– Капитан очень энергичный человек. Он всегда такой. Я знаю, каково быть в его обществе: он никого не оставляет в покое. Я поставил термос с горячим молоком возле вашей кровати.

Он повел Шейлу вверх по лестнице и распахнул дверь в ее номер, который она покинула всего две ночи назад. Ее чемодан лежал на стуле. Сумка и карты – на туалетном столике. Как будто она и не уезжала отсюда.

– Вашу машину помыли и залили бензин, – продолжал он. – Она стоит в гараже у моего друга. Завтра утром он ее пригонит. И я не возьму с вас никакой платы. Капитан сам все уладит. Ложитесь в кровать и спите спокойно.

«Спите спокойно…» Ей предстоит долгая тоскливая ночь. «Поспеши ко мне, смерть, поспеши и в дубовом гробу успокой». Она распахнула окно и выглянула на улицу. Опущенные шторы, закрытые окна. Черный с белым кот мяучит в канаве. Ни озера, ни лунного света.

«Твоя беда, Джинни, в том, что ты никогда не повзрослеешь. Ты живешь в вымышленном мире, в мире мечты. Поэтому ты и выбрала театр. – Ей слышался снисходительный и твердый голос отца. – Однажды, – добавил он, – тебе придется пережить сильное потрясение».

Утро было дождливым, туманным, хмурым. «Лучше пусть льет дождь, – подумала она, – чем светит солнце, как это было вчера. Лучше ехать во взятом напрокат „остине“ с работающими „дворниками“ и надеяться, что случится авария и меня, потерявшую сознание, отвезут в больницу. И он будет вынужден приехать». Ник стоит на коленях возле ее кровати и держит ее за руку. «Я виноват. Я не должен был отпускать тебя».

В столовой ее ждала маленькая горничная. Яичница с ветчиной. Чайник с чаем. Кот, вылезший из канавы, урчал у ее ног. А вдруг сейчас зазвонит телефон и передадут сообщение с острова: «Задействован план „Д“. Лодка ждет вас». Возможно, что-нибудь произойдет, если она подольше послоняется по холлу. Появится Мерфи со своим фургоном, или почтмейстер О'Рейлли принесет ей записку. Ее вещи вынесли в холл, возле гостиницы ее ждал «остин». Господин Доэрти стоял возле двери, чтобы пожелать ей счастливого пути.

– Надеюсь, вы не лишите меня удовольствия еще раз принимать вас в Боллифейне, – сказал он. – Вы получите истинное наслаждение от рыбной ловли.

Подъехав к указателю, она остановила машину и начала спускаться по размытой дождем тропинке. Кто знает, вдруг там ее ждет лодка. Она остановилась и взглянула на озеро. Оно было скрыто густым туманом. Шейла с трудом разглядела очертания острова. Из камышей вылетела цапля и взмыла над водой. «Я могла бы раздеться и поплыть, – подумала она. – Измученная, я добралась бы до берега, шатаясь, прошла бы через лес и рухнула бы на ступеньках веранды. „Боб! Иди скорее сюда! Это мисс Блэр. Она, кажется, умирает…“

Повернувшись, она направилась к дороге и села в машину. Завела двигатель. Перед глазами замелькали «дворники».

«Когда я был глуп и мал – И дождь, и град, и ветер, – Я всех смешил и развлекал, А дождь лил каждый вечер».

Когда она подъехала к дублинскому аэропорту, все еще шел дождь. Сначала нужно вернуть машину, а потом заказать билет на ближайший рейс до Лондона. Ей не пришлось долго ждать: до отлета оставалось полчаса. Она сидела в накопителе и неотрывно наблюдала за дверью, ведущей в зал регистрации, все еще надеясь, что случится чудо, дверь откроется, и она увидит долговязую фигуру с повязкой на глазу. Он пройдет мимо представителей службы безопасности аэропорта и направится к ней. «Больше никаких розыгрышей. Это был последний. Поехали на Лэм Айленд».

Объявили ее рейс, и Шейла двинулась к выходу, продолжая глазами искать Ника среди своих попутчиков. Выйдя на летное поле, она оглянулась и посмотрела на провожающих, которые махали руками. Какой-то высокий мужчина в плаще держал в руке платок. Нет, ошибка – мужчина поднял ребенка… Мужчины в плащах снимали шляпы, клали на полки свои портфели, и одним из них мог бы оказаться – но не оказался – Ник. «А вдруг, – подумала она, застегивая ремень безопасности, – из-за переднего сиденья или через проход протянется рука, и она узнает перстень с печатью, который он носит на мизинце? А что, если мужчина на переднем сиденье – ей была видна его лысеющая макушка – внезапно обернется, и она увидит черную повязку? Он посмотрит в ее сторону и улыбнется».

– Прошу прощения.

Мимо нее, наступая ей на ноги, пробирался опоздавший пассажир. Он сел рядом с ней. Она подняла на него глаза. Мятая черная шляпа, потное бледное лицо, окурок сигары во рту. Где-то есть женщина, которая любит эту отвратительную скотину. Шейлу чуть не вывернуло. Мужчина принялся разворачивать газету, толкая ее при этом локтем. В глаза бросился заголовок: «Взрывы на границе. Сколько будет еще?»

Ее охватило теплое чувство удовлетворения. «Множество, – подумала она, – и пусть им сопутствует удача. Я видела их, я была там. Я участвовала в спектакле. А этот идиот рядом со мной ничего не знает».

Лондонский аэропорт. Таможня. «Вы были в отпуске, надолго ездили?» Ей почудилось или таможенник на самом деле внимательно оглядел ее? Он проверил ее чемодан и перешел к следующему пассажиру.

Автобус медленно тащился к вокзалу, мимо неслись автомобили. Над головой ревели самолеты, увозившие людей из Лондона. Возле переходов в ожидании, когда загорится зеленый свет, стояли мужчины и женщины с изможденными лицами. У Шейлы было такое ощущение, будто она возвращается в школу. Да, ей не придется проталкиваться через толпу хихикающих приятелей к доске объявлений в продуваемом всеми ветрами вестибюле – но стенд, который она будет внимательно изучать, очень похож на школьную доску объявлений, и расположен он рядом с выходом на сцену. Ей не придется восклицать: «Неужели в этом семестре мне суждено жить в комнате с Кэти Метьюз? Кошмар, у меня нет слов», – а потом выдавливать из себя фальшивую улыбку и говорить: «Привет, Кэти, да, великолепно провела время», – но в расположенной под лестницей обшарпанной комнатенке, которую все называют гримерной, ей придется встретиться с доводящей ее до бешенства Ольгой Бретт, которая, вертясь перед зеркалом и подкрашивая губы чужой помадой, скажет, растягивая слова: «Привет, дорогая, ты опоздала на репетицию, Эдам рвет на себе волосы. Нет, серьезно…»

Нет смысла звонить домой с вокзала и просить госпожу Уоррен, жену садовника, приготовить ей постель. Она потеряла всякий интерес к дому, без отца он пуст. Наверняка его вещи не трогали, книги так и лежат возле кровати. Это уже воспоминание, тень – они не принадлежат настоящему, в котором она живет. Лучше прямиком ехать на квартиру, подобно собаке, которая стремится в свою конуру, на подстилку, не тронутую руками хозяина.

В понедельник утром Шейла не опоздала на репетицию – она пришла раньше.

– Есть для меня письма?

– Да, мисс Блэр, почтовая открытка.

Только открытка? Она взяла ее. Мать писала с мыса Эйль.

«Погода великолепная. Чувствую себя намного лучше, отдохнувшей. Надеюсь, и ты отдохнула, дорогая, и хорошо провела время. Не утомляй себя репетициями. Тетя Белла шлет тебе привет, а также Регги и Мей Хиллборо, у которых яхта в Монте-Карло. Твоя любящая мама».

(Регги был пятым виконтом Хиллборо).

Шейла выбросила открытку в корзину и отправилась на сцену к остальным членам труппы. Прошла неделя, две недели, но никакого письма. Она уже перестала надеяться. Она больше ничего от него не получит. Она должна отдать всю себя театру, добиться того, чтобы он стал для нее единственной любовью и поддержкой. Она не Шейла, не Джинни, она – Виола-Цезарио, и поэтому она должна думать и мечтать так, как ее героиня. Она пыталась поймать «Радио Эйра», но у нее ничего не получилось. Голос диктора показался ей похожим на голос и Майкла, и Мерфи, и внутри у нее возникло странное чувство, так не похожее на царившую в ее душе пустоту. Пора кончать с этой чепухой и выбираться из отчаяния.

«Оливия: Куда, Цезарио?

Виола: Иду за ним,

Кого люблю, кто стал мне жизнью, светом…»

Эдам Вейн, расположившийся в углу сцены, точно черный кот, выгнул спину, сдвинутые на лоб очки в роговой оправе чуть не падали.

– Не останавливайся, дорогая, отлично, действительно отлично.

В тот день, когда у них была назначена генеральная репетиция, Шейла вовремя вышла из дома и поймала такси. На углу Белгрей-сквер была пробка: машины гудели, люди толпились на тротуаре, всюду сновали конные полицейские. Шейла откинула перегородку, отделяющую ее от водителя.

– Что происходит? – спросила она. – Я спешу, я не могу опаздывать.

Он ухмыльнулся через, плечо.

– Демонстрация, – ответил он, – возле Ирландского посольства. Разве вы не слышали новости в час дня? Опять взрывы на границе. Это еще больше обострит вражду между Лондоном и Ольстером. Демонстранты бьют стекла в посольстве.

«Дураки, – подумала она. – Зря теряете время. Значит, Ник хорошо поработал, раз возле посольства собралось столько демонстрантов, что их пришлось разгонять конной полицией». Она никогда не слушала новости в час дня, она даже не читала утренние газеты. «Взрывы на границе, Ник на центральном посту, молодой человек с наушниками за столом, Мерфи в фургоне – а я здесь в такси, направляюсь на свое собственное представление, где буду устраивать свой фейерверк, после которого вокруг меня будут толпиться мои друзья и говорить: „Замечательно, дорогая, замечательно!“

Из-за пробки Шейла опоздала. Приехав в театр, она ощутила царившую в нем атмосферу возбуждения, замешательства и паники, которая всегда наступает в последнюю минуту. Ничего страшного, она справится. Когда закончилась первая сцена, в которой Шейла играла роль Виолы, она ворвалась в гримерную, чтобы переодеться в костюм Цезарио.

– Выкатывайтесь! Мне мало места! – «Отлично, – подумала она, – все под моим контролем. Я здесь главная, во всяком случае, скоро стану таковой». Так, снять парик Виолы и расчесать свои коротко подстриженные волосы. Теперь бриджи, штаны. Пелерину на плечи. Прицепить кинжал к поясу. Раздался стук в дверь. Какого черта им надо?

– Кто там? – крикнула она.

– Вам пакет, мисс Блэр. Его прислали экспресс-почтой.

– Положите на стол.

Последний мазок грима, теперь отойти и бросить последний взгляд в зеркало – ты сможешь, ты сможешь. Завтра на премьере они сорвут себе глотки. Она посмотрела на лежавший на столе пакет. Плотный конверт. Марка с почтовым штемпелем Эйра. Ее сердце замерло. Несколько мгновений она неподвижно стояла с пакетом в руке, потом разорвала конверт. Из него выпало письмо и еще что-то, проложенное плотным картоном. Первым делом она схватила письмо.

«Дорогая Джинни, сегодня утром я отправляюсь в США, чтобы повидаться с одним издателем, который наконец заинтересовался моими научными трудами о каменных кругах, круглых фортах, раннем бронзовом веке в Ирландии и так далее, но я не буду утомлять вас подробностями… Возможно, я уезжаю на несколько месяцев, и вы вскоре сможете прочитать в одном из журналов в яркой обложке о бывшем отшельнике, который разъезжает по университетам и читает лекции американским студентам. По некоторым причинам меня вполне устраивает, что я на некоторое время уеду из страны.

Перед отъездом я разбирал свои бумаги, чтобы сжечь их, и в самом дальнем ящике стола нашел эту фотографию. Думаю, она вам понравится. Если вы не забыли, я сказал вам, что в первый вечер вы мне кого-то напомнили. Теперь я понял кого – меня! В этом мне помогла «Двенадцатая ночь». Успеха, Цезарио, и удачи, когда будете снимать скальпы.

С любовью, Ник».

Америка… Для нее это равносильно полету на Марс. Она вытащила из картона фотографию и, нахмурившись, принялась ее разглядывать. Еще один розыгрыш? Но ее никогда не фотографировали в костюме Виолы-Цезарио, откуда у него взялся этот снимок? Может, он тайком сфотографировал ее, а потом приклеил ее голову на другую фотографию? Да нет, это невозможно. Она перевернула фотографию. На обратной стороне было написано: «Ник Барри в роли Цезарио в „Двенадцатой ночи“, Дартмут, 1929».

Она опять взглянула на снимок. Ее поза, ее подбородок, дерзкий взгляд, вскинутая голова. И рука на бедре. Густые короткие волосы. И внезапно она мысленно перенеслась из гримерной в спальню отца. Она стоит у окна, слышит шум и поворачивается к нему. А он пристально смотрит на нее, и на его лице написаны ужас и недоверие. И не осуждение она увидела в его глазах. Он узнал. Он проснулся не от кошмара, он пробудился от сна, длившегося двадцать лет. Перед смертью ему открылась истина.

В дверь опять постучали,

– Через четыре минуты начинается третья сцена, мисс Блэр.

Она лежала в фургоне, его руки обнимали ее. «Пэм сначала хихикала, потом превратилась в статую. К утру она обо всем забыла».

Шейла подняла глаза от фотографии, которую все еще держала в руке, и взглянула на себя в зеркало.

– О, нет… – проговорила она. – О Ник… О Господи!

И тут она схватила пристегнутый к поясу кинжал и пронзила им лицо юноши, изображенного на фотографии, которая распалась на части. Потом она порвала ее и выбросила в корзину. Когда же Шейла вновь вышла на сцену, это был уже не дворец герцога в Иллирии, не размалеванный задник и не раскрашенные подмостки – это была улица, самая обычная городская улица, на которой стояли дома, которые можно было жечь; где были камни и кирпичи, чтобы бить стекла, и бензин; где были вещи, которые можно было ненавидеть, и мужчины, которых можно было презирать, потому что только ненавистью можно очиститься от любви, только огнем и мечом.