.
      — Только ты не делай глупостей и помни, в какое место надо нанести удар, а также и то, что дело стоит миллионов.
      — Будьте вполне спокойны, дядя.
      — Сейчас начнется игра в ландскнехт, — проговорил сэр Вильямс, — маркиз только что сообщил мне об этом — тут-то и надо будет действовать вполне умно.
      — Ума у нас достанет, — заметил Рокамболь с редким нахальством и фатовством.
      И почти вслед за этим к англичанину подошел маркиз Ван-Гоп и сказал:
      — Вы, вероятно, будете играть с нами в ландскнехт!
      — Yes! — ответил сэр Артур, вставая. Близ стола уже стояло около двенадцати человек, и между ними молодой граф де Шато-Мальи и Фернан Роше.
      Рокамболю выпал жребий метать карты. Виконт взял колоду и бросил на стол два луи.
      — Господи, — заметил он, смеясь, — я никогда не мечу два раза — вы увидите, что талия будет сейчас передана.
      Виконт ошибся и выиграл.
      — В таком случае; — проговорил он небрежно, — кто желает выиграть мои четыре луи? Ведь это будет верный выигрыш.
      Поставили четыре луи, и виконт снова выиграл.
      — Странно, — заметил он и, продолжал метать, выиграл шестьдесят луи.
      — Браво! — сказал сэр Артур. —
      — Честное слово, этого никогда не случалось, господа, а в силу этого я не хочу передавать карт и играю на сколько бы то ни было. Тут лежит сто двадцать восемь луи. — И при этих словах виконт вытащил из кармана хорошенький кошелек.
      — Ва-банк! — сказал в то время голос на конце стола.
      Виконт молча поднял голову и посмотрел на сказавшего эти два слова.
      Это был Фернан Роше.
      Рокамболь, уже приготовившийся играть, холодно положил карты.
      — Я передаю, — сказал он.
      Эти слова были сказаны замечательно нагло и дерзко.
      — Милостивый государь! Что это значит? — спросил Роше.
      — Извините, — ответил Рокамболь, передавая карты своему соседу с правой руки, баронету сэру Вильямсу, — я просто пользуюсь своим правом и передаю карты.
      — Но вы только что объявили, что не передадите карт.
      — Я передумал, — ответил спокойно виконт де Камбольх.
      И, сказав это, он вышел из-за стола. \Случай этот произвел некоторое волнение, но так как игроки не смущаются такими безделицами/-то вскоре все было забыто, и игра пошла своим чередом.
      В это время граф де Шато-Мальи нагнулся к сэру Вильямсу и тихо спросил:
      — Кто этот молодой человек?
      — Виконт де Камбольх.
      — А другой?
      — Муж дамы, с которой вы только что танцевали. Понимаете?
      — Да… — прошептал молодой граф, сердце которого сильно забилось.
      Фернан Роше вышел одновременно из-за стола с виконтом де Камбольхом и пошел вслед за ним.
      Виконт вошел в одну из отдаленных комнат и сел. Фернан подошел к нему и поклонился.
      — Я надеюсь, что вы не откажетесь объясниться со мною, — сказал Фернан.
      — Охотно, — ответил виконт и нагло посмотрел в лорнет на Фернана Роше.
      — Милостивый государь, — проговорил резко Фернан, окончательно взбешенный подобной дерзостью. — Где вы обыкновенно играете?
      — В обществе, — ответил насмешливо Рокамболь.
      — В каком?
      — В том, милостивый государь, где я имел честь встретить вас.
      — Мне остается только удивляться тому, — заметил колко Фернан, — что. я сам нахожусь в нем, так как всякое общество, в котором встречаются люди, подобные вам, должно быть очень странным обществом.
      — Я об этом уже подумал, — ответил Рокамболь, — и именно в ту минуту, когда вы поставили против меня карту. Я хороший знаток физиономий, атак как всякая игра, по моему мнению, есть род битвы — нечто вроде дуэли, то я имею привычку, перед тем как садиться играть, рассматривать своих противников.
      Фернан Роше мгновенно побледнел.
      — Я посмотрел на вас… — продолжал между тем виконт де Камбольх.
      — Ну и что же?
      — Что? Я не остался доволен вами, а потому и отказался от борьбы.
      И при этом Рокамболь нагло расхохотался. Фернан вышел из себя и схватил за руку виконта.
      — Вашу карточку! — воскликнул он, — завтра в семь часов в Булонском лесу.
      — Милостивый государь! — возразил спокойно Рокамболь, — я замечу вам только то, что вместо того, чтобы требовать карточку от другого, вам надо бы дать прежде свою.
      — Это верно, — согласился Фернан и почти в глаза бросил ему свою карточку.
      Рокамболь взял ее, посмотрел на нее в лорнет и прочел:

      «Г. Фернан Роше, 5, улица Исли».

      Ироническая улыбка появилась на лице ученика баронета сэра Вильямса.
      — Любезнейший, — сказал он нагло, — я швед и называюсь виконтом де Камбольхом. В моем отечестве дворяне никогда не дерутся с мещанами. Впрочем, так как мы во Франции…
      — Довольно, — прервал его Фернан, — завтра в семь часов утра.
      — Извините, — ответил холодно виконт де Камбольх, — сегодня по выходе отсюда меня будет ожидать почтовый экипаж, и я уеду в Италию. А потому, если вы желаете драться, то пойдемте сейчас же. Мы найдем оружие и место в двухстах шагах отсюда.
      Фернан согласился. — Если у вас есть супруга и она здесь, — заметил предупредительно Рокамболь, — то вы сделаете очень хорошо, если предупредите ее, что уедете отсюда на несколько часов.
      — Это почему?
      — Потому что вы, вероятно, не возвратитесь. Я надеюсь убить вас.
      Фернан пожал плечами.
      — Идемте, — сказал он.
      — Слушайте, — заметил Рокамболь, следуя за ним, — теперь уже два часа, и вместо того, чтобы искать свидетелей, я полагаю, не лучше ли взять нам их здесь?
      — Как хотите, — ответил Фернан Роше.
      Он никогда еще не был в доме маркиза, а потому и находился теперь в затруднительном положении. Но вдруг он очутился лицом к лицу с майором Гарденом.
      Открытая физиономия и вполне воинская осанка майора сразу понравились Фернану, и он, не задумываясь, подошел к нему и сказал:
      — Вы, кажется, служили в военной службе?
      — Большую часть свой жизни.
      — В таком случае вы, милостивый государь, может быть, не откажете мне в одной услуге?
      — В какой? — ответил Гарден, вежливо кланяясь.
      — Меня только что жестоко обидели. Мой противник уезжает с восходом солнца и согласен драться со мной не иначе как сейчас.
      — Вы, вероятно, желаете иметь меня своим секундантом? — заметил совершенно добродушно майор.
      — Вы угадали, хотя я и не имею чести быть с вами знакомым.
      — Я друг дома и знаю, кого здесь можно встретить. Я, ваш слуга.
      Майор поклонился.
      Покуда Фернан переговаривался с майором, виконт де Камбольх отправился прямо к сэру Артуру, которого он тотчас же и нашел в танцевальной зале, где он., разговаривал, стоя у окна, с маленьким толстопузым стариком.
      Этого чистенького и молчаливого старичка можно было встретить на всех балах и пирах. Он обыкновенно садился в уголок и молча смотрел целую ночь на танцующих и уходил, когда приказывали сопровождающие его люди, которым он повиновался, как маленький ребенок.
      В свете, куда являлся этот старичок, его считали сумасшедшим и приписывали это сумасшествие несчастной любви.
      Этого маленького старичка мы уже давно знаем. Это был не кто иной, как г. Бопрео, тот самый, которого его жена и дочь нашли за год до нашего рассказа в одном из провинциальных домов для умалишенных.
      Для объяснения этого мы заглянем несколько назад.
      Г. де Бопрео, если только вы еще помните, был пойман Леоном Ролланом на месте его преступления в маленьком домике в Буживале, куда ремесленник едва успел прийти вовремя, чтобы спасти свою невесту от его насилий.
      Вишня от действия наркотического вещества, данного ей сэром Вильямсом, упала в обморок, и испуганный Леон, вообразивший, что она умерла, растерялся до такой степени, что забыл о Бопрео, который воспользовался этим и бежал.
      С этих пор он исчез для всех.
      А так как негодование госпожи де Бопрео и Эрмины было велико и они чувствовали презрение к этому человеку, то о нем никто и не беспокоился.
      Через три года Эрмина, вышедшая замуж за Фернана Роше, получила совершенно неожиданно письмо из провинции, на штемпеле которого стояло: «Прованс, Сен-Реми». В этом письме директор больницы для умалишенных уведомлял ее, что ее отец, находящийся пансионером в его заведении, находится теперь в таком положении, что его совершенно безопасно держать дома.
      Госпожа де Бопрео и ее дочь, узнав о несчастье старика, тотчас же простили его и поехали за ним.
      Де Бопрео был совершенно помешан и положительно не мог рассказать, что было с ним в эти три последние года.
      Мать и дочь от души пожалели его и привезли в Париж. С этих пор он снова вступил в свое семейство и, так сказать, переродился.
      Эрмина полюбила его и брала постоянно с собой, когда выезжала в свет.
      Итак, сэр Артур разговаривал с де Бопрео, когда к нему подошел виконт де Камбольх.
      — Тестюшка, — говорил баронет, — признайтесь-ка, что никогда вы бы не узнали меня в этом костюме.
      — Вполне согласен, — ответил де Бопрео, — но согласитесь также, мой достопочтенный зятюшка in partibus, что я очень недурно вел себя с тех пор, как возвратился в семейство.
      — Соглашаюсь, папа, вы настоящий образец сумасшедших и играете свою роль превосходно.
      — Рад, что вы согласны с этим, — заметил с гордостью де Бопрео.
      — История с Сен-Реми просто восхитительна, а все-таки, мой милый Бопрео, вы все еще думаете о Вишне.
      — Конечно, зятюшка.
      — И вы правы, папа, терпение! Будет и на нашей стороне праздник.
      — Вы предполагаете?
      — Думаю, по крайней мере, что если вы будете вести себя хорошо и делать все то, что я попрошу, то мне удастся доставить вам через несколько дней случай поговорить с Вишней в таком доме, дверей которого ее муж будет не в состоянии сломать.
      Бопрео только радостно ахнул и вздохнул.
      Милейший, — продолжал баронет, — кто желает достигнуть конца, для того все средства хороши. Благодаря моей находчивости вы возвратились к домашнему очагу, вас приняли с распростертыми объятиями, вы теперь катаетесь как сыр в масле, а так как вас теперь все принимают за сумасшедшего, то никто и не будет иметь недоверчивости к вашим поступкам.
      — Следовательно?
      — Следовательно, из этого тоже надо извлечь известную пользу, и с сегодняшнего дня я делаю вас своим помощником в одном задуманном мною предприятии.
      — В каком это? — полюбопытствовал де Бопрео.
      — Вы очень любите своего зятя?
      — Фернана? Я бы считал себя счастливцем, если бы мог задавить его.
      — Следовательно, вы бы были рады, если бы с ним случилось какое-нибудь несчастье?
      — Я был бы просто в восторге.
      — Отлично. Итак, смотрите.
      И при этом сэр Вильямс указал старичку на молодого графа де Шато-Мальи, сидевшего подле Эрмины.
      — Красивый молодой человек! — воскликнул мнимый сумасшедший.
      — Он подойдет сейчас к вам. Его зовут граф де Шато-Мальи, он будет уверять вас, что когда-то был коротко знаком с вами, а так как вы сумасшедший, то в этот нет ничего необыкновенного. Вы притворитесь, что узнали его, и представьте его своей дочери. Завтра вы получите от меня более подробные сведения.
      Сказав это и видя перед собой виконта де Камбольха, сэр Вильямс отошел от Бопрео.
      — Все устроено, — доложил Рокамболь, — он идет за мною.
      — Oh, yes! — ответил на это мнимый англичанин и пошел вслед за виконтом.
      Проходя по зале, он встретился с молодым графом де Шато-Мальи.
      — Вон сидит маленький старик, — шепнул он ему. — Видите вы его?
      — Да, — ответил граф.
      — Ну так это отец ее.
      — Вы представите меня?
      — Вы сделаете это сами. Он помешан. Вы скажете, что вы его старый знакомый, — он будет в восхищении от этого и введет вас в дом к этой красавице.
      — Иду, — ответил граф.
      В это время Фернан подошел к Эрмине и сказал ей:
      — Милый друг, не сердись на меня, я уеду с бала. Тебе здесь весело, а мне необходимо ехать. Я оставлю тебя под покровительство де Бопрео.
      — Как! — заметила Эрмина. — Ты хочешь ехать?
      — Я возвращусь через час или никак не больше, как через два. Я, по крайней мере, так надеюсь.
      — Что с тобой? — спросила с беспокойством молодая женщина. — Что же случилось?
      Фернан нарочно улыбнулся и постарался придать своему лицу веселое выражение.
      — Успокойся, — сказал он, — я еду помочь одному бедному… Ты ведь знаешь, что я не всегда могу располагать собой.
      Эта ложь дала возможность Фернану уехать с бала и не напугать молодую женщину.
      От жены он подошел к Бопрео и сказал ему:
      — Папаша, вы отвезете Эрмину домой.
      — Хорошо, — ответил старик, кивнув головой. Виконт де Камбольх и его секундант уже были внизу лестницы, когда к ним присоединились Фернан с майором Гарденом.
      Граф де Шато-Мальи подошел к де Бопрео только тогда, когда Фернан уже уехал с бала.
      — Здравствуйте, господин де Бопрео, — сказал он, улыбаясь.
      Бывший начальник отделения притворился несколько удивленным.
      — Извините, любезный друг, — заметил он, — но ведь у меня очень плохая память, и я всегда забываю имена своих самых коротких знакомых.
      — Я был также одним из ваших коротких знакомых, — заметил граф, взяв его за руку и пожав ее. — Неужели вы не узнаете вашего молодого друга, который был знаком с вами года два или три тому назад?
      — А ведь в самом деле! Но ваше имя?..
      — Граф де Шато-Мальи.
      — В самом деле? — вскрикнул де Бопрео, сделавшийся отличным актером, побывав в школе сэра Вильямса. — Теперь вполне узнаю вас, мой любезнейший.
      И при этом он стал пожимать его руки.
      Вслед за этим граф де Шато-Мальи стал уверять мнимого помешанного, что он тысячу раз встречался с ним во всех частях света, а де Бопрео, в свою очередь, притворился внимательным к его словам.
      Эта комедия, сочиненная гениальным сэром Вильямсом, была превосходно разыграна.
      — Вы танцевали сейчас с моей дочерью, — заметил де Бопрео.
      — Как! С вашей дочерью? — переспросил простодушно граф.
      — Конечно. Та дама, с которой вы только что разговаривали.
      — В самом деле? Эта милая и прекрасная дама — ваша дочь?
      — Да. Она замужем за Фернаном Роше.
      — В таком случае, сделайте одолжение, представьте меня ей.
      — Охотно, — ответил маленький старичок "и взял графа под руку.
      Навстречу им попалась вдовушка Маласси, которая, переглянувшись со старым герцогом де Шато-Мальи, собиралась уехать.
      Герцог только и ждал этой минуты, он поторопился пробраться через толпу, чтобы предложить ей свою руку, но было уже поздно, так как госпожа Маласси и молодой граф столкнулись лицом к лицу.
      Вдова была слишком тактична, чтобы не улыбнуться тому, кого она вскоре могла лишить наследства.
      — Мне кажется, граф, — шепнула молодому человеку госпожа Маласси, — что вам очень нравится общество этого старика.
      Может быть. — Он умен?
      — Почти столько же, сколько и вы.
      — Да, в самом — деле?
      — Честное слово, он большой мастер рассказывать.
      — Вы не шутите?
      — И он рассказал мне, — добавил насмешливо граф, — пресмешную историю.
      — Вы расскажете ее мне?
      — Она очень длинна.
      — Прошу вас.
      — Извольте, если вы уж так желаете. Он рассказывал мне историю одного шестидесятилетнего старика, который выжил из ума и хочет жениться во второй раз на интриганке и лишить для нее свою родню наследства. — И, сказав это, граф дерзко поклонился вдове и отошел.
      Госпожа Маласси побледнела от подобной дерзости, но вскоре после этого оправилась.
      — Увидим, — прошептала она, — кто кого одолеет, любезный граф.
      Старый герцог подал руку госпоже Маласси и проводил ее до кареты.
      — Вы поедете со мною, — сказала она самым очаровательным голосом.
      Влюбленный старик не заставил ее повторять эти слова и проворно поместился около вдовы.
      Когда карета отъехала от подъезда, госпожа Маласси немедленно приступила прямо к делу и цели.
      — Позвольте мне поговорить с вами, — начала решительно вдовушка, — я хочу сообщить вам небольшую новость.
      — Ого! Вы заинтересовываете меня.
      — Эта новость заключается в том, что я уезжаю. Хотя , госпожа Маласси произнесла эти слова самым натуральным и спокойным голосом, но они подействовали ужасным образом на герцога, который в продолжение нескольких минут не мог ничего сообразить.
      — Да, любезный герцог, я уезжаю, и завтра поутру.
      — Вы… вы уезжаете, — наконец выговорил он. — Но зачем и куда?
      — Я уезжаю, но не., могу объяснить вам ни цели моей поездки, ни причин, вызвавших ее, — заметила она, улыбнулась и добавила:
      — Вы видите, мой бедный друг, что я не могу отвечать на ваши вопросы.
      — Вы хотите убить меня, — прошептал старик таким голосом, что госпожа Маласси невольно вздрогнула и поняла, как была велика и сильна любовь этого старика к ней.
      — Я? Убить вас?! — вскричала она.
      — Я, право, ничего не знаю, но, ради бога, Лора, не шутите со мной так жестоко.
      — Я не шучу, любезный герцог, но я вижу, что вы так поражены известием о моем близком отъезде, что я не могу больше скрывать от вас истинную причину.
      — Вы все-таки едете?
      — Еду — утром.
      — Но куда?
      — Вы это узнаете впоследствии.
      — Но, наконец, вы, может быть, едете только на несколько дней?
      — Нет, на год или два. Я еду в Италию. Герцог чуть не упал в обморок.
      — И уезжаю для того, чтобы меня немного позабыли в Париже.
      — Забыли? Вас?
      — Да, и раньше всего чтобы сделали это вы, — ответила она холодно. — Когда женщина скомпрометирована так, как я, то ей остается только одно: расстаться с обществом и бежать. Вот это-то я и хочу сделать, любезный герцог.
      — Лора! Лора! — чуть слышно проговорил старик, с которым сделалась нервная дрожь, — ради бога, объяснитесь.
      — Как? — возразила она с необыкновенным воодушевлением. — Вы не понимаете? Когда я сделалась вдовою, я была одинокой и беззащитной, в это время я встретила вас и имела непростительную слабость принять сперва вашу дружбу, предложенную вами с таким бескорыстием.
      Сказав это, вдовушка немного приостановилась, как бы будучи не в силах говорить от волнения, которое овладело ей.
      Герцог схватил ее руки и начал страстно целовать их.
      — Боже! — продолжала она. — Я была слаба… виновата… вы дали мне обещания, которым я, по своей простоте, поверила. Увы! Сегодня я убедилась в своем заблуждении и должна принять свои меры.
      — Но… Я сдержу свои обещания.
      — Поздно, — ответила она сухо.
      — Поздно?
      — Да, потому что весь Париж говорит об этом. Я это видела сегодня у маркизы. И ваш дерзкий племянник чересчур сильно дал мне почувствовать это.
      — Мой племянник?! — воскликнул в гневе герцог.
      — Да.
      — Милостивая государыня, — возразил герцог, доведенный до безумия всей этой сценой, — мой племянник дурак, которого я научу оказывать должное почтение его тетке, герцогине де Шато-Мальи.
      Госпожа Маласси вскрикнула и упала в объятия своего старого обожателя.
      — Домой! — крикнул герцог своему кучеру. Прошло несколько минут, и карета остановилась у подъезда.
      Госпожа Маласси все еще была в обмороке, и старый герцог бесполезно хлопотал о том, чтобы привести ее в чувство.
      В его отеле все — уже спали, кроме швейцара, лакея и дворника. Только они и видели, что герцог приехал домой с женщиной, одетой по-бальному.
      — Скорее, скорее! — кричал герцог. — Перенесите барыню в комнату герцогини… доктора… нет, спирту!
      Госпожу Маласси перенесли в нижний этаж дома, где долго жила покойная герцогиня де Шато-Мальи.
      Там герцог употребил все свои усилия привести ее в чувство, он называл ее такими нежными именами и говорил таким отчаянным голосом, что она, наконец, решилась открыть глаза и осмотреться с удивлением вокруг себя.
      — Ах! — наконец, воскликнул радостно старик. — Наконец-то вы возвращены мне.
      — Боже! Где я? Куда вы завезли меня? — говорила она слабым голосом. — Да говорите же скорей.
      — Вы у меня.
      — У вас? — вскрикнула она с притворным ужасом и вскочила.
      — Вы у себя, — повторил герцог, — у себя, а не у меня, потому что не далее как через три недели вы будете герцогиней де Шато-Мальи.
      Госпожа Маласси опять вскрикнула, но на этот раз она уже не нашла нужным вторично упасть в обморок.
      — Нет, нет, — проговорила она, — это уже невозможно. Вы обесчестили меня. Вы безумны и жестоки, потому что вы не думаете, как мне кажется, привезти меня сюда днем, как вашу жену, после того, что вы привезли меня сюда тихонько ночью, при ваших слугах…
      — О, тогда, — добавила она отчаянным голосом, заставившим герцога окончательно потерять голову, — тогда ваш племянник стал бы иметь полное право сказать мне прямо в лицо, что он подразумевал сегодня, говоря: мой дядя украл у меня наследство, женившись на своей любовнице.
      Госпожа Маласси рассчитывала на эффект этих слов и, встав, завернулась в мантилью и послала рукой прощальное приветствие обезумевшему герцогу.
      — Прощайте, — добавила она, — вы погубили меня. Прощаю вас потому, что я любила вас. Прощайте.
      И она вышла, оставив герцога пораженным до такой степени, что у него недостало сил бежать за ней и остановить ее.
      Через пять минут после этого она была уже дома.
      Всякая другая женщина удовольствовалась бы тем, что поймала герцога на слове, но она знала хорошо людей, с которыми имела дело, а потому и не решилась оставить своей комедии, не доведя ее до конца.
      Госпожа Маласси собиралась нанести окончательный удар. Уходя от герцога, она думала: через три недели я буду герцогиней де Шато-Мальи. Если бы я не упала в обморок, то он отложил бы свадьбу на три месяца, а если бы я осталась теперь у него, то тогда бы все пропало.
      При этом она улыбнулась и добавила: у герцога есть ключ от сада — следовательно, через час он будет здесь.
      Дом, который принадлежал вдове Маласси, состоял из большого строения, выходящего на улицу, из павильона, находящегося посреди сада. В этом-то павильоне она, собственно, и жила теперь. При ней находились горничная, кухарка и управитель, которого она только что перед этим наняла.
      Хотя она и пришла пешком, но можно было подумать, что она приехала в карете, потому что возвратилась в три часа ночи и в бальном костюме, — следовательно, ее люди не могли подозревать, что она приехала не с бала, а откуда-нибудь из другого места.
      Павильон госпожи Маласси был обширен, отлично меблирован и состоял из трех этажей.
      В него было два входа. Один через сени, а другой через дверь, внизу лестницы, которая выходила прямо в сад и скрывалась за решеткой, которая шла до стены и примыкала к другой маленькой двери, выходившей на улицу Лаборд, пустую не только ночью, но и днем.
      В эту последнюю дверь никто не имел права входить, кроме госпожи Маласси, впрочем, почти никто не видел, что и она входила через нее. Однако от этой двери было два ключа: один у вдовы, а другой — у герцога де Шато-Мальи.
      Этим ключом он мог отворять не только дверь в сад, но и ту, которая вела в павильон. Очень часто в полночь, когда уединенная улица Лаборд становилась окончательно пустою, два человека пробирались к двери сада. Один из них отпирал ее, а другой оставался сторожем. Первый из них пробирался около решетки в павильон и поднимался по лестнице, которая вела в верхний этаж — в комнаты госпожи Маласси.
      Он выходил оттуда почти всегда через час, товарищ его ждал обыкновенно у калитки.
      Этот товарищ ночных похождений и, был не кто иной, как лакей, который, как мы уже знаем, заставил прогнать себя и унес «нечаянно» ключ от сада.
      Когда госпожа Маласси вернулась домой, она застала своего нового слугу разговаривающим с горничной. Этот слуга, поражающий своим странным и грубым лицом, атлетическим сложением, широкими плечами и взглядом, обнаруживающим дикие страсти, был тот самый человек, которого мы уже встречали в собрании клуба червонных валетов.
      Вдовушка отпустила его спать и прошла в свою комнату.
      — Поскорее, — сказала она своей горничной, — набей чемодан или какой-нибудь картон любыми вещами и поставь их посредине комнаты.
      — Вы едете? — спросила горничная, удивляясь подобному приказанию.
      — Нет, но я показываю вид, что еду. Горничная была вполне опытная женщина.
      — Вы изволите дожидаться господина герцога? — спросила она.
      — Да. Теперь он уже сам хочет жениться на мне.
      — А вы не хотите?
      — Нет.
      — В таком случае я пойду укладывать свои вещи, потому что надеюсь переехать вскоре в отель де Шато-Мальи.
      — Это очень может случиться, — заметила госпожа Маласси, которая вполне вверилась своей горничной.
      Этим она оправдывала мысль, что женщина, доверяющая своей служанке, — не из высшего звания.
      Горничная проворно исполнила приказание свой госпожи и уложила в чемодан несколько вещей.
      — Я не имею права давать вам советов, — сказала она, — но если вы, барыня, позволите мне сделать одно замечание, то я осмелюсь вам доложить, что вы должны показывать вид, что действительно уезжаете.
      — Я это и намерена делать.
      — Но, будучи на вашем месте, я написала бы герцогу трогательное прощальное письмо.
      — Действительно, это хорошая мысль.
      — И в то время, когда герцог, входил бы сюда, я бы сделала вид, что запечатываю его.
      — Ты умная девушка!. Теперь можешь уйти.
      — Вы очень добры, — сказала горничная, уходя.
      Оставшись одна, госпожа Маласси последовала совету своей камеристки и села за письменный стол и только что начала писать, как невольно вздрогнула и стала прислушиваться.
      Ночь была тиха, так что можно было расслышать малейший шорох.
      Вскоре бряцанье ключа и потом скрип отворившейся двери поразил слух вдовы.
      — Вот он! — подумала она.
      В самом деле, по дорожке сада послышались чьи-то шаги, отворилась дверь, и потом шаги раздались уже на лестнице.
      Госпожа Маласси продолжала писать.
      Но вот в дверь ее комнаты постучались два раза.
      — Войдите, — сказала она, не оборачиваясь.
      Дверь отворилась, и на пороге показался человек.
      Будучи уверена, что увидит перед собой бледное и встревоженное лицо старого герцога, вдова спрятала письмо в картон и медленно обернулась.
      Перед ней был чужой.
      Госпожа Маласси громко вскрикнула.
      Фернан Роше и майор Гарден, как мы уже знаем, нашли виконта де Камбольха внизу лестницы.
      Рокамболь поклонился своему противнику.
      — Позвольте мне, — сказал он, — сделать вам небольшое предложение. Я живу очень недалеко отсюда, и у меня на квартире есть шпаги. Впрочем, если вы не пожелаете сражаться ими, то мы можем послать за шпагами в оружейную Лепажа или Девима.
      — К чему, мы будем сражаться вашими шпагами.
      — Хорошо. Но затем я нахожу, что до лесу очень далеко.
      — В таком случае пойдемте, куда хотите.
      — Недалеко отсюда, между улицами Курсен и Лаборд, есть глухое место, где нам будет отлично.
      — Согласен, — сказал Фернан.
      — У меня здесь есть экипаж, а так как, по моему мнению, совершенно излишне делать наших людей поверенными, то я отошлю своего грума домой и отвезу вас сам к месту сражения.
      Фернан молча поклонился.
      Рокамболь усадил майора и Фернана на заднее место, а сам с сэром Артуром поместился на переднем.
      Через несколько минут они уже были в предместье Сент-Оноре и остановились у крыльца дома, где жил виконт де Камбольх.
      — Господа, — сказал виконт, передавая вожжи сэру Артуру, — я вас попрошу несколько обождать.
      И, сказав это, он проворно сходил к себе наверх, взял две пары шпаг и также скоро возвратился.
      — Теперь я к вашим услугам.
      Экипаж снова двинулся в путь и вскоре остановился у пустоши, известной под названием равнины Монсо.
      В то время на часах одной из колоколен пробило два с половиной часа.
      Ночь была светлая, а воздух был сух и холоден.
      — Нам будет так светло драться, как днем, — заметил Рокамболь Фернану.
      Майор Гарден и мнимый англичанин стали мерить шпаги.
      Гарден хоть и знал, что произойдет дуэль, но он не знал причины ее, а также и того, что в лице сэра Артура скрывался главный начальник всего клуба червонных валетов.
      В силу этого последнего обстоятельства сэр Артур и разыгрывал перед ним роль англичанина, говоря ломаным французским языком и вытягивая из горла такие звуки, что никто другой, кроме настоящего природного англичанина, не мог бы произнести их.
      Мнимый англичанин нашел время подойти к Рокамболю, снявшему уже плащ, и шепнул ему-
      — Помни удар, который я показал тебе.
      — Я знаю и помню его очень хорошо.
      — В особенности не наделай глупостей да не убей его.
      — Будьте спокойны.
      — Милостивый государь, — заметил Фернан, подходя к сэру Артуру, — теперь действительно очень холодно, а потому нам надо поторопиться.
      Оба противника стали друг против друга, и сэр Артур сказал:
      — Начинайте, господа!
      Дуэль продолжалась около получаса, и, наконец, шпага Рокамболя вытянулась и, согнувшись, вонзилась острием в плечо Фернана, который почти в ту же минуту упал.
      — Ну, — прошептал сэр Вильямс, — только бы он не убил его. Мне нужно нечто получше его жизни.
      Майор Гарден, видя, что Фернан упал, предположил, что он убит или ранен, и хотел подойти к нему, но Рокамболь сказал:
      — Любезнейший майор! Сделайте мне одно одолжение.
      Майор посмотрел на него.
      — Завернитесь в ваш плащ и возвратитесь на бал… или идите домой, ваши услуги более не нужны нам.
      Майор поклонился и ушел.
      Рокамболь и сэр Артур наклонились к Фернану, который лежал в обмороке.
      Кровь лилась довольно обильно из его раны, несмотря на то, что она не была глубока.
      — Уверен ли ты, что не убил его?
      — Конечно.
      Баронет взял фонарь и стал осматривать рану.
      — У тебя ли ящичек, — спросил он. — который я прислал тебе утром? рокамболь достал ящичек из кеба и подал его сэру Вильямсу.
      Затем они перенесли раненого Фернана в экипаж и положили его на заднее сиденье.
      Сэр Артур сел в кеб и стал поддерживать Фернана, а Рокамболь повел лошадь.
      — Теперь ночь, — заметил при этом мнимый англичанин, — и виконту Камбольху не придется краснеть.
      Через четверть часа после этого они уже были у подъезда того дома в Монсейской улице, где жила Тюркуаза.
      Женни поспешила посветить давно ожидаемым гостям.
      Она была не одна. За ней следовал низенький, толстенький господин в голубых очках, в котором Баккара, наверное бы, узнала того мнимого доктора, которого она увидела около себя четыре года тому назад в день ареста Фернана Роше.
      — Все ли у тебя готово? — спросил ее сэр Вильямс.
      — Конечно, все.
      Тогда сэр Артур и его мнимый кучер при помощи толстенького человечка вынули Фернана из кеба и осторожно внесли в комнаты.
      Затем сэр Вильямс перевязал его рану и, оставив его на попечении Тюркуазы и мнимого доктора, вернулся на бал, где добрался до оконного проема в стене и там спрятался.
      Отсюда он мог видеть все и вместе с тем оставаться незамеченным.
      Прежде всего ему бросился в глаза молодой граф де Шато-Мальи, танцующий с Эрминой, потом старый герцог, любезничающий с госпожой Маласси, и, наконец, Шерубен, танцующий вальс с маркизой Ван-Гоп.
      Когда Фернан Роше пришел в себя, он увидел, что находится в прелестно убранной комнате.
      Около него находился маленький толстячок, вкотором раненый сразу предположил доктора.
      Толстячок взял его за руку и попробовал пульс.
      — У вас небольшая горячка, — сказал он. — Что, вы чувствуете боль?
      — Немного, — ответил раненый и при этом сделал резкое движение.
      — Вам надо лежать, не шевелясь, — заметил ему тогда мнимый доктор.
      — Разве я опасно ранен?
      — Нет, я думаю, что вы пролежите не больше недели.
      — Вы мне позволите спросить вас кое о чем?
      — Сделайте одолжение.
      — Где я? В больнице?
      — Нет.
      — Так где же?
      — Я не могу сообщить вам по поводу этого ровно ничего. Я был приглашен к вам два часа тому назад. Вы лежали одетым, и за вами ухаживала молодая женщина лет двадцати.
      — Моя жена?!
      — Не знаю; блондинка небольшого роста, но очень хорошенькая собой.
      — Это не Эрмина, — заметил тихо раненый. — У кого же я?
      — Право, не знаю.
      — Здесь, кажется, нет никого из мужчин?
      — Нет.
      — И вы не знаете, кто эта дама?
      — Я не знаю ее имени, так как при мне ее ни разу не называли.
      — Странная тайна, — подумал раненый.
      В это самое время Фернан услышал легкие шаги по ковру и увидел перед собой молодую женщину, которая произвела на него особенное впечатление.
      Женщина, бывшая перед ним, была прелестным созданьем красоты.
      Черное бархатное утреннее платье на голубой подкладке увеличивало еще больше очаровательную белизну ее рук и шеи, а томная меланхолическая улыбка, свойственная женщинам, испытавшим уже горе в жизни, мелькала на ее прелестном личике.
      Она взглянула на Фернана и беспокойно спросила:
      — Как вы себя чувствуете?
      Он было хотел поблагодарить ее, но она торопливо прижала свой розовый пальчик к его губам и добавила: г
      — Тише! Доктор вам запретил говорить.
      — В настоящее время я больше пока не нужен здесь, — заметил толстенький доктор. — Рана не опасна, а через несколько часов я приду опять, чтобы сделать перевязку.
      Сказав это, он вышел.
      Фернан находился в недоумении.
      — У кого я? Зачем? И почему не дали знать моей жене?
      Фернан мало-помалу стал свыкаться со своим положением и незаметно для себя влюбился в свою хорошенькую сиделку, которая ни за что не хотела сообщить ему своего имени, уверяя, что это глубокая Тайна и что она сама находится под чужим влиянием.
      Красавица-сиделка Фернана написала по его просьбе письмо Эрмине, в котором уведомила ее, что Фернан ранен и потому не может вернуться домой раньше как через восемь дней, и при этом добавила, чтобы она была вполне спокойна, так как рана совсем не опасна.

      «К счастью, у той, которая была причиной нашей дуэли, — говорилось в письме, — премиленькая белая ручка, которая и взялась написать тебе эту записку вместо меня. До свидания».

      Написав все это в полной уверенности, что Фернан не будет сам читать письма, она подала его ему, и он, действительно, подписал его, не читая.
      Фернан уже начинал поддаваться влиянию этой очаровательницы.
      На другой день после отправки этого письма к Эрмине молодая красавица подошла к нему.
      — Мой дорогой больной, — сказала она, — ваша сиделка просит у вас позволения отлучиться на несколько часов и побыть в это время наедине с доктором, который, несмотря на его педантский вид, очень неглупый малый.
      Молодая женщина, высказав эти слова, улыбнулась и вышла из комнаты, куда вошел толстенький доктор.
      Молодая красавица вошла в свою уборную, переоделась в самый простенький костюм и приказала своей горничной нанять фиакр.
      Через несколько минут после этого молодая женщина вышла из своего отеля, села в стоявший у подъезда наемный фиакр и приказала кучеру везти себя к Бастилии и остановиться на углу Сен-Жерменского предместья.
      Куда же она ехала?
      А теперь нам пора посмотреть, что делают наши знакомцы первого эпизода нашей истории.
      Мы говорим о Вишне и Леоне Роллане.
      В день их свадьбы при выходе из церкви граф де Кергац, уезжая в Италию, вручил честному работнику два объемистых пакета: в одном из них заключалось письмо Жанны к Вишне, а в другом письмо и банковский билет в сто тысяч франков, который де Кергац дарил Роллану с тем, чтобы тот устроил большую столярную мебельную мастерскую и дал бы в ней занятие двумстам работникам.
      Жанна тоже просила Вишню открыть большой модный магазин и в его мастерской дать занятие бедным девушкам.
      Спустя шесть месяцев после этого, в предместье св. Антония были открыты две громадные мастерские, занявшие собой почти целый дом.
      По прошествии же трех лет Роллан сделался одним из самых известных — фабрикантов и имел громадное число рабочих.
      В тот день, когда наша прелестная незнакомка оставила Фернана наедине с доктором, а сама, переодевшись, поехала к Бастилии, Леон Роллан занимался со своим конторщиком в своей конторе.
      В это время к нему подошел один из его учеников по имени Мине.
      — Что тебе. Мине? — спросил его Леон.
      — Хозяин, — ответил мальчик, — с вами желает говорить какая-то молодая девушка.
      Леон, подумав и предположив, что это, верно, одна из работниц его жены, которая занималась в верхнем этаже, сказал:
      — Зови ее. Я здесь.
      Через минуту после этого Роллан увидел перед собой уже известное нам очаровательное маленькое созданьице и невольно вздрогнул.
      — Господин Роллан? — проговорила она вкрадчивым, нежным и мелодичным голосом.
      — Это я.
      Молодая женщина бросила какой-то странный, недоверчивый взгляд на присутствующих в конторе
      Леон понял, что ей не хотелось говорить при них, и сделал им особенный знак.
      — Что вам угодно? — повторил он свой вопрос, когда конторщик и подмастерье вышли из комнаты.
      Она потупилась и вздрогнула.
      — Вы, — сказала она, — года два тому назад давали работу Филиппу Гарену.
      — Очень может быть, и мне что-то помнится это имя, — сказал Леон, припоминая. — Эго был, кажется, человек лет пятидесяти.
      Молодая девушка кивнула головой и опять посмотрела на него так, что он вздрогнул всем телом.
      — Это был провинциальный работник, — продолжал Леон, вспомнив, наконец, личность, о которой шел разговор. — Он работал у меня около шести месяцев.
      — Совершенно верно.
      — Потом, сколько мне помнится, он вернулся на родину, где у него оставалась дочь.
      — Я, — пояснила молодая девушка, вся вспыхнув.
      — Вы? — переспросил Леон.
      — Да. Меня зовут Евгения Гарен, — ответила она грустным голосом.
      — Ваш отец…
      — Он-то и прислал меня сюда.
      — А! Понимаю, — заметил Леон, — он, верно, беспокоится, что поторопился уйти от меня. Но будьте уверены и скажите ему, — добавил Леон Роллан, улыбаясь, — что у меня найдется опять для него работа и даже деньги, если он теперь нуждается в них.
      — К несчастью, он не может уже работать… он ослеп.
      — Ослеп! — вскрикнул Леон.
      — Да. Уже шесть месяцев.
      — Вы не ошиблись, что обратились ко мне, — сказал тогда Леон Роллан.
      Незнакомка сконфузилась.
      — Вы, может быть, ошибаетесь, — сказала она. — Мы пришли просить у вас работы. Мой отец послал меня и сказал: «Госпожа Роллан добрая и достойная женщина и, вероятно; не откажется дать тебе работу».
      — Конечно, нет, — ответил Роллан.
      — Одно только меня беспокоит, — продолжала молодая девушка, — я не могу ходить работать в мастерскую, так как мой отец ослеп и к тому же болен.
      — Ну, это еще вполне поправимо. Вишня будет вам давать работу на дом. Моей жены нет теперь дома, но она скоро будет; если хотите, подождите ее.
      — Я подожду, если позволите, — ответила она печально/
      Леон посмотрел на нее, на ее чистенький костюм, за которым она напрасно старалась скрыть свою бедность, и испытал какое-то особенное чувство к ней, объясняя это простым состраданием.
      — Пойдемте наверх, — сказал он, — там вы подождете в швейной. Моя жена теперь скоро вернется домой.
      Молодая девушка молча встала и последовала за ним.
      — Странно, — думал между тем Леон, поднимаясь по лестнице, — этот Филипп Гарен был порядочный плут, когда он работал у меня.
      И, оборотясь к молодой девушке, он спросил:
      — Где живет ваш отец?
      — В двух шагах отсюда: улица Шарон, № 23.
      — Я схожу сейчас же к нему. Я только что хотел идти туда, на эту улицу, когда вы пришли ко мне. Там у меня склад дров.
      — Мамаша, — добавил он, входя в мастерскую, — Вишня еще не возвращалась?
      — Нет еще, — ответила старуха.
      — Вот эта молодая девушка подождет ее, я особенно рекомендую ее как дочь одного из бывших моих работников.
      Затем он обернулся к молодой девушке и предложил ей позавтракать с ними.
      — Благодарю вас, — ответила она печально, — но извините меня, если я не приму ваше предложение. Мой отец…
      Леон был тронут до слез и подумал, что она, вероятно, не принимает его предложения потому, что у ее больного отца нет совсем хлеба.
      — Подождите здесь, — сказал он, — я сейчас же вернусь.
      И, накинув на плечи пальто, он проворно сошел с лестницы, вышел из дому и направился на улицу Шарон.
      Через несколько минут после этого он был уже у дома № 23.
      — Где живет Филипп Гарен? — спросил он у привратницы.
      — Шестой этаж, в коридоре третья дверь налево. Леон Роллан поднялся по грязной узкой лестнице на самый верх дома и постучался в указанную ему дверь.
      — Войдите, — раздался из-за нее чей-то разбитый голос.
      Леон отворил дверь и невольно вздрогнул при виде той ужасной нищеты, которая царствовала в этой крошечной конурочке, все убранство которой состояло из кровати, соломенника, стола и двух стульев.
      Старик лежал на соломеннике, прикрытый тонким одеялом. Но столе стояла кружка с водой, кусок хлеба и несколько пустых обломанных и потрескавшихся тарелок.
      Леон узнал своего бывшего работника, глаза которого были красны и тусклы.
      — Кто там? — спросил он плачевным голосом.
      — Это я — Леон Роллан.
      — Возможно ли?! — вскрикнул слепой. — Такая честь жалкому бедняку
      — У меня была ваша дочь.
      — Ах! — продолжал старик, едва удерживаясь от рыданий. — Без этого божьего дитятка я бы умер с голоду.
      И при этом старик рассказал, что почти полгода она работает по восемнадцать часов в сутки за пятнадцать су, и это все из-за него.
      — Вы отлично сделали, мой друг, что прислали ее ко мне. Ваша дочь теперь у меня, и моя жена даст ей работу, а покуда, мой друг Гарен, позвольте мне услужить вам и дать взаймы немного денег.
      Слепой закрылся руками.
      — Ах, — прошептал он, — я не смею и не могу отказаться, когда моя бедная дочь…
      И при этом он смиренно протянул руку.
      Леон положил в нее две золотые монеты и сказал:
      — Прощайте покуда. Завтра я буду у вас, а теперь пришлю к вам вашу дочь.
      Роллан спустился вниз и подошел к привратнице-старухе в чепце вроде турецкой чалмы.
      — Подите к Гарену, — сказал он, подавая ей шесть франков, — затопите у него камин, купите говядины и сварите ему супу. Вообще, позаботьтесь о нем. Я еще зайду сюда.
      Привратница, ввиду подобной щедрости, отвесила ему поклон до самой земли и поспешила исполнить его приказание.
      Леон Роллан направился домой, и в то время, когда он шел по площади, его догнала Вишня, возвращаясь от графа де Кергаца.
      Вишня в эти четыре года превратилась в прелестную молодую особу, на которую любовались все жители предместья и не называли ее иначе как «прелестная, очаровательная госпожа Роллан».
      — Милочка, — сказал ей Леон, — пойдем поскорее, тебя уже давно ждут дома. т — Кто?
      — Одна бедная девушка.
      И Леон рассказал своей жене, что произошло в ее отсутствие.
      Евгения Гарен сидела в столовой и ожидала их. Вишня взглянула на нее и невольно вздрогнула.
      — Вот и оба попались! — подумала Евгения. — Через неделю этот человек будет страстно и безумно влюблен в меня, а эта особа станет также сильно ревновать.
      Через час после этого мнимая дочь Филиппа Гарена поднялась по грязной лестнице дома № 23 и вошла в каморку слепого.
      Привратница точно исполнила приказания Леона Роллана: она затопила камин и сварила суп, который старик и доедал, когда к нему вошла его мнимая дочь.
      — Ну, господин слепой, — сказала она, — хорошо ли вы сыграли вашу роль?
      — Отлично. И если бы вы были тут, моя добрая барыня, то вы бы похлопали мне. Я так хорошо плакал, что дурак совершенно растаял.
      Слепой расхохотался.
      — Он дал мне целых сорок франков, — продолжал он рассказывать, — и прислал нашу привратницу, вдову Фипар, затопить у меня камин и сварить мне супу.
      — Вижу, вижу, — заметила, улыбаясь, молодая женщина, — что у вас отличный аппетит.
      — Гм… Аппетит-то хорош, но жажда еще сильнее, и если бы соблаговолили, милая барыня, приказать потешить меня винцом.
      — Погоди, старый пьяница, — ответила, смеясь, молодая женщина, — ты тогда разболтаешься и можешь наделать кучу глупостей.
      — Следовательно, я должен утолять свою жажду одной водой.
      — Пока я не дозволю тебе пить вино. В тот день, когда тебе будет дано это разрешение, ты можешь спать хоть в самом кабаке.
      — А смею спросить: скоро это будет?
      — Не знаю еще. Ну, я не могу долго сидеть в вашей конуре, слушайте хорошенько: мы условились, что вы будете получать от меня ежемесячно по десять луи. Если вы только будете честно и добропорядочно выполнять роль слепого.
      — Совершенно верно, моя добрая, но даю вам честное слово Гарена, что я отлично исполняю роль слепого, несчастного отца.
      — А если вы дотянете свою роль до конца, то вам заплатят еще тысячу экю. Конечно, по окончании всей этой комедии.
      Мнимый слепой радостно вскрикнул.
      — Прощайте. Я зайду сюда завтра утром. Роллан не может прийти завтра ни утром, ни вечером, я это знаю. Но если бы он пришел вечером, то вы, вероятно, сумеете сказать ему, что я пошла по делу.
      Сказав это, мнимая Гарен встала и, спустившись по лестнице, зашла к привратнице, которая была не кто иная, как вдова Фипар, приемная мать негодяя Рокамболя — щеголеватого виконта де Камбольха.
      Так как вдова Фипар была посвящена в тайны мнимой дочери отца Гарена, то Тюркуаза вошла к ней, не стесняясь, и сказала:
      — Я бросила вам наверху узел. Вы отнесете его в комнату, нанятую вами для меня в улице Лапп, и найдете швею, которая бы как можно скорее сшила все, что там завернуто. Понимаете?
      — Конечно, моя красавица.
      — До свидания.
      Тюркуаза вышла от нее и, наняв фиакр, приказала ехать в улицу Монсей.
      Через несколько минут после этого она уже была дома, то есть в отеле, куда поместил ее сэр Вильямс, сделавший из нее орудие своих преступных планов.
      Войдя к себе, она поторопилась сбросить с себя свой костюм, приняла ванну и оделась в великолепный костюм.
      — Что он? — спросила она у служанки.
      — Ничего, доктор был и перевязал его. Он все спрашивал, скоро ли вы вернетесь.
      Тюркуаза расхохоталась.
      — Ну, бедный голубок, попался, — заметила она, — ия убеждена, что через три месяца от полезет в скважину замка по первому знаку моего мизинца.
      Сказав это, молодая женщина прошла в комнату, где ожидал ее раненый Фернан.
      — Наконец-то, — прошептал он при виде ее.
      — Неужели вы е таким нетерпением желали меня видеть, — спросила вкрадчиво молодая женщина, бросая на Фернана такой взгляд, который невольно заставил его покраснеть.
      — Извините меня, — прошептал он.
      Она улыбнулась еще раз и небрежно бросилась в большое кресло, стоявшее около кровати больного.
      С этой минуты Фернан Роше стал жить как во сне. А она, его очаровательница, по-прежнему продолжала окружать себя глубокой тайной.
      Через несколько дней после этого он мог уже вставать, и Фернан был очень обрадован, когда прелестная незнакомка сказала ему:
      — Сегодня великолепный день, солнце так и греет, и в воздухе очень тепло. Если вы будете благоразумны, то я позволю вам пройти раза три по саду… конечно, опираясь на мою руку.
      Дня через три после этого, когда Фернану сделалось уже почти совсем хорошо, прелестная незнакомка сказала ему:
      — Мой друг, я попрошу вас оказать мне большую услугу.
      — Все, что вы хотите, лишь бы я мог доказать вам свою…
      — Можете, — перебила она, — к чему все эти громкие фразы. Слушайте меня хорошенько.
      — Говорите.
      — Вы, конечно, знаете, что я не могу сказать вам ни моего имени, ни названия улицы, где стоит этот дом.
      — Да.
      — Следовательно, вы, верно, не откажетесь дать мне ваше честное слово, что вы будете повиноваться мне слепо.
      — Даю.
      — Слепо — в точном значении этого слова, так как я завяжу вам глаза.
      Фернан удивился.
      — Завязав вам глаза, вас посадят в карету, но предварительно вы возьмете с собой это письмо, в нем будут заключаться мои инструкции, и вы увидите, чего я жду от вас.
      — Это что-то вроде главы из сказок «Тысячи и одной ночи».
      — Почти что так.
      — Но куда же меня повезут?
      Молодая женщина расхохоталась.
      — Странный вопрос! — заметила она. Зачем же вам глаза завязывают?
      — Да, вы правы.
      — Вы сядете в карету, вас повезут… затем остановятся, и вы выйдете. Тогда вы снимете повязку и прочитаете мое письмо.
      — А когда надо ехать?
      — Сейчас же.
      Затем она села к письменному столу и, написав несколько строчек, приказала подать Фернану его плащ.
      — Вот этим платком, — сказала она, снимая со своей шеи маленький платочек, — я завяжу вам глаза, и вы должны думать обо мне, пока у вас будут завязаны глаза.
      Затем Тюркуаза завязала ему глаза, посадила его при помощи кучера в карету и захлопнула ее дверцы.
      Кучер ударил по лошадям, и карета покатилась.
      Карета ехала быстро, беспрестанно поворачивая в разные стороны, и, наконец, часа через два остановилась.
      — Мы приехали, сказал кучер, отворяя дверцу кареты.
      Фернан поспешил выйти из экипажа и осмотреться.
      Была ночь.
      Он находился в конце Амстердамской улицы, как раз против Западной железной дороги.
      Фернан поспешил подбежать к фонарю и прочел письмо, оно, впрочем, было очень коротко.

      «Мой друг!
      Вы уже почти поправились и потому в состоянии возвратиться домой, где вас так нетерпеливо ждет ваша жена, которая вас так любит.
      Прощайте и не выходите больше на дуэль.
      Прощайте, не сердитесь на меня и скажите самому себе, что видели все это во сне.
      В нашей жизни, право, нет ничего лучше снов».

      Фернан глубоко вздохнул и слегка вскрикнул.
      — Я должен увидеть ее, — прошептал он, — хотя бы для этого пришлось перевернуть весь Париж.
      На следующий день после того, как Фернан был выпровожен из маленького отеля Тюркуазы, часов в двенадцать ночи в квартире Рокамболя сидел сэр Вильямс.
      Виконт курил сигару, а сэр Вильямс кушал прекрасный пирог, вознаграждая себя им за ту постную пищу, которой он довольствовался в отеле графа де Кергаца.
      — Дядя, — заметил Рокамболь, — мы не видались уже три дня, и теперь, вероятно, есть уже что-нибудь новенькое.
      — Вероятно, племянник.
      — — Пока вы будете ужинать, я прочитаю вам наши записки.
      Сэр Вильямс молча кивнул головой.
      Рокамболь встал, взял туго набитый картон и развернул его, устроив из своих коленей что-то вроде стола. «
      — Посмотрим, — пробормотал капитан, продолжая ужинать.
      — Начинаю с отчета Шерубена.
      — Это самый важный.
      Все члены общества червонных валетов писали постоянно свои донесения Рокамболю.
      Рокамболь начал читать.
      Из отчета было видно, что Шерубен уже успел заинтересовать маркизу.
      — Ох, — заметил Рокамболь, — пять миллионов этой индийской барыни достаются нам не легко.
      — Но до них все-таки доберутся.
      — Маркиза — чистая крепость из добродетели.
      — Да, — согласился сэр Вильямс.
      Рокамболь перебрал опять бумаги и продолжал читать.
      — Записка о Маласси.
      — Эта записка писана Вантюром, — заметил он, — а для управляющего и лакея Маласси он довольно ловок.
      — Читай, — заметил сэр Вильямс. Рокамболь перевернул листок и стал читать:

      «Маласси вернулась ночью с бала. Вскоре она услышала шаги и предположила, что это герцог де Шато-Мальи, но ожидания ее не оправдались, так как вместо него к ней вошел шестой червонный валет. Она слабо вскрикнула, между тем как дверь ее комнаты заперлась и в ней воцарилось глубокое молчание.
      Неизвестно, что произошло в ее комнате, но г. Шампи ушел перед самым рассветом и с тех пор не приходил больше к ней.
      Госпожа Маласси стала выходить ежедневно из дом в два часа и возвращаться к себе только в четыре.
      В четверг, в семь часов утра, пришел к ней сам герцог, судя по его встревоженному лицу и беспорядку в одежде, можно было предположить, что он не ложился спать всю ночь.
      При виде его Маласси тоже побледнела и не смогла скрыть своего волнения. Впрочем, она имела достаточно характера и силы воли, чтобы не выдать себя перед ним, и отлично разыгрывала свою роль.
      Герцог бросился перед ней на колени и страстно умолял ее, это продолжалось довольно долго, и, наконец, она уступила под условием, чтобы свадьба их была самая скромная, и притом ночью, и чтобы после свадьбы они тотчас же уехали в Италию.
      В заключение всего этого я нахожу нужным заметить, что она потребовала также от герцога, чтобы он не был у нее до дня первого оглашения.
      Жду приказаний».

      — Недурно, — проворчал сэр Вильямс, — но только чересчур уже быстро, так, что его надо несколько придержать. Дело молодого графа де Шато-Мальи еще немного продвинулось вперед.
      — Что нового от Фипар? — добавил он.
      — Маленький рапорт, — ответил Рокамболь, — я его записал со слов моей маменьки, которая приходила ко мне сегодня вечером.
      — Читай!
      «Белокурая дамочка бывает аккуратно и ежедневно у отца Гарена, она сидит у него и шьет. Роллан тоже приходит ежедневно, под предлогом узнать о здоровье старичка, а на самом деле что-то долго просиживает с молоденькой дамой.
      Уже два дня, как его голос что-то особенно дрожит, когда он спрашивает у меня, дома ли девица Евгения.
      Вчера он явился раньше обыкновенного и в то время, когда маленькая дама еще не была у Гарена. Я сказала ему, что ее нет дома, он побледнел, но все-таки пошел наверх».
      — Птица в сетях, — заметил опять сэр Вильямс и вынул из кармана маленький сверток бумаги.
      Это было письмо Тюркуазы и заключало всего несколько строк:

      «Любезный попечитель! Мне кажется, что бедную Вишню Роллан в самом непродолжительном времени постигнет глубокое несчастье. Ее сумасшедший супруг окончательно обезумел. Он готов ежеминутно броситься передо мной на колени и если и удерживается от этого, то только потому, что около нас находится постоянно мой отец Гарен.
Ваша козочка».

      Сэр Вильямс прочел еще раз это послание и, наконец, сжег его на свечке.
      — Дядя, — заметил Рокамболь, — могу я вам задать один вопрос?
      — Да.
      — В Тюркуазу влюбились одновременно Фернан и Леон?
      — Конечно.
      — К чему же эта двойная игра? Можно ведь было просто найти двух женщин.
      Сэр Вильямс пожал плечами.
      — Решительно ты глупее, чем я предполагал, — сказал он.
      —  Но…
      — Как, — продолжал сэр Вильямс, не обращая ни малейшего внимания на обиженный протест Рокамболя, — разве ты не предвидишь той минуты, когда оба эти человека дойдут до предела своей страсти?
      — Что же тогда?
      — Что? Тогда мы подготовим маленькую сцену: они встретятся и убьют друг друга, как какие-нибудь пьяные мясники.
      — Славно! Славно! — вскрикнул в восторге Рокамболь и посмотрел на своего капитана с восхищением.
      Сэр Вильямс предался размышлениям, которых Рокамболь не решился прервать.
      Так прошло около десяти минут. Но вдруг англичанин поднял голову.
      — По моему мнению, — начал сэр Вильямс, вдохновляясь, — сердце женщины бывает иногда очень загадочно, но, чтобы узнать его, бывает много данных.
      — Так.
      — Кто знает, может быть, она уже втайне любит Шерубена.
      — Может быть.
      — Но будучи добродетельной, она сама не хочет сознаться себе в этом, — следовательно, мы должны как-нибудь вырвать у нее это признание.
      — Да можно ли это?
      — На свете все возможно.
      — Так, дядя.
      — Маркиза часто ездит в оперу?
      — Почти постоянно.
      — Отлично. Послезавтра идут «Гугеноты». Ты отправишься к Шерубену и скажешь ему, что ты мастер делать царапины в плечо. Он должен позволить тебе нанести этот удар. И кто знает, — может быть, маркиза пошлет на другой день после вашей дуэли узнать о его здоровье.
      — Черт побери! Ваша мысль, право, недурна, дядя.
      — Постой и слушай. Ты пошлешь Шерубена в оперу и велишь ему поместиться поближе к ложе маркизы.
      — Так.
      — В антракте ты поссоришься с ним и, конечно, будешь разговаривать с ним настолько громко, что маркиза услышит вас и узнает точно о часе и месте дуэли и дальнейших подробностях ее. Конечно, ты не позабудешь и об адресе Шерубена.
      — Понимаю.
      — А в ожидании этого пусть Шерубен завтра же переедет в улицу Пепиньер, № 40.
      — То есть в дом госпожи Маласси.
      — Верно.
      — Окна этой комнаты выходят в сад, и их можно видеть из квартиры Маласси.
      — Отлично! Отлично! — бормотал восхищенный Рокамболь.
      — Маркиза бывает иногда у своей приятельницы, и я готов побиться с тобой об заклад, что в день дуэли раньше полудня маркиза будет уже у госпожи Маласси. Вантюр будет извещать нас. Как тебе все это нравится?
      — Восхитительно, бесподобно, но…
      — Еще что?
      — Ведь «но» может быть всюду. Если Шерубен не захочет…
      — Что?
      — Да быть ранен.
      — Ты с ума сходишь, виконт.
      — Да ведь это неприятно.
      — Мой друг, раз человек попался в наши руки, — заметил холодно сэр Вильямс, — то он вполне наш.
      — Мне больше нечего возразить, — проговорил смиренно Рокамболь.
      Баронет молча встал, застегнулся и протянул руку Рокамболю.
      — Прощай, до завтра, Вечером буду.
      — Поедете в моем экипаже?
      — До улицы Бланш.
      Сэр Вильямс действительно доехал до улицы Бланш и, остановившись там, направился в улицу Монсей. Здесь он вошел в отель Тюркуазы.
      — Ах! Это вы, — сказала она, — я так и думала, что вы приедете ко мне сегодня вечером.
      — То есть, вернее сказать, утром, так как теперь, уже три часа утра.
      — Все равно.
      — Завтра поутру ты отвезешь своего мнимого отца в лечебницу Дюбуа — она находится в предместье Сент-Дени.
      — Наконец-то, — радостно проговорила Тюркуаза.
      — Остальное ты сама знаешь.
      — А Фернан?
      — О! Еще рано. Черт возьми! Как рано для того, кто хочет обобрать человека на пять миллионов.
      — У меня хватит терпения, — заметила она, — и я уверена, что если он еще раз вернется сюда, то оставит здесь все свое состояние до самой последней частицы его.
      — Ну, а честь своей жены? — проговорил баронет спокойным голосом.
      Тюркуаза нагнула голову и тихо прошептала: Да будет так!
      На следующий день после свидания сэра Вильямса с Рокамболем, вечером, в половине восьмого, маркиза Ван-Гоп сидела в своем будуаре и одевалась.
      Маркиз присутствовал тут же и любовался красотой своей жены.
      Маркиз был страстный игрок в шахматы и в этот вечер поджидал к себе хороших игроков, а потому и не хотел лишать себя случая поиграть в свою любимую игру.
      — Друг мой! — сказал он своей жене, — я заеду за тобой в театр к последнему акту.
      — Просите майора в залу, — распорядилась маркиза.
      — Вы уже одеты, — заметил живо маркиз, — и вы можете принять его здесь.
      Майору было уже около пятидесяти лет, и этим-то и объяснялось то доверие, которое выказывал ему маркиз. Майор вошел в будуар.
      — Вот кстати-то, — проговорил любезно маркиз. Майор поцеловал руку маркизы и посмотрел вопросительно на ее мужа.
      — Вы любите оперу? — спросил вместо ответа маркиз.
      — Да, очень.
      — Ну и отлично, вот маркиза предлагает вам место в своей ложе на сегодняшний спектакль.
      На губах у маркизы появилась легкая улыбка.
      — Майор, — проговорила она насмешливым тоном, — вы знаете страсть моего мужа к шахматной игре, и эта страсть заставляет его теперь отдать свою жену под покровительство друга.
      И затем, взглянув на своего мужа, добавила: — Идите, милостивый государь, идите играть в шахматы.
      Через десять минут после этого майор сел вместе с маркизой в карету и поехал с нею в оперу.
      Театр был полон.
      Рядом с ложей маркизы поместился Шерубен с каким-то молодым человеком, а напротив — виконт де Камбольх.
      В антракте маркиза Ван-Гоп услышала разговор в соседней ложе, из которого узнала, что виконт вызвал Шерубена на дуэль; тогда она почувствовала, что уже любит Шерубена, и в мучительном страхе и волнении за его жизнь вернулась домой, не зная, на что решиться и что предпринять.
      Она долго молилась, и, наконец, ею овладело какое-то особенное состояние, в котором ей представилось как бы наяву место битвы, противники, и при этом ее воображение до того разыгралось, что ей казалось, она слышит стук их шпаг и вдруг один из них как будто вскрикнул и упал. Это был он! Она зашаталась и лишилась чувств.
      На другой день она очнулась только в двенадцать часов. Бедная женщина лежала на полу.
      В эту минуту раздался звонок, молодая женщина подбежала к окну и посмотрела в него.
      Прошло несколько минут, показавшихся ей чуть не целым веком, но, наконец, вошел человек в одежде посыльного. Это было письмо от госпожи Маласси.
      Маркиза вздохнула свободнее и почувствовала, что возвращается к жизни.
      Госпожа Маласси писала:

      «Милая моя маркиза! Вот уже целая неделя, как мы не виделись с вами. У меня было много неприятностей в это время, а потому я прошу вас ради нашей дружбы побывать у меня сегодня же, так как я дала себе слово не выходить сегодня из дому; причину этого я сообщу вам при нашем свидании.
Маласси».

      Маркиза чуть не вскрикнула от радости — это письмо было благодетельным предлогом для нее и давало ей возможность узнать о результате поединка.
      Молодая женщина позабыла даже о том, что была еще в бальном костюме, и, проворно закутавшись в шаль, приказала подать карету. Через полчаса после этого она была уже у своего верного друга — вдовы Маласси.
      «Возвратился ли он? Жив ли он?» — думала она, входя к ней.
      — Дорогая моя! — проговорила Маласси при виде входившей гостьи. — Как я рада, что наконец-то вижу вас.
      Она встала и подошла к маркизе.
      — Боже мой! Что с вами? — удивилась маркиза, всматриваясь в бледное изнеможенное лицо вдовы. — Вы больны?
      — Ничего, друг мой, не беспокойтесь, — ответила ей Маласси и глубоко вздохнула. — Я просто дурно спала эту ночь.
      — Как и я, — заметила тихо маркиза.
      — Представьте себе, — начала Маласси, усаживая маркизу около себя на диване, — с некоторых пор я страдаю бессонницей. Сегодня ночью я тоже не спала до пяти часов, и только что было легла в постель, как слышу, что в нашем саду поднялся какой-то необыкновенный шум и крик.
      У маркизы при этих словах сделалась нервная дрожь, но у нее достало силы воли сдержать себя.
      — Ужасное происшествие! — продолжала между тем вдова.
      — Боже? Что же случилось?
      — Страшное несчастье! — ответила Маласси. — Бедный молодой человек, который жил в этом доме…
      — Что? Говорите же скорее! — проговорила маркиза взволнованным голосом.
      — Он дрался на дуэли. Его принесли чуть живого… почти мертвого.
      Маркиза вскрикнула и упала без чувств. С этой минуты тайна ее сердца была выдана. Маласси подбежала к сонетке и начала дергать ее. Явился Вантюр.
      — Ага! — проговорил он, переглянувшись с вдовой. — Мне кажется, что и эта барыня попалась в наши руки.
      Неужели же и вдова Маласси уже успела сделаться орудием адских интриг сэра Вильямса и его клуба червонных валетов?
      Это мы увидим ниже.
      Вдова Маласси попалась в сети сэра Вильямса и его сообщников при посредстве Вантюра, который выследил, как она ходила на свидания к молодому человеку, который явился к ней, как мы уже знаем, ночью вместо герцога и, прикинувшись влюбленным, окончательно овладел сердцем старой красавицы. Вантюр сообщил ей, что он знает и прошлую ее жизнь с такими подробностями, которые вынудили, наконец, Маласси войти в соглашение с ее бывшим лакеем.
      Итак, вдова позвала Вантюра, который помог ей положить маркизу на диван, затем он вышел, а Маласси — употребила все свое старание, чтобы привести молодую женщину в чувство.
      — Боже, — прошептала наконец маркиза, оглядываясь с удивлением вокруг себя. — Что случилось?
      — Успокойтесь, моя милая, дорогая маркиза. Его рана не смертельна и его, наверное, спасут.
      Маркиза опять не выдержала и радостно вскрикнула. Но при этом крике она вспомнила, что выдала себя, и тихо прошептала:
      — Боже! Я погибла!
      При этих словах Маласси, изучившая вполне добропорядочную свою роль, опустилась перед ней на колени и, посмотрев на нее с выражением особенной нежности и преданности, тихо сказала:
      — Я была до сих пор вашим другом — хотите ли, чтобы я с этой минуты стала вашей сестрой?
      Маркиза молча сжала руки Маласси, и это пожатие показало вдове, что гордая креолка влюбилась.
      Перед ногами маркизы открылась громадная пропасть.
      А теперь мы вернемся назад и посмотрим, что делает наша старая знакомая Эрмина де Бопрео, которая, как мы знаем, вышла замуж за Фернана Роше.
      Вернувшись в четыре часа домой с бала маркизы Ван-Гоп, она, конечно, очень удивилась, что Фернана еще не было дома, но, вспомнив, что он хотел ехать на помощь какому-то бедному семейству, она вскоре успокоилась и легла спать.
      Проснувшись на другой день и не видя Фернана, она начала опять беспокоиться и, наконец, дошла до такого положения, что решилась съездить к графу де Кергацу, который, по ее мнению, должен был знать, где находится Фернан, если только он действительно уехал исполнять поручение графа.
      У графа де Кергаца она застала виконта Андреа, который с некоторого времени стал очень ревностно заниматься исполнением дел по своей новой должности.
      Де Кергац удивился исчезновению Фернана, но сколько ни думал, не мог объяснить дела. Эрмина уже собиралась ехать домой от графа, когда ей подали письмо Тюркуазы.
      Эрмина прочла его и молча передала де Кергацу, который, в свою очередь, передал его виконту Андреа.
      Молодая женщина была удивлена и глубоко поражена тем, что это письмо, написанное рукой женщины, было подписано Фернаном.
      Виконт Андреа начал успокаивать ее и поклялся ей, что он во что бы то ни стало отыщет ей ее мужа, который, по его мнению, вероятно, сделался жертвой общества червонных валетов.
      — Много ли у вас знакомых в доме маркизы Ван-Гоп? — спросил между прочим виконт Андреа.
      — Почти никого. Впрочем, я познакомилась у нее с одним молодым человеком — графом де Шато-Мальи.
      — Я знаю его, — заметил граф де Кергац.
      — В таком случае, — посоветовал виконт, — самое лучшее — поговорить с графом де Шато-Мальи, который может узнать, с кем и как уехал ваш муж.
      — Я сейчас же отправлю к нему отца, — проговорила взволнованная Эрмина и поторопилась домой.
      Но ей незачем было посылать де Бопрео, так как, в силу счастливых стечений обстоятельств, то есть, вернее сказать, вследствие инструкций сэра Вильямса, граф де Шато-Мальи сам приехал с визитом к Эрмине Роше.
      Узнав от нее об исчезновении Фернана, он обещал молодой женщине оказать все свое содействие, чтобы помочь ей разыскать Фернана.
      Она протянула ему руку и грустно улыбнулась.
      Граф де Шато-Мальи решился немедленно привести свое обещание в дело и тотчас же поехал к майору Гардену, который, по его словам, должен был знать кое-что по этому делу, так как он вышел с бала вместе с Фернаном.
      Граф скоро вернулся назад. Эрмина указала ему на стул подле себя.
      — Ну, что? — спросила бедная женщина. Граф вздохнул.
      — Как я слышал, — начал он тихо, — у вашего мужа была дуэль с одним шведским виконтом де Камбольхом. Эта дуэль произошла, как говорят, на шпагах и ночью, потому что виконт де Камбольх был должен утром ехать в Италию. Ваш муж будто бы был ранен в руку и отнесен в какой-то ближний дом.
      — Где же этот дом? — перебила его живо Эрмина.
      — Не знаю. Кажется, г. Роше находится теперь у какой-то баронессы, которая коротко знакома со всеми этими господами.
      Эрмине сделалось несколько легче, она подумала. что все это произошло без воли и согласия Фернана.
      И она, может быть, даже и успокоилась бы. удовольствовавшись подобным объяснением, если б только ее не страшили странные выражения этого письма, которое было подписано самим Фернаном.
      Тогда целомудренная, чистая женщина, сохранившая в супружестве всю наивность молоденькой девушки, попробовала добиться истины и. расположив в свою пользу графа де Шато-Мальи. разузнать через него все подробности.
      Конечно, если бы при этом присутствовал баронет сэр Вильямс, он бы радостно улыбнулся, видя, как удаются все его планы и адские замыслы.
      Право, нельзя было бы даже и желать ничего лучшего от первого свидания молодой женщины со своим будущим соблазнителем.
      Но надо сознаться при этом, что Эрмине Роше было очень нетрудно сделать ошибку и довериться вполне графу де Шато-Мальи, физиономия которого была так симпатична и благородна.
      Граф был красноречив, страстен и говорил так увлекательно о той преданности, которую почувствовал к ней с первого же дня их встречи, что невольно становился опасен.
      Через час после этого он уже настолько расположил к себе молоденькую женщину, что она позволила ему прийти к ней, как только он получит какое-нибудь самое ничтожное сведение о дуэли Фернана с виконтом де Камбольхом.
      Тогда Эрмина показала ему письмо, которое она получила от Тюркуазы.
      Но едва только граф де Шато-Мальи взглянул на него, как вздрогнул и вскрикнул:
      — Я знаю этот почерк!
      Вы его знаете! — вскрикнула в свою очередь Эрмина, почувствовавшая, что вся кровь прилила к ее сердцу.
      — Да, знаю, — проговорил он и, взглянув с состраданием на Эрмину, добавил:
      — Бедная вы женщина!
      — Вы знаете ту женщину? Кто она?
      Тогда граф де Шато-Мальи сообщил ей, что будто бы он знал эту женщину уже давно и что она принадлежит к разряду женщин самого распутного поведения.
      Граф подал оба письма, Эрмина сличила их и невольно побледнела.
      — Почерк действительно один и тот же, говорила она испуганным голосом.
      Де Шато-Мальи, казавшийся очень взволнованным или, по крайней мере, притворившимся таким, взял руку Эрмины, поцеловал ее самым почтительным образом и тихо сказал тоном самого глубокого участия:
      — Я прошу вас в вашем глубоком несчастье положиться на меня как на самого преданного вам друга, который один только может спасти вас и помочь вашему горю.
      И, сказав это, он опустился перед ней на колени и добавил:
      — Позвольте преклониться перед вами, как преклоняются перед добродетелью, преследуемой пороком.
      Эрмина слушала его, не отнимая от него своей руки. Она смотрела на него как на человека, которого само небо послало ей как покровителя.
      — Но прежде чем сказать вам, какой вы подвергаетесь опасности, — продолжал граф, — позвольте задать вам только один вопрос.
      — Говорите, — прошептала молодая женщина.
      — У вас дети?
      — Да, сын одного года.
      — Итак, во имя этого-то сына я прошу вас теперь надеяться на меня как на друга.
      Человек, говоривший эти слова, был молод и имел вполне честный, открытый вид, и он так благородно предлагал свою дружбу, что молодая женщина не могла не поверить ему и почувствовала особенное влечение к нему.
      — Я надеюсь на вас, — прошептала она.
      Тогда граф де Шато-Мальи почтительно отодвинул от нее свое кресло, как будто доверенность ее к нему поставила невидимую преграду между ним и ею.
      — Простите меня, — продолжал он, — если я позволю себе рассказать вам теперь для уяснения всего дела несколько подробностей холостой жизни.
      Эрмина не отвечала, приглашая своим молчанием продолжать разговор.
      Граф в нескольких словах рассказал ей тогда, что Топаза, то есть, по его словам, автор письма, принадлежит к кругу самых развращенных женщин, вся цель жизни которых заключается в разорении тех бедных молодых людей, которые имеют несчастье попадать в их сети. Затем он добавил, что и он был одним из таких несчастных, поддавшихся влиянию этой женщины, и что он был спасен благодаря двум своим друзьям, которые схватили его ночью и, посадив в почтовую карету, увезли его в Германию — почти за триста лье от этой женщины-минотавра, поедавшего его живым.
      Граф умолк и посмотрел на Эрмину.
      Молодая женщина была бледна, как статуя, и вся ее жизнь, казалось, сосредоточилась в ее взгляде и на словах графа.
      — Целый год путешествий и преданность моих друзей с трудом могли излечить от этой ужасной болезни, и вот, если верить почерку письма, в какие ужасные руки попал ваш муж.
      Две слезы скатились по щекам молодой женщины и капнули на руку.
      — Я буду повиноваться вам, — прошептала она, — как брату.
      — Прекрасно, — отвечал он, — таким образом я спасу вас. С этого дня я более здесь не должен показываться. Супруг ваш не должен знать, что я был здесь. Я должен быть для вас совершенно незнакомым.
      — Боже мой! — прошептала она испуганно.-Неужели я более не увижу вас?
      — Увидите, — отвечал граф. — завтра вечером, когда стемнеет, выходите из дому, нанимайте карету и поезжайте в Елисейские поля. Я буду ждать вас в конце аллеи лорда Байрона.
      Эрмина, по-видимому, была в нерешительности, и поэтому он, устремив на нее спокойный взгляд, спросил:
      — Взгляните на меня: разве я не чистосердечен?
      — Я пойду, — сказала она, слегка покраснев. Граф встал и, поцеловав руку, прибавил:
      — Верьте мне. Я спасу вас.
      Он сделал несколько шагов к двери, но затем воротился:
      — Ни слова об этом никому, даже вашей матери. Помните, что от этого зависит успех.
      — Будьте покойны, — отвечала она.
      Граф ушел, оставив Эрмину, погруженную в бездну мрачного беспокойства, но тем не менее доверчиво относящуюся к человеку, которого Вильямс, проклятый, поставил на ее пути.
      Граф де Шато-Мальи приезжал к Эрмине в фаэтоне, обыкновенно лишь с маленьким грумом.
      Молодой граф был немного взволнован сценой, разыгранной им с искусством даровитого актера. За неделю перед этим он, быть может, посовестился бы самого себя, но теперь… жребий брошен. Притом же он говорил, что в любовных делах цель оправдывает средства.
      В подобных размышлениях он подъехал к дому. Квартира его была в первом этаже, она отличалась богатством, но вместе с тем той простотой, которая сразу дает понятие о человеке мужественного и строгого характера. Все комнаты оклеены были темными или серыми обоями, на стенах развешаны картины Мурильо и Габека, позолоты и разных побрякушек почти нельзя было заметить, что доказывало, что граф не принадлежит к числу тех людей, которые желают выставить напоказ свое богатство.
      Прислуга графа состояла из грума-британца, старухи кухарки и арапа по имени Снежный Ком.
      Снежный Ком, отворив графу дверь, сообщил, что его ждет какой-то незнакомец.
      Граф спокойно вошел в залу.
      У камина сидел человек, одетый в узкие клетчатые панталоны, нанковый жилет и коричневый сюртук со стоячим воротником, на голове круглая прямая шляпа с небольшими полями. Одним словом, это был Артур Коллинс, тот самый, с которым мы уже познакомились на балу у маркизы Ван-Гоп и который был секундантом у виконта Камбольха на дуэли с Фернаном Роше.
      — А, наконец, — небрежно проговорил он, увидев входящего графа.
      — Здравствуйте, милорд, — обратился граф, садясь.
      — Ну, как дела? — спросил сэр Артур.
      — Все исполнено согласно вашим инструкциям, — ответил граф.
      — Письмо, которое я вам послал, вы показали?
      — Да, и представил очень нелестную картину моей мнимой страсти к этой также мнимой женщине, которую вы называете Топазой.
      Затем граф подробно рассказал описанную нами выше сцену.
      Сэр Артур слушал его с важным видом, по временам лишь кивая головой в знак одобрения. Наконец, когда граф начал рассказывать о страданиях, простодушном доверии и о легкомысленном предании себя Эрминою на его волю, на лице англичанина изобразилось живое удовольствие.
      — Да, дела ваши, милый граф, идут успешно, — проговорил он наконец.
      — Вы думаете?
      — Без сомнения. В этом, что вы ей рассказали, есть много правды.
      — И Топаза существует?
      — Конечно, потому что она писала.
      — И настоящее имя ее Топаза?
      — Нет, но это безразлично.
      — Однако мне приятно думать, что она менее опасна, нежели можно предполагать по сделанному мною портрету.
      — Ошибаетесь, вы еще далеко от истины.
      — Но в таком случае мы совершаем гнусное дело. Сэр Артур улыбнулся и устремил на графа неподвижный пытливый взгляд.
      — Вы шутите? — спросил он холодно.
      — Нисколько. Я начинаю даже жалеть, что заключил с вами условие.
      — Хотите уничтожить его?
      — Гм… — отвечал граф в нерешимости, — я не прочь употребить все усилия, чтобы понравиться молоденькой хорошенькой женщине, но быть участником разорения ее мужа…
      Сэр Артур пожал плечами.
      — Вы не в своем рассудке, — проговорил он после короткого молчания. — Заметьте, что не вы отдали г. Роше в руки этой женщине, вы не принимали никакого участия ни в ссоре, ни в дуэли, ни в похищении раненого.
      — Положим, что так, однако…
      — Следовательно, — продолжал англичанин, — разорение Роше вас не касается. Ваше дело — понравиться его жене, вот и все. Наградою за это будет дядюшкино наследство, которое у вас отнимут, если я откажусь помочь вам. Впрочем, успокойтесь: Фернан Роше не разорится.
      — Вы обещаете мне это?
      — Не забудьте, что у него двенадцать миллионов.
      — Черт возьми! Я никак не предполагал, что он так богат.
      — Начинаете ли вы наконец понимать меня?
      — Почти.
      — Вы уже приобрели доверие и дружбу госпожи Роше. Надежда, что вы возвратите ей мужа, что вырвете его из рук этой ужасной женщины, заставит ее пренебречь всеми приличиями и обращаться с вами как с братом.
      — Но ведь я не возвращу ей мужа. — Вы возвратите его.
      — Я вас не понимаю, — проговорил граф изумленно. — Завтра вечером у вас будет свидание с нею, не так ли?
      — Да, к вечеру, на Елисейских полях.
      — Вы возвестите ей о возвращении мужа через три дня, не вдаваясь ни в какие подробности, и потребуете, чтоб она не расспрашивала его и не намекала ни на письмо, ни на Топазу.
      — А Роше возвратится?
      — Ну да.
      Но в таком случае все мои надежды рушатся.
      — Ах, да! Я забыл сказать, что он возвратится домой — неожиданно, прогнанный Топазою и влюбленный в нее до безумия, он придет к жене мрачный, в дурном настроении духа, одним словом, в таком виде, который характеризует мужа, влюбленного в другую женщину.
      — Что же из этого выйдет?
      — О! Вы слишком любопытны, — отвечал сэр Артур. — Ваше дело исполнить в точности мои инструкции, и будьте уверены, что через месяц госпожа Роше будет обожать вас и, что еще важнее, ваш дядюшка откажется от женитьбы на вдове Маласси и не лишит вас наследства.
      После этих слов Артур Коллинс распростился с графом и вышел.
      Он сел в наемную карету и велел везти себя в предместье Сент-Оноре, к виконту де Камбольху, где, переменив свой костюм, он должен был превратиться в кающегося грешника, в виконта Андреа — правую руку Армана де Кергаца, начальника полиции, старающегося открыть и уничтожить вредное общество червонных валетов.
      Тайны, открытые Эрмине графом, повергли несчастную женщину в отчаяние. Напрасно утешал он ее, напрасно уверял, что все кончится благополучно: несчастная Эрмина видела только одно — измену любимого ею мужа.
      Трудно описать, как страдала эта несчастная женщина в продолжение последующей ночи и другого дня. Но тем не менее она сохранила обет молчания и ни с кем не делилась своими страданиями.
      Следующая ночь и день прошли для нее без всяких радостных утешений. У нее было только одно порывистое желание — увидеть поскорее графа де Шато-Мальи, который накануне высказал ей столько чувств преданности, что она стала считать его своим вернейшим другом.
      Когда наконец стемнело, Эрмина тайком, как беглый преступник, выбежала из своего дома, дошла до площади Гавр, села в фиакр и велела ехать на Елисейские поля.
      Конечно, ни одно свидание не было так предосудительно, как то, на которое ехала эта несчастная женщина. Но она ехала на это свидание для того, чтобы вырвать мужа из рук ужасной женщины. И, несмотря на все это, Эрмина в продолжение всего пути дрожала как осиновый лист. Зловещий голос говорил ей, что опасность, которой она подвергается, больше той, которую она хочет устранить.
      Фиакр наконец остановился.
      Эрмина, сердце которой сильно билось, бросила беспокойный взгляд вдоль аллеи лорда Байрона, но там никого не было. Граф заставил ждать себя, это была тонкая политика. Несчастная Эрмина ждала со страшным замиранием сердца более четверти часа. Он все не являлся.
      Наконец вдали показался всадник, ехавший крупной рысью.
      — Это он! — прошептала Эрмина, сильно вздрогнув. Это действительно был де Шато-Мальи.
      Быстро соскочив с лошади, он подошел к фиакру.
      — Ну что? — спросила Эрмина дрожащим голосом.
      — Со вчерашнего дня я сделал громадный шаг, — отвечал граф. — Я узнал, где ваш муж и где живет это отвратительное создание. Будьте уверены, что я возвращу вам вашего мужа, но позвольте мне увидеть вас послезавтра, так как сегодня я ничего еще не могу вам сообщить.
      Эрмина хотела было расспросить его. Он нежно поцеловал ее руку и сказал:
      — Не забудьте, что вы обещали повиноваться мне. Итак, прошу вас приехать сюда послезавтра, т. е. в воскресенье.
      После этого граф быстро сел на лошадь и поскакал. Эрмина, не узнав ничего утешительного, возвратилась домой еще печальнее и мрачнее.
      В продолжение двух дней Эрмина совершенно предалась своему ребенку, как бы стараясь найти спасение в материнской любви, точно так, как корабль во время бури старается скорее войти в гавань. Она прильнула к колыбели своего младенца так, как утопающий держится за спасительный канат.
      В воскресенье она явилась в назначенное время на свидание. Граф в этот раз не заставил ждать себя.
      — Радуйтесь, — воскликнул он, — ваш муж возвратится.
      Эрмина задрожала от радости.
      — В среду вечером он приедет домой, но умоляю вас об одном: не делайте ему никаких упреков и не произносите ни имени этой женщины, ни моего. Даете мне в этом слово?
      — Даю.
      — Благодарю! Прощайте.
      Озаренная надеждою, она возвратилась домой и стала считать минуты, оставшиеся до возвращения ее мужа.
      В среду вечером несчастная Эрмина сидела и, сильно взволнованная, смотрела лишь на часы, но проходил час за часом, пробило наконец полночь.
      Он не возвращался.
      Она снова пришла в отчаяние.
      В два часа ночи кто-то позвонил в отель.
      — Ах, это он, это он! — вскрикнула она с замиранием сердца.
      Она хотела встать, хотела бежать к нему навстречу, броситься в его объятия, но волнение не позволило ей даже сдвинуться с места, голос ее замер, дыхание остановилось… Она чувствовала, что силы ее оставляют, и она, разбитая, упала на диван в будуаре.
      Возвратимся теперь к Леону Роллану.
      Прошло около недели с тех пор, как Тюркуаза, под именем Евгении Гарен, явилась в мастерскую улицы св. Антония, где Вишня, по рекомендации ее мужа, дала ей работу.
      Этих немногих дней было вполне достаточно для того, чтобы собрать грозу над головою счастливого и мирного семейства, которое до сих пор охраняли любовь и труд. И все это произвел один чарующий взгляд мнимой работницы.
      Мы уже знаем, какой она произвела переворот в продолжение нескольких часов в сердце мебельного мастера.
      В продолжение почти целого дня Леон Роллан не мог дать себе положительно никакого отчета в испытываемом им смущении. Следующую за этим ночь он провел без сна, так прошло несколько дней, в которые Леон почти постоянно уходил из дому и вообще не занимался больше своими делами.
      Он уже почти не мог преодолеть своего увлечения и ходил как помешанный. Леон стал чувствовать необходимость уединения и потому каждый день после ужина находил предлог удалиться из дому. Так прошло еще несколько дней, а его увлеченье принимало все большие и большие размеры, так что он уже не стал находить себе дома ни малейшего покоя.
      Однажды вечером, сидя в своей конторе, он сообразил все и тогда же дал себе слово и обещание превозмочь себя и затушить свою страсть.
      Леон решился удалить Евгению Гарен из Парижа и с этой целью вздумал дать ей денег на дорогу.
      Итак, он вышел из своей квартиры и направился на улицу Шарон.
      У него в кармане была тысяча франков, которые он хотел подарить отцу Гарену с тем только, чтобы тот уехал поскорее из Парижа.
      Вдовы Фипар на этот раз не было в привратницкой, так что он поднялся прямо по лестнице до квартиры слепого.
      Леон позвонил.
      — Войдите, — ответил ему молодой голосок. Роллан вошел в каморку и очень удивился, увидев, что в ней не было старика Гарена. Евгения Гарен поспешила сообщить ему, что она должна извиниться перед ним в том, что они не решились сказать ему прямо того, что уже давно задумали сделать. По ее словам, старик Гарен был не в силах выносить больше тех благодеяний, которые делал для них Роллан, а потому и решился уехать в больницу.
      — А я, — докончила молодая девушка, — перееду завтра из этого дома.
      Эти слова поразили как громом Леона Роллана.
      — Вы… уезжаете… из этого дома? — проговорил он, как будто не расслышав сказанного.
      — Да, — ответила она просто, — я поступаю горничной в одно английское семейство, что делать, я буду, по крайней мере, помогать своему отцу.
      В продолжение нескольких минут Леон хранил гробовое молчание, но, наконец, зло взяло верх над добром, и порок остался победителем , над добродетелью.
      — Вы не уедете! — вскрикнул он. Она посмотрела на него с ужасом.
      — Почему?
      — Потому, — ответил он страстным голосом, — потому, что я люблю вас.
      И несчастный упал при этих словах к ногам демона-соблазнителя.
      Бедная Вишня!
      Вероятно, читатель помнит, как Фернан при свете фонаря прочел письмо Тюркуазы.
      Он был убит, уничтожен и поражен его содержанием.
      — О! Я отыщу ее! — воскликнул он и пошел неверными шагами куда глаза глядят.
      Он шел часа два и наконец вышел в улицу Исли.
      Тогда только он пришел несколько в себя и позвонил у своего отеля.
      Ему отворили.
      Фернан вошел и осмотрелся, в с дном только окне он заметил свет.
      Этот свет выходил из окна комнаты его жены.
      Фернан вздохнул и молча прошел дальше.
      Эрмина ждала его. Он вошел, и бедная женщина бросилась к нему с радостным криком:
      — Наконец, это ты!
      Эти горячие объятия, этот голос чистого сердца окончательно привели Фернана в себя и вывели из того нравственного оцепенения, в котором он находился.
      Он крепко обнял жену и поцеловал.
      — О, Эрмина, — проговорил Фернан, — боже, как я страдал и как ты должна была страдать.
      Молодая женщина уже начинала думать, что граф де Шато-Мальи солгал, как вдруг Фернан зажал ей рот и сказал:
      — Не правда ли, ты прощаешь меня?
      Он просил прощенья — следовательно, он был виноват.
      Эрмина молчала и смотрела на него.
      — Да, — продолжал он, — твой Фернан, ангел мой, любит тебя, твой Фернан, которому ты веришь, вел себя в это время как какой-нибудь ветреник, как ребенок… он забыл, что для него уже прошло время шалостей, что У него есть жена и сын, и оставил тебя одну на бале, одну — тебя, и пошел рисковать своей жизнью, которая ему даже и не принадлежала, и все это за одно неосторожно сказанное слово. Из-за глупой ссоры в карты я оставил тебя и пошел драться в два часа ночи!
      — Боже! Боже! — прошептала Эрмина, — я так и предполагала. Но… — продолжала она, глядя на него с глубокой любовью, — ты легко ранен?
      Она смотрела не него и, казалось, искала место, куда проникло лезвие шпаги.
      — Пустяки, — проговорил он, — простая царапина. Впрочем, я пролежал из-за нее целую неделю, так как у меня вследствие нее открылся сначала бред. Меня отнесли сам не знаю куда и тебе написал сам не знаю что. О! Все это какой-то фантастический сон, — прибавил он и дотронулся рукой до лба.
      Затем Фернан вскочил со своего места и подошел к колыбели сына.
      Можно было предположить, что он хотел избежать объяснений и прибегнуть к родительской нежности.
      Он взял сына на руки и осыпал его поцелуями.
      Ребенок проснулся и расплакался.
      Эрмина, как и всякая мать, слыша слезы своего ребенка, забыла собственное горе, ревность и муки и обратилась вся к нему.
      Тогда Фернан снова положил ребенка в постель.
      Если бы сэр Вильямс присутствовал при этой сцене семейного счастья, то и он бы усомнился в своем могуществе, увидев, как теперь возвратилось счастье под кров, откуда хотел его изгнать этот адский гений.
      Но вдруг Фернан вздрогнул и отшатнулся. Перед ним воскресло воспоминание старого… проклятый, гибельный, соблазнительный образ снова явился перед его глазами.
      Он невольно задрожал всем телом и побледнел.
      — Эрмина, — прошептал он, хватая свою жену за руку, — дай мне одно обещание!
      Она грустно взглянула на него и тихо сказала:
      — Говори.
      — Обещайте мне, — продолжал Фернан, — не расспрашивать меня никогда о том, что происходило в течение этих семи дней.
      — Обещаю, — проговорила она с глубокой покорностью.
      — И что ты никогда не будешь расспрашивать меня, — продолжал Фернан, — кто ухаживал за мной во все это время.
      — Обещаю, — повторила еще раз молодая женщина, поняв, что граф де Шато-Мальи не обманывал ее.
      — От этого зависит все твое счастье, — добавил Фернан и глубоко вздохнул.
      Дня три или четыре после этого Фернан делал неимоверные усилия, чтобы изгладить из своей головы образ Тюркуазы, но это не легко удавалось ему.
      На третий день поутру он, по обыкновению, уехал кататься верхом и не возвращался весь день. Наступила ночь, его все не было, и Эрмина напрасно ждала его. Ею овладело ужасное беспокойство.
      Вдруг послышался топот.
      — Это он! — подумала молодая женщина, бросаясь к окну.
      Действительно, это была его лошадь, но его самого не было.
      Эрмина вне себя выбежала во двор и узнала от комиссионера, который привел лошадь, что ему поручил доставить ее домой какой-то человек, который, сойдя с нее, пересел в коляску к молоденькой даме в голубом платье.
      Более он ничего не знал.
      При этом рассказе у Эрмины закружилась голова: она не сомневалась больше, что белокурая дама, о которой поведал посыльный, приведший лошадь, была не кто иная, как та низкая тварь, которая похитила у нее сердце ее мужа, и что Фернан снова попался в руки этого минотавра. Она приказала подать карету и, не помышляя даже о том, что поступает неосторожно, села в нее и приказала кучеру ехать на улицу Лаффит, № 41.
      Прелестная и добродетельная Эрмина вспомнила про графа де Шато-Мальи и, не рассуждая, что ехать к нему открыто, в десять часов утра, значит скомпрометировать себя навеки, бросилась к нему, предполагая, что он поможет ей еще раз отвратить опасность и спасти ее от грозящего ей несчастья.
      В то время как ее карета остановилась у подъезда графа и Эрмина выходила из нее, из ворот отеля графа де Шато-Мальи выехал фиакр, в котором сидел сэр Артур Коллинс.
      Он узнал Эрмину, и на его кирпичном лице появилась гнусная, мерзкая улыбка.
      — Наконец-то, — прошептал он, — графу решительно везет.
      Но посмотрим теперь, как все это произошло.
      Фернан Роше, как мы уже знаем, поехал верхом кататься. Он долго ездил и уже хотел возвратиться домой, когда вдруг услышал сзади себя хлопанье бича и бряцанье почтовых колокольчиков.
      Обернувшись, он увидел почтовую карету, которая быстро пронеслась мимо него.
      Хотя экипаж ехал и очень скоро, но он все-таки успел заметить того, кто ехал в нем. Это была его прелестная незнакомка.
      Он вскрикнул от удивления, смешанного с испугом и радостью, и помчался вслед за каретой, которая уже успела скрыться в это время за углом улицы.
      Он хотел еще раз видеть ее. Она, вероятно, уезжала на долгое время из Парижа, это можно было предположить уже потому, что карета была нагружена чемоданами и дорожными баулами, а сзади нее сидели лакей и горничная.
      Она уезжала этого уже было довольно, чтобы Фернан отказался излечиться от своей болезни и забыть свою соблазнительницу. У него оставалась теперь только одна мысль, одно желание, одна цель: соединиться с нею.
      Его отель в улице Исли, его жена, сын, вся его тихая и приятная жизнь все сразу исчезло из его памяти.
      Карета опередила его и скрылась вдали, но он расспрашивал у проходящих о ней и достиг Адской заставы ровно через двадцать минут после того, как экипаж, за которым он гнался, переехал через нее.
      Прелестная незнакомка ехала по дороге в Орлеан.
      Фернан, не задумываясь, пустил свою лошадь в галоп, но карета неслась с ужасающей быстротой, так что Фернану удалось нагнать ее только в то время, когда она въехала в маленький городок Этамп и остановилась у гостиницы «Золотой рог».
      Фернан подъехал к дверцам кареты.
      Тюркуаза увидела его и вскрикнула от удивления.
      Фернан провел с ней целый день и, будучи окончательно увлечен молодой женщиной, поклялся ей в любви и упросил ее вернуться с ним обратно в Париж. Тюркуаза прикинулась ему влюбленной в него и уверила его, что она убегает от любви к нему во Флоренцию.
      Карета быстро умчалась в Париж, куда и приехала ночью. Забывчивый Фернан и не подумал о том, как должны были беспокоиться о нем дома и в каком отчаянии должна была находиться его жена. Он не спросил у своей спутницы, куда она везет его.
      Экипаж быстро проехал по улицам Парижа и, наконец, въехал в сад.
      На следующий день, лишь только появились первые лучи солнца, Тюркуаза распорядилась призвать комиссионера и приказала ему отвести лошадь в улицу Исли и передать Эрмине то, что так взволновало ее.
      Однажды вечером госпожа Шармэ возвратилась домой часов в пять и привезла с собой хорошенькую девочку лет четырнадцати или пятнадцати.
      Эта благотворительная дама была неутомима в исполнении своих обязанностей и почти каждый день спасала и вырывала у порока какую-нибудь бедную девушку.
      В этот день ей особенно посчастливилось, так как ей удалось спасти от порока целое семейство, состоящее из трех сестер-сирот. Старшей из них — двадцатилетней девушке — она доставила место камеристки в одном английском семействе, вторую из них — семнадцати лет — она поместила в один магазин шелковых изделий и, наконец, третью, которой было не больше пятнадцати, но которую уже пытался соблазнить один старый развратник-торгаш, Баккара взяла на время к себе.
      Баккара сидела со своей гостьей в своей комнате, как вдруг услышала звон колокольчика, раздавшийся во дворе.
      У нее не бывали так поздно, а потому это посещение, по ее мнению, было вызвано чем-нибудь особенным и не терпящим отлагательства.
      Госпожа Шармэ позвонила и приказала старой служанке присмотреть за девочкой.
      — Поди погрейся, дитя, на кухне, — сказала она при этом. — Женевьева сейчас сходит с тобою в магазин и купит для тебя белье и одежду.
      Девочка и служанка вышли через одну дверь, а через другую слуга ввел какую-то даму.
      Это была Вишня.
      Удивление Баккара было более чем сильно, когда она увидела перед собой свою младшую сестру Вишню, не выезжавшую почти никуда в сумерки. Но это удивление перешло в беспокойство, когда она разглядела хорошенько ее.
      Вишню нельзя было положительно узнать: она похудела, побледнела, и во всех ее движениях нельзя было не заметить глубоких страданий.
      Вишня бросилась на шею своей сестре и страстно обняла ее.
      — Я пришла к тебе, — проговорила она, — потому что я страдаю и не хочу довериться никому, кроме тебя.
      — Ты страдаешь! — воскликнула с беспокойством Баккара.
      Она осыпала ее поцелуями и, взяв с материнской нежностью за руки, посадила к себе на колени. Вишня залилась слезами.
      — Боже! — проговорила Баккара. — Неужели твой ребенок?..
      — О, нет, — ответила сквозь слезы Вишня.
      — Твой муж?
      Вишня не отвечала, но еще сильнее разрыдалась.
      — Леон болен?
      — Нет.
      Баккара стала догадываться, что произошла какая-нибудь домашняя сцена, и вскрикнула, как раненая львица.
      — О! Если только Леон позволил себе хоть сколько-нибудь огорчить мою милочку Вишню, то клянусь честным словом Баккара, что я сумею разделаться с ним!
      И при этом ее глаза заблистали, как молнии, и напомнили ту энергичную и смелую женщину, которая однажды вечером в доме сумасшедших чуть было не убила горничную Фанни.
      — Ах! — прошептала Вишня, — он не так виноват, как несчастлив… он сошел с ума.
      Бедная Вишня, удерживая рыдания и слезы, рассказала своей сестре, какая ужасная перемена совершилась с некоторых пор с Леоном, который перестал любить ее, сделался ей неверен, и им овладело какое-то странное безумие.
      Она рассказала, что вот уже целая неделя прошла с тех пор, как Леон бросил свою мастерскую, своих работников и жену и жил неизвестно где, почти не заглядывая домой и возвращаясь к себе только поздней ночью.
      Передавая все это сестре, Вишня рыдала и, наконец, созналась, что желает умереть.
      — Умереть! — вскрикнула Баккара. — Умереть? Тебе, дитя мое? О, я клянусь тебе, что открою ту недостойную тварь, которая похитила у тебя твоего мужа, я возвращу его тебе!
      Баккара снова прижала свою сестру к сердцу и поклялась еще раз возвратить ей привязанность ее мужа и заставить его устыдиться своего гнусного поведения. Послушай, — добавила она, — не хочешь ли ты остаться у меня и пока пожить со мною? Я буду так любить тебя, что ты, моя крошечка, перестанешь плакать и будешь почти счастлива.
      Говоря это, Баккара нежно улыбалась Вишне и старалась ободрить ее.
      — А ребенок! — воскликнула Вишня.
      — Ступай же и привези его поскорее сюда.
      — О, нет! — прошептала она, — он еще любит его, целует его, он приходит домой только из-за него. Он убьет меня, если я увезу ребенка, — добавила она с каким-то немым страхом.
      Так поезжай домой, — заметила Баккара, я приеду к тебе сегодня вечером, часов в девять.
      В то время, как Вишня собиралась ехать домой, во дворе снова раздался звонок, и почти вслед за этим доложили о приезде виконта Андреа.
      При этом имени Баккара невольно вздрогнула, а Вишня побледнела.
      Несмотря на раскаяние этого человека и на уверенность Вишни, что брат графа Армана де Кергаца сделался святым человеком, Баккара чувствовала всегда страх при встрече с ним. Когда он вошел, она невольно попятилась назад.
      — Госпожа Шармэ, — сказал он, — извините меня, что я пришел сюда так поздно. Арман пожелал, чтобы я увиделся с вами сегодня же вечером. Я должен сообщить вам несколько важных известий.
      — Прошу виконта садиться, — ответила Баккара. — Я сейчас же возвращусь к вам.
      Андреа молча поклонился и подошел к камину.
      Вишня вышла, Баккара проводила ее.
      Вдруг, в то время, как она проходила через обширные и мрачные сени, Вишня с живостью схватила руку сестры.
      — Ах! — вскрикнула она. — Какая мне сейчас пришла ужасная и странная мысль!
      — Что с тобою? — прошептала с беспокойством Баккара.
      — О, нет! Это невозможно!
      — Но… что с тобой?
      Нет, это просто безумие с моей стороны.
      Баккара чувствовала, что рука ее сестры дрожит в ее руке.
      — Да говори же! — проговорила она. — Говори же скорей, какая это мысль.
      — Послушай, — прошептала Вишня, — сейчас, когда вошел этот человек, сделавший мне так много зла…
      — Ну, что же?
      — — Мне вдруг показалось, что он и теперь… похитил у меня моего Леона.
      Баккара невольно вздрогнула.
      — Ты права, — заметила она, — эта мысль не может иметь места. Ты просто теряешь рассудок.
      Затем она в последний раз поцеловала Вишню в лоб и проводила ее домой.
      Но предположение Вишни, что виконт Андреа мог быть таинственной рукой, нанесшей ей удар, заставило Баккара затрепетать. К ней явилось во второй раз ужасное подозрение, что покаяние виконта неискренне. Она думала: неужели человек, униженный, обманувшийся во всех надеждах, человек, покинувший борьбу с той гордой улыбкой, которая должна была сиять в лице падшего ангела, в то время, как он летел в пропасть, человек, который явился вдруг, по прошествии нескольких лет, согбенный угрызениями совести, ведущий аскетическую жизнь… неужели этот человек принадлежит к числу страшных, неутомимых комедиантов? Не подвергся ли он снова, в последний раз метаморфозе для того, чтобы отомстить самым безжалостным образом? Г-жа Шармэ некоторое время стояла неподвижно, предавшись размышлениям.
      Затем она вошла в залу. Виконт Андреа все еще стоял перед камином, спиной к двери.
      — Извините, виконт, — проговорила Баккара, — я заставила вас ждать.
      — Я к вашим услугам, — отвечал он, поклонившись.
      — Прошу вас садиться, сказала она, указав на кресло.
      Виконт повиновался
      После короткого молчания Баккара наконец проговорила:
      — Виконт, открыли ли вы уже что-нибудь, касающееся червонных валетов?
      — Да, — отвечал он спокойно, — кажется, я уже ухватил одну из нитей интриг.
      — Ах, посмотрим, — сказала Баккара.
      Первые донесения полиции Армана неверно определили эту ассоциацию. Общество червонных валетов первоначально устроилось в квартале Бреда и состояло из нескольких женщин и нескольких предприимчивых волокит Сначала целью этого общества был исключительно торг любовными письмами, но впоследствии к этому торгу ассоциация присоединила еще различные виды этого промысла: так, например, какой-нибудь член общества заставлял какого-нибудь мужа, сбившегося с пути в квартале Бреда, представить его в свете, где он старался понравиться своим хорошеньким личиком какой-нибудь сорокалетней женщине, а любовница его старалась пленить ее мужа. Таким образом, и муж и жена попадали во власть плута и его любовницы.
      — Кто же начальник этого общества? — спросила г-жа Шармэ.
      — Женщина.
      — Кто она?
      — Позвольте мне прежде сообщить вам о несчастье, так как я пришел, собственно, для этого.
      Баккара побледнела.
      — Я хочу поговорить с вами о человеке, которого мы оба должны любить, так как провинились перед ним.
      Ах, проговорила Баккара, стараясь казаться спокойной, — не о г-не ли Роше вы хотите говорить?
      — Вы угадали, — сказал лицемер, вздохнув.
      — Боже мой! Что случилось с ним? Не болен ли он? Не умер ли?
      — Он попал в западню червонных валетов.
      — Это невозможно: Роше любит свою жену, — проговорила Баккара с видимым беспокойством.
      — Слушайте, — продолжал спокойно виконт/ — у г. Роше есть любовница.
      Эти слова поразили Баккара как громом. Сделавшись г-жой Шармэ, она навсегда отказалась от Фернана, но слова «у него есть любовница» мгновенно разожгли в Баккара чувство ревности. Она стала ревновать если не за себя, то, по крайней мере, за Эрмину.
      — Да, — повторил Андреа, — у Роше есть любовница, ее зовут Тюркуаза и… странным стечением обстоятельств она живет в улице Монсей, в вашем прежнем отеле.
      Баккара страшно побледнела и почувствовала, что готова упасть в обморок.
      Убедившись по молчанию несчастной женщины, что мщение удается, виконт тайно трепетал от радости, свойственной лишь палачу. Пытка бедной Баккара началась.
      Затем Андрёа подробно рассказал о дуэли; как Фернан, лишившись чувств, был перенесен к любовнице своего противника, как воспламенился, к ней безумной страстью, как возвратился — домой и как снова исчез.
      Баккара слушала слова виконта с притворным, но сжимающим сердце спокойствием.
      — Но, — проговорила она наконец, — что же тут может быть общего с червонными валетами?
      — Представьте себе, что один из моих агентов нашел распечатанное письмо. Оно лежало в кармане сюртука, вывешенного в магазине старой одежды.
      При этом виконт подал г-же Шармэ письмо следующего содержания:

      «Милая крошка! Артур продал оба твои письма. Его жена заплатила за них лишь шесть тысяч франков, да и то для этого заложила у тетеньки целую кучу безделушек. Но она обещала отпустить к тебе своего мужа. Ты поживишься от него. От меня ты можешь получить тысячу экю, остальное принадлежит кассе».

      — Письмо без подписи, — заметил виконт, — но взгляните — в углу стоит В и около него нарисовано сердце. Затем вот еще другое письмо, написанное тем же почерком.
      Он подал Баккара письмо, писанное Тюркуазой к Эрмине и подписанное Фернаном.
      — Итак, нельзя сомневаться, что Фернан Роше попался в руки червонных валетов. Они не разорят его, потому что он слишком богат, но они убьют горем несчастную жену.
      Баккара начала зорко наблюдать за лицом виконта, но оно было смиренно и печально.
      — Виконт, — проговорила она вдруг, — рассказанное вами для меня ужаснее еще тем, что моя сестра сейчас уехала от меня в слезах.
      Виконт выразил удивление с таким драматическим искусством, что зародившееся в Баккара подозрение тотчас же поколебалось.
      — Да, — продолжала она, — мне кажется, что участь моей сестры такая же, как и госпожи Роше. До сих пор муж ее был трудолюбивым и любящим мужем, но вот не далее как с неделю или две он совершенно изменился. У него, кажется, тоже есть любовница.
      Говоря это, Баккара не спускала с виконта испытующего взгляда.
      — По всей вероятности, — отвечал Андреа, — тут есть странное соотношение.
      — Виконт! — воскликнула вдруг Баккара, — извините меня, но сейчас зародилось во мне страшное подозрение. Послушайте, ведь мы можем все говорить друг другу, не правда ли?
      — Да, — отвечал виконт, вздохнув, — так как мы оба принадлежали к стаду заблудших овец.
      — Видя мою сестру в слезах и услышав ваш рассказ о несчастье, постигшем г-жу Роше, я начинаю подозревать в этом вооруженную силу для мщения.
      При этом она впилась испытующим взглядом в лицо виконта.
      Продолжайте, спокойно сказал Андреа, поняв значение этого взгляда.
      — Итак, мне показалось вдруг, что вы… человек который раскаялся, которого посетила милость божья, который ведет жизнь кающегося грешника… что вы… та тайно вооруженная ко мщению сила, которая…
      Баккара остановилась.
      — Позвольте мне, — сказал виконт после короткого молчания, взяв руку Баккара и поднеся ее к губам, — позвольте мне поцеловать бичующую меня руку. Сомневаясь в моем раскаянии, вы дали мне почувствовать, что бог еще не простил меня.
      Он не стал ни оправдываться, ни негодовать на несправедливое подозрение, он только глубоко вздохнул.
      — Ах, простите меня, виконт, за мое безумство, — проговорила она тотчас же.
      — Мой брат Арман будет ожидать вас сегодня вечером в своем отеле. Вы приедете?
      — Да, виконт. В котором часу?
      — В десять.
      Затем виконт встал, собираясь уходить.
      — Вы меня прощаете, не правда ли? — сказала Баккара, протягивая ему руку.
      — Дай бог, — прошептал он с печальной улыбкой, — чтобы мне было так прощено, как я прощаю вас. Прощайте, молитесь за меня, молитесь. Вы уже прощены, а молитвы кающихся всего скорее доходят до Христа.
      Затем виконт ушел, оставив бедную, женщину погруженной в глубокую задумчивость.
      Она угадала и была уверена, что сэр Вильямс производит громадные подкопы и воздвигает смелое здание на мнимом смирении и на полном и общем доверии, которое он сумел приобрести; она поняла, что только она одна может еще бороться с этим человеком.
      — Боже мой, — подумала она, — лишь бы де Кергац дал себе открыть глаза.
      Она отправилась в кабинет и написала записку следующего содержания:

      «Граф! Я полагаюсь на вашу честь мна вашу скромность. По прочтении письмо это немедленно сожгите и постарайтесь, чтобы ни г-жа де Кергац, ни виконт Андреа не знали о том, что я вам писала. Вы назначили мне свидание в десять часов. Примите меня в восемь. Я пройду с улицы Львов св. Павла, через маленькую дверь в садовую залу. Мне нужно сообщить вам вещи, которые только вы одни в целом мире можете знать. Вся надежда на вас.
Луиза Шармэ».

      Она послала это письмо через посыльного комиссионера, приказав вручить его самому графу.
      Спустя час комиссионер возвратился от графа с запиской следующего содержания:

      «Жду вас. Я был один, когда принесли ваше письмо, оно сожжено».

      Баккара наскоро пообедала, оделась в широкую черную шубу и, закрыв лицо густой вуалью, отправилась на вышеозначенное свидание.
      Минут через двадцать она постучалась у садовой калитки, ей отпер старый слуга, прошел с ней по темному коридору и затем ввел в небольшую залу, слабо освещенную лампой с матовым шаром.
      Баккара села на стул и, не поднимая вуали, стала ожидать графа. Прошло более двадцати минут — граф все не являлся. Она уже стала опасаться, не случилось ли чего с вмешательством сэра Вильямса. Но затем, усмирив свое беспокойство и изгнав на время воспоминания о Фернане, возбужденное вестями, сообщенными сэром Вильямсом, она с нетерпением стала ожидать графа.
      Наконец послышались скорые шаги, сначала по песку сада и затем по коридору. Это был граф.
      Он вошел в залу и запер за собой дверь. Баккара подняла вуаль.
      — Здравствуйте, моя дорогая, — проговорил граф, — как ваше здоровье?
      Он был страшно бледен и, видимо, взволнован.
      — Боже мой, воскликнула Баккара, что с вами, граф, что случилось?!
      — Ах, отвечал граф, я еще не могу опомниться от ужасных вестей, сообщенных мне братом Андреа.
      Он замолчал.
      Баккара вздрогнула от надежды, ей казалось, что какое-нибудь непредвиденное происшествие открыло ему глаза и что он уже стал смотреть на сэра Вильямса как на злодея.
      Посмотрим прежде всего, что произошло в отеле де Кергаца. Жанна Бальдер, выйдя замуж за графа де Кергаца, была совершенно счастлива. Наслаждаясь, с одной стороны, горячей любовью мужа, а с другой бесконечными радостями материнства, Жанна превратила отель де Кергаца в прелестное убежище, где она была счастлива вдали от всего света.
      Два ее друга Эрмина Роше и Вишня, с которыми ее соединяли так крепко ее прошлые несчастья и страдания, навещали ее. Одна из них привозила ей вести из большого света, другая просьбы и жалобы бедного класса, которые она по возможности старалась удовлетворить, рассыпая щедрой рукой благодеяния.
      Вообще графиня де Кергац мало выезжала в »свет и только в редких случаях оставляла своего мужа одного.
      Жанна чувствовала также материнскую привязанность к Андреа — этому преждевременному старику, сделавшемуся теперь безвреднее малого ребенка и обрекшему себя на такое жестокое покаяние за свои прошедшие преступления.
      Она каждый день на коленях умоляла бога возвратить спокойствие милому брату ее мужа и смягчить угрызения его совести.
      Жанна часто обращалась к Андреа с неподражаемой добротой и расточала перед ним множество ласк и внимания. Она часто умоляла его, чтобы он отказался от этой строгой жизни, и случалось так, что на ее доводы и просьбы Андреа вдруг заливался слезами, смиренно целовал край ее платья и тихо говорил: «Вы женщина, заставляющая невольно мечтать об ангелах, которые дозволяют нам веровать в милосердие божье».
      Зима в тот год была очень холодная, так что Жанна, просыпаясь по утрам и замечая на деревьях иней или снег, всегда горько сожалела при воспоминании о том, что Андреа спит на голом, холодном полу чердака, находившегося как раз под самой крышей.
      Однажды она вздумала зайти в комнату к Андреа, которого не было дома, и для этого заказала слесарю особенный ключ, с помощью которого она могла ежедневно в отсутствие Андреа входить к нему и отапливать его комнатку маленькой переносной печкой.
      Однажды она потеряла в его комнате шпильку с кораллом, которая выпала нечаянно из ее волос.
      Возвратившись домой, виконт сейчас же догадался, кто бывает в его комнате.
      — Ага, — пробормотал он, — теперь, я думаю, можно и не прятать моего дневника, в котором я по-своему описываю каждый день моей жизни.
      На следующий же день он, уходя из своей комнаты, не запер ящика своего стола и положил в него журнал. В этот день Жанна несколько замешкалась и пришла в комнату к Андреа только около четырех часов.
      Она, как и все женщины вообще, была любопытна, а так как ящик стола не был закрыт, она и вздумала заглянуть в него.
      Увидев книгу, она не устояла, чтобы не развернуть ее и не прочесть записок кающегося грешника.
      Она читала его исповедь и не могла оторваться от книги.
      Ей хотелось дочитать до конца. Граф Арман, оставшийся один в комнате маленького Армана, прочитав письмо от Баккара и не видя около себя своей жены, пошел на чердак Андреа.
      Дверь его комнаты была не заперта.
      Арман увидел, что Жанна сидит перед столом Андреа, облокотясь на руки, погруженная в чтение какой-то рукописи.
      Он позвал ее. Она не отвечала. Граф взглянул на нее и невольно отступил.
      Жанна была бледнее белой мраморной статуи. Две горячие слезы катились по ее щекам. Арман обнял ее — она вздрогнула, подняла голову и потом вдруг вскочила и вскрикнула.
      — Боже! Я думаю что я схожу с ума.
      Голос ее изменился, а глаза как-то странно блуждали.
      Она схватила Армана и мгновенно посадила на свое место.
      — Смотри… смотри… читай! — проговорила она. Арман повиновался.
      Он сел и начал читать. Прочитав заглавие и первые страницы, он почувствовал то же, что и Жанна. Им овладело страшное волнение, и его кровь застывала в нем по мере того, как он читал.
      — Ах, несчастный! — вскрикнул он, дочитав до последней страницы. — Теперь только я понимаю главную причину его раскаяния!
      Граф положил рукопись в стол, задвинул ящик, взял жену на руки и унес ее из комнаты, в которой дух зла еще раз восторжествовал.
      Вот это-то происшествие и было причиной того, что Баккара увидела его таким встревоженным и бледным.
      Граф де Кергац, конечно, не поверил Баккара, когда она сообщила ему, что виконт Андреа разыгрывает одну комедию и что под скромным платьем кающегося бьется подлое и злобное сердце баронета сэра Вильямса.
      Граф молча взглянул на нее и холодно сказал:
      — Вы помешаны!
      — Прощайте, граф, — сказала она. — В тот день, когда несчастье придет в ваш дом, тогда вы только сознаетесь, что я говорила правду. Я явлюсь к вам. Явлюсь защитить вас.
      — Боже! — шептала Баккара, выходя из отеля графа де Кергаца. — Дай мне силы спасти их всех. Когда я называлась еще Баккара, в то время, когда я была потерянной женщиной, я восторжествовала однажды над этим демоном. Теперь, боже, я возвратилась к тебе, и ты не оставишь меня!
      В то время, как Баккара уходила от графа де Кергаца, баронет сэр Вильямс находился у своего молодого друга виконта де Камбольха.
      Сэр Вильямс курил сигару и, казалось, наслаждался совершенным счастьем.
      Дядя, — проговорил Рокамболь, — вы, право, удивительный человек.
      — Ты это находишь, племянник?
      — Вы один только можете вести так дело.
      — О каком ты говоришь деле?
      — Да хоть бы о том, как вы рассказали Баккара и вашему филантропу-братцу половину всего нашего плана.
      — Конечно, — проговорил, улыбаясь, сэр Вильямс, — я недурно это устроил, и главное, очень смело.
      — Вы сказали графу де Кергацу, что Фернан Роше находится, конечно, по вашему мнению, в руках червонных валетов?
      — Да.
      — Потом вы пошли еще дальше, показав записку Тюркуазы, написанную сегодня утром под вашу диктовку и найденную будто, бы в старом платье в магазине.
      — Да, племянник, я сделал и это.
      — Вы не остановились и на этом и отправились сообщить Баккара, что ее бывший любовник ушел от своей жены и находится у Тюркуазы.
      — Да, и это верно, — прервал его сэр Вильямс, — и я даже от души потешился, — потому что бедняжка вытерпела здоровую пытку, которая могла бы даже насмешить любого китайского мандарина.
      — Затем, — продолжал Рокамболь, — вы сказали госпоже Баккара тот же спич, какой вы преподнесли и добродетельному графу де Кергацу.
      — Верно.
      — Ну, дядя! Говоря по правде, это очень мило, но опасно.
      — Ты находишь, племянник?
      — Да.
      — Ну-с, так докажи же свои слова, — заметил сэр Вильямс тоном профессора математики, приглашающего ученика разрешить трудную задачу.
      — Я нахожу, дядя, что вы поступили необдуманно.
      — Докажи.
      — Во-первых, вы сказали правду, следовательно, навели графа на след, который он искал.
      — Ну, потом?
      — Затем вы сделали Тюркуазу поверенной в нашем тайном деле.
      — Довольно! — прервал его баронет. — Мой любезный племянник, ты дурак!
      — Так ли это?
      — Конечно, бессмысленный дурак.
      — Следовательно, Тюркуаза… Маласси… де Шато-Мальи?
      — Ровно ничего не знают, болван.
      И при этом сэр Вильямс рассказал ему в нескольких словах истинное положение дела.
      — Дядя, — заметил еще раз Рокамболь довольно серьезно, — все это прекрасно, и теперь я не имею больше ничего против вашей гениальности.
      — В таком случае, — проговорил баронет сэр Вильямс, закуривая новую сигару, — так как время дорого, а проводить его в пустых разговорах — значит терять, то я и отдам тебе сейчас же мои приказания, и ты, конечно, доставишь мне удовольствие.
      — Какое же, дядя?
      — Исполнять их в точности вместо того, чтобы возражать мне, это будет проще и, главное, от этого дело пойдет гораздо успешнее и скорее.
      Рокамболь молча наклонил голову с видом глубочайшей покорности.
      — Завтра, — начал сэр Вильямс, — ты пойдешь к майору Гардену и отдашь ему этот пакет. В нем новые инструкции начальника.
      — Пойду, дядюшка.
      — Затем ты сядешь верхом на лошадь и отправишься в два часа в Булонский лес к павильону Эрменонвиль. Ты, конечно, наденешь изящный утренний костюм.
      — Отлично, — пробормотал Рокамболь. — Я напялю на себя…
      — Любезный мой виконт! — прервал его баронет, — вы употребляете иногда такие простонародные выражения…
      — Я не употребляю их в хорошем обществе, — ответил Рокамболь дерзко.
      — Мой племянник, ты дурак! — сказал баронет холодно. — Если бы я не принадлежал к хорошему обществу, ты никогда бы не был в нем.
      — Простите, капитан, я просто хотел пошутить.
      — Предполагаю, что это верно, — ответил спокойно баронет, — потому что я размозжил бы тебе голову, если бы ты на самом деле вздумал говорить дерзости.
      Сэр Вильямс сопроводил эти слова таким взглядом, что Рокамболь невольно вздрогнул.
      — Ну, слушай меня, — продолжал сэр Вильямс, — в два часа ты случайно встретишь коляску голубого цвета. В ней будут сидеть мужчина и женщина.
      — Кто же?
      — Тюркуаза и Фернан.
      — Хорошо.
      — Тогда ты подъедешь к ним, поклонишься учтиво Фернану Роше и посмотришь презрительно на женщину.
      — Понимаю.
      — т Ты скажешь тогда ему: милостивый государь, могу ли я рассчитывать на то, что вы меня узнали?
      — Черт возьми! Как ему не узнать меня — я-таки порядочно его проучил.
      — А Конечно, он ответит тебе утвердительно, тогда ты скажешь ему, что если ты перенес его после того, как ранил, в дом к своей любовнице, то единственно для того, чтобы не напугать его жены, а никак не для того, чтобы он стал ухаживать за ней, затем ты поздравишь его с успехом ухаживания за ней, скажешь, что только сегодня поутру узнал, что он — твой преемник, и удивишься, что он едет в коляске, купленной на твои деньги.
      — О, теперь, дядя, — вскрикнул Рокамболь, — вы не будете больше порицать мою прозорливость.
      — В самом деле?
      — Черт возьми! Очень естественно, что после такой сцены Фернан будет считать себя обязанным купить отель, заплатить за коляску, лошадей и заставить Тюркуазу возвратить мне драгоценные вещи и банковые билеты, которых я никогда не давал ей.
      — Это еще не все. Тюркуаза выедет из отеля, — продолжал Рокамболь, — наймет где-нибудь комнатку, возьмет для прислуги женщину с платою по одному луи в месяц, после чего Фернан, увлеченный подобной деликатностью, купит ей потихоньку маленький отель в двести или в триста тысяч франков да прикупит мебели тысяч на пятьдесят экю, да экипажей и лошадей на триста или четыреста луи и, конечно, поднесет все это благородной и добродетельной Тюркуазе, которой было ничего не нужно, кроме хижины и сердца Фернана. Итого, в первый же месяц полмиллиона, из которого отсчитают Тюркуазе сорок или /пятьдесят тысяч, что будет очень довольно для нее.
      Рокамболь казался восхищенным.
      — Дядя, — сказал он, — подле вас черт — мальчишка!
      — И я того же мнения, заметил скромно баронет, но ведь я еще не все сказал тебе: завтра вечером ты отправишься в Елисейские поля, на улицу Габриэль, № 16, в маленький новый отель. Там тебе отворит дверь лакей с лицом медного цвета и спросит, зачем ты пришел. Ты дашь ему свою визитную карточку и попросишь, чтобы тебе дали возможность увидеться с мисс Дай Натха Ван-Гоп.
      — С индианкой?
      — Да, с будущей маркизой.
      — Ну, что же я должен сказать ей?
      — Отдать вот это письмо. После этого ты подождешь ее приказаний. Заметь, что индианка говорит только по-английски.
      — Но ведь я-то только бормочу на этом языке. — Вполне довольно.
      — Все?
      Ну нет, так как я имею всегда привычку кончать тем, с чего бы надо было начать. Завтра поутру, перед тем, как отправиться к майору Гардену, ты велишь запрячь тильбюри и поедешь в улицу Рошетуар, № 41, ты увидишь там старого привратника с седыми усами, говорящего на ломаном французском языке. Он дает уроки фехтования. Ото единственный человек в Париже, который умеет нанести отличнейший удар, которому он выучился в Италии. Здесь он почти неизвестен. У меня нет времени научить тебя ему. Он выучит тебя в десять или пятнадцать уроков наносить этот удар.
      — А кто умеет хорошо наносить его?
      — Тот убивает своего противника.
      — А как называется этот удар? — спросил . Рокамболь.
      — Стопистольным.
      — Почему это?
      — Потому что ты заплатишь за первый урок пятьдесят пистолей да за последний еще столько же.
      — Стало быть, мне должно убить кого-то?
      — Да.
      — Когда?
      — Может быть, через две недели, а может быть, и еще позже.
      — Могу ли я знать? Совершенно бесполезно.
      — Ну пожалуйста.
      Изволь. Это, видишь ли, человек, на вдове которого я хочу жениться.
      Рокамболь невольно вздрогнул.
      — Отлично, — пробормотал он, — я вижу, дядя, что вы каждому воздаете должное по его заслугам.
      Сэр Вильямс встал со стула, надел шляпу и бумажные перчатки, принял смиренный вид и потупил скромно глаза.
      — Прощай, сказал он, я увижусь с тобой через два дня. У меня назначено в десять часов свидание с Арманом и Баккара.
      — Прощай, великий гений! проговорил подобострастно Рокамболь.
      Сэр Вильямс отправился пешком. Дойдя до Нового моста, он остановился и облокотился на его перила.
      Ночь была темная и холодная.
      — О, Париж, — подумал он, — ты решительно царство зла. Арман, Жанна, Фернан и Эрмина, вы сначала победили меня. Но вы теперь попались мне. Я держу вас в когтях. Ты, Арман де Кергац, умрешь. А ты, Жанна, полюбишь меня!
      В тот же час и по тому же месту ехал фиакр. В нем сидела женщина. Эта женщина разгадала этого демона и будет тайно следить за ним. С этих пор между ней и им началась скрытая, но великая борьба.
      До сих пор мы, так сказать, протянули только одни нити огромной интриги, которую сплел сэр Вильямс, а теперь мы переходим прямо к описанию самого действия и в силу этого будем иногда оставлять в тени двух главных героев этого рассказа, то есть сэра Вильямса и Баккара, составляющих между собой два враждебных принципа, ведущих друг с другом самую ожесточенную войну, а потому мы ограничимся просто описанием одних происшествий.
      Как мы уже знаем, Фернан, вернувшись в Париж, остался у своей соблазнительницы Тюркуазы, которая в несколько дней увлекла так несчастного Роше, что он окончательно обезумел и страстно влюбился в молодую очаровательницу. В это время он совершенно забыл об Эрмине и их ребенке и находился в каком-то чаду ее чарующей власти, мешавшем ему даже осмыслить свое положение.
      Как уже нам известно, Тюркуаза не хотела рассказывать Фернану про свою прошедшую жизнь. Все, что он мог узнать от нее, заключалось только в том, что она сказала ему, что была распутной женщиной до тех пор, пока не полюбила его.
      Фернан Роше ни о чем не расспрашивал.
      Тюркуаза хорошо поняла, что единственным средством покорить и привязать окончательно к себе этого человека, привыкшего жить с женой — прелестным, чистым, благородным и вполне возвышенным созданием, — было сделаться живой противоположностью.
      Тюркуаза была совершенно права. Тайна слабостей человеческого сердца именно и заключается в противоположностях.
      Она начала с того, что выставила Фернану всю непрочность их настоящего положения и в особенности любви.
      — Поэтому, — продолжала она, — я уже начертила и составила вполне план моего с тобой поведения. Друг мой, ты возвратишься сегодня же домой.
      Фернан вздрогнул как ужаленный и с испугом посмотрел на Тюркуазу.
      — Сегодня вечером, — начала она снова, — ты выдумаешь для твоей жены какую-нибудь причину, которая бы могла хоть несколько оправдать твое двухнедельное отсутствие. Ты будешь приходить сюда каждый день во всякую пору… не полный ли ты здесь властелин?
      Тюркуаза ласково провела рукой по голове задумавшегося Фернана.
      — Но покуда, мой милый друг, — сказала она, — воспользуемся последним днем нашей счастливой жизни. Погода прекрасна, я велю заложить карету, и мы поедем в лес кататься.
      В продолжение целого часа ловкая сирена окончательно настроила полупомешанного Фернана и довела его до такого положения, что он уже окончательно был не в состоянии мыслить о том, что он делает.
      Фернан был на все согласен. Эрмина пропала безвозвратно, так как ее муж согласился обманывать ее.
      В час Тюркуаза и Фернан сели в коляску и поехали в лес.
      Экипаж соблазнительницы проехал по Амстердамской улице через Гаврскую площадь и выехал в улицу Исли.
      Фернан невольно вздрогнул.
      — Мой бедный друг! — проговорила Тюркуаза насмешливо, — мне кажется, что было бы гораздо лучше, если бы я высадила вас теперь же здесь, около вашего дома.
      — Нет, нет, — прошептал он, — я люблю вас.
      Коляска быстро пронеслась в Елисейские поля, а оттуда в Булонский лес и увезла с собой женщину-вампира и ее жертву. Было два часа.
      В это же время Рокамболь, уже получивший особенные инструкции от сэра Вильямса, подъехал к павильону Эрминонвиль, где уже остановился экипаж Тюркуазы.
      Мнимый шведский дворянин находился всего в двух шагах от них. Он молча поклонился Фернану и бросил презрительный взгляд на молодую женщину.
      Фернан не мог не заметить того, что Тюркуаза мгновенно побледнела и нервно вздрогнула.
      — Боже! Что с вами? — прошептал он.
      — Ничего, ничего, — пролепетала она изменившимся голосом.
      Фернан посмотрел в сторону и тогда только заметил Рокамболя.
      Появление его, в свою очередь, смутило и Фернана. Рокамболь подъехал к коляске и разыграл ту сцену, которую сэр Вильямс предвидел заранее.
      Тюркуаза, конечно, притворилась глубоко смущенной и закрыла свое лицо руками.
      Фернан был бледен и взволнован, но выслушал ..молча виконта до конца.
      — Виконт, — наконец, сказал он, — мы, кажется, известны уже друг другу, так что наши объяснения были бы излишни.
      Виконт молча поклонился.
      — А теперь, — продолжал Роше, — позвольте попросить вас запомнить, что завтра, в этот же час, вы получите обратно все ваши вещи и все то, что принадлежало вам.
      — О, милостивый государь, — заметил небрежно Рокамболь, — не позволите ли вы мне оказать маленькую любезность этой даме?
      — Вы ошиблись, милостивый государь, — ответил гордо Фернан, — моя дама не принимает ничего без моего позволения.
      — Мне ничего не надо, — проговорила Тюркуаза, бросив на Рокамболя взгляд, полный ненависти.
      — Теперь, — продолжал виконт, — вы должны понять, что нам следует еще увидеться с вами. Наше знакомство, начавшееся так хорошо…
      — Должно иметь свои последствия, — добавил Роше гневным голосом. — Я совершенно согласен с вами и потому-то всегда и готов к вашим услугам, но это будет не ранее того времени, когда я освобожу мою даму от всяких отношений к вам. Это, конечно, будет сделано завтра же. Ну, а послезавтра я буду иметь честь представить себя в ваше распоряжение.
      — Тот, кто находится теперь перед вами, милостивый государь, — ответил . Рокамболь, — приехал только сегодня и собирался уехать завтра же «утром. Я смею предполагать, что это положение, в которое я был поставлен вами, дает мне право на некоторые преимущества, как, например, драться тогда, когда это будет возможно для меня.
      — Вполне согласен.
      — Ровно через неделю и в этот же самый час, так как я приеду поутру и буду иметь возможность успеть прислать вам моих секундантов.
      — Хорошо, — ответил Фернан, — итак, через восемь дней я буду ждать ваших секундантов.
      Виконт молча, , но любезно поклонился Тюркуазе, пришпорил свою лошадь и быстро ускакал.
      — Домой, — распорядилась Тюркуаза. Коляска повернула назад и помчалась. Фернан и Тюркуаза молчали всю дорогу.
      Когда экипаж остановился у крыльца, Тюркуаза выпрыгнула из него, поспешно взбежала в отель и скрылась в своем будуаре.
      Фернан последовал за нею.
      Молодая женщина упала на диван и залилась слезами.
      Фернан нагнулся к ней, взял ее за руку и тихо сказал:
      — Женни!
      Она вздрогнула и выпрямилась.
      — Уезжайте! Я не хочу более вас видеть!
      — Уехать… — повторил он с ужасом.
      — Да, потому что это в первый раз теперь я заметила, какое я ужасное и недостойное созданье. Уезжайте, потому что я люблю вас и сама сознаю, что недостойна вашей любви. Уезжайте! Умоляю вас!
      И при этом молодая женщина опустилась перед ним на колени, как бы прося о помиловании.
      — Вы, — продолжала Тюркуаза, — единственный человек, которого я любила и который позволил мне надеяться в продолжение нескольких дней, что и погибшая женщина может восстановить себя.
      Она была прелестна, говоря эти слова.
      Фернан стоял молча и любовался ее чарующим взглядом. Наконец он не выдержал и, взяв ее за руку, проговорил:
      — Женни! Вы были правы, говоря, что любовь восстанавливает женщину.
      Она печально покачала головой.
      — Да, вы были правы — продолжал он, — я не хочу знать прошедшего и желаю думать только о настоящем. Женни, забудьте все так, как я забываю. Женни! Я ничего больше не знаю, кроме того, что я люблю вас.
      Он обнял ее и прижал к своему сердцу.
      Но вдруг Женни вырвалась, она уже не плакала и сделалась холодна, решительна и полна гордого достоинства.
      — Друг мой! — проговорила она, протягивая Фернану руку г — Благодарю вас за ваше великодушие. Я люблю вас, Фернан, и люблю так же сильно и страстно, как бы вас любила женщина настолько добродетельная, насколько я порочна, а именно потому я и решилась расстаться с вами. Идите, друг мой, возвращайтесь в ваш дом, к вашей жене и к вашему сыну. Увы! я, быть может, лишила вас привязанности вашей жены. Прощайте, забудьте обо мне и не — презирайте. Если бы вы могли знать…
      — Я ничего не хочу знать! — отвечал Фернан решительно, я хочу знать только одно: любите ли вы меня?
      — О, да, отвечала она голосом искренности и отчаяния.
      — Я в этом уверен и поэтому никогда не решусь покинуть вас. Завтра вы отошлете этому человеку все, что вы получили от него: карету, лошадей, бриллианты, банковые билеты и даже купчую крепость на дом, за который ему тотчас же будет заплачено. Через неделю я его убью, — прибавил он, нахмурившись.
      — Друг мой, — проговорила Тюркуаза, устремив на него глаза, полные слез, — вы не подумали о том, что, живя с вами, я все-таки останусь тем, кто я и теперь.
      Фернан вздрогнул.
      — Останусь содержанкой, т. е. рабой, животным, вещью своего хозяина.
      — Вы дороги мне, в моих глазах вы никогда не будете…
      — Я буду ею в глазах света и, наконец, в своих собственных глазах, а этого довольно. Вы женаты и на мне жениться не можете, а потому прощайте, прощайте навеки!
      Фернан бросился на колени и стал рыдать, как ребенок.
      — Итак, — прошептала Тюркуаза, — вы не хотите расстаться со мной?
      — Нет, с жизнью скорей расстанусь!
      — В таком случае, если вы согласитесь исполнить некоторые условия… быть может, я соглашусь.
      — О, говорите скорей! Я на все согласен.
      — Друг мой! Прежде чем я упала в пропасть, в которой я нахожусь до сих пор, я была честной женщиной. В шестнадцать лет меня насильно выдали за дряхлого старика, который и был причиной моего нравственного падения. Он промотал все мое приданое, так что я убежала от него, я успела унести лишь десять тысяч франков — печальные остатки после кораблекрушения. Сумма эта, увеличенная процентами еще на две тысячи, у меня до сих пор в целости.
      — Так что же?
      — То, что я, умея вышивать по канве, могу зарабатывать по три франка в день, то есть тысячу франков в год. Это составит с процентами от капитала тысячу пятьсот франков. И как я буду счастлива, владея при этом любовью моего милого Фернана!
      — Ах, — воскликнул Фернан, — я никогда не допущу, чтобы вы, моя милая, так бедно жили!
      — Вы должны повиноваться мне, делать все, что захочет Женни!
      — Хорошо, — отвечал влюбленный. — Что же мне еще делать?
      — Отправиться домой, на улицу Исли.
      Фернан вздрогнул, вспомнив про несчастную Эрмину, которая, вероятно, уже оплакивала его как умершего.
      — Ты придешь ко мне завтра.
      — Но… — хотел было возразить Фернан.
      — Без всяких «но». Я так хочу! — сказала она повелительно и затем улыбнулась.
      Влюбленный не осмелился возражать и поэтому тотчас же удалился.
      — Наконец-то, — проговорила Тюркуаза. — Ну, теперь он положительно в моих руках и завтра же откроет для меня свою казну… О, мужчины, как их легко дурачить!
      Читателю следует припомнить, что г-жа Роше, увидев незнакомца, приведшего лошадь ее мужа, покрытую пеной, пренебрегла всеми приличиями и поехала к графу де Шато-Мальи, в котором она видела вернейшего друга.
      Сэр Артур известил графа заранее о скором посещении Эрмины, так как он уже знал, что лошадь Фернана отведена домой.
      В прихожей графа раздался звонок, и затем в комнату вошел лакей с докладом:
      — Неизвестная дама желает говорить с вами.
      — Проси ее сюда.
      Дама, покрытая вуалью, вошла.
      Граф притворился, что не угадывает, кто бы могла быть эта дама, и лицо его выражало глубокое удивление.
      Но когда лакей ушел и Эрмина подняла вуаль, де Шато-Мальи воскликнул:
      — Это вы? Вы здесь? Вы? Ах, извините меня, что я принимаю вас так… и в этой комнате… но я никак не мог думать.
      — Граф, — сказала Эрмина, садясь на стул, — я приехала к вам как к другу.
      — О! От души благодарю вас. Но, боже мой, что же такое случилось?
      — Он уехал, . — сказала Эрмина прерывающимся голосом.
      — Уехал! — воскликнул граф.
      — Да, вчера, в восемь часов. Он возвратился к этой женщине.
      Граф де Шато-Мальи счел нужным вскрикнуть от удивления и негодования.
      — Но это невозможно. Уехал, вероятно, не он, а она. Она должна быть сегодня на дороге в Италию.
      — Но в таком случае, — испуганно вскрикнула Эрмина, — и он уехал с ней!
      Придя в себя, Эрмина подробно рассказала графу о том, как привели домой лошадь, которую Фернан отослал с комиссионером.
      — Я поклялся быть вашим другом и возвратить вам мужа, — с жаром проговорил граф, — и я сдержу обещание. Если он уехал из Парижа с этой женщиной, я поеду за ним и заставлю его возвратиться.
      Эрмина смотрела на него взглядом, выражающим беспредельную преданность и доверие.
      — Вы подождете меня здесь час или два, пока я возвращусь. Я немедленно должен узнать всю истину.
      — Хорошо, — сказала Эрмина, озаренная надеждою. Граф позвонил.
      — Опустите вуаль, — проговорил он быстро. Эрмина повиновалась.
      — Жан, — обратился де Шато-Мальи к вошедшему лакею, — не принимать никого! Вели закладывать, скорей!
      Лакей ушел, а граф отправился в гардеробную — переодеться.
      Эрмина, оставшись одна, закрыла лицо руками и горько заплакала.
      Граф был в соседней комнате и, услышав раздирающие душу рыдания, был тронут ими, но лишь на минуту.
      Он вышел из гардеробной, одетый в утренний костюм, в котором заметна была некоторая небрежность.
      — Я не побегу, а полечу, — сказал он, целуя еще раз у Эрмины руку. — Я возвращусь через час.
      Граф ушел. Эрмина поняла свое положение и перестала плакать. Она находилась у мужчины. Этот мужчина — не отец ее, не муж, не брат и даже не родственник. Этот мужчина, которого она за неделю перед этим еще не знала, уже был так крепко связан с ее судьбой, что она находилась у него на квартире одна. Тогда только Эрмина вздрогнула и хотела бежать.
      Без сомнения, она считала графа честным дворянином, но Эрмина была женщиной и догадалась, что он любит ее. Она забыла на время, зачем приехала и для чего он оставил ее одну, ей захотелось поспешно уйти: она стала бояться, но если бы она ушла, увидела ли бы она когда-нибудь Фернана? Эта мысль вынудила ее остаться.
      Прошел час, в продолжение которого Эрмина, со свойственным всем женщинам любопытством, рассматривала обстановку комнаты, а также и мелкие вещи, лежавшие на столе.
      Вдруг она услышала стук подъезжающей к воротам кареты и задрожала, подумав, что это должен быть граф де Шато-Мальи, который скажет: «Он уехал».
      Действительно, это был он.
      — Ваш муж, — сказал торжественно граф, — в Париже. Она вскрикнула от радости.
      — Он в Париже, и я возвращу его вам.
      — Сейчас? — воскликнула она.
      — Нет, не сейчас, но завтра.
      Она опустила голову, и слезы, как капли росы, покатились по ее лицу.
      Граф стал перед нею на колени и нежно проговорил:
      — Бедная, как вы его любите!
      Этот нежный голос проник в сердце молодой женщины и заставил ее смутиться.
      — Он меня любит, — подумала она, — но я должна быть безжалостной.
      — Приезжая сюда, вы в глазах света поступили, быть может, неосторожно, однако, завтра в четыре часа мы должны увидеться опять здесь.
      — Я приеду, — отвечала Эрмина с покорностью.
      Возвратясь домой, Эрмина предалась мрачному уединенному размышлению. Она не смела делать никаких вопросов прислуге, не смела даже поделиться горем с матерью, потому что де Шато-Мальи, на которого она вполне полагалась, просил ее не доверяться никому.
      На другой день, в четвертом часу, Эрмина тайком вышла из дому, села в первый попавшийся фиакр и поехала в улицу Лаффит к де Шато-Мальи.
      Она позвонила трепетной рукой. На этот раз ей отворил сам граф, который удалил из дому всю прислугу, желая избавить Эрмину от неловкого положения.
      — Я могу, — сказал он, — сообщить вам до мельчайших подробностей о поведении вашего мужа.
      — Я слушаю вас. Говорите скорей.
      — Слушайте, — начал граф, — и будьте тверды. Эта ужасная женщина дала мне слово, что уедет из Парижа, и действительно, третьего дня поутру она отправилась в почтовой карете, но, к несчастью, на бульваре у церкви Магдалины она встретила Роше, прогуливающегося верхом. Увидев ее, он бросился за нею в погоню, и она снова возвратилась в Париж.
      — Вы видели ее? — спросила Эрмина, дрожа.
      — Видел, сегодня утром.
      — А его?
      — Рассудите сами, — возразил граф, — что это было бы неосторожно. Я мог бы сразу потерять влияние, почти беспредельное, которое я имею на эту женщину по причине знания ее ужасных тайн.
      — Итак… она… прогонит его?
      — Да. Сегодня вечером.
      — Он снова возвратится к ней, — печально проговорила Эрмина, — потому что он ее любит.
      Де Шато-Мальи встал пред нею на колени и печальным голосом произнес:
      — Ваш муж безумнейший, жалкий человек, если не любит вас. Будь я на его месте, я всю жизнь проводил бы, стоя пред вами на коленях.
      Эрмина вздрогнула и быстро отняла руку, которую граф держал в своих руках.
      Де Шато-Мальи понял, что не следует идти далее, чтоб не потерять ее доверия. Он встал и продолжал говорить спокойно:
      — Я уверен, что когда он ясно увидит бесчестность этой женщины, то постыдится самого себя, с раскаянием бросится пред вами на колени и будет просить у вас помилования.
      — : Ах! Если бы ваши слова сбылись! — проговорила Эрмина с радостной улыбкой.
      — Но отложим в сторону настоящее горе и поищем лучше средства защитить вас в будущем: дело идет о вашем ребенке.
      Эти слова заставили Эрмину вздрогнуть.
      — Состояние у вас громадное, — продолжал граф, — но тем не менее вы не должны позволять расточать его, ибо у вас есть сын.
      — Вы благородный человек, — сказала Эрмина, протягивая графу руку.
      — Я постараюсь доказать вам это. Ваш муж уже, быть может, будет дома, когда вы приедете. Притворитесь, что верите всему, что он будет говорить, будьте с ним кротки, ласковы, не делайте ему никаких упреков, и тогда Роше будет опять ваш.
      — Но ведь он любит эту женщину, — проговорила Эрмина с отчаянием.
      — Положим, что так, однако… любовь, основанная не на уважении, не может быть прочна. В самую минуту, как он узнает о всей подлости и низости этой женщины…
      — Но кто же откроет ему низость этой женщины?
      — Я, — с достоинством отвечал граф. — С вашей стороны нужно только мужество и решимость.
      — За это я ручаюсь.
      — Итак, прощайте. Я навсегда ваш неизменный друг. Скоро ли я буду иметь счастье видеть вас? — спросил он робким, дрожащим голосом.
      — Да, если только это будет нужно для Фернана, — отвечала Эрмина, слегка покраснев.
      Граф пожал ей руку, удержал вырывающийся из груди вздох и проводил ее до двери.
      Г-жа Роше возвратилась домой еще более встревоженной, чем была накануне. Отчего же это произошло?
      Она любила своего мужа, но, думая о нем, она не могла не думать о де Шато-Мальи. Эрмина доставила мужу громадное богатство, в продолжение четырех лет не переставала любить его ни на одну минуту, слепо доверялась ему во всем, а он самым бесстыдным образом променял ее на низкую, продажную женщину, которой принес в жертву семейное счастье, домашнее спокойствие и, может быть, будущность своего ребенка. Граф же, напротив, предался ей с полным самоотвержением, он сделался ее советником, другом, покровителем. Он не требовал от нее ничего и готов был страдать молча, лишь бы она была счастлива.
      Известно, что, когда женщина сознает нравственное превосходство человека, она очень близка к тому, чтобы полюбить его.
      Лакей Фернана стоял у подъезда и, увидев г-жу Роше, объявил, что «барин пришел домой».
      Сердце Эрмины страшно забилось; но не от радости, а от страха, что муж потребует у нее отчета о ее отсутствии.
      Она подошла к двери на цыпочках, едва держась — на ногах от слабости и внутреннего волнения.
      Она тихо вошла в комнату и увидела блудного отца, весело играющего со своим маленьким сыном. Он улыбался и казался совершенно спокойным. Эрмине показалось, что она видит сон.
      — Ах! Ты здесь, моя милая? — воскликнул Фернан, подходя к своей жене.
      Эрмина с неописуемой радостью бросилась в его объятия и в один миг забыла все свои муки и подозрения.
      — Ах, наконец я вижу тебя! — воскликнула она, трепеща от счастья.
      — Боже мой! Что с вами, мой друг? — сказал Фернан спокойно. — Уж не думала ли ты, мой любезный друг, что я исчез с лица земли?
      Слова эти привели Эрмину в недоумение; она не нашлась, что сказать, и лишь устремила нежный взгляд на своего мужа.
      — Правда, — продолжал Фернан, улыбаясь, — я отлучился из дому, не предупредив вас, любезный друг, и виноват в этом, но этого уже больше не случится.
      Эрмине эти слова показались искренним раскаянием.
      — Обещаете мне это? — спросила она наивно.
      — Обещаю, — отвечал он. — В самом деле, в эти десять дней я делал подряд две непростительные глупости: во-первых, дрался, как молодой мальчишка, которому нечего терять, во-вторых, необдуманно уехал за тридцать миль.
      — Ах, — сказала она наконец, — вы проехали тридцать миль!
      — Да. О, непростительное легкомыслие! Вследствие пари…
      Эрмина взглянула на него испытующим взглядом и задрожала, услышав из уст своего мужа такую наглую ложь.
      — Да, моя милая, — продолжал Фернан, — преглупое пари, за которое я мог поплатиться жизнью моей бедной лошади. Вообрази, я встретился с виконтом А… Ты, кажется, его знаешь, он ехал на английской призовой лошади. Он начал ее восхвалять, говоря под конец, что ни одна лошадь не может сравниться с нею. Я поспорил, и мы держали пари на двадцать пять луи. Мы поехали до Этампа. Я прискакал первый, но был совершенно разбит, так что проспал после этого тридцать часов. Вот и вся тайна моего отсутствия. Но я раскаиваюсь в этом, моя милая. По правде говоря, вы сильно беспокоились обо мне?
      — Нет, — сказала Эрмина с притворным равнодушием, — ведь я получила о вас известие через человека, который привел лошадь.
      — Ах, — проговорил Фернан, заметно смутясь, — вы видели его?
      — Да.
      — Что же он вам сказал?
      — Что вы в Этампе отдали ему вашу лошадь на сохранение.
      — И больше ничего?
      — Больше ничего. Фернан вздохнул свободнее.
      — Вообще, чтобы в будущем не заставлять вас беспокоиться, условимся, что вы будете мне заранее прощать эти глупости, если я буду поздно возвращаться домой или если даже…
      Он остановился, как бы не решаясь высказаться дальше.
      — Если даже… — повторила Эрмина.
      — Если даже совсем не приду, — докончил Фернан.
      — Как вам будет угодно, — отвечала она прерывающимся голосом.
      Эрмина еще до сих пор любила своего мужа, но — увы! — она перестала уважать его, ибо он обманул ее и собирался обманывать еще.
      Фернан Роше перестал любить жену и думал лишь о Тюркуазе.
      После того как Фернан по приказанию Тюркуазы удалился из отеля, она, одевшись в шерстяное платье, простые башмаки и маленький чепник Евгении Гарен, отправилась на улицу Шарон. Войдя в дом, где жил ее отец, она постучалась к привратнице.
      Увидев Тюркуазу, вдова Фипар (так звали привратницу) поспешно вышла к молодой женщине и, улыбнувшись, сказала:
      — Ах! Вы отлично сделали, что приехали.
      — Почему?
      — Потому что муженек бедняжки Вишни совсем помешался.
      Тюркуаза засмеялась.
      — Дайте ключ и затопите скорей камин, а то ужасно холодно.
      Привратница взяла ключ, висевший на гвозде, захватила связку дров и пошла вместе с Тюркуазой вверх по лестнице в третий этаж. Там они вошли в маленькую, весьма бедную комнатку, но которая, однако, была пышным салоном в сравнении с конурой, в которой жил отец Гарен с дочерью Евгенией и куда приходил навещать его Леон Роллан.
      Объясним эту перемену квартиры и слова привратницы «совсем помешался».
      Деятельность Тюркуазы имела двецели: в отеле Монсей, под именем Женни, она должна была завлечь и разорить Фернана. Затем, под видом работницы, дочери Гарена, должна была свести с ума Роллана, честного мужа прелестной Вишни.
      Расскажем, что произошло в продолжение короткого времени между Тюркуазой и Леоном Ролланом.
      Проведя несколько часов у молодой девушки, мастер осыпал ее уверениями в своей нежной любви. Евгения плакала и открылась Леону, что также его любит.
      Он возвратился домой, не помня себя от радости, и. подобно Фернану, начал обманывать свою жену. Двух женщин в одно время любить невозможно. Леон полюбил Евгению, следовательно, перестал любить Вишню.
      На другой день, вместо того, чтобы зайти прямо в комнату отца Гарена, он постучался к привратнице.
      — Не сдается ли здесь квартира внаем? — спросил он.
      — О, сдается, сударь, — отвечала вдова Фипар, — и преважнейшая квартирка, на третьем этаже?
      — Сколько комнат?
      — Две комнаты, кухня и одна темная комната.
      — За какую цену?
      — Триста франков.
      — Покажите.
      Привратница поспешно повела его на третий этаж и показала эту квартиру.
      — Хорошо, — сказал Леон, — я оставляю ее за собой. Спустя три часа квартирка эта была убрана скромно, но со вкусом, Леон издержал для этого тысячу франков. Затем он отправился к Евгении Гарен, которая в это время сидела за работой у своей маленькой чугунной печки. Он молча взял ее за руки и дрожащим голосом проговорил:
      — Простите меня, если вас побеспокою: я хочу показать вам квартиру, которая сдается в этом доме.
      Она посмотрела на него с притворным удивлением, как бы ничего не понимая. Он нежно взял ее за руку и повел на третий этаж.
      — Как вам нравится эта квартира? — спросил он.
      — Я думаю, что в ней живет особа, которая богаче меня, — сказала она, взглянув на него с простодушной улыбкой.
      — Ошибаетесь, это ваша квартира, дорогая Евгения.
      — Моя!? — вскрикнула она.
      — Простите меня, — проговорил он, вставая пред нею на колени, — быть может, я вас этим обижаю, но я не могу смотреть, как вы сидите наверху, в этом ужасном чердаке.
      — О! — воскликнула она, закрыв лицо руками. — До чего я дожила… какое унижение!
      Наконец, после долгих просьб влюбленного она согласилась поселиться в новой квартире и принять в подарок всю ее обстановку.
      С этой минуты началась для Вишни мучительная и безнадежная жизнь.
      В продолжение четырех дней Леон почти не сидел дома, с женой обращался весьма сухо, даже грубо. Он жил только для Евгении, мечтал во сне и наяву только о ней.
      На пятый день поутру Леон, по обыкновению, побежал на улицу Шарон и хотел уже на крыльях любви взбежать на лестницу, но его остановила вдова Фипар.
      — Господин Роллан! — закричала она, и на лице ее появилась насмешливая улыбка.
      — Что вам надо? — нетерпеливо спросил он.
      — Возьмите ключ. Какой ключ?
      — От квартиры мамзель Евгении.
      — Разве она ушла со двора?
      — Да.
      — В восемь часов утра?!
      — Нет, гораздо раньше… лишь только немного рассвело.
      — Куда же она пошла?
      — Не знаю.
      Леон взял ключ и, мучимый дурным предчувствием, отправился наверх. На столе в столовой он нашел письмо, которое прочел жадным взором. Оно состояло лишь из нескольких строк:

      «Мой друг! По непредвиденным причинам, которых я не могу вам сообщить, я должна разлучиться с вами на день или два, но мы вскоре опять увидимся. Я люблю вас.
Евгения».

      Письмо это сразило Леона: он сел, облокотился на стол, закрыл лицо руками и заплакал, как осиротевший ребенок. В таком положении он просидел более часа.
      Он заходил днем, заходил вечером и на другой день — Евгения не возвращалась. Леон провел эти два дня в страшных мучениях, ему приходила даже мысль о самоубийстве, но слова «я люблю вас» его подкрепляли.
      На третий день около четырех часов он опять пришел, но Евгения все не возвращалась.
      Спустя десять минут после его ухода, она приехала. Севспокойно за свой рабочий стол, она начала расспрашивать привратницу, которая разводила огонь в камине:
      — Что случилось? Расскажи-ка мне, моя милая.
      — Случилось то, что господин Роллан плакал, как маленький ребенок, думая, что вы влюбились в другого.
      — Когда он приходил в последний раз?
      — С четверть часа тому назад.
      — Хорошо; я думаю, он теперь не скоро придет, и я успею написать письмо. На всякий случай, Фипар, смотрите через окно, и если увидите, что он идет, — скажите. Я не должна ему показываться.
      Тюркуаза взяла перо и бумагу, подумала немного и начала писать:

      «Мой друг!
      Я обманула вас, мой бедный Леон, написав, что мы скоро увидимся. Я уехала с твердым намерением никогда с вами не видеться. Прощайте навеки!»

      — Да, — сказала про себя Тюркуаза, — эти два слова имеют много силы. Мой почтенный покровитель будет от них в восхищении.
      Она продолжала писать:

      «Да, мой друг, мы не должны более видеться. Сохраним воспоминание о прошедшем, как о прекрасном сновидении. Друг мой! Я люблю вас, быть может, более, нежели вы меня, и если бы вы были свободны, ваша любовь была бы для меня земным раем, но вы женаты, вы отец, и как ни чиста и беспорочна была моя любовь к вам, я все-таки сделалась причиной раздора в вашей семейной жизни.
      Вот почему я бегу от вас. Помните о ваших святых обязанностях мужа и отца, а меня старайтесь забыть.
      Дай бог, чтобы и со мной случилось то же.
      Прощайте еще раз. Простите и забудьте.
Евгения».

      Она оставила письмо на столе незапечатанным.
      — Если он не лишит себя жизни до послезавтра, — подумала Тюркуаза, — то дойдет до того, что заложит обручальное кольцо, чтобы купить мне букет. О, мужчины, мужчины, какие вы слабые, жалкие создания!
      Затем она уехала.
      Спустя час явился несчастный Леон.
      — Ну, что? — спросил он у привратницы.
      — Она пришла.
      Леон вскрикнул от радости и хотел бежать по лестнице. Вдова Фипар удержала его за полу сюртука.
      — И опять ушла/ — сказала она, улыбнувшись. Он побледнел и задрожал всем телом.
      — Мадемуазель Евгения, кажется, разбогатела: она была одета как герцогиня, на ней была шляпка с перьями, — продолжала вдова, получившая от Тюркуазы приказание действовать подобным образом.
      — Вы с ума сошли! — проговорил Леон.
      — Она приехала в карете парой, с кучером в галунах.
      Леон не хотел больше ничего слушать — он пошел проворно в третий этаж.
      — Господин Леон, — крикнула ему вслед старуха, — я забыла вам сказать, что она была не одна. В карете сидел еще такой красавец!
      Леон промолчал.
      Дверь маленькой квартиры была отперта, огонь пылал в камине.
      Он надеялся, что привратница обманула его.
      — Евгения! Евгения! — крикнул он. Но квартира была пуста. Он нашел на столе незапечатанное письмо, взял его дрожащей рукой и стал читать.
      Вдова Фипар, стоявшая в это время на лестнице, услышала вдруг крик и глухой стук. Это был стук от падения тела на пол. Несчастный Леон упал без чувств.
      В то время, когда Евгения Гарен, или Тюркуаза, переодетая простой работницей, отправилась на улицу Шарон, наемная карета выехала из улицы Клиши и остановилась перед решеткой сада отеля Монсей.
      Из этой кареты вышла женщина, одетая в черное платье и с густой вуалью на лице. По ее скорой походке можно было заметить, что она молода. Она смело позвонила у решетки, как будто бы возвращалась домой.
      Когда ворота отворили, она быстро прошла через сад, к главному входу отеля.
      — Эта дама, — проговорил лакей Тюркуазы, — пришла сюда, как к себе в дом.
      — Мадам Женни живет здесь?
      — Здесь, — ответил бесцеремонно и почти дерзко лакей.
      Посетительница была одета просто, и главное в трауре, и этого уже было вполне довольно, чтобы вызвать дерзость лакея, служащего у женщины такого разряда, как Тюркуаза.
      — Здесь, — повторил он не менее нахально, — но ее тут нет.
      Она подняла свою вуаль и сказала повелительно:
      — Проводите меня в залу, я подожду. Лакей остолбенел.
      Баккара прошла мимо него и, войдя в залу, бесцеремонно села у пылавшего камина.
      Затем она подала лакею свою визитную карточку и сказала:
      — Когда ваша барыня вернется домой, то вы скажете ей, что я жду ее.
      Лампа, стоявшая на камине, бросала свет на лицо говорившей эти слова, а могущественная красота ее окончательно смирила дерзость лакея.
      — Она ушла со двора? — спросила Баккара, устремив на лакея свой зоркий взгляд, не допускавший лжи.
      — Точно так, сударыня.
      — Когда она вернется домой?
      — Через час.
      — Можете идти.
      Баккара повелительно указала на дверь. Лакей немедленно исполнил это приказание.
      Через час после этого вернулась Тюркуаза.
      — Сударыня, — сказала ей горничная, побежавшая навстречу своей барыне, — вас дожидается какая-то дама.
      Тюркуаза вздрогнула.
      Но вдруг в ее голове промелькнула вдохновенная мысль, она была почти гениальной женщиной.
      Тюркуаза несколько помедлила и вошла в залу, где сидела Баккара, погрузившаяся в воспоминанья прежних дней. Шум отворившейся двери вывел госпожу Шармэ из задумчивости.
      На пороге стояла Тюркуаза, одетая работницей, на ее голове был надет маленький белый чепчик.
      Баккара приняла ее за горничную и спросила:
      — Ваша госпожа возвратилась?
      — Возвратилась, — ответила Тюркуаза, подходя и кланяясь Баккара.
      — Скажите ей, что я жду ее.
      — Прошу извинить меня, — проговорила Тюркуаза, запирая дверь, — я явилась к вам в таком костюме, который заставил вас, вероятно, принять меня за горничную.
      Баккара удивилась и пристально посмотрела на Тюркуазу.
      — Я — Женни.
      — Вы?
      — Да, меня зовут также и Тюркуазой.
      — Ах, — заметила Баккара, — так это вы и есть Женни.
      — Это я, — ответила Тюркуаза с кроткой улыбкой, удивившей Баккара.
      Она ожидала, что Тюркуаза будет говорить с ней с гордым и даже дерзким видом.
      — Мне передали вашу карточку, — добавила Тюркуаза, — и хотя я имею честь видеть вас в первый раз, хотя ваше имя совершенно не известно мне, но я прошу вас быть вполне уверенной, что я готова служить вам.
      — Вы правы, — ответила Баккара, встав со своего места и против воли выказав красоту своего гибкого стана, — действительно, вы никогда не видали меня, и имя», выставленное на моей карточке, неизвестно вам.
      Тюркуаза молча поклонилась — она имела достаточно времени, чтобы рассмотреть всю красоту своей гостьи.
      — У меня сперва было другое имя, — продолжала Баккара.
      — В самом деле? — заметила Тюркуаза, притворяясь так искусно удивленной, что даже сама Баккара поверила ей.
      — Это имя, к несчастью, имело очень печальную известность.
      Тюркуаза смотрела на нее внимательно, как обыкновенно смотрят на тех, кого окружает особенная таинственность.
      — Несколько лет тому назад, — продолжала между тем госпожа Шармэ, — меня называли Баккара.
      Тюркуаза невольно вздрогнула. Ей, дебютирующей грешнице, Баккара должна была казаться каким-то сверхъестественным существом, славе которого и высокому положению завидуют.
      — Как?! — вскрикнула Тюркуаза, — вы… вы… Баккара?
      — Да, я была ею, но теперь меня зовут госпожа Шармэ.
      Баккара невольно вздохнула.
      — Не ваш ли это дом? Не у вас ли я теперь нахожусь? — спросила Тюркуаза.
      Баккара внимательно наблюдала за ней.
      — Да, — продолжала молодая грешница, одушевляясь, — здесь все мне говорило об вас, и к тому же у меня целую неделю находился в услужении Жермен.
      — Мой кучер?
      — Да.
      — Он говорил много о вас… Вы были уже львицей, — продолжала Тюркуаза, — а я была еще тогда ребенком, но я уже так много слышала тогда о вас. Я хотела видеть вас! Ваш отель продавался, я и подумала, что, купив его, я наследую вашу славу. Мне хотелось, чтобы меня принимали за вас. Поэтому-то я и взяла к себе Жермена…
      Баккара слушала ее, улыбаясь. Тюркуаза так мило и ловко разыграла роль чистосердечной женщины, что лукавая Баккара едва не поддалась на обман.
      — Я уважала вас уже по слухам, — продолжала Тюркуаза, не переставая пожимать руку Баккара, — и оставила здесь все в том же виде, как это было при вас.
      — Вот как!
      — Все осталось так, как это было накануне вашего отъезда. Уборная, будуар, зала — вот эта комната…
      — А Жермен? — спросила Баккара.
      — Он рассказывал мне однажды, что вы как-то безжалостно разорили одного князя и что вы, славившаяся своей бессердечностью и холодностью, кончили тем, что полюбили…
      — Он вам это говорил? — проговорила Баккара изменившимся голосом.
      — И полюбили так, — продолжала Тюркуаза, — как можно любить только однажды в жизни, как можем полюбить только мы — женщины, обратившие любовь в ремесло. Разве это не правда?
      — Почти правда. А он говорил вам о нем? — спросила Баккара, заметно смутясь.
      Тюркуаза молча кивнула головой.
      — Что же он говорил?
      — Ах! — вскричала Тюркуаза. — Извините меня. Я безумная, я вонзила нож в ваше сердце.
      Сказав эти слова, это отвратительное создание, умевшее принимать все формы и надевать все маски, заплакало и упало на колени перед Баккара.
      Но Баккара растрогалась ненадолго и тотчас же овладела собой.
      — Но в чем же вы извиняетесь, дитя мое, — сказала она совершенно спокойно, — какое же вы мне сделали зло? И какую только глупую историю рассказал вам этот Жермен?
      Тюркуаза удивилась. Она живо приподнялась и отступила назад.
      — Итак, это неправда?
      — Что?
      — То, что рассказывал Жермен.
      — Посмотрим, моя милая, — сказала Баккара спокойно, — что он рассказывал вам?
      — Но ведь вы должны будете очень страдать, если это правда.
      — Ничего, говорите.
      Эти два слова Баккара проговорила коротко, но очень отчетливо.
      — Итак, — начала Тюркуаза, останавливаясь от нерешительности почти на каждом слове, — он сказал мне, что человек, которого вы любили… что этот человек — вор!
      У Баккара даже и бровь не шевельнулась.
      — И вы поверили.?
      — Он сказал мне, кроме того, что однажды утром его арестовали здесь и что вы тогда лишились чувств.
      Тюркуаза остановилась.
      — Ну, что же еще?
      — То, что, придя в себя, вы сделались точно помешанная, и с тех пор вас больше не видали.
      — Все?
      — Все. Только мне кажется, что я угадала сама остальное.
      — Посмотрим, что же было, по-вашему?
      — Мне кажется, что вы должны были воспользоваться вашим кредитом, чтобы спасти человека, которого вы так горячо любили.
      — Вы это отгадали?
      — Ах, — вскрикнула опять Тюркуаза, — так все это правда?
      — Почти все. Его действительно арестовали, но он был совершенно невиновен.
      Тюркуаза вздохнула гораздо свободнее.
      — И вы спасли его?
      — Да.
      — И вы были… счастливы?
      — Нет, — ответила Баккара глухо, — он не любил меня, потому что любил другую.
      — Следовательно, он оставил вас?
      — Я сама… Но скажите, моя милая, разве Жермен не сказал вам его имени?
      — Он только сказал мне, что это был баронет высокого роста. Имени его он не знал.
      — В самом деле?
      — О! — продолжала между тем Тюркуаза. — Еще несколько дней тому назад я восхищалась вами — прежней очаровательной Баккара, я хотела и старалась принять вас за образец… но теперь…
      Тюркуаза вздохнула еще раз и потупилась.
      — А теперь? Ну, что же? — спросила Баккара.
      — Я теперь восхищаюсь больше женщиной любящей, чем той, которая отличалась своим бессердечием.
      — Но почему же это, моя милая?
      — Потому что, — проговорила Тюркуаза вдруг изменившимся голосом, — потому что я, так же как и вы тогда, полюбила.
      Баккара устремила на Тюркуазу свой ясный и пытливый взгляд — взгляд, проникавший до самого сердца, но Тюркуаза сумела его выдержать.
      — В самом деле? Бедное мое дитя! — сказала Баккара. — Вы любите?
      Тюркуаза молча положила свою руку на сердце.
      — Послушайте! — тихо сказала она. — Я не знаю, что привело вас сюда, не знаю, чего вы хотите от меня, но, ради бога, , дайте мне время все высказать вам, потому что только одна вы можете понять меня и, быть может…
      — Что?
      — Дадите мне совет.
      — Я вас слушаю, мое дитя!
      Тогда Тюркуаза рассказала ей все, что мы уже знаем относительно того, как к ней перенесли Фернана Роше, как она ухаживала за ним, как выпроводила его, не умолчала о встрече в лесу и таким образом познакомила Баккара с тем, что произошло с Фернаном, начиная с его дуэли с виконтом де Камбольхом до последней катастрофы.
      — Что же вы хотите сделать теперь? — спросила ее ласково Баккара.
      — Вы видите мой костюм, — ответила Тюркуаза, — я тоже начала краснеть за свою прошлую жизнь и вспомнила про вас. Теперь Тюркуазы больше не существует, перед вами — Женни. Та Женни, которая наняла комнату за двести франков в год и хочет жить в ней трудами своих рук.
      — Вы… вы решились на это?
      — Да, — ответила она, — и если он любит меня… тогда, по крайней мере, никто не будет иметь возможности сказать, что я расточаю его состояние. Мне лично нужна только одна его любовь.
      Тюркуаза замолчала и принялась вздыхать.
      Баккара вдруг встала со своего места. Резким движением головы она откинула назад свою шляпку, из-под которой высыпались ее густые и блестящие белокурые локоны.
      В то же время глаза раскаявшейся развратницы блеснули молнией, и на ее губах появилась презрительная и гордая улыбка.
      Госпожа Шармэ превратилась в Баккара, в то отчаянное создание, которое когда-то привлекало к себе всю молодежь.
      Она имела громадное преимущество перед Тюркуазой, будучи красивой и многознающей женщиной.
      — Ты очень хитра, моя милая, — сказала она едким, насмешливым голосом, обвив ее своим молниеносным взглядом, — но ты забыла, что я Баккара.
      Это быстрое превращение смутило бы и поразило всякую другую женщину, но не белокурую Женни, молодую ученицу баронета сэра Вильямса.
      Баккара в эту минуту сияла смелостью, решимостью и энергией. При ней не было только кинжала, чтобы напомнить сцену в доме умалишенных, где она так ловко вынудила Фанни выдать ее тайну.
      Но надо сказать правду, что Женни была ей достойной соперницей.
      Она скоро оправилась и со спокойным, улыбающимся лицом приготовилась к битве.
      — Или вы помешаны, — сказала она наконец, — или вы находитесь под влиянием прилива крови к голове.
      — Вы ошибаетесь, моя милая, — ответила Баккара.
      — Или вы любите того же, кого и я.
      — Это последнее верно.
      Баккара говорила совершенно хладнокровно, и Женни поняла, с какой соперницей она имеет дело.
      Случается, что тишина бывает иногда страшнее бури. Женни в свою очередь замолчала и ждала, чтобы Баккара высказала ей свою волю.
      — Послушай, моя милая, — начала Баккара, садясь в кресло, — я сделала тебе честь, выслушав тебя, и за это, я полагаю, ты также доставишь мне удовольствие выслушать меня.
      — Прошу вас говорить, — пробормотала Тюркуаза.
      — Я старше тебя, моя милая, — продолжала Баккара, — а судя по тому, что тебе известна моя прошлая жизнь, ты можешь быть уверена, что я держу свое слово.
      Тюркуаза не забыла вздрогнуть и вообще обнаружить испуг.
      — Слушай же, — продолжала Баккара, — тот, про которого ты только что говорила, уверяя меня, будто бы любишь его, — любим мною уже четыре года, и для него-то я переменила образ своей жизни.
      Женни не преминула сделать движение удивления, смешанного с испугом.
      — Итак, я позволю себе допускать, что и ты любишь его… действительно любишь, но для этого нужно, чтобы ты доказала это.
      — Взгляните на мою одежду! — Это не доказательство.
      Тюркуаза подбежала к столу, живо открыла ящик его и сказала:
      — Вот, вот, смотрите.
      Она вынула при этом из ящика пакет, сорвала с него печать и положила перед Баккара все, что в нем находилось.
      — Вот, смотрите, — продолжала она, — вот купчая крепость на этот дом, купленный виконтом де Камбольхом, моим бывшим любовником, а вот и его дарственная запись, подписанная им же.
      — Далее? — заметила сухо Баккара.
      — Вот обязательство в сто шестьдесят тысяч франков, под три процента, а вот еще другое, приносящее мне шесть тысяч ливров дохода.
      — Что же это доказывает? — спросила Баккара.
      — Взгляните на адрес. Баккара взглянула и прочла: «Господину виконту де Камбольху».
      — Что же, ты хотела возвратить ему это? — спросила она.
      — Да, — ответила Тюркуаза, — вот прочтите это письмо.
      Баккара взяла у нее листок бумаги и прочла его:

      «Милый виконт!
      Простите меня за то, что я обманывала вас, но я все же слушалась больше сердца, чем думала о своих интересах.
      Сегодняшняя встреча выяснила мне то, что я должна теперь делать. Возвращаю вам все ваше и выезжаю из вашего отеля, который вы можете принять в свое владение хоть сейчас же. Прощайте.
Женни».

      — Неужели — вы сомневаетесь и теперь? — спросила Тюркуаза, смотря на Баккара.
      — Да, но постойте, объясните мне сперва еще одну вещь.
      И при этом Баккара вынула из своего кармана письмо.
      Это было то самое письмо, про которое сэр Вильямс, превращенный в виконта Андреа, рассказывал накануне, что оно было найдено в кармане старого платья. Оно было без адреса и назначалось женщине, сообщнице в торге любовными записками.
      — Вы узнаете это письмо? — спросила она.
      — Это мое письмо, — быстро проговорила она, — но каким образом оно к вам попало?
      — Это безразлично.
      — Признаюсь — я писала его.
      — Когда?
      — С полгода тому назад.
      — Кому?
      — Женщине, которой уже нет в живых.
      — Звали ее?
      — Генриетта де Бельфонтен, а также Торпилла.
      — Я знала ее, — сказала Баккара.
      — В то время, — прибавила Тюркуаза, — эта несчастная, я и многие другие были в страшной нищете. Жить ведь надо чем-нибудь, мы и устроили маленькую торговлю любовными письмами. Это предприятие вывело меня из нищеты, и когда я встретилась с виконтом, дела мои поправились.
      Чистосердечное признание Тюркуазы произвело на Баккара живое впечатление.
      — А это что? — спросила она, указав на нарисованное внизу сердце.
      — Я была другом Генриетты, она пустила меня в ход. Это сердце значило, что я люблю ее.
      Это объяснение рушило все предположения Баккара.
      — Одно из двух, — подумала она, — или она еще лукавее, нежели я предполагала, или она говорит правду.
      — Хорошо, — сказала Баккара, — прости меня, милая моя, и не будем больше говорить об этом письме.
      Она спрятала письмо в карман.
      — Теперь о Фернане, — продолжала она, — если бы он был беден, то возвращение подарков твоему виконту могло бы показать, что ты любишь его, но он богат, у него двенадцать миллионов, и ты уверена, что он даст тебе вдесятеро больше, чем стоят эти подарки.
      — Это правда, — сказала Тюркуаза, — но все-таки я люблю его.
      При этом она открыла другой ящик, вынула оттуда запечатанное письмо, адресованное на имя Фернана, и подала его Баккара.
      — Читайте, и вы, быть может, убедитесь в этом. Баккара вскрыла письмо и прочла:

      «Милый друг! Если ты принял предложенные мною сегодня условия и согласен любить меня в бедности, приходи ко мне завтра на улицу Бланш, № 17.
Женни».

      — Милая моя, — сказала Баккара, вставая, — я не знаю, какого ты происхождения и чем была в детстве, но о себе могу сказать, что в восемнадцать лет я была простой здоровой девкой и не побоялась бы любого мужчины.
      При этом она обвила нежную шею соперницы так, что последняя даже не могла испустить крика.
      — Видишь, — проговорила наконец Баккара, — что, если б я захотела, я могла бы удавить тебя как ребенка.
      Тюркуаза побледнела, но не упала духом.
      — Слушай, — продолжала Баккара, — я даю тебе минуту на размышление: ты любишь Фернана?
      — Да, — сказала Тюркуаза твердо.
      — Я тоже его люблю. Итак, одно из двух: или ты откажешься от него сейчас, или ты умрешь.
      — Я уже выбрала, — спокойно отвечала Тюркуаза.
      — Ты отказываешься?
      — Нет, убейте меня. Но знайте, что он меня любит и отомстит за меня.
      После короткого молчания Баккара сделала последнее испытание.
      — Вот что, друг мой, — сказала она, — я не убью тебя за то, что ты любишь Фернана, но убью, если ты откажешься повиноваться мне в продолжение часа.
      — Говорите.
      — Позвони и вели заложить карету. Тюркуаза повиновалась.
      Баккара взяла векселя, купчую крепость на дом, оба письма, к виконту и к Фернану, положила их в пакет и затем бросила в огонь.
      — Что вы делаете? — испуганно спросила Тюркуаза.
      — Жгу ненужные бумаги, — хладнокровно отвечала Баккара. — Поедем со мной!
      Спустя после этого пять минут обе женщины сидели уже в карете.
      — На улицу Бюсси! Скорей! — закричала Баккара кучеру.
      В четверть часа карета остановилась у ворот.
      Баккара провела Тюркуазу в свой кабинет, открыла конторку и вынула оттуда пачку банковых и процентных билетов на сто шестьдесят тысяч франков.
      В это время вбежала к ней с радостным приветствием маленькая жидовочка.
      — Позови, душечка, Маргариту, — обратилась к ней Баккара.
      Девочка убежала и возвратилась в сопровождении Маргариты.
      — Маргарита, — сказала г-жа Шармэ, — яуезжаю на два дня. Позаботься об этой малютке. Ты отвечаешь мне за нее.
      Затем Баккара и Тюркуаза сели опять в карету.
      — Теперь, — сказала она, — мы поедем к нотариусу — написать купчую крепость на твой отель.
      — Но ведь он уже не мой.
      — Он принадлежит виконту, но для него безразлично, получить ли обратно дом или заплаченные за него деньги.
      — Кто же купит отель?
      — Я.
      — Вы? — воскликнула Тюркуаза. .
      — Да. Я отказалась от света и от моей прежней жизни единственно из любви к Фернану. Пока я думала, что он любит свою законную жену, я не раскаивалась в этом, но, увидя, что он любит женщину, подобную мне, я решилась сделаться прежней Баккара.
      Карета подъехала к подъезду нотариуса.
      Купчая крепость на монсейский отель была совершена, и обе женщины вошли в залу отеля.
      — Теперь, — проговорила Баккара, подавая Тюркуазе перо, — пиши к виконту, что возвращаешь ему все подарки и сто шестьдесят тысяч франков за отель, проданный тобой прежнему владельцу.
      Когда письмо было окончено, Баккара положила в пакет вместе с ним сто шестьдесят тысяч франков, запечатала его и приказала лакею отнести его тотчас же по принадлежности.
      — Вы позволите мне написать несколько слов Фернану? — спокойно спросила Тюркуаза по уходе лакея.
      — Нет.
      — Почему?
      — Потому что я хочу, чтобы завтра он приехал сюда за тобой: я хочу сама увидеть, действительно ли он тебя любит.
      — О! — сказала Тюркуаза с уверенностью. — Вы в этом убедитесь.
      — Тем лучше.
      В это время вошла горничная.
      — Сударыня, — обратилась она к Тюркуазе, — комиссионер, которого вы требовали, пришел.
      За ней показался человек в голубой куртке, с черной бородой и плешивой головой.
      — Пойди с ним наверх, — сказала Тюркуаза, — и вели ему взять чемодан в моей комнате.
      Затем она надела шляпку и, прощаясь, протянула руку к Баккара.
      — Прощай, моя милая, — отвечала та, — и помни, что если ты разоришь моего или, вернее, нашего Фернана, я отыщу кинжал без ножен, который у меня где-то припрятан, и ножнами для него будет твоя грудь.
      Тюркуаза ушла и догнала комиссионера в саду. Комиссионер этот был не кто иной, как сэр Вильямс.
      — Честное слово, — проговорил последний, — вот силач-баба! Я видел, как она чуть тебя не задушила.
      — Как, вы разве были там?
      — Еще бы! Я часа два сидел в комнате подле залы, потом надел кучерское платье и возил вас к нотариусу.
      — Вы гениальный человек!
      — Друг мой! Она обещала убить тебя, если ты разоришь Фернана, а я обещаю изжарить тебя на сковороде, если ты мне изменишь.
      Баккара, оставшись одна, упала на колени и истерзанным голосом воскликнула:
      — Боже, прости меня! Но я должна его спасти… должна спасти всех.
      Баккара снова сделалась госпожой Шармэ.
      Рокамболь, или г. виконт де Камбольх, в точности исполнял инструкции сэра Вильямса.
      В семь часов утра он отправился в улицу Рошетуар, № 41 к привратнику, чтоб он научил его наносить стопистольный удар.
      Он вынул из кармана билет в тысячу франков, подал его профессору фехтования, сказав:
      — Я не люблю вдаваться ни в какие объяснения. Покажите мне, как нанести удар, и не старайтесь узнавать, кто я.
      Привратник поклонился и повел Рокамболя на чердак, превращенный в фехтовальную залу, где и дал ему урок. Отсюда Рокамболь отправился к майору Гардену, затем, как мы уже знаем, в два часа встретился с Фернаном в Булонском лесу.
      Молодой виконт возвратился в Париж и остановился на улице Габриэль, около небольшого отеля. По-видимому, здесь его ждали, потому что, как только он подъехал, человек отворил ворота и взял под уздцы лошадь, которую Рокамболь передал ему в то же время, как и свою визитную карточку.
      В конце коридора лакей отворил дверь, и виконт очутился в весьма странной комнате, по обстановке похожей на будуар султанши. На полу, устланном коврами, Рокамболь увидел широкую бархатную подушку, а на ней сидящую по восточному обычаю женщину. Цвет лица ее был смугло-золотистый, почти оливковый, лет ей было около тридцати. Она отличалась таинственной красотой, свойственной только этому племени. Костюм ее состоял из полупрозрачного платья яркого цвета, через которое виднелась шея, плечи, руки и нижняя часть обнаженных ног, на руках и ногах были надеты толстые золотые браслеты.
      Рокамболь подал ей письмо сэра Вильямса, она взяла «го и взглянула на надпись, глаза ее заблистали, она вдруг вскочила на ноги, и на лице ее вспыхнули все вулканические страсти Индии.
      Что произошло тогда между тропической девой и львом парижских бульваров — это тайна, но только потом Рокамболь поехал к маркизе Ван-Гоп, которая приняла его довольно любезно, предполагая, что он имеет какое-нибудь дело до ее мужа, к которому очень часто обращались по банкирским делам очень многие из знатных иностранцев.
      Рокамболь же, под видом виконта де Камбольха, дождался маркиза Ван-Гопа и, рассказав ему историю того, как Дай Нахта любила маркиза, а также и то, что он был влюблен в индианку, передал ему ее письмо, в котором она писала маркизу, что она отравилась и должна скоро умереть, а потому и просит его заехать к ней проститься.
      — Ступайте, — докончил Рокамболь, — сказала она мне, и попросите того человека, которого я любила, прийти проститься со мной, ибо я умру.
      Маркиз встал, он чуть не задыхался.
      Несколько минут собеседники молчали, но, наконец, маркиз заговорил первый, узнав от Рокамболя, что она отравилась соком плода манценило, поднял свою правую руку и, указав на кольцо, надетое у него на одном из пальцев, в которое был вделан камень голубого цвета, сказал:
      — Она будет спасена: этот камень расходится в воде и служит противоядием против яда манценило.
      — Она не умрет, — добавил маркиз, — клянусь вам. Затем он отправился вслед за виконтом де Камбольхом к Дай Натха.
      Дай Натха оделась так, что маркиз был сразу ослеплен ее туалетом.
      — Здравствуйте, братец, — сказала она по-английски, подходя к маркизу, — благодарю вас, что вы не отказали поспешить ко мне.
      Маркиз был глубоко тронут и нежно пожал ей руку.
      — Мне нужно поговорить с вами, — сказала она. — Я надеюсь, что вы не откажетесь уделить мне несколько минут времени. Мне бы хотелось сказать вам несколько слов.
      Маркиз молча наклонил голову.
      — Мой милый, — продолжала она, обращаясь к Рокамболю, — вы, верно, извините меня, если я вас попрошу оставить нас вдвоем.
      Рокамболь немедленно исполнил эту просьбу. Тогда Дай Натха взяла своего двоюродного брата за руку и посадила около себя на диван.
      — Вы знаете, друг мой, — сказала она, — как я вас любила. Вы были молоды, прекрасны, я хотела видеть вас для того, чтобы сказать вам, что, несмотря на то, что вы не исполнили своей клятвы, я вас любила в продолжение двенадцати лет и следила за вашей жизнью очами воспоминаний. Моя любовь, мой друг, походила на болезнь, но наступило время, когда чаша моего терпения переполнилась — это случилось сегодня. Я не имела больше сил влачить эту жизнь и отравилась.
      Она достала при этом флакон и подала его маркизу. Маркиз невольно побледнел: в этом флаконе оставалось не больше половины красноватой жидкости. Он взял ее за руки.
      — Я спасу тебя, моя милая, у меня есть синий камень.
      — Бросьте его, мой друг, я должна умереть. Жизнь без вас — моя смерть.
      Маркиз встал на колени.
      — А если бы ее не было, вы любили бы меня? — спросила она вдруг.
      — Я любил бы ее и мертвую, — ответил маркиз. Дай Натха вздрогнула.
      — Я от вас потребую сейчас клятвы, — сказала она, — я умирающая.
      — Я дам и сдержу ее.
      — Если я расскажу вам тайну, клянетесь ли вы повиноваться мне слепо?
      — Клянусь прахом наших отцов, Дай Натха.
      — А могу я задать вам еще один вопрос?
      — Да.
      — Что бы было, если бы ваша жена была неверна вам?
      — Ах! — вскрикнул маркиз.
      Тот, кто увидел бы теперь маркиза Ван-Гопа и кто встречал его в свете — спокойным и хладнокровным, — тот не узнал бы его теперь. Маркиз был страшен. Он сделался бледен и смотрел на Дай Натха, как какой-нибудь змей, очаровывающий свою жертву.
      Дай Натха улыбалась.
      — Убей меня, клятвопреступник, — сказала она — убей прежде, чем получишь доказательства, которые я обещала тебе.
      Маркиз вздрогнул — он вспомнил клятву, и его рука, поднятая над индианкой, мгновенно опустилась.
      — Говори, Дай Натха, — крикнул он с бешенством, — и докажи. Если ты только сказала правду — умрешь не ты, а она! И я не буду любить Пепу Альварес уже за гробом: я буду любить тебя тогда живой и женюсь на тебе.
      — Ты говоришь правду? — сказала она.
      — Да, но говори скорей!
      Индианка не потеряла своего спокойствия и отвечала:
      — Я выпила сегодня яд. Через восемь дней я умру. Ты только один можешь спасти меня.
      — Досказывай! Досказывай! — крикнул маркиз.
      — Ты поклялся, — проговорила она тихо и отчетливо, — так слушай же меня.
      Маркиз опустился в кресло, точно убитый, кинжал выпал из его рук.
      Дай Натха говорила голосом ужасной истины.
      — Если через семь дней ты не застанешь твою жену в чужом доме и у ног ее ты не увидишь мужчину, то ты дашь мне умереть.
      — И ты докажешь мне, что она виновна?
      — Докажу. Теперь помни свою клятву, так как ты обещал мне повиноваться.
      — Я буду повиноваться тебе.
      — Ты мужчина, — продолжала Дай Натха, — а мужчина должен всегда суметь скрыть в себе самые жестокие горести, мужчина должен иметь силу скрывать свои чувства и, наконец, мужчина должен, если только нужно, надеть на себя ледяную маску.
      По мере того, как Дай Натха говорила, черты лица маркиза принимали прежнюю ясность и спокойствие, а выражение его глаз сделалось холодно.
      — Поезжай домой, — сказала ему Дай Натха, — возвратись и жди. Помни, что для того, чтобы я могла предать в твои руки виновных, необходимо, чтобы они думали, что они находятся вне опасности.
      — Но одно только… его имя?
      — Какое имя?
      — Имя этого человека?
      — Теперь еще рано.
      — Хорошо, — проговорил холодно маркиз, — я буду ждать до назначенного дня, и когда настанет этот день, если ты сказала правду, — я убью ее, если же ты солгала, то умрешь ты.
      — Я не умру, — сказала она. — А ты будешь любить меня?
      — Буду.
      — А буду ли я твоей женой?
      — Клянусь прахом наших отцов.
      — Хорошо, Ван-Гоп, — сказала она. — Теперь до свиданья. Через семь дней мы увидимся.
      И при этом она подняла упавший кинжал и подала его маркизу.
      — Возьми, — добавила она, — и из любви ко мне убей ее этой игрушкой. Он был сделан для неё.
      Жестокая, зверская улыбка мелькнула при этом на лице индианки.
      — Прощай и уходи!
      Она отворила дверь, противоположную той, через которую он вошел, и пихнула его в коридор, где его схватил за руку какой-то человек.
      — Прощай! — крикнула еще раз Дай Натха. Маркиза повели по темному коридору и по узенькой лестнице, и, наконец, он очутился во дворе, откуда маркиз пошел, шатаясь как пьяный, как человек, перед которым исчезло и прошедшее, и будущее.
      Дай Натха возвратилась в залу к виконту Камбольху. Рокамболь во время своего жительства в Нью-Йорке научился говорить по-английски довольно бегло. Индианка села подле него и сказала:
      — Он ушел!
      — Как кажется, убежденным.
      — И ожидающим доказательств.
      — Он их будет иметь, — заметил хладнокровно адъютант сэра Вильямса.
      — Уверены ли вы?
      — Вполне.
      — Ведь от этого зависит моя жизнь, — заметила она спокойно.
      — От этого зависит выигрыш пяти миллионов.
      — Потому что, — добавила она, — если маркиза невиновна, я все-таки умру.
      — Как?!
      — Во-первых, он убьет меня.
      — Но… если бы он не убил вас… вы не приняли яд… я думаю, что тогда?
      — Нет, я приму его.
      — Зачем?
      — Потому что голубой камень, спасающий тех, кто выпил сок манценило, отравляет тех, кто не принимал никакого яда.
      — Черт побери! — пробормотал Рокамболь.
      — К тому же я решилась умереть, если он не будет любить меня и если мне нельзя будет сделаться его женой…
      — Вы будете ей, — ответил решительно Рокамболь. Тогда индианка вынула флакон, из которого была отлита половина жидкости, и выпила остаток до последней капли.
      — Теперь, — заметила она хладнокровно, поставив флакон на стол, — меня может возвратить к жизни только его любовь и голубой камень.
      — Вы будете жить, — сказал Рокамболь, который глубоко верил в гений сэра Вильямса.
      Баккара поместилась в своем прежнем отеле, причем ее первой заботой было отказать людям, служившим у Тюркуазы.
      Она оставила только одну горничную, думая, что, как бы ни была хитра Тюркуаза, а, вероятно, она чем-нибудь да выдавала свои тайны и себя, а следовательно, оставя ее, можно будет посредством золота купить у нее эти тайны.
      Баккара, однако, ошибалась.
      Сэр Вильямс предвидел все это и принял свои меры. Тюркуаза отказала своей горничной накануне, так что та, которая осталась у Баккара, не знала ровно ничего.
      Баккара провела ночь в ужасном волнении.
      Она ожидала утра, считала минуты, часы и не могла дождаться, скоро ли наступит другой день.
      В восемь часов она уже позвонила.
      — Вероятно, — сказала она, — скоро придет сюда г. Роше и спросит вашу бывшую госпожу. Вы проводите его в залу и попросите подождать.
      Она не ошиблась. Ровно в девять часов Фернан подошел к решетке сада.
      Его попросили в залу.
      — Барыня одевается и просит вас подождать, — сказала ему горничная.
      Роше был очень бледен и сильно взволнован.
      Он возвратился накануне домой с твердым намерением сознаться во всем перед женой, и мы видели, как он нагло лгал.
      Эрмина поняла с этой минуты, что ее достоинство супруги и матери повелевает ей держать себя в совершенном отдалении, поэтому, когда Фернан пошел со двора, она уже не спрашивала его, куда он идет.
      Роше пришел к Тюркуазе в сильном волнении, он решил не принимать жертвы, которую она хотела принести ему. Он составил план поведения. Он решил возвратить виконту де Камбольху все его подарки и сумму, заплаченную им за отель, после чего он хотел просить Тюркуазу принять этот отель в подарок.
      В зале все было в прежнем порядке, как и накануне, так что ничто не могло возбудить его подозрений, и когда он услышал в соседней комнате шорох шелкового платья, то был вполне уверен, что это Тюркуаза.
      Дверь отворилась. Фернан невольно отступил назад. Перед ним была не Тюркуаза, а госпожа Шармэ, или, вернее сказать, не госпожа Шармэ, не строгая женщина в чёрной одежде, не дама человеколюбивого общества, посвятившая свою жизнь на делание добра, но это была Баккара — да, Баккара, блистающая молодостью и красотой, Баккара, сделавшаяся прежней львицей, которую весь Париж привык встречать на Лоншанском гулянье в великолепной коляске, запряженной четверкой темно-серых лошадей. Баккара, казалось, помолодела лет на пять.
      На ней было надето прелестное утреннее полуоткрытое платье, не скрывавшее белизны ее плеч.
      — Здравствуйте, любезный, — сказала она развязным тоном.
      Ее черные глаза приняли прежнее соблазнительное выражение, а на губах явилась та очаровательная улыбка, из-за которой люди рисковали своей жизнью.
      Фернан молчал.
      — Вы не хотите дать мне руку?
      — Госпожа Шармэ! — прошептал потерявшийся Фернан.
      — Ошибаетесь, мой прекрасный друг, жестоко ошибаетесь. Я не госпожа Шармэ. Госпожа Шармэ умерла, а теперь здесь Баккара.
      И при этом молодая женщина подвинула ему стул.
      — Вы очень любезны, — продолжала она, — что пришли раньше всех поздравить меня с этой метаморфозой. Быть первым — очень умно, а в особенности в любви, мой милый, старшинство принимается всегда в уважение.
      — Вы сошли с ума! — проговорил Фернан.
      — Merci за комплимент, мой друг, мне стыдно, что я была дружна с вами. Продолжайте же… если вы для этого пришли в десять часов утра.
      Фернан находился в очень неловком положении.
      — Прелестнейший друг, — продолжала Баккара, — может быть, вы не ожидали встретить меня здесь?
      — Нет, — пробормотал Фернан.
      — Вы хотите сказать, что вы пришли к Тюркуазе? Фернан вздрогнул.
      — Может быть…
      — Тюркуаза выехала отсюда.
      — Что вы говорите?
      — Гм! Я снова купила свой отель, следовательно, ведь ей нужно же было уехать отсюда.
      Фернан опять вздрогнул.
      — Вы… купили?
      — Конечно! Да где же вы находитесь, что не знаете этого, мой любезный? Разве вы не знали, что этот отель принадлежал мне? Разве вы забыли, как гостили здесь у меня?
      Она посмотрела на него с насмешливым и вместе с тем благосклонным видом.
      — И вы снова купили его?
      — И заплатила, милейший, сто шестьдесят тысяч франков чистыми деньгами. Эти-то сто шестьдесят тысяч Тюркуаза и отослала виконту де Камбольху.
      При этом имени Фернан едва мог только удержаться и не выказать своего гнева.
      — Но что же это за шутка? — проговорил он.
      — Я не шучу.
      — Этот отель принадлежит вам?
      — Мне.
      — А ваш дом на улице Бюсси? Баккара как-то странно улыбнулась.
      — Гм! — заметила она. — Может быть, я уже продала его, и даже той же Тюркуазе.
      — Но, — добавила она через несколько минут, — я не хочу обманывать тебя, мой милый. Тюркуаза уже не имеет больше средств покупать дома, а покойная госпожа Шармэ владеет еще своим домом на улице Бюсси. Только к этому я могу еще добавить, что ее наследница Баккара, конечно, поспешит продать его.
      — Я вижу просто сон, — заметил Фернан.
      — Почему это?
      — Потому, что я не узнаю вас.
      Она молча, но пристально посмотрела на него. Прошло минуты две.
      — Неблагодарный! — прошептала она.
      — Нет, — проговорил он, — я не могу верить и не верю, чтобы госпожа Шармэ, женщина с сердцем и умом, чтобы эта добродетельная госпожа Шармэ…
      — Ее больше не существует, мой любезный.
      — Как! — воскликнул он. — Вы, которая вела в продолжение четырех лет примерную жизнь, вы, которую больные находили у своего изголовья, — вы хотите приняться опять за эту постыдную жизнь?
      Баккара расхохоталась и привела этим смехом Фернана в полное недоумение.
      — Голубчик, — сказала она, — если ты хочешь выслушать меня, ты не будешь больше так удивляться. Я расскажу только самую обыкновенную историю.
      — Я вас слушаю.
      — Когда-то и где-то была или, лучше сказать, жила одна гадкая развратная женщина, которая из глубины своей нечестивой жизни вдруг увидела частичку голубого неба и на этом небе звездочку. Это была звезда любви. Человек, которого она полюбила, был бедный чиновник, он любил бедную, честную и невинную девушку, на которой он женился.
      — Довольно, — прервал ее Фернан, — я теперь знаю, о ком вы говорите.
      — Погодите и не перебивайте меня.
      — Хорошо, — прошептал Фернан, потупив глаза. Тогда Баккара передала ему его собственную историю, сказав, что она уступила его честной, невинной и благородной девушке, а сама порвала" со своей прошлой жизнью. «Но вдруг, — продолжала она, — мне на дороге стала женщина, которая во всем гораздо ниже меня, и теперь я не хочу оставаться простой зрительницей».
      Фернан считал себя оскорбленным всем этим и ушел от Баккара, предварительно узнав, что Женни переехала в улицу Бланш, № 17.
      Когда он ушел, молодая женщина не могла удержаться от слез.
      — Боже! — прошептала она. — Я хотела возвратить его жене, думала образумить его и не могла заглушить биение собственного сердца!
      О слабость человеческая!
      И Баккара глубоко вздохнула.
      Через два часа после этого Баккара ехала по улице предместья св. Антония и приказала остановиться у подъезда мастерской Леона Роллана.
      Она быстро взбежала по лестнице и остановилась у дверей комнаты Вишни.
      Молодая женщина сама отворила дверь и бросилась в объятия сестры.
      — Ах, иди, иди, мой друг, — сказала она, — ты очень одолжила меня, что пришла навестить, потому что я сильно страдаю.
      Вишня была одна, так как мать Роллана ушла со двора.
      — Боже, как ты переменилась, — прошептала Баккара, садясь со своей сестрой в маленькой гостиной.
      Вишня глубоко вздохнула и тихо сказала:
      — О, моя жизнь — чистый ад. Баккара взяла ее за обе руки.
      — Надейся, — шепнула она. Вишня залилась слезами.
      — Но, — прошептала Баккара, — какое же он чудовище, если позволяет себе заставлять тебя так сильно страдать!
      — Нет, — ответила Вишня, — он и сам страдает, как какой-нибудь осужденный.
      — Ты говоришь, что и он страдает?
      — Ужасно, смертельно.
      — Разве он сошел с ума?
      — Да, с горя, что эта тварь не любит его. Она уже оставила его, — добавила она, несколько помолчав.
      — Она, сама?
      — Да.
      — Ах, так это еще лучше для тебя, так как, когда пройдет первое кружение головы, он возвратится к тебе. — Баккара нежно обняла свою сестру и страстно поцеловала ее.
      — Все проходит со временем, — продолжала она, — а в особенности любовь, если только она произошла в минуту безумия. Ты говоришь, что она его оставила?
      — Да. Уже три дня.
      — Ты вполне уверена в этом? Вишня утвердительно кивнула головой.
      — Так будь уверена, моя милочка, что уже близко то время, когда он будет на коленях просить у тебя прощения.
      Горькая улыбка показалась на лице Вишни.
      — Я уже заранее простила его и охотно бы согласилась быть несчастной, лишь бы только он не страдал. А он так страдает.
      Вишня при этом старалась скрыть свое волнение.
      — Боже! — продолжала она. — Если бы ты только могла видеть, в каком он отчаянии со вчерашнего дня. Он даже хотел ночью убить себя.
      Баккара удивилась.
      — Да, он хотел даже сегодня ночью броситься из окна, и когда я удержала его, то он был очень недоволен мной и крикнул: «Зачем ты удержала меня?»
      — Но разве ты забыл свое дитя? — сказала я тогда ему, и это-то напоминание о невинном малютке заставило его вздрогнуть. Он подошел к нему, поцеловал его и принялся плакать. Затем он поцеловал у меня руку и ушел, дав мне предварительно клятву в том, что он не лишит себя жизни. Сегодня утром он не говорил ни со мной, ни со своей матерью и все время целовал и играл с нашим ребенком.
      — Но почему же ты убеждена, что она оставила его? — спросила Баккара. — Разве он тебе говорил о ней?
      — О нет, — ответила, вздохнув, Вишня, — я узнала это из письма, которое я нашла сегодня на полу и которое он все время перед тем, как потерять его, страстно целовал.
      Сказав это, Вишня расстегнула свой корсаж и подала сестре листочек почтовой бумаги.
      Баккара взглянула на него и невольно вздрогнула.
      Она узнала почерк Тюркуазы.
      Молодая женщина поискала у себя в кармане и вынула из него записку, которую она старательно сличила с письмом, адресованным Леону Роллану.
      — Наконец-то, — проговорила она, — у меня находится ключ к нашей тайне.
      Ум Баккара как будто озарился ярким светом, и она более, нежели когда-нибудь, убедилась в подлости Андреа .и его участии во всех ужасах. Она уже не сомневалась больше, что женщина, околдовавшая Леона Роллана, была Тюркуаза. которая очаровала и увлекла Фернана Роше.
      Баккара все поняла и, конечно, не могла уже верить той сказке, которую рассказывала Тюркуаза о своей любви к Фернану Роше и о готовности ради него жить где-нибудь на чердаке, довольствуясь самым незначительным содержанием.
      Для Баккара теперь это было ясно как день, теперь только нужны были доказательства, а их-то и не было, так как сэр Вильямс умел уничтожать их все до самого последнего.
      Это письмо освещало все так, как молния освещает ночь, и, казалось, было написано огненными буквами, из которых составилось «сэр Вильямс».
      И теперь между сэром Вильямсом и ею должна была произойти беспощадная борьба; такая борьба, в которой малейшая оплошность могла бы стать смертным приговором доверчивому и неосторожному противнику.
      Баккара поняла, что ей нужно скрывать свою тайну и что ее не должны знать ни де Кергац, ни Фернан, ни даже ее сестра или кто-нибудь другой.
      И поэтому она ни слова не сказала Вишне и ограничилась только тем, что обняла сестру, поцеловала ее в лоб и тихо сказала:
      — Слушай меня хорошенько и верь моим словам, так как я клянусь тебе, что говорю тебе правду, — верь мне, что через две недели Леон успокоится и будет любить тебя по-прежнему.
      Вишня радостно вскрикнула:
      — Боже! Если бы это была правда!
      Баккара молча поцеловала ее и вышла, захватив с собой письмо, написанное Тюркуазой к Леону Роллану.
      — Куда прикажете ехать? — спросил у нее кучер, когда она села в карету.
      — Поезжайте по бульварам до площади св. Магдалины, — сказала она, предаваясь размышлениям.
      Проехав немного, она приказала поворотить в улицу Бюсси и вернулась в свой отель.
      Здесь ей сообщили, что к ней уже два раза приходил виконт Андреа, который, не дождавшись ее, оставил ей письмо.
      В этом письме было написано всего несколько строчек.
      Виконт Андреа извещал Баккара, что он получил несколько таких серьезных сведений относительно клуба червонных валетов, что ему необходимо немедленно повидаться с ней.
      Баккара приказала своей прислуге сообщить виконту, когда он придет, что ее нет дома, затем она сказала своей горничной и слуге: «Я намерена продать этот дом, в который я, по всей вероятности, не возвращусь несколько дней. Пока этот дом не продан, вы оба останетесь здесь, а когда он перейдет в другие руки, то вы будете иметь полное право удалиться с шестьюстами ливрами ежегодного пенсиона».
      После этого Баккара приказала им удалиться и велела прислать к ней маленькую жидовочку.
      — Ах, какое прелестное платье! — вскрикнула, вбегая, молоденькая жидовочка и подбежала к Баккара.
      — Ну, дитя мое, — сказала Баккара, целуя ее, — ну, что ты поделывала здесь со вчерашнего дня?
      — Мне было очень скучно без вас, — ответила молодая девочка. — Вы теперь не уедете больше?
      — Нет, уеду, но только возьму и тебя вместе со мной.
      — Ах, как я рада, — проговорила девочка, — что я не останусь здесь.
      — Почему?
      На лице девочки появилось выражение страха.
      — Потому что тогда я не увижу уже больше этого господина.
      — Какого?
      — Который приходил сюда.
      Баккара вздрогнула и невольно вспомнила, какой взгляд бросил на эту девочку сэр Вильямс, когда выходил из комнаты.
      — Ты говоришь про того господина, который ходит в длинном сюртуке?
      — Ну да. Он приходил сегодня два раза.
      — И ты его-то и боишься? Девочка молча кивнула головой. Баккара невольно задумалась.
      — У него презлое лицо, — продолжала девочка, — и он смотрит на меня всегда так, что мне делается страшно.
      — Ах ты моя бедненькая!
      — Я знала только одного человека, — продолжала жидовочка, — который смотрел на меня так же.
      — Кто же это был?
      — Тот, кто хотел меня усыпить.
      Это, конечно, до крайности удивило Баккара, которая стала расспрашивать девочку и узнала от нее, что она ясновидящая и что ее уже не раз усыплял господин, который жил над ними, когда она жила еще со своей матерью.
      Баккара слушала ее, задумавшись и погрузясь в глубокое размышление.
      — Боже, — наконец проговорила она, — я теперь помню, что, когда я жила в квартире Бреда, то нередко ходила к ясновидящей узнавать, любят ли меня. Иногда она ошибалась, но часто говорила правду. О, если бы я могла читать посредством этой девушки в глубине сердца Андреа!
      И при этом глаза Баккара сверкнули молнией.
      — Итак, — продолжала Баккара, — этот господин, который жил над вами, усыплял тебя?
      — Да.
      — И ты его боялась?
      — О, да… еще бы!
      — Ну, а если бы я сделала то же самое? Ребенок посмотрел с любопытством на молодую женщину и наивно сказал:
      — Но ведь вы не злая.
      — Конечно, я тебя люблю.
      — В самом деле?
      — Но, однако, — продолжала Баккара, — если бы я захотела усыпить тебя?
      Маленькая еврейка посмотрела снова на свою покровительницу.
      — О, я не побоялась бы!
      — Хорошо. Садись же тут.
      Сказав это, Баккара заперла дверь комнаты, в которой они находились, на задвижку и поставила лампу на сундук, так что маленькая жидовка осталась в полусвете.
      Затем она подошла к ней и, посмотрев пристально на нее, сказала:
      — Спи! Я тебе приказываю.
      Во взгляде Баккара в эту минуту была та обязательная сила, которой она когда-то обладала.
      — О, как вы на меня смотрите! — прошептала жидовочка.
      — Спи! — повторила повелительно Баккара. Ребенок как бы попытался противиться и избегнуть этого ослепительного взгляда? но был побежден. Прошло несколько минут.
      — Спишь ли ты? — спросила она, наконец.
      — Да, — отвечал ребенок, не открывая глаз.
      — Каким сном?
      — Тем самым, которым вы мне приказали.
      Эти два ответа поразили Баккара. Она , с трудом верила себе и тому, что имела возможность вызвать этот сон.
      — Что же ты видишь? — спросила она снова.
      Ребенок был как бы в нерешительности.
      — Смотри на меня, — сказала Баккара. Ясновидящая пошевелилась, попыталась привстать и снова упала на стул.
      — Вы думаете о нем, — наконец, прошептала она.
      — О ком?
      — О том человеке, который приходил сюда и смотрел на меня.
      — Потом… Что дальше? Ясновидящая молчала.
      — Видишь ли ты этого человека?
      — Да… да… я вижу его.
      — Где он теперь?
      — Я не знаю… я не вижу… а, постойте, вот он. Он идет по большой улице… по широкой улице… — и при этом жидовка показала на запад.
      — Видишь ли ты на этой улице церковь? — спросила Баккара.
      — Да, — отвечал ребенок.
      «Это предместье Сент-Оноре», — подумала Баккара и затем спросила:
      — Куда идет этот человек? Следи за ним. Куда он идет?
      — Он идет… очень скоро… он все приближается.
      — Дальше?
      — Постойте, постойте! Вот едет карета.
      — Он садится в карету?
      — Нет, он встречается.
      И маленькая ясновидящая, казалось, сосредоточила все свое внимание на карете, о которой говорила.
      — О, какая прекрасная дама! — вдруг вскрикнула она.
      — Какая дама? — спросила Баккара, желавшая бы лучше следовать за Андреа, чем интересоваться каретой и дамой.
      — Я ее никогда еще не видела, — ответил ребенок.
      — Так почему же ты ее замечаешь?
      — Потому что она едет сюда.
      — Сюда? — переспросила удивленная Баккара.
      — Да, сюда.
      И ребенок, потерявший Андреа из виду, казалось, занялся исключительно только дамой.
      — Она очень хороша собой и очень грустна, — продолжала девочка.
      — Ты говоришь, что она грустна?
      — Да.
      — Но отчего?
      Ребенок молча приложил руку к своему сердцу.
      — О, она страдает, — проговорила она наконец.
      — Знаешь ли ты ее? Жидовка кивнула головой.
      — Хотя я никогда не видела ее, но она приходила сюда.
      — Часто?
      — Нет, только один раз.
      — И она едет сюда? .
      — Да… да… Карета теперь переезжает большую площадь, — произнесла медленно жидовка, как будто она на самом деле следила за экипажем глазами. — Она переезжает мост и едет по берегу реки.
      Баккара слушала ее, чуть не задыхаясь.
      — Далее, далее? — шептала она.
      — Я вижу, карета приближается!
      Жидовка остановилась, а Баккара не решалась больше спрашивать ее.
      В это время на улице раздался шум колес подъехавшего к дому экипажа.
      Во двор отеля Баккара въехала карета, и почти вслед за этим старый лакей доложил:
      — Госпожа маркиза Ван-Гоп!
      Ребенок был прав — маркиза приехала из предместья Сент-Оноре и, действительно, была уже один раз у Баккара. Баккара была страшно поражена всем этим, но, однако, она имела достаточно времени, чтобы сказать:
      — Попросите подождать ее здесь одну минуту.
      И затем она быстро подняла кресло со спящей девочкой и унесла ее в соседнюю комнату. Когда маркиза вошла в залу, там уже никого не было.
      Она села.
      Лицо ее носило на себе отпечаток глубокого нравственного горя и страданий.
      Сквозь отверстие, проделанное в стене, Баккара видела, как вошла маркиза, как она села и как бросила вокруг себя какой-то грустный взгляд. Пораженная всем этим, Баккара вернулась снова к маленькой жидовочке, которая все еще спала в кресле.
      Подойдя к ней, она приложила свою руку ко лбу ребенка и повелительно сказала:
      — Посмотри!
      — О, это она… я вижу ее, — прошептала чуть слышно маленькая ясновидящая, не открывая глаз.
      — Кто она?
      — Дама, ехавшая в карете, она теперь там… — добавила она, указывая головой на залу.
      — Что же ты видишь?
      — Она очень грустна.
      — Почему?
      — Она сильно страдает.
      — Она любит, — подумала Баккара.
      — Можешь ли ты узнать причину ее грусти? Ребенок не отвечал, но вдруг лицо его выразило внезапный испуг.
      — О! — вскричала ясновидящая, — я вижу его.
      — Кого?
      — Того самого человека, который приходил сюда.
      — Андреа! — вырвалось у Баккара.
      — Я его вижу, — продолжал между тем ребенок, который, как казалось, потерял из виду маркизу Ван-Гоп.
      — Где он?
      — О, высоко, высоко! На той самой улице… в доме с каким-то молодым человеком.
      — Что он делает?
      — Они говорят о ней.
      Теперь Баккара поняла этот внезапный переход, который явился у ясновидящей.
      Жидовочка Сара ни на минуту не оставляла маркизу только потому, что сэр Вильямс занимался ею.
      Это все заставило молодую женщину сильно задуматься. Какое отношение могло быть между бесчестным Андреа и маркизой Ван-Гоп? . — Итак, — начала опять Баккара, — он говорит о ней?
      — Да, — ответил ребенок, лицо которого все еще выражало ужас и испуг.
      — Что же он говорит?
      — Я не знаю… они хотят убить ее. Баккара невольно задрожала.
      — Что дальше… дальше? — твердила она. Но ясновидение ребенка мгновенно исчезло.
      — Я уже больше ничего не вижу, — прошептала девочка и опустила голову.
      Баккара перестала расспрашивать маленькую жидовочку и, оставив ее, вошла в залу, где ее ждала маркиза.
      Маркиза Ван-Гоп, как мы уже знаем, была однажды у Баккара по делу милосердия. А теперь она пришла осведомиться о своей protegee.
      Баккара, казалось, хорошо понимала истинное состояние сердца своей посетительницы.
      — Я исполнила поручение, которым вам было угодно почтить меня, — сказала Баккара, кланяясь маркизе. — Я навела справки о молодой девушке, о которой вы мне писали, и получила самую лучшую рекомендацию ей.
      — А, очень рада, — проговорила маркиза.
      — Она оказалась, — продолжала Баккара, — вполне достойной вашего внимания, и я нисколько не колебалась употребить в ее пользу ту сумму, которую вы дали в мое распоряжение.
      — Очень вам благодарна, — заметила маркиза, — но скажите, будет ли достаточно этой суммы?
      — На некоторое время будет достаточно. Мне удалось поместить ее белошвейкой в воспитательный дом на улице Клиши.
      — Отлично, — заметила Ван-Гоп, — я была бы очень вам благодарна, если бы вы привели ее ко мне.
      — Потрудитесь назначить день, когда я могу исполнить ваше желание, — заметила вежливо Баккара.
      — В четверг, в двенадцать часов, я буду одна и буду ждать вас.
      — Прекрасно. Мы будем.
      — Или нет, погодите, — проговорила живо маркиза, — вы, кажется, сказали мне, что поместили ее на улице Клиши?
      — Да.
      — Не согласитесь ли вы съездить теперь же туда со мной?
      — С удовольствием.
      Баккара прошла в свой кабинет, где еще спала маленькая ясновидящая, и разбудила ее, приложив к ее лбу свою руку.
      Когда ребенок проснулся, она шепнула ей, чтобы девочка шла к Маргарите.
      Затем госпожа Шармэ надела на себя шляпку и закуталась в большой темный платок, в котором она походила на монахиню.
      Маркиза и Баккара сели в карету и поехали вдоль бульвара до улицы Шоссе д’Антен.
      Странное стечение обстоятельств помогло Баккара узнать тогда же несколько подробностей относительно маркизы Ван-Гоп, с которой она ехала.
      Близ оперы их обогнал какой-то всадник и почтительно поклонился маркизе.
      При виде его госпожа Ван-Гоп заметно задрожала и мгновенно побледнела, затем в ее взгляде блеснула ненависть. Этот взгляд, бледность и смущение не могли ускользнуть от Баккара, которая быстро взглянула на виновника этой перемены с маркизой.
      «Кто знает, — подумала она, — может быть, этот человек и заставляет ее страдать».
      Через час после этого маркиза была уже дома.
      Баккара проводила ее и, наняв карету, села в нее и велела везти себя на улицу Бюсси.
      Дорогой она опять встретилась с всадником, вид которого заставил побледнеть маркизу Ван-Гоп.
      — Однако, — прошептала Баккара, — мне нужно узнать, что это за человек.
      Решив таким образом, она приказала кучеру следовать в отдалении за этим молодым человеком и ни в коем случае не терять его из виду. Она проследила за ним до его квартиры и узнала при посредстве комиссионера, что это был виконт де Камбольх.
      На следующий день после этого воскресшая Баккара переселилась снова на свою старую квартиру на улицу Монсей.
      Госпожа Шармэ мгновенно и совершенно исчезла, а на место ее явилось прежнее безрассудное существо.
      Маленькая жидовка была просто в восхищении. Она даже и во сне не видала подобного великолепия и пышности. Отель Баккара казался ей дворцом волшебниц.
      Так как у Баккара в старое время было много приятельниц, то она и поспешила уведомить их о своем новом перерождении.
      Раньше всех она написала об этом к госпоже Сент-Альфонс — хорошенькой брюнетке, успевшей разорить уже не одного человека.
      Альфонсина не заставила себя долго ждать и ровно в час на другой день была уже у Баккара.
      Баккара встретила ее очень любезно и предложила ей ехать с ней вместе в Булонский лес.
      Во время ее туалета ей доложили, что ее желает видеть какой-то господин, и при этом камеристка подала ей визитную карточку.
      «Андреа Тиссо, бухгалтер», — прочла Баккара и приказала горничной ввести его в будуар и попросить подождать.
      Она была вполне уверена, что виконт, находясь в соседней комнате, не упустит ни одного слова из их болтовни с подругой.
      Горничная вышла.
      — Да, — проговорила Баккара довольно громко, — я теперь положительно отказываюсь от всех моих бывших занятий и делаюсь снова прежней Баккара.
      — И прекрасно, милочка.
      — А если я в продолжение этой недели не вскружу восемь или десять голов, то я готова потерять навсегда свое имя.
      — Я уверена, что ты останешься при нем, — ответила Альфонсина.
      — Теперь самое время, — продолжала, смеясь, Баккара, — погулять в Булонском лесу. Сегодня отличный случай повидаться со всем нашим кружком. Я надеюсь, ты мне поможешь в этом?
      — Конечно.
      — Нет ли чего-нибудь новенького у нас?
      — Ты, вероятно, знаешь, что Бельфонтен померла?
      — Ба! От любви?
      — Нет, от чахотки. Баккара громко захохотала.
      — Артур Комбрэ женился.
      — Неужели?
      — Да, в провинции.
      — Ну, радуюсь за него.
      — Жоржетта, наконец, устроилась.
      — Жоржетта?
      — Да.
      — Но как?
      — Вышла замуж за милорда.
      Разговор молодых женщин еще долго вертелся на пустяках.
      — Тебя ведь ждут, — заметила, наконец, Альфонсина.
      — Ах, да!
      — Кто это?
      — Добродетельный человек, — ответила Баккара и добавила:
      — Поди, займи его!
      Госпожа Сент-Альфонс зевнула и вышла в будуар, где уже сидел сэр Вильямс.
      Когда Альфонсина вышла, Баккара позвала к себе Сару, снова усадила ее и начала расспрашивать.
      — Можешь ли ты видеть сквозь стены? — спросила она.
      — Да, — ответил ребенок.
      — Смотри же туда, — приказала Баккара, указав рукой на комнату, где сидел Вильямс.
      — Ну, что ты там видишь?
      — Прекрасную комнату.
      — Опиши мне ее.
      — Голубые стены и мебель.
      — Что дальше?
      Ребенок как будто колебался.
      — Там кто-то есть, — прошептал он наконец.
      — Где?
      — Там.
      — Там мужчина?
      — Да.
      — Вглядись хорошенько. Не узнаешь ли ты его?
      — О, да, да. это он!
      — Кто он?
      — Тот человек, которого я боюсь.
      — О чем он думает теперь?
      — О гадких вещах.
      — Он ненавидит меня?
      — Насмерть.
      — О ком же он теперь думает? — спросила Баккара.
      — Обо мне, — проговорил ребенок и задрожал всем телом.
      Уже целые сутки, как виконт Андреа был в большом смущении.
      Быстрое превращение Баккара сильно занимало его: он окончательно не мог дать себе отчета в том, что оно означало.
      Когда Баккара вышла в будуар, она так хорошо изобразила на своем лице удивление, что даже сэр Вильямс был обманут ее игрой.
      — А, так это вы, мой милый, — сказала она, улыбаясь, — прошу извинить, что заставила вас так долго ждать.
      Сэр Вильямс был в недоумении от этой самоуверенности.
      Баккара нагнулась к нему и потом быстро сказала:
      — Господин виконт, вы, бывший всему виной и который теперь сделался праведником, вы, вероятно, будете ко мне снисходительны.
      Виконт задрожал.
      — Я любила Фернана, — продолжала тихо Баккара, — моя любовь воскресила меня, и я вернулась к добру. В тот же день, когда я узнала, что он любит подобную мне личность… я опять сделалась прежней Баккара.
      Она протянула ему руку и добавила:
      — Прощайте… теперь, с этого времени, нас разделяет пропасть. Вы меня более не увидите, но, вероятно, пожалеете обо мне?
      Затем Баккара отступила назад и показала жестом, что не желает больше входить в какие-нибудь объяснения.
      После этого она поторопилась обернуться к госпоже Сент-Альфонс и добавила скороговоркой:
      — Ты едешь в лес?
      Недоумевающий Андреа взял свою шляпу и, направившись к выходу, прошептал:
      — Да простит вас бог, дитя мое!
      И он вышел, почти уверенный в новом превращении Баккара.
      Виконт Андреа уехал, а Баккара со своей подругой сели в ландо и быстро понеслись по улице Клиши, между тем как сэр Вильямс направился к Тюркуазе.
      Это все происходило в начале февраля.
      Весь блестящий Париж пользовался прелестным днем и выехал в Булонский лес.
      Ландо, рысаки и красота двух женщин скоро привлекли всеобщее внимание.
      Один из них иностранный граф Артов, другой — молодой барон де Манерв, друг бедного барона д’О, которого, как мы уже знаем, убили три года тому назад на дуэли.
      — Будь я проклят, — вскричал барон де Манерв, — если эта очаровательная блондинка не Баккара!
      И он так осадил лошадь, что она взвилась на дыбы.
      — Что это за Баккара? — спросил его джентльмен, обменявшись быстрым поклоном с госпожой Сент-Альфонс.
      Барон де Манерв взглянул на своего приятеля так, как бы посмотрели на водовоза, вошедшего в многолюдную залу Сен-Жерменского предместья.
      — Но, мой милый, — заметил он вполголоса, — да откуда же вы?
      — Черт возьми! — ответил ему очень наивно граф Артов. — Я из дому и вот уже шесть недель, как вернулся из-за границы.
      — Все это так, но который же вам год?
      — Двадцать, любезнейший барон.
      — Ну, так вы были еще ребенком во время Баккара.
      — Но, наконец, объясните мне, что это за Баккара?
      — Мы сделаем вот что, — заметил барон, — повернем наших лошадей и поедем вслед за их ландо. Я расскажу вам ее историю, и потом, если вам вздумается, я представлю вас ей.
      Граф, конечно, согласился, и оба всадника поехали за мчавшимся ландо.
      Барон передал своему товарищу все, что знал сам о Баккара, бывшей любовнице барона д’О., не позабыв, конечно, добавить при этом, что она считалась львицей парижского контрабандного света, из-за которой застрелился не один человек.
      — Но у ней не было сердца, — заметил граф.
      — Как вы еще молоды, — пробормотал барон, пожимая плечами.
      — Очень может быть.
      — Вы читали Бальзака?
      — От доски до доски.
      — Помните вы Феодору?
      — Из романа «Peau de chagrin»?
      — Ну да.
      — Помню.
      — Итак, по чувствительности сердца Баккара выкроена по той же самой мерке, как и Феодора.
      — Это дьявол!
      — Единственный человек, которого она любила целую неделю, был барон д’О.
      — Но ведь она же жила с ним четыре года.
      — Он ее любил благодаря нежной почтительности, которую она оказывала ему.
      — Что дальше? — спросил молодой человек, которого начал интересовать этот рассказ.
      — В один прекрасный или, может быть, даже и не прекрасный день Баккара исчезла.
      — Из Парижа?
      — Нет, со света.
      — Что это за шутки?
      — Я и не думаю шутить над умершим другом, — ответил барон де Манерв. — Однажды вечером бедный д’О. пришел ко мне — это было, сколько мне помнится, ровно за год до его смерти: «Друг мой, — сказал он мне, — я хочу посоветоваться с тобой». — «Я слушаю тебя», — ответил я, будучи поражен его необыкновенной бледностью. — «Баккара не любит меня больше». — «Ба! — заметил я тогда ему. — Ты это только теперь заметил?» — «Я это знаю, — сказал он, — но только выразился не так». — «Ну так что же?» — «Я хочу сказать, что она оставила меня». — «Что?» — невольно переспросил я. Он молчал и тяжело дышал. Так прошло несколько минут. — «Я более ничего не знаю, — продолжал он, наконец, — все дело представляется мне в тумане, и я знаю только то, что она кого-то сильно полюбила». — «Ты, мой друг, бредишь, — заметил я. — У Баккара нет сердца». — «Верно, нашлось», — ответил он, подавая мне листок почтовой бумаги, то есть письмо от Баккара, где она извещала его, что не хочет больше жить с ним, так как она безнадежно любит одного человека, а потому и оставляет свет и поступает в сестры милосердия.
      — Ну!
      — Ну, д’О был просто в отчаянии и хотел даже застрелиться.
      — Мой милый, — посоветовал я тогда ему, — у нас есть лекарства от любви: самоубийство, время и путешествие. Поезжай в Италию, Турцию, Грецию, возвращайся назад, конечно, через Германию, ну, и если по возвращении ты не вылечишься от своей болезни — тогда покончи с собой. Барон последовал моему совету, путешествовал целый год, вернулся таким же больным, как и при отъезде, искал какой-нибудь ссоры и, наконец, был убит на дуэли.
      — Ну, а Баккара?
      — Баккара стала его наследницей. Но какое употребление сделала она из этого богатства… это тайна.
      — Разве ее больше не видели?
      — Никогда.
      — И вы думаете, что это она сидит с Альфонсиной?
      — Готов побожиться.
      Говоря таким образом, они не теряли из виду ландо и, проехав за заставу, повернули в аллею Нельи и въехали воротами Мальо в лес.
      — Пришпорьте вашу лошадь, — предложил барон, — и мы их сейчас же нагоним.
      Топот скачущих лошадей был услышан едущими в ландо, и госпожа Сент-Альфонс обернулась назад.
      — Взгляните, — шепнула она Баккара, — вот и мой граф.
      Баккара повернулась. В это время молодые люди приблизились.
      — Pardieu! — вскрикнул барон. — Но ведь это Баккара!
      — С костями и телом, — ответила молодая грешница, — но это тайна. Т-с-с!
      И при этом она приложила палец к губам.
      — Отлично! — заметил барон. — Вы мне расскажете об этом после, а теперь, — добавил он, — милейшая Баккара, позвольте представить вам моего друга, графа Артова.
      Баккара ответила на поклон графа, как герцогиня.
      — Хотите узнать две почти невозможные вещи? — продолжал, смеясь, барон.
      — Говорите, я вас слушаю.
      — Женщина, вернувшаяся с того света…
      — Это верно.
      — И мужчина, который не способен состариться.
      — Граф Артов исключение, — сказала холодно Баккара.
      — Но, однако, это исключение подтверждает правило, — прибавил барон де Манерв.
      — Господа! — заметила Баккара. — Я начинаю принимать у себя со следующей среды. Позвольте мне начать мои приглашения с вас.
      Молодые люди поклонились, она молча простилась с ними кивком головы, сделала рукой знак, и ландо поехало дальше.
      — Сегодня же вечером, — заметила Баккара госпоже Сент-Альфонс, — весь Париж будет знать, что я воскресла.
      И в самом деле, не успело ландо сделать тур по лесу, как уже Баккара успела поменяться двадцатью поклонами со светской молодежью.
      В пять часов они вернулись домой.
      — Милочка, — сказала Баккара своей бывшей приятельнице, — наверное, молодой граф приедет к тебе сегодня вечером. Ты, верно, знаешь, что ты должна делать?
      — Ты делаешь мне большую честь своим доверием, и я постараюсь оправдать его.
      — Прощай, — ответила ей на это Баккара, ловко выскакивая из своего ландо, — прости меня, что я не приглашаю тебя обедать сегодня, но я еще не устроилась. Я надеюсь, что ты уступишь мне завтра место в твоей ложе в опере. Прощай!
      Баккара вошла к себе, заперлась в своем будуаре, бросилась на колени и залилась горькими слезами. Бедная актриса не была больше на сцене, и госпожа Шармэ плакала о гнусной роли порочной Баккара.
      Барон де Манерв и его молодой друг вернулись из лесу около пяти часов, пообедали вместе и потом поехали в свой клуб около девяти часов вечера.
      Граф Артов был немного навеселе.
      — Милый барон, — сказал он, — знаете ли вы, что Баккара восхитительная и очаровательная женщина?
      — Проклятие! Кому же это вы говорите? И если вы только хотите хоть отчасти поделиться с ней вашими миллионами…
      — Ну, так что же тогда?
      — То, что она сумеет отлично обобрать вас.
      — И полюбить меня?
      — Нет, вы слишком богаты, и притом же ведь у ней нет сердца.
      — Но… ведь она же любила…
      — Этим-то еще хуже. Такие женщины, как она, любят только один раз, но она будет с вами восхитительна и сделает вам даже честь.
      Говоря таким образом, барон вошел в хорошенькую курительную комнату, примыкавшую к большой зале клуба.
      В этой комнате человек двенадцать молодых людей играли в карты.
      Между ними находились уже знакомые нам виконт де Камбольх и Оскар де Верни, то есть Рокамболь и Шерубен.
      Несмотря на значительные суммы, лежавшие на зеле-, ном поле, игра шла очень вяло. Играли небрежно, но зато говорили с большим одушевлением. Новостью дня было воскрешение Баккара.
      Даже Рокамболь не хотел этому верить.
      — Господа! — заговорил один из игроков. — Даю вам слово, что та особа, которую мы видели сегодня в лесу, была, наверно, Баккара.
      — Но ведь она умерла, — заметил один из не верящих этому известию.
      — Я сам видел ее.
      — Но я все-таки не верю.
      — Господа! — заметил важно виконт де Камбольх. — Я могу засвидетельствовать, что Баккара жива.
      — Слышите!
      — Но в лесу вы видели не ее.
      — Ее!
      — Я убежден в противном, — проговорил опять Рокамболь.
      — Вы ее знаете?
      — Никогда даже и не видал.
      — Так на чем же вы основываетесь?
      — Это моя тайна.
      — Господа! — проговорил, входя, барон де Манерв. — Я м[5гу вас уверить, что доказательство виконта недействительно.
      — Что? — произнес придирчиво и вызывающе Рокамболь.
      — Я видел Баккара, — продолжал барон.
      — Вы ее видели?
      — Да, и даже говорил с ней.
      — Черт возьми! — подумал Рокамболь. — Может быть, тут замешан сам сэр Вильямс, а потому лучше замолчим и послушаем. — И вслед за этим громко добавил:
      — Если вы, милостивый государь, говорили с нею, то я беру назад свои слова.
      — А я приглашаю вас на ее первый зимний бал, — ответил барон. — У ней танцуют в следующий четверг.
      — Это странно, — заметили в толпе.
      — Да, но тем не менее вполне верно.
      — Но откуда же она явилась?
      — Этого никто не знает.
      — Она богата?
      — Кажется — будет.
      — Что? — послышалось с разных сторон почти одновременно.
      — Мой молодой друг, — проговорил барон, указывая пальцем на молодого графа, — хочет позаботиться об ее будущности.
      — О, господа, это еще не решено, — заметил скромно граф Артов.
      — Тем лучше! — проговорил чей-то голос. Все обернулись к говорившему.
      Это был Оскар де Верни — Шерубен.
      — Черт возьми! — засмеялся барон, — верно, и у вас, г. Верни, есть притязания на нее.
      — Милостивый государь! — ответил ему на это холодно Шерубен. — Если вы мне позволите, то я вам расскажу мою генеалогию. И потом уже пойду далее.
      — Посмотрим! Слушаем! — раздалось опять с разных сторон.
      — Господа! — начал Шерубен, принимая позу рассказчика. — Цвет лица и волосы достаточно указывают на то, что я не француз.
      — Вы итальянец?
      — Нет, креол, креол испанского племени.
      — И вы происходите?..
      — От Дон-Жуана.
      — Вы шутите!
      — Нет.
      — К чему же тут генеалогия?
      — А очень просто. Это значит, что мое ремесло обольщать.
      — Браво!
      — Есть только три женщины, — продолжал Шерубен, — которыми бы я желал быть любим.
      — Кто же?
      — Клеопатра — египетская царица, прекрасная Империя и Баккара. Знаете ли, почему?
      — Говорите.
      — Потому что у ней не было сердца. Но опыт был невозможен над двумя первыми, потому что нас отделяет пыль веков.
      — Достаточно.
      — Но так как третья из них воскресла, то я и попытаю с ней свое счастье.
      — И вы думаете, что вам удастся?
      — Несомненно.
      — Мой милый, — заметил барон де Манерв, — вы потеряете время. Баккара любит только золото. О! Вы можете с гордостью улыбаться, можете бросать вокруг себя удивленные взгляды, можете вспоминать с самодовольством о Дон-Жуане в лакированных сапогах, о множестве ваших успехов, но вам не удастся там, где нет ничего, где даже сам король теряет свои права.
      — А я найду их.
      — Милостивый государь, — заметил молодой граф, оскорбленный самоуверенным нахальством Шерубена и чувствовавший, что сам начинает приходить в ярость, — позвольте мне сказать вам только одно слово.
      — Сколько вам угодно, господин граф.
      — Вы богаты?
      — Нет, у меня не больше тридцати тысяч годового дохода.
      — А у меня с лишком двадцать миллионов.
      — Ну, так что же из этого?
      — То, что я решил победить Баккара.
      — Так же, как и я.
      — Хотите держать пари?
      — Пожалуй.
      Тогда Артов предложил ему пари, которое должно было состоять в том, что если г. Верни удастся влюбить в себя в течение двух недель Баккара, то граф обязывался уплатить ему немедленно пятьсот тысяч франков, если же он проигрывал пари, то граф вместо денег, хотел просто застрелить его.
      Шерубен после долгого колебания принял его.
      Шепот удивления пробежал по всему собранию.
      — Подумайте хорошенько, — сказал еще раз граф.
      — Все уже передумано, — ответил Шерубен.
      — Итак, вы принимаете пари?
      — Да, принимаю.
      Но в дело вмешался Рокамболь, и, спросив у графа позволение, он отвел Шерубена в сторону.
      Отойдя в сторону, Рокамболь заметил Шерубену, что он не имеет ни малейшего права выходить на Дуэль без разрешения их начальника, а потому и предложил ему сказать графу Артову, что он даст ответ на его предложение только завтра.
      Когда Артов узнал об этом решении, то он вполне согласился с ним.
      Через несколько времени после этого все общество разошлось.
      Рокамболь велел Шерубену ожидать завтра инструкций и разрешения и возвратился к себе на квартиру. Здесь его уже ждал сэр Вильямс.
      Председатель клуба червонных валетов поспешил сообщить все своему начальнику.
      Сэр Вильямс молча выслушал его и задумался.
      — Говоря по правде, — сказал он, — я не вижу причины, почему бы Шерубену не следовало принимать этого пари.
      — Неужели?
      — Да, и вот почему. Когда ты пришел, я отыскивал средство избавиться от Баккара, которая меня сильно стесняет. Может быть, я и нашел его.
      Больше он ничего не сказал.
      Шерубену было послано разрешение принять пари.