Хотя во мне кипела ярость, я держал себя в руках. Сегодня я был хозяин дома, а он – незваный гость, желающий присвоить мои права. Замок был теперь моим семейным очагом, те, кто жил в нем, кто через несколько минут соберется во главе со мной вокруг стола, были моей семьеей – плоть от плоти, кровь от крови, – мы составляли единое целое. Не мог он вот так вернуться и отнять их у меня.

Я вошел в гостиную; графиня все еще сидела там, обозревая мебель, опять расставленную по-иному. Жюли исчезла, забрав с собой камчатную скатерть.

Графиня была одна.

– Кто это звонил? – спросила она.

– Да так, один человек, – ответил я. – Прочитал некролог в утренней газете.

– В прежние времена, – сказала графиня, – никому и в голову не пришло бы звонить. Это свидетельствует о недостатке такта. Учтивый человек выразил бы свое соболезнование в письме и прислал бы мне цветы. Но – что говорить! – хорошие манеры остались в прошлом.

Я подошел к ней и взял за руку.

– Как вы себя чувствуете? – спросил я. – Я не мог осведомиться раньше, на глазах у Жюли.

Графиня взглянула на меня и улыбнулась:

– У нас с тобой было ночное бдение, верно? – сказала она. – Но ты уснул в кресле. Что до меня, я не сомкнула глаз. Если ты полагаешь, что это будет для меня легко, ты ошибаешься.

– Я ни разу не говорил, что это будет легко, – ответил я. – Ничего труднее у вас не было в жизни.

– Я должна отказаться ради тебя от покоя и приятных сновидений, – сказала графиня. – Ведь именно это ты просишь меня сделать, не так ли?

Из-за того только, что тебе хочется, чтобы я хозяйничала в доме. Откуда мне знать, не передумаешь ли ты вдруг и не заточишь ли меня снова в башню.

– Нет! – вскричал я. – Нет… нет!

Моя неожиданная горячность позабавила маман. Она протянула руку и погладила меня по щеке.

– Ты избалован, – сказала она, – в этом твоя беда. Сегодня утром мы с Жюли сошлись насчет этого во мнении. Все мы здесь с тобой мучаемся. Если я заболею – а это вполне вероятно, – виноват будешь ты.

Она приостановилась, затем, довольно глядя кругом, продолжала:

– Знаешь, в больничной часовне Франсуаза произвела на меня очень хорошее впечатление. Впервые в ней была видна порода. Я буду с гордостью принимать тех, кто придет завтра попрощаться с ней. Большое утешение – не стыдиться невестки после ее смерти.

В гостиную вошел Гастон и своим новым – приглушенным, участливым – тоном объявил, что ленч подан. В то время как мы шли из гостиной в холл, графиня сказала:

– Когда привезут цветы, комнату будет не узнать. Главное – лилии, неважно, сколько они стоят. В конце концов, платить будет Франсуаза. Мы всем обязаны ей.

Остальные уже были в столовой, и, взглянув на Поля и Бланш, я увидел, что у них лица заговорщиков, но не скрытные, не замкнутые: такие лица бывают у детей, делящих между собой секрет, который обоим принес радость. Когда, прочитав, как всегда, молитву, Бланш доверчиво и спокойно, хотя и без улыбки, посмотрела на меня, я понял, что утром чего-то добился – если не конца молчания, то утоления боли.

Дождавшись, пока маман сядет напротив меня на другом конце стола, я сказал ей:

– Теперь, когда вы заняли место, которое принадлежит вам по праву, я хочу сделать еще кое-какие перемены. Я уже обсуждал их с Бланш и с Полем и Рене. Поль больше не будет управлять фабрикой. Он будет ездить по свету, и Рене вместе с ним.

Мои слова были выслушаны совершенно бесстрастно. Протягивая на вилке кусочки мяса терьерам, сидевшим с обеих сторон от нее, графиня сказала:

– Прекрасная мысль. Давно надо было это сделать. К сожалению, ни один из нас не мог себе этого позволить. А кто займет его место? Надеюсь, не Жак.

Он не пользуется влиянием.

– Бланш, – ответил я. – Она знает о verrerie больше всех нас. И жить она в дальнейшем будет в доме управляющего.

Даже эта новость не поколебала спокойствия графини. Не знаю, чего я ожидал: насмешки по адресу Бланш, издевки, во всяком случае – потока слов.

Вместо этого графиня безмятежно сказала:

– Я всегда говорила, что у Бланш есть сметка. Не представляю, в кого она пошла… не в меня, это точно. Да и отец ваш не был практичный человек, он занимался verrerie, чтобы не нарушать семейную традицию, а не для извлечения выгоды. Но Бланш… – Графиня подняла голову и посмотрела через стол на дочь. – – Мы и оглянуться не успеем, как у нас тут будет полно туристов. За воротами – магазинчик, где будут продаваться стеклянные копии замка и церкви, в сторожке у Жюли – мороженое. Все это мы имели бы давным-давно, если бы не помешала война.

И она снова принялась за еду. Поль, кинув на меня взгляд, быстро произнес:

– Значит, вы одобряете? И тот наш план, и другой?

– Одобряю? – повторила графиня. – Почему бы мне его не одобрить? И то, и другое вполне мне подходит. Что, ради всего святого, будет делать здесь, в замке, Бланш, если я решу спускаться вниз каждый день? – Она размяла в пальцах кусочек хлеба. – Да и Рене тоже, если уж о том зашла речь. – Графиня посмотрела на невестку. – Стоит женщинам остаться без дела, они попадают в беду. Ударяются в религию или заводят любовника.

Значит, никаких протестов. Мари-Ноэль была права. Все получили то, что хотели. На всех лицах было облегчение. И, глядя на них, я внезапно представил себе, как все это будет: вот Поль и Рене выезжают из замка на новой, набитой багажом машине, которую я им куплю, вот они в Париже, и, хотя сперва им не по себе – они чувствуют себя провинциалами, постепенно это сглаживается, благодаря свободе; а вот Бланш в доме управляющего – она разбирает мебель, пересматривает книги, возможно, наталкивается на какой-нибудь старый проект или рисунок и тоже обретает свободу, освобождаясь от душевной горечи.

Но пока все это проходило перед моим мысленным взором, я заметил, что Мари-Ноэль, не отрываясь, глядит на меня.

– Ну, – спросил я, – что ты хочешь сказать?

– Понимаешь, – начала она, – ты составил планы для всех. А для себя?

Что ты собираешься делать, когда все уедут отсюда?

Ее вопрос привлек общее внимание. Все с любопытством смотрели на меня.

Даже Бланш, подняв на мгновение голову, взглянула мне в лицо, затем снова опустила глаза.

– Я останусь здесь, – сказал я. – В замке, в Сен-Жиле. У меня нет намерения уезжать отсюда. Я останусь здесь навсегда.

И, произнося эти слова, я уже знал, что я должен сделать. Я вспомнил про револьвер, который видел в ящике секретера в библиотеке. В субботу я сжег себе руку, чтобы избавиться от унижения, из страха, что с меня сорвут маску, увидев, как я стреляю. Сейчас другое дело. Свидетелей не будет. Надо быть последним дураком, чтобы промахнуться, стреляя в упор. Я не стану испытывать ни угрызений совести, ни сожалений. Он встретит тот прием, которого заслужил. Даже выбранное им место встречи – дом управляющего – мне поможет. Это только справедливо. Единственное, чего мне не хотелось, это сжигать свою машину. Хотя, раз он забрал ее, я больше не чувствовал ее своей. Она осталась в прошлом, которое я давно забыл. План, родившийся в одно мгновение, приобретал четкие контуры и ясность. Я тоже пройду к дому управляющего через лес и влезу в окно со стороны сада, как делал уже дважды.

Никто этого не заметит. Я глядел прямо перед собой и видел темные деревья и мокрую землю, но вот я поднял глаза: все по-прежнему смотрели на меня с удивлением и странной неловкостью. Моя последняя фраза прозвучала, вероятно, слишком горячо, слишком взволнованно. Мари-Ноэль, единственная из всех, кто не ощущал замешательства, воскликнула:

– Когда все молчат и вдруг наступает тишина, это значит, по комнате пролетел ангел. Мне так Жермена сказала. Но я не совсем ей верю. Может быть, это вовсе демон.

Гастон внес овощи. Молчание было нарушено. Все одновременно заговорили.

Все, кроме меня. Маман, не спускавшая с меня глаз, спросила одними губами:

"В чем дело?". Я покачал головой, махнул рукой: "Ничего". Я видел, как он садится в Девиле в машину и едет сюда, самонадеянный, беззаботный, уверенный в своем мирке, где жизнь внезапно стала легче, долгожданное наследство – рукой подать, все проблемы наконец-то разрешены, и я спросил себя, намеревается ли он освободить меня от моей временной должности, пожав руку и наградив улыбкой, а затем вернуться к прежней жизни, с которой ему было вздумалось ради шутки порвать навсегда. Если так, из этого ничего не выйдет.

Теперь я был реальностью, а он тенью. Тень здесь не нужна, ей суждено исчезнуть с лица земли.

После ленча мне представился удобный случай. Бланш и Мари-Ноэль отправились наверх заниматься. Остальных маман позвала в гостиную посмотреть, как она все там устроила. Я пошел в библиотеку и, подойдя к секретеру, выдвинул ящик. И сразу увидел рукоятку револьвера рядом с альбомом. Я вынул его и открыл затвор – – револьвер был заряжен. Интересно, почему он держал его здесь, с какой непонятной целью, для какого непредвиденного случая? Теперь оружие будет использовано против него самого.

Ради этого он и держал его заряженным многие годы. Я опустил револьвер в карман, поднялся в гардеробную и спрятал его в ящик шкафа, рядом с морфием и шприцем.

Когда я спустился, я увидел, что успел забрать револьвер в последний момент: все переходили в библиотеку. Гостиная сейчас была недоступна, она дожидалась завтрашнего ритуала. Поль сел у секретера, Рене – у стола, оба принялись надписывать конверты. Маман, заняв кресло, откуда она могла за ними наблюдать, протянула ко мне руку.

– Тебя что-то тревожит, – сказала она. – Что у тебя на уме?

Глядя на нее, я напомнил себе, что убить я собираюсь вовсе не ее сына, а кого-то чужого, человека со стороны, без чувств, без сердца, который не питает любви ни к ней, ни к кому другому. Она признала во мне своего сына. В будущем я сделаю для нее все, что не удалось ему.

– Я хочу похоронить прошлое, – сказал я. – Только это у меня на уме.

– Ты приложил все усилия, чтобы воскресить его, – сказала она, – предложив Бланш переехать на фабрику.

– Нет, – возразил я. – Вы не понимаете.

Графиня пожала плечами.

– Как хочешь, – сказала она. – Меня твои планы вполне устраивают, если только из этого что-нибудь выйдет. Конечно, все твои махинации имеют одну цель – облегчить собственную жизнь. Иди сядь со мной.

Она показала на кресло, стоящее рядом, и я сел, все еще держа ее руку.

Вскоре я увидел, что она уснула.

Поль, обернувшись ко мне, тихо сказал:

– Маман слишком много возится. И Шарлотта так говорит. А потом будет страдать. Тебе следует пресечь это.

– Нет, – сказал я. – Так для нее лучше.

Рене кинула на меня взгляд от стола.

– Ей следует отдыхать у себя в спальне, как обычно, – сказала она. – Поль абсолютно прав. Ее ждет после похорон полный упадок сил.

– Мой риск, – сказал я, – моя ответственность.

День медленно подходил к концу. Не слышно было ничего, кроме скрипенья перьев. Я поглядел на лицо спящей графини и внезапно понял, что мне надо уйти до того, как она проснется и Мари-Ноэль спустится вниз. Поль сидел спиной ко мне, Рене тоже. Никто из них не должен знать, куда я иду.

Безотчетно – так мы касаемся дерева, чтобы предотвратить несчастье, – я поцеловал руку маман. Затем поднялся и покинул комнату. Никто не поднял головы, никто не окликнул меня.

Я захватил из гардеробной револьвер и вышел из парадных дверей на террасу, а оттуда, обогнув замок, направился к проходу в стене.

Остановившись на секунду в моем первом убежище – под кедром, – я увидел, что Цезарь выходит из будки. Он поднял голову, принюхался, поглядел вокруг.

Увидев меня, пес не залаял. Но и не завилял хвостом. Он признал меня как одного из обитателей Сен-Жиля, однако хозяином его я еще не стал. Это будет одной из моих задач. Я прошел под каштанами в парк, оттуда – в лес, где под жарким еще солнцем горели золотом падающие листья. Никогда еще лес не казался мне таким ласковым, таким прекрасным.

Добравшись до поля, граничащего с фабричным участком, я прилег на опушке и стал ждать. Не было смысла заходить в дом управляющего до тех пор, пока не уйдет Жак и рабочие не закончат работу. Я вспомнил, что в одном из фабричных строений стоят канистры с бензином. Бензин был мне необходим. Лежа в лесу, я видел тонкую струйку дыма, поднимавшуюся из трубы плавильной печи; меня все сильней охватывало нетерпение, я прямо не мог найти себе места. Я хотел, чтобы все поскорее ушли.

Прошло, должно быть, часа два. Точнее определить время я не мог, но воздух вдруг стал сырым и холодным, солнце спряталось за деревья, и наступила тишина. Все звуки, долетавшие с фабрики, смолкли. Я поднялся с земли, подошел к ограде и, пригнувшись, посмотрел в сад. Там никого не было.

Окна конторы были закрыты, место казалось покинутым. Я пересек сад и встал у стены дома. Подождал немного и под укрытием обвившего стену винограда заглянул в окно. Пусто. Жак уже ушел. Дом был в моем распоряжении. Я прошел на противоположную сторону и влез в окно, как делал раньше. В комнате все говорило об утреннем пребывании там Поля и Бланш. Часть мебели уже была разобрана, столы и стулья отодвинуты от стены, картины переставлены на другое место. Да, Бланш времени не теряла. Она знает, чего хочет. Комната больше не походила на пустую оболочку, на пристанище прошлого, комната ждала ее, она предвкушала, что Бланш снова вдохнет в нее жизнь.

Я тоже ждал, ждал человека, которого намеревался убить. Солнце ушло, тени стали гуще. Через полчаса или меньше наступят сумерки, и когда он придет и постучит в окно или в дверь, он увидит, что роли переменились и за его преступление ему будет отплачено той же монетой. Он, а не я, вернется на пятнадцать лет назад.

Я заметил, что ручка двери поворачивается, и, так как ею не пользовались много лет, она отвалилась и упала на пол. Дверь не открылась, так как я запер ее на задвижку. Я прошел через комнату, поднял ручку и сунул ее на место. Медленно, держа револьвер наготове, отодвинул задвижку. Открыл дверь – низ ее чиркнул по каменному полу, и я подумал: вот так, должно быть, Морис Дюваль открывал дверь в ту ночь и увидел за ней в темноте его. Затем раздалось восклицание, и голос – не тот – вопросил:

– В доме кто-нибудь есть?

Это был не Жан де Ге, это был кюре. Мы смотрели в лицо друг другу: я, пораженный, в полной растерянности, он – кивая головой и улыбаясь, пока взгляд его не упал на револьвер.

– Разрешите? – сказал он, протянув руку, и, прежде чем я понял, что он собирается сделать, забрал у меня револьвер. Затем высыпал из обоймы патроны, положил их в карман, револьвер сунул туда же.

– Я не люблю эти игрушки, – сказал он. – Во время войны их было здесь более чем достаточно, и во время оккупации тоже. Они причинили очень много вреда и снова могут это сделать.

Он посмотрел на меня, кивая головой, словно подтверждая свои слова, и, так как я был не в силах что-нибудь произнести, просто не мог найти слов, потрепал меня по руке и сказал:

– Не сердитесь. Пройдет немного времени, и вы будете рады, что я отнял у вас оружие. Ведь вы задумали кого-то уничтожить, верно?

Я ответил не сразу:

– Да, святой отец.

– Что ж, не будем это обсуждать. Вопрос вашей совести и Бога. Не мне спрашивать, что привело вас к такому решению, но постараться спасти жизнь человека – дело мое. Если мне это сейчас удалось, я благодарен Создателю за то, что явился смиренным орудием его воли. – Он оглядел комнату, где становилось все темней. – Я был у Андре Ива, – сказал кюре. – К счастью, со временем он снова сможет пользоваться рукой. Он очень терпеливый человек.

Но неделю назад он сказал мне: "Лучше бы я покончил с собой". – "Нет, Андре, – возразил я, – будущее начинается сегодня. Это дар, который вручают нам каждое утро. Воспользуйся им, не отвергай его". – Кюре замолчал, потом указывая на мебель, заметил:

– Значит, то, что сказала мне сегодня днем мадемуазель Бланш, когда я зашел в замок, правда? Вы действительно предложили ей переехать сюда и она будет здесь жить?

– Если она сама так сказала, – ответил я, – значит, это правда.

– Тогда тем более вы не захотите сделать то, что заставит ее передумать, – сказал кюре. – Есть старая поговорка: "Злом зла не поправишь". Кто знает, возможно, если бы я волею судеб не проходил мимо, случилось бы нечто, что причинило бы всем нам большое горе. В вашей семье было достаточно трагедий, зачем ей еще одна?

– Я не собирался никому причинять горя, я хотел убрать его причину.

– Уничтожив себя самого? – спросил кюре. – Какую пользу это принесет вам или им? Вы можете заново создать их мир. И я уже вижу приметы этого здесь, в доме управляющего. Вот что им нужно, и не только на фабрике, но и в замке. Жизнь, а не смерть.

Он подождал моего ответа. Я молчал.

– Ну, что ж, – кюре приостановился, направляясь к дверям. – Я не могу подвезти вас, я на велосипеде. Я не вижу нигде вашей машины. Как вы доберетесь домой?

– Я пришел пешком, – ответил я. – Так же и вернусь.

– Почему бы нам не возвратиться вместе? – предложил он. – Вы же знаете, я еду очень медленно. – Кюре вынул часы. – Уже восьмой час.

Возможно, в замке вас хватились. И уж Мари-Ноэль наверняка вас ждет. Я скучный попутчик, но мне бы очень хотелось, чтобы вы присоединились ко мне.

– Не сегодня, святой отец, – сказал я. – Я предпочел бы побыть один.

Кюре все еще медлил, тревожно глядя на меня.

– Не могу сказать, что мне очень улыбается мысль оставить вас здесь, – проговорил он, – после того, что я только что обнаружил у вас в руках.

Вы можете совершить какой-нибудь опрометчивый поступок, в котором потом раскаялись бы.

– Нет, не могу. – сказал я, – вы лишили меня такой возможности.

Он улыбнулся.

– Я рад. – сказал он. – Я никогда не пожалею об этом. Что до вашего револьвера, – он похлопал себя по сутане, – возможно, через несколько дней я вам его верну. Это будет зависеть от вас самого. Bonsoir[39].

И он вышел в темноту. Я смотрел, как он едет мимо колодца, не взглянув на него, и пересекает двор по направлению к фабричным строениям. Я закрыл дверь и снова запер ее на задвижку. Комнату заполнили тени, день кончился.

Когда я подошел к окну, выходящему в сад, в проеме возник человек с пистолетом в руке и, перекинув ногу через подоконник, спрыгнул на пол. Тихо посмеиваясь, он направил дуло мне в грудь и сказал:

– Однажды я уже проделал этот путь, но на этот раз мне было куда легче. Никаких часовых на дорогах, никаких застав, никакой колючей проволоки. И вместо кучки парней, которые, стоило им пригрозить, выдали бы меня, – его преподобие господин кюре, случайно проезжавший мимо. Вы должны признать, что счастье всегда на моей стороне. Я правильно сделал – вы согласны? – что пришел вооруженным. Этот пистолет – единственное, что я не оставил в чемодане, когда покидал Ле-Ман.

Он пододвинул к нам два стула из тех, что Бланш утром вытащила из груды мебели.

– Садитесь, – сказал он, – вам не обязательно держать руки вверх.

Это не угроза, просто предостережение. Я не расстаюсь с оружием с сорок первого года.

Он сел на второй стул верхом, лицом ко мне. Спинка стула служила хорошей опорой для пистолета.

– Значит, вы решили избавиться от меня и остаться в Сен-Жиле?

Внезапная перспектива получить наследство оказалась слишком большим искушением. Я вам сочувствую. Я испытал то же самое.