Глава четвертая

«Кемден-Таун

Йорк-роуд, 32

Дорогой отец!

Я весь день думал о нашем доме и решил написать Вам, чтобы сообщить о своем великом счастье: я женился.

Я не получил ответа на письмо, в котором сообщал Вам о помолвке, и боюсь, что оно затерялось. В конверт я вложил фотографию моей суженой, и мне не терпелось узнать, какое впечатление она на Вас произвела.

Должен признаться, что, даже обыщи я весь Лондон, мне было бы не найти ни лучшей пары, ни более достойной семьи. О справедливости последних слов я предоставляю Вам судить по фотографии, на которой среди прочих изображены ее младшие сестры; они были подружками невесты и были очень рады покрасоваться перед алтарем в нарядных платьицах, в которых и были сфотографированы.

Моя жена и я в ближайшее время намерены сфотографироваться вместе, каковое фото мы Вам обязательно пришлем. Наше венчание состоялось двадцать шестого августа в церкви Святой Троицы; а потом мы с Бертой провели очень веселый медовый месяц в Харроугейте, должен сказать, что это был ее выбор, поскольку я бы с радостью поехал в Плин и показал бы ее всем вам, но, увы, этому не суждено было случиться. Надеюсь, что, как только я сдам очередной экзамен в Государственном почтовом ведомстве и получу отпуск, мы будем иметь радость приехать в Плин. Если я не выдержу испытания, то, возможно, мне придется покинуть службу по почтовому ведомству и подумать о чем-нибудь другом. Это довольно скучное и утомительное дело. Вас, без сомнения, удивляет, почему моя жена и я не поженились раньше. Дело в том, что ее матушка проявила известную щепетильность относительно положенных четырех месяцев обручения, и, как Вы понимаете, мы выдержали этот срок до самого последнего дня.

Женаты мы уже около трех месяцев, и вчера вечером, обсуждая эту тему, пришли к выводу, что эти месяцы показались нам тремя неделями, так что Вы можете представить себе, как мы счастливы. Я отлично понимаю желание жены жить рядом со своей семьей, и все же я предпочел бы, чтобы она уделяла мне больше времени, чем это представляется возможным из-за близости сестер и друзей по пансиону, которые не дают нам ни минуты покоя. Однако я полагаю, что это вполне естественно. Берта ни за что не покинет Лондон, поэтому мне и думать нечего увезти ее оттуда. Я так тоскую по красотам Плина, но, уж видно, мне на роду написано жить в другом месте. Я уже потерял надежду получить весточку от Вас, от Альберта и Чарли, а Элби могу прямо сказать, что он не мужчина и не брат, коли ни разу не удосужился ответить на все мои вопросы о Вас. Ни он и никто другой. Я поступил так, как считал нужным, и попросил у Вас прощения, о Вы, похоже, ожесточились против меня. Видит Бог, со временем я докажу Вам, что я не слабак, каким, возможно, вы все меня считаете, а честный, работящий человек, у которого есть любящая жена, который надеется иметь достойную семью и которому не стыдно будет носить имя Кумбе. Конечно, об этом говорить еще рано, и Вы, естественно, подумаете, что у меня есть основания так говорить; да, есть, но оставим это до следующего раза, когда я смогу представить Вам доказательства. Может быть, мои подозрения лишены оснований, но, я не думаю.

Мне часто приходит на ум, что из столь многих Кумбе я единственный бродил по Лондону и обосновался там, но позвольте мне сказать, что жизнь здесь дорога и место это не такое уж замечательное, очень грязное и шумное.

Ну что же, дорогой отец, пожалуй, это все новости, которыми хотел с Вами поделиться.

Пора кончать. Мы с Бертой любим всех вас и желаем вам доброго здоровья.

Остаюсь

Ваш любящий сын Кристофер Кумбе».

Вернувшись после медового месяца и устроившись в новом доме, где мать ни на минуту не отставала от нее со своими советами, Берта, небезуспешно, как она полагала, продолжала сохранять мягкую пассивность и своеобразно понимаемую ею скромность, чем, сама того не ведая, воздвигла между собою и Кристофером непреодолимый барьер.

Влияние матери и сестер не позволяло ей отвечать на страстные порывы мужа.

Если бы они остались вдвоем, она и Кристофер, ей, возможно, и удалось бы подняться над обычаями и привычками пансиона, но щупальцы Паркинсов были слишком цепки, а ее воспитание и окружение подавляли ее едва пробудившиеся и еще не осознанные чувства.

Одно из первых подтверждений узости и примитивности взглядов своей жены до той поры заблуждавшийся на ее счет Кристофер получил по, казалось бы, ничтожному поводу: во время разговора о бракоразводном процесса Парнелла О'Шиа. Он отложил вечернюю газету и вслух заметил, как отвратительно должен себя чувствовать общественный деятель, когда его личная жизнь становится достоянием гласности и используется в политической борьбе, способной разрушить его карьеру.

– Ох! Кристофер, как ты можешь говорить такие вещи, – воскликнула Берта. – Меня удивляет, что ты защищаешь такого человека, как мистер Парнелл, который абсолютно лишен моральных устоев.

– Что до моральных устоев, то вполне возможно, – ответил он. – Я мало о нем знаю, кроме того, что говорят люди. А они говорят, что он одаренный политик и лидер своей партии. И то, что его судьба и, возможно, судьба страны рухнут только потому, что у него была внебрачная связь с дамой, мне представляется вопиющей несправедливостью.

– Но, Кристофер, после ужасного поступка, который он совершил, никто из его партии не пожелает следовать за ним и отдавать ему свои голоса. Их вера тут же умрет.

– Но почему, Берта, только из-за того, что этот человек полюбил женщину?

– Нет, не из-за того, что он ее полюбил, хотя, поскольку она несвободна, это само по себе уже предосудительно, но потому, что он позволил себе отдаться этому недостойному чувству, а это грех.

– Дорогая, должно быть, он питал к этой женщине очень сильные чувства, возможно, не мог без нее жить, может быть, она была во всех смыслах необходима ему.

– Ах! Вздор… любовь… мужчина с сильной волей должен управлять своей страстью.

– Но, осмелюсь сказать, страсть, как ты ее называешь, лишь одна сторона его чувства к ней, связанная с сотней других эмоций, и все они равно глубоки.

– Ах, Кристофер, они жили в грехе… это безнравственно. Интересно, осмелятся ли написать об этом в газетах?

– Да, дорогая. Я знаю, что закон в этих вопросах несправедлив и ничего не прощает, но они сделали это всего лишь без благословения Церкви и государства, не так, как мы с тобой, но если мы любим друг друга, то почему бы…

– Кристофер, как ты можешь?.. – Вся красная от смущения, она вскочила, и на ее глазах появились слезы.

– Берта… Берта… любимая, чем я тебя обидел? – спросил он, протягивая ей руку.

– Никогда в жизни я не испытывала такого унижения!

Как всякий влюбленный, при первой ссоре, если это можно было назвать ссорой, Кристофер был готов биться головой о стену.

Он ждал, что вот она сейчас в шляпке и плаще спустится вниз и объявит, что возвращается к маме, но через полчаса она вошла в комнату, без слез, совершенно спокойная, и как ни в чем не бывало, спросила, умылся ли он к ужину, который уже накрыт. И Кристофер в глубине души признался, что никогда не понимал женщин.

Ранней осенью тысяча восемьсот девяносто первого года, перед рождением их сына Гарольда, он по многим признакам убедился, что его жена сильно отличается от него. Берта и ее семья окутали ее положение покровом строжайшей тайны, и мужу, привыкшему к здоровой, открытой атмосфере Плина, это казалось совершенно необъяснимым. В Плине подобные вещи обсуждались повсеместно.

Кристофер навсегда запомнил, как однажды вечером вернулся домой взволнованный, счастливый, увлеченный мыслями о будущем, неся в кармане маленький шерстяной чепчик, который он давно присмотрел в галантерейной лавке.

Он вошел в гостиную, где жена, чье положение не было уже ни для кого секретом, сидела за чайным столом в окружении матушки, сестер и еще двух дам из пансиона. Они обсуждали последние моды. Он слушал их болтовню, время от времени вставляя слово, и вдруг вспомнил о своей покупке. Он сунул руку в карман и вынул миниатюрный шерстяной чепчик.

– Взгляните, – сказал он, улыбаясь, и показал его всем собравшимся, – правда, малыш будет в нем как картинка?

Наступило гнетущее молчание. Лицо Берты залилось краской, подруги вперили глаза в чашки, миссис Паркинс, вспомнив о своем положении хозяйки, протянула руку к чайнику.

– Уверена, что вы не откажетесь еще от одной чашки, Кристофер. – Он поспешно сунул чепчик обратно в карман.

– Благодарю вас, – пробормотал он и постарался укрыться за бутербродом.

Какая напряженная, неестественная атмосфера, как трудно угодить миссис Паркинс с ее представлениями о благопристойности и хорошем вкусе. И, тем не менее, он должен почитать за счастье, что женат на существе такой высокой пробы и столь утонченного воспитания.

Ребенок появился на свет точно в срок, и его сразу окружили чрезмерными заботами и восторженным вниманием, что всегда создает в доме обстановку суеты и суматохи; отец, разумеется, был объектом высокомерного презрения, как существо, не имевшее никакого отношения к акту творения.

Летом Кристофер держал очередной экзамен в Государственном почтовом ведомстве и не смог удовлетворить всем требованиям комиссии. Сперва он очень расстроился, сурово корил себя за то, что не сумел должным образом подготовиться, но, по зрелом размышлении, решил бросить службу на почте.

На сбережения Кристофера семья Кумбе могла сравнительно безбедно прожить лето и осень, но год закончился для него довольно плачевно, поскольку, как и многие другие представители его класса, он стал поигрывать с ценными бумагами. Вложив значительную часть своего капитала в «Либирейтор Билдинг Сосайети», он рассчитывал на близкие дивиденды, надеясь увеличить таким образом свои сбережения, когда вдруг стало известно о банкротстве концерна «Балфур Груп», куда входила эта компания.

Тогда он и написал домой следующее письмо:

«Дорогой отец!

Я так давно не писал Вам, что сейчас самое время просить у Вас прощения за столь долгое невнимание.

Я всей душой надеюсь, что дома Вы пользуетесь надлежащей заботой и уходом, что здоровье будет Вам сопутствовать долгие годы и дни Ваши не омрачат ни заботы, ни беды. Мне очень жаль, что я так долго оставлял Вас без писем, я надеюсь, что Вы не очень переживаете за то, как мы здесь живем, и уверен, что если бы Вы могли как-нибудь заглянуть к нам и увидеть мою дорогую жену и сына, то составили бы благоприятное впечатление и о ней, и о ребенке. Я не торопился писать Вам, поскольку мои письма так и остались без ответа, отсюда и причина моей небрежности.

Надеюсь, мои братья, сестра и мачеха здоровы и преуспевают каждый в своем деле.

К сожалению, должен сказать, что сейчас я без работы. Я не выдержал очередного экзамена в почтовом ведомстве, но не могу сказать, что это меня очень огорчает, ибо последние полгода здоровье мое было неважным, однако я много работал ради жены и ребенка. Теперь я бы хотел работать на открытом воздухе, даже за небольшую плату, но Вы по собственному опыту должны знать, что содержание семьи стоит не так мало, а ведь ни за что ничего и не получишь. Я рад сообщить, что, с тех пор как сижу дома, чувствую себя намного лучше и в самом скором времени окончательно приду в себя. Думается, я уже писал Вам, что в начале года наш мальчик был очень болен, но рад сообщить, что сейчас он поправился и доставляет много радости своей матери.

Не сомневаюсь, что местные газеты переполнены сообщениями о крахе концерна „Балфур Груп", который принес много горя рабочему классу, в том числе и мне. Я никогда не слышал о таких злостныхспекуляциях, ведь в наше время трудно удержаться и хоть немного не играть на бирже, в результате чего я потерял известную долю своих сбережений. И вот теперь, дорогой отец, я все чаще и чаще подумываю о том, чтобы уехать из Лондона, вернуться в Плин и навсегда там поселиться. Жене я еще ничего не говорил и не скажу, пока не получу Вашего ответа, которого буду с нетерпением ждать.

Вот уже более четырех лет, как я уехал из дома, и за все это время ни одного ответа от Вас, по-моему, это слишком.

Покорно прошу, ответьте хотя бы на это, напишите, одобряете ли Вы мое решение вернуться в Плин.

Я знаю – волноваться или негодовать по поводу моих семейных дел неблагодарное занятие, но несколько Ваших строчек все изменят, изменят течение всей моей жизни и жизни тех, кто от меня зависит.

Если и эта моя просьба, как и все остальные, останется без ответа, что ж, тогда мне остается с грустью сказать, что это было мое последнее письмо домой, и закончить его придется словом ПРОЩАЙТЕ.

Ваш любящий сын Крис».

Четыре недели Кристофер ждал ответа и, не получив его, пошел к жене и объявил, что оказался несостоятельным мужем, поскольку у него почти не осталось денег и его семья не может изыскать средства ему помочь.

Берта сразу послала за своей матерью, и униженный Кристофер смиренно принял на свою голову нескончаемый поток гнева миссис Паркинс. В итоге, собрав с грехом пополам плату за постой, семейная пара с ребенком оставила свое жилье и поселилась в пансионе, до тех пор пока кормилец не найдет работу.

С тех пор Кристофер занимал различные временные должности, но нигде не задерживался подолгу. Летом тысяча восемьсот девяносто третьего года у них родился второй сын, и вокруг имени младенца разгорелись нешуточные споры. Кристофер хотел назвать его Джозефом в честь своего неуступчивого отца; Берта настаивала на Джордже в ознаменование бракосочетания герцога Йоркского и принцессы Мэй, которое должно было состояться в этом месяце; но последнее слово осталось за бабушкой, и мальчика назвали Вилли в честь почившего в бозе мистера Паркинса.

Итак, пока Джозеф Кумбе томился в Садминской лечебнице для душевнобольных, его сын Кристофер тяжко трудился и боролся за выживание в Лондоне, претерпевая всяческие издевки и недоброжелательство со стороны тещи и своячениц, но оставаясь неизменно привязанным к своей холодной жене и маленьким сыновьям.

Таким образом, Кристофер Кумбе в том самом возрасте, в каком отец его Джозеф получил диплом капитана и стал гордым шкипером собственного судна, служил помощником продавца в большом магазине тканей и был одиноким, лишенным друзей обитателем душного пансиона.

Глава пятая

«Дорогая сестра!

Вот уже восемь лет, как я не писал домой, я сказал тогда, что это будет мое последнее письмо отцу и вообще в Плин, но последнее время я изнываю от желания узнать, что у вас все в порядке, ведь я никогда не переставал вас любить.

Я чувствую, что мне следовало более снисходительно отнестись к отцу и понять, что и его возраст, и развивающаяся слепота сыграли не последнюю роль в его отношении ко мне; понять и простить. Эти долгие годы были для меня необычайно трудны, я буквально впадал в отчаяние из-за того, что не могу обеспечить хоть сколько-нибудь сносное существование моей дорогой жене и двоим сыновьям. В такие минуты я вспоминал несокрушимую волю отца, его упорство в достижении цели, которые никогда не подводили его в борьбе за спасение корабля, не подвели они его и тогда, когда врач в Плимуте предсказал ему долгие годы слепоты и жизни во мраке. Я ни единой минуты не сомневался, что отец восторжествует над горечью разочарования и досадного сокращения его славной жизни. Я словно наяву вижу, как он стоит на скалах Плина – решительная, прямая фигура, исполненная силы и красоты, готовая с истинным мужеством и несгибаемой волей встретить все, что уготовила ему судьба. В эти тяжкие времена, которые, к счастью, остались позади, мысль о нем была для твоего несчастного брата своего рода знаменем, он был подобен звезде на небе, за которой в стародавние времена древние мореходы следовали сквозь опасность и отчаяние к тихой гавани. Я твердо решил, что не подорву его былую веру в меня, каким бы ничтожеством он ни считал меня сейчас. Эта вера, а также присутствие моих маленьких сыновей, вылитых Кумбе до кончиков ногтей, и вечная тень укора и печали в глазах моей дорогой жены помогли мне выстоять и приобрести известное положение, которое позволило мне вновь обеспечить им собственный дом. До этого мы жили главным образом на подачки моей теши, что, как ты легко поймешь, было тяжелым ударом по моему самолюбию.

Когда начались все эти неприятности с бурами, я сразу подумал о нашем дорогом брате Чарли и решил, что, хоть он и служит родине и королеве, ему, в конце концов, позволят вернуться к тебе живым и невредимым.

Мысль нарушить молчание пришла ко мне совсем недавно, когда но делам фирмы я зашел в Лондонские доки и смотрел там на корабли, стоящие на якоре или проходящие по реке. И вдруг, к своему удивлению, я увидел шхуну, груженную одним балластом, которую буксир выводил на середину реки; это была, ни больше ни меньше, как „Джанет Кумбе". Я был глубоко потрясен и отдал бы десять лет жизни, чтобы поговорить хоть с кем-нибудь на борту, но этого не случилось. Мне стало больно до слез, когда я смотрел на гордое маленькое носовое украшение, которое так любил наш отец и которое я бездумно покинул двенадцать лет назад. Тут же на месте я решил, что при первой же возможности напишу еще раз в Плин. Но мне помешали трагические потери нашей армииза морем, которые мы в Лондоне, да и вы тоже, наверное, тяжело переживали.

Два дня назад мы с Бертой присутствовали на музыкальном собрании, на концерте, который давали в Куинз-Холле. Слушая со слезами на глазах грустную ирландскую песню, слова которой напомнили мне мой дорогой далекий дом, я вновь ощутил тот же порыв. Я так и видел перед собой спокойные воды гавани, слышал голодный гомон чаек; море лежало у моих ног, холмы высились у меня за спиной, а в воздухе разносился звон колоколов Лэнокской церкви. Может быть, вы решили, что я умер или уехал в дальние страны? Я вышел из здания как во сне, жена держала меня под руку. На улице мы увидели поразительную сцену: казалось, все население Лондона обезумело, мужчины от радости размахивали флагами и кричали, как дети, газетчики рыскали в толпе и вопили, что Мейфкинга освободили.

Мы поддались всеобщему ликованию, и, кажется, впервые за все это время я почувствовал, что могу написать тебе. Подумать только, ведь, когда я последний раз тебя видел, тебе было лет шестнадцать или семнадцать, а теперь ты уже двадцатидевятилетняя женщина, возможно, замужем, да еще и с детьми.

Я пищу тебе, потому что Элби, наверное, в море, а Чарли на войне. После стольких безуспешных попыток к отцу я обращаться не рискую, но вкладываю для него письма детей, надеясь, что хоть они его тронут. Они сильные, здоровые мальчики и большая радость для меня и моей дорогой жены. А теперь вот что, Кейт, если это письмо до тебя недойдет, в чем я сомневаюсь, я серьезно подумываю сесть на поезд, приехать в Плин – и будь что будет. Если же ты его получишь, я буду очень рад как можно скорее получить ответ. Если ты хотя бы наполовину представляешь себе, сколь велико мое желание увидеть все ваши дорогие лица, то, верю, тебе будет нетрудно исполнить мое желание. Вот пока и все, заканчиваю с любовью к тебе, к отцу, ко всем членам нашей семьи и остаюсь твоим любящим братом

Кристофером».

В письмо были вложены записки от двух мальчиков.

«Дорогой дедушка!

Я надеюсь, что Вам будет приятно получить от нас письмо и узнать, как мы живем. Я очень рад сказать, что сейчас мы здоровы и надеемся, что это письмо и Вас застанет в добром здравии.

Мне грустно думать, что дядя Чарли сейчас сражается с бурами, и Вам его, наверное, очень не хватает, нам бы не хотелось, чтобы наш папа надолго уезжал от нас, но я думаю, как здорово, что дядя Чарли солдат. Когда я вырасту, то тоже стану солдатом, но если не останется буров, чтобы с ними сражаться, то я приеду в Плин и буду помогать на верфи.

Папа рассказывал нам о Плине. А на прошлой неделе мы с Вилли ели наши завтраки в Риджентс-парке на берегу пруда и играли, что это гавань. Я думаю, Вам было бы смешно увидеть, какие огромные пакеты с едой дает нам мама, чтобы мы росли сильными и здоровыми. Ладно, это, кажется, все. А еще я хочу передать привет тете Кейт и дяде Элби, если он дома.

Ваш любящий внук

Гарольд Кумбе

(в сентябре исполнилось восемь лет)».

«Дорогой дедушка,

Я совсем маленький писать письма, но я постараюсь писать так хорошо как Гарольд.Я учусь хорошо, мама говорит ты будешь мною гордится, и я тоже думаю, что будешь. Папа подарил мне красивый корабль в бутылке, я должен постараться и сохранить, чтобы показать тебе, когда тебя увижу, я бы хотел увидеть тебя и дядю Элби и других теть и дядь и как-нибудь увижу. Если ты хочешь мою фотографию я постараюсь и найду ее для тебя а еще я хочу быть моряком когда вырасту как на „Джанет Кумбе" а сейчас дорогой дедушка я должен кончать, пожелав, чтобы ты был здоров и шлю тебе привет от твоего любящего внука

Вилли Кумбе

(в июле исполнилось шесть лет)».

Несколько дней спустя Кристофер с радостью и удивлением получил конверт со штемпелем Плина. Боясь не сдержать чувств за столом, он ушел в свою комнату и там прочел длинное письмо сестры. Не щадя себя, Кэтрин четко, правдиво, во всех подробностях описала, что произошло в их доме за двенадцать лет после отъезда Кристофера.

Письмо и все, что в нем говорилось, до глубины души потрясло Кристофера. Мысль, что он, именно он послужил причиной, побудившей отца совершить поступок беспримерной жестокости, а затем и доведшей его до полного безумия, была столь ужасна и непереносима, что он понял: он никогда не оправится, никогда не сможет восстановить и одной сотой того мира, который преднамеренно разрушил, и остаток дней своих должен прожить с чужой ношей на плечах, приближаться к своей могиле с клеймом убийцы и виновника горя многих людей. Нет для него наказания; все эти годы тяжелой работы, изнурительного труда, угроза нищеты – ничто в сравнении с безмерностью страданий его отца.

В пятницу вечером Кристофер сел в угол вагона третьего класса тряского поезда, который быстро довез его до Плина. Когда он отъезжал от Паддингтонского вокзала, погода стояла относительно ясная, но по мере того, как поезд на всех парах уходил все дальше на запад, погода начала меняться; с наступлением вечера в окна вагона забарабанил сильный дождь, поднялся ветер, и по этим признакам Кристофер понял, что в Плине его встретит настоящий ураган.