Бой был жаркий, но непродолжительный. Рокамболь получил две легкие раны, но тут он употребил знаменитый удар, от которого барон грохнулся на землю.
      — Моя мать отомщена! — воскликнул Рокамболь торжественно.
      Смертельно раненный барон был тотчас же перенесен в карету.
      Два дня спустя в парижской газете появилось известие об этой дуэли с присоединением краткой биографии возвратившегося после восемнадцатилетнего странствования молодого маркиза де Шамери.
      Итак, мнимый маркиз де Шамери, которого раны вынуждали лежать в постели несколько дней, сделался героем.
      Спустя три месяца он увидел в балагане дикаря О'Пенни, в котором узнал сэра Вильямса.
      Как мы уже сказали, он привез его к себе на квартиру и послал за доктором, желая вылечить, насколько это будет возможно, своего злополучного наставника!
      — Вот ваш пациент, — сказал Рокамболь, указывая доктору на О'Пенни.
      Доктор, видимо, был поражен безобразием О'Пенни.
      — Этот несчастный, — объяснил он — был жертвою татуировок два раза: сначала его выжигали, а затем, спустя некоторое время, его татуировали; но, быть может, он был жертвою какого-нибудь бесчеловечного мщения, а затем его бросили куда-нибудь на берег Австралии, где им завладели дикари.
      Эта прозорливость специалиста по болезням, зарожденным под тропиками, встревожила немного Рокамболя.
      И он рассказал доктору целый импровизированный роман из жизни Вальтера Брайта (так назвал он сэра Вильямса).
      — Однако приступим к консультации, — сказал он по окончании своего рассказа.
      — Извините, — сказал доктор, — еще один вопрос: где вы нашли этого человека.
      — В балагане паяцев, совершенно случайно.
      — Но он почти неузнаваем.
      — Да, но я узнал его по шраму на груди; шрам этот от сабельного удара, который он получил из-за меня. Я был тогда еще гардемарином; однажды, сидя в гостинице, я поссорился с товарищем и вызвал его на боксировку, но он бросился на меня с обнаженной шпагой. В эту минуту между нами встал незнакомый человек, но он тотчас же упал, получив удар прямо в грудь. Сегодня вечером страшное безобразие этого дикаря привлекло мое внимание; увидя этот шрам, я начал подозревать, не тот ли это самый человек. Я шепотом спросил его по-английски: «Ты не Вальтер ли Брайт?» Он отвечал наклонением головы, и я купил его у балаганщика, привез домой и послал за вами, рассчитывая на ваше удивительное искусство.
      Доктор велел О'Пенни встать и снова начал его осматривать.
      — По всей вероятности, это австралийская татуировка; ее можно уничтожить.
      — А ожоги?
      — Об этом нечего и думать.
      — А глаза?
      — Один совершенно пропал, другой очень болен. Впрочем, я заеду завтра утром: мне нужно рассмотреть его при дневном свете, и тогда увидим, что можно будет сделать. До свидания.
      Рокамболь проводил доктора и воротился к сэру Вильямсу.
      — Ну, старикашка, — сказал он, хлопнув его по плечу, — постараемся немного переделать твою образину.
      На лице сэра Вильямса заиграла отвратительная радостная улыбка.
      Позвав лакея и отдав ему приказание ухаживать за О'Пенни, Рокамболь ушел.
      Сев в экипаж, он сказал кучеру: «Домой!»
      Экипаж быстро помчался в Вернельскую улицу.
      Швейцар подал ему письмо. Маркиз с важностью открыл его и прочел:

      «Герцог и герцогиня де Салландрера покорнейше просят маркиза Альберта де Шамери сделать им честь пожаловать к ним на обед в будущую среду».

      На другой день около десяти часов маркиз отправился к сэру Вильямсу и уже застал там доктора, который осматривал его с большим вниманием.
      — Теперь я не сомневаюсь, — сказал он Рокамболю, уводя его в другую комнату, — что уничтожу татуировку, но опасаюсь, что пациент ослепнет.
      — Ах, черт возьми! — пробормотал Рокамболь и, оставив доктора, пошел к сэру Вильямсу.
      — Ты умеешь еще писать? — спросил он, подавая чернила и перо.
      Сэр Вильямс взял перо и трепетной рукой написал: «Я помню все и жажду отомстить за себя».
      — Отлично! Но так как ты можешь потерять остатки зрения, то попробуй написать, закрыв глаза рукой.
      Сэр Вильямс отвернул голову и написал:

      «Будь я совсем слепой, я узнаю своих врагов по одному прикосновению к ним».

      — Браво, сэр Вильямс!
      И Рокамболь возвратился к доктору.
      — Можете его лечить, — сказал он, — глаза ему не нужны.
      Через месяц сэр Вильямс совершенно преобразился в европейца: татуировка была уничтожена, а ожоги, которыми было покрыто его лицо, придавали ему вид механика, обезображенного взрывом котла, или артиллериста, опаленного пушечным зарядом, но зато он поплатился последним своим глазом — он ослеп совершенно.
      — Честное слово, — проговорил однажды Рокамболь в то время, как сэр Вильямс сидел развалившись в мягком кресле перед камином, — у тебя весьма почтенная физиономия, внушающая о тебе понятие как о пострадавшем герое. Я наговорил о тебе много разных разностей: ты убивал сотни тигров, ты спас целый экипаж от нападения пиратов, сипаи отрезали тебе язык, Индийская компания наградила тебя орденом… в глазах моей сестрицы Бланш де Шамери и ее жениха Фабьена ты человек, которому я обязан жизнью. Следовательно, ты отлично будешь поживать себе в отеле, если не откажешься давать мне советы.
      Сэр Вильямс утвердительно кивнул головой.
      — Так слушай хорошенько! Я расскажу тебе, что я делал в Париже с того дня, как явился оплакивать свою матушку, маркизу де Шамери. Сначала я усердно принялся горевать о потере своей матушки, так что сразу приобрел себе привязанность и уважение своей сестрицы Бланш и ее жениха; но чтобы внушить к себе уважение света, я вызвал на дуэль барона де Шамери-Шамеруа и положил его сильным ударом, хотя, как говорят, он поправился, но тогда все опасались за его жизнь… Я сделался героем дня. Свадьбу моей сестрицы Бланш мы отпраздновали через три месяца после смерти маркизы, т. е. шесть недель тому назад. Меня принимают везде с распростертыми объятиями, так, например, я запросто бываю у герцога де Салландрера, испанца, обладающего громадным состоянием и единственной дочерью. На этой дочери я хочу жениться. Старик де Салландрера состоит депутатом в Кортесе. Так как имя его должно угаснуть вместе с ним, , он решил просить у королевы позволения передать достоинство гранда и герцогский титул будущему мужу сеньориты Пепиты Долорес Концепчьоны… Хе, хе, хе, дядюшка, что ты скажешь, если через несколько времени я сделаюсь испанским грандом, герцогом де Салландрера.
      Сэр Вильямс как-то странно улыбнулся.
      — Сеньорита, кажется, уже влюблена в меня, мать тоже благоволит, только герцога я еще не успел победить, но мы найдем для этого какие-либо средства, не правда ли, дядюшка?
      Сэр Вильямс утвердительно кивнул головой.
      — У меня есть уже некоторые планы, — продолжал Рокамболь, — но о них после, а теперь поговорим лучше о тебе или, вернее, о твоих и отчасти моих врагах, о которых я успел собрать некоторые сведения и справки.
      Сэр Вильямс пошевелился на своем кресле.
      — Арман наслаждается безмятежным счастьем; Баккара сделалась графиней Артовой… Вражда твоя к графу де Кергацу тебя два раза уже погубила, на твоем месте я оставил бы его в покое и занялся бы единственно Баккара, кстати, она и мне мешает в видах на сеньориту Концепчьону.
      Вечером того же дня сэра Вильямса перевезли в отель де Шамери.
      Герцог де Салландрера жил в Вавилонской улице, в пышном отеле, рядом с отелем Сент-Люс, купленном виконтом Фабьеном д'Асмоллем.
      Единственной дочери герцога, Копцепчьоне, было шестнадцать лет, но она так созрела под жарким солнцем Испании, что теперь ей можно дать двадцать три года.
      Черные волосы, синие глаза, розовые губки, миниатюрные ножки и ручки и при этом необыкновенная стройность делали Копцепчьону тропическою красавицею.
      Часто можно было ее видеть на скачках, в Шанзильи, управлявшею четверкой лошадей.
      Однажды Рокамболь проезжал на великолепном жеребце около каскада; здесь он увидел амазонку верхом на белой, как снег, арабской лошади, которая, испугавшись чего-то, вдруг встала на дыбы. Амазонка боролась с ней с необыкновенной энергиею и ловкостью, но вдруг тоненькая английская уздечка оборвалась, и лошадь с бешенством понесла амазонку.
      Рокамболь поскакал за ней, догнав ее, он мощною рукою схватил Концепчьону и снял ее с седла.
      Она горячо благодарила своего избавителя, спросила о его имени, на что получила ответ:«Маркиз де Шамери».
      Через неделю мнимый маркиз де Шамери получил приглашение на бал, даваемый герцогом де Салландрера.
      Через две недели он у них обедал.
      В три часа фаэтон маркиза въехал во двор отеля де Салландрера. Здесь он увидел стоящий у крыльца тильбюри, который сразу узнал.
      — Черт возьми, — пробормотал Рокамболь, — мой соперник, дон Хозе, не зевает.
      — Герцога и герцогини нет дома, — сказал встретивший его лакей, — но барышня у себя в мастерской.
      Концепчьона была художницей.
      Рокамболь последовал за лакеем в мастерскую, где Концепчьона сидела с кистью в руке.
      В нескольких шагах от нее дон Хозе рассматривал картину.
      Он вежливо раскланялся с Рокамболем и затем опять сел.
      — Здравствуйте, — сказала художница, протягивая мнимому де Шамери руку, — будьте, пожалуйста, нашим судьей. Дон Хозе утверждает, что фламандская школа стоит выше испанской. Какое ваше мнение, маркиз?
      — Я не могу теперь его высказать.
      — Почему?
      — Мы с доном Хозе были соперниками.
      — Значит, я догадываюсь о вашем мнении; вы предпочитаете испанскую школу фламандской.
      — Может быть.
      — Может быть, — повторил — дон Хозе с дерзостью, — маркиз профан в живописи.
      — Не больше вас, — сказала Концепчьона, засмеявшись, и затем села против маркиза.
      Она весело начала рассказывать маркизу о неловкости дона Хозе как охотника, о невежестве его в лошадях и пр.
      Дон Хозе сидел, .нахмурившись, и молча слушал эти насмешки.
      Давно уже мнимый маркиз де Шамери питал надежду остаться как-нибудь наедине в Концепчьоной; теперь он больше всего надеялся на это. Но дон Хозе и не думал уступить ему место.
      Молодые люди просидели в мастерской более двух часов — каждый в надежде, что соперник его уйдет.
      — Дядя воротится к обеду? — спросил дон Хозе свою кузину.
      — Да, — отвечала она небрежно.
      — Так я подожду его и даже пообедаю здесь. Я хочу сообщить ему важные известия из Кадикса.
      Рокамболь заметил, что от этих слов Концепчьона пошатнулась и чуть не лишилась чувств.
      — Ага, — подумал он, — я, кажется, напал на след какой-то тайны, которую для памяти назову Кадикс.
      Дон Хозе был красивый мужчина двадцати шести лет, высокого роста, с изящными манерами, надменного характера, свойственного всем испанцам.
      Поговаривали в Париже, что он до безумия был влюблен в Концепчьону, но что она к нему не расположена, так что если и выйдет когда-нибудь за него, то единственно по воле отца, а не по велению своего сердца.
      — Концепчьона расположена более ко мне, нежели к дону Хозе, — рассуждал Рокамболь, — герцог же и герцогиня — наоборот, следовательно, остается одно средство: уничтожить дона Хозе в их мнении. Главным образом нужно знать, нет ли у него любовницы.
      Наконец дон Хозе встал и рассеянно подошел к картине.
      В это время Концепчьона устремила на де Шамери умоляющий взгляд, перешедший потом на дверь.
      Рокамболь понял этот маневр и поэтому встал, простился и ушел.
      — Ну, прекрасная кузина, — проговорил дон Хозе, иронически улыбаясь, — что же вы теперь не насмехаетесь надо мной?
      Концепчьона молча взглянула на него.
      — Как досадно, право, что вы не можете отдать руку маркизу де Шамери… он красив собою, богат, из хорошей фамилии…
      — Дон Хозе, — сказала она наконец, — ваша ревность неосновательна и даже смешна.
      — Он влюблен в вас, и я просил бы не принимать его больше.
      — Вы забываетесь, дон Хозе! — проговорила с достоинством Концепчьона. — К тому же забываете, что я невеста вашего брата, дона Педро…
      — А вы забываете волю вашего отца. Концепчьона побледнела.
      — Вы невеста моего брата, — продолжал дон Хозе, — но после его смерти сделаетесь моей женой… а я получил сегодня известие из Кадикса…
      — Боже мой! — вскрикнула Концепчьона. — Он умер?
      — Нет, но, по словам врачей, он умрет через две недели.
      Концепчьона издала пронзительный крик и упала без чувств.
      Рокамболь отправился прямо к сэру Вильямсу и, рассказав ему подробно о посещении Концепчьоны, попросил у него совета.
      Он подал сэру Вильямсу аспидную доску, на которой тот написал:

      «Ждать, пока Концепчьона напишет к тебе или назначит свидание, а за доном Хозе усиленно следить, чтоб разведать его тайну».

      Не более как через час Рокамболь превратился в английского конюха с красным лицом и сине-багровым носом, изобличавшим пьяницу.
      Он подошел к отелю де Салландрера и начал ждать выхода дона Хозе.
      Спустя два часа соперник его вышел, сел в экипаж и уехал.
      Рокамболь пустился вслед за экипажем, который проехал в Елисейские поля, в улицу Понтье.
      Он видел, как испанец вошел в свою квартиру, а кабриолет скрылся за воротами.
      Было десять часов вечера. Рокамболь остановился на углу улицы, решившись ждать дона Хозе.
      Спустя четверть часа из дому вышел человек в матросском плаще и фуражке. Рокамболь сразу узнал в нем дона Хозе и незаметно последовал за ним.
      Дон Хозе прошел площадь, остановился у четырехэтажного дома, вынул из кармана ключ, отпер наружную дверь и затем скрылся в темном коридоре.
      Рокамболь, сев на тумбу, снова прождал до полуночи.
      Наконец дон Хозе вышел и шепотом проговорил:
      — Прощай, душа моя!
      — Прощай, — ответил женский голосок из коридора. Рокамболь на этот раз не последовал за доном Хозе, но лишь посмотрел номер дома: 7-й.
      — Завтра мы все разузнаем, — пробормотал он.
      На другой день, к вечеру, Рокамболь, проезжая по площади Согласия, увидел у моста негра — грума Концепчьоны.
      Увидя мнимого маркиза де Шамери, грум подошел и, сунув ему в руку записку, быстро удалился.
      Рокамболь прочел следующее:

      «Сегодня в полночь на бульваре Инвалидов, у садовой калитки отеля. Вы мне нужны. Явитесь переодетым».

      Мнимый маркиз де Шамери, переодевшись работником, не замедлил явиться на назначенное свидание.
      Ровно в двенадцать часов садовая калитка отворилась и из нее вышел негр.
      — Кто вы такие? — спросил он.
      — Записка на площади Согласия, около моста, — отвечал Рокамболь.
      — Пожалуйте! — сказал негр и провел ночного посетителя в сад, в оранжерею, откуда они поднялись во второй этаж, занимаемый Концепчьоной.
      Рокамболь очутился в ее будуаре.
      — Маркиз, — сказала она спокойно, — настоящее мое положение заставляет меня довериться такому честному человеку, как вы…
      — Я чувствую себя счастливым, что заслужил ваше доверие, — сказал Рокамболь, поклонившись.
      — Через две недели я должна ехать в Испанию и через два месяца выйти замуж за моего кузена Хозе. Уже шесть лет, как я помолвлена с его младшим братом, доном Педро; но вот уже пять лет, как он умирает от страшного недуга, который из красивого юноши сделал предмет ужаса и отвращения: он потерял уже зрение, волосы его выпали, губы отваливаются кусками, язык весь в язвах, так что по полученному сегодня известию из Кадикса, где живет дон Педро, он не проживет и месяца, а как только он умрет, я должна обвенчаться с доном Хозе, тогда как я его ненавижу настолько же, насколько любила дона Педро.
      — И вы должны выйти за него против воли?
      — По непреклонной воле моего отца, — грустно проговорила Концепчьона.
      Она встала, подошла к комоду, вынула из него сверток бумаг и, подавая его мнимому маркизу де Шамери, проговорила:
      — Я доверяю вам мою рукопись, прочтите ее. Завтра в это время явитесь сюда же, и тогда я сообщу вам, какую услугу от вас потребую.
      — Молю Бога, чтобы он послал мне счастье рисковать за вас своею жизнью, — сказал Рокамболь и, опустившись на одно колено, с жаром поцеловал нежную ручку Концепчьоны.
      Она покраснела, но не старалась высвободить своей руки.
      — Прощайте! — проговорила она взволнованным голосом. — До завтра!
      Рокамболь спрятал бумаги в карман и удалился. Переменив свой костюм, он отправился к сэру Вильямсу.
      Он сел к нему на кровать и, вынув из кармана рукопись Концепчьоны, рассказал своему наставнику о тайном свидании и разговоре с дочерью герцога де Салландрера.
      Сэр Вильямс самодовольно улыбался.
      Затем Рокамболь развернул сверток и прочел:

      «Записки тайной истории фамилии де Салландрера, назначенные маркизу де Шамери, к которому я питаю безусловное доверие».

      — О-го-го, — пробормотал Рокамболь, — начало хорошее.
      И затем он вслух начал читать рукопись:

      «Укрепленный замок де Салландрера находится в испанской Наварре, среди скалистых гор, которые делают его неприступным.
      Когда Испания сопротивлялась императорским войскам, в 1809 году, французский отряд обложил замок и держал его в осаде в продолжение шести недель. Гарнизон замка состоял лишь из нескольких человек под командою капитана дона Педро д'Альвара. На другой день после того, как явился в замок французский парламентер, предлагающий сдаться с тем, что жизнь всего гарнизона будет пощажена, — дона Педро нашли мертвым у подножия вала. Чтобы описать смерть капитана, я должна вернуться немного назад. Бабушка моя, герцогиня де Салландрера, овдовев двадцати семи лет, влюбилась в дона Педро д'Альвара и вышла за него замуж. Девять лет спустя, т. е. во время осады замка, у нее было два сына: один тринадцатилетний — от первого мужа и другой восьми лет — от дона Педро д'Альвара. Дон Педро принял парламентера в большой зале и был уверен, что никто не слышал их переговоров. Затем он закрыл лицо руками и прошептал: «Дело короля Испании все равно проиграно, а поэтому моя уступчивость не есть измена; к тому же через год я буду генералом, а через два — испанским грандом».

      Вдруг из-за широкой драпировки вышел его старший сын Паец и, устремив на него проницательный взгляд, сказал:
      — Я слышал все.
      Дон Педро схватился за шпагу, но мальчик выхватил пистолет, говоря:
      — Одно движение — и я вас убью! Милостивый государь! — продолжал он. — Я ношу имя герцога де Салландрера, и хотя я еще ребенок, но умею ценить это имя и обязанности, связанные с ним. Первая из этих обязанностей — это сохранить замок моему государю; вторая состоит в том, чтобы предать смерти изменника, который согласился ввести неприятеля через подземный ход.
      — Чего же вы хотите? — пробормотал капитан, задрожав.
      — Вы умрете!., клянусь в этом прахом моих предков!..
      Дон Педро, видя свое беззащитное положение, бросился перед Юным герцогом на колени и начал молить о пощаде.
      — Нет, — сказал Паец решительно, — если я вас пощажу, вы при первом удобном случае отдадите замок, а поэтому вы немедленно должны умереть. Выбирайте род смерти: вам остается жить всего несколько минут. Выбирайте: или умереть смертью, которую припишут несчастной неосторожности и которая вместе с тем сохранит вашу память безупречною, или же умереть от этого пистолета; в последнем случае я должен буду громогласно объявить, что дон Педро д'Альвар был низкий, подлый изменник.
      — Так убейте меня, — прошептал капитан, — но не позорьте моего имени.
      — Извольте, — отвечал мальчик, указав на одно из окон залы.
      — Идите за мной! — прибавил он повелительным тоном и начал задом отступать к окну.
      Перед этим окном был висячий мостик, выдвинутый над страшною пропастью. Юный герцог вывел осужденного на смерть на середину этого мостика и затем велел ему стать на небольшую площадку, находящуюся сбоку мостика.
      — Пощадите! — пробормотал капитан.
      Мальчик, который в продолжение всего времени держал пистолет, направленный против капитана, быстро нагнулся и выдернул болт, находящийся сбоку. Доска опустилась, и изменник стремглав упал в пропасть, не успев даже вскрикнуть.
      Спустя два дня раздробленное на куски тело злополучного капитана было найдено французами в скалах.
      Через три дня осада была снята. Кончину капитана все приписали несчастному случаю.
      Юный герцог никому не выдавал своей тайны. Он воспитывался и вырос вместе со своим младшим братом Рамоном, которого нежно любил.
      Герцог дон Паец де Салландрера и дон Рамон д'Альвар сделались офицерами гвардии его величества Карла IV. Рамон женился на молодой девушке, донне Луизе, от которой родились двое сыновей-близнецов, их назвали Педро и Хозе. Дон Рамон возведен был королем в графское достоинство.
      Но недолго радовался он своему счастию: вскоре он погиб, подобно своему отцу, таинственною смертью.
      Молодая графиня Луиза д'Альвар уехала гостить к своей матери.
      В это время герцог де Салландрера и граф д'Альвар последовали в Эскуриал за своим государем.
      Однажды вечером граф д'Альвар получил записку следующего содержания:

      «Дон Рамон! Один старый солдат, которого я сейчас причащал и которому остается жить только несколько часов, умоляет вас поспешить к его смертному одру. Имя его Яго Перетц. Он хочет открыть вам важную тайну».

      — Кто принес эту записку? — спросил дон Рамон солдата.
      — Крестьянин, который ждет ответа.
      Спустя час дон Рамон сидел уже у изголовья умирающего солдата.
      — Мне осталось жить всего несколько минут, — проговорил солдат, когда все, кроме Рамона, удалились, — а поэтому я должен открыть вам тайну, касающуюся смерти вашего отца…
      — Он случайно упал в пропасть.
      — Нет, я стоял в это время на часах и видел все: ваш отец, капитан дон Педро д'Альвар, сброшен с площадки висячего моста доном Паецем де Салландрера.
      — Моим братом! — вскричал в ужасе дон Рамон. Он выбежал из избы, вскочил на лошадь и во весь опор поскакал домой.
      — Что с тобой, Рамон? — спросил его Паец. — Ты ужасно расстроен.
      — Потому, — отвечал Рамон, — что сейчас я слышал из уст умирающего о смерти моего отца.
      Герцог вздрогнул.
      — Яго Перетц мне сообщил, — продолжал Рамон, что отец мой сброшен с висячего моста доном Паецем герцогом де Салландрера.
      — Отец твой был изменник: я убил его, чтобы не заклеймить тебя и нашу мать.
      — Лжешь, подлец! — вскричал вне себя — Рамон и, кинувшись на своего брата, дал ему пощечину.
      Герцог, не сознавая, что пощечина была ему нанесена братскою рукою, обнажил шпагу, и братья с ожесточением бросились друг на друга.
      Через две минуты дон Рамон упал, не испустив даже крика: шпага дона Паеца прошла ему в сердце, и он умер под ударом.
      Убийца, просидев всю ночь над трупом своего любимого брата, несколько раз решался покончить с собою, но его останавливала мысль, что после дона Рамона осталась вдова и двое малолеток и что он должен быть их покровителем.
      Труп Рамона был скрыт в подземных темницах замка, и вскоре разошелся слух, что дон Рамон умер во Франции.
      Донна Луиза никогда не узнала о трагической смерти своего мужа.
      Дон Паец действительно сделался ей и детям ее покровителем.
      Через несколько лет он женился на моей матери, и спустя год родилась я.
      Отец мой поклялся, что дон Педро будет моим мужем; и когда мне исполнилось двенадцать лет, нас обручили. Тут он поклялся еще раз, что в случае смерти дона Педро, я сделаюсь женой дона Хозе.
      Братьям-близнецам теперь двадцать шесть лет. Они. остались после смерти матери десяти лет, и тогда отец мой взял их к себе на воспитание. Пять лет мы жили вместе в нашем замке Гренадьер, близ Гренады. Дон Педро был кроткого, благородного характера; после того как нас помолвили, мы полюбили друг друга всем сердцем. Дон Хозе, напротив, был сурового, деспотического, честолюбивого характера и с юных лет начал питать к своему брату вражду, соединенную с ревностью ко мне.
      Однажды в саду он открылся мне в любви и сказал, что если я не откажусь от дона Педро, то он решится на все, чтобы только завладеть моей рукой. Мне сделалось страшно, и я убежала.
      Впоследствии я убедилась, что дон Хозе вовсе меня не любил и не любит, а льстится лишь на мое приданое и на. наследство по смерти моего отца.
      Однажды ночью мне не спалось, и я вышла в сад подышать свежим воздухом. Просидев несколько минут под прикрытием мрака, я вдруг услышала приближающиеся шаги и затем сдержанные голоса, между которыми узнала голос дона Хозе.
      — Итак, милый мой, — проговорил женский голос, — дон Педро женится на Концепчьоне и наследует все достоинства и богатства своего тестя, а ты останешься безо всего.
      — Да, — мрачно отвечал дон Хозе.
      — Если б он умер, ты жалел бы его?
      — О! напротив, это было бы моим счастьем.
      Затем они прошли мимо меня и удалились; я продолжала сидеть в своей засаде! Я тотчас же узнала молодую цыганку Фатиму, которая блистала в Мадриде, Гренаде, Севилье и Кадисе; и во всех этих городах богатая и знатная молодежь увивалась за ней, как за царицей. Она жила в Гренаде в палаццо, вместе со своей матерью — настоящей колдуньей, и тремя братьями, молодыми, дюжими парнями, которые, по народной молве, принадлежали к шайке разбойников.
      Фатима, которая любила дона Хозе, тайно приходила к нему на свидание каждый вечер.
      Итак, я продолжала сидеть в своей засаде.
      Дон Хозе и цыганка снова прошли мимо меня, и я услышала следующее:
      — Эта болезнь неизлечима, — сказала цыганка.
      — Чем она проявляется?
      — Гниением заживо всего тела.
      — И нет возможности ее вылечить?
      — Никакой.
      — Сколько времени больной может прожить?
      — От одного до пяти лет; но язвы показываются уже в первые месяцы.
      — Болезнь эта заразительна?
      — Да.
      — Значит, здоровый от поцелуя больного заражается.
      — И этого даже не нужно. Я тебе говорила, что мои братья недавно привезли из Африки маленького негра, пораженного этой болезнью. Если надеть на него восковую или смоляную маску и затем маску эту приложить к лицу здорового, то этого будет достаточно для привития болезни.
      Затем я услыхала поцелуй, и цыганка ушла.
      Я догадалась о страшном намерении дона Хозе и хотела рассказать все моему жениху, но он тогда уехал на несколько дней на охоту. Я ждала его со страшным нетерпением.
      Наконец спустя несколько дней на пороге гостиной появился дон Педро, но — о ужас! — он был бледен, расстроен и, едва держась на ногах, не мог выговорить ни слова.
      — Я заблудился в горах, — проговорил он наконец прерывающимся голосом, — и начал кричать. Вдруг ко мне пол бежали трое людей с лицами, выпачканными сажей и углем.
      — Кто ты? — спросили они меня.
      — Дон Педро д'Альвар, — отвечал я им.
      — Они захохотали и бросились на меня; один из них свалил меня наземь и уперся коленом в грудь. Они начали меня бить и ногтями исцарапали лицо до крови, затем надели мне на голову мешок, покрытый внутри каким-то клейким веществом. Я лишился чувств. Сколько времени был я в этом состоянии — не знаю, но, придя в себя, я увидел, что лежу не в горах, а у ворот Гренадьера.
      Боже, я не успела его предупредить. На него надели роковую маску.
      Восемь дней я пролежала в бреду, произнося лишь: дон Хозе, цыганка, смоляная маска и неизлечимая болезнь. Никто не понимал этих слов, но дон Хозе догадался, что мне известна его тайна. Однажды он сел ко мне к изголовью.
      — Милая Концепчьона, — проговорил он, — вы говорили в бреду престранные вещи.
      — Прочь, убийца! — вскричала я.
      — Что вы этим хотите сказать?
      — Я слышала сговор с цыганкой о смоляной маске, — отвечала я в ужасе.
      — Послушайте, — сказал он спокойно, — .вы называете меня убийцей, а знаете ли вы, что ваш отец убил моего отца и деда?
      Тогда это мне было еще неизвестно. Дон Хозе с адским хладнокровием рассказал мне мрачную тайну моего отца.
      — Но, — сказал он наконец, — герцог не знает, что мне известна его тайна, и если вы будете благоразумны, я буду молчать. Но если, напротив, вам вздумается разболтать историю о цыганке, если вы будете иметь глупость воображать, что я хотел убить своего брата, — в таком случае, милая Концепчьона, я обнаружу все и кончу тем, что всажу кинжал в сердце герцога.
      Затем он нахально поцеловал меня и вышел из комнаты.
      Спустя два месяца доном Педро овладела общая слабость и смертельная тоска; затем, проснувшись однажды утром, он заметил, что губы его распухли и посинели.
      Призванный доктор после долгих расспросов больного сказал, что это сильная лихорадка, но, отведя отца моего в сторону, он шепнул:
      — Этот молодой человек погиб: он одержим страшною болезнью, которая в средние века известна была под названием моровой проказы.
      Отец мой и доктор терялись в догадках, где дон Педро мог заразиться этой болезнью: но, вспомнив о тех троих, которые надели на него липкий мешок, они решили, что он сделался жертвой страшного преступления.
      Доктор предписал больному морской воздух, и несчастного дона Педро отправили в Кадис в сопровождении двух врачей.
      Перед своим отъездом он пожелал остаться наедине с моим отцом и доном Хозе.
      — Концепчьона была моей невестой, — проговорил он, — в то время, когда у меня было человеческое лицо; теперь же, отвратительно обезображенный, я молю Бога лишь об ускорении моей смерти. Дорогой дядя, поклянитесь мне, что после моей смерти Концепчьона будет женой моего брата.
      — Клянусь! — прошептал герцог.
      Дон Хозе купил мое молчание угрозой убить моего отца, но он не купит моего согласия на брак.
      Спустя несколько месяцев отец мой должен был по делам ехать в Париж; он купил отель в Вавилонской улице, куда мы и переселились. Дон Хозе остался в Испании.