Глава одиннадцатая

На следующий день было воскресенье. За завтраком Вита объявила, что намерена вести мальчиков в церковь. В каникулы она время от времени об этом вспоминала. Две-три недели никто думать не думал о необходимости соблюдать религиозный долг, а потом вдруг без всяких видимых причин и, как правило, именно тогда, когда дети чем-то особенно увлечены, она врывалась в комнату со словами:

– Мы сейчас выходим, через пять минут чтобы были готовы.

– Выходим? Куда? – спрашивали они, отрывая взгляд от модели самолета, которую пытались собрать, или еще от чего-нибудь, к чему в данный момент было приковано все их внимание.

– В церковь, разумеется! – отвечала она и вновь исчезала за дверью, не обращая никакого внимания на их протестующие вопли.

Для меня же это всегда означало глоток свободы. Ссылаясь на свое католическое воспитание, я оставался дома – валялся в постели и читал воскресные газеты. Сегодня утром, несмотря на яркий солнечный свет, заливавший спальню, и лучезарную улыбку миссис Коллинз, которая принесла нам поднос с кофе и гренками, Вита казалась расстроенной и удрученной – плохо спала, как она объяснила. Я тотчас же почувствовал себя виноватым, поскольку сам спал как убитый, и подумал, что сон, в зависимости от того, насколько он крепкий, является серьезным испытанием супружеских отношений: если один из супругов ночью плохо спал, то другой почему-то всегда в этом виноват – и в результате весь день насмарку.

Это воскресенье не явилось исключением, и как только мальчики, одетые в джинсы и футболки, вошли в спальню сказать нам доброе утро, она тут же взорвалась.

– Сейчас же все это снять и надеть фланелевые костюмы! Быстро! – приказала она. – Вы что, забыли, что сегодня воскресенье? Мы идем в церковь.

– Нет, мам!.. Нет!

Должен признаться, я сочувствовал им. Светит солнце, небо голубое, за полем внизу – море. У них сейчас, наверно, одно желание – как можно быстрее оказаться на берегу и бултыхнуться в воду.

– Не спорить! – сказала она, вставая с постели. – Идите и делайте, что я вам велела.

Она повернулась ко мне.

– Насколько мне известно, здесь где-то поблизости есть церковь. Ты в состоянии хотя бы довезти нас туда?

– Здесь даже не одна церковь, а целых две, выбирай любую, – ответил я. – Есть церковь в Фауи, и есть в Тайуордрете. Проще, конечно; отвезти вас в Тайуордрет.

Произнося это название, я улыбнулся, поскольку оно само по себе имело для меня особое значение – но только для меня одного, – и затем небрежно продолжал:

– Кстати, она очень интересна с точки зрения истории. На том месте, где сейчас кладбище, когда-то находился монастырь.

– Слышишь, Тедди? – сказала Вита. – На месте той церкви, куда мы с вами поедем, раньше стоял монастырь. Ты ведь постоянно твердишь, что тебя интересует история. Поторопитесь, пожалуйста.

Я никогда не видел более понурых фигур: опущенные плечи, поникшие головы.

– Потом я отвезу вас на море купаться! – крикнул я вдогонку, когда они выходили из комнаты.

Лично меня очень даже устраивало отвезти их всех в Тайуордрет. Утренняя служба продлится не менее часа, так что я, высадив их у церкви, смогу затем оставить машину недалеко от Тризмилла и оттуда пешком через поле дойти до Граттена. Я не знал, представится ли мне возможность еще раз посетить это место, а карьер и заросшие травой бугры обладали для меня невероятной притягательной силой.

Когда я вез Виту и несчастных детей, одетых в выходные костюмы, вниз по склону Полмиарского холма, я посмотрел направо, на Полли. Интересно, что бы произошло, если бы меня, когда я прятался там в кустах, обнаружил не почтальон, а нынешние владельцы этого дома, или – еще хуже – если бы Джулиан Полли пригласил Роджера и его гостей зайти в дом. Могло ведь случиться, что меня застали бы при попытке проникнуть в чужое жилище? Эта мысль показалась мне забавной, и я громко рассмеялся.

– Что смешного, не понимаю? – спросила Вита.

– Да вся моя жизнь, – ответил я. – Сегодня везу вас всех в церковь, вчера ни свет ни заря гулял под дождем. Видишь то болото внизу? Это там я вчера так вымок.

– Неудивительно, – сказала она. – Весьма оригинальное место для прогулки! И что же ты там искал?

– Искал? – повторил я, – Не знаю. Быть может, прекрасную даму, которая ждет своего избавителя. Никогда не знаешь, где найдешь свое счастье.

Весь путь до Тайуордрета у меня было приподнятое настроение. Один тот факт, что она не знает моей тайны, наполнял меня каким-то ребяческим восторгом – как в детстве, когда мне удавалось перехитрить мать. Я уверен, что это врожденный инстинкт, присущий всем мужчинам без исключения. У мальчиков он тоже присутствовал, и именно поэтому я покрывал их мелкие проказы, которые Вита не одобряла: например, когда они совали что-то в рот перед едой, болтали в постели, когда уже потушен свет.

Я высадил их у церковных ворот. Мальчики все еще куксились.

– Ну, а сам ты что собираешься делать, пока мы все будем в церкви? – спросила Вита.

– Просто прогуляюсь вокруг, – ответил я.

Она пожала плечами и, повернувшись, пошла через церковные ворота.

Я знал, что означает это пожимание плечами: в то утро она не разделяла моего приподнятого настроения.

Оставалось надеяться, что служба принесет ей утешение.

Я поехал в Тризмилл, оставил там машину и отправился полем к Граттену. Утро было просто великолепное: долина вся залита солнцем, в вышине звенел жаворонок. Как бы мне хотелось, захватив с собой бутерброды, провести здесь целый день, а не один жалкий, украденный тайком час.

Я не стал спускаться в карьер, заросший плющом и заваленный старыми консервными банками, а растянувшись на травке в небольшой ложбинке, попытался представить, как здесь все выглядит ночью, когда небо в звездах, а точнее, как это место выглядело тогда, в те дни, когда долина внизу была залита водой. На память пришли строки из сцены свидания Лоренцо с Джессикой.

Насчет волшебных трав – это в самую точку. Дело в том, что, когда Вита и мальчики собирались в церковь, я спустился в лабораторию и отлил во фляжку четыре, дозы препарата. И сейчас фляжка находилась у меня в кармане. Бог знает, когда еще у меня снова будет возможность…

Все произошло очень спокойно. Но была не ночь, а день, притом летний день и, судя по небу на западе, которое я видел через створчатое окошко в зале, он клонился уже к вечеру. Я стоял у скамьи в дальнем конце зала, и мне был хорошо виден двор перед входом в дом и окружавшие его стены. Я сразу его узнал. Это был дом покойного Генри Шампернуна. Во дворе играли дети, две девочки, приблизительно восьми и десяти лет – определить точнее было трудно из-за покроя их платьев: плотно облегающий лиф и длинная, до лодыжек, юбка. Золотистые волосы, рассыпавшиеся по плечам, и одинаково тонкие и изящные черты, не оставляли сомнений в том, что девочки – две миниатюрные копии их матери. Никто кроме Изольды не мог сотворить очаровательных сестричек, и я вспомнил, как Роджер говорил своему приятелю Джулиану Полпи на приеме у епископа, что у нее взрослые пасынки, сыновья мужа от первого брака, а собственных только две дочери.

Они играли на каменных плитах, на специально расчерченном для них квадрате, в какую-то игру вроде шахмат, кругом валялись фигуры, выглядевшие как наши кегли. После каждого хода разгорался страшный спор, чья очередь делать следующей ход. Та, которая была помладше, вдруг схватила деревянную фигурку и спрятала ее в своей юбке, что, конечно, тут же повлекло за собой крики, шлепки и таскание друг друга за волосы. Внезапно во двор вышел Роджер, который все это время наблюдал за ними из зала. Разняв девочек, он присел на корточки и взял их обеих за руки.

– Знаете, что происходит, когда ссорятся женщины? – спросил он их. – У них чернеют языки, а потом они сворачиваются и застревают в горле так, что женщина начинает задыхаться. Такое однажды случилось с моей сестрой. Она, конечно же, умерла бы, если бы я в этот момент не оказался рядом и не вытянул ей язык наружу. Ну-ка, откройте рот!

Напуганные дети широко раскрыли рты и показали языки. Роджер потрогал и даже легонько подергал язык у одной, потом у другой.

– Слава Богу, пока все нормально, – сказал он, – но если вы не перестанете скандалить, он свернется, как я и сказал. А теперь закройте рот и в следующий раз откроете его только во время еды или если захотите сказать что-нибудь хорошее. Джоанна, ты ведь старше, значит должна учить Маргарет хорошим манерам. Смотри, что она удумала – мужчину прятать под юбкой! – Он достал фигурку из складок платья младшей девочки и поставил ее обратно на поле. – А теперь, – сказал он, – продолжайте игру. Я буду следить, чтоб вы играли честно.

Он встал, широко расставив ноги, и они принялись передвигать фигуры вокруг него. Сначала они делали это нерешительно, затем все более уверенно и вскоре – с веселым хохотом, поскольку он при этом раскачивался из стороны в сторону, задевая и опрокидывая фигуры, так что их пришлось устанавливать заново с его же помощью. В этот момент из второй двери, находившейся сразу за залом, девочек позвала женщина, как я решил, их нянька. Все фигуры были собраны и торжественно вручены Роджеру, который дал обещание поиграть с ними еще на следующий день и, подмигнув няньке, велел ей осмотреть попозже их язычки и доложить ему, не появились ли на них какие-нибудь признаки почернения.

Он сложил фигуры у входа и вошел в зал, а детей увели в задние комнаты. Впервые я увидел в нем что-то человеческое. Словно он на время забыл, что он управляющий, расчетливый, холодный и даже, как я полагаю, весьма продажный: ничего от этого не осталось, исчезли и ирония, и холодное равнодушие, которые у меня ассоциировались до сих пор со всеми его поступками.

Он стоял в зале и к чему-то прислушивался. Кроме нас двоих никого не было. Посмотрев вокруг, я увидел, что здесь все как-то изменилось с того майского дня, когда умер Генри Шампернун. Было ощущение, что в этом доме никто постоянно не живет и что его хозяева лишь изредка наведываются сюда, а в остальное время дом стоит пустой. Не слышно было лая собак, не видно было слуг, кроме няньки девочек, и я вдруг понял, что и самой хозяйки дома, Джоанны Шампернун, и ее собственных сыновей и дочерей в доме нет. Возможно, они находятся в другом своем поместье Трилаун, о котором управляющий упоминал в разговоре с Лампетоу и Трифренджи в килмартской кухне в ночь неудавшегося мятежа. Роджер, должно быть, в доме за главного, а дети Изольды с нянькой, вероятно, остановились здесь, чтобы передохнуть во время переезда из одной усадьбы в другую.

Он подошел к окну, освещенному последними лучами заходящего солнца, и выглянул наружу. В ту же минуту он отпрянул назад, прижавшись к стене, словно кто-то мог его заметить: он явно предпочитал остаться невидимым. Заинтригованный, я тоже высунулся в окно и сразу понял, в чем дело. Под окном стояла скамейка, на которой сидели двое: Изольда и Отто Бодруган. В этом месте в стене был выступ, а скамья находилась в углублении и была защищена от взоров посторонних: ниоткуда, кроме этого единственного окна, нельзя было увидеть, кто на ней сидит.

Лужайка за скамьей постепенно спускалась вниз к невысокой стене, а за стеной виднелись поля и ниже – узкий залив, где на якоре стоял корабль Бодругана. Я видел только его мачту. Был отлив, и по обоим берегам залива синюю полоску воды окаймляли песчаные отмели, на которых собралось огромное количество водоплавающих птиц: они ныряли и плавали в озерцах, образовавшихся после отлива. Бодруган держал в своей руке руку Изольды, рассматривал ее пальчики и наиглупейшим образом, как это свойственно влюбленным, покусывал их, или скорее делал вид, что ест, строя при этом такие рожи, как будто у него во рту какая-то кислятина.

Я стоял у окна, наблюдая за ними, и странное волнение охватило меня – вовсе не потому что я, подобно управляющему, подсматривал за ними, а потому что в этот момент я вдруг ощутил всю целомудренность их отношений, и неважно, если в иное время они давали всю волю своим страстям: сейчас в них не было никакого обмана, они были как бы освящены свыше; это были отношения, которых мне не дано узнать. Затем он внезапно отпустил ее руки, и они упали ей на колени.

– Позволь мне не возвращаться на судно и остаться здесь еще на одну ночь, – сказал он. – К тому же прилив может сыграть со мной злую шутку: если я подниму паруса, меня того и гляди выбросит на мель.

– Не выбросит, если правильно рассчитаешь время, – ответила она. – Чем дольше ты будешь здесь, тем большей опасности мы оба подвергаем себя. Ты же знаешь, как быстро распространяются сплетни. Уже то, что ты приплыл сюда – настоящее безумие, твой корабль все прекрасно знают.

– Но что же в этом особенного? – ответил он. – Я часто прихожу в залив и сюда тоже захожу – когда по делам, когда так, ради собственного удовольствия: я обычно ловлю рыбу недалеко отсюда, у Церковного мыса. Это чистая случайность, что ты оказалась здесь.

– Совсем не случайность, – сказала она, – и ты это прекрасно знаешь. Ведь управляющий доставил тебе письмо, в котором я сообщала, что буду здесь.

– Роджер надежный посланник, – ответил он. – А моя жена с детьми сейчас в Трилауне, там же и моя сестра Джоанна. Так что стоило рискнуть.

– Стоило, я согласна, но только один раз, а не две ночи подряд. Притом, в отличие от тебя, я не доверяю этому управляющему, и ты знаешь почему.

– Ты имеешь в виду смерть Генри? – он нахмурился. – Я все же думаю, ты несправедлива в своих обвинениях. Генри был неизлечимо болен. И мы все знали, что он обречен. И если даже травы, которые ему давали, помогли ему уснуть раньше и избавили от страданий – и это было, сделано с ведома Джоанны, – стоит ли искать виноватого?

– Они сделали это намеренно, и все сошло им с рук, – сказала она. – Извини, Отто, но я не могу простить Джоанну, хотя она твоя сестра. Что же касается управляющего, не сомневаюсь, она неплохо ему заплатила, да и его монаху-соучастнику тоже.

Я взглянул на Роджера. Он все стоял не двигаясь, в тени у окна, и, конечно же, слышал их не хуже, чем я, и, судя по выражению его глаз, ему не доставили удовольствия слова, сказанные ею в его адрес.

– Что касается монаха, – добавила Изольда, – так он все еще в монастыре, более того, с каждым днем его влияние растет. Приор всего лишь игрушка в его руках, и монахи делают только то, что им приказывает брат Жан, который ведет себя как ему вздумается.

– Даже если и так, – сказал Бодрутан, – не мое это дело.

– Пока не твое, – ответила она ему, – но боюсь, как бы Маргарет, вслед за Джоанной, не стала слишком доверять его познаниям в области трав. Ты знаешь, что в последнее время он пользует также и вашу семью?

– Нет, впервые об этом слышу, – сказал он. – Я ведь был на Ланди все это время. Маргарет предпочитает жить в Трилауне – Ланди и Бодрутан ее не устраивают: они слишком открыты всем ветрам.

Он поднялся со скамьи и начал ходить взад и вперед по траве. С любовными играми было покончено, проблемы семейной жизни – они не давали забыться надолго. Мне было их искренне жаль.

– У Маргарет слишком много фамильных черт Шампернунов, как и у бедного Генри, – продолжал он. – Любой священник или монах, если ему вздумается, легко может заставить ее поститься или изнурять себя молитвой. Ничего, с этим я разберусь.

Изольда тоже поднялась со скамьи и, подойдя к Бодругану, положила руки ему на плечи и посмотрела прямо в глаза. Если бы я высунулся из окна, то мог бы до них дотронуться. Как они все же были малы, на несколько дюймов ниже взрослого человека среднего роста в наше время, хотя он был хорошо сложен, силен, голова правильной формы, приятное лицо и обаятельная улыбка, а она тоненькая, точеная, как фарфоровая статуэтка, ростом не намного выше своих дочерей. Они стояли обнявшись и целовались, а я снова почувствовал странное волнение, смутное ощущение обделенности, чего я никогда не испытал бы в наше время, если бы наблюдал за двумя влюбленными из окна… Невероятная сопричастность, невероятное сострадание. Да, именно сострадание. Я не сумел бы объяснить, откуда взялось это странное ощущение соучастия во всех их действиях и поступках, может, оттого что, попадая к ним из своего мира, я с особой остротой чувствовал, как они уязвимы и, так сказать, более смертны, чем я сам. Ведь мне было доподлинно известно, что оба они превратились в прах шесть веков назад.

– Присмотри тоже и за Джоанной, – сказала Изольда. – Прошло два года, а брак с Джоном для нее по-прежнему лишь мечта, из-за этого ее характер заметно испортился. Она может оказать его жене такую же услугу, какую оказала своему мужу.

– Она не пойдет на это, да и Джон тоже, – ответил Бодруган.

– Она пойдет на все, если того требуют ее интересы. Не пощадит и тебя, если встанешь на ее пути. У нее лишь одно желание, – чтобы Джон стал смотрителем Рестормельского замка и шерифом Корнуолла, а она – его законной женой, леди Карминоу, хозяйкой всех королевских земель.

– Если такое и случится, я никак не смогу этому помешать, – сказал он.

– Ведь ты ее брат, – возразила Изольда, – попытайся, по крайней мере, отвадить монаха, чтобы он больше не вился вокруг нее со своими ядовитыми снадобьями.

– Джоанна всегда была своенравной, – ответил ее возлюбленный. – Она всегда делала только то, что ей нравилось. Я не могу постоянно следить за ней. Попробую поручить это Роджеру.

– Управляющему? Он связан с монахом, как и твоя сестра, – сказала Изольда с презрением. – Отто, прошу тебя, не доверяй ему. Ни того, что связано с Джоанной, ни того, что касается нас с тобой. Если он пока молчит о том, что мы с тобой встречаемся, то это только потому, что сейчас ему это выгодно.

Я снова посмотрел на Роджера и увидел, как лицо его потемнело. Мне так хотелось, чтобы кто-то позвал его из комнаты, и он не мог бы дальше присутствовать при этом разговоре. Слыша, с каким откровением и отвращением она говорит о нем, он мог возненавидеть ее.

– Он был со мной тогда в октябре, и если нужно будет, он снова сделает то же самое, – сказал Бодруган.

– Он был с тобой, потому что рассчитывал извлечь из этого немалую для себя выгоду, – ответила Изольда. – Сейчас ты ничем не можешь быть ему полезен, так зачем же ему рисковать из-за тебя своим положением? Стоит ему шепнуть одно лишь слово Джоанне, и беды не миновать: она передаст Джону, тот – Оливеру, и мы погибли.

– Оливер в Лондоне.

– Сегодня, может быть, и в Лондоне. Но для злобы всякий ветер попутный. Завтра он уже в Бере или Бокеноде. А на следующий день в Триджесте или Карминоу. Оливеру нет до меня дела: жива я или мертва, его не волнует, а женщин у него везде хватает, куда бы он ни поехал, но измена жены – это удар по его самолюбию, он никогда этого не простит. И я это знаю.

Между ними словно пробежала туча; тучи появились и на небе, над горами по ту сторону долины. Яркие краски летнего дня померкли. Исчезла целомудренность, а с ней разлитый в мире покой. В их мире. И в моем тоже. Несмотря на временную пропасть между нами, я в какой-то степени разделял их грех.

– Который час? – спросила она.

– Судя по солнцу, около шести, – ответил он. – Почему ты спрашиваешь?

– Пора отправлять детей и Элис, – сказала она. – Они могут начать искать меня и прибегут сюда, а им не следует видеть тебя здесь.

– С ними Роджер, – сказал он ей. – Он позаботится о том, чтобы они нам не мешали.

– Тем не менее я должна поцеловать их на прощание и заранее пожелать им спокойной ночи, иначе они ни за что не сядут на своих пони.

Она пошла вдоль лужайки, и как только повернула к дому, управляющий быстро вышел из своего укрытия и направился в другой конец зала. Я в растерянности последовал за ним. Значит, они не собирались оставаться в доме и едут куда-то дальше, может быть, в Бокенод. Но Бокенод, или Боконнок, как его теперь называют, находился, по моим представлениям, довольно далеко отсюда, а между тем дело шло к вечеру, и детей никак не успели бы доставить туда до наступления темноты.

Мы вышли из зала во двор и через арку прошли к конюшне. Там брат Роджера, Робби, седлал пони и усаживал девочек в седло. Он смеялся и шутил с их нянькой – ее уже водрузили на лошадь, которая никак не хотела стоять на месте.

– Она сразу присмиреет, если повезет двоих, – сказал Роджер. – Робби сядет вместе с тобой и будет тебя согревать. Скажи, ты как предпочитаешь, чтобы он сел спереди или сзади? Ему все равно, правда Робби?

Нянька, розовощекая деревенская девушка, таращила от восторга глаза и все повторяла, что прекрасно может ехать одна, – по этому поводу они с Робби еще немного похихикали, но тут в конюшню вошла Изольда, Роджер нахмурился и одним взглядом положил конец веселью. Он сделал шаг ей навстречу и с почтением склонил голову.

– Дети будут в полной безопасности с Робби, – сказал он, – но если желаете, я тоже могу поехать.

– Да, я желаю этого, – сказала она кратко. – Благодарю вас.

Он поклонился, и она направилась через двор к детям, которые уже сидели верхом, с поразительным проворством управляя своими лошадками.