Глава 11

Мы проговорили весь день. Иногда молча входил Джакопо с горячим кофе и также молча удалялся. Комната наполнилась дымом от моих сигарет, только моих. Альдо сказал, что бросил, что его давно не тянет курить. Мало-помалу я выудил из него историю его послевоенных лет. Как после перемирия он попал к партизанам. Даже тогда он ничего не знал о роковой телеграмме и полагал, будто мы думаем, что он в плену. И только добравшись до Руффано через несколько месяцев после того, как мы сами бежали с немецким комендантом, он узнал правду от Марты. До них же дошли слухи, что по пути на север, к австрийской границе, наш конвой попал под бомбежку и что наша мать и я убиты. Так, каждый по-своему, мы оказались в разных мирах.

Ему, двадцатилетнему молодому человеку, и мне, одиннадцатилетнему мальчику, предстояло начать новую жизнь. Мне – неделю за неделей смотреть на то, как женщина без принципов и убеждений с каждым днем, с каждой ночью становится все более легкомысленной, все более неразборчивой, как блекнет и увядает. Ему – помнить, как та же женщина с ним прощалась, когда он уезжал после последнего отпуска, – сердечная, любящая, полная планов на будущие встречи – и затем пережить крушение этого образа, слыша не только от Марты, но ото всех знавших ее рассказы о том, чем она кончила. Сплетни, стыд, позор. Кое-кто даже видел, как она смеялась, уезжая в машине коменданта, а я размахивал из окна машины флажком с изображением свастики.

– Это был последний удар, – сказал Альдо. – Ты и твой флажок.

Я вновь вернулся в прошлое и, глядя на него глазами Альдо, чувствовал, что ее позор становится моим позором. Я пытался привести хоть какие-нибудь оправдания. Он сразу отметал их.

– Бесполезно, Бео, – сказал он. – Я не хочу ничего слышать. Что бы она ни делала во Франкфурте или Турине, во что бы ни превратила жизнь этого Фаббио, которого ты называешь своим отчимом, как бы ни была несчастна, больна, беспомощна – все это не имеет значения. Для меня она умерла в тот день, когда уехала из Руффано.

Я спросил, видел ли он могилу нашего отца. Да, он ее видел. Он был в лагере для военнопленных, где похоронен отец. Один раз. И больше туда не возвращался. Эту тему он тоже не хотел обсуждать.

– Он висит вон там, на стене, – сказал Альдо, показывая рукой на портрет. – Больше мне ничего не надо. Портрет и его вещи в этой комнате. А еще то наследие, которое он оставил после себя в герцогском дворце. Я решил продолжить с того, на чем он остановился, и, как видишь, мне удалось сделать больше, чем ему. Это моя цель.

Он говорил с какой-то странной горечью, словно и уважение, которым он пользуется в Руффано, и быстрая, успешная карьера его вовсе не радуют и жизнь его прошла впустую. Словно что-то постоянно от него ускользало. Но не гордость удовлетворенного честолюбия, не деньги, не слава.

– Я хотел одного. Я хотел другого. Я хотел осуществить такое-то и такое-то начинания.

Ни разу не заговорил он в настоящем или в будущем времени. После одной затянувшейся паузы в нашем разговоре я спросил у него:

– Ты не собираешься со временем жениться? Завести семью? Чтобы после тебя тоже что-то осталось?

Альдо рассмеялся. В это время он стоял у окна и смотрел на далекие горы. Из окна была хорошо видна Монте Капелло, под которой утром мы проехали на машине. Теперь, с приближением вечера она особенно четко вырисовывалась на фоне неба, синяя, как одеяние китайского мандарина.

– Помнишь? – спросил он. – Когда ты был совсем маленьким, я тратил много времени и сил, чтобы построить карточный дом на столе в гостиной, на том самом столе, за которым мы сегодня ели. Дом занимал весь стол – на него уходило колод семь. Затем наступало мгновение торжества. Когда, дунув на него всего один раз, я разрушал все строение.

Я это помнил. Прежде чем упасть, хрупкое сооружение слегка вздрагивало и покачивалось, как гигантская пагода, и когда падала последняя карта, ребенка охватывал благоговейный страх.

– Да, – сказал я. – Но какое отношение это имеет к моему вопросу?

– Самое прямое.

Альдо пересек комнату, снял со стены один из рисунков и принес его мне.

На рисунке был изображен истребитель, в вихре огня падающий на землю.

– Это не мой, но мог быть и моим, – сказал он. – Так у меня на глазах уходили другие. Товарищи, рядом с которыми я летал. Я по-настоящему не горел, успел выпрыгнуть, прежде чем самолет загорелся и, как пылающий бумажный змей, устремился к земле. Дело в том, что попадание снаряда, взрыв и мое освобождение в небе произошли почти одновременно. Я пережил незабываемое мгновение торжества и экстаза. То была смерть, и то была мощь.

Создание и уничтожение – все вместе. Я ощутил жизнь, и я познал смерть.

Он повесил картину на место. Я все же не понимал, какое отношение она имеет к женитьбе и обзаведению семейством, если не считать, что по сравнению с переживаниями, которые, глядя на картину, я тщетно пытался примерить к себе, все остальное теряет всякую цену. С ликованием познать в смерти никчемность жизни.

Альдо взглянул на часы. Было без четверти семь.

– Я должен тебя покинуть, – сказал он. – У меня встреча во дворце.

Больше часа она не займет. Снова по поводу фестиваля.

Мы весь день не касались этой темы. Мы вообще не говорили о том, чем Альдо сейчас занимается. Мы целиком погрузились в прошлое.

– У тебя не назначено никакого свидания? – спросил он.

Я улыбнулся и покачал головой. Какое может быть свидание, раз мы сейчас вместе?

– Хорошо, – сказал он. – Тогда я возьму тебя на обед к Ливии Бутали.

Он подошел к телефону и набрал номер. Воображение мгновенно перенесло меня к нашему старому дому в другом конце виа деи Соньи. Я услышал звуки рояля, снова Шопен, но музыка вдруг оборвалась, и я увидел, как пианистка идет в другой конец комнаты, к телефону, звонка которого она ждала весь день.

Альдо говорил в трубку:

– Мы оба. Скажем, в четверть девятого.

Не дожидаясь дальнейших вопросов, он положил трубку. Я представил себе, как она стоит с трубкой в руке, расстроенная, недоумевающая, затем идет к роялю и выплескивает свои чувства в страстном "Этюде".

– Ты, кажется, говорил, что твоя поверхностная эрудиция включает знание немецкого? – неожиданно спросил Альдо.

– Да, – ответил я. – Наследство коменданта.

Пропустив мимо ушей мой выпад, он подошел к столику за диваном и взял с него тома, которые я накануне днем принес синьоре Бутали из библиотеки.

– В таком случае взгляни на них, пока меня не будет, – сказал он. – Я собирался дать их одному из моих ребят-германистов, но ты даже больше подходишь. – Он бросил книги на стол рядом с моим стулом.

– Думаю, мне надо предупредить тебя, – сказал я, – то, что я прочел, правда довольно бегло, изображает Сокола вовсе не непонятым гением, как ты представил его своей элите, а совсем иначе. Если синьора Бутали действительно собирается отвезти их мужу в Рим, то еще один сердечный приступ ему гарантирован.

– Не беспокойся, – сказал Альдо, – он их не прочтет. Книги она взяла для меня, я ее попросил.

Я пожал плечами. Как председатель художественного совета Руффано, он, видимо, имел на это право.

– Конечно, этот немецкий автор пристрастен, – продолжал Альдо. – Как и все ученые в девятнадцатом веке. Ранние итальянские манускрипты, которые я на прошлой неделе прочел в Риме, освещают некоторые аспекты его жизни под иным углом зрения. – Он открыл дверь и крикнул через холл:

– Джакопо! – Тот явился. – Я ухожу на час, – сказал ему Альдо. – Никого не впускай. Мы с Бео обедаем в номере восемь.

– Да, синьор, – сказал Джакопо и добавил:

– Днем дважды заходила одна дама. Сказала, кто она. Синьорина Распа.

– Чего она хотела?

Чопорное лицо Джакопо расплылось в улыбке.

– Видимо, синьорина хотела вас, – ответил он.

Я показал на конверт, который все еще лежал на столике в холле.

– Она приходила вчера вечером, – сказал я. – Я стоял недалеко и видел, как она сунула его в щель.

Альдо взял конверт и бросил его мне.

– Прочти, – сказал он. – Тебе она такая же приятельница, как и мне.

Он вышел из дому и захлопнул за собой дверь. Я слышал, как он заводит "альфа-ромео". До герцогского дворца было четыре минуты ходьбы, но он не мог обойтись без машины.

– По-прежнему летчик? – спросил я Джакопо.

– Только летчик, – ответил тот, выразительно подчеркивая каждое слово. – Художественный совет? – Он презрительно щелкнул пальцами, затем налил стакан вермута и широким жестом поставил его передо мной.

– Желаю приятно отобедать, – сказал он и вышел.

Не испытывая ни малейших угрызений совести, я раскрыл письмо Карлы Распа. Начиналось оно официальной благодарностью профессору Донати за любезность, с какой он предоставил ей и ее спутнику пропуск на собрание в герцогском дворце. Оно произвело на нее неизгладимое впечатление. Она хотела обсудить с самим докладчиком многие моменты его обращения к студентам. На тот случай, если он вернется до полуночи, она весь вечер будет дома, кроме того, она свободна все воскресенье, на случай, если у него в течение дня выдастся свободный час. Она с удовольствием зашла бы к нему или, наоборот, если у него не запланировано что-нибудь более интересное, почла бы за честь предложить ему перекусить и выпить у нее на квартире в доме номер 5 по виа Сан Микеле. Письмо заканчивалось официальными уверениями в уважении и прочее. Подпись, "Карла Распа", вилась через всю страницу, и ее буквы походили на сплетенные в страстном объятии руки. Я положил письмо в конверт, задаваясь вопросом, ждет ли все еще его автор звонка в дверь, и не без облегчения занялся безрассудствами Сокола.

"Не по летам развитая любвеобильность герцога Клаудио, – читал я, – возмущала наиболее степенных граждан Руффано и оказалась губительной для его собственного физического и душевного здоровья. Его безрассудства и пороки достигли опасного предела и так тревожили старших придворных, что они стали опасаться за саму жизнь своего правителя. Злой гений герцога свел его с компанией бродячих актеров, и в восторге от их распущенности он так к ним привязался, что назначил самых молодых из них на высокие придворные должности".

Ну что ж, Альдо сам об этом просил. Я нашел лист бумаги, карандаш и, потягивая вермут, стал записывать перевод наиболее впечатляющих фрагментов.

"Случайное знакомство Сокола с комедиантами перешло в близость и постепенно заняло все его время и мысли. Эти личности, принадлежавшие к самым подлым сословиям, сопровождали герцога, где бы он ни появлялся.

Нравственно опустившись до их уровня, он оскорблял приличия и, все более изощряясь в сумасбродствах, устраивал перед своими подданными представления столь постыдного свойства, что…"

Здесь немецкий автор, содрогаясь, переходил на греческий. Моя туринская степень не предполагала знания классических языков. Возможно, с точки зрения фестиваля это и не имело особого значения, но я все же немного расстроился.

Я перевернул страницы назад, до того места, которое прочел накануне в библиотеке. Кто-то, вероятнее всего молодой студент, о котором упомянул Альдо, меня опередил. Наверное, мой брат зашел за книгами вскоре после моего визита к синьоре Бутали и принес сюда с тем, чтобы его переводчик их просмотрел. На том месте, которое я запомнил, лежала закладка.

"Когда жители Руффано выдвинули против него свои обвинения, герцог Клаудио отплатил им, заявив, что самим небом ему дарована власть решать, какого наказания заслуживают его подданные. Гордого разденут донага, надменного подвергнут оскорблениям, клеветника заставят умолкнуть, змея издохнет от яда своего. И уравновесятся чаши весов небесной справедливости.

Однажды паж забыл зажечь свечи для вечерней трапезы герцога. Стражники Сокола схватили несчастного юношу, завернули его в пропитанную горючей смесью ткань, подожгли ему голову, протащили по комнатам герцогского дворца, и он умер в страшных муках".

Хорошенькая история. Немного жестоко для небесной справедливости. Я стал читать дальше.

"Возмущенные бесчестьем, которое каждую ночь обрушивалось на их дома, жители города, наконец, поднялись под предводительством наиболее уважаемого из них, чья красивая жена стала жертвой любострастия самого Сокола. То было восстание, в котором несчастный герцог встретил свой конец. Шутовство, которому он научился у своих презренных приверженцев, подсказало ему совершить то, на что еще никто не решался: на колеснице, запряженной восемнадцатью конями, промчаться от форта на северном холме Руффано через центр города к герцогскому дворцу на другом холме. После того как многие горожане нашли смерть под копытами его коней, почти все население города бросилось за ним. Эта последняя скачка, впоследствии названная ``Полетом Сокола'', закончилась зверским убийством герцога".

Я налил себе еще вермута. Я всегда думал, что герцог бросился вниз с самой верхней площадки башни, объявив себя птицей, чье имя он носил.

Немецкий историк про это даже не упоминал. Возможно, итальянские рукописи более точны. Я усердно записывал для брата каждую деталь. Расшифровать греческий придется кому-нибудь другому.

Альдо вернулся около девяти часов; серьезность, с какой он обсуждал днем прошлое, сменило более приподнятое расположение духа. Я протянул ему свои записи и пошел мыть руки. Когда через несколько минут я вернулся, то увидел, что он улыбается.

– Это хорошо, – сказал он. – Очень хорошо. Совпадает с тем, что я читал раньше.

Как принято у американцев, я ответил, что рад быть полезным. Он сунул записи в карман, затем попрощался с Джакопо, и мы вышли из дому. Про себя я отметил, что на сей раз он не воспользовался машиной. К нашему бывшему дому на виа деи Соньи мы отправились пешком.

– Как ты объяснил мое появление синьоре Бутали? – спросил я.

– Утром перед уходом я все ей рассказал, – ответил Альдо. – Она так же надежна, как Джакопо.

Он первым вошел в сад и подошел к дому. Нам открыли. Казалось, мы, как в далеком прошлом, возвращаемся домой после одного из наших набегов: родители ждут обеда, Альдо предстоит объясняться с ними, мне немедленно отправляться в кровать.

По случаю прихода гостей наша хозяйка переоделась. При вечернем освещении она показалась мне еще красивее, темно-синее платье было ей очень к лицу. Улыбаясь, она подошла ко мне и протянула руку.

– Мне следовало сразу догадаться, – сказала она, – что не Шопен и не Дебюсси привели вас сюда. Вам хотелось увидеть свой дом.

– Все вместе, – сказал я, целуя ей руку. – Если я показался слишком грубым и навязчивым, прошу меня извинить.

Я уже не был тем помощником библиотекаря, который проводил ее из церкви домой. Теперь, благодаря Альдо, я был своим.

– Невероятно, – сказала она, – и замечательно. Я до сих пор не могу поверить. Теперь ваша жизнь изменится. Я так за вас счастлива.

Она смотрела то на меня, то на Альдо, и слезы, которые она, возможно, сдерживала весь день, появились у нее на глазах.

– Излишние эмоции, – сказал мой брат. – Где мой кампари? Бео предпочитает вермут.

Она покачала головой, словно упрекая его в бессердечности, подала нам стаканы и один налила себе.

– За вас обоих, – сказала она. – Долгой жизни и всяческого счастья.

– Затем, обращаясь ко мне, добавила:

– Мне всегда нравилось ваше имя.

Беато. Думаю, вы ему соответствуете.

Альдо громко рассмеялся.

– Знаете, кто он? Он всего-навсего туристический зазывала. Таскается по стране в переполненном автобусе и показывает англосаксам ночной Рим.

– А почему бы и нет? – возразила синьора Бутали. – Уверена, что он это делает хорошо и туристы его обожают.

– Он делает это за чаевые, – сказал Альдо. – Сняв брюки, ныряет в фонтан Треви.

– Вздор. – Она улыбнулась и сказала мне:

– Не обращайте внимания, Бео. В нем говорит зависть. Вы видите мир, а он постоянно привязан к маленькому университетскому городку.

Как это у нее хорошо выходило – Бео. Мне нравилось. Я слушал их шутливую перепалку, и на душе у меня было спокойно. И все же… Я бросил взгляд на брата. Размашисто ходя по комнате, он то и дело щелкал пальцем по книгам, брал в руки разные предметы и тут же ставил на место. Я хорошо помнил, что под этой неугомонностью всегда скрывалось сдерживаемое волнение.

Что-то назревало.

В открытые двухстворчатые двери, в комнате, где теперь находилась столовая, был виден накрытый на троих стол, освещенный свечами. Девушка, которая поставила еду на сервант, удалилась, предоставив нам самим ухаживать за собой. Моя старая детская, слегка преображенная портьерами и светом свечей, игравшим на полированном столе и на наших лицах, уже не казалась мне такой чужой, как утром. Она вновь была моей, но более теплой, более близкой, и у меня возникло чувство, будто и сам я – лишь маленький мальчик, которому до срока позволили принять участие во взрослой игре Альдо.

В прошлом мне часто выпадало играть роль третьего, пособника и соучастника прихотей брата: либо способствовать некой новой, зарождающейся дружбе в лицее, где он проводил свои дни, либо охлаждать ее. Он заготавливал для меня целые фразы, и я по условному знаку должен был произносить их, что вызывало замешательство, иногда яростный спор, а порой и драку. Его методы не изменились. Только рыбкой, с которой он хотел поиграть, теперь была женщина, и ему доставляло двойное удовольствие смотреть, как она при мне, то есть при свидетеле, клюет на его наживку. Интересно, как далеко он зашел? Их шутливая беседа, синьора Бутали в роли моей защитницы… Что это – ритуальный танец перед финальным актом или, если они уже любовники, способ придать отношениям большую остроту и пикантность, срывая с них покров тайны перед предположительно несведущим третьим?

Про мужа синьоры Бутали ни разу не вспомнили. Тень больного, лежавшего в римской больнице, не омрачала праздник. Он мог и вовсе не существовать.

Интересно, подумал я, как мы, все трое, повели бы себя в его присутствии?

Хозяйка замыкается в своей раковине и превращается в , председательствующую за обеденным столом. Альдо льстивыми замечаниями по адресу хозяина, скрытый смысл которых понятен лишь мне одному (мальчиком он проделывал такое с нашим отцом), провоцирует его на откровенные излияния, неважно, интересные или унылые, коль скоро подоплека интриги скрыта от посторонних глаз.

Обед закончился. Синьора Бутали проводила нас наверх в музыкальную комнату, и пока мы пили кофе с ликерами, зашел разговор о фестивале.

– Много репетируете? – спросила она моего брата. – Или для непосвященных все держится в таком же секрете, как в прошлом году?

– В еще большем, – ответил Альдо. – А что до первой части вашего вопроса, то репетиции идут хорошо. Некоторые заняты в них уже несколько месяцев.

Синьора повернулась ко мне.

– Знаете, Бео, – сказала она, – в прошлом году я была герцогиней Эмилией и принимала папу Клемента. Профессор Риццио, которого вы видели сегодня утром, был герцогом. На репетициях все выглядело так правдоподобно, а ваш брат проводил их с таким терпением, что, по-моему, с тех пор профессор Риццио воображает себя герцогом Руффанским.

– Утром он действительно держался со мной по-королевски, – сказал я.

– Но я не связал его поведение с прошлогодним фестивалем. Скорее, подумал, что, как заместитель ректора университета и декан педагогического факультета, он просто сознает лежащую между нами пропасть.

– Это тоже его беда, – сказала она и, обращаясь к Альдо, добавила:

– – И в еще большей степени беда его сестры. Мне часто бывает жаль бедных студенток. Синьорина Риццио держит их в общежитии совсем как в монастыре.

Мой брат рассмеялся и налил себе коньяку.

– В старину проникнуть в монастырь было гораздо проще, – сказал он.

– Подземный ход между мужским и женским общежитиями еще предстоит прорыть.

Пожалуй, это надо обдумать.

Альдо вынул из кармана заметки, которые я для него перевел, сел в кресло и принялся изучать их.

– До начала фестиваля надо решить много проблем, – сказал он.

– Каких именно? – спросила она.

– Кто был герцог Клаудио: моралист или чудовище? – ответил я. – По мнению историков, он был чудовищем и к тому же безумцем. Альдо думает иначе.

– Естественно, – сказала синьора Бутали. – Ему нравится быть не как все.

В ее голосе звучали шутливые интонации, но взгляд, который она бросила на Альдо, звал, манил… Хозяйка дома приготовилась ко второму кругу ритуального полета. Я подумал о мертвенном выражении лица, с каким она шла со мной из церкви, и сопоставление не льстило мне, третьему.

– Как бы то ни было, жители Руффано считали его чудовищем и поднялись против него и его двора в кровавом восстании.

– И мы увидим это на фестивале? – спросила она.

– Не спрашивайте меня, спросите Альдо, – ответил я.

С рюмкой ликера в руке, слегка напевая, синьора Бутали направилась к его креслу, и в том, как она склонилась над ним, все говорило о страстном желании. Только мое присутствие не позволило ей прикоснуться к Альдо.

– Так мы увидим восстание? – спросила она. – И если да, то кто его возглавит?

– Все очень просто, – сказал Альдо, даже не взглянув на нее. – Студенты Э. К. Ведь они уже созрели для восстания.

Она подняла на меня брови и поставила рюмку на рояль.

– Новшество, – сказала она, откидывая крышку рояля. – Я думала, что принимать участие в фестивале могут только студенты художественного факультета.

– Но не в этом году, – сказал он. – Их слишком мало.

Она допила свой ликер – нектар королеве перед полетом – и села на табурет.

– Что вам сыграть? – спросила она.

Вопрос – мне, улыбка – ему. Тон ее голоса, вся ее поза, руки, застывшие над клавишами, – все это было для моего брата.

– "Арабеску", – сказал я. – Она беспола.

Такой накануне днем была она для меня, путника, чужого в собственном доме, где его со всех сторон окружали призраки. Затем полетный каскад звуков рассеял ностальгию – это обрывочное напоминание о неуловимом и быстротечном мгновении. Теперь был вечер и в доме был Альдо. Пианистка, которая вчера играла из любезности, теперь стремилась привлечь к себе моего брата самым естественным для нее способом. "Арабеска", которую по всей стране играют тысячи учеников, стала танцем любви, зовущим, обещающим, бесстыдным.

Поражаясь форме, в какой синьора Бутали предлагает себя, я сидел, вытянувшись, в кресле и смотрел в потолок. Со своего места за роялем она не могла видеть мужчину, которого надеялась очаровать. Я мог. Не замечая музыки, он делал карандашные пометки в моем переводе. Дебюсси, Равель, Шопен не возбуждали его. Он никогда не был одержим музыкой. Если синьора играла, для него то был лишь звуковой фон, и едва ли он трогал его больше, чем уличный шум.

Мне было невыносимо видеть и чувствовать, что ее усилия пропадают втуне. Я закурил сигарету и стал мысленно плести фантастические узоры, представляя себя на его месте… музыка замолкает, я поднимаюсь с кресла, пересекаю комнату и закрываю ладонями ее глаза, она старается отвести их. С ускорением музыкального темпа моя фантазия еще больше разгорячилась. Как нестерпимо тяжело было мне молча сидеть там и всем существом переживать ее призыв, обращенный, увы, не ко мне. Я ни секунды не сомневался, что Альдо, при всем своем равнодушии к музыке, прекрасно понимает смысл этого призыва.

Я желал ему удачи, ей – удовлетворения желаний; но так делить с ними их близость было, по меньшей мере, сомнительным удовольствием.

Наверное, синьора Бутали почувствовала неловкость моего положения, поскольку встала из-за рояля и захлопнула крышку.

– Ну, – сказала она, – с восстанием покончено? Теперь мы можем расслабиться?

Ирония, если таковая была, возымела на моего брата не большее действие, чем музыка. Он взглянул на синьору и, увидев, что она перестала играть и обращается к нему, отложил свои записи.

– Который час? Уже поздно? – спросил он.

– Десять часов, – ответила она.

– Я думал, мы только что кончили обедать, – сказал он.

Он зевнул, потянулся и положил записи в карман.

– Надеюсь, – сказала синьора Бутали, – вы уже закончили первую сцену, если именно над ней трудились весь вечер.

Она предложила мне еще ликеру, но я покачал головой и пробормотал, что мне пора возвращаться на виа Сан Микеле. Альдо улыбнулся, то ли моей воздержанности, то ли колкости синьоры Бутали.

– Моя первая сцена, – сказал он, – продумана несколько недель назад и разворачивается за кулисами. Во всяком случае, должна разворачиваться за кулисами, если мы хотим соблюсти приличия.

– Грохот конский копыт? – спросил я. – Сцена еху?

– Нет-нет. – Альдо поморщился. – Это в самом конце. Сперва нечто волнующее для создания атмосферы.

– И что же именно? – поинтересовалась наша хозяйка.

– Совращение знатной дамы, – ответил он. – То, что мой переводчик с немецкого называет "поруганием жены самого уважаемого жителя города".

Наступило продолжительное молчание. Цитата из моих поспешных заметок была более чем некстати. Я резко поднялся, изобразил дежурную улыбку групповода и сказал синьоре Бутали, что завтра в девять утра мне надо быть в библиотеке. Мне казалось, что это наилучший способ прервать затянувшееся молчание, однако, еще не закончив фразы, я сообразил, что мой внезапный уход – слишком явная реакция на слова Альдо.

– Не позволяйте синьору Фосси перегружать вас работой, да и себя тоже, – сказала наша хозяйка, протягивая мне руку. – И приходите, когда у вас будет настроение послушать музыку. Думаю, мне нет нужды напоминать вам, что этот дом когда-то был вашим. Мне бы хотелось, чтобы вы чувствовали себя здесь так же свободно, как ваш брат.

Я поблагодарил ее за гостеприимство и заверил, что если ей или ее мужу понадобятся какие-нибудь книги из библиотеки, то стоит лишь подойти к телефону.

– Вы очень любезны, – сказала она. – В конце недели я буду в Риме. Я дам вам знать.

– Я провожу тебя, – сказал Альдо.

Проводит. Не уйдет вместе со мной. Дверь в музыкальную комнату осталась открытой, и пока мы спускались по лестнице, я весело и нарочито громко вспоминал про то, как часто Альдо гонялся за мной на верхний этаж. Мне не хотелось, чтобы синьора Бутали подумала… именно то, что она наверняка подумала. Вечеринка закончилась.