Глава 22

Я вышел из гостиной, поднялся наверх и переоделся. Затем вызвал Гастона и попросил подогнать к дверям машину.

– Хочу, чтоб вы отвезли меня на фабрику, я собираюсь забрать Мари-Ноэль.

– Хорошо, господин граф.

Когда мы уже выехали из деревни и поднимались по склону холма к лесу, Гастон сказал:

– Моя жена и я, господин граф, и все, кто есть в замке, выражают вам глубочайшее сочувствие в этот тяжкий час.

– Спасибо, Гастон.

– Если мы можем хоть что-нибудь для вас сделать, вам стоит только намекнуть, господин граф.

Я снова его поблагодарил. Никто, кроме меня, ничего не мог сделать, чтобы успокоить тревогу и облегчить боль, а я начал с того, что лишил наркоманку морфия, рискуя навлечь на нас еще худшую беду. Что из этого выйдет, я не знал. Знал одно: я становлюсь игроком, как Жан де Ге.

Гастон притормозил у фабричных ворот. Еще не наступил вечер, но поблизости никого не было видно. Должно быть, рабочие прекратили работу на весь день в знак траура по Франсуазе.

Я вылез из машины и пошел на безлюдный двор. Сторожка была пуста.

Наверно, Жюли у сына, и Мари-Ноэль с ней. Я попросил Гастона подождать и зашагал к дому управляющего, но дверь была на замке. Пройдя по выщербленному булыжнику под окнами, я подошел к колодцу и заглянул внутрь. До низу было около двадцати футов. Шаткая лестница с провалами там, где недоставало перекладин, наполовину сгнила. Стенки были слизкие, зеленые от плесени.

Далеко внизу, на самом дне я увидел битое стекло, песок и грязь. Невозможно было поверить, чтобы десятилетний ребенок спустился сюда ночью без всякого страха и вреда для себя. Однако так именно и было.

Я отошел от колодца и сквозь пыльные стекла заглянул в комнату. На полу, там, где лежала утром Мари-Ноэль, все еще валялась груда одеял. Я обошел дом, чтобы попасть в него со стороны сада, но окно, через которое я тогда проник, было закрыто. К счастью, торопясь после нашего отъезда увести Мари-Ноэль к Андре или к себе в сторожку, Жюли позабыла накинуть крючок.

Я снова распахнул окно и залез внутрь. Затем подошел к груде одеял, как сделал это утром, и вызвал из небытия безмятежное личико спящей девочки, недоступной, казалось, ни страху, ни страданию; и, однако, в то самое время, когда я на нее смотрел, ее терзал тягостный, чудовищный сон, вселивший в нее тревогу. Я наклонился и дотронулся до одеяла, и это напомнило мне другие времена в Шиноне или Орлеане, когда пилигримы один за другим дотрагивались грязными пальцами до ступней, где некогда преклонила колени Орлеанская Дева, словно надеясь извлечь из камня крупицу ее чистоты. Я считал тогда, что это глупо. Это и было глупо. Одеяло, которого я коснулся, укрывало ребенка со слишком богатым воображением, к тому же проведшего ночь на дне колодца. Я нащупал в кармане клочок бумаги и прочитал последние строки: "Святая Дева сказала, что ты несчастлив, что ты страдаешь за то зло, которое причинил в прошлом, поэтому я буду молиться, чтобы за твои грехи Бог покарал меня, ведь я молода и сильна, мне легче вынести наказание. Спи спокойно и верь в свою Мари-Ноэль, которая любит тебя от всей души". Я положил бумажку обратно.

Здесь, в этой комнате, я был единственным пилигримом…

Я вылез в сад через окно и вернулся тем же путем, каким пришел сюда, бросив мимолетный взгляд на искривленные старые яблони, гнущиеся под тяжестью плодов, на упавшие подсолнечники и вьющийся по стенам виноград с тяжелыми спелыми гроздьями, которые никто не срывал. Должно быть, Гастон зашел к сыну Жюли и сказал, что я здесь, так как по двору навстречу мне спешила Мари-Ноэль.

Я вдруг почувствовал, что не могу подобрать слов. Я думал, что сперва увижу Жюли и она расскажет мне, как девочка приняла горестное известие.

– Не смейся! – крикнула она.

Смеяться? Никогда в жизни у меня не было меньшего желания смеяться. Я остановился в недоумении, не понимая, что она имеет в виду.

– Мне дали одежки Пьера, – сказала девочка. – Это его фуфайка и черный комбинезон. Мадам Ив заставила меня снять голубое платье, потому что оно было сырое. К тому же сейчас оно не годится.

Только тут я заметил, что одежда ей мала. Штанины были коротки, от чего ноги казались длиннее и тоньше, а чужие сабо, которые она надела, были значительно больше, чем надо, и, чтобы они не спадали, ей приходилось волочить ноги.

– Посмотри, – сказала Мари-Ноэль. – Я выше Пьера, а ему двенадцать.

И показала мне, что рукава комбинезона не доходят ей до запястий, стараясь вытянуться повыше, чтоб комбинезон казался еще меньше.

– Да, – сказал я, – вижу.

Я неловко стоял на месте, глядя вниз на нее. Конечно же, думал я, должны быть какие-то слова, которые отец говорит дочери в таких трагических обстоятельствах.

– Я не мог приехать за тобой раньше… – начал я, но она не дала мне договорить. Она взяла меня за руку и сказала:

– И хорошо, что не мог. Пойди посмотри, что мы с Пьером построили, – и отвела меня к куче стеклянных отходов, возле которой была горка из камешков. – Это замок, – сказала она, указывая на маленькую стеклянную игрушку, бывшую утром у нее в кармане, – а это дома Сен-Жиля. Этот большой кусок – церковь. Посмотри, Пьер набрал гравия, чтобы сделать дороги. Эта полоска из ракушек – река, а дощечка – мост. Мы играем здесь с самого утра.

Значит, Жюли ничего не сказала девочке. Она не знает. Я оглянулся через плечо в поисках Жюли или Гастона, но не увидел ни той, ни другого.

– Где мадам Ив? – спросил я.

– У Андре. Разговаривает с ним и Гастоном. Пьер побежал на ферму за молоком. Я выпила утром все их молоко, там всего было на донышке кувшина.

Догадайся, что мы ели на завтрак, – куриные котлеты! Мадам Ив пошла и поймала бедненького старого хромого петуха, того, черного, который всегда дрался с остальными. Она сказала, ему пришло время отдохнуть, и он храбро отправился на отдых в мою честь.

Мари-Ноэль посмотрела на мое изумленное лицо. Я ничего не сказал. Я пытался придумать, как сообщить ей о том, что случилось.

– Знаешь, – сказала Мари-Ноэль, понизив голос, – это очень грустно, но мама Пьера больше с ними не живет. Она убежала в Ле-Ман несколько недель назад, вот почему мадам Ив приходит сюда и готовит для Андре и Пьера. Ну не ужасно ли мальчику остаться без мамы, а мужу без жены!

Я дал Жюли слишком мало времени. Вот в чем дело. Еще и часа не прошло, как Гастон передал ей мою просьбу. У нее не было подходящего момента, чтобы сообщить девочке ужасную новость.

– Мы почти в таком же положении, – продолжала Мари-Ноэль, – ты даже обжегся, как Андре, только твой ожог заживет через несколько дней, а он останется калекой на всю жизнь. И мы можем утешаться тем, что о маман хорошо заботятся. Как сказала мадам Ив, лучше быть с Иисусом Христом на небесах, чем с механиком в Ле-Мане. – Она встала, отряхнула песок с колен. – Когда Эрнест вернулся и сказал, что маман увезли в больницу, я знала, что будет.

Мои сны обычно сбываются. Хорошо хоть, что это был несчастный случай. В моем сне мы пытались убить ее. Но как вышло, что маман выпала из окна?

– Не знаю, – сказал я. – Никто не знает.

– Я это выясню, – сказала девочка, – это порадует маман в раю, если мы будем знать.

Она подняла с земли стеклянный замок, положила его в карман, и, рука в руке, мы направились к сторожке. В воротах показались Гастон и Жюли. Через локоть у нее была перекинута одежда Мари-Ноэль.

– Вещи высохли, – сказала она. – Переоденься. Нельзя возвращаться в замок в таком виде. Ну-ка, быстренько.

Жюли торопливо подтолкнула девочку к дверям сторожки, сунув ей одежду, а сама обернулась ко мне.

– Она держалась очень мужественно, – сказала она, – вы можете ею гордиться.

– Все произошло слишком быстро, – сказал я, – она еще не успела почувствовать.

Жюли с жалостью посмотрела на меня, как сегодня утром, когда мы стояли возле спящей Мари-Ноэль.

– Неужели вы так мало знаете детей, месье Жан? – сказала она. – Думаете, раз они не плачут, значит, ничего не чувствуют? Если так, вы очень ошибаетесь. – Жюли говорила горячо, быстро, словно спешила защитить девочку от обвинения, но тут же взяла себя в руки. – Извините меня, месье Жан, может быть, я говорю слишком прямо, но девочка завоевала сегодня все наши сердца… Примите мои соболезнования, господин граф, в вашей великой утрате.

Правила приличия были соблюдены. Привратница стекольной фабрики обращалась к сеньору Сен-Жиля. Я наклонил голову и поблагодарил ее. Затем обратился к ней с нова, как старый друг.

– Вы так много сделали для нас сегодня, Жюли, – сказал я. – Мне казалось, что вы – самый подходящий человек для того, чтобы сообщить девочке о несчастье. И я оказался прав.

– Мне нечего было ей сообщать, – возразила Жюли, – она сама все нам сообщила. Ее предупредили во сне, сказала она. Я лично никогда не верила снам, месье Жан. Но дети, как и животные, ближе к Богу.

Жюли поглядела через пустой двор на дом управляющего и колодец.

– Видимо, будет расследование в полиции, – заметила она. – Вы ведь не станете перевозить мадам Жан в замок, пока оно не закончится?

– Расследование в полиции? – повторил я.

– Конечно, спрашивать станут прежде всего врачей, – сказала Жюли, качая головой. – Будем надеяться, оно не займет много времени. В этих вещах мало приятного.

В больнице я был слишком потрясен и расстроен, чтобы подумать о полицейском расследовании. Но Жюли была права. Должно быть, Поль и Бланш обсуждали это в числе всего прочего после моего отъезда.

– Я не знаю точно, что именно надо делать, Жюли, – сказал я. – Я оставил все на усмотрение месье Поля и мадемуазель Бланш.

Из сторожки вышла Мари-Ноэль, переодетая в свое пальто и платье. Она поцеловала Жюли, мы попрощались, и Гастон отвез нас обратно в Сен-Жиль.

Когда мы проезжали в ворота, я увидел на дорожке перед террасой четыре чужие машины.

– Вон машина доктора Лебрена, – сказала Мари-Ноэль, – и месье Тальбера. Остальные я не знаю.

Тальбер – тот частный поверенный, что написал найденное мной в сейфе письмо? Видимо, он вел все дела семьи. Когда мы остановились за последней из машин и вышли, я увидел, что за рулем первой сидит человек в форме.

– Машина commissaire de police[35], – шепнул Гастон. – Должно быть, он приехал из Виллара вместе с Тальбером и врачами.

– А зачем им всем было приезжать сюда? – спросила Мари-Ноэль. – Они не станут никого арестовывать?

– Они всегда приезжают, – сказал я, – если бывает несчастный случай.

Мне надо будет с ними поговорить. Может быть, ты найдешь Жермену и попросишь ее тебе почитать?

– Жермена плохо читает, – ответила Мари-Ноэль. – Да ты не беспокойся за меня. Обещаю тебе, что больше никогда в жизни я не сделаю ничего такого, что причинит тебе горе.

Она поднялась на террасу и вошла в дверь. Я обернулся к Гастону.

– Комиссар полиции, возможно, захочет допросить вашу жену, – сказал я, – ведь она была здесь, когда все это случилось.

– Да, господин граф.

У него был встревоженный вид. Я тоже тревожился, этот кошмарный день еще не подошел к концу. Войдя в холл, я услышал голоса, доносившиеся из гостиной. Когда я открыл дверь, они смолкли. Все обернулись и посмотрели на меня. Я узнал доктора Лебрена и доктора Мотьера из больницы. Третий мужчина, невысокий, плотного сложения, с седеющими волосами, был, очевидно, поверенный месье Тальбер. Четвертый, державшийся более официально, чем остальные, был, должно быть, commisaire de police.

Первая моя мысль была о графине. Я взглянул на другой конец гостиной и увидел, что она – неприступная, властная – по-прежнему сидит у камина.

Никаких признаков усталости. Она господствовала над всей комнатой, в ее присутствии все остальные казались пигмеями.

– А вот и мой сын, месье, – сказала она комиссару полиции. Затем обернулась ко мне. – Месье Лемот был так любезен, что сам приехал из Виллара, чтобы задать необходимые вопросы.

Трое мужчин подошли ко мне, желая выразить свое соболезнование:

– С огромным сожалением вторгаюсь к вам, месье, – от commissaire de police.

– Я совершенно потрясен, месье, разрешите мне разделить с вами это тяжкое испытание, – от поверенного.

– Не знаю, как выразить, де Ге, насколько я опечален, – от Лебрена.

Тихие слова благодарности, рукопожатия помогли заполнить неловкую паузу перед допросом, придали достоинство и естественность всему происходящему.

Затем, когда с учтивостями было покончено, комиссар обратился ко мне.

– Доктор Лебрен и доктор Мотьер сообщили мне, месье, что ваша жена в скором времени ожидала ребенка и, если я их правильно понял, последние дни находилась в весьма нервном состоянии, – сказал он. – Вы согласны с этим?

– Да, – сказал я. – Безусловно.

– Возможно, у нее были необоснованные опасения относительно родов?

– Думаю, что да.

– Простите меня, месье, – прервал нас Тальбер. – Господин граф извинит мое вмешательство, но я должен добавить, что оба, и он, и мадам Жан, считали дни до рождения ребенка. Они надеялись, что у них родится сын.

– Естественно, – заметил комиссар, – все родители одинаковы.

– Но в данном случае, – сказал поверенный, – к тому были особые причины: согласно брачному контракту, рождение сына означало значительное увеличение капитала. В особенности это касалось господина графа. Из слов мадам Жан я понял, что она страшилась разочаровать своего супруга и всю семью. Именно этим, я думаю, и объясняется ее тяжелое нервное состояние.

– "Страшилась", пожалуй, слишком сильно сказано, месье Тальбер.

Все повернулись к графине, по-прежнему сидящей в кресле у камина.

– Моя невестка не имела никаких оснований страшиться кого-нибудь из нас. Мы не так зависим от брачного контракта, что не можем прожить без его помощи. Семья моего покойного мужа владела Сен-Жилем в течение трехсот лет.

Частный поверенный вспыхнул:

– Я вовсе не хотел сказать, госпожа графиня, что мадам Жан кто-то запугивал. Просто ситуация была щекотливая, и она чувствовала свою ответственность. Рождение сына значительно облегчило бы финансовые трудности, и она это понимала.

Commissaire посмотрел на доктора Лебрена. Тот в нерешительности взглянул на графиню, затем на меня.

– Мадам Жан, естественно, очень хотела сына, – сказал он, – и с тревогой ждала родов. Не скрою, она только об этом и говорила, когда я осматривал ее на прошлой неделе. Несомненно, эта тревога еще ухудшила ее самочувствие.

– Короче говоря, – сказал комиссар полиции, – мадам Жан была склонна к истерии. Простите меня, месье, я только хочу установить тот факт, что к моменту несчастного случая ваша супруга была крайне возбуждена, а следовательно, более подвержена приступам головокружения. Вы согласны со мной, доктор?

– Разумеется, разумеется…

– А вы, месье?

– Думаю, вы правы, – ответил я. – К тому же она очень волновалась за дочку. Вам сказали, что тут произошло?

– Месье Поль де Ге и мадемуазель Бланш сообщили мне все сведения, также и femme de chambre. Я рад, что в конце концов девочка отыскалась.

Значит, в последний раз вы видели свою супругу сегодня утром, перед тем как отправились на поиски дочери?

– Именно.

– Очень она была обеспокоена?

– Не больше, чем все остальные.

– Она не говорила, что собирается встать и присоединиться к тем, кто пошел на розыски?

– Нет.

– Вы оставили ее в постели, предполагая, что она будет ждать вашего возвращения с известиями, что девочку благополучно нашли?

– Да.

– Значит, судя по всему, из дому ушли все, кроме двух горничных – Шарлотты и Жермены, которая принесла мадам Жан завтрак, а затем была отправлена в деревню, – кухарки, которая была внизу, в кухне, и, разумеется, госпожи графини, находившейся у себя в комнате наверху. Я уже осмотрел место, куда упала ваша супруга, – добавил он. – С вашего разрешения, пройдем сейчас в спальню.

– Разумеется, разумеется, – сказал я.

– Я уже допросил Берту, женщину, которая присматривает за коровами.

Она видела, как ваша супруга высунулась из окна, словно хотела что-то достать – так Берта это описывает, – затем вдруг схватилась за воздух и упала. Берта стала громко звать на помощь, ее услышали кухарка и Шарлотта и тут же побежали в ров. Кухарка вызвала из Виллара карету "скорой помощи".

Все остальное мне сообщил доктор Мотьер. Я должен выяснить, не заходил ли кто-нибудь в спальню после Жермены, горничной, которую я только что отправил, – той, что приносила в спальню завтрак.

– Могла зайти Шарлотта, – сказала Рене.

– Может быть, вы пригласите ее сюда, мадам? – спросил комиссар.

– Шарлотта моя личная горничная, я сама вызову ее, – сказала графиня; рука с подлокотника потянулась к шнуру от звонка.

– Как раз Шарлотта и сообщила мне о том, что случилось. Она была в истерике. Вероятно, остальные тоже. Вряд ли вы чего-нибудь от нее добьетесь.

Слуги всегда теряют голову, когда в дом приходит беда.

В ответ на звонок в дверях появился Гастон, и графиня сказала ему, что комиссар полиции желает поговорить с Шарлоттой.

– Я не вполне понимаю, – спросил Поль, – какое значение имеет то, что Жермена или Шарлотта сказали моей невестке? Какая связь между их словами и тем, что у нее закружилась голова и она упала из окна?

– Прошу прощения, месье, – ответил комиссар, – я вполне уясняю себе, какое горе это причинило всем родным покойной. Но в соответствии с требованиями закона я должен твердо установить, что причина смерти была случайной. К сожалению, когда человек падает с высоты, это не всегда так.

Рене вдруг побледнела.

– Что вы имеете в виду? – спросила она.

– Мадам, – мягко произнес commissaire, – когда у человека шалят нервы, это иногда приводит его к весьма рискованным поступкам. Я не хочу сказать, что именно это произошло в данном случае. Как я уже говорил, я склонен думать, что причиной несчастья, скорее всего, является внезапный приступ головокружения. Но я должен полностью в этом удостовериться.

– Вы имеете в виду, – спросила Бланш, – что моя золовка могла нарочно выброситься из окна?

– Это не исключено, мадемуазель. Хотя маловероятно.

В комнате наступила тишина. И когда я поглядел на встревоженные лица моих родных, мне показалось, что в тишине этой звучат молчаливые протесты и оправдания – ведь каждый из них в глубине души знал, что он способствовал смерти Франсуазы. И Бланш, с успехом отобравшая у нее любовь Мари-Ноэль, и Поль с бесконечными жалобами по поводу пунктов брачного контракта, не позволявших Франсуазе финансировать семейное дело, и Рене, не подумавшая, что если ее интрижка с Жаном станет известна, это сделает Франсуазу несчастной, и графиня, чей чудовищный материнский инстинкт, стремление единолично владеть сыном не только отняли у Франсуазы привязанность мужа, но даже лишили ее подобающего ей места в доме, – все они несли свою долю ответственности за тот нервный срыв, который, возможно, привел Франсуазу на дно сухого рва.

Но тут с подозрительным и обиженным видом в комнату вошла Шарлотта, и напряженная тишина была нарушена.

– Вы посылали за мной, госпожа графиня?

– Commissaire de police намерен задать вам несколько вопросов, Шарлотта, – ответила графиня.

– Я хочу знать, – сказал комиссар, – беседовали ли вы с мадам Жан сегодня утром – до того, как произошел несчастный случай.

Шарлотта кинула на меня сердитый взгляд, и по ее выражению я понял, что она думает, будто он задал ей этот вопрос из-за какого-то замечания или жалобы на нее. Она решила, что я успел рассказать ему о ее утреннем посещении спальни и ее ждет выговор.

– Я заглянула к мадам Жан всего на несколько минут, – сказала Шарлотта. – Я не сплетничала и ни на кого ничего не наговаривала. Если господин граф думает, будто я встревожила мадам Жан, он ошибается. Я даже не упомянула о телефонном разговоре.

– Телефонный разговор? – повторил комиссар. – Какой телефонный разговор?

Шарлотта поняла, что попала впросак, и негодующе посмотрела на свою хозяйку, затем на меня. Желая скрыть былые проступки, она выдала сама себя.

– Прошу прощения, – проговорила она. – Я думала, господин граф хочет найти за мной вину. Я случайно слышала его разговор с Парижем, но ни слова не сказала об этом мадам Жан. Ей и без того хватало неприятностей.

Все повернулись ко мне, выражение их лиц – от подозрения на лице Рене до замешательства на лице Лебрена – яснее ясного говорило о том выводе, который они сделали из Шарлоттиных язвительных слов. Первой нарушила молчание графиня.

– Телефонный разговор моего сына был деловым, – сказала она. – Он никоим образом не касается теперешней ситуации.

Commissaire примирительно кашлянул.

– Я не имею ни малейшего желания вмешиваться в финансовые дела господина графа, мадам, – сказал он, – но все, что могло усугубить беспокойство его супруги, представляет для нас интерес.

Он повернулся ко мне:

– Госпожа Жан знала об этом разговоре?

– Да.

– В нем не было ничего, что могло бы ее расстроить?

– Абсолютно. Речь шла о контракте, который я заключил в Париже.

Комиссар полиции обратился к Шарлотте:

– Почему вы решили, что телефонный разговор с Парижем мог быть неприятен госпоже Жан? – спросил он. Тон его не был суров, просто сух.

Шарлотта, и так не скрывавшая свою неприязнь ко мне, сочла, что комиссар полиции порицает ее, и посмотрела на меня с открытой злобой.

– А уж на это пусть ответит господин граф, – сказала она.

– Это просто нелепо, – вмешался в разговор Поль. – Мой брат возобновил контракт с парижской фирмой Корвале, которая покупает оптом большую часть наших стекольных изделий. Мы были очень довольны, что ему это удалось. В противном случае нам пришлось бы закрыть verrerie. Он подписал контракт на условиях, которые позволят нам продолжать работу по меньшей мере еще полгода. Моя невестка была рада этому не меньше, чем все остальные.

Тальбер, не скрывая своего удивления, выступил вперед.

– Не хочу спорить с вами, месье, – сказал он Полю, – но ваши сведения, безусловно, неверны. Только сегодня утром Корвале прислал мне копию нового контракта. Он существенно отличается от предыдущего, и условия решительно не в вашу пользу. Я был поражен, читая его. Естественно, сегодняшняя трагедия выбила все у меня из головы, но поскольку об этом сейчас зашла речь… – Он взглянул на меня. – Возможно, это несколько расстроило мадам Жан. Ведь рождение наследника стало еще важней, чем прежде.

Поль ошеломленно глядел на Тальбера.

– Что вы имеете в виду? – спросил он. – Как это новый контракт не в нашу пользу? Его условия очень выгодны для нас.

– Нет, – сказал я.

Я увидел, как комиссар украдкой взглянул на часы. Запутанные финансы семьи де Ге его не касались.

– Мы поговорим с братом насчет контракта позднее, – быстро сказал я ему. – Могу заверить вас, что мою жену он ничуть не встревожил; она пользовалась моим полным доверием и ценила это. Больше мне сказать нечего.

Вы готовы пойти сейчас наверх и осмотреть спальню?

– Благодарю вас, месье. – Он обернулся к Шарлотте, чтобы задать последний вопрос. – Если не считать тревоги из-за девочки, мадам Жан вела себя как обычно? – спросил он.

Шарлотта пожала плечами.

– Пожалуй, да, – хмуро произнесла она. – Не знаю. Мадам Жан легко падала духом. Она сказала, что очень расстроилась из-за своих любимых фарфоровых фигурок. Они разбились. Мадам Жан очень их ценила, даже пыль с них стирала сама, никому и дотронуться до них не позволяла. "Хоть они – мои, – говорила она. – Они не из Сен-Жиля".

Этот злобный удар Шарлотта нанесла на прощанье всем обитателям замка.

Сен-Жиль был заклеймен. Я спросил себя, видел ли комиссар полиции Франсуазу такой, какой видел ее я: одинокая, от всех особняком, она цеплялась за сокровища, привезенные из родного дома сюда, где она никому не была нужна, где добивались не ее любви, а ее денег.

Commissaire попросил проводить его в спальню, и я повел его наверх; все прочие остались в гостиной. Когда мы шли по коридору, он сказал:

– Я должен снова выразить свое сожаление, месье, по поводу того, что мы еще усугубили ваше горе, вторгшись к вам в такое время и причинив все эти неудобства.

– Ради Бога, не извиняйтесь, – сказал я, – вы проявили максимум такта.

– Любопытная вещь, – сказал он. – Обычно, когда случается подобная трагедия, те, кто был ближе всех к усопшему, чувствуют себя так, словно находятся на скамье подсудимых. Они спрашивают себя, нет ли здесь их вины и как они могли бы предотвратить это. В вашем случае на второй вопрос есть один ответ: никак. Все, кроме прислуги, ушли из замка. Это было очень неудачно, но тут никто не виноват, разве что ваша малышка, но она об этом никогда не узнает.

Я открыл дверь спальни и, когда мы вошли, увидел, что закрытые прежде ставни распахнуты настежь, а створки окна откинуты к стене. Через подоконник перевесилась Мари-Ноэль; одной рукой она держалась за оконную раму, другая, так же, как плечи и голова, была не видна. Я слышал, как у комиссара полиции перехватило дыхание, и положил ему ладонь на руку. Мы оба импульсивно бросились было вперед, но сделай мы это, мы могли ее напугать – вдруг девочка выпустит раму! Застыв на месте, мы ждали – вечность, а возможно, десять секунд. Затем рука переместилась, тело стало сползать в комнату, и Мари-Ноэль показалась в проеме окна. Она спрыгнула на пол лицом к нам, растрепанная, с сияющими глазами.

– Я достала его, – сказала она. – Он зацепился за оконный карниз.

К комиссару полиции к первому вернулся голос. Я не мог говорить. Я мог только глядеть, не отрывая глаз, на Мари-Ноэль, невредимую, даже не подозревающую об опасности. В руках ее было что-то, похожее на тряпку для вытирания пыли.

– Что вы достали, моя девочка? – спросил commissaire.

– Медальон, – ответила Мари-Ноэль, – тот, который папа привез маман из Парижа на прошлой неделе. Наверно, она вытряхивала из тряпки пыль в окно, как она всегда делала, и медальон за нее зацепился. И то, и другое лежало на карнизе под окном. Я высунулась и увидела их.

Девочка подошла поближе.

– Посмотрите, – сказала она, – булавка вонзилась в тряпку. Если бы я не перевесилась вниз так далеко, я бы до них не дотянулась. Маман надо было только позвонить, и Гастон или другой кто-нибудь достали бы ей медальон. Она думала, что сможет добраться до него сама. – Мари-Ноэль взглянула на commissaire. – Вы верите в Бога? – спросила она.

– Разумеется, – удивленно ответил тот.

– Папа – нет. Он скептик. Но то, что я нашла медальон и пыльную тряпку, было ответом на мою молитву. Я сказала Святой Деве: "Я так мало делала для маман при ее жизни. Позволь мне сделать для нее хоть что-нибудь, когда она умерла". Святая Дева велела мне высунуться из окна. Мне не хотелось. Мне было неприятно. Но я нашла медальон. Я так и не знаю, чем это может помочь маман, но, может быть, там, в раю, ей хочется, чтобы медальон был у ее дочери, а не лежал позабытый и не покрывался ржавчиной на карнизе.

Глава 23

Прежде чем уехать, комиссар полиции заверил меня, что вполне удовлетворен расследованием – моя супруга, без сомнения, случайно упала из окна, – и попросил заехать к нему на следующий день в одиннадцать часов.

Насколько он понял со слов моего брата, тело перевезут в замок позднее. Он снова выразил мне свое соболезнование, я снова поблагодарил его. Через несколько минут он уехал, оба доктора в своей машине – за ним следом.

Остался только частный поверенный, который был достаточно тактичен, чтобы извиниться за свое присутствие.

– Я задержался, месье, – сказал он, – лишь потому, что понял из беседы с вашим братом, что он не имел понятия о пунктах нового контракта с Корвале. И я подумал, что, пожалуй, есть смысл хотя бы в нескольких словах прояснить ситуацию.

– Единственное, что поможет прояснить ситуацию, – ответил я, – это личное знакомство с контрактом. Мой брат волен прочитать его в любую минуту.

Документ находится сейчас у меня в комнате.

Поль был в нерешительности.

– Мне не хотелось бы настаивать, особенно в настоящий момент, – сказал он, – но ты должен меня понять. Судя по словам месье Тальбера, новый контракт отличается от старого в самых существенных пунктах. Значит ли это, что все, сказанное тобой Жаку и мне по возвращении из Парижа, было ложью?

– Да, – сказал я.

– Тебе от этого какая разница? – прервала нас маман. – Владелец verrerie – Жан, а не ты. Он имеет полное право устраивать свои дела так, как считает нужным.

– Я управляю фабрикой, так? – сказал Поль. – Во всяком случае, стараюсь это делать. Знает Бог, это всегда было неблагодарной задачей. Я никогда не хотел этим заниматься, просто не было никого другого. Но зачем Жану было лгать, вот чего я не понимаю. Какой смысл был ставить нас всех в дурацкое положение?

– Я вовсе не хотел никого ставить в дурацкое положение, – сказал я.

– Я думал, что это единственный шанс спасти verrerie. Я отказался от мысли закрывать ее уже после возвращения из Парижа. Не спрашивай почему. Ты этого не поймешь.