На двенадцатичасовом расстоянии от Гаврского рейда плыл по направлению к нему весьма быстро коммерческий бриг «Чайка».
      Погода была великолепная, ветер попутный.
      — Скоро мы приедем в Гавр? — обратился к капитану молодой человек, одетый в узкие клетчатые панталоны, шотландский плед поверх короткого коричневого пальто и маленькую шапочку с двумя ленточками сзади, — одежда, изобличавшая в нем англичанина.
      — Если погода не переменится, — отвечал капитан, — то к утру мы войдем в Гаврский рейд.
      — И вы уверены в этом?
      — Да, но, повторяю, если не случится какого-либо несчастия.
      Капитан, видя, что все обстоит благополучно, отправился в каюту отдыхать.
      Молодой же человек-, сэр Артур, задумался, припоминая прошедшее из своей жизни.
      — Я пробыл в Лондоне четыре года, проживая лишь по десяти тысяч франков, проводя вечера в Сити у купцов, которые ловили меня для своих дочек. К счастью, я вспомнил, что был некогда виконтом Камбольхом, а также маркизом доном Иниго де Лос-Монтесом, что был членом клубачервонных валетов и, наконец, что зоркий сэр Вильямс предсказал мне великую будущность.
      Вспомнив про потерянного наставника сэра Вильямса, Артур тотчас же удалился в каюту.
      Он сел за столик, отыскал между множества бумаг записную книжку, страницы которой были испещрены какими-то необыкновенными знаками, в виде иероглифов, и начал ее читать.
      Книжка эта была та же самая, которую Рокамболь нашел накануне своего отъезда под одним из портретов в замке де Кергаца.
      Вот что он прочел в ней:

      «В Париже есть дом в улице…»

      — О, осторожный, сэр Вильямс, — проговорил Рокамболь, — название улицы написано иероглифами, которых я не понимаю. — «В доме этом живут маркиз и маркиза де…» — Теперь опять имени не разберу: «Люди богатые. У них. есть семнадцатилетняя дочь и сын, который четырнадцать лет тому назад отправлен юнгою на английском корабле Индийской компании и с тех пор пропал без вести. В случае его возвращения он должен получить в наследство по смерти отца громадное состояние. Итак, следует…» — Опять иероглифы, непонятные для Рокамболя.
      Вероятно, последними было сэру Вильямсу труднее писать, потому что он употреблял их только для имен лиц, адресов, чисел и, наконец, самых дерзновенных замыслов.
      — Проклятый сэр Вильямс! — воскликнул с досадой Рокамболь. — Я знаю, что он намерен был делать: выдать себя за сына маркиза и получить наследство… но кто она и где она — этого я не знаю…
      — Все наверх! — раздался вдруг повелительный голос капитана.
      Рокамболь выбежал на палубу, чтобы узнать, в чем дело.
      — Милостивый государь, — обратился он к молодому офицеру, человеку высокого роста, лет около двадцати восьми, — объясните мне, пожалуйста, причину этой тревоги.
      — Будет сильная буря, — отвечал тот с хладнокровием моряка.
      — И мы находимся в опасности? — спросил Рокамболь, крайне удивленный, ибо вокруг не было видно ни одной тучки.
      — Может быть, — отвечал моряк, глядя в подзорную трубу вдаль, — впрочем, Господь милостив, а капитан этого брига, насколько я заметил, знает свое дело.
      — Так вы здесь не более как пассажир? — спросил Рокамболь.
      — Да, я мичман корабля Индийской компании.
      — Вы едете в Гавр?
      — В Париж, где должен найти свою мать и сестру, которых я восемнадцать лет не видал именно с тех пор, как я десяти лет отправился юнгой на корабле Индийской компании.
      Рокамболь вздрогнул. Он вспомнил только что прочитанное в записной книжке сэра Вильямса.
      — Вы француз?
      — Да… однако извините, меня, я должен сходить в каюту за своими бумагами, которые я должен спасти в случае крушения.
      Молодой моряк удалился.
      Рокамболь мгновенно задался целью следить за ним, разузнать от него все и тогда — не отступать ни от каких средств, лишь бы достигнуть желаемого.
      — Француз, — бормотал он, — Индийская компания… уехал юнгой… восемнадцать лет тому назад!.. Это он!
      — Начинается! — закричал кто-то на корабле.
      И только тогда Рокамболь вспомнил о предсказанной опасности.
      Действительно, сначала подул сильный ветер, и затем сделалось совершенно темно, и среди этого мрака послышались вопли женщин, плач детей и громкая команда капитана.
      — Вот я и готов, — обратился к Рокамболю моряк Индийской компании.
      Действительно, через плечо у него была перекинута жестяная сумка, талия туго охвачена поясом, из-за которого виднелись два пистолета и рукоятка кинжала.
      — Рубите грот-мачту! — раздалось среди оглушительного рева бури приказание капитана.
      И несколько минут спустя грот-мачта лежала уже на палубе.
      Рокамболь бросился в каюту, схватил свои драгоценные бумаги и кошелек с деньгами и, привязав их к поясу, сбросив с себя лишнюю одежду, побежал снова на палубу, не желая терять из виду молодого моряка.
      Лишь только Рокамболь подошел к нему, как вдруг последовал страшный толчок и затем раздался продолжительный вопль ужаса и отчаяния.
      Корабль ударился о подводный камень далеко от берега.
      — Лодки на воду! — послышалось на палубе.
      Но Рокамболь и молодой моряк бросились уже с борта и плыли почти рядом.
      Они плыли так около часу.
      — Вы устали? — спросил его молодой моряк, заметив, что Рокамболь отстает от него.
      — Да.
      — Соберите последние силы, мы приближаемся к какой-то скале, где можем немного отдохнуть.
      Но Рокамболь почувствовал, что члены его немеют. Он вскрикнул и начал уже исчезать под водой. Молодой моряк, услыхав этот отчаянный крик, подплыл к утопающему и схватил его за волосы. Но Рокамболь уже лишился чувств.
      Придя в сознание, он увидел себя лежащим на земле навзничь под открытым небом.
      Он собрался с силами, встал и начал глазами искать молодого моряка, спасшего его от неминуемой смерти. Но его нигде не было. Лишь неподалеку от себя Рокамболь заметил жестяную сумку. Обрадовавшись, он подбежал к ней и убедился, что это действительно та самая сумка, в которую молодой моряк спрятал свои бумаги.
      Вдруг до слуха его долетел неясный крик. Он несколько времени прислушивался и затем, направясь к месту, откуда слышался этот голос, подошел к круглой расселине футов восемь глубиной, с совершенно отвесными и гладкими стенками. На дне ее лежал молодой моряк.
      — Ах, — вскричал он, увидя Рокамболя. — Наконец-то вы услыхали меня!
      — Как вы сюда попали?
      — Сегодня утром я увидел в открытом море проходивший корабль. Спеша подбежать к краю нашего островка, чтобы дать о себе знать, я упал в эту яму, откуда нет никакой возможности самому выбраться.
      — К счастью, я здесь… но как вытащить вас оттуда?
      — Недалеко от того места, где вы лежали, вы найдете мою сумку с бумагами, пистолеты и кушак; он довольно длинен и прочен для того, чтобы вытащить меня отсюда.
      — Хорошо, я иду за ним, — сказал Рокамболь, и в голове его мелькнула адская мысль.
      — Если я его вытащу оттуда, — рассуждал он, — то все мои планы лопнут как мыльный пузырь; если же я этого не сделаю и овладею его сумкой, то сделаюсь маркизом с громадными доходами. Эх, дружище, надеюсь, что ты не упустишь этого счастливого случая.
      Он сел на песок, открыл жестяную сумку, вынул из нее все бумаги и спокойно начал их читать. Первая бумага, которую он развернул, был патент мичмана, из которого Рокамболь узнал, что моряка зовут Фридерик-Альберт-Оноре де Шамери и что он родился в Париже.
      — Отлично, — проговорил он с самодовольной улыбкой. — Итак, меня зовут Фридерик де Шамери, и я служил в Индии.
      Затем он прочел письмо, писанное женскою рукой, оно начиналось словами: «Любезный сын» и кончалось подписью: «маркиза де Шамери. Улица Ванно, 29, в мой отель».
      И Рокамболь начал читать письмо матери к сыну.

      «Вот уже восемнадцать лет, как тебя похитили у меня, и только вчера, на смертном одре твоего отца, я узнала, что с тобой сталось. Маркиз скончался сегодня ночью, умоляя разыскать тебя; а я считала тебя умершим и целых восемнадцать лет оплакивала тебя. Адресую это письмо в английское адмиралтейство, надеясь, что оно как-нибудь дойдет до тебя и что тогда ты приедешь к своей несчастной матери и сестре.
      Только вчера я узнала причину странного поведения твоего отца. В продолжение восемнадцати лет маркиз жил в отдельной комнатке отеля, не говоря со мною ни слова и платя мне годовую пенсию в сто луидоров. Долгое время мы считали его помешанным. Но вчера мы узнали страшную тайну, которую считаем долгом и тебе сообщить.
      Тридцать лет тому назад твой отец был гусарским полковником и не имел никакого состояния; мы полюбили друг друга и обвенчались. Ты первый плод нашей любви; но спустя шесть лет положение наше вдруг изменилось. Твоего отца назначили в алжирскую экспедицию; он поручил меня своей родственнице, маркизе де Шамери. Июльская революция не, дозволила ему продолжать службу, и он воротился ко мне в Оранжери в 1830 году. «Так как мы бедны, — обратился он ко мне, — а между тем нужно нам позаботиться о воспитании нашего сына, то я принял место управляющего в компании разработки рудников в Вогезских горах». Я с радостью приняла это известие, и мы переселились в маленький городок. Спустя три месяца родственник твоего отца, Гектор де Шамери, который безумно пленялся мною, вышел на дуэль из-за какой-то ссоры, получил рану и через неделю умер.
      Он оставил духовное завещание, которым сделал твоего отца единственным наследником в ущерб своей побочной сестре по матери. Гектор де Шамери, знавший тайну матери, глубоко возненавидел это дитя позора. Теперь, любезный сын, ты поймешь жестокое мщение этой женщины. Вскоре после этого я родила твою сестру. Пять лет спустя вдова де Шамери умерла; отец твой поехал на ее похороны и вступил во владение поместием Оранжери, которое Гектор де Шамери оставил своей матери в пожизненное владение.
      В это самое время тебя похитили у меня, и с тех пор я считала тебя умершим.
      Я написала твоему отцу об этом страшном несчастии, но получила на это весьма сухой ответ, что меня крайне поразило. Через месяц он воротился, и я с ужасом увидела, что он совершенно поседел. С этого-то дня он и сделался угрюм и молчалив и совершенно отделился от нас.
      Перед кончиной маркиз был болен всего одну неделю ив продолжение этого времени никого не впускал в свою комнату. Но вчера утром священник, причащавший его, упросил допустить меня к нему.
      — Марта, — обратился он ко мне, — в предсмертный час я тебя прощаю.
      — Боже мой, — вскричала я, — что же я сделала, в чем вы меня прощаете?
      Дрожащей рукой он вынул из-под подушки пожелтевшую бумажку и подал мне ее. Это было письмо вдовы де Шамери, написанное ею к твоему отцу за два дня до смерти. Вот содержание его:
      «Любезный кузен! Сын мой назначил вас единственным наследником. Вот причина, побудившая его сделать это завещание: он хотел лишить наследства молодую девушку, которая, теперь могу признаться, есть мое собственное дитя. Я надеюсь, любезный кузен, что вы сделаете что-нибудь для этой девушки, которой я, к несчастию, оставляю очень мало, в особенности если вы узнаете, что Гектор любил вашу жену и что не вам, а своей дочери оставил он сто тысяч ливров дохода.
      Маркиза де Шамери».
      Итак, в глазах твоего отца я сделалась преступною женщиною, а сестра твоя — дитя нравственного преступления. Однако мое отчаяние и вопли тронули твоего умирающего отца: он начал сомневаться в своем предположении. «О, прости, прости меня! — прошептал он. — Не оплакивай твоего сына: он не умер; я сам похитил его потому что я считал тебя преступной, и мне хотелось, чтобы он никогда не узнал проступка своей матери и чтобы не пользовался богатством, которое приобрел но постыдными средствами…» Теперь же, милый сын мой ,я прошу тебя немедленно вернуться к нам… твоя мать, которая шестнадцать лет оплакивала тебя, умоляет тебя об этом».

      — Черт побери, — проговорил Рокамболь, дочитав письмо до конца, — преинтереснейшая история!
      Затем он прочел еще несколько писем и записок, из которых узнал подробности похищения молодого юнги и удостоверился в том, что это есть тот самый человек, о котором говорил сэр Вильямс в своей записной книжке.
      Затем он собрал все бумаги, положил их в жестяную сумку, надел ее на себя, опоясался кушаком, заложил за него два пистолета и кинжал и, видя берег Франции, недолго думая, со всего размаха бросился в море и поплыл к берегу.
      В Париже во вторник, на масленой неделе, на бульваре Сен-Мартен народное гуляние было в полном разгаре. Повсюду расставлены были балаганы, качели, карусели и т. п.
      — Пожалуйте, господа, пожалуйте! Здесь можно видеть О'Пенни, татуированного начальника индейцев, которому враги выкололи глаза и отрезали язык. Пожалуйте скорей! — так кричала молодая цыганка, выплясывающая болеро на балконе одного из балаганов.
      В числе любопытных зрителей, собравшихся около этого балкона, стоял отлично одетый молодой человек.
      Как видно, и он заинтересовался словами цыганки, потому что лишь только она удалилась с балкона, он тотчас же вошел в балаган.
      Посредине сцены стояло большое кресло, на котором восседал О'Пенни с голыми ногами и туловищем, испещренными красными, синими и зелеными наколками, с полуоткрытыми глазами и продетым в верхней губе кольцом.
      Молодой человек внимательнее всех рассматривал мнимого дикаря; наконец подозвал к себе содержателя балагана, который рассказывал почтеннейшей публике биографию главы австралийского правительства.
      — Ваш дикарь понимает по-английски?
      — Как же, понимает, — отвечал балаганщик с достоинством.
      — Сэр О'Пенни, — обратился молодой человек к дикарю по-английски, — на каком корабле вы прибыли в Европу? На «Фультоне», «Стойком» или «Фаулере»?
      При последнем слове О'Пенни сильно вздрогнул. Выйдя из балагана, молодой человек шепнул на ухо цыганке:
      — Милая моя, хотите заработать десять луидоров?
      — О, конечно, сударь! — отвечала цыганка, — Что же прикажете делать?
      — Где вы живете?
      — Здесь же, в балагане; я жена паяца; мы караулим по ночам О'Пенни.
      — Отлично. Итак, если в два часа ночи я постучусь к вам, вы или муж отопрете мне?
      — Да, — отвечала удивленная цыганка.
      Действительно, ровно в два часа молодой человек поднялся на ступени балагана и тихо постучался в дверь.
      — Муж мой пошел провожать хозяина, — проговорила молодая цыганка, впустив ночного посетителя.
      — Милая моя, — сказал молодой человек, запирая дверь, — хотя вы очень хорошенькая, но я пришел вовсе не за тем, чтобы говорить вам об этом. Вот обещанные мною деньги, и за это вы должны рассказать мне все подробности о вашем дикаре.
      — К несчастью, я очень мало о нем знаю, потому что мы недавно служим у г. Бабино.
      — Не знаете ли, где ваш Бабино купил этого дикаря?
      — Кажется, в Лондоне. Наверное не могу вам сказать.
      — Послушайте, если я вам дам тысячу франков, вы позволите мне увести дикаря?
      Тысячу франков! воскликнула цыганка. О! Мне кажется, что мой муж отдаст вам в придачу и самого Бабино.
      Молодой человек подошел к дикарю, спавшему неподалеку на койке, и разбудил его:
      — Маркиз де Шамери, — сказал он по-английски, — желает засвидетельствовать глубокое почтение злополучному баронету сэру Вильямсу.
      Услыша эти слова, О'Пенни подпрыгнул на койке и выпрямился; он хотел заговорить, но издал лишь какое-то глухое рычание.
      — Будь покоен, старик, я вижу, что ты узнал своего Рокамбольчика; я пять лет оплакивал тебя, думая, что дикари тебя съели, но вижу, что они довольствовались только татуировкой. Тебя удивляет, должно быть, что ты видишь меня маркизом де Шамери, — имя это тебе знакомо: оно было помещено в твоей записной книжке… Но об этом после, а теперь скажи мне — ты хочешь здесь остаться?
      Дикарь сделал отрицательный знак.
      — Ну, так пойдем со мной.
      Рокамболь вручил цыганке тысячу франков; накинул на бедного дикаря какой-то плащ, взял его за руку и вывел из балагана.
      — В Сюренскую улицу, — приказал Рокамболь кучеру, усевшись с дикарем в купе, ожидавшем его неподалеку.
      По дороге он рассказал ему о своих похождениях со времени исчезновения из Парижа, рассказал и о встрече с молодым моряком на «Чайке» и все остальное.
      Экипаж остановился в Сюренской улице.
      Рокамболь позвонил у дверей хорошенького домика.
      Войдя в свою маленькую квартирку в мезонине, где он жил инкогнито, он провел О'Пенни в свою спальню и затем приказал своему лакею немедленно ехать за доктором.
      Рокамболь подал проголодавшемуся дикарю остаток пирога и стакан бордосского, которое он с жадностью истребил.
      Спустя некоторое время лакей воротился в сопровождении доктора.
      — Посиди здесь, дядюшка, — обратился Рокамболь к дикарю, — а я пойду приготовить доктора, который без того может испугаться твоей образины.
      Оставив О'Пенни, он ушел в гостиную, где ждал его доктор.
      Рокамболь объяснил ему, что пациент — матрос, служивший в Индии под его начальством, попавший в плен к дикарям, которые татуировали его и отрезали язык.
      Прежде чем приступить к консультации, вернемся немного назад и выведем на сцену несколько новых лиц.
      В один прекрасный день февраля месяца в Елисейских полях был громадный съезд экипажей и всадников; пешеходы же непрерывною толпою двигались по боковым аллеям.
      Больше всех обращала на себя внимание голубая коляска, запряженная четверкою гнедых.
      В коляске этой сидели две дамы в легком трауре: одна из них была лет пятидесяти, другая лет двадцати. Эта молодая девушка была Бланш де Шамери, красавица в полном смысле этого слова, но на лице которой отражалась какая-то меланхолия. Она обладала тою чистою, добродетельною красотой, на которой взгляд останавливается с восторгом и благоговением.
      Мимо этой коляски проехало красивое ландо, в котором сидела молодая женщина. В то время как ландо поравнялось с коляской, молодая женщина нагло взглянула на маркизу де Шамери и ее дочь. Последние проехали мимо с опущенными глазами.
      — О! — прошептала молодая женщина. — Я заставлю вас смотреть мне прямо в глаза!
      В это самое время около колясок встретились два всадника; один из них небрежно поклонился даме в ландо; другой весьма вежливо поклонился Бланш де Шамери.
      Когда коляски проехали, всадники подъехали друг к другу и поклонились.
      — Ты из лесу, Фабьен? — спросил Роллан де Клэ.
      — Да, — отвечал Фабьен д'Асмолль.
      — И едешь домой?
      — Не знаю… быть может, я поеду еще в Елисейские поля… погода чудесная…
      — То есть ты хочешь следовать за голубой коляской, в которой сидит очаровательная особа, с которой ты так умилительно раскланялся.
      — Любезный Роллан, — сказал обидчивым тоном виконт Фабьен, — острота твоя вовсе неуместна.
      — А! Ты обижаешься; уж не жених ли ты прелестной Бланш де Шамери?
      — Нисколько, — грустно отвечал виконт Фабьен.
      — А ты заметил ландо, в котором сидела молодая особа?
      — Заметил; ну, и что же?
      — Знаешь, кто эта дама?
      — Знаю.
      — Ее фамилия тоже де Шамери; это кузина Бланш… Виконт Фабьен д'Асмолль вздрогнул.
      — Роллан, — проговорил он взволнованным голосом, — если ты принадлежишь к числу тех наивных провинциалов, которые видят в камелиях герцогинь, то я тебя прощаю.
      Роллан де Клэ улыбнулся.
      — Дама, с которой я раскланялся, есть госпожа де Шамери, сестра покойного маркиза Гектора де Шамери…
      — Довольно! — закричал Фабьен. — Этих слов достаточно, чтобы я был готов перерезать вам глотку, но я испробую все средства к примирению; но прежде скажу вам, что ваша мнимая госпожа де Шамери не более как развратная женщина.
      — Виконт Фабьен, — закричал Роллан, побледнев, — вы подлец!
      Фабьен вздрогнул.
      — Итак, до завтра, — отвечал он яростно.
      — Хорошо; я жду ваших секундантов, — сказал спокойно Роллан и уже повернул лошадь.
      — — Еще одно слово! — крикнул Фабьен.
      — Як вашим услугам.
      — Я оскорблен вами, и, зная меня, вы не сомневаетесь, что мы будем драться. Но речь идет теперь не о нас, а о чести семьи, которою играет эта женщина, и я хочу раскрыть вам глаза на ее счет. Так как до этой минуты мы с вами были друзьями, то я уверен, что вы не откажетесь выслушать меня несколько минут, и для этого поедем шагом по аллее.
      — Я всегда к вашим услугам.
      И они поехали рядом по направлению к заставе Звезды.
      — Во-первых, даю вам честное слово, — начал Фабьен, — что буду говорить вам лишь святую истину.
      — Я вас слушаю.
      — Покойный маркиз де Шамери наследовал своему кузену, маркизу Гектору де Шамери, убитому на дуэли восемнадцать лет тому назад. Ваша Андрэ действительно дочь маркизы, матери Гектора, но она в то же время дочь некоего Брюно, адвоката в Блоа, которого любила вдова де Шамери.
      — Это ложь, — вскричал Роллан.
      — Андрэ Брюно, а не де Шамери, как вы полагаете, — продолжал спокойно Фабьен, — воспитывалась у своей матери под видом сиротки; после смерти Гектора отец Бланш маркиз де Шамери оставил Андрэ двенадцать тысяч ливров пожизненного дохода, чего не нашел нужным сделать брат ее, маркиз Гектор. После смерти вдовы де Шамери Андрэ нахально и противозаконно присвоила себе имя и этим самозванством пользуется до сих пор.
      — Милостивый государь! — воскликнул бешено Роллан.
      — Позвольте, дайте мне договорить. Вы влюблены в Андрэ Брюно, и мне крайне неприятно разочаровывать вас, но делать нечего: тут дело идет о чести благородной семьи, и не я виноват, что ваша возлюбленная позволила себе так нахально смотреть на маркизу де Шамери и ее дочь…
      — Виконт, — сказал Роллан, остановив свою «лошадь, — я вас слушал, пока хватало моего терпения, но теперь прощайте, до завтра.
      Он пришпорил лошадь и поехал мелкою рысью в Флорентийскую улицу, где остановился у дома под № 18.
      — Дома госпожа де Шамери? — спросил он у швейцара.
      — Дома, пожалуйте.
      Роллан де Клэ вошел к госпоже де Шамери весьма бесцеремонно, как к себе в дом.
      — Доложите обо мне, — сказал он горничной, взяв ее за подбородок.
      Горничная удалилась, а Роллан вошел в гостиную.
      — Барышня теперь не может вас принять, — сказала горничная, — она просит вас пожаловать в восемь часов.
      Роллан сдвинул брови и, не сказав ни слова, вышел, сел на лошадь и поехал домой в Прованскую улицу.
      Роллан де Клэ был еще совсем юноша, без родителей и родных, но с двадцатью тысячами ливров дохода. Однажды, встретив Андрэ в каком-то обществе, он влюбился в нее до безумия и три месяца тому назад сделал ей предложение, которое она как будто не решалась принять, говоря, что она уже слишком стара для замужества.
      Андрэ де Шамери была львица. Для Роллана же она была воплощенною добродетелью. Он бывал у нее несколько раз в день; она всегда с радостью его принимала. Но что с ней сделалось теперь?
      Придя домой, он сел за письменный стол, написал и отправил по назначению следующую записку.

      «Я сейчас только от вас; вы были дома и не приняли меня.
      Я теряюсь в неизвестности, стараясь угадать причину вашей суровости, трепеща при мысли, что вы разлюбили меня. О! я жестоко страдаю. На коленях умоляю вас — объясните, что случилось? Жду ответа с нетерпением.
Роллан».

      В ожидании ответа Роллан погрузился в размышления и дошел до того, что невольно начал верить словам своего прежнего друга виконта Фабьена.
      Но сомнения его вдруг рассеялись как мрак от солнечного света. Грум принес ответ от Андрэ де Шамери, объясняющий, что неожиданный приезд барона де Шамери, ее родственника, был причиной, помешавшей ей принять Роллана, и что в знак примирения она просит пожаловать его сегодня вечером в восемь часов на чашку чая.
      Было только пять часов, следовательно, осталось три мучительных часа.
      Тут он вспомнил о ссоре с Фабьеном и о необходимости приискать секундантов, поэтому он наскоро оделся и отправился в клуб обедать.
      Октав и Эдмон, его друзья, которых он застал здесь, согласились быть его секундантами. Роллан тотчас же написал Фабьену:

      «Милостивый государь! Сегодня вечером меня не будет дома, а поэтому я не могу принять ваших секундантов. Но завтра в семь часов утра я буду с моими секундантами и шпагами в лесу, за Арменонвильским павильоном.
Ваш покорнейший слуга Роллан де Клэ».

      Из клуба Роллан поехал домой, переоделся и на крыльях любви полетел к Андрэ.
      Она протянула ему руку: он бросился перед нею на колени и робко проговорил:
      — Я опять надоедаю вам своим дерзким вопросом. Решились вы уже согласиться на мое предложение? Я сегодня получил письмо от дяди, в котором он поздравляет меня с удачным выбором.
      — Я должна еще подумать. Дайте мне неделю и обещайте, что в продолжение этого времени не будете стараться узнать о моем решении.
      — Извольте, — отвечал Роллан с детской покорностью.
      Вдруг он вспомнил про Фабьена.
      — Вы знаете моего друга Фабьена д'Асмолля? — Спросил он, устремив на Андрэ испытующий взгляд.
      — Остерегайтесь его, — сказала она спокойно, — это человек, которого нигде в порядочном доме уже не принимают. Два года он преследовал меня своею безумною любовью и, потерпев неудачу, чернит меня повсюду, где только может.
      На другой день Роллан встал в пять часов утра, ожидая прибытия секундантов.
      Октав и Эдмон прибыли аккуратно в назначенное время.
      Роллан велел заложить трехместный экипаж, взял со стены шпаги, и. трое молодых людей уселись в карету и поехали.
      Роллан приехал на место первый, и в ожидании противника молодые люди уселись на траве.
      Спустя двадцать минут нетерпеливого ожидания вдали показался фиакр.
      Из него вышел виконт Фабьен и два гусарских офицера.
      — Господа, — обратился виконт к молодым людям, — имею честь представить вам моих кузенов, графа и виконта д'Оази.
      Секунданты раскланялись между собою.
      — Милостивый государь, — обратился один из них к Роллану, — важные обстоятельства принуждают виконта д'Асмолля просить вас о минуте разговора.
      — Извольте, — отвечал Роллан, злобно улыбаясь. Виконт Д'Асмолль подошел к нему и отвел его в сторону.
      — Милостивый государь, — обратился он к Роллану, — я должен объяснить вам причину моего опоздания.
      — Я вас слушаю, — отвечал с достоинством Роллан.
      — Ваш дядя, шевалье де Клэ, сегодня утром прислал мне письмо, которое я захватил с собой.
      Он вынул из кармана письмо и подал его Роллану, который прочел следующее:

      «Любезный Фабьен!
      Так как я поручил вам моего ветреника, то и на этот раз должен посоветоваться с вами.
      Роллан пишет мне о женитьбе. Он влюблен в девицу де Шамери и хочет на ней жениться. Она из хорошей фамилии и имеет двадцать тысяч ливров дохода. Скажите мне ваше мнение относительно этой женитьбы. Жму вашу руку.
Шевалье де Клэ».

      — На это, — сказал Фабьен, — я ответил ему следующее.
      И он подал Роллану копию письма.

      «Милостивый государь и друг!
      Девица де Шамери, на которой хочет жениться ваш племянник, называется настоящим именем Андрэ Брюно. На подобных женщинах не женятся. Вчера по этому самому поводу мы с ним рассорились, он оскорбил меня, и теперь я еду в лес, где с оружием в руках мы возобновим вчерашний разговор. Постараюсь нанести ему рану, с которой он пролежит в постели недель шесть. Надеюсь, что этого времени будет достаточно, чтобы навести его на более здравые понятия о супружестве и выборе подруги жизни.
Почтительно жму вашу руку. Виконт Фабьен д'Асмолль».

      Прочитав это письмо, Роллан задрожал от ярости.
      — Это письмо будет вам стоить жизни, — — проговорил он прерывающимся голосом.
      — Хорошо, — отвечал спокойно Фабьен и обратился к секундантам.
      — Господа, мы к вашим услугам.
      Он скинул верхнее платье и взял шпагу из рук своего секунданта.
      Роллан в свою очередь сделал то же самое.
      — Начинайте, господа, — сказал офицер.
      Роллан с яростью тигра бросился на виконта, но Фабьен был холоден и вполне сосредоточен.
      — Любезный мой, — сказал Фабьен, — вы слишком горячитесь и поэтому управляете оружием хуже обыкновенного… Если это продлится, я вас могу убить, хотя вовсе не имею такого намерения.
      — Нет, вы должны умереть, — бормотал Роллан, не помня себя от ярости.
      В это самое время он подставился под удар; Фабьен протянул руку; удар коснулся плеча. Роллан вскрикнул, выронил шпагу из рук и упал.
      Секунданты бросились к нему. Он был без чувств. Его перенесли в экипаж виконта, и один из секундантов поехал за доктором, который объяснил, что жизнь раненого вне опасности.
      Спустя несколько часов после состоявшейся дуэли Роллан де Клэ лежал перевязанный в постели, в лихорадке, но в полном сознании.
      Ему подали письмо, которое он с жадностью схватил, догадываясь, что оно от Андрэ:

      «Милостивый государь, — писала она, — сейчас я узнала, что сегодня утром вы дрались с Фабьеном д'Асмоллем. Судя по вчерашнему вашему разговору, я догадываюсь о поводе этой печальной дуэли. Когда будете постарше и поопытнее, вы поймете, что вернейшее средство скомпрометировать женщину — есть поединок из-за нее. Своими глупостями вы, кроме того, довольно скомпрометировали меня, и поэтому с прискорбием уведомляю вас, что сегодня я покидаю Париж.
Готовая к услугам Андрэ де Шамери».

      Чтобы объяснить читателю причину, которая побудила Андрэ написать это письмо, мы заглянем в ее домашнюю жизнь.
      Утром накануне дуэли в квартиру госпожи Андрэ де Шамери позвонил пожилой человек, в очках, одетый в изношенное платье, с портфелем под мышкой.
      — Госпожа Шамери дома? — спросил он маленького грума, отворившего ему дверь. — Моя фамилия Росиньоль.
      — Пожалуйте, мне приказано провести вас прямо к барышне.
      Грум провел Росиньоля в гостиную, где он просидел минуты две.
      Затем горничная провела его в спальню, обтянутую синим бархатом с золотыми багетами и меблированную с изысканною роскошью.
      На кровати сидела Андрэ де Шамери, закутанная в соболью шубку. Она указала вошедшему на кресло, стоявшее возле изголовья.
      — Не принимать никого, — сказала она горничной, — а если приедет барон, то проси его подождать. Можешь идти.
      — Теперь мы с вами потолкуем, — обратилась она к Росиньолю по уходе горничной.
      — Як вашим услугам, — отвечал он, поклонившись. — Судя по вашей записке, вы хотите мне поручить важные дела.
      — Господин Росиньоль, — проговорила Андрэ, — вы состоите начальником агентства взысканий, перекупки сомнительных долговых обязательств и проигранных процессов, не правда ли?
      — То есть я директор Страхового и судебного общества обеспечения проигрышей денежных претензий,— поправил Росиньоль с важностью.
      — Положим, но я имею дело не к обществу, а лично к вам.
      — — Ко мне?
      — Вы ведь из Блоа, не правда ли?
      Росиньоль вздрогнул.
      — Вы служили там у Корбона, нотариуса семейства де Шамери?
      — Вы не ошибаетесь, отвечал Росиньоль, немного смешавшись.
      — Он уволил вас за некоторые проделки, кажется, после смерти вдовы де Шамери.
      — Вашей матери, — добавил он.
      — Да. Приехав в Париж, вы начали заниматься всевозможного рода делами, меняли несколько раз фамилии и были не раз под судом…
      — Милостивая государыня!..
      — Но, в конце концов, как человек неглупый, вы сумели выпутаться, и господин Росиньоль. некогда Жюль Малуэн, сделался в глазах правосудия безукоризненным человеком, известным своею способностью развязывать запутанные дела.
      — Если вы так подробно знаете мою биографию, то позвольте мне в свою очередь доказать, что и ваши тайны мне не чужды.
      Тут Росиньоль рассказал все, что мы о ней уже знаем. Она совершенно спокойно слушала его.
      — Таким образом, — сказал под конец Росиньоль, — вы несправедливо носите имя де Шамери. Вы имеете доходу около девятнадцати тысяч ливров и по смерти вашей родительницы могли бы сделать приличную партию, но вы предпочли вести жизнь независимую и несколько ветреную…
      — Господин Росиньоль, — перебила его Андрэ, — до поведения моего вам нет дела.
      — Я только хотел доказать вам, что знаю о вас больше, чем вы обо мне.
      — Послушайте, — вдруг проговорила Андрэ, — хотите получить двести тысяч франков?
      — Весьма понятно. Что прикажете делать?
      — Прежде всего выслушать меня. Муж моей матери маркиз де Шамери получил огромное наследство после дяди своего шевалье де Шамери, который оставил духовное завещание следующего содержания:

      «Назначаю своим единственным наследником племянника моего, Антуана-Жозефа-Фердинанда маркиза де Шамери. Я желаю, чтобы мое состояние оставалось в руках младшей линии де Шамери, главою которого в настоящее время — маркиз де Шамери».

      — Маркиз де Шамери, — сказала она, — передал состояние своему сыну Гектору, т. е. моему брату, который, согласно завещанию шевалье де Шамери, сделал своим единственным наследником своего кузена, графа де Шамери. Но в духовной шевалье де Шамери была еще следующая приписка:

      «В случае, если младшая линия Шамери пресечется в мужском колене, я требую, чтобы состояние мое перешло к дальним родственникам моим, Шамери де Шамеруа».

      — Где же это завещание? — спросил Росиньоль.
      — У меня; я нашла его в бумагах моей матери.
      — Но я все-таки не могу понять, что вы намерены делать.
      — У последнего маркиза де Шамери был сын десяти лет, который пропал без вести или, вернее, умер.
      — Но о его смерти нет никаких доказательств.
      — Этих-то доказательств мне и нужно. Ваша всесторонняя деятельность, надеюсь, не исключает из своей программы подделку актов о смерти?
      — Пожалуй, что и так, — отвечал с достоинством Росиньоль.
      — Кроме того, — продолжала Андрэ, — остался еще один Шамери де Шамеруа, но не далее как через две недели он будем моим мужем.
      — Теперь понимаю, — проговорил он после короткого размышления, — дело ясное, что если доказано будет перед судом, что сын маркизы де Шамери умер…
      — За это вы получите двести тысяч франков. Итак, я жду вас через неделю с свидетельством о смерти.
      — Вы получите его, — отвечал самоуверенно Росиньоль.
      Он взял у Андрэ в задаток десять тысяч и, удаляясь, проговорил:
      — Через неделю вы услышите обо мне.
      Лишь только Росиньоль вышел, в спальню вошел грум.
      — Барон ждет уже давно; прикажете принять?
      — Проси.
      Через несколько секунд вошел красивый мужчина лет шестидесяти, одетый просто, но со вкусом.
      — Здравствуйте, — сказал он, целуя руку молодой женщины, — как вы себя сегодня чувствуете?
      — Как женщина, которая видела весьма странный сон. Сядьте, если хотите, я расскажу вам его.
      Пожилой мужчина, вошедший так фамильярно в спальню молодой женщины, называвшей себя де Шамери, был некто барон Б.
      — Что же приснилось вам? — спросил он, сев у изголовья Андрэ.
      — Что я выхожу замуж.
      Барон разразился хохотом.
      — Вы смеетесь, следовательно, по вашему мнению, я женщина, неспособная соблазниться замужеством?
      — Вы — пожалуй, но женихи…
      — Женихи всегда найдутся у привлекательной женщины.
      — А вы привлекательны?
      — Имея девятнадцать тысяч ливров дохода — да.
      — Действительно, моя милая, сон ваш самый вздорный; советую вам не выходить замуж, а довольствоваться моими поклонениями.
      — Любезный барон, — проговорила Андрэ, — я выхожу замуж не во сне, а в действительности.
      — Вы говорите серьезно?
      — Очень серьезно.
      — Когда же?
      — Через две недели, а может быть, и раньше.
      — Кто же этот счастливец?
      — Красивый мужчина двадцати восьми лет с титулом барона.
      — Промотавшийся?
      — Да.
      — Прощайте, — сказал барон, взяв свою шляпу и трость, — вы стали женщиной сильной. Прощайте, баронесса, — повторил он, злобно улыбаясь.
      — Кстати, — сказала Андрэ, — вы знаете, что в глазах света вы всегда были кузеном моей матери?
      — Я останусь им и теперь, но я сегодня вечером уезжаю на весьма продолжительное время и поэтому не буду иметь счастья присутствовать при вашем бракосочетании.
      И барон ушел.
      — Наконец-то, — прошептала Андрэ.
      Она оделась в утренний туалет, велела заложить купе и поехала одна, около одиннадцати часов, в улицу Сен-Лазар.
      Андрэ де Шамери вошла без доклада к госпоже Сент-Альфонс, той самой красивой брюнетке, с которой был дружен граф Артов.
      Андрэ отправилась к ней прямо в спальню.
      — Здравствуй, милая, — сказала она, бросая на диван муфту и перчатки, — как поживаешь?
      Они пожали друг другу руки.
      — Я сейчас сбыла с рук барона, — сказала Андрэ.
      — Это немного рискованно, хотя не опасно.
      — Я ему сказала о замужестве и сказала, что нареченный мой хорош собой.
      — Ты не ошиблась: он действительно прехорошенький.
      — И ты уверена, что он согласится?
      — Утопающий хватается за соломинку, а бедный Шамеруа положительно погибает от долгов… Но, кстати, что ты сделаешь с Ролланом?
      — О! С этим я легко развяжусь.
      — Я, право, не понимаю, как ты можешь предпочесть ему…
      — Три месяца тому назад я действительно хотела согласиться на его предложение, но в тот день, как ты открыла мне де Шамеруа, сообщив мне, что он на пути к аресту за ничтожные должишки, — в тот день я поклялась, что он будет моим мужем.
      — Странная фантазия!
      — У меня есть свои планы, — проговорила спокойно Андрэ.
      В прихожей раздался звонок.
      — Скорей, — сказала Сент-Альфонс, — это он; возьми свою муфту и перчатки и иди туда.
      Андрэ проскользнула в уборную, затворила за собой дверь и села около нее в кресле.
      Спустя минуту вошел барон де Шамеруа. Это был красивый мужчина высокого роста, лет около тридцати.
      — Здравствуй, Эдгар, — проговорила Сент-Альфонс, лукаво улыбаясь.
      — Здравствуй, Анаиса, — отвечал он. — Как здоровье?
      — Благодарю. Сядь около меня. Мне нужно с тобой поговорить об очень серьезном деле.
      — Записка твоя меня сильно удивила… я тебе нужен?
      — Да. Слушай, Эдгар, на тебя подан к взысканию вексель в десять тысяч франков, и сегодня или завтра тебя посадят в тюрьму.
      — Правда, — прошептал барон со вздохом.
      — В несколько лет ты промотал пятьсот тысяч франков и вчера проиграл последний луидор и, кроме того, проиграл на слово тысячу франков.
      Молодой человек вздрогнул.
      — Я знаю тебя, — продолжала Анаиса, — если ты не заплатишь их сегодня, ты пустишь себе пулю в лоб.
      — Совершенно верно.
      — И ты не вспомнил о своей прежней Анаисе, — сказала она с упреком, — ведь и я отчасти причина твоего разорения.
      — Анаиса, — проговорил барон угрюмо, — я упал низко, ниже, чем ты думаешь, но…
      — Полторы тысячи франков, которые ты задолжал, я отослала уже от твоего имени, надеюсь, что ты мне их отдашь, когда будут. Но дела не в том, я пригласила тебя, чтобы спасти вполне: я хочу женить тебя на красивой тридцатилетней девице с девятнадцатью тысячами ливров дохода.
      Барон отшатнулся в изумлении.
      — Ты ее знаешь?
      — Знаю.
      — Черт возьми! — пробормотал де Шамеруа. — Это требует размышления.
      — Размышлять некогда: да или нет. Если да, то после завтрака мы поедем на свидание с твоей будущей супругой, и через две недели ты будешь ее мужем, если же нет, то…
      — Вези меня, — проговорил с каким-то отчаянием барон, — покажи мне эту женщину и расскажи вкратце ее биографию. Если я буду согласен, я отправлюсь прямо к ней, если же нет, ворочусь и пущу себе пулю в лоб.
      — Даешь слово?
      — Честное слово дворянина, которым никого еще не обманул.
      — В таком случае отправляйся в гостиную, выкури там сигару, а мне пришли горничную; я оденусь.
      Барон повиновался.
      Сент-Альфонс отворила дверь в уборную.
      — Ну, что? — спросила она.
      — Он мне нравится, — отвечала Андрэ, — в нем есть еще гордость, которая отчасти даже пугает меня.
      — Отчего?
      — Быть может, от откажется.
      — Никогда; в этом я уверена.
      — Итак, я ухожу, — сказала Андрэ. — Пройду через кухню по черной лестнице. Ровно в два часа я буду в лесу.
      В два часа ландо Андрэ де Шамери поравнялось с коляской Сент-Альфонс.
      Барон де Шамеруа, пораженный красотой Андрэ, прошептал своей спутнице:
      — Не рассказывай мне о ней ничего; я ничего не хочу знать… Женюсь!
      Познакомимся поближе с виконтом Фабьеном д’Асмоллем.
      Ему было тридцать лет, он был среднего роста и имел весьма привлекательную наружность.
      Оставшись шестнадцати лет сиротою и получив в наследство огромное состояние, он пристрастился к наукам и путешествиям. Он путешествовал несколько лет и в двадцать четыре года возвратился в Париж с тем, чтобы поселиться в нем.
      Он жил в Вернельской улице, рядом с отелем де Шамери.
      Отец Фабьена, покойный виконт д'Асмолль, служил вместе с маркизом де Шамери, по прибытии своем в Париж Фабьен принят был маркизом как родной сын. Бланш де Шамери была тогда еще восьмилетним ребенком.
      Когда он воротился из путешествий, ребенок превратился в прелестную молодую девушку. В первые три года своего пребывания в Париже Фабьен редко бывал у Шамери, но однажды вечером он был так поражен ангельским взглядом Бланш де Шамери, что почувствовал какое-то душевное волнение и месяц спустя Фабьен уже любил Бланш.
      — Разумеется, — рассуждал он, — маркиз согласится на мое предложение, и Бланш, покорная воле родителей, пойдет за меня. Но я хочу, чтобы она сама полюбила меня, если я добьюсь этого — я женюсь, если же нет — то скрою свои чувства в глубине сердца.
      Он чаще начал бывать у де Шамери и вскоре стал замечать, что Бланш краснела и смущалась в его присутствии. Он уже готов был открыться ей в любви, но непредвиденное событие разрушило все его планы.
      Однажды, придя в отель де Шамери, Фабьен встретил маркиза. Жены его и дочери не было дома.
      — Здравствуй, Фабьен, — обратился к нему маркиз, — я очень рад, что ты теперь пришел; я уже несколько дней собираюсь поговорить с тобой о весьма серьезном деле.
      Он провел Фабьена в летнюю гостиную, запер дверь и после короткого молчания проговорил:
      — Милый Фабьен! Ты сын моего лучшего друга, и я люблю тебя как отец. Веришь ли ты, что я от души желаю тебе добра?
      — Безусловно, — отвечал Фабьен.
      — Слушай же, — продолжал маркиз взволнованным голосом. — Я заметил, что ты любишь Бланш.
      — Это правда, — отвечал Фабьен, и на лице его заиграла радостная улыбка.
      — В таком случае, сын мой, ты должен отказаться от этой любви.
      Фабьен вздрогнул.
      — Заклинаю тебя прахом отца твоего, именем чести твоего рода, что даже после моей смерти ты не будешь просить руки Бланш у ее матери… Причина моего отказа есть тайна, которая вместе со мною сойдет в гроб.
      Фабьен вышел из отеля де Шамери с разбитою душой.
      На другой же день он уехал в Италию, где прожил более года, стараясь забыть свою любовь. Но по возвращении в Париж он чувствовал себя еще более влюбленным.
      В продолжение этого года маркиз де Шамери скончался, унеся в могилу клятву несчастного Фабьена.
      Но если д'Асмолль отказался от женитьбы на Бланш, он не мог отказаться видеть ее.
      На другой же день своего приезда он отправился в отель де Шамери.
      Увидя входящего Фабьена, Бланш побледнела как мраморная статуя. Фабьен понял, что он еще любим, и сердце его готово было вырваться из груди.
      — Я поклялся маркизу, — подумал он, — никогда не жениться на его дочери, но я могу быть ее братом. Жена и дочь его остались одни; я заменю маркизе пропавшего сына, а Бланш — ее брата.
      Чтобы угасить в сердце Бланш любовь к нему и вместе с тем не Дать простору своим к ней чувствам» Фабьен начал все реже и реже бывать в доме маркизы. Но каждый день, каждый час он тайно охранял Бланш и ее мать.
      Читатель, вероятно, догадывается, какое роковое заблуждение руководило маркизом де Шамери. Из ложного письма покойной вдовы де Шамери, матери Гектора, он узнал о неверности своей жены и о внебрачном происхождении своей дочери, он содрогался при мысли, что сын его друга может сделаться ее мужем.
      Фабьен уже положительно бросил мысль о возможности жениться на Бланш. Но вдруг неожиданное известие озарило его надеждой. Он узнал, что маркиз на смертном одре снял с него клятву и позволил жениться на его законной дочери Бланш.
      Это случилось в день дуэли с Ролланом де Клэ.
      Возвращаясь домой, Фабьен удивился, видя бегущего к нему слугу маркизы де Шамери.
      — Ах, господин виконт, — сказал слуга, — пожалуйте к нам скорей, с барышней сделалось очень дурно!
      Фабьен бросился в отель де Шамери.
      Увидя Фабьена, маркиза от радости вскрикнула.
      — Боже мой! — сказал Фабьен дрожащим голосом. — Что такое случилось?
      — Успокойтесь, ничего… Бланш сделалось дурно, но теперь ей лучше… Ах, виконт, она чуть не умерла из-за вас…
      — Из-за меня? — спросил Фабьен, изумившись.
      — Вы дрались сегодня утром; Бланш узнала об этом в то время, как вы уезжали со своими секундантами. Окна ее комнаты выходят в сад, и из них видна аллея, ведущая к вашему павильону. Бедная Бланш упала без чувств на пол; она была ужасно бледна, и я уже думала, что она умерла. Придя, наконец, в себя, она открыла глаза и залилась слезами. Затем с ней сделался бред, в котором она произносила ваше имя, говорила о дуэли, шпагах, секундантах и т. п.
      Маркиза остановилась и взглянула кротким, но испытующим взглядом на Фабьена.
      Он стоял нахмурившись и был бледен как полотно.
      — О, моя клятва… моя клятва! — воскликнул он прерывающимся голосом.
      — Вы любите Бланш, — произнесла маркиза умоляющим голосом, — я это вижу… Фабьен, друг мой, сын мой… если вы ее любите, то не убивайте ее.
      — Маркиза, я должен открыть вам тайну, которую хотел навсегда сохранить в глубине моего сердца. Я люблю Бланш, — сказал он, чуть не рыдая, — я люблю ее, но никогда не женюсь на ней!
      — Но почему же? — спросила с отчаянием маркиза.
      — Потому что в этом я поклялся вашему супругу.
      — Но вы разве не знаете, — проговорила озаренная надеждою мать, — вы разве не знаете, что граф на смертном одре переменил свое мнение?
      Тут маркиза рассказала ему до мельчайших подробностей о своих страданиях в продолжение восемнадцати лет и посвятила его в тайну, открытую покойным маркизом пред самою смертью.
      Итак, Фабьен понял, что маркиз де Шамери не хотел допустить женитьбы его на Бланш потому, что считал Бланш плодом супружеской неверности. Но сознанием своего заблуждения перед смертью маркиз снимал с него клятву.
      Когда маркиза кончила, Фабьен с радостью ребенка начал целовать ее руки.
      — Матушка, ради Бога, пойдемте к ней! — проговорил он умоляющим голосом.
      — Пойдемте, — радостно ответила маркиза.
      Бланш знала уже о возвращении здравым и невредимым Фабьена, и потому, когда они вошли, она была несколько спокойнее и улыбалась им.
      — Дитя мое, — обратилась к ней маркиза, — ты должна во всем простить Фабьена, потому что, как я сейчас узнала, он вполне достоин прощения. Он просит твоей руки, на что я уже дала свое согласие.
      Молодая девушка вскрикнула и от радости чуть не лишилась, чувств.
      Фабьен взял ее за руку и нежно проговорил:
      — Дорогая Бланш, неужели вы сомневались, что я всегда любил вас и что вся жизнь моя принадлежит вам?
      Вернемся теперь на Флорентийскую улицу.
      Барон Шамери де Шамеруа по первому лишь взгляду на Андрэ решил жениться на ней.
      В назначенный час он явился к ней.
      Грум провел барона в будуар, где на кушетке возле камина лежала Андрэ в великолепном неглиже.
      Он поцеловал ее руку и сел.
      — Барон, — сказала она, — я знаю, зачем вы приехали, следовательно, мы должны обойтись без всяких вступлений. Вы хотите просить моей руки, я согласна.
      Барон в свою очередь тоже утвердительно кивнул головой.
      — Вы хотели застрелиться, — продолжала Андрэ, — но предпочли жениться на мне или, вернее, на моих девятнадцати тысячах ливров дохода.
      — Час тому назад, — возразил немного сконфуженный барон, — это была бы правда, но теперь я женюсь на вас, потому что вы прекрасны…
      — Хорошо, — сказала Андрэ, улыбнувшись. — Теперь я должна объяснить вам, почему я выхожу за вас.
      На лице барона отразилось недоумение.
      — Барон, — сказала она, — имя ваше послужит мне орудием мщения. Кроме того, выйдя за вас, я войду законным путем в фамилию де Шамери, которая меня отвергла.
      — Понимаю, — пробормотал барон закусив губы.
      Затем Андрэ подошла к комоду и, вынув оттуда пожелтевшую бумагу, сказала:
      — Взгляните на эту бумагу. Это не более не менее как духовное завещание, по которому, если оно только будет в ваших руках, вы получите сотни тысяч ливров дохода.
      — Что вы говорите! — вскричал барон, протягивая к бумаге дрожащую руку.
      — Позвольте, — сказала она, — если вы осмелитесь дотронуться до бумаги, я брошу ее в камин и уже никогда не буду вашей женой. Бумага эта касается вас, но в настоящее время есть моя собственность. О существовании ее никто не знает, и если я ее уничтожу, то все, как для вас, так и для меня, погибло, — поэтому я хочу предложить вам условия.
      — Чего вы требуете? — спросил барон, сгоравший от нетерпения.
      — Вашей руки и имени.
      — Я давно уже согласен.
      — В таком случае, когда я сделаюсь баронессой Шамери де Шамеруа, вы прочтете завещание.
      — О, надменная маркиза де Шамери, — прошептала она со злобой гиены, — скоро я выгоню тебя из твоего отеля!..
      Бедная маркиза де Шамери все вздыхала о своем сыне. Прошел уже почти год, как она написала ему, но ответа не было.
      Один только Фабьен был посвящен в тайну о нем.
      Перед смертью маркиз обрадовал свою жену, что он ежегодно получал из Индии известия о сыне; следовательно, если случилось какое-нибудь несчастье с молодым моряком де Шамери, то не раньше как полтора года назад.
      Между тем здоровье маркизы становилось все хуже и хуже.
      Спустя неделю после дуэли Фабьен вспомнил о Роллане де Клэ.
      — Надо, однако, узнать, как его здоровье, — сказал он и, попросив позволения у Бланш отлучиться на несколько часов, поехал в Прованскую улицу.
      — Любезный противник, — сказал д'Асмолль, входя, — не удивляйтесь моему посещению, тем более что это в обычаях дуэли.
      — Друг мой, — вскрикнул Роллан, — дружески протягивая Фабьену руку, — прости меня, я сознаю, что был не в своем уме!..
      — А, так ты уже исцелил свое сердце?
      — Да, — ответил Роллан, подавая Фабьену записку Андрэ, полученную им через несколько часов после дуэли.
      — Все-таки, — проговорил Фабьен по прочтении записки, — я — предполагаю, что Андрэ, как ловкая интриганка, ждет твоего выздоровления и уже видит тебя у своих ног умоляющим о прощении и согласии на брак…
      — Ошибаешься, — перебил его Роллан. — Прочти вот это, — добавил он, подавая Фабьену лежавший на столе пригласительный билет следующего содержания:

      «Барон де Шамери-Шамеруа покорнейше просит вас пожаловать на бракосочетание его с девицей Андрэ Брюно де Шамери сего…»

      — То есть бракосочетание сегодня уже совершилось, — сказал Роллан.
      — Вот как, — проговорил Фабьен после короткого молчания. — Однако странно, почему она предпочла тебе барона де Шамеруа, тут кроется какой-нибудь гнусный умысел.
      В душе Фабьена зародилось какое-то смутное предчувствие беды, угрожавшей маркизе и ее дочери, потому что он знал, какую злобу и ненависть питала к ним эта презренная женщина, называвшая себя де Шамери.
      Фабьен воротился к обеду в отель де Шамери.
      — Маркиза, — проговорил он после обеда, — сегодня я узнал интересную новость: эта женщина, которой вы платите пенсию, то есть Андрэ Брюно, вышла замуж.
      — Замуж? Кто же мог жениться на этой жалкой девушке?
      — Барон де Шамери-Шамеруа.
      — Боже мой! — сказала маркиза, скорбно покачивая головой. — Наш последний родственник женится и дает свое имя этому погибшему созданию!..
      — Маркиза, известно, что тьма ненавидит свет… эта женщина, осыпанная вашими благодеяниями…
      — О, я знаю очень хорошо, что она питает к нам страшную вражду.
      Вошел слуга и подал маркизе карточку: «Росиньоль, адвокат».
      — Это имя мне незнакомо, — проговорила она. — Проси!
      Минуту спустя вошел Росиньоль, тот самый человек, которого мы видели у Андрэ, но преобразившийся по наружности в приличного человека.
      — Я адвокат вашего кузена барона де Шамери-Шамеруа и баронессы де Шамери-Шамеруа, вашей кузины…
      — Продолжайте, — гордо проговорила маркиза.
      — До начатия с вами процесса, в котором вы проиграете все свое состояние, доверитель мой предлагает вам мировую сделку.
      — Процесс… мировая сделка… что же это такое? — проговорила изумленная маркиза и бросила вопросительный взгляд на Фабьена.
      Фабьен вскочил со своего места, подошел к Росиньолю и измерил его взглядом с головы до ног.
      — Милостивый государь, — сказал он вне себя от злобы, — не угодно ли вам говорить яснее!..
      — Извините, я вас не знаю, я…
      — Так я вам скажу, кто я. Я виконт Фабьен д’Асмолль, который через месяц женится на Бланш де Шамери и который теперь велит вышвырнуть вас в окно!..
      . — В таком случае вы разорите свою невесту, — отвечал Росиньоль с адским хладнокровием.
      Фабьен вздрогнул, предчувствуя что-то недоброе, и после короткого молчания сказал:
      — Говорите, я вас слушаю. Росиньоль поклонился и начал:
      — Маркиза, девица Андрэ де Шамери принесла барону в приданое девятнадцать тысяч ливров дохода и завещание.
      — Завещание? — вскрикнули в один голос Фабьен и маркиза.
      — Завещание шевалье де Шамери, дяди отца маркиза Гектора, — продолжал Росиньоль с тем же хладнокровием, — которому вы наследовали. Не угодно ли вам прочесть копию с этого завещания.
      Росиньоль вынул из своего портфеля бумагу и громко прочитал ее.
      — Следовательно, — сказал он в заключение, — так как сын ваш умер…
      — Кто вам это сказал? — спросила маркиза в страхе.
      — Кажется, уже восемнадцать лет, — отвечал, улыбаясь, Росиньоль.
      Лицо маркизы прояснилось.
      В эту минуту вбежала Бланш де Шамери.
      — Мама, мама, — воскликнула она, — письмо из Лондона., с печатью адмиралтейства!
      Маркиза с жадностью схватила письмо, но Фабьен взял его из ее рук, говоря:
      — Позвольте мне сперва прочесть его.
      Фабьен вскрыл письмо, торопливо пробежал его, и на лице его показалась радостная улыбка.
      — Альберт приехал в Лондон, — проговорил он наконец.
      Радостные восклицания одновременно вырвались из груди маркизы и ее дочери. Росиньоль хотел удалиться.
      — Подождите, — обратился к нему Фабьен, — должны же вы принести вашему доверителю известие, основанное на неопровержимых доказательствах.
      И он громко прочел ему письмо:

      «Маркиза!
      В ответ на ваше письмо от… имею честь препроводить вам сведение о вашем сыне.
      8 апреля маркиз Альберт де Шамери получил, по собственной просьбе, отставку из службы в Индийской компании и немедленно отправился в Европу. Он прибыл в Лондон 5 ноября, откуда уехал во Францию на бриге «Чайка…»

      — «Чайка», — вскричал Росиньоль с дикою радостью, — «Чайка» три месяца тому назад погибла со всеми пассажирами на пути из Ливерпуля в Гавр!
      Маркиза де Шамери испустила крик отчаяния и упала без чувств.
      Появились признаки предсмертной агонии.
      — Берите этого человека, — приказал Фабьен вбежавшим лакеям, — и бейте его до смерти! Он убил вашу барыню!
      Лакеи схватили Росиньоля за горло и в точности исполнили бы приказание Фабьена, если бы на пороге не явился незнакомец.
      Это был человек лет двадцати восьми, высокого роста, с загорелым цветом лица. На нем был английский флотский мундир, который заставил вскрикнуть от радости Бланш и Фабьена.
      Молодой моряк остановился на пороге.
      — Кто говорит, что все пассажиры «Чайки» погибли? — спросил он торжественным голосом.
      — Да, все… — простонал Росиньоль.
      — Кроме меня. Альберта-Фридерика-Оноре де Шамери.
      Фабьен и Бланш с радостным криком бросились к моряку.
      — Шамери, брат мой, — проговорил Фабьен, — этот человек сейчас поразил насмерть вашу мать.
      Моряк бросился в соседнюю комнату, куда уже была перенесена маркиза.
      Но она все еще была без чувств.
      — Маркиза не проживет и ночи, — объяснили призванные доктора после короткого консилиума.
      Они не ошиблись: в три часа утра де Шамери скончалась, не придя в сознание, не благословив дочери и Фабьена и не увидав своего сына.
      Спустя два дня Альберт де Шамери и Фабьен д’Асмолль возвращались с кладбища.
      — Фабьен, брат мой, — проговорил после долгого молчания моряк, — ты поможешь мне исполнить последний долг?
      Фабьен вздрогнул.
      — Дворянин, — продолжал Альберт, — потерявший честь, опозоривший свое имя женитьбой на распутной женщине и ради нее питающий ненависть к нашему дому… человек, убивший нашу мать, должен погибнуть.
      — Быть по сему! — решительно сказал Фабьен и подал своему брату руку.
      Они отправились в Флорентийскую улицу в дом господ де Шамери-Шамеруа.
      Человек, явившийся в отель во время обморока маркизы, назвавший себя Альбертом де Шамери и рыдавший над трупом маркизы, — был не кто иной, как Рокамболь.
      Бланш была еще грудным ребенком, когда пропал ее брат; в отеле уже не было никого из старых слуг; маркиза умерла, не придя в сознание; следовательно, владея документами, Рокамболь смело сделался маркизом Альбертом де Шамери.
      Весьма понятно, что он придумал ловкую историю чудесного спасения его с потонувшего брига «Чайка», а также объяснил опоздание приезда в Париж.
      Андрэ де Шамери горько раскаивалась, что вышла замуж за барона, так как Росиньоль разрушил все ее планы известием, что молодой де Шамери жив и возвратился в Париж.
      Мнимый маркиз де Шамери и Фабьен д'Асмолль подали лакею свои визитные карточки и прошли в гостиную.
      Барон, сидевший в комнате жены, тотчас же вышел к ним.
      Он узнал Фабьена, скоторым когда-то был знаком, и знал, что он жених Бланш де Шамери.
      Рокамболь заговорил первый.
      — Имею честь видеть господина де Шамеруа?
      — К вашим услугам, — отвечал барон.
      — Меня зовут маркиз Альберт де Шамери. Барон почтительно поклонился.
      — Милостивый государь, — продолжал Рокамболь, — два дня тому назад я вернулся домой после восемнадцатилетнего отсутствия. Я нашел свою мать, пораженную насмерть известием негодяя, который называл себя поверенным какой-то развратной женщины, присвоившей себе наше имя…
      — Милостивый государь!..
      — Позвольте!.. Эта развратница и самозванка, которая вышла замуж за одного из выродков…
      — Довольно!.. Я вас понимаю. Я к вашим услугам.
      — Надеюсь.
      — Завтра.
      — Нет, сейчас.
      — Извольте. Какое оружие?
      — Все равно. Шпага, если хотите; через час у Кателанекого оврага.
      Молодые люди удалились.
      Менее чем через час они приехали на назначенное место, привезя с собою шпаги и пистолеты.
      Спустя некоторое время явился и барон де Шамеруа в сопровождении молодого человека, с которым Фабьен тотчас же провел переговоры.
      Дуэль началась.
      Мнимый маркиз дрался с поразительным хладнокровием и искусством, но барон де Шамеруа был также недюжинный боец.
      Бой был жаркий, но непродолжительный. Рокамболь получил две легкие раны, но тут он употребил знаменитый удар, от которого барон грохнулся на землю.
      — Моя мать отомщена! — воскликнул Рокамболь торжественно.
      Смертельно раненный барон был тотчас же перенесен в карету.
      Два дня спустя в парижской газете появилось известие об этой дуэли с присоединением краткой биографии возвратившегося после восемнадцатилетнего странствования молодого маркиза де Шамери.
      Итак, мнимый маркиз де Шамери, которого раны вынуждали лежать в постели несколько дней, сделался героем.
      Спустя три месяца он увидел в балагане дикаря О'Пенни, в котором узнал сэра Вильямса.
      Как мы уже сказали, он привез его к себе на квартиру и послал за доктором, желая вылечить, насколько это будет возможно, своего злополучного наставника!
      — Вот ваш пациент, — сказал Рокамболь, указывая доктору на О'Пенни.
      Доктор, видимо, был поражен безобразием О'Пенни.
      — Этот несчастный, — объяснил он — был жертвою татуировок два раза: сначала его выжигали, а затем, спустя некоторое время, его татуировали; но, быть может, он был жертвою какого-нибудь бесчеловечного мщения, а затем его бросили куда-нибудь на берег Австралии, где им завладели дикари.
      Эта прозорливость специалиста по болезням, зарожденным под тропиками, встревожила немного Рокамболя.
      И он рассказал доктору целый импровизированный роман из жизни Вальтера Брайта (так назвал он сэра Вильямса).
      — Однако приступим к консультации, — сказал он по окончании своего рассказа.
      — Извините, — сказал доктор, — еще один вопрос: где вы нашли этого человека.
      — В балагане паяцев, совершенно случайно.
      — Но он почти неузнаваем.
      — Да, но я узнал его по шраму на груди; шрам этот от сабельного удара, который он получил из-за меня. Я был тогда еще гардемарином; однажды, сидя в гостинице, я поссорился с товарищем и вызвал его на боксировку, но он бросился на меня с обнаженной шпагой. В эту минуту между нами встал незнакомый человек, но он тотчас же упал, получив удар прямо в грудь. Сегодня вечером страшное безобразие этого дикаря привлекло мое внимание; увидя этот шрам, я начал подозревать, не тот ли это самый человек. Я шепотом спросил его по-английски: «Ты не Вальтер ли Брайт?» Он отвечал наклонением головы, и я купил его у балаганщика, привез домой и послал за вами, рассчитывая на ваше удивительное искусство.
      Доктор велел О'Пенни встать и снова начал его осматривать.
      — По всей вероятности, это австралийская татуировка; ее можно уничтожить.
      — А ожоги?
      — Об этом нечего и думать.
      — А глаза?
      — Один совершенно пропал, другой очень болен. Впрочем, я заеду завтра утром: мне нужно рассмотреть его при дневном свете, и тогда увидим, что можно будет сделать. До свидания.
      Рокамболь проводил доктора и воротился к сэру Вильямсу.
      — Ну, старикашка, — сказал он, хлопнув его по плечу, — постараемся немного переделать твою образину.
      На лице сэра Вильямса заиграла отвратительная радостная улыбка.
      Позвав лакея и отдав ему приказание ухаживать за О'Пенни, Рокамболь ушел.
      Сев в экипаж, он сказал кучеру: «Домой!»
      Экипаж быстро помчался в Вернельскую улицу.
      Швейцар подал ему письмо. Маркиз с важностью открыл его и прочел:

      «Герцог и герцогиня де Салландрера покорнейше просят маркиза Альберта де Шамери сделать им честь пожаловать к ним на обед в будущую среду».

      На другой день около десяти часов маркиз отправился к сэру Вильямсу и уже застал там доктора, который осматривал его с большим вниманием.
      — Теперь я не сомневаюсь, — сказал он Рокамболю, уводя его в другую комнату, — что уничтожу татуировку, но опасаюсь, что пациент ослепнет.
      — Ах, черт возьми! — пробормотал Рокамболь и, оставив доктора, пошел к сэру Вильямсу.
      — Ты умеешь еще писать? — спросил он, подавая чернила и перо.
      Сэр Вильямс взял перо и трепетной рукой написал: «Я помню все и жажду отомстить за себя».
      — Отлично! Но так как ты можешь потерять остатки зрения, то попробуй написать, закрыв глаза рукой.
      Сэр Вильямс отвернул голову и написал:

      «Будь я совсем слепой, я узнаю своих врагов по одному прикосновению к ним».

      — Браво, сэр Вильямс!
      И Рокамболь возвратился к доктору.
      — Можете его лечить, — сказал он, — глаза ему не нужны.
      Через месяц сэр Вильямс совершенно преобразился в европейца: татуировка была уничтожена, а ожоги, которыми было покрыто его лицо, придавали ему вид механика, обезображенного взрывом котла, или артиллериста, опаленного пушечным зарядом, но зато он поплатился последним своим глазом — он ослеп совершенно.
      — Честное слово, — проговорил однажды Рокамболь в то время, как сэр Вильямс сидел развалившись в мягком кресле перед камином, — у тебя весьма почтенная физиономия, внушающая о тебе понятие как о пострадавшем герое. Я наговорил о тебе много разных разностей: ты убивал сотни тигров, ты спас целый экипаж от нападения пиратов, сипаи отрезали тебе язык, Индийская компания наградила тебя орденом… в глазах моей сестрицы Бланш де Шамери и ее жениха Фабьена ты человек, которому я обязан жизнью. Следовательно, ты отлично будешь поживать себе в отеле, если не откажешься давать мне советы.
      Сэр Вильямс утвердительно кивнул головой.
      — Так слушай хорошенько! Я расскажу тебе, что я делал в Париже с того дня, как явился оплакивать свою матушку, маркизу де Шамери. Сначала я усердно принялся горевать о потере своей матушки, так что сразу приобрел себе привязанность и уважение своей сестрицы Бланш и ее жениха; но чтобы внушить к себе уважение света, я вызвал на дуэль барона де Шамери-Шамеруа и положил его сильным ударом, хотя, как говорят, он поправился, но тогда все опасались за его жизнь… Я сделался героем дня. Свадьбу моей сестрицы Бланш мы отпраздновали через три месяца после смерти маркизы, т. е. шесть недель тому назад. Меня принимают везде с распростертыми объятиями, так, например, я запросто бываю у герцога де Салландрера, испанца, обладающего громадным состоянием и единственной дочерью. На этой дочери я хочу жениться. Старик де Салландрера состоит депутатом в Кортесе. Так как имя его должно угаснуть вместе с ним, , он решил просить у королевы позволения передать достоинство гранда и герцогский титул будущему мужу сеньориты Пепиты Долорес Концепчьоны… Хе, хе, хе, дядюшка, что ты скажешь, если через несколько времени я сделаюсь испанским грандом, герцогом де Салландрера.
      Сэр Вильямс как-то странно улыбнулся.
      — Сеньорита, кажется, уже влюблена в меня, мать тоже благоволит, только герцога я еще не успел победить, но мы найдем для этого какие-либо средства, не правда ли, дядюшка?
      Сэр Вильямс утвердительно кивнул головой.
      — У меня есть уже некоторые планы, — продолжал Рокамболь, — но о них после, а теперь поговорим лучше о тебе или, вернее, о твоих и отчасти моих врагах, о которых я успел собрать некоторые сведения и справки.
      Сэр Вильямс пошевелился на своем кресле.
      — Арман наслаждается безмятежным счастьем; Баккара сделалась графиней Артовой… Вражда твоя к графу де Кергацу тебя два раза уже погубила, на твоем месте я оставил бы его в покое и занялся бы единственно Баккара, кстати, она и мне мешает в видах на сеньориту Концепчьону.
      Вечером того же дня сэра Вильямса перевезли в отель де Шамери.
      Герцог де Салландрера жил в Вавилонской улице, в пышном отеле, рядом с отелем Сент-Люс, купленном виконтом Фабьеном д'Асмоллем.
      Единственной дочери герцога, Копцепчьоне, было шестнадцать лет, но она так созрела под жарким солнцем Испании, что теперь ей можно дать двадцать три года.
      Черные волосы, синие глаза, розовые губки, миниатюрные ножки и ручки и при этом необыкновенная стройность делали Копцепчьону тропическою красавицею.
      Часто можно было ее видеть на скачках, в Шанзильи, управлявшею четверкой лошадей.
      Однажды Рокамболь проезжал на великолепном жеребце около каскада; здесь он увидел амазонку верхом на белой, как снег, арабской лошади, которая, испугавшись чего-то, вдруг встала на дыбы. Амазонка боролась с ней с необыкновенной энергиею и ловкостью, но вдруг тоненькая английская уздечка оборвалась, и лошадь с бешенством понесла амазонку.
      Рокамболь поскакал за ней, догнав ее, он мощною рукою схватил Концепчьону и снял ее с седла.
      Она горячо благодарила своего избавителя, спросила о его имени, на что получила ответ:«Маркиз де Шамери».
      Через неделю мнимый маркиз де Шамери получил приглашение на бал, даваемый герцогом де Салландрера.
      Через две недели он у них обедал.
      В три часа фаэтон маркиза въехал во двор отеля де Салландрера. Здесь он увидел стоящий у крыльца тильбюри, который сразу узнал.
      — Черт возьми, — пробормотал Рокамболь, — мой соперник, дон Хозе, не зевает.
      — Герцога и герцогини нет дома, — сказал встретивший его лакей, — но барышня у себя в мастерской.
      Концепчьона была художницей.
      Рокамболь последовал за лакеем в мастерскую, где Концепчьона сидела с кистью в руке.
      В нескольких шагах от нее дон Хозе рассматривал картину.
      Он вежливо раскланялся с Рокамболем и затем опять сел.
      — Здравствуйте, — сказала художница, протягивая мнимому де Шамери руку, — будьте, пожалуйста, нашим судьей. Дон Хозе утверждает, что фламандская школа стоит выше испанской. Какое ваше мнение, маркиз?
      — Я не могу теперь его высказать.
      — Почему?
      — Мы с доном Хозе были соперниками.
      — Значит, я догадываюсь о вашем мнении; вы предпочитаете испанскую школу фламандской.
      — Может быть.
      — Может быть, — повторил — дон Хозе с дерзостью, — маркиз профан в живописи.
      — Не больше вас, — сказала Концепчьона, засмеявшись, и затем села против маркиза.
      Она весело начала рассказывать маркизу о неловкости дона Хозе как охотника, о невежестве его в лошадях и пр.
      Дон Хозе сидел, .нахмурившись, и молча слушал эти насмешки.
      Давно уже мнимый маркиз де Шамери питал надежду остаться как-нибудь наедине в Концепчьоной; теперь он больше всего надеялся на это. Но дон Хозе и не думал уступить ему место.
      Молодые люди просидели в мастерской более двух часов — каждый в надежде, что соперник его уйдет.
      — Дядя воротится к обеду? — спросил дон Хозе свою кузину.
      — Да, — отвечала она небрежно.
      — Так я подожду его и даже пообедаю здесь. Я хочу сообщить ему важные известия из Кадикса.
      Рокамболь заметил, что от этих слов Концепчьона пошатнулась и чуть не лишилась чувств.
      — Ага, — подумал он, — я, кажется, напал на след какой-то тайны, которую для памяти назову Кадикс.
      Дон Хозе был красивый мужчина двадцати шести лет, высокого роста, с изящными манерами, надменного характера, свойственного всем испанцам.
      Поговаривали в Париже, что он до безумия был влюблен в Концепчьону, но что она к нему не расположена, так что если и выйдет когда-нибудь за него, то единственно по воле отца, а не по велению своего сердца.
      — Концепчьона расположена более ко мне, нежели к дону Хозе, — рассуждал Рокамболь, — герцог же и герцогиня — наоборот, следовательно, остается одно средство: уничтожить дона Хозе в их мнении. Главным образом нужно знать, нет ли у него любовницы.
      Наконец дон Хозе встал и рассеянно подошел к картине.
      В это время Концепчьона устремила на де Шамери умоляющий взгляд, перешедший потом на дверь.
      Рокамболь понял этот маневр и поэтому встал, простился и ушел.
      — Ну, прекрасная кузина, — проговорил дон Хозе, иронически улыбаясь, — что же вы теперь не насмехаетесь надо мной?
      Концепчьона молча взглянула на него.
      — Как досадно, право, что вы не можете отдать руку маркизу де Шамери… он красив собою, богат, из хорошей фамилии…
      — Дон Хозе, — сказала она наконец, — ваша ревность неосновательна и даже смешна.
      — Он влюблен в вас, и я просил бы не принимать его больше.
      — Вы забываетесь, дон Хозе! — проговорила с достоинством Концепчьона. — К тому же забываете, что я невеста вашего брата, дона Педро…
      — А вы забываете волю вашего отца. Концепчьона побледнела.
      — Вы невеста моего брата, — продолжал дон Хозе, — но после его смерти сделаетесь моей женой… а я получил сегодня известие из Кадикса…
      — Боже мой! — вскрикнула Концепчьона. — Он умер?
      — Нет, но, по словам врачей, он умрет через две недели.
      Концепчьона издала пронзительный крик и упала без чувств.
      Рокамболь отправился прямо к сэру Вильямсу и, рассказав ему подробно о посещении Концепчьоны, попросил у него совета.
      Он подал сэру Вильямсу аспидную доску, на которой тот написал:

      «Ждать, пока Концепчьона напишет к тебе или назначит свидание, а за доном Хозе усиленно следить, чтоб разведать его тайну».

      Не более как через час Рокамболь превратился в английского конюха с красным лицом и сине-багровым носом, изобличавшим пьяницу.
      Он подошел к отелю де Салландрера и начал ждать выхода дона Хозе.
      Спустя два часа соперник его вышел, сел в экипаж и уехал.
      Рокамболь пустился вслед за экипажем, который проехал в Елисейские поля, в улицу Понтье.
      Он видел, как испанец вошел в свою квартиру, а кабриолет скрылся за воротами.
      Было десять часов вечера. Рокамболь остановился на углу улицы, решившись ждать дона Хозе.
      Спустя четверть часа из дому вышел человек в матросском плаще и фуражке. Рокамболь сразу узнал в нем дона Хозе и незаметно последовал за ним.
      Дон Хозе прошел площадь, остановился у четырехэтажного дома, вынул из кармана ключ, отпер наружную дверь и затем скрылся в темном коридоре.
      Рокамболь, сев на тумбу, снова прождал до полуночи.
      Наконец дон Хозе вышел и шепотом проговорил:
      — Прощай, душа моя!
      — Прощай, — ответил женский голосок из коридора. Рокамболь на этот раз не последовал за доном Хозе, но лишь посмотрел номер дома: 7-й.
      — Завтра мы все разузнаем, — пробормотал он.
      На другой день, к вечеру, Рокамболь, проезжая по площади Согласия, увидел у моста негра — грума Концепчьоны.
      Увидя мнимого маркиза де Шамери, грум подошел и, сунув ему в руку записку, быстро удалился.
      Рокамболь прочел следующее:

      «Сегодня в полночь на бульваре Инвалидов, у садовой калитки отеля. Вы мне нужны. Явитесь переодетым».

      Мнимый маркиз де Шамери, переодевшись работником, не замедлил явиться на назначенное свидание.
      Ровно в двенадцать часов садовая калитка отворилась и из нее вышел негр.
      — Кто вы такие? — спросил он.
      — Записка на площади Согласия, около моста, — отвечал Рокамболь.
      — Пожалуйте! — сказал негр и провел ночного посетителя в сад, в оранжерею, откуда они поднялись во второй этаж, занимаемый Концепчьоной.
      Рокамболь очутился в ее будуаре.
      — Маркиз, — сказала она спокойно, — настоящее мое положение заставляет меня довериться такому честному человеку, как вы…
      — Я чувствую себя счастливым, что заслужил ваше доверие, — сказал Рокамболь, поклонившись.
      — Через две недели я должна ехать в Испанию и через два месяца выйти замуж за моего кузена Хозе. Уже шесть лет, как я помолвлена с его младшим братом, доном Педро; но вот уже пять лет, как он умирает от страшного недуга, который из красивого юноши сделал предмет ужаса и отвращения: он потерял уже зрение, волосы его выпали, губы отваливаются кусками, язык весь в язвах, так что по полученному сегодня известию из Кадикса, где живет дон Педро, он не проживет и месяца, а как только он умрет, я должна обвенчаться с доном Хозе, тогда как я его ненавижу настолько же, насколько любила дона Педро.
      — И вы должны выйти за него против воли?
      — По непреклонной воле моего отца, — грустно проговорила Концепчьона.
      Она встала, подошла к комоду, вынула из него сверток бумаг и, подавая его мнимому маркизу де Шамери, проговорила:
      — Я доверяю вам мою рукопись, прочтите ее. Завтра в это время явитесь сюда же, и тогда я сообщу вам, какую услугу от вас потребую.
      — Молю Бога, чтобы он послал мне счастье рисковать за вас своею жизнью, — сказал Рокамболь и, опустившись на одно колено, с жаром поцеловал нежную ручку Концепчьоны.
      Она покраснела, но не старалась высвободить своей руки.
      — Прощайте! — проговорила она взволнованным голосом. — До завтра!
      Рокамболь спрятал бумаги в карман и удалился. Переменив свой костюм, он отправился к сэру Вильямсу.
      Он сел к нему на кровать и, вынув из кармана рукопись Концепчьоны, рассказал своему наставнику о тайном свидании и разговоре с дочерью герцога де Салландрера.
      Сэр Вильямс самодовольно улыбался.
      Затем Рокамболь развернул сверток и прочел:

      «Записки тайной истории фамилии де Салландрера, назначенные маркизу де Шамери, к которому я питаю безусловное доверие».

      — О-го-го, — пробормотал Рокамболь, — начало хорошее.
      И затем он вслух начал читать рукопись:

      «Укрепленный замок де Салландрера находится в испанской Наварре, среди скалистых гор, которые делают его неприступным.
      Когда Испания сопротивлялась императорским войскам, в 1809 году, французский отряд обложил замок и держал его в осаде в продолжение шести недель. Гарнизон замка состоял лишь из нескольких человек под командою капитана дона Педро д'Альвара. На другой день после того, как явился в замок французский парламентер, предлагающий сдаться с тем, что жизнь всего гарнизона будет пощажена, — дона Педро нашли мертвым у подножия вала. Чтобы описать смерть капитана, я должна вернуться немного назад. Бабушка моя, герцогиня де Салландрера, овдовев двадцати семи лет, влюбилась в дона Педро д'Альвара и вышла за него замуж. Девять лет спустя, т. е. во время осады замка, у нее было два сына: один тринадцатилетний — от первого мужа и другой восьми лет — от дона Педро д'Альвара. Дон Педро принял парламентера в большой зале и был уверен, что никто не слышал их переговоров. Затем он закрыл лицо руками и прошептал: «Дело короля Испании все равно проиграно, а поэтому моя уступчивость не есть измена; к тому же через год я буду генералом, а через два — испанским грандом».

      Вдруг из-за широкой драпировки вышел его старший сын Паец и, устремив на него проницательный взгляд, сказал:
      — Я слышал все.
      Дон Педро схватился за шпагу, но мальчик выхватил пистолет, говоря:
      — Одно движение — и я вас убью! Милостивый государь! — продолжал он. — Я ношу имя герцога де Салландрера, и хотя я еще ребенок, но умею ценить это имя и обязанности, связанные с ним. Первая из этих обязанностей — это сохранить замок моему государю; вторая состоит в том, чтобы предать смерти изменника, который согласился ввести неприятеля через подземный ход.
      — Чего же вы хотите? — пробормотал капитан, задрожав.
      — Вы умрете!., клянусь в этом прахом моих предков!..
      Дон Педро, видя свое беззащитное положение, бросился перед Юным герцогом на колени и начал молить о пощаде.
      — Нет, — сказал Паец решительно, — если я вас пощажу, вы при первом удобном случае отдадите замок, а поэтому вы немедленно должны умереть. Выбирайте род смерти: вам остается жить всего несколько минут. Выбирайте: или умереть смертью, которую припишут несчастной неосторожности и которая вместе с тем сохранит вашу память безупречною, или же умереть от этого пистолета; в последнем случае я должен буду громогласно объявить, что дон Педро д'Альвар был низкий, подлый изменник.
      — Так убейте меня, — прошептал капитан, — но не позорьте моего имени.
      — Извольте, — отвечал мальчик, указав на одно из окон залы.
      — Идите за мной! — прибавил он повелительным тоном и начал задом отступать к окну.
      Перед этим окном был висячий мостик, выдвинутый над страшною пропастью. Юный герцог вывел осужденного на смерть на середину этого мостика и затем велел ему стать на небольшую площадку, находящуюся сбоку мостика.
      — Пощадите! — пробормотал капитан.
      Мальчик, который в продолжение всего времени держал пистолет, направленный против капитана, быстро нагнулся и выдернул болт, находящийся сбоку. Доска опустилась, и изменник стремглав упал в пропасть, не успев даже вскрикнуть.
      Спустя два дня раздробленное на куски тело злополучного капитана было найдено французами в скалах.
      Через три дня осада была снята. Кончину капитана все приписали несчастному случаю.
      Юный герцог никому не выдавал своей тайны. Он воспитывался и вырос вместе со своим младшим братом Рамоном, которого нежно любил.
      Герцог дон Паец де Салландрера и дон Рамон д'Альвар сделались офицерами гвардии его величества Карла IV. Рамон женился на молодой девушке, донне Луизе, от которой родились двое сыновей-близнецов, их назвали Педро и Хозе. Дон Рамон возведен был королем в графское достоинство.
      Но недолго радовался он своему счастию: вскоре он погиб, подобно своему отцу, таинственною смертью.
      Молодая графиня Луиза д'Альвар уехала гостить к своей матери.
      В это время герцог де Салландрера и граф д'Альвар последовали в Эскуриал за своим государем.
      Однажды вечером граф д'Альвар получил записку следующего содержания:

      «Дон Рамон! Один старый солдат, которого я сейчас причащал и которому остается жить только несколько часов, умоляет вас поспешить к его смертному одру. Имя его Яго Перетц. Он хочет открыть вам важную тайну».

      — Кто принес эту записку? — спросил дон Рамон солдата.
      — Крестьянин, который ждет ответа.
      Спустя час дон Рамон сидел уже у изголовья умирающего солдата.
      — Мне осталось жить всего несколько минут, — проговорил солдат, когда все, кроме Рамона, удалились, — а поэтому я должен открыть вам тайну, касающуюся смерти вашего отца…
      — Он случайно упал в пропасть.
      — Нет, я стоял в это время на часах и видел все: ваш отец, капитан дон Педро д'Альвар, сброшен с площадки висячего моста доном Паецем де Салландрера.
      — Моим братом! — вскричал в ужасе дон Рамон. Он выбежал из избы, вскочил на лошадь и во весь опор поскакал домой.
      — Что с тобой, Рамон? — спросил его Паец. — Ты ужасно расстроен.
      — Потому, — отвечал Рамон, — что сейчас я слышал из уст умирающего о смерти моего отца.
      Герцог вздрогнул.
      — Яго Перетц мне сообщил, — продолжал Рамон, что отец мой сброшен с висячего моста доном Паецем герцогом де Салландрера.
      — Отец твой был изменник: я убил его, чтобы не заклеймить тебя и нашу мать.
      — Лжешь, подлец! — вскричал вне себя — Рамон и, кинувшись на своего брата, дал ему пощечину.
      Герцог, не сознавая, что пощечина была ему нанесена братскою рукою, обнажил шпагу, и братья с ожесточением бросились друг на друга.
      Через две минуты дон Рамон упал, не испустив даже крика: шпага дона Паеца прошла ему в сердце, и он умер под ударом.
      Убийца, просидев всю ночь над трупом своего любимого брата, несколько раз решался покончить с собою, но его останавливала мысль, что после дона Рамона осталась вдова и двое малолеток и что он должен быть их покровителем.
      Труп Рамона был скрыт в подземных темницах замка, и вскоре разошелся слух, что дон Рамон умер во Франции.
      Донна Луиза никогда не узнала о трагической смерти своего мужа.
      Дон Паец действительно сделался ей и детям ее покровителем.
      Через несколько лет он женился на моей матери, и спустя год родилась я.
      Отец мой поклялся, что дон Педро будет моим мужем; и когда мне исполнилось двенадцать лет, нас обручили. Тут он поклялся еще раз, что в случае смерти дона Педро, я сделаюсь женой дона Хозе.
      Братьям-близнецам теперь двадцать шесть лет. Они. остались после смерти матери десяти лет, и тогда отец мой взял их к себе на воспитание. Пять лет мы жили вместе в нашем замке Гренадьер, близ Гренады. Дон Педро был кроткого, благородного характера; после того как нас помолвили, мы полюбили друг друга всем сердцем. Дон Хозе, напротив, был сурового, деспотического, честолюбивого характера и с юных лет начал питать к своему брату вражду, соединенную с ревностью ко мне.
      Однажды в саду он открылся мне в любви и сказал, что если я не откажусь от дона Педро, то он решится на все, чтобы только завладеть моей рукой. Мне сделалось страшно, и я убежала.
      Впоследствии я убедилась, что дон Хозе вовсе меня не любил и не любит, а льстится лишь на мое приданое и на. наследство по смерти моего отца.
      Однажды ночью мне не спалось, и я вышла в сад подышать свежим воздухом. Просидев несколько минут под прикрытием мрака, я вдруг услышала приближающиеся шаги и затем сдержанные голоса, между которыми узнала голос дона Хозе.
      — Итак, милый мой, — проговорил женский голос, — дон Педро женится на Концепчьоне и наследует все достоинства и богатства своего тестя, а ты останешься безо всего.
      — Да, — мрачно отвечал дон Хозе.
      — Если б он умер, ты жалел бы его?
      — О! напротив, это было бы моим счастьем.
      Затем они прошли мимо меня и удалились; я продолжала сидеть в своей засаде! Я тотчас же узнала молодую цыганку Фатиму, которая блистала в Мадриде, Гренаде, Севилье и Кадисе; и во всех этих городах богатая и знатная молодежь увивалась за ней, как за царицей. Она жила в Гренаде в палаццо, вместе со своей матерью — настоящей колдуньей, и тремя братьями, молодыми, дюжими парнями, которые, по народной молве, принадлежали к шайке разбойников.
      Фатима, которая любила дона Хозе, тайно приходила к нему на свидание каждый вечер.
      Итак, я продолжала сидеть в своей засаде.
      Дон Хозе и цыганка снова прошли мимо меня, и я услышала следующее:
      — Эта болезнь неизлечима, — сказала цыганка.
      — Чем она проявляется?
      — Гниением заживо всего тела.
      — И нет возможности ее вылечить?
      — Никакой.
      — Сколько времени больной может прожить?
      — От одного до пяти лет; но язвы показываются уже в первые месяцы.
      — Болезнь эта заразительна?
      — Да.
      — Значит, здоровый от поцелуя больного заражается.
      — И этого даже не нужно. Я тебе говорила, что мои братья недавно привезли из Африки маленького негра, пораженного этой болезнью. Если надеть на него восковую или смоляную маску и затем маску эту приложить к лицу здорового, то этого будет достаточно для привития болезни.
      Затем я услыхала поцелуй, и цыганка ушла.
      Я догадалась о страшном намерении дона Хозе и хотела рассказать все моему жениху, но он тогда уехал на несколько дней на охоту. Я ждала его со страшным нетерпением.
      Наконец спустя несколько дней на пороге гостиной появился дон Педро, но — о ужас! — он был бледен, расстроен и, едва держась на ногах, не мог выговорить ни слова.
      — Я заблудился в горах, — проговорил он наконец прерывающимся голосом, — и начал кричать. Вдруг ко мне пол бежали трое людей с лицами, выпачканными сажей и углем.
      — Кто ты? — спросили они меня.
      — Дон Педро д'Альвар, — отвечал я им.
      — Они захохотали и бросились на меня; один из них свалил меня наземь и уперся коленом в грудь. Они начали меня бить и ногтями исцарапали лицо до крови, затем надели мне на голову мешок, покрытый внутри каким-то клейким веществом. Я лишился чувств. Сколько времени был я в этом состоянии — не знаю, но, придя в себя, я увидел, что лежу не в горах, а у ворот Гренадьера.
      Боже, я не успела его предупредить. На него надели роковую маску.
      Восемь дней я пролежала в бреду, произнося лишь: дон Хозе, цыганка, смоляная маска и неизлечимая болезнь. Никто не понимал этих слов, но дон Хозе догадался, что мне известна его тайна. Однажды он сел ко мне к изголовью.
      — Милая Концепчьона, — проговорил он, — вы говорили в бреду престранные вещи.
      — Прочь, убийца! — вскричала я.
      — Что вы этим хотите сказать?
      — Я слышала сговор с цыганкой о смоляной маске, — отвечала я в ужасе.
      — Послушайте, — сказал он спокойно, — .вы называете меня убийцей, а знаете ли вы, что ваш отец убил моего отца и деда?
      Тогда это мне было еще неизвестно. Дон Хозе с адским хладнокровием рассказал мне мрачную тайну моего отца.
      — Но, — сказал он наконец, — герцог не знает, что мне известна его тайна, и если вы будете благоразумны, я буду молчать. Но если, напротив, вам вздумается разболтать историю о цыганке, если вы будете иметь глупость воображать, что я хотел убить своего брата, — в таком случае, милая Концепчьона, я обнаружу все и кончу тем, что всажу кинжал в сердце герцога.
      Затем он нахально поцеловал меня и вышел из комнаты.
      Спустя два месяца доном Педро овладела общая слабость и смертельная тоска; затем, проснувшись однажды утром, он заметил, что губы его распухли и посинели.
      Призванный доктор после долгих расспросов больного сказал, что это сильная лихорадка, но, отведя отца моего в сторону, он шепнул:
      — Этот молодой человек погиб: он одержим страшною болезнью, которая в средние века известна была под названием моровой проказы.
      Отец мой и доктор терялись в догадках, где дон Педро мог заразиться этой болезнью: но, вспомнив о тех троих, которые надели на него липкий мешок, они решили, что он сделался жертвой страшного преступления.
      Доктор предписал больному морской воздух, и несчастного дона Педро отправили в Кадис в сопровождении двух врачей.
      Перед своим отъездом он пожелал остаться наедине с моим отцом и доном Хозе.
      — Концепчьона была моей невестой, — проговорил он, — в то время, когда у меня было человеческое лицо; теперь же, отвратительно обезображенный, я молю Бога лишь об ускорении моей смерти. Дорогой дядя, поклянитесь мне, что после моей смерти Концепчьона будет женой моего брата.
      — Клянусь! — прошептал герцог.
      Дон Хозе купил мое молчание угрозой убить моего отца, но он не купит моего согласия на брак.
      Спустя несколько месяцев отец мой должен был по делам ехать в Париж; он купил отель в Вавилонской улице, куда мы и переселились. Дон Хозе остался в Испании.
      Два года радовалась я отсутствием этого чудовища. Но вот уже более года как он приехал погостить у своей невесты… И, Боже мой, приближается роковой час, когда я должна буду избрать одно из двух: или сделаться женой убийцы или сделаться убийцею своего отца!»
      Этим заканчивается заветная рукопись Концепчьоны де Салландрера.
      — Ну, дядюшка, — обратился Рокамболь к своему наставнику, — что ты скажешь?
      Сэр Вильямс написал на грифельной доске:
      «Тотчас же начать следить за доном Хозе. Ехать завтра на свидание с Концепчьоной и обещать ей, что через две недели она будет свободна».
      На другой день мнимый маркиз де Шамери проснулся в хорошем расположении духа. Он оделся и сошел завтракать к своей сестре, виконтессе д'Асмолль.
      — Здравствуй, сестрица, — проговорил он, поцеловав ее в лоб. — Где же Фабьен?
      — Он скоро вернется. Он рано утром уехал верхом. Спустя пять минут явился Фабьен.
      — А, милый Альберт! — сказал он. — Поздравляю тебя.
      — С чем?
      — Ты влюблен.
      — Я?
      — Разумеется.
      — В кого же это?
      — Странный вопрос. Ну, в Концепчьону де Саландрера.
      — И не думал даже.
      — Пожалуйста, не запирайся: ты бываешь у них почти каждый день, скажу больше: у тебя даже есть соперник в лице некоего дона Хозе, кузена Концепчьоны.
      Молодая виконтесса добродушно улыбнулась.
      В девять часов вечера Рокамболь отправился в Соренскую улицу, переменил там костюм и в десять часов был уже на углу улицы Понтье.
      Дон Хозе опять вышел, закутанный в плащ, опять пошел в улицу Роше, где скрылся в темном коридоре дома № 7. Рокамболь ждал. Дон Хозе вышел оттуда спустя два часа и направился обратно в улицу Понтье.
      Неутомимый Рокамболь последовал в отдалении за ним.
      Но в то время, как дон Хозе отворял калитку, Рокамболь заметил на дворе запряженный экипаж.
      — Ага! — подумал он. — Мой соперник собирается куда-то ехать.
      Он добежал до биржи, сел в купе и воротился в улицу Понтье в ту самую минуту, как выезжал кабриолет.
      — Поезжай за этим экипажем! — сказал он кучеру. Кабриолет проехал Елисейские поля, Королевскую улицу, бульвар и остановился на углу улицы Годо де Моруа.
      Здесь дон Хозе вышел, отослал экипаж обратно и пошел пешком по тротуару.
      Рокамболь посмотрел на часы: было три — четверти двенадцатого.
      — Однако надо спешить к Концепчьоне, — прошептал он. — Завтра я постараюсь узнать, зачем этот идальго шагает сюда замаскированным.
      Ровно в двенадцать часов Рокамболь подошел к садовой калитке отеля де Салландрера.
      Негр, который его уже поджидал, провел его в мастерскую Концепчьоны.
      При виде входящего маркиза де Шамери Концепчьона вздрогнула, и сердце ее сильно забилось.
      Рокамболь догадался о причине ее смущения. Он вынул из кармана рукопись и подал ее молодой испанке.
      — Сожгите эти бумаги, сеньорита. Содержание их я буду помнить так долго, пока освобожу вас от вашего врага.
      Она взяла рукопись и поспешно бросила ее в огонь.
      — Желаете ли вы, — продолжал мнимый маркиз, — чтобы я был вашим братом, другом, защитником?
      — О, да! — отвечала она, и глаза ее заблистали надеждой.
      — В таком случае выслушайте меня. Дон Хозе — низкий убийца: он убил своего брата, он убьет и вашего отца, если вы ему не покоритесь.
      — Увы, я в этом уверена.
      — Не далее как через месяц вы сделаетесь его женой…
      — О, ужас! — воскликнула несчастная Концепчьона.
      — Но этого не будет! — торжественно сказал Рокамболь, взяв ее за руку.
      — О, спасите меня, спасите моего отца! — пролепетала молодая испанка.
      — Дон Хозе будет убит мною на дуэли. Если через неделю принесут его в отель умирающим или даже труп его, — не обвиняйте никого в его смерти, никого, кроме божьего правосудия, которое рано или поздно карает убийц. Теперь прощайте. Мы увидимся с вами в день похорон дона Хозе.
      Рокамболь, поцеловав руку молодой девушки, удалился.
      — Боже мой, что я делаю! — прошептала она в отчаянии и, закрыв лицо руками, горько заплакала.
      На другой день, в десять часов вечера, дон Хозе, одетый, как и прежде, мастеровым с длинной бородой, отправился, по обыкновению, в улицу Роше, в дом № 7, где, открыв своим ключом дверь темного коридора, поднялся по грязной лестнице в четвертый этаж.
      Здесь он вошел в низенькую дверь, на которой прибита была дощечка с надписью: Г-жа Корили, полировщица.
      Госпожа Корали, женщина лет сорока пяти, когда-то усердная посетительница всех парижских танцклассов и сделавшаяся теперь полировщицей, жила в крошечной комнатке с весьма скудной обстановкой.
      — Приходил кто-нибудь? — грубо спросил дон Хозе.
      — Никто, — отвечала почтительно полировщица.
      — Хорошо. Заприте дверь на задвижку.
      Дон Хозе подошел к углу комнаты и отдернул ситцевую занавеску, за которою скрывалась потайная дверь.
      Он отворил ее и, пройдя длинный коридор, вошел в прекрасную большую комнату: отсюда прошел в дверь направо и, отворив ее, очутился в великолепной гостиной стиля Людовика XV.
      На пороге соседней комнаты показалась женщина, которая, протянув дону Хозе руку, увлекла его за собой в роскошный, в полном смысле этого слова, будуар.
      Женщина эта была цыганка двадцати трех лет; она была одета в черное бархатное платье с красными отворотами, убранными золотыми блестками; из-под платья виднелась чудная ножка, обутая в мавританские сандалии. На ее роскошных черных волосах покоилась красная камелия, а в ушах сверкали бриллиантовые серьги, не столь блестящие, как ее большие черные , глаза, не столь ослепительные, как белизна ее маленьких зубов, проглядывавших во время улыбки из-за розовых губок.
      — Наконец-то ты пришел, мое солнышко, — проговорила она, — я уже думала, что ты не придешь сегодня, и меня, более чем когда-либо, мучило чувство ревности.
      — Безумная, — сказал дон Хозе с упреком.
      — Быть может, что я и безумная. Но согласись, если б тебя держали круглый год в позолоченной темнице, запрещая выходить на улицу и даже подходить к окну…
      — Фатима, — перебил ее дон Хозе, — неужели ты сомневаешься, что кроме тебя я не люблю никого на свете?
      — Даже и твою невесту? — спросила она, улыбнувшись.
      — Разве ты не знаешь, что она ненавидит и презирает меня? О, будь покойна, Фатима, лишь только я сделаюсь мужем Концепчьоны и получу от ее отца его титулы и грандство, я буду для нее холоден как лед, потому что я люблю только одну женщину на свете — тебя, моя неоцененная.
      — О, я верю тебе, когда слышу эти слова из твоих уст, но, когда тебя нет со мной, мне лезут в голову страшные мысли, и тогда я невольно начинаю вспоминать о своей прежней жизни, о моих триумфах как танцовщицы, о громких аплодисментах… и мечтаю снова увидеть синее небо моей дорогой Гренады…
      — Утешься, друг мой, мы скоро уедем в Кадис: дон Педро уже умирает.
      Цыганка поникла головой.
      — О! — сказала она. — Надо было страстно любить тебя, чтобы совершить такое преступление.
      Вдруг она порывисто вскочила и выхватила у него из рук носовой платок.
      — А, изменник! — вскричала она и схватила кинжал. — Говори, откуда ты взял этот женский платок!
      — Это мой, — отвечал дон Хозе, побледнев.
      — Лжешь, здесь буквы К. и С. Говори, или я убью тебя!
      — Ну, ну, успокойся, мой тигренок: К. и С. — это вензель моей кузины Концепчьоны де Салландрера; я забыл дома носовой платок, и она дала мне свой.
      Цыганка выронила из рук кинжал, но на лице ее все-таки выражалось недоверие.
      — Веруешь ты в Бога? — спросила она после короткого молчания.
      — Верую.
      — Ну, так поклянись твоим Богом, что ты не изменял мне.
      — Клянусь.
      Лицо ревнивой цыганки прояснилось.
      — Слушай, — сказала она, — до тех пор, пока я не сделалась преступницей ради любви к тебе, ты мог меня бросить во всякое время, но с того дня, как я омочила свои руки в крови твоего брата, ты на всю жизнь принадлежишь мне. Преступление служит нам неразрывной цепью.
      — Но ведь преступление совершила не ты, а твои братья, которым я обещал сто тысяч дукатов из приданого моей будущей жены.
      — Да, но если я укажу им на тебя, то с меня они ничего не возьмут!
      — Фатима, ты оскорбляешь меня, сомневаясь в моей клятве.
      — О, прости меня, это взрыв ревности.
      Дон Хозе поцеловал ее в лоб, затем встал, закутался в плащ и прицепил бороду.
      — Прощай! — сказал он. — Мне нужно быть дома, потому что у герцога де Салландрера является иногда фантазия заехать ко мне после клуба.
      — Прощай, до завтра. Помни о том, что мы навеки принадлежим друг другу и что ты умрешь, если изменишь мне.
      Дон Хозе вышел из улицы Роше, обезумев от ярости цыганки.
      Он солгал, что платок принадлежит Концепчьоне. Фатима проводила дона Хозе до дверей коридора, где стояла до тех пор, пока не затих стук шагов.
      Войдя в будуар, она вдруг вскрикнула. Перед ней стоял мужчина с кинжалом в руке, тем самым, который она выронила.
      Незнакомец был среднего роста, бледный, с длинной, густой бородой. Одет он был в узкие панталоны, изношенный коричневый плащ и грязные сапоги с отворотами.
      — Кто вы? — в страхе спросила молодая цыганка.
      — Доброжелатель.
      — Что вам угодно?
      — Поговорить с вами о доне Хозе.
      — Говорите, я вас слушаю.
      — Имя ваше Фатима?
      — Да.
      — Я хочу сообщить вам кое-что о женщине, которую любит дон Хозе.
      — Вы лжете! — вскричала она, и глаза ее засверкали, как у разъяренной львицы.
      — Выслушайте меня! — сказал незнакомец гордо.
      — Говорите.
      — У дона Хозе есть брат, которого зовут дон Педро. Гитана вздрогнула.
      — Он умирает, — продолжал незнакомец, — от страшной болезни, которую ему насильственным образом привили. Вы и дон Хозе совершили над ним это гнусное преступление.
      — О, пощадите, — воскликнула она, думая, что незнакомец пришел мстить за дона Педро, — пощадите, я его любила!
      — Это не мое дело, — проговорил незнакомец, засмеявшись, — и я пришел вовсе не затем…
      — В таком случае, чего же вам нужно от меня?
      — Вы говорили сейчас дону Хозе: «Я убью тебя, если ты когда-нибудь мне изменишь!»
      — Да, и клянусь, что сдержу Слово.
      — Ну, так я покажу вам дона Хозе под руку с вашей соперницей.
      — Где? Когда? — спросила Фатима, задрожав всем телом.
      — Через неделю, в маскараде.
      — О, мой сон, — прошептала она, — я видела это во сне. Вы, верно, сатана? — проговорила цыганка, с ужасом посмотрев на незнакомца.
      — Может быть, — сказал он, захохотав действительно адским смехом. — Но, если хотите, я еще больше вам расскажу.
      И он рассказал ей некоторые подробности о ее прежней жизни и о том, как дон Хозе привез ее в Париж.
      — Вы живете здесь со старухой-кормилицей и негром. Оба они служили у вас в Испании и в прежнее время водили к вам много любовников. Ну, теперь довольно с вас? — спросил незнакомец.
      — О, да, я вижу, что вам известны мои тайны.
      — И вы верите мне, что дон Хозе обманывает вас?
      — Может быть… но мне нужны доказательства.
      — Они будут у вас через неделю.
      — О, в таком случае эта рука, вооруженная кинжалом, сумеет вонзиться в грудь изменника по самую рукоятку! Клянусь в этом верою моих предков, именем того божества, о котором нам запрещено говорить непосвященным, клянусь, что я убью дона Хозе в тот день, как встречу его с моей соперницей!
      — Хорошо, я верю твоей клятве. Но прими мой совет: кто хочет мстить, должен молчать — сохранять на устах улыбку…
      — А в сердце злобу. О, будьте покойны: я буду улыбаться ему и услаждать его своими ласками.
      — Теперь еще один совет: не доверяйся своей кормилице и негру, как смертельным врагам.
      Незнакомец повернулся к камину и указал на китайскую вазу.
      — Каждый вечер перед приходом дона Хозе приподнимайте эту вазу, и вы найдете под ней записку с моими инструкциями. Через три дня я приду опять сюда. Я ухожу, но вы не должны знать, каким образом, а поэтому я завяжу вам глаза.
      — Завязывайте, — проговорила она с покорностью. Незнакомец вынул из кармана фуляровый платок, сложил его вчетверо и завязал глаза молодой цыганке.
      — Считайте до полутораста, а затем можете снять повязку.
      Гитана повиновалась, сосчитала и потом сдернула платок.
      Незнакомец исчез.
      — Это был сам дьявол! — проговорила суеверная цыганка и начала молиться.
      На другой день Фатима в ожидании прихода дона Хозе вспомнила о китайской вазе. Она приподняла ее и нашла записку, на которой написаны были знаки, известные только испанским цыганам.
      Кроме того, здесь находился маленький пакетик, запечатанный сургучом.
      Фатима прочла следующее:

      «Под страхом смерти проглоти порошок, находящийся в этом пакете!»

      — Нет никакого сомнения, — прошептала она, — что я видела самого дьявола, который покровительствует мне. Предки наши ходили на шабаш и отдались ему… кто знает, не его ли я детище.
      Суеверная цыганка высыпала порошок в рюмку воды, которую выпила залпом.
      В это время в гостиной послышались шаги.
      Она бросила записку в огонь и отворила дверь будуара.
      — Здравствуй, моя милая, — проговорил дон Хозе, целуя молодую цыганку.
      Он снял плащ и поставил на камин бутылку в плетенке.
      — Что это? — спросила Фатима.
      — Это мараскин, который я сегодня получил из Испании.
      Он позвонил и велел вошедшему негру подать рюмок.
      Прежде чем идти дальше, вернемся немного назад.
      Накануне дон Хозе вышел от Фатимы в весьма мрачном настроении.
      Эта женщина, которую он уже разлюбил, отдав сердце другой, эта женщина владела его тайной и может поступить с ним как с убийцей, если он бросит ее. Она сейчас угрожала убить его, если узнает об измене.
      Дон Хозе употреблял тщательные предосторожности, отправляясь к цыганке: он переодевался работником с длинною бородою, выходил по черной лестнице через двор и возвращался тем же путем через кухню, где его ожидал лакей.
      Лакей этот, по имени Цампа, жил у дона Хозе уже четыре года.
      Перед тем Цампа был приговорен в Мадриде к смерти за убийство старухи со служанкой. Благодаря необыкновенной силе и ловкости, ему удалось убежать с самого места казни и укрыться в обширном отеле де Салландрера, который находился на этой же площади.
      Вооруженная сила окружила отель и обыскала все его закоулки. Но тщетно: преступник исчез как призрак.
      Спустя два дня дон Хозе, проснувшись, увидел пред собою человека — это был Цампа.
      Он просил у него защиты, говоря, что будет слугой, который пойдет за него в огонь — и в воду.
      — Я сбрею бороду, — проговорил он, — выкрашу свои рыжие волосы в черную краску, и тогда никто меня не узнает.
      Дон Хозе увидел в Цампе человека, который в случае нужды сделается его наемником-убийцею и по одному его знаку зажжет Мадрид со всех четырех концов.
      — Хорошо, — сказал он, немного подумав, — я сделаю тебя своим лакеем.
      С тех пор между господином и слугою установилась некоторого рода дружба. Цампа знал все тайны своего барина, кроме отравления дона Педро.
      Дон Хозе возвратился домой бледный и расстроенный.
      — Ваше сиятельство, — обратился к нему Цампа, — вы, должно быть, поссорились с вашей красавицей. Вы так расстроены.
      — Нет, так, маленькая неприятность. Но удивительное дело, что Фатима перестала мне нравиться.
      — Это потому, ваше сиятельство, что вы любите другую.
      — Быть может, и потому.
      — К тому же Фатима — женщина, не получившая никакого образования, дикого характера, которая в припадке ревности может дойти до того, что кинжалом коснется вашего сердца.
      — Этого-то я и боюсь.
      — В таком случае, надо от нее избавиться.
      — Это не так легко, как тебе кажется.
      — Убить ее, и дело с концом.
      Дон Хозе пристально посмотрел на Цампу.
      — Ты вовсе не глупый малый, — сказал он.
      — У меня есть отличный яд, привезенный с Маркизских островов; он убаюкивает человека в двадцать четыре часа.
      Дон Хозе немного подумал и затем вдруг проговорил:
      — Завтра мы возобновим этот разговор, а теперь я пойду спать.
      Теперь читатель может догадаться, что заключалось в бутылке с мараскином, которую дон Хозе принес молодой цыганке.
      Она сама откупорила бутылку и налила две рюмки.
      В голове ее мелькнуло подозрение.
      — За твое здоровье, — сказал дон Хозе и залпом выпил свою рюмку.
      Подозрение Фатимы рассеялось, и она тоже выпила.
      Вечер прошел обыкновенно, в нежных уверениях в любви.
      Пробило полночь, и дон Хозе, поцеловав цыганку, удалился.
      — Бедная Фатима, — прошептал он уходя, — тебе рано еще умирать, но что же делать!
      Фатима, войдя в будуар, увидела пред собою вчерашнего незнакомца.
      — Вы пили это? — спросил он, указывая на бутылку с мараскином.
      — Пила, — отвечала она.
      Незнакомец, не говоря ни слова, взял кусок сахару, обмочил его в мараскин и дал его попугаю, сидящему в углу на жердочке.
      — Что вы делаете? — спросила в недоумении Фатима.
      Незнакомец безмолвно указал ей на попугая, который, как только проглотил сахар, захлопал крыльями, бился несколько секунд и упал к ногам своей хозяйки.
      — Видите, что дон Хозе отравил вас. Одной рюмки этого ликера достаточно, чтобы превратить в холодный труп такую красавицу, как ты.
 
      Вернемся назад.
      Банко была шестнадцатилетняя девушка, блондинка с голубыми глазами, белыми как снег зубками, вздернутым носиком, розовыми губками и детскими ручкой и ножкой.
      Родители ее когда-то исполняли величественную должность привратников у испанского генерала С. Но Банко родилась уже в Париже.
      В пятнадцать лет она выпорхнула из бедного родительского дома.
      Иностранный богач поднес ей ключи от великолепной квартиры в Кастильонской улице, куда она и переехала.
      Целый год уже Банко, благодаря свой красоте, жила в неге и роскоши.
      Родители ее, гордые испанцы, торжественно отказались принимать и даже видеть свою дочь.
      Это презрение наконец разозлило Банко, и львица задалась мыслью отплатить за это своим родителям.
      При ней жила компаньонка, женщина лет сорока пяти, по имени Карло. Она была домоправительницей Банко, давала ей советы и, где могла, обкрадывала.
      Князь уехал на три месяца в Италию.
      Вечером после его отъезда Банко в сопровождении своей компаньонки отправилась в итальянскую оперу.
      Здесь Карло указала ей на дона Хозе д'Альвара, говоря:
      — Этот господин очень хорошо знаком с генералом С. Если бы вам познакомиться с ним, то вы отлично могли бы унизить ваших спесивых родителей.
      — Я с ним познакомлюсь во что бы то ни стало, — проговорила Банко решительно.
      На следующий день Карло, необыкновенно пронырливая, узнала адрес дона Хозе и собрала о нем некоторые сведения.
      Возвратившись однажды вечером домой, дон Хозе нашел у себя письмо, присланное по городской почте. Оно написано было красивым, женским почерком, но без подписи.
      «Если в доне Хозе есть мужество его предков, если он не боится романтических приключений, он придет завтра в половине двенадцатого вечером на угол бульвара и улицы Годо де Моруа. Там к нему подойдет мужчина и скажет по-испански: идите за мной. Дон Хозе последует за ним и исполнит все, что тот скажет».
      Дон Хозе нашел это приключение интересным и решил отправиться на свидание.
      На следующий день дон Хозе ушел немного раньше от Фатимы, зашел домой переодеться и ровно в половине двенадцатого стоял на углу улицы Годо де Моруа. Спустя десять минут подле него остановился фиакр, и он услышал оттуда мужской голос:
      — Идите за мной.
      Дон Хозе приблизился к фиакру.
      — Садитесь, — сказал незнакомец.
      Дон Хозе сел. Незнакомец тотчас же завязал ему глаза, говоря:
      — Вы не должны знать, куда приедете.
      Фиакр тронулся и лишь после часовой быстрой езды остановился.
      Незнакомец провел дона Хозе через сад, затем ониподнялись по лестнице и прошли несколько комнат.
      — Снимите повязку, — сказал провожатый, уходя. Дон Хозе снял платок и был чрезвычайно изумлен, увидя себя в хорошенькой гостиной.
      Портьера соседней комнаты отдернулась и взору дона Хозе представилась Банко, одетая в коротенькую красную юбочку, черный бархатный корсаж с вышивками и польскую шапочку.
      При виде ее дон Хозе был убежден, что находится в присутствии знатной дамы, и поклонился чуть не до земли.
      Она грациозным жестом пригласила дона Хозе сесть.
      — Чтобы объяснить вам мое странное поведение, — проговорила она робко, — вы должны узнать, кто я.
      — Я вас слушаю, — отвечал дон Хозе.
      — Ах, пане, — сказала она с грустью, — в нашей стороне мы, знатные девушки, никогда не выходим замуж по влечению сердца. Я дочь польского князя и вышла замуж за знатного иностранца. Мне семнадцать лет, а мужу моему шестьдесят три. Это человек грубого, деспотического характера, делающий надо мною неслыханные насилия в припадках безумной ревности. Вот уже год, как я живу в Париже, и все это время он не выпускает меня из дому.
      — Почему же вы не стараетесь избавиться от подобного тиранства?
      — Напротив того, стараюсь, и поэтому-то вы и находитесь здесь.
      Дон Хозе улыбнулся.
      — Шесть лет тому назад, — продолжала мнимая полька, — цыганка предсказала мне, что я буду очень несчастна, что человек, явившийся с севера, будет деспотически обращаться со мной, но что потом он увезет меня к западу и что здесь я встречу человека верхом, который бросит на меня любопытный взгляд, — этот человек будет моим освободителем. Если этот человек полюбит вас, прибавила цыганка, не зная вашего имени и места, где вы живете, — в книге судеб написано, что тиран ваш умрет.
      — Странное пророчество, — прошептал дон Хозе.
      — Недавно я поехала кататься с моим ненавистным мужем; в Елисейских полях я встретила всадника, он бросил на меня любопытный взгляд, которым меня сильно поразил. Всадник этот — вы, дон Хозе.
      — Ого! — подумал испанец. — Уж не намеревается ли она заставить меня убить ее мужа.
      Затем он сказал:
      — Если цыганка сказала правду, если любовь моя убьет вашего мучителя — надейтесь, потому что я люблю вас.
      Она не старалась освободить своих рук, которые он держал. В это время стенные часы пробили час.
      — Боже мой, — сказала она, — уезжайте скорей, — сейчас приедет мой тиран.
      — Когда же мы увидимся?
      — Завтра ждите опять в улице Годо де Моруа. Человек с длинною бородой опять завязал ему глаза, провел его по лестнице, через сад к фиакру и лишь на углу улицы Годо де Моруа снял с него повязку. Дон Хозе пошел домой пешком.
      В продолжение всей недели дон Хозе каждый вечер навещал Банко и уже разлюбил Фатиму. Каждый вечер отправлялся он к мнимой польке тем же самым способом, как и в первый раз.
      Однажды вечером дон Хозе, выходя из дому, не заметил, что за ним следят, а между тем замаскированный Рокамболь следовал за ним до улицы Годо де Моруа, заметил таинственного незнакомца, а также номер фиакра и надпись на нем: «Брион, содержатель экипажей, в улице Басс-Рампар».
      — Теперь я знаю довольно, — говорил про себя Рокамболь, — знаю, что дон Хозе каждый вечер навещает свою любовницу в улице Роше и что, возвратясь от нее, отправляется в улицу Годо де Моруа. Сверх того, я знаю, что фиакр, который его там дожидается, принадлежит Бриону.
      На следующий день в одиннадцать часов маркиз де Шамери заехал к содержателю экипажей Бриону и, сказав, что ему нужен месячный экипаж, начал рассматривать все фиакры и, узнав наконец примеченный накануне номер, сказал:
      — Ну, вот хоть этот.
      — К сожалению, он занят уже, — отвечал содержатель.
      — Кем?
      — Одним господином за тысячу франков в месяц, который ездит в нем только три часа в сутки, и то поздно вечером.
      — Куда же это?
      — Кучер не говорит; ему обещано пятьсот франков, с тем — чтобы он молчал.
      — Оригинально, — пробормотал Рокамболь и . уехал, не условясь об экипаже.
      Через час после его отъезда к содержателю карет явился человек с рыжими волосами, красным лицом и багровым носом — наниматься в конюхи.
      Содержатель экипажей принял его на испытание.
      Джон (так назвался мнимый конюх) разговорился между прочим с кучером, который ездил с таинственным незнакомцем, и дал ему тысячу франков с тем, чтобы он позволил заменить себя на один лишь вечер.
      Кучер согласился, объяснив Рокамболю, что каждый вечер в одиннадцать часов он отправлялся в Кастильонскую улицу, где мужчина с длинною бородою садился в фиакр, потом он ехал в улицу Годо де Моруа, где и останавливался. Господин, ждавший на тротуаре, садился в него, и длиннобородый господин завязывал ему глаза. Потом фиакр выезжал из Парижа через улицу Клиши и останавливался у дачи, налево от железной дороги. Там длиннобородый мужчина высаживал господина с завязанными глазами, брал его за руку и уводил в сад. Спустя час он снова приводил господина с завязанными глазами, возвращался с ним в Париж и высаживал его на прежнем тротуаре.
      Для мнимого Джона этого было достаточно.
      На следующий день в одиннадцать часов вечера фиакр, по обыкновению, выехал из улицы Басс-Рампар, но на козлах его на этот раз сидел переодетый Рокамболь.
      В Кастильонской улице он посадил длиннобородого мужчину, затем в улице Годо де Моруа — дона Хозе, наконец поехал в Аньер, где узнал описанную ему красивую дачку, у которой он и остановился.
      После того, как дон Хозе был выведен из фиакра с завязанными глазами, Джон привязал лошадь к садовой решетке, а сам влез в фиакр и притаился в уголке.
      Спустя несколько минут длиннобородый мужчина воротился и тоже влез в фиакр, не заметив в темноте сидящего там человека, который тотчас же схватил его за горло и, наставив кинжал, прошептал:
      — Молчи, или ты умрешь!
      Тут только длиннобородый мужчина заметил, что кучер был не вчерашний.
      — Что вам от меня нужно? — в ужасе прошептал он.
      — Выбирай — или остаться в фиакре с кинжалом в груди, или говори правду, за что получишь сто луидоров.
      — Если ваша милость обещает мне, я все скажу.
      И управитель девицы Банко подробно рассказал о ночных посещениях дона Хозе.
      — Но какую цель имеет твоя госпожа? — спросил Рокамболь.
      — Она хочет, чтобы дон Хозе со временем ввел ее в большой свет, к испанскому генералу С, у которого ее родители служат привратниками. Барышне во что бы то ни стало хочется унизить их.
      — Хорошо, — сказал Рокамболь, — теперь я нанимаю тебя, оставляя в то же время в услужении у Банко. Каждое утро ты будешь относить на почту письмо с адресом Р. К., до востребования, где ты будешь меня уведомлять обо всем, что происходит у Банко. По субботам ты в свою очередь будешь получать письма со вложением пятисот франков.
      — Согласен.
      Спустя немного времени Джон отвез дона Хозе и его провожатого обратно в Париж.
      Однажды утром Банко приехала из своей виллы в Париж, в свою роскошную квартиру в Кастильонской улице. Она намеревалась уже ехать обратно, когда в прихожей раздался звонок.
      Через три минуты маленький грум подал ей карточку: Мортон Тайнер, эсквайр, а на другой стороне было написано по-испански: касательно дона Хозе д'Альвара.
      — Проси, — сказала Банко и, торопливо сбросив с себя шаль и шляпку, бросилась на кушетку, где уселась с небрежною грациею.
      Мортон Тайнер вошел.
      Это был англичанин с медно-красным цветом лица, курчавыми волосами и черными бакенбардами.
      — Сударыня, — обратился он на ломаном французском языке, — вы говорите по-испански?
      — Немного.
      Англичанин продолжал по-испански.
      — Я пришел говорить с вами о доне Хозе.
      — Что это за дон Хозе? — спросила Банко.
      — Молодой испанец, которого вы завербовали себе в любовники и которого вы каждый вечер увозите с завязанными глазами в вашу аньерскую виллу. Я знаю до мельчайшей подробности ваше обращение с ним.
      Банко вздрогнула.
      — Я друг вашего князя К., — продолжал Тайнер, — я друг дона Хозе, и я пришел к вам тоже как доброжелатель.
      — Это трудновато.
      — Нисколько. Пока князь К. не узнает о вашей измене, он будет счастлив, пока дон Хозе будет принимать вас за польскую княгиню и жену иностранного генерала — он будет любить вас…
      — Дальше, — проговорила Банко в нетерпении.
      — Но если дон Хозе узнает ваше настоящее положение, он откажется от ночных посещений и не введет вас в дом знакомого мне испанского генерала.
      — Скажите, пожалуйста, вы и это знаете?
      — Я вам сказал, что знаю все.
      — Чего же вы от меня хотите?
      — Я хочу, чтобы вы приняли меня в вашу игру.
      — Но… зачем же?
      — Это моя тайна.
      — А вы обещаете мне, что князь ничего не узнает?
      — Обещаю.
      — И дон Хозе также?
      — Разумеется.
      — Я согласна.
      — Отлично. Но я должен предупредить вас, что кто хочет быть моим партнером, должен быть молчалив как рыба; малейшая нескромность сопровождается ударом кинжала.
      Банко в страхе подняла глаза на незнакомца и, встретив его решительный взгляд, сразу поняла, что находится во власти этого таинственного человека.
      Спустя два дня дон Хозе явился с завязанными глазами в аньерскую виллу уже в десятый раз.
      — Друг мой! — обратилась к нему Банко. — На днях я попрошу, вас провести со мною целый день.
      И она указала на хорошенький будуар.
      — О! — вскричал восхищенный дон Хозе. — Это будет райский день.
      — Есть у вас безусловно преданный вам слуга?
      — Есть — человек, жизнь которого в моих руках.
      — В таком случае отправляйте этого человека каждый день в три часа в Тюильрийский сад в ливрее и с синей кокардой…
      — Вы просто загадка.
      — Живая, не правда ли?
      — И восхитительная, — сказал он, целуя маленькую ручку Банко.
      На другой день Цампа прогуливался в ливрее по Тюильрийскому саду, а дон Хозе был у Концепчьоны де Салландрера.
      Минуты через три к Цампе подошел незнакомец, который впоследствии являлся у Фатимы в образе сверхъестественного существа.
      — Вас зовут Цампой? — спросил его таинственный незнакомец.
      — Да.
      — Дон Хозе взял вас к себе, чтобы избавить от смертной казни?
      Цампа вздрогнул. Он никогда не допускал, чтобы дон Хозе мог выдать кому-либо эту тайну (а между тем он рассказал ее Банко, желая доказать, что имеет человека, жизнь которого в его руках), и сразу в глазах португальца сверкнула молния ненависти и жажда мести.
      Незнакомец продолжал:
      — Достаточно одного слова, сказанного императорскому прокурору, чтобы сдать вас в руки испанского правосудия.
      — Чего вы от меня хотите?
      — Я хочу, чтобы вы изменили дону Хозе, мне необходимо это для достижения моей цели. Ручаюсь вам, что дон Хозе не узнает вашей измены.
      — Чем же я могу услужить вам?
      — Когда я узнаю, зачем дон Хозе ходит каждый вечер в улицу Роше, ты получишь десять тысяч франков, а когда брак дона Хозе с Концепчьоной сделается невозможным, ты получишь сто тысяч; а в промежутке этого времени ты будешь получать от меня жалованья по две тысячи франков в месяц.
      Цампа, подкупленный столь дорогою ценою и руководимый ненавистью к своему избавителю, рассказал до мельчайшей подробности о Фатиме, ее ревности, а также о потайном входе в будуар молодой цыганки.
      — Нужно надавить на пружину, — объяснил Цампа, — картина поворачивается и открывается вход.
      — Ты разве бываешь у цыганки?
      — Каждый день: я одеваюсь в черный фрак и белый галстук и отправляюсь туда в качестве домашнего доктора.
      — Отлично, завтра ты проведешь меня в этот тайник. В девять часов вечера ты будешь здесь.
      — Слушаю, — сказал Цампа и, поклонившись незнакомцу до земли, ушел.
      Теперь вернемся к отравленной Фатиме.
      — Дон Хозе отравил вас! — произнес таинственный незнакомец.
      — Но ведь он пил мараскин вместе со мной, — проговорила взволнованным голосом цыганка.
      — Дон Хозе заблаговременно принял противоядие.
      — А, понимаю, — вскричала она, — но он не рассчитывал на мой кинжал… Если я должна умереть…
      — Вы не умрете, друг мой, ибо тоже приняли противоядие — тот белый порошок, который вы нашли под вазой.
      — А! — радостно вскричала суеверная цыганка. — Теперь я уверена, что вы отец мой. Теперь я убедилась, что дон Хозе хотел моей смерти, дайте мне доказательство его измены, и вы увидите, что я умею держать клятву!
      — Терпение — и вы все узнаете… Теперь слушайте меня! Завтра дон Хозе узнает, что вы живы, а так как он решил, что вы должны умереть, то употребит другой способ, — но не бойтесь ничего: я бодрствую над вами. Но вы должны продолжать свою роль.
      — Какую?
      — Быть с ним по-прежнему ласковой.
      — Но ведь он узнает, что я приняла противоядие.
      — Не вставайте завтра с постели до трех часов; а когда придет дон Хозе, пожалуйтесь ему на тяжелую голову и продолжительный сон и припишите это большой дозе опиума, который вы будто бы приняли.
      Он опять завязал глаза Фатиме и скрылся, прошептав ей на ухо:
      — Остерегайтесь кормилицы и негра!.
      Спустя два часа после того, как дон Хозе отравил гитану, он был уже у восхитительной Банко.
      Она была бледна и казалась сильно расстроенною:
      — Боже мой, что с вами? — спросил дон Хозе.
      — Друг мой, — отвечала она после короткого молчания, — я должна вас оставить: я уезжаю.
      — Оставить меня? Это невозможно.
      — Такова воля моего мужа.
      Дон Хозе вообразил, что влюблен в нее до безумия и что ему невозможно жить с ней в разлуке.
      — О, вы не уедете, это невозможно! — воскликнул он, падая пред ней на колени.
      — Что же это такое? Кто бы мог подумать, что вы меня любите!
      — О, как я вас люблю!
      — Это уже слишком, — сказала Банко, громко захохотав.
      — Слишком?
      — Вы любите меня?
      — До безумия.
      — Лицемер, а любовь ваша к Концепчьоне де Салландрера, которая считается уже вашей невестой, наконец, любовь к женщине по имени Фатима, к которой вы ходите каждый вечер…
      — Кто вам это сказал? — спросил изумленный дон Хозе.
      — Сеньор дон Хозе, — проговорила она торжественным голосом, — мне нужна жизнь этой женщины… или мы никогда больше не увидимся.
      Банко думала, что жертва эта будет свыше его сил, и, вероятно, Мортон Тайнер, научивший ее так действовать, не счел нужным сообщить ей, что испанец решил уже отравить молодую цыганку.
      — Боже мой, — прошептал дон Хозе, — вы хотите сделать меня убийцей?
      — Да, или отказаться когда-либо видеться со мной.
      — В таком случае, она умрет сегодня ночью, — сказал решительно испанец.
      — Хорошо.
      В это время вошел длиннобородый мужчина, завязал ему глаза и через час высадил его на тротуаре улицы Годо де Моруа.
      На следующий день дон Хозе с трепетным нетерпением ждал десяти часов вечера, желая увидеть труп когда-то любимой им женщины.
      В половине десятого он постучался в ее будуар.
      — Войдите! — сказал голос, который потряс все фибры его души.
      Дверь отворилась, и Фатима, живая и улыбающаяся, явилась на пороге.
      Дон Хозе отступил в изумлении.
      — Здравствуй, моя радость, — сказала цыганка, бросившись к нему в объятия.
      Каким образом Фатима осталась жива — это было для него загадкой.
      Гитана в точности исполнила инструкции таинственного незнакомца: она была весела и ласкала человека, к которому питала смертельную вражду; она также жаловалась ему на слабость и продолжительный сон, объясняя это приемом слишком большой дозы опиума.
      — Я бы тебе посоветовал не употреблять больше опиума, — проговорил он рассеянно.
      — Хорошо, милый мой, я всегда исполняю твои желания.
      — AI Значит, ты больше не ревнуешь?
      — Нет.
      — Ты говоришь правду?
      — Да, потому что убедилась, что ты любишь меня.
      — О! Конечно… Однако мне пора идти: меня ждет сегодня герцог де Салландрера.
      И дон Хозе ушел, замышляя новый план.
 
      Читатель, вероятно, догадывается, что Рокамболь или, как мы его называем, таинственный незнакомец, получил противоядие от Цампы и при его же помощи прошел в будуар молодой цыганки.
      На следующий вечер дон Хозе возвратился домой совсем расстроенный, найдя Фатиму живою.
      — Фатима жива! — сказал он Цампе.
      — Жива!.. Но это невозможно.
      Тогда дон Хозе рассказал ему все, что говорила Фатима об употреблении опиума.
      — Да, — проговорил Цампа, — опиум есть противоядие. Но мы испробуем что-нибудь другое.
      Однако дон Хозе не забыл о своем обычном свидании и, переодевшись, отправился в улицу Годо де Моруа.
      Спустя десять минут вошел Рокамболь. Цампа раболепно поклонился ему.
      Рокамболь прошел в гостиную и, усевшись в кресле дона Хозе, спросил:
      — Ты ничего не имеешь сказать мне?
      — Цыганка не умерла.
      — Знаю. Твой барин скоро вернется?
      — Часа через два.
      — Спрячь меня… там… в кабинете… Куда он выходит?
      — В коридор.
      — Из него слышно, что говорится здесь?
      — Все.
      — Хорошо. Что бы ни случилось, в точности повинуйся своему барину, — сказал Рокамболь и заперся в кабинете.
      Почти вслед за тем раздался звонок. Дон Хозе возвратился сильно встревоженный. Он двадцать минут ждал на тротуаре, а фиакр не приезжал. Наконец, к нему подошел ливрейный лакей и вручил ему письмо следующего содержания.

      «Вы меня обманули. Цыганка жива, я знаю, что она радуется вашею любовью, и я должна умереть. Не ждите 4больше фиакра… до тех пор, пока не исполните вашего слова».

      Дон Хозе воротился домой, окончательно решив убить гитану.
      Он показал письмо Цампе и сообщил ему о своем неизменном намерении.
      — Право, я не знаю, что вам посоветовать, — проговорил Цампа, — мое снадобье потеряло силу.
      — А кинжал?
      — Это надежнее: опиум не помешает ему.
      — Так приготовляйся; я заплачу тебе.
      — О, нет, я не в состоянии… поручите это Нарциссу (так звали негра, служившего у Фатимы).
      — Ступай за ним!
      Через час Цампа возвратился в сопровождении негра, и смерть цыганки была решена.
      Дон Хозе лег спать.
      Цампа хотел выпустить Рокамболя, но его там уже не было.
 
      После рокового свидания с доном Хозе Фатима провела ночь весьма беспокойно. В ней волновались тысячи чувств.
      Следующий день она просидела, запершись в своем будуаре, с нетерпением ожидая прихода таинственного покровителя, но день прошел, а он не явился.
      Вечером она приподняла вазу и нашла там следующую записку.
      «Положи три зерна опиума в кушанье твоей кормилицы. Она должна спать эту ночь как убитая. Дон Хозе не придет сегодня. Ложись пораньше, но не спи и запрись на задвижку».
      Фатима тотчас же вынула из своей шкатулки кусочек гашиша и вложила его в сушеную смокву, которою угостила свою кормилицу.
      Вскоре после этого вошел негр с запискою дона Хозе следующего содержания:

      «Милая Фатима! Сегодня герцог де Салландрера дает обед. Я должен присутствовать на нем и не могу быть у тебя. Но душой я всегда с тобою вместе. Ложись сегодня пораньше, потому что ты не совсем здорова».

      Повинуясь инструкциям незнакомца, Фатима тотчас же после обеда легла в постель. Ей вдруг послышался легкий шум у камина. Обратив туда глаза, она увидела, что картина поворачивается… и в одну минуту перед ней явился таинственный незнакомец.
      — Вставай, — прошептал он, — и иди тихо за мной!
      Фатима повиновалась.
      Он взял ее за руку и увел за собой в тайник, поставив картину на прежнее место.
      Тайник состоял из узкого и длинного коридора, окружавшего часть, квартиры цыганки: т. е. будуар, гостиную и комнату кормилицы.
      Рокамболь указал гитане на щель в комнату кормилицы.
      — Смотри и слушай! — прошептал он.
      Фатима приложила глаз к щели и увидела, что старуха и негр собирают вещи и укладывают их в чемоданы.
      По разговору их она убедилась, что ее собираются убить и затем, захватив все ее драгоценности, уехать в Испанию.
      — Я вынесу чемодан по черной лестнице, — говорил негр, — и ворочусь через улицу Роше.
      — Странно, — проговорила старуха, — как меня ко сну клонит.
      Нарцисс взвалил на плечи чемодан и унес его. Действие гашиша дало себя знать: кормилица закрыла глаза и, упав на чемодан, захрапела.
      — Теперь веди меня к старухе! — сказал Рокамболь, выходя из своей засады.
      Он взвалил ее на плечи и воротился в спальню в сопровождении изумленной цыганки.
      — Раздень ее и уложи в свою постель. Цыганка поспешно исполнила его приказание.
      Рокамболь задул свечку и закрыл одеялом лицо кормилицы.
      — А, понимаю, — сказала цыганка, — но ведь он увидит, что это не я.
      — Ошибаешься: негры совершают убийство только впотьмах.
      Рокамболь укрылся вместе с Фатимою в занавесях окон.
      Нарцисс воротился и, не найдя кормилицы в комнате, подумал, что она уже ушла.
      — Э, странно… — подумал он.
      Затем он на цыпочках подошел к спальне и отворил дверь.
      — Как она сладко спит! — усмехнулся он, услыхав сильное дыхание.
      Он подполз к постели, сразу встал, поднял руку и затем быстро опустил ее.
      Послышался вздох. Негр проколол сердце кормилицы, и она умерла во сне.
      Убийца отбросил кинжал и поспешно задернул занавеску; в это время мощная рука схватила его за горло, а другая приставила к нему окровавленный кинжал.
      Фатима по приказанию Рокамболя зажгла свечку и отдернула занавеску.
      — Не меня убил ты, презренный, а Намуну.
      — О, пощадите, пощадите! — заревел убийца.
      — Если хочешь жить, то говори правду, — сказал Рокамболь. — Кто велел убить твою госпожу?
      — Дон Хозе.
      — Подтвердишь ты это на суде, если тебе обещают жизнь?
      — Клянусь.
      — Где платок, который тебе дал дон Хозе?
      Негр вынул из кармана дамский батистовый платок с вензелем и короной.
      — Что тебе велено было сделать с этим платком? — спросил Рокамболь.
      — Обмакнуть в крови убитой и отнести к дону Хозе. Рокамболь подошел к кровати и обмакнул в кровь платок.
      — Если хочешь остаться жив, — сказал он негру, — отнеси этот платок дону Хозе и скажи ему, что дело сделано. Ступай!
      Негр удалился.
      — Одевайся, — обратился Рокамболь к цыганке, — и забери все свои драгоценности.
      — Куда же вы меня поведете?
      — Узнаешь потом… Пойдем.
      Спустя десять минут молодая цыганка вышла из своей квартиры вместе с Рокамболем.
      В то же самое время негр вручил Цампе платок, сказав:
      — Дело сделано.
      С того самого часа, как негр, подкупленный ценою золота, взял кинжал из рук дона Хозе, испанцем овладело необыкновенное волнение.
      В четыре часа Цампа воротился из Тюильрийского сада с пакетом, в котором находился носовой платок Банко и записка:
      «Сегодня в полночь фиакр будет ждать, но вы сядете в него только в том случае, если сможете возвратить мне этот белый платок красным».
      Через час дон Хозе отдал этот платок негру, когда тот пришел за письмом, которым испанец уведомлял Фатиму, что не может быть у нее вечером.
      Теперь дон Хозе ждал с каким-то тоскливым нетерпением известия о смерти когда-то любимой им женщины.
      Наконец Цампа пришел.
      — Ну что? — спросил его дон Хозе лихорадочным голосом.
      — Кончено! — сказал Цампа.
      — Умерла?
      — Умерла, — спокойно отвечал Цампа, подавая своему барину окровавленный платок.
      При виде его дон Хозе отшатнулся и у него потемнело в глазах.
      Он завернул платок в бумагу, спрятал его в карман и, закутавшись в плащ, отправился в улицу Годо де Моруа, где его ждал фиакр, из которого послышался голос:
      — Цвет вашего платка?
      — Красный, — отвечал дон Хозе и сел в фиакр, в котором с завязанными глазами доехал до Аньера и очутился в гостиной.
      Он ждал более часа; мнимая княгиня не являлась.
      Вдруг из-за портьеры соседней комнаты вышла замаскированная женщина, которая, подав дону Хозе письмо, быстро удалилась.
      Письмо было следующего содержания:

      «Не знаю, исполнили ли вы слово, но мне невозможно сегодня видеться с вами. Если платок будет мне возвращен красным, в таком случае не выходите завтра из дому от пяти до десяти часов. Не принимайте никого и отошлите вашего слугу на целые сутки».

      Рокамболь завязал Фатиме глаза и привез ее в свою маленькую квартиру на Сюренской улице.
      — Ты останешься здесь четыре дня, — сказал он, — в ожидании минуты твоего мщения. Но ни под каким видом не выходи отсюда ни на шаг и даже не подходи к окну-
      Он велел приготовить ей комнатку, затем, переодевшись, поцеловал ее в лоб и удалился.
      В передней лакей подал ему два письма из отеля де Салландрера: первое — было приглашение на обед к герцогу; второе — от Концепчьоны — просьба приехать непременно на этот обед.
 
      Выйдя на улицу в двенадцатом часу, Рокамболь сел в фиакр и поехал в Кастильонскую улицу.
      Приехав к Банко, Мортон Тайнер распорядился, чтобы управитель ее надел бороду и немедленно ехал за доном Хозе, так как он уже окрасил платок.
      — Боже мой! — воскликнула Банко. — Он убил ее?
      — Успокойтесь, платок окрашен в крови болонки, но он уверен, что это кровь его любовницы.
      И он продиктовал ей письмо, которое замаскированная Карло подала дону Хозе.
      — Все это очень хорошо, — сказала Банко, — но к чему это письмо?
      — Ты должна идти к нему завтра вечером.
      — Что же я буду говорить?
      — Завтра я научу тебя.
      — Еще один вопрос.
      — Какого рода?
      — Где же тут ваше мщение, о котором вы мне говорили, и каким образом вы расстроите свадьбу дона Хозе?
      — Я держу Фатиму под замком, но обещал ей показать дона Хозе рука об руку с тобой.
      — Со мной?
      — Да, и это будет в среду, на маскараде у генерала С
      — Так я буду у генерала С.?
      — Да. Когда дон Хозе пойдет с тобою под руку, цыганка, вероятно, бросится на него с пистолетом в руке.
      — О, это не совсем безопасно.
      — Не беспокойся: пистолет я буду заряжать без пули. От этого произойдет только маленький скандальчик: гитану арестуют, с дона Хозе снимут маску, подойдет Концепчьона и увидит своего жениха между двумя любовницами… Однако прощай, мы завтра увидимся.
      На следующий день в шестом часу купе мнимого маркиза де Шамери въехало во двор отеля де Салландрера.
      Концепчьона де Салландрера сидела в своей мастерской, окруженная толпой молодых людей и дам.
      Рокамболь любезно поклонился этому обществу и подошел к Концепчьоне.
      Она бросила на него взгляд, говоривший:
      — Боже мой, вы явились так поздно, а мне многое нужно передать вам.
      Вскоре приехал дон Хозе в очень мрачном настроении. Начался общий разговор, в котором кто-то коснулся газетного известия об убийстве, совершенном в улице Роше. Рокамболь взял газету и прочел вслух о таинственном убийстве в улице Роше, где довольно верно описывалось убийство кормилицы вместо молодой цыганки.
      Во время чтения Рокамболь несколько раз бросал пытливый взгляд на дона Хозе. Он был бледен и с трудом сидел на стуле. Концепчьона заметила это, и в голову ее вкралось подозрение.
      Вскоре явился лакей в парадной ливрее и доложил, что подано кушать.
      Маркиз де Шамери подал руку Концепчьоне, бледной и трепещущей не менее самого дона Хозе.
      — Дама-испанка, о которой идет речь в газете, — прошептал Рокамболь, — есть цыганка Фатима, а человек в одежде мастерового — он! Убитая женщина есть кормилица, убийца — негр; он впотьмах вместо госпожи убил служанку… Наконец, — добавил Рокамболь, когда они входили в столовую, — он отравил и дона Педро, чтобы жениться на вас, и, чтобы устранить последнее препятствие, решился избавиться от своей сообщницы в преступлении.
      Рокамболь уселся за столом рядом с Концепчьоной.
      — Если вы хотите, чтобы я вас спас, — прошептал он ей во время тостов, — то скройте новую тайну в глубине сердца. В будущую среду вы должны быть на балу у генерала С.
      В девять часов дон Хозе вышел или, вернее, выбежал из отеля, так как был крайне расстроен, узнав о непростительной ошибке негра.
      Привратник его дома вручил ему письмо. Он сразу узнал почерк Фатимы; она писала:

      «Дон Хозе, ты жесток к своей Фатиме: она любила тебя, а ты хотел ее убить, но я прощаю тебя. Когда ты получишь это письмо, меня уже не будет в Париже. Прощай, дон Хозе, будь счастлив с той, которая сменила меня в твоем сердце. Не бойся за тайну, так долго связывавшую нас друг с другом. Никто никогда не узнает, что ты отравил своего брата дона Педро. Еще раз прощай навеки.
Фатима».

      Дон Хозе изумился содержанию этого письма; сначала он не верил ему, но мало-помалу поверил.
      Пробило полночь. Дон Хозе вдруг услышал стук кареты, остановившейся у ворот. Спустя минуту раздался звонок. Дон Хозе сам отпер дверь, так как Цампу он отправил еще с утра.
      Вошла дама, закрытая густой вуалью, она быстро направилась в освещенную гостиную.
      Это была Банко — его княгиня.
      — Здравствуйте, мой друг, — сказала она, — благодарю вас за послушание, ведь Фатима умерла, не правда ли?
      — Да.
      — Як вам на этот раз только на одну минутку — с просьбой.
      — Какой?
      — В среду вы пришлете мне два пригласительных билета с пробелом для имени на бал к супруге испанского генерала С. Бал этот будет костюмированный, и маска обязательна.
      — Как же вам их доставить?
      — В среду я пришлю вам письмо, в котором опишу свой костюм и признаки, по которым вы меня легко узнаете. Отдайте посланному билеты и напишите несколько слов о вашем костюме.
      — Хорошо.
      Она поцеловала его и побежала к двери. Минуты через две послышался стук отъезжающего экипажа.
      В среду вечером отель испанского генерала С. был в полном освещении. Здесь собралась вся парижская и иностранная знать.
      Длинная вереница экипажей стояла уже по обеим сторонам улицы.
      В одиннадцать часов вечера подъехал к крыльцу экипаж, запряженный четверкой белых, как снег, лошадей.
      Из экипажа вышли две дамы в богатых костюмах польских крестьянок.
      Одна из них была высокая стройная женщина с золотистыми кудрями. Другая была женщина полная, по-видимому, не первой молодости.
      Лишь только они вошли в залу, к ним подошел мужчина в черном костюме с красными отворотами и взял под руку толстую даму; молодая стройная женщина шла рядом.
      — Я видела своего отца, — проговорила Банко с детскою радостью.
      — Да, он величествен в своей красной одежде швейцара и, наверное, не подозревает, что распахнул двери перед своей дочкой.
      — А где же мой испанец?
      — Он приедет с герцогом и герцогиней. Ты знаешь его костюм?
      — Знаю: коричневое домино с зеленым бантом на плече.
      — Возьми его под руку и разыграй с ним сцену ревности, но когда увидишь синее домино с красным бантом на правом плече, то постарайся возвысить голос.
      — Отлично. А вы обещаете мне скандальчик, о котором я мечтаю?
      — Будь покойна: твой родитель — твой царь увидит тебя, когда ты будешь уезжать на своей четверке.
      — Ах! Как отлично я отомщу этой каналье.
      В это время Рокамболь взял у полной дамы ее пригласительный билет и, спрятав его в карман, удалился.
      Он поспешно вышел из отеля и поехал на Сюренскую улицу.
      Он надел на Фатиму сверх богатого цыганского костюма синее домино с красным бантом и маску, а сам переоделся арлекином.
      Они вышли и сели в наемный купе.
      Дорогой Рокамболь снял повязку с глаз Фатимы и дал ей кинжал — тот самый, которым негр убил кормилицу. Цыганка конвульсивно сжала его и спрятала под домино.
      Не доезжая до отеля, Рокамболь вышел из купе, говоря:
      — Я должен подъехать в моей коляске, которая ждет меня здесь, вот тебе билет на имя баронессы Арлевской, с которым тебя свободно пропустят; там мы увидимся.
      Спустя несколько минут перед Фатимой расступились, когда она показала свой билет.
      У самого входа в залу Рокамболь подал Фатиме руку.
      — Смотри, вот дон Хозе, — сказал он шепотом, указывая на испанца, который вошел под руку с герцогиней де Салландрера, — но успокойся: это не она, но скоро ты увидишь его с твоей соперницей.
      Сердце цыганки сжалось, и она невольно схватилась за кинжал.
      Спустя полчаса дон Хозе, оставив герцогиню, начал бродить по залам, отыскивая свою польскую княгиню. Наконец он увидел ее в толпе, с трепетом сердца пробрался к ней и, пригласив на кадриль, подал ей руку.
      Рокамболь, оставив гитану в соседней зале, подошел к Концепчьоне и также ангажировал ее на кадриль vis-a-vis с доном Хозе и польской княгиней.
      Раздались звуки оркестра; кадриль началась.
      — Ведь это дон Хозе? — спросил он шепотом Концепчьону. — Она вздрогнула, узнав голос маркиза де Шамери.
      — Вы хорошо сделали, что приехали, — продолжал он, — так как в последний раз танцуете с вашим кузеном.
      — Боже мой, разве он умрет?
      — Да.
      — О, пощадите его! — молила молодая испанка. — Я ему прощаю.
      Когда кадриль кончилась, Рокамболь прошептал ей:
      — Сеньорита, ради Бога, уезжайте и увезите с собой герцогиню.
      Концепчьона повиновалась и, сказав матери, что ей нездоровится, поехала вместе с ней домой.
      Рокамболь искал глазами дона Хозе и полячку, но их в залах не было.
      Он обошел сад и снова воротился в залу за гитаной.
      — Пойдем, — сказал он ей, — время настало.
      Он увел ее в сад, остановился в пустой аллее и, вынув из кармана флакон, подал его цыганке.
      — Выпей, — сказал он, — это придаст тебе отваги. Цыганка выпила и, отбросив флакон, спросила:
      — Где же они?
      — Тут в беседке.
      Цыганка бросилась за решетку беседки и подползла к дону Хозе, который, ничего не слыша и не видя, объяснялся в любви своей мнимой княгине.
      Рокамболь отошел в сторону, сбросил с себя домино и остался в костюме арлекина.
      — Теперь Фатима не узнает меня, — проговорил он и начал прислушиваться.
      «Бедная Фатима, — подумал он, — она питала ко мне полное доверие, а я заставил ее выпить яд, убивающий в двадцать минут… Но это для того, чтобы она молчала после его смерти…»
      В эту минуту раздался громкий болезненный вопль.
      — Браво, — пробормотал Рокамболь, — цыганка сдержала слово, дон Хозе умер!..
      На следующий день после бала у генерала С. маркиз де Шамери завтракал в cafe de Paris. Несколько молодых людей сидели за соседними столиками; все они были одного общества с маркизом.
      — Скажите, пожалуйста, Шамери, — спросил, входя, молодой хорошенький блондин с маленькими усиками, — вы были вчера на бале у генерала С.?
      — Был, — ответил Рокамболь, разрезая крылышко куропатки, — а вы?
      — Как? Вы говорите об этом бале таким спокойным тоном?
      — А почему же и не так?
      — Следовательно, вы ничего не знаете?
      — Знаю только то, что этот бал был великолепен и очень оригинален.
      — И больше ничего?
      — Я знаю еще, что генеральша С. была прелестнее обыкновенного.
      — Но где же вы были, mon cher? — заметил блондин.
      — Спал; я лег сегодня ровно в три часа утра.
      — Что-о? Вы уехали с балу в три часа?
      — Ровно в два.
      — А, теперь я понимаю.
      — Ну, а я так ровно ничего не понимаю.
      — Я этим хотел сказать, что не удивляюсь больше, что вы не знаете…
      — Что?
      — То, что произошло на этом бале.
      — Уж не сгорел ли отель, — заметил совершенно равнодушно Рокамболь, — или не поджег ли кто-нибудь себе платья?
      — Хуже того, мой милый.
      — В таком случае, я теряюсь и предвижу только одно возможное приключение.
      — Какое?.. Говорите же? — раздалось с нескольких сторон.
      — Генерал очень ревнив и, вероятно, сделал сцену какому-нибудь юноше, когда тот ухаживал за его женой.
      Блондин передернул плечами.
      — Нет, любезный, — сказал он, — вы простодушны и наивны в таких делах, как моряк…
      — Но, наконец, объяснитесь же, Макс! — раздалось опять с разных сторон.
      — Вероятно, вы знаете, — начал блондин, — что на балу у генеральши С. было много испанцев?
      — Да, генерал в большом уважении и почете у своих соотечественников.
      — Вы, конечно, знаете герцога де Салландрера?
      — Знаю, — ответил маркиз, — герцогиня знакома с моей сестрой — виконтессой д'Асмолль.
      Рокамболь говорил о своей сестре с небрежностью и простодушием, которые блондин называл морскими.
      — Так речь идет о герцоге? — спросил он.
      — Нет, об его племяннике.
      — Ах, знаю! Высокий смуглый молодой человек, очень красивый собой, но, сколько мне кажется, глуповатый и даже отчасти нахальный.
      — Ну, вот об нем-то и речь.
      — Его, кажется, зовут доном Хозе?
      — Да.
      — Разве он был на балу?
      — На свою беду.
      — Что? Как!.. Что с ним случилось?
      — Довольно серьезное происшествие — он умер.
      — Что вы! Что же, с ним случился удар?
      — Удар кинжалом.
      — На балу?
      — Ну да… после вашего отъезда… в три часа.
      — Господа! — сказал Рокамболь. — Я думаю, что Макс или сошел с ума, или был вчера на представлении Густава III и грезит им до сих пор. Разве мыслимо в Париже убивать кинжалами?.. Разве, наконец, это могло случиться на балу?..
      — Господа! — перебил его холодно блондин. — Повторяю еще раз, что дон Хозе убит вчера ночью кинжалом…
      — На балу?
      — На балу.
      — Я бы желал знать подробности этого происшествия, — заметил Рокамболь.
      — Да их почти не знают.
      — Кто же убил его?
      — Женщина.
      — Из ревности?
      — Да. Его любовница.
      — Вот как!
      — При такой кузине, как дочь герцога де Салландрера, он мог иметь любовницу!.. — вскрикнул Рокамболь.
      — О, наивный моряк! — заметил Макс.
      — Что же узнали еще?
      — Что на бал пробралась женщина в домино и маске и следила за доном Хозе, который ухаживал за второй любовницей.
      При этих словах Рокамболь выронил из рук вилку.
      — Как! — вскрикнул он. — Их было две?
      — Две.
      — И он еще намеревался жениться! Что за Дон-Жуан — черт бы его побрал!
      — Итак, — продолжал рассказчик, — она следила за доном Хозе в саду… там-то, в то время, как он стоял на коленях перед другой…
      — Но кто же была эта другая?
      — Погодите и позвольте мне сперва сказать, кто была первая.
      — Это справедливое желание.
      — Хорошенькая смуглая девушка с огненным взором — испанская цыганка, которую дон Хозе привез с собой в Париж. Нанося удар ему, она сбросила с себя домино и маску и сказала:
      — Узнаешь ли ты меня, подлец?
      — И убила?
      — Он даже и не вскрикнул и умер мгновенно.
      — Это пахнет просто мелодрамой, — заметил один из слушателей.
      — Ваше сравнение гораздо удачнее, чем вы даже и думаете, — продолжал рассказчик.
      — В самом деле?
      — Ни одна трагическая актриса не была бы лучше этой цыганки, когда она замахнулась кинжалом и вскричала: «Я отомщена!»
      — Конечно, ее арестовали?
      — Сейчас же… ее обступили со всех сторон, начали расспрашивать… сначала даже все думали, что она сумасшедшая, но вдруг она побледнела, зашаталась, глухо вскрикнула и грохнулась на пол.
      — Без чувств?
      — Нет, мертвая.
      — Господа! — крикнул Рокамболь. — Эта смерть уже совершенно излишняя для правдоподобия рассказа. Если мы сейчас же не арестуем нашего приятеля Макса, то он в двадцать минут убьет всех гостей генерала… Я хорошо сделал, что уехал раньше, а иначе…
      — Любезнейший маркиз, — перебил его сухо рассказчик, заметно нахмурившись, — вы шутите очень мило, не посмотрите на меня хорошенько… Уверяю вас, что я говорю правду — кому угодно держать пари на сто луидоров — пожалуйста.
      — Да ведь это неслыханная вещь! — заметили почти в один голос два или три молодых человека. — Это ведь просто страница из Crimes Celebres!
      — Совершенно согласен с вами, — сказал Рокамболь, — а между тем в словах Макса звучит истина.
      — Я видел, — продолжал блондин, — собственными глазами труп дона Хозе, когда его уносили, и мертвое тело цыганки, лежавшее на диване в красной гостиной.
      — Но от чего же она умерла?
      — Доктор утверждает, что от яда, принятого ею за несколько минут до убийства дона Хозе.
      — Следовательно, она сама себя наказала, — заметил спокойно Рокамболь.
      — Очень не мудрено. Теперь представьте себе весь эффект этой драмы, ужас и уныние гостей, суматоху, гвалт — и, наконец, выслушайте ее последнюю, так сказать, комическую часть.
      — Как, неужели не обошлось и без комического?
      — Разумеется, как и во всех драмах.
      — Что же такое?
      — Я уже говорил вам, что дон Хозе был убит у ног другой своей любовницы?
      — Говорили.
      — Вы, вероятно, заметили ее, если только были на jtom балу.
      — Как она была одета?
      — Польской крестьянкой.
      — Вся в бриллиантах?
      — Буквально.
      — Она приехала с другою дамой — на четверке белых, как снег, лошадей?
      — Да, да.
      — Ну, так кто же она? Какая-нибудь княгиня?..
      — Как бы не так! Когда дон Хозе упал, она лишилась чувств… Все бросились к ней, сняли с нее маску… и узнали… ну, да вам никогда не догадаться!.. Это была дочь генеральского привратника.
      Громкий и дружный смех всей компании был ответом на эти слова.
      — Ну, не смейтесь, господа! — заметил Макс серьезно. — Может случиться, что и вы тоже влюбитесь в нее. Эта женщина, из-за которой убили дона Хозе, эта дочь привратника, которую приняли за княгиню, танцевавшая с посланником и со всею аристократией, — первая красавица всего Парижа… вы все ее знаете…
      — Как же ее зовут?
      — Банко.
      — Конечно! — заметил громко Рокамболь. — У нее есть ложа в опере.
      — Она на содержании у одного русского князя. Теперь мне понятны и белые лошади и бриллианты…
      — Она дочь привратника в отеле генерала С. — проговорил Макс медленно и с ударением на словах.
      — Но я удивляюсь не столько этому, как тому, что она могла попасть на этот бал, — заметил холодно Рокамболь.
      — Это правда!
      — И право, не могу этого понять.
      — Позвольте же, — перебил опять Макс, — и дайте мне досказать все подробности этой истории.
      — Говорите…
      — Итак, Банко лишилась чувств в ту минуту, когда дон Хозе упал мертвый… Это убийство произошло в саду, где, разумеется, было не так светло, как в залах… Сначала никто не понял того, что случилось. Видели только, как дон Хозе упал… Танцевавшие сбежались, окружили маску, которая была в обмороке, арестовали цыганку и перенесли дона Хозе на диван в гостиную. Никто из окружавших Банко не знал ее в лицо. Сначала она была предметом общих попечений об ней; ее перенесли тоже в гостиную, и дамы поспешили снять с нее маску. Наконец, Банко открыла глаза и обвела вокруг себя изумленными глазами. В это время к ней подошел молодой человек и… вскрикнул от. удивления.
      — Это невозможно! — прошептал он.
      — Что вы хотите этим сказать? — обратились к нему.
      — Вы знаете эту даму? — спросил он вместо ответа.
      — Нет… Это, говорят, какая-то иностранка.
      — В таком случае, — сказал он, — она поразительно похожа…
      Он' не успел договорить своих слов, как подошел другой танцор и, не задумываясь, сказал: «Да ведь это Банко!»
      Это имя мгновенно пробежало в толпе и дошло до ушей самого генерала. Пораженный этим именем, генерал подошел тоже к ней.
      — И узнал дочь своего привратника?
      — Ну нет; ее узнал отец. Услыхав имя Банко, он подошел вместе с прочими, — право, это имело трагикомическую сторону. При виде своей дочери отец побледнел от гнева, а она расхохоталась ему в лицо. Вышел громадный скандал. Отец Банко хотел вывести ее, но она, не стесняясь, сказала ему:
      — Отправляйтесь, папаша, в свою дворницкую. Эти наглые слова вызвали реакцию у генерала, и без того уже взволнованного необъяснимым и таинственным убийством дона Хозе. Он остановил привратника и, подойдя к Банко, сказал ей:
      — Прежде чем вас выведут отсюда, сударыня, не угодно ли вам объяснить, как вы попали сюда?
      — Милостивый государь, — ответила ему весьма хладнокровно Банко, — вы сами сделали мне честь пригласить меня!
      — Пригласить вас? — повторил с презрением генерал, делая особенное ударение на последнем слове.
      — Да! Ваш приятель дон Хозе привез мне сегодня пригласительный билет.
      Эти слова открыли глаза генеральше. Она вспомнила ту сказку, которую накануне дон Хозе рассказывал про одну иностранную княгиню.
      — Так, следовательно, Банко была действительно любовницей дона Хозе? — спросил блондина мнимый маркиз де Шамери, по-видимому, очень заинтересованный рассказом Макса.
      — Кажется, что так, но она отпирается от этого… По ее словам, дон Хозе был просто одурачен ею.
      — Вот как!
      — И он умер прежде, чем получил награду за свою небольшую подлость. Он, видите ли, влюбился в Банко — а она обещала ему свое сердце взамен пригласительного билета… Но так как дон Хозе умер, то билет достался ей даром.
      — Чем же все это кончилось?
      — Да тем, что я уехал домой в самую минуту этого объяснения.
      — И вы больше ничего не знаете?
      — Ничего, но я могу только утвердительно сказать, что через час после убийства дона Хозе все гости уже разъехались.
      — Ну, право же, — проговорил маркиз де Шамери, вставая и расплачиваясь, — я сейчас поеду кгенералу, а потом в отель де Салландрера.
      Вслед за этим Рокамболь пожал руки своим приятелям и направился к двери, где остановился и, обращаясь к блондину, сказал:
      — Милый Макс, позвольте мне задать вам еще один вопрос?
      — Слушаю вас.
      — Вы не насмехаетесь надо мной?
      — То есть как же это?
      — Во мне теперь родилось одно маленькое подозрение.
      — В чем же оно состоит?
      — В том, что вам вздумалось помистифицировать меня и заставить прогуляться к таким покойникам, которые находятся в самом добром здоровье.
      — Позвольте мне заметить вам, что если бы меня вздумали так мистифицировать, то я вышел бы на смертельный поединок. А я, по правде вам сказать, не имею ни малейшего желания драться с вами.
      — Простите меня!.. Но, право, все это так необыкновенно, — сказав это, Рокамболь поклонился и вышел.
      — Этот господин порядочный простак, — заметил после его ухода Макс.
      — Да, он не способен представить на какой-нибудь светский бал дочь своего привратника! — добавил один из молодых людей.
      — И убить кого-нибудь кинжалом. Он кроток, как какая-нибудь молоденькая девушка, желающая выйти замуж, — докончил третий.
      Если бы сэр Вильямс мог слышать эту апологию своему ученику, он, наверное, засмеялся бы им в лицо.
      Маркиз де Шамери подъехал к отелю генерала. Двор отеля был полон народа. С раннего утра весть о происшествии на балу у генерала пронеслась по всему Парижу, и карточки соболезнования посыпались градом к генералу, но он никого не принимал.
      Впрочем, тело цыганки лежало в зале нижнего этажа, такчто мнимый маркиз де Шамери мог свободно видеть его.
      — Бедная девушка! — прошептал Рокамболь с приличным этому случаю волнением.
      — Ну, — добавил он мысленно, — тебе посчастливится, если тебя признают за ту самую женщину, которая жила в улице Роше, так как и я даже не узнаю тебя.
      И затем он отправился в Вавилонскую улицу, то есть в отель де Салландрера.
      Здесь его встретил швейцар в глубоком трауре.
      — Герцог и герцогиня не принимают, — сказал он, когда Рокамболь потребовал, чтобы доложили о нем.
      — Даже и друзей?
      — Никого… завтра будут похороны дона Хозе, и вы получите пригласительный билет.
      Рокамболь подал карточку и уехал.
      — Держу пари, — сказал он себе, — что не далее как сегодня же вечером я получу весточку от Концепчьоны. Пойду теперь поболтать с сэром Вильямсом.
      Выходя из кареты, во дворе своего отеля Рокамболь увидал своего зятя, виконта Фабьена д'Асмолля, возвращавшегося домой и уже знавшего о происшествии на балу у генерала С.
      — Ты был вчера у генерала? — спросил он.
      — Был.
      — А сегодня утром промолчал о катастрофе?
      — Да ведь я и сам ничего не знал. Это ведь случилось, как говорят, в три часа, а я уехал с бала ровно в два и сегодня утром за завтраком в cafe de Paris узнал подробности.
      — Гм, гм… — пробормотал виконт, беря своего шурина за руку и наклоняясь к его уху. — Ты все еще любишь Концепчьону?
      Маркиз притворился смущенным и взглянул вопрошающим взглядом на Фабьена.
      — Что такое? — пробормотал он.
      — Дон Хозе убит!..
      — Ну так что же?
      — Он ведь был женихом.
      — В таком случае, мне кажется, невеста его должна разочароваться относительно его.
      — Отчего?
      — Оттого, что у него были две любовницы.
      — И еще какие! — прошептал виконт и затем громко добавил: — Все это прекрасно, но я возвращаюсь к тому, что ты говорил.
      — А именно?
      — У Концепчьоны теперь нет больше жениха.
      — Но, мой друг, — сказал Рокамболь, умевший покраснеть кстати и проявить должное замешательство, — я не люблю… и никогда и не думал о Концепчьоне де Салландрера…
      — Зачем притворяться…
      — Да уж, конечно, не теперь перед открытой могилой…
      — Эх, Боже ты мой, да я и не говорю, что сегодня… речь идет о будущем, мы еще потолкуем; ты идешь к Бланш?
      — Конечно.
      И Рокамболь, будучи в восторге от своего мнимого зятя, последовал за ним к виконтессе и просидел у нее до восьми часов вечера.
      Затем он отправился к сэру Вильямсу, нуждаясь в его совете.
      Но когда Рокамболь изложил ему весь ход дела, то сэр Вильямс написал ему следующий короткий ответ:
      — Жди письма от Концепчьоны или свидания с нею.
      — Однако, черт побери! — пробормотал Рокамболь. И прождал целый вечер, но ни письма, ни посланного не было, и он, чтобы как-нибудь заполнить время, поехал в клуб и проиграл там в карты почти до трех часов ночи. Выходя из клуба, он получил через негра Концепчьоны письмо от нее и, вернувшись домой, прочел его.
      В этом письме Концепчьона описывала состояние своей души и все то, что произошло со времени убийства дона Хозе.

      «Мне хотелось бы увидеться с вами (Писала она), вы добрый и честный человек, вы протянули свою руку на защиту бедной, всеми покинутой девушки… Мне кажется, что вы придадите мне бодрости… Видеть вас! — Но где?.. Когда?.. Я едва нашла возможность писать вам это письмо. Завтра будут похороны дона Хозе. Приезжайте, но вы не увидите меня: по испанскому обычаю, дамы не присутствуют на выносе. А между тем я надеюсь видеть вас вечером или на другой день. Прощайте, маркиз, пожалейте меня… благодарю вас!..
Концепчьона».

      — Честное слово, — прошептал Рокамболь, — девочка не ценит всей важности своих последних слов. Ей, видите ли, хочется, чтобы я пожалел ее, так как суровая необходимость вынудила ее распорядиться жизнью кузена, и вместе с тем она благодарит меня, что я не отказался содействовать ей в этой маленькой операции. По-видимому, это все не логично, а между тем для меня ясно, что Пепита Долорес Концепчьона де Салландрера бессознательно любит господина маркиза Альберта-Фридерика-Оноре де Шамери. Как подумаешь, что меня звали некогда Рокамболем, что я был приемышем мамаши Фипар, что я подвел под гильотину Николо — а теперь я маркиз де Шамери, по которому сходит с ума дочь герцога де Салландрера!.. А тут еще философы уверяют, что одна добродетель может довести до всего!..
      Рокамболь не додумал своей мысли и, задув свечу, бросил сигару.
      Господин маркиз де Шамери изволил проснуться на другой день только в десять часов утра; ему всю ночь снился замок де Салландрера.
      Одевшись в траурное платье, он зашел к сэру Вильямсу; слепой еще ничего не знал о письме Концепчьоны.
      Рокамболь прочел ему письмо.
      Выслушав его до конца, сэр Вильямс написал на доске:
      — Дело подвигается. Концепчьона любит тебя, и самое главное препятствие теперь больше не существует: дон Хозе выписался из списка живых. Но…
      Слепой приостановился и задумался.
      — Но? — повторил Рокамболь. Сэр Вильямс написал:
      — Герцог де Салландрера — гранд Испании, и притом первого класса; у него семьсот или восемьсот тысяч ливров годового дохода, и состояние его увеличится теперь наследством после дона Педро и дона Хозе…
      — Славный кусок! — проговорил Рокамболь, читавший из-за плеча сэра Вильямса.
      Слепой продолжал писать:
      — Маркиз де Шамери хотя и хорошей фамилии, но принадлежит к дворянству, стоящему ниже герцогов де Салландрера.
      — Черт бы тебя побрал, дядя! — вскричал Рокамболь с негодованием истинного маркиза, у которого оспаривают его достоинство. — Ты, кажется, забываешь, что мы ходили в Мальту?
      Полудобродушная, полунасмешливая улыбка показалась на отвратительном лице слепого.
      Сэр Вильямс, видимо, был в хорошем расположении духа и, пожав плечами, написал:
      — Ты забываешь, племянник, что мамаша Фипар заперла перед тобой ворота… в Мальту?..
      Рокамболь закусил губы.
      — Притом же у маркиза де Шамери только семьдесят пять тысяч ливров дохода… сущая безделица!..
      — Что ж такого! Концепчьона ведь любит меня…
      — Ну, а герцог де Салландрера, наверное, будет метить гораздо выше… Поэтому-то надо ловко выспросить
      Концепчьону и узнать, не сватался ли уж за нее какой-нибудь вельможа.
      — Сватался., я и сам это знаю.
      — Кто? — написал слепой.
      — Наш общий старый знакомый!
      — Кто такой?
      — Граф де Шато-Мальи, теперь герцог с огромнейшим состоянием, которое перешло к нему после смерти его дяди, которого чуть было не женили на парфюмерше Маласси… помнишь ведь?
      Слепой кивнул утвердительно головой.
      — Но этому герцогу отказали, — добавил Рокамболь.
      — Это понятно, потому что дон Хозе был тогда жив, — писал слепой, — но теперь его уже нет на этом свете, и месяца через два…
      Он отступил и написал особенно ясно следующие три слова:
      — Вот где опасность.
      — О! Она есть еще и в другом месте, — добавил Рокамболь.
      — Где же?
      — Я тебе говорил, дядя, что Баккара в очень хороших отношениях со всем семейством герцога.
      При имени Баккара сэр Вильямс вздрогнул; и на ere лице внезапно изобразился гнев.
      — Ну, — сказал Рокамболь, — если уже я начал, так надо же и кончить… Баккара, то есть нынешней графини Артовой, нет теперь в Париже… Она уехала в начале прошлой осени в Россию и воротится в будущем месяце; ее ждут со дня на день… как видишь, я собрал верные справки.
      — Дальше? — написал опять слепой.
      — Я уже не раз встречал многих из лиц, знавших виконта де Камбольха и маркиза дона Иниго де Лос-Монтеса. Я так изменился, что никто из них не узнал меня в коже маркиза де Шамери… но графини Артовой я все-таки опасаюсь…
      — И хорошо делаешь, — написал слепой.
      — Два года тому назад Баккара была на водах в Висбадене, где и познакомилась с семейством герцога де Салландрера. Граф Артов подружился с герцогом, и хотя у Баккара достало такта не сопровождать своего мужа в свете, но её принимают семейно в отеле де Салландрера. Герцогиня и Концепчьона очень любят ее. Именно граф Артов и представил им молодого герцога де Шато-Мальи.
      Сэр Вильямс нахмурился.
      — Вот видишь, дядя, — сказал Рокамболь, — не выходит ли из всего этого, что у тебя счастливая рука, потому что ведь это ты свел всех этих людей.
      Сэр Вильямс глубоко вздохнул.
      — Итак, Баккара снова примется за дело… она уже раз отлично надула нас и опять надует, если мы только не примем мер предосторожности.
      Вильямс энергично кивал головою в знак своего полного согласия.
      — Слушай же, дядя, — продолжал Рокамболь, — я, конечно, не осуждаю твоей вражды к милому братцу, графу де Кергацу, но полагаю, что тебе не худо бы отказаться от нее хоть на некоторое время… Эта вражда не приносит тебе ровно ничего, кроме несчастия. Если бы ты поменьше занимался своим братцем-филантропом и побольше Баккара, то у тебя, наверное, остались бы целы и глаза и язык. Может быть, — добавил Рокамболь, безжалостно насмехаясь, — ты бы, наконец, удалился с твоею красоткою Сарой куда-нибудь в провинцию.
      При имени Сары Вильямс побледнел.
      — Э-ге! — улыбнулся опять Рокамболь. — Да ты все еще не забыл ее… а?
      Лицо слепого перекосилось.
      — Ну, — продолжал Рокамболь, — так давай же составлять план, которым отомстим за тебя графине Артовой и вместе с тем вознаградим твою мудрость выдачей тебе Сары.
      Сэр Вильямс сделал такое живое движение, которое сразу показало всю его зверскую радость. Рокамболь посмотрел на часы.
      — Мы потолкуем об этом вечером, — сказал он, — теперь одиннадцать часов, а я должен ехать на похороны дона Хозе, так как я получаю после него наследство, состоящее из его невесты.
      Ровно в полдень печальная колесница выехала со двора отеля де Салландрера.
      Вереница траурных карет стояла около отеля.
      За колесницей следовала карета, где сидели герцог де Салландрера и испанский священник — духовник герцогини.
      Герцог был угрюм и убит горем и как будто провожал смертные останки своего единственного сына.
      Когда поезд подъехал к церкви Маделэн, где должно было происходить отпевание, все провожавшие гроб были поражены бледностью герцога и нервною дрожью всех его членов.
      В толпе пробежала зловещая фраза:
      — Герцога убила смерть дона Хозе, он не проживет и трех месяцев!..
      Во время печальной церемонии Рокамболь с зятем стояли позади всех гостей, рядом с прислугой герцога, которая переносила гроб с колесницы в церковь.
      Мнимый маркиз выбрал с намерением это место.
      Он надеялся встретить здесь черного грума Концепчьоны.
      И не ошибся.
      Негр стоял в первом ряду ливрейных лакеев, и в ту самую минуту, как Рокамболь, по примеру прочих, подошел и окропил катафалк святой водою, негр взял кропилку из его рук и проворно сунул ему бумажку.
      После отпевания тело дона Хозе поставили во временный склеп, так как оно должно было быть отправлено в Испанию, — и потом все присутствующие молча разъехались.
      Герцога де Салландрера внесли в карету на руках. Он был без чувств.
      Через час после этого Рокамболь вернулся домой и прочитал сэру Вильямсу записку от Концепчьоны, которую ему сунул негр.

      «Маркиз и друг! Мы уезжаем завтра в Салландрера провожать тело дона Хозе д'Альвара, которое должно быть погребено в фамильном склепе герцогов де Салландрера.
      Я не могу и не хочу уехать, не повидавшись с вами. Сегодня в полночь приходите к калитке у бульвара Инвалидов.
Концепчьона».

      — Что ты на это скажешь, дядя? — спросил Рокамболь.
      Сэр Вильямс написал:
      — Надо идти!..
      — Еще бы… но я спрашиваю относительно этой записки?
      — Я скажу, — написал слепой, — что ты сделаешь очень хорошо, если припрячешь все эти письма. В случае неудачи, если Концепчьона вздумает забыть тебя в Испании или даже выйти замуж за герцога де Шато-Мальи или за кого-нибудь другого, ты тогда будешь иметь возможность положить их в свадебную корзинку. Это производит всегда надлежащий эффект.
      — Шутник! — заметил, улыбаясь, Рокамболь и, простившись с своим мудрым наставником, вышел из дому.
      Ровно в полночь мнимый маркиз де Шамери был у калитки на бульваре Инвалидов и при помощи негра проник во второй этаж отеля, где его ждала Концепчьона.
      Из свидания с ней он вынес глубокое убеждение в том, что она его любит, и потому вышел от нее через час такой походкой, какой обыкновенно в древние времена римские триумфаторы входили в Капитолий.
      — Она любит меня, — пробормотал он, — и с помощью черта я умру в шкуре испанского гранда. Нужно отдать полную справедливость, что это довольно приличная оболочка.
      С такими-то размышлениями он вышел на бульвар Инвалидов, который был положительно пуст. Мелкий и частый дождь резал лицо.
      Рокамболь поспешно зашагал к набережной, где он оставил свой купе, но его внимание было привлечено криками и бранью мужчины, который бил какую-то женщину.
      Рокамболь вступился за нее, ударил мужчину и потом прогнал его. Оставшись с женщиной, он подошел с ней к фонарю и чуть не вскрикнул от ужаса. Перед ним стояла Баккара или ее живой портрет.
      Эту несчастную звали Ребеккой, и она была побочной сестрой графини Артовой.
      — Ну, булочникположительно желает услужить сэру Вильямсу, — проговорил Рокамболь, — иначе он не натолкнул бы меня на эту тварь!
      И, сказав это, Рокамболь посадил Ребекку в свой экипаж и привез ее к себе на квартиру.
      — Ну, а теперь расскажите мне свою историю, — сказал он, сажая ее в кресло в своем кабинете.
      — Моя история очень обыкновенна, — ответила она с грустной улыбкой, — и очень похожа на историю всех бедных девушек.
      — Все равно — говорите все, может быть, само небо послало вам во мне покровителя.
      — Вы так добры.
      — Вы дитя любви?
      — Да.
      — Ваша мать любила вашего отца?
      — Просто обожала…
      — Вы ненавидите вашу сестру?
      — О, всей душой!
      — Я тоже, — произнес холодно Рокамболь.
      — Вы?
      — Да.
      — Что же она вам сделала?
      — Я слишком много любил ее.
      — А она?..
      — Пренебрегла мною.
      — Понимаю.
      Ребекка задумалась.
      — Так вы ее ненавидите? — повторил еще раз Рокамболь.
      — О!..
      — И вы согласитесь отомстить ей и за себя и за меня?
      — От всего сердца! — вскричала Ребекка.
      Через четверть часа после этого маркиз де Шамери был уже у сэра Вильямса.
      Пробило два часа ночи, но слепой не ложился, он нетерпеливо поджидал Рокамболя. Сэр Вильямс до того вошел в роль своего ученика, что даже мысленно влюбился в прекрасную Концепчьону де Салландрера. А так как Рокамболь ушел от него на свидание с молодою девушкой, то сэр Вильямс горел нетерпением узнать результаты этого свидания.
      Рокамболь, приберегавший эффекты к концу, не сказал ему о своей странной встрече, но передал ему подробно про свое свидание с Концепчьоной и про свои успехи в отношении ее сердца.
      Сэр Вильямс был просто в восторге.
      — Бедный мой старичок! — сказал Рокамболь, видя, как подействовало на слепого его торжество… — Согласись, что ты с большим талантом сыграл в Буживале любовную сцену с твоею будущею belle-soeur, графиней Жанной де Кергац?
      — Согласен, — написал сэр Вильямс.
      Тогда Рокамболь рассказал сэру Вильямсу про свою встречу с Ребеккой.
      — Разумеется, — добавил он, — что ты, как человек гениальный, найдешь, вероятно, средство воспользоваться ею.
      Сэр Вильямс кивнул головою и задумался. Наконец, грифель слепого снова заходил по доске и Рокамболь прочел:
      — Ложись спать, мой милый, и приходи завтра.
      — А ты что-нибудь придумаешь!
      — Да, я уже нашел путь.
      Повинуясь своему наставнику. Рокамболь воротился к себе, припрятал письма Концепчьоны и лег спать.
      Ровно в девять часов на другой день он уже был у сэра Вильямса.
      Слепой не спал всю ночь. Он сидел на кровати. Лоб его был покрыт крупными каплями пота.
      — О-го. — пробормотал Рокамболь. — Ты, кажется, обдумывал все дело?
      — Да.
      — Ну, и нашел?
      — Да. Слепой написал:
      — Когда возвратится Баккара?
      — Через неделю.
      — Наверное?
      — Да.
      — Отлично.
      И затем из-под грифеля сэра Вильямса вышла следующая фраза:
      — Нужно найти восторженного, пылкого юношу, который бы мог серьезно влюбиться в графиню Артову. Найди такого юношу — и Баккара не возрадуется больше,
      — Э! э, мне кажется, что я начинаю смекать. Что же касается до юноши, то я уже придумал кое-что и немедленно отправлюсь завтракать к виконтессе д'Асмолль.
      И, сказав это, Рокамболь ушел от сэра Вильямса.
      Чтобы объяснить последние слова Рокамболя, необходимо передать читателю разговор, происходивший накануне между виконтом Фабьеном д'Асмоллем и его шурином, когда они возвращались с похорон.
      — Кстати, — заметил виконт после того, как Рокамболь произнес еще несколько сожалений о смерти своего соперника, — ты помнишь Роллана?
      — Роллана де Клэ, твоего друга?
      — Да.
      — Он, кажется, путешествует по Германии, чтобы вылечиться от своей несчастной любви к баронессе Андрэ де Шамери-Шамеруа?
      — Он уже воротился.
      — Когда же?
      — Сегодня утром.
      — А!
      — Смотри, вот письмо от него.
      И Фабьен подал Рокамболю следующую записку:

      «Любезный друг!
      Я был очень болен морально, когда ты женился, и потому не мог быть у тебя на твоей свадьбе, и уехал в Германию, даже не простившись с тобою. Возвратившись не более часа назад — я спешу написать тебе несколько слов и уверить тебя еще раз в моей неизменной и глубоко признательной дружбе.
      Не откажись представить завтра виконтессе д'Асмолль преданного тебе
Роллана де К.»

      — Кажется, что он излечился от любви, — заметил Рокамболь, прочитав эту записку и не предвидя, чтобы этот ветреник мог понадобиться ему когда-нибудь.
      — Ты думаешь?
      — Разумеется, если он воротился и пишет своим друзьям, чего, конечно, не делают, когда находятся под; влиянием любви.
      И Рокамболь, у которого на уме было совсем другое, не сказал больше ни слова о Роллане де Клэ. Но через сутки, то есть на следующее утро, это письмо пришло ему на память, и он отправился завтракать к виконтессе д'Асмолль.
      Роллан де Клэ сидел уже в кабинете виконта вместе с Фабьеном, когда туда вошел Рокамболь.
      — А, ты пришел очень кстати, — заметил Фабьен, увидя своего шурина, — ты сейчас услышишь историю Роллана… а она, право, стоит того, чтобы ее послушать.
      — Ну, в чем дело? — спросил мнимый маркиз, пожимая руку де Клэ.
      — Ты говорил мне вчера, что влюбленные не пишут своим друзьям?
      — Это, по крайней мере, мое предположение.
      — Ты ошибаешься.
      — В самом деле? — заметил Рокамболь и посмотрел на Роллана.
      Лицо этого юноши было серьезно и задумчиво.
      — Неужели же я ошибся? — проговорил маркиз. — И вы все еще до сих пор влюблены?
      — Увы.
      — Но заметь, — добавил, смеясь, Фабьен, — должно быть, теперь мода менять предметы своих страстей.
      — Клин клином вышибай! — пошутил Рокамболь.
      — Сравнение вполне верно.
      — Представьте себе, что бедный Роллан уезжает из Парижа в отчаянии и клянется, что не воротится в Париж, пока не исцелится совершенно.
      — Недурное лекарство.
      — Без всякого сомнения, так как он излечился всего в какие-нибудь три месяца, если даже не меньше того… Не в начале четвертого он неожиданно почувствовал сердечную пустоту, он жаждет любви, в дело вмешивается, вероятно, сам черт, и вот мой бедный друг возвращается домой с новой страстью.
      Рокамболь вздрогнул.
      — Я еще не знаю всех подробностей, — добавил Фабьен, — но ведь любовь нуждается в излиянии, и Роллан, вероятно, расскажет нам про них.
      — Боже! — проговорил печально Роллан. — Я и сам не знаю до сих пор никаких подробностей.
      — Ты смеешься над нами?
      — Нет, женщина, которую я люблю… Он остановился в нерешимости.
      — Как это хорошо звучит: женщина, которую я люблю! — заметил насмешливо Рокамболь.
      — Я видел ее только мельком, — договорил, наконец, Роллан.
      — И влюбился?
      — До безумия!
      — Право, и это выражение очень недурно, — заметил опять Рокамболь.
      — О, пожалуйста, не смейтесь, — проговорил печально Роллан, — но я, право, очень страдаю.
      — Так ты приехал, верно, лечиться от этой любви в Париж? — сказал Фабьен.
      Роллан покачал головой.
      — Я видел ее, но никогда не говорил с ней.
      — Да вы просто бочонок с порохом! — воскликнул Рокамболь. — Что за черт, влюбиться до безумия в женщину, которую видел только мельком и с которой даже никогда не говорил, — ведь это может случиться только в романах!
      — Это и есть полный роман.
      — Можно прочесть его?
      — Я, пожалуй, сам расскажу его вам, так как он очень немногосложен: когда я приехал в Баден, то один из моих случайных приятелей потащил меня на бал в Maison de conversation для того, чтобы показать мне первую красавицу всего сезона — графиню Артову.
      При этом имени Рокамболь чуть не вскрикнул.
      — Приятель этот, — продолжал Роллан, — сказал мне, что графиня Артова была известна прежде в Париже под именем Баккара… я прежде слышал уже об этой женщине и потому с большим любопытством отправился на этот бал, где провальсировал с нею и тут же влюбился в нее до безумия.
      — Вы, однако, скоро влюбляетесь! — заметил, улыбаясь, Рокамболь.
      — Любовь рождается мгновенно, — ответил Роллан. — Вы сказали почти правду, назвав меня бочонком с порохом… достаточно было только одной искры!..
      — Нужно было беречься огня и не подходить близко к камину, — ответил хладнокровно Рокамболь.
      — Ну-с, в этом-то и заключается ваш роман? — спросил Фабьен.
      — Нет.
      — Так продолжайте же!..
      — По выходе с этого бала мне казалось, что я сойду с ума.
      — Ты давно уже сошел! — заметил Фабьен.
      — Ну, не мешай! — проговорил Рокамболь. — Продолжайте, господин Роллан, продолжайте…
      — На следующий день я поклялся, что буду преследовать графиню и что заставлю ее рано или поздно полюбить меня, хоть бы мне пришлось для этого выполнить двенадцать египетских работ и завоевать весь мир.
      — И схватить при этом с неба несколько звезд для ее ожерелья? — перебил Рокамболь, бывший в веселом расположении духа. — Как все это прекрасно и какая веселая вещь — эта любовь!
      — На следующий день, — продолжал Роллан, — я бродил целый день по аллее Лихтенталь, на гулянье, около Maison de conversation, в надежде встретить графиню. В пять часов я был в английской гостинице, где она остановилась, и, к великому своему прискорбию, узнал там, что она еще утром уехала из Бадена.
      — И, конечно, в Париж?
      — В Гейдельберг.
      — Вы, вероятно, последовали за ней?
      — Без сомнения.
      — И опять встретились с нею?
      —  Яспас ей жизнь, — ответил самодовольно Роллан.
      — Позвольте, — перебил Рокамболь, — вы спасли жизнь графине?
      — Да.
      — А только что перед этим говорили, что видели ее мельком и даже не говорили с ней?
      — Совершенно верно I
      — Скажите, пожалуйста! Как это мило!..
      — А я, — заметил в свою очередь Фабьен, — положительно не понимаю ничего и предполагаю даже, что сумасшествие моего друга Роллана перешло в мономанию.
      Роллан пожал плечами.
      — Ты поймешь все, — сказал он, — когда узнаешь, что со мной случилось.
      Но Фабьен не дал ему продолжать.
      — Пойдем лучше завтракать, — сказал он, — а после ты доскажешь нам свои интересные приключения.
      Рокамболь пошел вслед за ними.
      — Черт возьми! — подумал он. — Кажется, сам дьявол начинает помогать мне, и если он потребует у меня какого-нибудь вознаграждения за свои услуги, то мне придется свести с ним прескверный счетец!
      По окончаний завтрака виконт Фабьен д'Асмолль увел опять в кабинет своего шурина и своего бывшего Друга.
      У Роллана де Клэ хватило такта не упоминать во время завтрака о Баккара.
      — Любезный друг! — заметил Фабьен, предлагая своим гостям сигары. — Не думай, что ты отделаешься дешево от нас.
      — То есть как это?
      — Мы желаем слушать продолжение твоих любовных похождений.
      — А я, — добавил Рокамболь, — кроме того, горю нетерпением узнать, каким образом вы спасли жизнь женщине, которую вы видели только мельком.
      — И с которой ты никогда не говорил…
      — Извини, мы обменялись с ней несколькими словами.
      — Когда ты спасал ей жизнь?
      — Нет, когда я вальсировал с ней. Фабьен и маркиз расхохотались.
      — Пожалуйста, не смейтесь, — заметил Роллан.
      — Да ведь, право, нельзя не смеяться.
      — Неужели?
      — Еще бы, я не раз слышал о Баккара, но она не была тогда немой.
      — Да и на бале же она говорила, — добавил со своей стороны Рокамболь.
      — Конечно, нет, — возразил Роллан, — но ведь она была такой только тогда, когда я спас ей жизнь.
      — Это почему?
      — Оттого, что она лежала тогда в обмороке.
      — Резон! — заметил Рокамболь.
      — Но надеюсь, что она пришла же в себя?
      — Конечно.
      — И не поблагодарила тебя?
      — Меня уже не было там, я даже ретировался не добровольно, а меня просто прогнали.
      — Ха, ха, ха!
      — Это целая история.
      — Ну, рассказывай ее.
      Роллан кашлянул, принял преважный вид и, откинувшись на спинку кресла, начал свое повествование.
      По его словам, оказалось, что он последовал вслед за графиней Артовой в Гейдельберг и терпеливо ожидал, в продолжение нескольких дней, встречи с ней. Однажды это ему удалось следующим образом: графиня Артова, или Баккара, ездила ежедневно кататься на лодке, гребцами которой были два бородача самого свирепого вида. Отправившись в один прекрасный день на такую прогулку, она опрокинулась вместе с лодкой и гребцами в воду. Роллан де Клэ бросился в воду и вытащил ее из воды. На другой день после этого происшествия он послал ей свою визитную карточку и взамен получил письмо, в котором графиня писала ему, что никогда не забудет того, что обязана ему жизнью, и надеется, что он пожалует к ней в Париж через две недели, где она лично поблагодарит его за спасение своей жизни.
      — Это значило, — добавил он, — что она не желала видеть меня в Гейдельберге.
      — Ну, что же ты сделал?
      — Я еще не знал, на что мне решиться, когда получил другое письмо.
      — От кого?
      — От моего дяди шевалье. Ему нужно было видеть меня по одному семейному делу… Я поехал, надеясь вылечиться там от своей любви… но я страдаю теперь еще больше, чем в Гейдельберге, — графиня приедет через неделю, и я должен непременно видеть ее и добиться ее любви.
      — О-го-го!.. — проговорил Фабьен. — Это «добиться» мне очень нравится.'
      — И мне тоже, — заметил Рокамболь и удалился под предлогом, что ему нужно ехать…
      Мнимый маркиз прошел к сэру Вильямсу.
      — Дядя, — сказал он, — я нашел восторженного юношу.
      — Который может влюбиться в Баккара? — написал наставник.
      — Который уже влюблен в нее.
      И Рокамболь рассказал сэру Вильямсу все виденное и слышанное им.
      Отвратительная улыбка осветила лицо калеки.
      Спустя несколько часов после продолжительного и таинственного разговора с сэром Вильямсом Рокамболь отправился в Сюренскую улицу, где находилась побочная сестра Баккара — Ребекка.
      Приехав к ней, он велел ей переодеться в привезенное им платье.
      Когда Ребекка переоделась, то он взял ее с собой и отвез в Пасси в улицу Помп, где и поместил ее в хорошеньком маленьком домике.
      Ребекка, видя действия Рокамболя, пришла, наконец, к тому убеждению, что он действует совершенно серьезно, и решила так: ,
      — Я, кажется, напала на порядочного человека, который не смотрит на издержки.
      Но каково же было ее удивление, когда Рокамболь сказал ей:
      — Я готов держать пари, что ты воображаешь, будто я сделаюсь твоим другом.
      — Еще бы! — ответила она, нахально улыбаясь, и наливая себе стакан шампанского. — Вы, я думаю, имеете на это полное право!
      — Ты находишь?
      — Но если вы действуете таким образом…
      — Ты ошибаешься…
      — Что-о!? Что же вы хотите сделать из меня?
      — Порядочную женщину… с хорошим положением в свете…
      — А, — заметила, смеясь, Ребекка, — уж не филантроп ли вы, обращающий на путь истинный бедных порочных женщин?..
      — Не совсем так, но я хочу сделать тебя достойным того имени, которое ты теперь должна носить.
      — Вы дадите мне имя?
      — Конечно.
      — Какое же?
      — Тебя теперь зовут графиня Артова, то есть Баккара, — медленно и отчетливо проговорил Рокамболь.
      Здесь мы должны заметить, что Рокамболь, прежде чем быть у Ребекки, заехал на квартиру убитого дона Хозе и, припугнув Цампу тем, что знает всю его историю и может отправить его на эшафот, завербовал его в свои агенты и немедленно определил его слугой к герцогу де Шато-Мальи. Исполнив это, он отослал своего лакея Жермена к Роллану де Клэ и снабдил его надлежащими инструкциями, как ему действовать, когда он будет находиться в услужении у него.
      Через неделю после этого мы находимся в квартире Роллана де Клэ при его разговоре с его новым лакеем Жерменом, которого он принял к себе в услужение по рекомендации мнимого маркиза де Шамери.
      Жермен, посвященный в тайны своего барина, сообщил Роллану, что ему удалось узнать, что графиня Артова приехала в Париж.
      — Так тебе сказала это горничная ее? — спросил Роллан де Клэ, внутренне радуясь этому известию.
      — Да-с… третьего дня… инкогнито и без мужа.
      — Но зачем же инкогнито?
      — Этого она сама не знает.
      — Но… где же она живет? .
      — В Пасси, только я не мог узнать ни улицы, ни дома. Надеюсь, что сегодня вечером…
      — Жермен! — перебил его Роллан де Клэ. — Если вы узнаете мне адрес ее, то я подарю вам десять луидоров.
      — Помилуйте! — ответил презрительно лакей. — Я служу барину не из интересов.
      — А из чего же?
      — Из гордости. Я бы был очень рад, если бы моему барину удалось сделаться любовником графини, и я очень бы гордился этим.
      — И я сделаюсь им! — произнес важно Роллан. Он ровно ничего не подозревал.
      В это время к нему позвонили.
      — Прикажете отказать? — спросил лакей.
      — Нет, проси!..
      — Так вы изволите дать мне надлежащие инструкции вечером?
      — Да.
      Через несколько минут после этого к Роллану вошел Октав. Де Клэ обернулся и увидел сзади себя своего приятеля. Он был в трауре.
      — Откуда ты? — спросил его Роллан.
      — Из провинции, где только что похоронил своего отца, оставившего мне после себя Пятьдесят три тысячи ливров годового дохода и отличное имение.
      — Это недурно.
      Затем товарищи завели обыкновенный пустой разговор, во время которого Роллан не преминул похвастаться своими успехами в отношении Баккара.
      Октав, конечно, не придавал особенного значения его словам и все время шутил.
      Роллан вынул письмо, полученное им от Баккара на водах, и показал его своему приятелю. Октав прочел его и важно сказал:
      — Это ясно, что она любит тебя.
      — Из чего же ты заключаешь это?
      — Обрати Внимание на этот дрожащий почерк, которым написано это письмо, — сказал он, — и ты придешь к тому же заключению.
      Роллан вздохнул.
      — Ия думаю даже, что она приехала, собственно, для тебя в Париж.
      — Полно, пожалуйста, — заметил скромно Роллан.
      — Давай держать пари, — продолжал Октав, — что ты увидишься с ней не позже, как через два или три дня.
      — Полно! — проговорил Роллан. — У меня кружится голова от твоих слов.
      — Идет пари?
      — От всего сердца!
      И приятели держали пари на двадцать пять луидоров. Затем они собрались идти в cafe de Paris.
      Но в самую минуту их выхода Жермен подал Роллану письмо.
      — Я, верно, выиграл пари? — заметил, улыбаясь, Октав.
      И не ошибся.
      В письме было написано, что Роллана де Клэ ожидают в одиннадцать часов ночи у заставы Звезды, куда он должен приехать верхом и дозволить сделать с собой все, что найдет нужным тот человек, который проводит его к одной особе в улицу Помп.
      — Ну, что? — вскричал Октав.
      — Удивительно! — прошептал Роллан и позвал к себе Жермена.
      — Знаком тебе почерк субретки, о которой ты мне говорил утром? — спросил он.
      — Да… Как, эта дрянь осмелилась писать? — вскрикнул лакей, взглянув на письмо.
      Роллан больше не сомневался, что это письмо было от Баккара.
 
      Через час после этого приятели сидели в cafe de Paris, и Роллан, не стесняясь, рассказывал своим сотоварищам о том, что он пользуется взаимной любовью графини
      Артовой, которая единственно для него приехала тайком от мужа в Париж и назначила ему свидание.
      При этой беседе присутствовал и мнимый маркиз де Шамери, который, впрочем, скоро уехал из cafe de Paris и, вернувшись домой, рассказал обо всем слышанном Фабьену.
      — Я не верю этому, — заметил Фабьен, — и, во всяком случае, жалею Роллана, которого, наверно, убьет граф Артов, если узнает об этом.
      При этих словах Фабьена дверь отворилась, и вошел Роллан де Клэ, спешивший поделиться со своими приятелями успехами в любви.
      — Ты забываешь, — заметил ему Фабьен после того, как Роллан в подтверждение своих слов показал письмо, присланное ему утром, — что я дружен с графом Артовым и что я буду поставлен в очень неловкое положение, если его жена полюбила тебя.
      Роллан де Клэ понурил голову.
      — Смотри, не мистифицируют ли тебя, — заметил ласково Фабьен, — а ты, вероятно, уже успел повсюду разболтать о своих мнимых успехах.
      Роллан побледнел.
      В эту минуту дверь кабинета, где они сидели, отворилась И в него вошла виконтесса д'Асмолль, приглашая всех к обеду.
      Роллан подал ей руку, и гнев этого человека утих перед лицом ангела.
      Ровно в полночь Роллан был у заставы Звезды.
      Шел мелкий и частый дождь. Ни один экипаж не проезжал по улице, ни один огонек не мелькал в окнах домов, стоявших редко между садами, образующими длинную улицу Пасси от юго-запада к северо-востоку,
      — Черт побери! — подумал Роллан. — Пожалуй, Фабьен был прав, сказав мне, что меня мистифицируют.
      Прошло десять минут… четверть часа… Дождь резал ему лицо.
      Кругом него царствовало то же безмолвие.
      Роллан уже начинал терять терпение, когда вдруг вдали, около леса, мелькнул огонек каретных фонарей.
      Его сердце забилось; он пустил свою лошадь навстречу экипажу.
      В нескольких шагах от него остановился крытый купе, с козел которого спрыгнул лакей.
      — Не вы ли господин де Клэ? — спросил он.
      — Я, — ответил Роллан.
      Тогда лакей попросил его сойти с лошади и, посадив Роллана в купе, захлопнул дверцу и велел кучеру ехать. Лошади помчались крупною рысью.
      — Графиня осторожна, — подумал тогда Роллан, — она не хочет, чтобы я знал, куда меня везут и где меня принимают.
      Через четверть часа после этого карета остановилась, и лакей высадил его и на немецком языке предложил ему следовать за собой.
      Роллан поднялся за своим проводником на крыльцо и, пройдя лестницу, вошел в первый этаж и остановился на пороге той самой комнаты, где находилась Ребекка — графиня Артова.
      Комната, куда он вошел, была освещена только одной лампой под матовым абажуром.
      Но как ни мало было освещение этой комнаты, а молодой человек все-таки мог приметить женщину, сидевшую в большом кресле у камина.
      У нее была грустная улыбка, грустный взгляд и роскошные золотистые волосы графини Артовой, и сходство было так поразительно, что Роллан подбежал к ней, упал на колени и впился губами в протянутую ему маленькую ручку.
      — О! — прошептал он. — Как вы благородны и добры, графиня!
      Она безмолвно пожала ему руку, как бы под влиянием сильного волнения, затем приподнялась и сказала ему дрожащим голосом:
      — Сядьте тут… подле меня.
      Роллан был фат, болтливый хвастун, но он веровал в свои иллюзии и до такой степени был убежден, что любит графиню до безумия, что вся кровь прилила ему к сердцу, и прошло несколько Минут, прежде чем они смогли обменяться хоть одним словом.
      Изучила ли мнимая графиня свою роль знатной барыни, или свобода обращения, живость ума и рассчитанная сдержанность бывают врожденными у некоторых женщин, вышедших из грязи на уровень хорошего общества, сменивших лохмотья на шелковые платья, нищету — на относительную роскошь. Вопрос этот трудно решить.
      Как бы то ни было, но с той минуты, как Рокамболь сказал Ребекке: «Тебя зовут графиня Артова», — она так освоилась со своей новой ролью, что могла бы даже провести мужчину более опытного, чем Роллан де Клэ. Свидание их продолжалось около четверти часа, и, наконец, они расстались, условившись, что будут встречаться тогда, когда она будет иметь возможность и время.
      — А теперь уезжайте, — сказала Ребекка, — до завтра!
      — Где?
      — Здесь.
      — Как я попаду сюда?
      — Вы найдете купе на том же месте, где он был и сегодня.
      Затем она проводила его до дверей на лестницу.
      — В моем сердце рай! — прошептал молодой человек, выходя на улицу.
      Роллан де Клэ любил метафоры.
      На другой день после того, как Роллан был на свидании у Ребекки, во двор отеля графа Артова въехала почтовая карета, из которой вышла настоящая графиня Артова.
      Случай, казалось, благоприятствовал темным замыслам Рокамболя, так как графиня приехала действительно двумя днями ранее своего мужа.
      Целых два года путешествовала она и совершенно преобразилась.
      Баккара уже не существовала.
      Ее везде ждали с нетерпением и везде встречали радушно.
      Графиня приехала ровно в пять часов. Вся прислуга ее стояла на дворе и почтительно приветствовала свою госпожу.
      Она прошла прямо в кабинет своего мужа и занялась рассматриванием полученной, в ее отсутствие, из Парижа корреспонденции второстепенной важности.
      Внимание ее остановилось раньше всего на пригласительном билете с черною каемкой.
      Этот билет извещал о смерти дона Хозе — жениха Концепчьоны де Салландрера, единственного человека, который мог препятствовать, по мнению Баккара, браку молодой сеньориты де Салландрера с герцогом де Шато-Мальи — протеже графа и графини Артовых.
      Графиня задумалась, узнав о смерти дона Хозе. Затем она написала записку в три строчки и отдала ее лакею, приказав отправить ее немедленно к герцогу де Шато-Мальи. Эта записка была следующего содержания:
      «Любезный герцог! Я два часа в Париже и жду вас к себе на чашку чаю. Мне необходимо переговорить с вами о многом.
      Графиня Артова».
      Отправив это письмо, Баккара написала еще несколько строчек своей сестре и, уведомив ее о своем приезде, просила ее приехать к ней вечером или на другой день поутру.
      Едва окончила она это письмо, как ей доложили о приезде герцога де Шато-Мальи.
      Герцог любил Концепчьону де Салландрера, и любил безнадежно, безропотно.
      При жизни дона Хозе герцог получил отказ и держался с тех пор в отдалении, стараясь забыть ангельскую красоту Концепчьоны. Когда дон Хозе умер, то молодой герцог, повинуясь человеческому эгоизму, невольно порадовался его смерти и стал опять надеяться.
      Но герцог де Салландрера уехал с семейством в Испанию хоронить дона Хозе, и Шато-Мальи не видал ни Концепчьоны, ни ее отца, как того требовали высшие приличия. Однако же в его душе мелькнул сладкий луч надежды, и он не смел признаться себе в нем, но все-таки надеялся.
      И вдруг он получил записку от графини Артовой, и эта записка увеличила его надежду. Если графиня звала его к себе как можно скорее, то это значило, что она хотела сообщить ему что-нибудь особенно важное или желала говорить с ним о Концепчьоне.
      Когда герцог вошел, графиня сидела в кабинете мужа перед столом, на котором лежала тетрадь, исписанная крупным мужским почерком.
      — Здравствуйте, герцог! — сказала она, протягивая ему руку. — Садитесь здесь подле меня!..
      Герцог поцеловал протянутую ему руку.
      — Я поспешил, — сказал он, — воспользоваться вашим любезным приглашением, графиня! Что граф?
      — Он приедет дня через три, — ответила она, — и я, может быть, не решилась бы беспокоить вас до его приезда, если бы не прочитала вот этого письма.
      И при этом она указала на пригласительный билет на похороны дона Хозе.
      Герцог мгновенно побледнел.
      — О! — прошептал он. — Я был на его похоронах и…
      Он приостановился, как бы в нерешительности.
      — И вы все еще любите Концепчьону де Салландрера?
      — Все еще, — пробормотал герцог едва слышно и вздохнул.
      — Может быть, вы станете вздыхать не так печально, — сказала она, — когда прочтете вот эту тетрадку.
      — Что же это такое? — спросил герцог.
      — Позвольте, не хотите ли вы сперва ответить на мои вопросы?
      — Спрашивайте, графиня.
      — Нет ли в России, в городе Одессе, одной из ветвей вашей фамилии.
      — Есть, кажется, кузен.
      — О нем-то я и хочу говорить с вами.
      — А, вы его знаете?
      — Да, это он и передал мне эту рукопись. Герцог протянул свою руку к тетрадке.
      — Подождите же! — проговорила графиня. — Эту рукопись я прочту вам.
      Герцог превратился весь в слух.
      Из этой рукописи, прочитанной самой Баккара, герцог де Шато-Мальи узнал, что он родственник герцогов де Салландрера и даже должен носить их фамилию.
      — Это сон! — бормотал герцог, пораженный этим открытием…
      — Ну так проснитесь же, — сказала Баккара, — и потолкуем!
      Герцог де Шато-Мальи не отвечал.
      — Так вы разлюбили Концепчьону? — спросила графиня, желая вывести его из нравственного оцепенения.
      — О нет… я люблю ее!..
      — И отлично!.. Дон Хозе ведь умер, а он был наследником герцога и всех его имений.
      — Ну, что же из этого? — проговорил де Шато-Мальи, по-видимому, ничего не понимая.
      — Как, вы не понимаете того, что герцог отказал вам потому, что хотел иметь зятя из своего рода, а теперь примет ваше предложение с громадною радостью? Все
      Салландрера вполне одинаковы, любезный герцог, они не хотят, чтобы их род пресекся… Когда последний из них прочтет письмо своего предка и сличит его почерк с фамильными бумагами и узнает, в чем заключается свидетельство епископа Бургосского, тогда, мой друг, от вас уже будет зависеть, сделаетесь ли вы мужем сеньориты Концепчьоны.
      — Не обольщайте меня безумными надеждами, — прошептал герцог. — если мне откажут, я убью себя.
      — Послушайте, — сказала тогда Баккара, — поезжайте домой и напишите полковнику де Шато-Мальи, — чтобы он прислал вам обе бумаги, служащие подтверждением всего того, что вы только что слышали… я завтра же пошлю своего человека в Одессу.
      — И вы получите их?
      — Через две недели.
      — Но должен я написать об этом герцогу де Салландрера?
      — Нет.
      — Почему?
      — Потому что надо дать время остыть праху дона Хозе. Я говорю это о герцоге с герцогиней, так как уж мне известно, что Концепчьона ненавидела своего будущего мужа.
      — Вы думаете? — заметил герцог, и глаза его сверкнули радостью.
      — Я убеждена в этом… Когда мы получим бумаги, когда герцог с семейством воротится в Париж — вы предоставите мне действовать и вести переговоры о вашей свадьбе… Прощайте… я слышу звонок и хорошо знакомый мне голос. Сестра моя, кажется, ждет меня в гостиной.
      — Прощайте, графиня! — сказал герцог, целуя ее руку. — Вы позволите мне взять с собой «моего родственника»?
      — Возьмите… но приезжайте к нам обедать ровно через три дня… Граф приедет послезавтра в ночь.
      Герцог ушел, унося с собой рукопись, в которой заключалась история его странного происхождения, а графиня Артова отправилась навстречу своей сестре — Серизе.
      Благодаря Цампе Рокамболь на другой же день после этого имел возможность прочесть тетрадь кузена герцога де Шато-Мальи, а также и письмо, которое он написал в Одессу.
      Когда Рокамболь прочел эти важные для него документы, то он немедленно отправился к сэру Вильямсу и рассказал ему содержание их.
      — Ну, дядя, что ты думаешь насчет всего этого?
      — Я думаю, — написал сэр Вильямс, — что из десяти шансов девять говорят в пользу того, что герцог де
      Шато-Мальи непременно женится на Концепчьоне де Салландрера.
      — Не говори этого, дядя! — воскликнул Рокамболь. — А то я, пожалуй, задушу тебя.
      На губах слепого мелькнула добродушная улыбка. Он пожал плечами и написал:
      —  .Чтобы этого не случилось, надо прежде всего сделать так, чтобы Баккара не могла заниматься герцогом. Следовательно, нужно поспешить с исполнением маленькой комедии, которую мы придумали.
      — За этим дело не станет, дядя, будь вполне уверен и спокоен.
      — Затем надо сделать так, — написал слепой. — Надо устроить так, чтобы графа не убивали.
      — Графа Артова?
      — Да.
      — Почему?
      — Потому что если Роллан убьет его на дуэли, то Баккара станет его оплакивать и ради скуки займется герцогом де Шато-Мальи.
      Рокамболь как-то недоверчиво посмотрел на сэра Вильямса.
      — Однако, — сказал он, — дядя, мне кажется, что горе и печали помрачили твой рассудок.
      Слепой пожал плечами и насмешливо улыбнулся. Он взял грифель и написал:
      — Ты просто дурак, мой милый племянник.
      — Почему?
      — Потому что нужно все разжевать, прежде чем положить тебе в рот, — был ответ.
      — Но если графа не нужно убивать?
      — И не убьют.
      — Так зачем же и устраивать эту дуэль?
      — Необходимо.
      — Не для того ли, чтобы убить Роллана де Клэ? Слепой покачал отрицательно головой.
      — Я придумал гораздо лучше, — написал он, — граф сойдет с ума.
      — Когда?
      — Во время дуэли.
      — Как же это? Должно быть, сам черт поможет тебе в этом.
      — Именно… ты узнаешь это со временем.
      — Теперь все?
      — Не совсем, нам надо будет перехватить то, что пришлют герцогу из Одессы, и убить самого герцога.
      — Ты сошел с ума, дядя, я еще не хочу идти в каторгу.
      — Тебе давно уже пора быть там, — появилось на доске.
      Рокамболь расхохотался.
      — Ну, — заметил он, — в таком случае я бы не хотел быть на одной цепи с такой рожей, как у тебя, дядюшка, она у тебя до того безобразна, что наводит страх на людей.
      — У маркиза де Шамери не больше проницательности, чем у виконта де Камбольха, и ему гораздо лучше обращаться за всем к своему добрейшему дядюшке — сэру Вильямсу, — появилось опять на доске.
      — Чтобы попасть в каторгу?
      — Нет, милый, чтобы жениться на Концепчьоне.
      — Эта развязка недурна.
      — Но мой ветреный племянничек должен во всем повиноваться мне и не расспрашивать.
      — Ладно, что же я должен делать?
      — Отправиться тотчас же к Ребекке и продиктовать ей следующую записку: «Мой влюбленный Роллан, я не свободна сегодня вечером. Но завтра буду дома ровно в пять часов… Мы увидимся — я пробуду у тебя целый час. Любящая тебя»
      — И больше ничего?
      — Ничего. Иди себе.
      И сэр Вильямс величественным жестом выпроводил своего ученика, который отправился к Ребекке.
      На другой день после этого он виделся с Ролланом де Клэ, который поспешил сообщить ему, что получил еще письмо от Баккара и показал его Рокамболю.
      Убедившись, что оно дошло по адресу, мнимый маркиз де Шамери отправился к виконту д'Асмоллю и предупредил его, что ему, вероятно, скоро придется быть секундантом у Роллана де Клэ, который, как кажется, действительно успел подвинуть свои любовные дела с графиней Артовой.
      — Сомневаюсь, — заметил Фабьен, — ведь Роллан фат и хвастун.
      — В таком случае, — проговорил мнимый маркиз де Шамери, — было бы очень хорошо, если бы граф Артов проучил его хорошенько.
      — Что, вероятно, и будет, — добавил Фабьен.
      — Тебе бы следовало побывать у него, — сказал Рокамболь, — и заметить ему, как глупо навязывать всякому встречному свои тайны.
      — Я так и сделаю, — ответил Фабьен, — так как, кстати, мне нужно побывать в одном месте недалеко от него.
      Фабьен исполнил это намерение и, спрятанный Ролланом в другую комнату, увидел сам, как ровно в пять часов к нему приехала мнимая Баккара.
      — Ты видел и слышал? — спросил его Роллан, когда Ребекка ушла.
      — Видел.
      — Я солгал?
      — Нет.
      Де Клэ принял победоносную позу. После этого Фабьен вернулся домой.
      — Что с тобою? — спросила его жена. — Ты так бледен!..
      — Ничего, — ответил Фабьен, стараясь улыбнуться, — успокойся, пожалуйста.
      — Ты не обманываешь меня? — спросила она тревожно.
      — Нет… мне только пришлось разочароваться в порядочности одной женщины… вот и все, моя милая Бланш.
      Виконтесса не настаивала больше. Когда Рокамболь и виконт остались одни, маркиз де Шамери посмотрел на него пристально и спросил:
      — Ну, что?
      — Роллан не солгал, — ответил виконт, — его не мистифицировали.
      — Графиня любит его?
      — Я видел ее там, — ответил ему Фабьен и рассказал все, чему был свидетелем у Роллана де Клэ.
      В эту самую минуту, вошел лакей и подал маркизу письмо. Рокамболь взглянул на почерк, которым был написан адрес, и невольно вздрогнул.
      Это было письмо от Концепчьоны, в котором она полупризнавалась ему в любви и просила его тотчас же повидаться с ней, как только они приедут в Париж.
      — Черт побери! — пробормотал Рокамболь. — Нам остается очень немного времени… Успею ли я избавиться в такой короткий срок от этой очаровательной Баккара, которая, пожалуй, разрушит все мои планы, когда они уже так близки к исполнению? Пойду посоветоваться со старым философом.
      Через несколько минут после этого он был уже у своего наставника, который слушал, как лакей читал ему газеты.
      — Дядя! — начал Рокамболь, выслав из комнаты лакея и садясь около сэра Вильямса. — Право, наша комедия разыграна довольно недурно… Фабьен пребывает в полном убеждении, что видел графиню Артову у Роллана де Клэ.
      Сэр Вильямс радостно улыбнулся.
      — Я получил письмо от Концепчьоны, — продолжал Рокамболь.
      Слепой зашевелился.
      — Она любит меня по-прежнему и через неделю будет здесь.
      Слепой слушал и радостно улыбался. Рокамболь прочел ему письмо Концепчьоны.
      — Ну, дядя, — сказал он, — что ты думаешь обо всем этом?
      — Мы должны поторопиться в деле Баккара, — появилось на доске.
      — А ты отвечаешь за успех?
      — Конечно.
      — Следовательно, мне нечего опасаться скорого возвращения Концепчьоны?
      — И думать нечего.
      — А относительно герцога де Шато-Мальи?
      — Видишься ли ты с доктором-мулатом, который лечил меня?
      — Иногда.
      — Ты должен повидаться с ним.
      — Зачем?
      — Слушай, ты знаешь, что такое белладонна?
      — Да, ядовитое растение.
      — И да и нет… она не отравляет, а только сводит с ума через час после приема ее. «
      — Ты, право, все знаешь, дядя, и я удивляюсь, как это ты не составишь себе карьеры.
      Слепой вздохнул глубоко и продолжал писать:
      — Белладонну-то мы и пустим в дело, если мы не придумаем только чего-нибудь лучшего и если ты…
      — Понимаю, — сказал Рокамболь, — ты желаешь, чтобы я попросил у мулата какого-нибудь снадобья, которое сводит с ума?
      — Именно так!.. — появилось на доске.
      — Но… для чего?
      — Узнаешь со временем, а теперь это моя тайна.
      В этот же день вечером мнимый маркиз де Шамери был в опере, куда собрались почти все друзья и знакомые Роллана де Клэ, желая убедиться своими глазами в том действительно, что он не хвастает и не лжет, будто графиня Артова будет сидеть у него в ложе.
      Было уже восемь часов, а к Роллану все еще никто не входил.
      Но наконец в дверь его ложи постучались, и он поспешно встал, чтобы отворить.
      Раздался шелест шелкового платья; нежный аромат духов разлился по ложе-Маркиз де Шамери, Октав с приятелями, словом, все, заметившие нетерпение Роллана де Клэ, обратили свои глаза на его ложу.
      Вошла дама под вуалью, подала Роллану руку и села подле него, не подымая вуали.
      Если бы графиня Артова явилась сама с открытым лицом и в оперном туалете в ложе Роллана де Клэ, то она, конечно, не произвела бы таких скандальных толков, как появление этой женщины, упорно сидевшей под вуалью в продолжение двух часов.
      До самого конца спектакля Роллан выставлял себя неимоверно счастливым и обращал на себя всеобщее внимание, служа предметом всевозможных комментариев.
      Когда спектакль окончился, то дама под вуалью взяла Роллана под руку и вышла вместе с ним.
      Октав со своими приятелями выстроились в шеренгу на пути их собрата Ловеласа.
      Они видели, как он прошел в подъезд и поднялся со своей дамой на лестницу, ведущую в ресторан, находившийся в конце оперного пассажа.
      Роллан де Клэ и его дама намеревались поужинать в ресторане.
      — Однако ведь мы не видали ее, — заметил один из этих молодых людей.
      — Увидим, — ответил Октав.
      — Когда же?
      — Сейчас. Я беру это на себя, Роллан не подозревает, что я знаю этот ресторан как свои пальцы.
      — Вот как!
      — Пойдемте! — скомандовал торжествующий Октав и поднялся, в сопровождении целой толпы молодых людей, в ресторан, где ужинал Роллан де Клэ.
      — Где кабинет, только что занятый мужчиной и дамой? — спросил он у лакея.
      — Номер седьмой.
      — Так отворите нам номер восьмой, — распорядился он.
      Заняв кабинет номер восьмой, Октав указал своей компании на отбитый уголок в зеркале, через который они отлично могли видеть все, что делалось в соседнем с ними кабинете, и убедиться, что с Ролланом де Клэ ужинала сама Баккара.
      Между тем мнимый маркиз де Шамери, поняв, что его планы принесли известный результат, преспокойно отправился домой спать.
      — Кажется, все идет хорошо… даже очень хорошо, — думал он, внутренне радуясь.
      На следующий день, в пять часов утра, к нему явился Цампа и донес ему, что приехал граф Артов.
      — Когда?
      — Сегодня ночью или утром — судя по этому письму к моему герцогу де Шато-Мальи.
      Рокамболь взял от него письмо и прочел:

      «Любезный герцог! Мой муж приехал и ждет вас сегодня к обеду, мы опять потолкуем о наших делах, а затем вы отправитесь со Станиславом в свой клуб. Так приезжайте же, мой милый герцог, я буду вам больше чем благодарна, так как съезжу в ваше отсутствие к моей дорогой сестре.
Ваша слуга и друг графиня Артова».

      — Отлично уладилось, — подумал Рокамболь и спросил Цампу:
      — Герцог поехал к графу?
      — Только что.
      — Хорошо.
      — Будут еще какие-нибудь приказания? Рокамболь утвердительно кивнул головой.
      — Надо найти, — сказал он, — средство узнать, что делается у графа Артова.
      — Я узнаю.
      — День за днем, час за часом.
      — Будет исполнено. Больше ничего?
      — Ступай себе… Оставшись один, он расхохотался.
      — Сегодня утром, — подумал он, — мы с Вильямсом ломали голову, как бы нам свести графа Артова с Ролланом, и вот какой нам предстоит теперь богатый к этому случай… Герцог де Шато-Мальи состоит членом того же самого клуба, где находится и вся наша компания: Роллан, Фабьен и я. Роллан сегодня обедает у Фабьена, вечером мы отправимся все в клуб… только мне необходимо немедленно повидаться с Ребеккой.
      Решив таким образом, мнимый маркиз переоделся и отправился к Ребекке.
      Через четверть часа он уже был у нее.
      — Милая моя, — сказал он ей, — дай мне скорее перо и чернил.
      Затем он сел к столу и почти неподражаемо написал на конверте почерком Баккара:

      «Господину Ролла ну де Клэ».

      — Отлично! —продолжал маркиз. — Я обладаю талантом подделываться в совершенстве под все почерки и руки. Графиня Артова побожилась бы, что этот адрес сделан ее собственной рукой.
      И затем он особенно искусно написал записочку, всего в три строчки, совершенно подделавшись под почерк Баккара. Окончив, он вложил ее в конверт, запечатал и подал Ребекке.
      — Сегодня вечером, — распорядился он при этом, — поезжай в девять часов к Роллану, его не будет дома — ты отдашь это письмо его лакею и прикажешь ему отнести письмо в клуб. Роллан приедет… Тогда ты скажешь ему: мой муж ведь в клубе с герцогом де Шато-Мальи?
      — Хорошо… а потом?
      — Потом ты проведешь с ним два часа и уедешь домой, не назначая ему больше свиданий.
      — Больше ничего?
      — Ничего, — ответил Рокамболь и, потрепав Ребекку по щеке, вернулся домой.
      Роллан каждую субботу обедал у своего приятеля — виконта Фабьена д'Асмолля, а потому-то маркиз и был уверен, что застанет его там.
      Действительно, он не ошибся. Роллан де Клэ приехал ровно в шесть часов.
      — Господа! — заметил Фабьен после обеда. — Поедем сегодня вечером в клуб поиграть в вист.
      — Я только что хотел предложить то же самое, — добавил Рокамболь.
      — Поезжайте раньше меня, — продолжал Фабьен, — а я завезу жену к маркизе Р. и сейчас же оттуда проеду в клуб.
      Ровно в девять часов виконт уехал со своею женою, а Рокамболь повез в своем фаэтоне Роллана де Клэ в клуб.
      Когда Роллан с Рокамболем вошли в клуб, там было еще не много народу, несколько молодых людей играли в карты и курили сигары, гостиные были почти пусты.
      В этом интимном собрании молодых людей председательствовал Октав и проворно выигрывал сотню за сотней луидоров, когда приехал маркиз де Шамери со своим спутником.
      — Черт побери! — вскричал Октав при виде их. — Вы, право, очень милы, господа, что пришли теперь сменить меня; вы не можете себе представить, как мне не везло в карты эти дни!..
      — Да ведь ты выигрываешь сегодня? — заметил один из этой компании.
      — Правда, но я проиграл вчера, а в силу этого я встаю и — прекращаю игру, тем более что приехал Роллан, с которым мне нужно переговорить кое о чем…
      И Октав встал, преспокойно спрятав в карман свой выигрыш.
      — А, Роллан!.. — заметил кто-то из игроков.
      — К вашим услугам, господа!
      — Мы слышали о тебе славные вещи, сеньор Дон-Жуан!
      — Обо мне?
      — Ну да… — ответил Октав.
      — Ах ты болтушка, — проговорил фат, вполне восхищенный тем, что его похождения с графиней Артовой известны чуть не целому Парижу.
      Рокамболь наклонился к уху Роллана и шепнул ему:
      — Я ведь говорил вам, что благодаря Октаву через три дня весь Париж узнает вашу историю.
      — Что делать! — ответил Роллан. — Этот юноша болтлив до крайности.
      — Господа! — заметил другой игрок вполголоса. — Я, право, не имею ровно ничего против того, что Дон-Жуана де Клэ только что поздравляли за его заслуги в делах любви, но я, с своей стороны, предлагаю вам присутствовать в самом непродолжительном времени при одной веселенькой драме в действительности. В Мальо произойдет через неделю славная дуэль!
      — Гм, не мудрено.
      — И, — добавил Октав, — этого только и недостает к славе Фауста де Клэ.
      — Господа! — вскричал Роллан, восхищенный в душе тем оборотом, какой принимал разговор. — Покорнейше прошу вас оставить эту опасную и неуместную тему разговора!
      — Изволь, mon cher, так зачем же было и показываться таким образом в опере?..
      Роллан вместо ответа замурлыкал какую-то арию и сел за игорный стол.
      В эту самую минуту приехал Фабьен.
      К Фабьену, как к человеку женатому, серьезному и безукоризненному джентльмену, питали какое-то почтительное уважение, и появление его остановило все шутки, содержанием которых была репутация графини Артовой.
      Виконт обменялся несколькими пожатиями рук и, наклонившись к уху маркиза де Шамери, сказал ему:
      — Ты придумал плохое дело, мой милый!
      — Относительно чего?
      — Предложив Роллану приехать сюда…
      — Это почему?
      — Потому что граф Артов приехал.
      — Ну, так что же?
      — Он будет здесь вечером.
      — Но ведь он не член этого клуба?
      — Нет, но его введет сюда член клуба.
      — Кто?
      — Герцог де Шато-Мальи.
      — Да ты почему знаешь, что он приедет сюда?
      — Вот записка, полученная мной от графа через пять минут после вашего отъезда. — И Фабьен подал маркизу записку следующего содержания:

      «Любезный мой виконт!
      В ожидании, пока вы сделаете мне честь и представите меня вашей супруге виконтессе д'Асмолль, не откажитесь приехать сегодня вечером в клуб, чтобы я мог поскорее пожать вашу руку.
Ваш граф Артов».

      Прочитав эту записку, Рокамболь как будто не понял ее.
      — Что же из этого следует? — сказал он.
      — Я бы не желал, чтобы граф встретился здесь с Ролланом.
      — Пустяки!
      — Да, впрочем, вот и он сам, — добавил Фабьен, — следовательно, делать нечего.
      Граф и герцог вошли без всякого шума, не обратив на себя внимания игроков. Фабьен воспользовался этим и пошел им навстречу. Рокамболь следовал за ним без малейшего колебания.
      — Любезный граф, позвольте вам представить выходца с того света, моего шурина маркиза де Шамери, отставного моряка службы Индийской компании.
      Граф и Рокамболь раскланялись. Затем герцог де Шато-Мальи представил графу Артову еще нескольких человек из игравших в карты.
      Его имя прозвучало как гром в тихую погоду.
      Личность графа была настолько замечательна, что сразу внушила к себе всеобщее уважение и даже страх.
      Один из игроков наклонился к уху Октава и шепнул ему:
      — Мне кажется, Роллан поступал необдуманно, хвастаясь своим счастьем.
      — Не беда, — ответил Октав, — он выпутается из беды, молчи! .
      При имени графа Артова Роллан де Клэ не мог не содрогнуться и не взглянуть на него.
      Взгляды их встретились… Роллан с графом виделись в Бадене не более часа на бале в казино, но и этого было достаточно, чтобы граф узнал его.
      — Господин де Клэ? — проговорил он, кланяясь. Роллан неловко ответил на этот поклон.
      — Милостивый государь, — продолжал граф, — позвольте поблагодарить вас как от имени моей жены, так и от меня лично за то, что вы спасли ее в Гейдельберге почти от верной смерти.
      — Бедняга! — прошептал Октав.
      Игроки обменялись насмешливыми взглядами, которые не ускользнули от Артова.
      Он нахмурился, вспомнив, что Роллан в Бадене ухаживал за его женою, а в Гейдельберге он писал ей несколько любовных писем, которые остались, конечно, без всякого ответа.
      Виконт д'Асмолль приметил это движение бровей у графа и угадал, что дело плохо.
      Роллан, с своей стороны, считал долгом ненавидеть графа, а граф сейчас же понял, что имеет дело с фатом, и Роллан вследствие этого страшно не нравился ему.
      — Давайте играть в вист, — предложил Фабьен, желая отдалить графа от Роллана.
      — Эта игра чересчур уж спокойна, — заметил граф.
      — Не лучше ли в бульот? — предложил Рокамболь. Все согласились.
      Партия началась.
      Роллан с каким-то ожесточением и радостью старался обыграть графа. Признак этот не предвещал ничего хорошего для тех, кто знал графа.
      Но в это время вошел слуга Роллана и подал ему письмо.
      — Вы позволите, господа? — проговорил Роллан, улыбаясь от удовольствия.
      Распечатав записку, он бросил конверт под стол и обратился к Октаву:
      — Это от нее, — заметил он вполголоса, делая вид, что забывает, что граф ждет его очереди сдавать.
      И Роллан де Клэ, отуманенный похвалами своих приятелей, хотел подать это письмо Рокамболю.
      Но в эту самую минуту виконт Фабьен д'Асмолль с негодованием вырвал записку из рук изумленного Роллана.
      — Вы просто фат, мой милый друг, — сказал он ему полусерьезно, полушутя, — и с вашей стороны нехорошо компрометировать оперную танцовщицу.
      Ошеломленный Роллан не мог сообразить, следовало ли ему сердиться или обратить все это в шутку.
      Но письма уже не было, Фабьен сжег его на свечке. Один только конверт валялся еще на полу.
      — Ступай, мой друг, ступай себе на свидание, — продолжал, смеясь, Фабьен, — Шамери заменит тебя… Вам сдавать! — обратился он к графу, чтобы отвлечь его внимание.
      Роллан встал с торжествующим видом.
      — Извините меня, граф!..
      — Сделайте одолжение! — ответил граф, по-прежнему хмурясь.
      — Этот Роллан, замечательно счастливый господин! — заметил тогда громко юный Октав. — Его даже здесь отыскивают самые модные светские барыни!
      Граф невольно вздрогнул при этих словах.
      — Модные дамы! — сказал Фабьен. — Полно, пожалуйста! Это просто незначительная танцовщица.
      — Совсем не танцовщица… а светская женщина… Виконт д'Асмолль посмотрел прямо и строго в лицо
      Октаву и сказал ему:
      — Вы, милостивый государь, слишком молоды, чтобы рассуждать о таких вещах, позвольте дать вам один совет.
      — Какой? — спросил юноша.
      — Теперь полночь, — ответил Фабьен, посмотрев на часы, — а дети вашего возраста давно уже спят в это время.
      Через час после этого игра окончилась.
      Фабьен и Шато-Мальи уехали.
      Граф читал английскую газету, облокотясь на тот самый стол, под которым лежал конверт, брошенный Ролланом.
      Но граф читал машинально. Он был задумчив и озабочен. Насмешливые взгляды, не выходили у него из головы; поступок Фабьена, торопливо сжегшего записку, полученную Ролланом, казался ему очень странным.
      Вдруг, отодвигая стул, граф увидел конверт, и, поддаваясь непобедимому любопытству, он схватил его с жадностью и взглянул… Рокамболь, в нескольких шагах от него спокойно читавший столбцы Times, видел, как граф побледнел и зашатался.
      — Кажется, он узнал почерк, — подумал он, — честное слово!.. Фитиль зажжен, и пороховой бочонок взорвется.
      И Рокамболь потихоньку ушел из комнаты, оставив графа Артова одного и, так сказать, совершенно уничтоженного.