Был конец ноября. День выдался холодный, серый. За ночь погода резко изменилась. Подул сильный ветер, нагнал свинцовые тучи. Посыпал колючий, ледяной дождь. И хотя было только начало третьего, ранние зимние сумерки уже начали спускаться на холмы. Вершины их заволокло туманом. К четырем часам, похоже, совсем стемнеет. Несмотря на плотно закрытые окна, в карету проникал сырой холодный воздух. Сиденья стали влажными – капельки дождя, видимо, просачивались через щель в крыше. Они расползались по кожаной обивке фиолетово-чернильными кляксами. На поворотах неистовые порывы ветра сотрясали карету. А на подъемах дуло с такой силой, что карета вздрагивала и раскачивалась на высоких колесах, как пьяная.
      Съежившийся от холода кучер тщетно пытался укрыться от непогоды, кутаясь в пальто и пряча голову в воротник. Понурые лошади нехотя повиновались ему. Окоченевшей рукой он время от времени взмахивал кнутом. Но они словно не замечали ударов, вконец исхлестанные ветром и дождем.
      На рытвинах и ухабах колеса кареты скрипели и стонали. Брызги жидкой грязи все сильнее залепляли окна. Пассажиры жались друг к другу, пытаясь согреться, и дружно вскрикивали, когда карета накренялась особенно сильно.
      Подсевший в Труро пожилой мужчина беспрестанно жаловался на тряску. Вдруг он в ярости вскочил со своего места и, дернув за шнур, с треском открыл окно.
      Внутрь сразу хлынул дождь, изрядно обдав и его самого, и попутчиков. Высунув голову из окна, он принялся кричать на кучера высоким раздраженным голосом, называя его негодяем и убийцей. Он орал, что им не добраться до Бодмина живыми, если тот будет продолжать мчать их с такой бешеной скоростью – они и так уже еле дышат. А что до него самого, то уж он-то никогда больше и не сядет в карету.
      Неизвестно, слышал ли его кучер. Скорее всего, слова относило ветром назад. Во всяком случае, старик закрыл окно, успев основательно напустить холоду. Потом он уселся в углу, укутал колени пледом и принялся бормотать что-то себе под нос.
      Его соседка, общительная румяная женщина в синей накидке, сочувственно глубоко вздохнув и подмигнув сидящим рядом, кивнула головой в сторону старика и сказала по крайней мере в двадцатый раз, что более мерзкого вечера она не припоминает. А она уж всякого повидала. Погода и впрямь отвратительная – настоящая зима, и все тут. Затем, порывшись в высокой корзине, она извлекла оттуда большой кусок пирога и с чувством вонзила в него крепкие белые зубы.
      Мэри Йеллан сидела в противоположном углу. Холодные капли то и дело падали ей на плечо, и она нетерпеливым жестом смахивала их.
      Подперев подбородок рукой, девушка неотрывно смотрела в заляпанное грязью окно, тщетно надеясь, что луч солнца пробьется сквозь тяжелую завесу ненастья и хоть на мгновение, как проблеск надежды, покажется краешек голубого неба – того, что сияло над ней еще вчера, когда она покидала оставшийся теперь далеко позади Хелфорд.
      Хотя от родных мест, где она прожила все свои двадцать три года, ее отделяло немногим более сорока миль, от зарядившего дождя и злого ветра надежда померкла в душе Мэри, и мужество, которое поддерживало ее все время, пока долго и мучительно болела, а потом умерла ее мать, стало покидать ее.
      Вокруг были чужие места, и уже одно это удручало. Все, что она могла разглядеть через мутное окно кареты, было так мало похоже на тот мир, что остался позади. Какими далекими казались теперь исчезнувшие из виду, быть может навсегда, прозрачные и чистые воды Хелфорда, зеленые долины и холмы, белые домики, стоявшие один подле другого у реки. В Хелфорде дожди шли ласковые, капли тихо постукивали по густой листве деревьев и терялись в сочной траве. Потом, соединившись в ручейки и речушки, они вливались в широкую реку. А напоенная дождем земля благодарно одаривала яркими цветами.
      Здесь же дождь хлестал немилосердно. Он барабанил по окнам кареты, разливался лужами на затвердевшей, бесплодной почве. И деревья тут не росли.
      На пути встретились от силы два, да и те стояли на голом месте, открытом всем ветрам. Ветви их засохли, а древние стволы, погнутые и искореженные бурями, совсем почернели от времени и гроз. И даже если дыхание весны касалось их, почки не раскрывались, словно боясь, что поздние заморозки погубят молодые листочки. Кругом – ни зеленых лужков, ни густых кустов, образующих живую изгородь, – только камни, черный вереск да чахлый ракитник. "Здесь, верно, никогда не бывает мягкой погоды, – думала Мэри, – либо такая вот угрюмая зима, либо испепеляющий зной, от которого негде укрыться, а трава жухнет уже в мае". И местность-то была мрачной, как эта погода, да и люди, что встречались по дороге и в деревнях, мимо которых они проезжали, казалось, были под стать окружающей природе.
      В Хелстоне, где она впервые в жизни села в почтовую карету, все было родным. Сколько воспоминаний детства связано с этим городом! Каждую неделю они с отцом, бывало, ездили на базар, а потом, когда его не стало, мать мужественно взвалила на свои плечи все заботы по хозяйству. И в жару и в холод вдвоем возили они на телеге кур, яйца, масло, как прежде это делал отец. Мать правила лошадью, а Мэри сидела рядом, обняв огромную корзину, за которой ее едва было видно, опершись подбородком на ручку.
      В Хелстоне к ним относились по-доброму. Семью Йелланов знали в городе и уважали, ибо после смерти мужа вдова стойко переносила все тяготы жизни.
      Немногие женщины стали бы жить в одиночестве, как она, растить ребенка и вести хозяйство на ферме, даже не помышляя о новом замужестве. В Мэнэкане жил один фермер, который собрался было сделать ей предложение, но не осмелился. Был еще другой, что жил вверх по реке, в Гвике. Но по ее глазам оба видели, что она не пойдет ни за одного из них, потому что духом и телом по-прежнему была верна покойному.
      Нелегкий труд на ферме в конце концов сказался на здоровье матери, совсем себя не щадившей. Хотя она привыкла работать без передышки и все семнадцать лет своего вдовства постоянно подстегивала себя, ноша все-таки оказалась слишком тяжела. Сердце ее в конце концов не выдержало, и она слегла.
      Накопленные запасы постепенно истощились, а тут наступали суровые времена: как ей сказали в Хелстоне, все шло за бесценок и денег было взять неоткуда. К северу было то же самое, на фермеров надвигалась нужда. Да еще какой-то мор поразил их края, начался падеж скота. Никто не ведал, откуда взялась эта напасть, и не было от нее спасения. Болезнь пришла как запоздалый мороз, который вдруг нагрянет в новолуние и также неожиданно отступит, словно его и не было, успев, однако, причинить немало зла. Для Мэри и ее матери настали черные дни. На их глазах цыплята и утята, за которыми они заботливо ухаживали, вдруг начали болеть и дохнуть. Потом прямо на лугу пал теленок. Больше же всего было жаль старую кобылу, верно служившую им двадцать лет. Сидя на ее крепкой спине, Мэри и выучилась ездить верхом. Кобыла околела однажды утром прямо в конюшне, преданно уткнувшись мордой в колени девушки. В саду под яблоней вырыли яму для могилы, и когда лошадь закопали, обе женщины поняли, что никогда больше не доведется им ездить в Хелстон в базарный день. Мать, повернувшись к Мэри, сказала:
      – Что-то ушло из меня вместе с беднягой Нелл в могилу. Не знаю, моя ли вера или что другое, но только на сердце у меня такая усталость… Долго я уж не протяну.
      Она ушла в дом и села там на кухне, бледная как полотно, постаревшая сразу лет на десять. На предложение Мэри сходить за доктором она безразлично пожала плечами.
      – Опоздали мы с этим, детка, на целых семнадцать лет… – И тихо заплакала, она, никогда не плакавшая дотоле.
      Мэри все же отправилась в Могэн за старым доктором, который в свое время помог ее появлению на свет. Назад они ехали в его двуколке. Оборотясь к ней, доктор покачал головой и произнес:
      – Ну, что тебе сказать, Мэри. Матушка твоя после смерти мужа совсем не давала отдыха ни душе, ни телу своему. Вот и надорвалась. Плохи дела, да и времена нынче плохие.
      По извилистой дороге они подъехали к их дому, стоявшему на краю деревни. Навстречу уже спешила соседка с дурной вестью.
      – Твоей матери хуже! – воскликнула она. – Только что она было вышла на порог бледная как смерть, глянула куда-то перед собой, потом вся затряслась и упала наземь. Миссис Хоблин и Вилли Серл подняли бедняжку и отнесли в дом. Говорят, она лежит и глаз не открывает.
      Доктор решительно оттеснил от дверей собравшихся поглазеть соседей.
      Вместе с Серлом они подняли неподвижно лежавшую на полу женщину и отнесли наверх в спальню.
      – Это удар, – сказал доктор, – но она дышит. И пульс ровный.
      Случилось то, чего я боялся, – что она надломится вот так неожиданно.
      Почему это произошло именно сейчас, после стольких лет, известно одному Господу и ей самой. Что ж, Мэри, настало время показать, что ты достойная дочь своих родителей. Теперь ты одна можешь ей помочь.
      Все шесть долгих месяцев этой первой и последней в жизни матери болезни Мэри ухаживала за ней. Но никакие старания ни дочери, ни доктора не смогли ей помочь. Она больше не хотела бороться за жизнь.
      Казалось, она жаждала избавления и молча молилась, чтобы оно пришло поскорее. Мэри она сказала:
      – Я не хочу, чтобы тебе пришлось трудиться, как мне. Такая жизнь изматывает и тело и душу. Когда меня не станет, тебе незачем больше оставаться в Хелфорде. Лучше всего тебе уехать в Бодмин к тете Пейшнс.
      Напрасно пыталась Мэри убедить мать, что та не умрет. Мысль о смерти не выходила у нее из головы. Тут ничего нельзя было поделать.
      – Я не хочу покидать ферму, мама, – уверяла дочь. – Здесь я родилась, и отец мой и ты тоже из Хелфорда. Место Йелланов здесь. Я не боюсь бедности и того, что хозяйство разваливается. Ты тут работала семнадцать лет, почему же я не смогу? Я сильная, могу работать не хуже мужчины, ты же знаешь.
      – Это не жизнь для девушки, – возражала мать. – Я работала все эти годы ради твоего отца и ради тебя. Когда женщина трудится для своих близких – это дает ей душевный покои и удовлетворение. Другое дело – работать для себя одной. В этом нет никакой радости.
      – В городе мне делать нечего, – заявила Мэри. – Я выросла здесь, у реки, и другой жизни не хочу. Города мне хватает и при поездках в Хелстон.
      Мне лучше здесь, в саду с нашими цыплятами, старой хрюшкой и лодкой на речке. А что стала бы я делать в Бодмине у тети Пейшнс?
      – Девушка не может жить одна, Мэри. Так легко или умом тронуться, или в беду попасть. Так всегда бывает. Разве ты забыла бедняжку Сью, что бродила по кладбищу в полнолуние и все звала возлюбленного, которого у нее никогда не было? А еще до того, как ты родилась, была одна девушка, которая осталась сиротой в шестнадцать лет. Так она сбежала в Фалмут и стала путаться с матросами. Не знать нам с отцом покоя на том свете, если ты не будешь пристроена. Тебе наверняка понравится тетя Пейшнс, она всегда любила шутки да забавы, а уж сердцем – сама доброта. Помнишь, как она приезжала сюда лет двенадцать назад? На ней была шляпка с ленточками и шелковая нижняя юбка с оборками. А в Треловорене работал парень, которому она очень приглянулась, но она и смотреть в его сторону не пожелала…
      Да, Мэри помнила тетушку Пейшнс. Ее кудряшки надо лбом и большие голубые глаза. И то, как она заливалась смехом и весело щебетала, и как, подобрав юбку, на цыпочках пробиралась через грязь по двору. Она была похожа на сказочную фею.
      – Что за человек твой дядя Джошуа, не могу сказать, – продолжала мать. – Его я никогда не видела и не знаю никого, кто был бы с ним знаком.
      Но когда твоя тетушка вышла за него замуж, то написала совершенно несуразное письмо, такую чепуху, ну совсем как девчонка, а ей было уж за тридцать.
      – Да я для них просто деревенщина, – твердила Мэри. – И приятными манерами не отличаюсь, да и говорить им со мной будет не о чем.
      – Они полюбят тебя такую, как ты есть, а не за ужимки или светские манеры. Дитя мое, обещай, когда меня не станет, ты напишешь тете Пейшнс и сообщишь, что моим последним и самым большим желанием было, чтобы ты поехала к ней.
      – Обещаю, – сказала Мэри, и сердце ее сжала тоска. С тревогой думала она о надвигавшихся переменах, о том, что придется скоро расстаться со всем дорогим и близким; даже родной земли, той, что могла бы поддержать и в горе и в беде, уже не будет под ногами.
      Мать слабела, с каждым днем силы покидали ее. Она протянула еще немного. Пришло время сбора урожая, созрели фрукты, пожелтели и начали опадать листья. Когда же по утрам на землю стали опускаться туманы и трава покрывалась инеем, а потоки вздувшейся реки устремлялись к разыгравшемуся морю и волны обрушились на узкие берега Хелфорда, мать однажды начала метаться в постели, перебирая руками простынь. Она не узнавала Мэри, называла дочь именем покойного мужа и что-то говорила о давно минувшем и о людях, которых ее дочь никогда не знала. Три дня прошли так, в бреду, а на четвертый она отошла.
      На глазах Мэри их добро, все, к чему она привыкла, чем жила, стало переходить в чужие руки. Скотину отправили на базар в Хелстон. Мебель раскупили всю до последнего стула. Их дом приглянулся какому-то незнакомцу из Коверэка, и тот купил его. С трубкой в зубах расхаживал он по двору, отдавая распоряжения, громко рассуждая, где что переделать, какие деревья срубить, чтобы не портили вида. А Мэри, складывая свои скромные пожитки в отцовский дорожный сундучок, наблюдала за ним из окна и молча кляла его.
      Этот чужак из Коверэка заставил ее почувствовать себя посторонней в собственном доме. По его глазам было видно, что он ждет не дождется ее отъезда. Она думала о том же: поскорее покончить со всеми делами и убраться отсюда навсегда.
      Мэри еще раз перечитала письмо от тети, написанное неразборчивым почерком на дешевой бумаге. В нем говорилось, что тетя потрясена горем, постигшим ее племянницу, и что она не имела понятия о болезни сестры – ведь так много лет прошло с тех пор, как она побывала в Хелфорде. Дальше она писала: "В нашей жизни многое изменилось, но ты об этом не могла знать.
      Теперь я живу не в Бодмине, а почти в двенадцати милях от него, в сторону Лонстона. Это дикое и глухое место, и, если ты приедешь к нам, я буду рада твоему обществу, особенно в зимнее время. Я спросила твоего дядю, и он сказал, что не будет возражать, если только ты тихая и не болтливая и станешь помогать, когда понадобится. Но он не сможет давать тебе денег или кормить даром, как ты понимаешь. В обмен на жилье и еду – он рассчитывает на твою помощь в баре. Дело в том, что твой дядя – хозяин трактира "Ямайка''".
      Сложив письмо, Мэри сунула его в сундучок. Странно было получить такое послание от той улыбчивой тетушки Пейшнс, которую она помнила. Равнодушное, ничего не значащее письмо, без единого слова утешения, без заверений, лишь предупреждавшее, что племянница не должна просить денег. Тетя Пейшнс, с ее шелковой нижней юбкой и деликатными манерами – жена владельца трактира!
      Мэри подумала, что было нечто такое, о чем ее мать не знала. Как сильно отличалось это письмо от того, что было написано десять лет назад счастливой новобрачной!
      Однако Мэри пообещала матери и не могла отказаться от данного слова.
      Дом их был продан; она не могла больше здесь оставаться. Как бы ее ни приняли, тетя была родной сестрой матери, и об этом нельзя было забывать.
      Старая жизнь осталась позади – и милая сердцу, такая родная ферма, и сверкающие воды Хелфорда. Впереди лежало ее будущее – трактир "Ямайка".

***

      Так Мэри Йеллан оказалась в карете, которая, скрипя и покачиваясь на ухабах, увозила ее все дальше на север. Первым городом на их пути был Труро, что в устье реки Фэл. Ее поразило множество домов с остроконечными крышами и шпилями, широкие мощеные улицы, по-южному ясное небо. Люди встречали их улыбками и приветливо махали вслед.
      Но когда город и долина остались позади, небо заволокло тучами. По обе стороны дороги теперь лежала мрачная невозделанная земля. Деревни по пути попадались все реже. Люди по большей части глядели хмуро. Деревьев почти не было видно, а уж вечнозеленых живых изгородей – и подавно. Потом поднялся ветер и пошел хлестать дождь. Карета с грохотом въехала в Бодмин, серый и мрачный, как и окружавшие его холмы. Пассажиры принялись собирать вещи. Все, кроме Мэри, которая оставалась сидеть в своем углу.
      Кучер заглянул в окно кареты, по лицу его текли струйки дождя.
      – А вы направляетесь в Лонстон? – спросил он. – В такой вечер ехать через болота небезопасно. Знаете, вы могли бы заночевать в Бодмине, а утром отправимся дальше. Вы будете в карете одна.
      – Меня ждут друзья, а поездка меня не пугает. И мне не надо в Лонстон, я сойду у трактира "Ямайка", – сказала Мэри.
      Кучер озадаченно взглянул на нее.
      – У "Ямайки"? – переспросил он. – А что вам там делать? Это не место для девушки. Вы, верно, что-то путаете. – И он стал пристально разглядывать Мэри, словно не веря собственным ушам.
      – О, я слыхала, что это довольно уединенное место, – заметила она, – – но ведь и сама я не городская, а родом из небольшого местечка на берегу Хелфорда. У нас там всегда тихо, зимой и летом, но я никогда не чувствовала себя одинокой.
      – Да я ничего такого и не говорил про одиночество, – отвечал кучер.
      – Может, как вы есть не здешняя, то и не поняли, о чем я. Вовсе не о двадцати с лишком милях по болотам, хотя и это напугало бы многих. Эй, миссис, можно вас на минутку. – Он повернулся и окликнул женщину у гостиницы "Ройэл". Она зажигала фонарь у подъезда, так как уже почти стемнело. – Растолкуйте вы этой молодой особе. Мне сказали, что она едет до Лонстона, а она просит ссадить ее у "Ямайки".
      Женщина спустилась со ступенек и заглянула в карету.
      – Это дикое, неуютное место, – сказала она, – и если вы ищете работу, то на тамошних фермах ничего не найдете. Они там, на болотах, не любят чужих. Здесь, в Бодмине, можно устроиться гораздо лучше.
      Мэри улыбнулась.
      – Не беспокойтесь обо мне, – сказала она. – Я еду к родственникам.
      Мой дядя – хозяин трактира "Ямайка".
      Последовало долгое молчание. Даже при тусклом свете фонаря Мэри заметила, что оба с изумлением смотрят на нее. От волнения она вдруг похолодела; ей захотелось, чтобы женщина успокоила ее, но та молча отступила.
      – Извините, – наконец выговорила она. – Это, конечно, не мое дело.
      Доброй ночи.
      Кучер, густо покраснев, принялся насвистывать, как бывает с человеком, попавшим в неловкое положение и не знающим, как из него выпутаться.
      Поддавшись внезапному порыву, Мэри высунулась из кареты и коснулась его руки.
      – Скажите же мне, – промолвила она. – Я не обижусь, что бы мне ни пришлось услышать. Моего дядю здесь не любят? Что-то тут неладно?
      Вид у кучера был очень смущенный. Глядя в сторону, он отрывисто произнес:
      – У "Ямайки" дурная слава, всякое про нее рассказывают. Ну, в общем, понимаете… Но я ничего такого сказать не хочу. Может, это все и не правда.
      – Что рассказывают? – спросила Мэри. – Вы хотите сказать, что там собираются пьяницы? Мой дядя связался с дурной компанией?
      Однако кучер не поддавался.
      – Не хочу лезть в это дело, – твердил он. – Ничего не знаю. Просто народ болтает всякое. Приличные люди в "Ямайку" больше не заглядывают. Вот вам и все. Прежде мы, бывало, останавливались там напоить и накормить лошадей. Да и сами заходили перекусить и хлебнуть пивка. Теперь же нет. Мы гоним лошадей мимо, покуда не доберемся до трактира "У пяти дорог", да и там особо не засиживаемся.
      – Почему все-таки люди не хотят бывать там? Что за причина? – настаивала Мэри.
      Он ответил не сразу, словно подыскивая слова.
      – Боятся, – сказал он наконец, покачав головой. И не добавил больше ни слова. Видно, чувствовал, что был слишком резок, и ему стало жаль девушку. Немного погодя он снова заглянул в окно кареты и обратился к ней:
      – А не выпить ли вам чашечку чая, прежде чем двинемся дальше? Путь далекий, а на болотах холодно.
      Мэри покачала головой. У нее пропало всякое желание есть. И хотя чашка чая согрела бы ее, не хотелось выбираться из кареты и идти в "Ройэл" из страха, что та женщина станет глазеть на нее, а посетители шушукаться. К тому же внутренний голос трусливо нашептывал: "Останься в Бодмине, останься в Бодмине", и она чувствовала, что может поддаться уговору, оказавшись под кровом гостиницы. А ведь она обещала матери поехать к тетушке Пейшнс, и ей никак нельзя нарушить данное слово.
      – Тогда нам лучше поскорей отправиться в путь, – сказал кучер. – Вы одна, и путешествуете в такую пору. Вот вам еще плед – укутать колени. Как только поднимемся на холм и выедем из Бодмина, я буду гнать лошадей вовсю. В такую ночь, да по такой дороге… Я не успокоюсь, пока не доберусь до своей постели в Лонстоне. Мало среди нас найдется охотников ездить через пустошь в зимнее время, да еще в такую пакостную погоду.
      Он захлопнул дверцу и взобрался на свое сиденье. Карета загромыхала вниз по освещенной фонарями улице мимо крепких, надежных домов. Не много прохожих встретилось им. Согнувшись от ветра и дождя, все спешили к домашнему очагу. Было время ужина. Сквозь щели закрытых ставен пробивался мягкий свет. В каждом доме камин, должно быть, уже зажжен, накрыт стол, вокруг него сидят хозяйка и дети, а хозяин греет руки у весело потрескивающего огня. Мэри вспомнилась ее попутчица – та улыбчивая деревенская женщина с румянцем во всю щеку и натруженными руками; она, наверное, тоже сидит сейчас за столом со своими детьми. Как спокойно становилось на душе от ее грудного голоса! И Мэри принялась мечтать, как она сошла бы вместе с ней и попросила взять ее с собой. Та, конечно же, не отказала бы. Улыбнулась в ответ и предложила дружескую руку и кров. И Мэри стала бы прислуживать этой доброй женщине, привязалась к ней, стала делить с ней заботы, познакомилась бы с ее близкими.
      Лошади тянули теперь карету вверх по крутому склону холма. Они выезжали из Бодмина, и, глядя через заднее окно, Мэри видела, как быстро, один за другим, исчезают из виду городские огни. Вот мигнул и пропал последний.
      Теперь вокруг не было ничего – лишь ветер и дождь, а ехать через эту пустынную местность оставалось еще добрых двенадцать миль пути. И ей подумалось: не так ли одинок корабль, покинувший тихую гавань? Нет, ни одно судно не может быть таким одиноким, даже если штормовой ветер рвет снасти и волны с грохотом обрушиваются на палубу…
      В карете стало совсем темно: через щель в крыше задувал ветер, светильник вовсю раскачивало, и унылое желтое пламя металось в опасной близости от кожаных сидений. Мэри решила, что лучше его загасить. Она, съежившись, сидела в углу. Оказывается, раньше она не ведала, сколько недоброго таит в себе одиночество. Карету сильно трясло. Весь день качка словно баюкала девушку, сейчас же в скрипах и стонах кареты звучало что-то угрожающее. Теперь, когда холмы уже не защищали от ветра, он прямо-таки срывал с кареты крышу, а ливень все яростнее хлестал в окна. По обе стороны от дороги не было ни единого деревца, ни тропинки, ни селения, ни даже одинокого фермерского домика. На долгие мили, до самого горизонта, простиралась угрюмая, нехоженая, болотистая пустошь. Ни одно человеческое существо, думала Мэри, не может, живя на этой бесплодной земле, быть похожим на обычных людей. Даже дети, должно быть, рождаются здесь уродцами, как кусты чахлого ракитника, почерневшие и искореженные неистовыми ветрами, которые налетают то с востока, то с запада, то с юга, то с севера. И в головах-то у них, наверно, все перевернуто, жизнь среди топей, суровых скал и колючего вереска, растущего меж растрескавшихся камней, рождает недобрые мысли. И появляются они на свет от людей, привыкших вместо постели спать прямо под черным небом на голой земле. В них, верно, есть что-то от сатаны…
      Дорога вилась по безмолвной и пустынной местности. Ни разу на их пути лучиком надежды не блеснул огонек. На протяжении всех двенадцати миль, что отделяли Бодмин от Лонстона, вообще, видимо, не было человеческого жилья, даже пастушьего шалаша, ничего, кроме зловещего заведения под названием "Ямайка".
      Мэри потеряла всякое представление о времени и пространстве; ей казалось, что уже наступила полночь и они проехали не менее сотни миль.
      Теперь ей уже не хотелось покидать кареты. Она к ней привыкла и чувствовала себя тут по крайней мере в безопасности. Какой бы кошмарной ни была эта нескончаемая поездка, ее все же защищали стены и пусть ветхая, протекавшая, но крыша. Да и присутствие кучера, которого можно окликнуть, как-то успокаивало. Наконец, как ей показалось, он быстрее погнал лошадей. Ветер доносил его покрикивания и понукания.
      Дернув за шнур, Мэри распахнула окно. В лицо хлестнул ветер с дождем; она невольно отпрянула, зажмурившись на мгновение. Затем, тряхнув головой и отбросив волосы с лица, увидела, что карета на бешеной скорости взлетает на вершину холма. По обе стороны дороги сквозь дождь и пелену тумана зловеще чернела земля.
      Впереди слева, в стороне от дороги, на самом верху возникло какое-то сооружение с высокими, едва различимыми в темноте, дымовыми трубами. Других домов поблизости не было. Если это и был трактир "Ямайка", то стоял он в гордом одиночестве, открытый всем ветрам. Мэри плотнее закуталась в плащ и затянула пояс. Кучер резко остановил лошадей. От их блестевших от пота крупов шел пар.
      Кучер слез на землю и стащил вниз ее сундучок. Он явно торопился, все время пугливо поглядывая через плечо в сторону дома.
      – Ну вот вы и приехали, – сказал он. – Ступайте туда через двор, постучите молотком в дверь, и вас впустят. А мне надо поторапливаться, иначе я не доберусь сегодня до Лонстона. – Через мгновение он был уже на козлах, держа в руках вожжи. Прикрикнув на лошадей, кучер торопливо подхлестнул их.
      Карета покачнулась и загрохотала по дороге. Мгновение спустя она исчезла во тьме, как будто ее и не бывало.
      Мэри осталась одна, с сундучком у ног. За спиной она услышала звук отодвигаемых засовов. Дверь темного дома широко распахнулась, и огромная фигура с покачивающимся в руке фонарем возникла на пороге.
      – Кто там? – послышался громкий оклик. – Что вам здесь надо?
      Девушка сделала шаг вперед, вглядываясь в стоявшего перед ней человека.
      Свет, бивший прямо в глаза, слепил ее. Несколько раз качнув фонарем перед ее лицом, человек внезапно рассмеялся, схватил ее за руку и грубо затащил на крыльцо.
      – Так вот это кто, – произнес он. – Значит, все-таки приехала? Я твой дядя Джосс Мерлин. Ну что ж, пожалуйте в "Ямайку".
      Он втянул Мэри в дом и, вновь захохотав, захлопнул за собой дверь, а фонарь поставил на стол в прихожей. Теперь они могли разглядеть друг друга.

      Джосс Мерлин оказался здоровенным детиной, почти семи футов ростом, с крутым изломом черных бровей и смуглой, как у цыгана, кожей. Густые темные пряди волос падали на глаза, свисали над ушами. С широкими плечами, длиннющими руками, достававшими почти до колен, и огромными увесистыми кулаками он, видимо, обладал недюжинной силой. На столь мощном теле голова казалась слишком маленькой и как бы уходила в плечи. Полусогнутая фигура, мохнатые черные брови и спутанные волосы делали его похожим на гориллу.
      Однако в чертах его лица не было ничего обезьяньего. Длинный крючковатый нос, рот, прежде, видимо, хорошо очерченный, а теперь запавший, с опустившимися вниз уголками, большие темные глаза, еще довольно красивые, несмотря на морщины и склеротические прожилки вокруг них. А вот зубы сохранились – крепкие и очень белые. Когда он улыбался, они особенно резко выделялись на загорелом лице, делая его похожим на голодного волка. Казалось бы, как можно сравнивать улыбку человека с волчьим оскалом? Но у Джосса Мерлина была именно такая улыбка.
      – Стало быть, ты и есть Мэри Йеллан, – сказал он наконец, наклонившись, чтобы лучше рассмотреть ее. – И ты столько проехала, чтобы поухаживать за своим дядюшкой Джоссом. Это очень благородно с твоей стороны, – произнес он и снова разразился хохотом, который гулко прокатился по всему дому и резко стегнул по нервам измученной Мэри.
      – А где же моя тетя Пейшнс? – спросила она, оглядывая плохо освещенную унылую прихожую с холодным каменным полом и узкой расшатанной лестницей, ведущей наверх. – Разве она не ждала меня?
      – "Где моя тетя Пейшнс? – передразнил он ее. – Где моя дорогая тетушка, которая будет меня целовать, миловать и носиться со мной?" Тебе не терпится поскорее броситься к ней в объятия? А дядюшку Джосса поцеловать не желаешь?
      Мэри невольно с отвращением отпрянула от него. Поцеловать этого человека? Он был либо ненормальный, либо просто пьян. А может быть, и то, и другое. Но она боялась разозлить его. Он заметил ее смятение и снова захохотал.
      – Да нет же, – сказал он, – я не собираюсь трогать тебя, со мной ты в безопасности, как в монастыре. Мне никогда не нравились темноволосые женщины, милочка. И у меня есть дела поинтереснее, чем флиртовать с собственной племянницей.
      Посмотрев на нее, он презрительно ухмыльнулся, как шут, уставший от собственных острот, и бросил взгляд на лестницу.
      – Пейшнс, – взревел он, – какого черта ты там делаешь? Тут приехала девчонка и вся трясется от нетерпения увидеть тебя. Ее уже тошнит от моего вида.
      Наверху завозились, послышалось восклицание, шарканье ног, заметался тусклый свет. По узкой лестнице со свечой в руке, загораживая ладонью глаза от пламени, спускалась женщина. Выцветший домашний чепец прикрывал свисавшие до плеч редкие, седые, спутанные волосы; концы их она, видимо, подвивала, но локоны не держались. У нее было осунувшееся лицо с обтянутыми тонкой кожей скулами, большие, словно вопрошающие о чем-то, глаза. Женщина нервно подергивала губами. На ней была поношенная юбка в полоску, прежде вишневая, а теперь вылинявшая до блекло-розового цвета, плечи прикрывала штопаная-перештопаная шаль. Желая, видно, как-то освежить свой наряд, она вдела в чепец новую ярко-красную ленту, которая никак не вязалась с ее внешностью и лишь сильнее подчеркивала пугающую бледность.
      Мэри с изумлением и жалостью смотрела на нее. Неужели это бледное замученное существо, эта неряшливо одетая женщина, выглядевшая лет на двадцать старше своего возраста, и была той самой очаровательной тетей Пейшнс, предметом ее детских грез?
      Спустившись, тетя подошла к Мэри, схватила ее руки и уставилась в лицо.
      – Ты в самом деле приехала? – прошептала она. – Ты моя племянница Мэри Йеллан? Дитя моей покойной сестры?
      Мэри молча кивнула, благодаря Бога за то, что мать не видит сестру в эту минуту.
      – Дорогая тетя Пейшнс, – мягко произнесла она, – как я рада снова видеть вас. Ведь столько лет прошло с тех пор, как вы приезжали к нам в Хелфорд.
      Тетя все не отпускала девушку, поглаживая ее, ощупывая одежду. Вдруг она прижалась к Мэри и, уткнувшись головой ей в плечо, громко, с отчаянным всхлипыванием зарыдала.
      – Да прекрати ты! – проворчал ее муж. – Это называется приветствие?
      Чего раскудахталась, дура ты эдакая? Не соображаешь, что ли, что девчонку нужно накормить? Ступай с ней на кухню и дай бекона и чего-нибудь выпить.
      Нагнувшись, он поднял и взвалил на плечо сундучок Мэри с такой легкостью, словно он ничего не весил.
      – Я отнесу это в ее комнату, – сказал он, – и если к моему возвращению на столе не будет чего-нибудь закусить, ты получишь от меня кое-что, из-за чего действительно придется поплакать. И ты тоже, если захочешь, – добавил он, придвинувшись лицом к Мэри и схватив ее за подбородок своей лапищей. – Ты ручная или кусаешься? – спросил он и, снова загоготав на весь дом, с грохотом стал взбираться по лестнице, держа сундучок на плече.
      Тетя взяла себя в руки. Она через силу улыбнулась, пытаясь пригладить жиденькие развившиеся локоны жестом, который напомнил Мэри прежнюю Пейшнс.
      Затем, нервно моргая и поджимая губы, она провела ее темным коридором на кухню, где горели три свечи, а в очаге еле тлел торф.
      Манеры ее внезапно изменились.
      – Ты не должна обижаться на дядю Джосса, – сказала она заискивающе.
      Подобно жалобно поскуливающей собаке, приученной жестоким обращением повиноваться хозяину без звука, она, несмотря на пинки и брань, готова была, как тигрица, броситься на его защиту. – К дяде, знаешь ли, надо уметь подойти. Он своенравен, и не знающие его люди поначалу не понимают его. Но со дня нашей свадьбы и по сей день он был мне очень хорошим мужем.
      Снуя взад и вперед по каменному полу, накрывая стол для ужина, извлекая из большого стенного шкафа хлеб, сыр и топленое сало, она лепетала без умолку. Мэри же, подсев поближе к огню, тщетно пыталась согреть окоченевшие руки.
      В кухне стоял чад. Струйки дыма поднимались к потолку, заползали во все углы и щели, сизым облаком висели в воздухе. Дым разъедал глаза, лез в нос и рот.
      – Вот увидишь, ты скоро привыкнешь к дяде Джоссу, и он тебе понравится, – говорила тетя. – Он прекрасный и очень смелый человек. Его хорошо знают в округе и весьма уважают. Никто не скажет дурного слова о Джоссе Мерлине. Иногда у нас собирается много народу. Не всегда тут тихо, как сейчас. Это, знаешь ли, довольно бойкая дорога. Кареты проезжают мимо каждый день. А господа очень вежливы с нами, очень… Только вчера здесь побывал наш сосед, и я испекла для него сладкий пирог. "Миссис Мерлин, – сказал он, – вы единственная женщина в Корнуолле, которая умеет печь пироги". Точно так он и сказал. И даже сам местный землевладелец – сквайр Бассет из Норт-Хилла, знаешь ли, он владеет всей землей в округе, – так вот, когда он проезжал на днях мимо меня, а было это во вторник, то снял шляпу и сказал: "Доброе утро, мадам" – и поклонился. Говорят, в свое время он был очень охоч до женщин… Как раз в тот момент из конюшни вышел Джосс – он прилаживал там колесо на двуколке. "Как жизнь, мистер Бассет?" – спросил он. – "Такая же полнокровная, как ты, Джосс", – ответил сквайр, и они оба рассмеялись.
      Мэри что-то вежливо пробормотала в ответ, испытывая крайнюю неловкость и беспокойство. Тетя избегала смотреть ей в глаза, да и увлеченность, с какой она рассказывала, вызывала у Мэри недоверие. Тетя Пейшнс походила на ребенка, который сам себе сочиняет сказки. Мэри было больно видеть, как она пытается играть эту роль, ей хотелось, чтобы та поскорее покончила со своим рассказом и замолчала. Этот поток слов производил еще более тягостное впечатление, чем ее слезы.
      За дверью послышались тяжелые шаги. Сердце Мэри упало: она поняла, что Джосс Мерлин спустился вниз и, скорее всего, подслушивал их. Тетя, видимо, тоже услышала его шаги, потому что вдруг побледнела и губы ее задрожали. Он вошел в комнату и внимательно поглядел на обеих.
      – Ну что, клуши, раскудахтались? – произнес он с недобрым прищуром и без прежней улыбки. – Тебе только дай потрещать, и слез как не бывало, – обратился он к жене. – Я слышал, что ты тут несла, болтливая ты дура: кулды, кулды, кулды, ну прямо индюшка. Неужто ты воображаешь, что твоя драгоценная племянница верит хоть одному твоему слову? Да ты не смогла бы провести и ребенка, тем более такую штучку, как эта.
      Он схватил стоявший у стены стул, с грохотом приставил его к столу и так плюхнулся на него, что тот заскрипел. Схватив со стола каравай хлеба, он отрезал большой ломоть и намазал его смальцем. Запихнув хлеб в рот – тут жир потек по подбородку, – он кивком головы подозвал Мэри к столу.
      – Тебе, я вижу, надо поесть, – сказал он и аккуратно отрезал от каравая тонкий кусок, разделил его на четыре части, намазав каждую маслом.
      Все это было проделано столь деликатно и так не походило на то, как он только что обслужил самого себя, что Мэри пришла в ужас. Словно какая-то неведомая колдовская сила таилась в его похожих на дубинки пальцах, делая их на удивление умелыми и проворными. Если бы он отрезал толстый ломоть и швырнул ей, она бы не удивилась: это было в его духе. Но в этих внезапно проявившихся хороших манерах, в этих ловких и даже изящных жестах почудилось ей что-то зловещее – так не вязались они с его повадками. Мэри тихо поблагодарила и принялась за еду.
      Тетя, которая с момента появления мужа на кухне не издала ни звука, поджаривала бекон. Все трое молчали. Мэри чувствовала, что сидящий напротив Джосс Мерлин внимательно наблюдает за ней. А за спиной неловко возилась с горячей сковородкой тетя. Вдруг раздались стук упавшей сковороды и отчаянное восклицание. Мэри поднялась было с места, чтобы помочь, но Джосс грозно приказал ей сидеть.
      – Оставь эту дуру, нечего туда лезть! – закричал он. – Сиди здесь, твоя тетушка сама уберет. Ей это не впервой.
      Он развалился на стуле и принялся ковырять пальцем в зубах.
      – Что будешь пить? – спросил он Мэри. – Бренди, вино или эль? Может, поесть здесь тебе не всегда удастся, но уж без выпивки не останешься. В "Ямайке" ни у кого глотка не пересыхает. – Подмигнув, он рассмеялся и показал ей язык.
      – Я бы выпила чаю, если можно, – сказала Мэри. – Мне не доводилось еще пить ни вина, ни чего-либо покрепче.
      – Вот как? Что ж, ты много теряешь, должен тебе заметить. Сегодня можешь пить свой чай, но через месяц-другой, клянусь Богом, тебе самой захочется глотнуть бренди.
      Перегнувшись через стол, он схватил ее за руку.
      – У тебя довольно хорошенькие лапки для девчонки с фермы, – заметил он. – А я-то боялся, что они окажутся огрубевшими и красными. Если что и бывает мужчине противно, так это кружка пива из некрасивых рук. Хотя мои клиенты не такие уж привередливые. Да у нас в "Ямайке", сказать правду, прежде и не было официантки. – Он насмешливо поклонился и отпустил ее руку.
      – Пейшнс, дорогая моя, – сказал он. – – Вот ключ. Сходи-ка принеси мне бутылочку бренди, Бога ради. У меня такая жажда, что все воды Дозмери не смогли бы ее погасить.
      При этих словах жена поспешно вышла из кухни и исчезла в коридоре.
      Джосс снова принялся ковырять в зубах, изредка посвистывая. Мэри ела хлеб с маслом и запивала его чаем, который он поставил перед ней. Голова у нее буквально раскалывалась, и ей казалось, что она сейчас от боли потеряет сознание. Глаза слезились от торфяного дыма. Но при всей усталости она не могла не наблюдать за дядей: ей уже передалась тетина нервозность. Они были, словно две попавшие в капкан мыши, с которыми забавляется чудовищный кот.
      Через несколько минут тетя вернулась с бутылкой бренди и поставила ее перед мужем. Пока она дожарила бекон, подала его Мэри и уселась поесть сама, он все подливал себе бренди, угрюмо глядя перед собой, часто постукивая ногой по ножке стола. Вдруг он грохнул кулаком по столу, да так, что загремела посуда, а тарелка упала и разбилась.
      – Вот что я скажу тебе, Мэри Йеллан! – заорал он. – Я хозяин в этом доме, и тебе придется хорошенько это запомнить. Ты будешь делать то, что тебе прикажут, помогать по дому и обслуживать моих клиентов, и я не трону тебя пальцем. Но, клянусь Богом, если ты посмеешь открыть рот, то я уж прижму тебя к ногтю, как эту вот твою тетушку.
      Мэри бесстрашно глядела на него, спрятав, однако, руки под стол, чтобы он не увидел, что они дрожат.
      – Я поняла, – сказала она. – По натуре я не любопытна и никогда в своей жизни не сплетничала. Меня не касается, что вы делаете в вашем трактире и с кем водите компанию. Я буду делать работу по дому, и у вас не будет повода ворчать на меня. Но если вы обидите мою тетю Пейшнс, то вот что я вам скажу: я тотчас же уйду из "Ямайки", найду мирового судью, приведу его сюда, и вам придется отвечать перед законом. Вот тогда попробуйте-ка прижать меня к ногтю, если у вас появится охота.
      Мэри сильно побледнела, отлично понимая, что, крикни он сейчас на нее, она не выдержит, разрыдается и тогда уж навсегда окажется в его власти. Она не ожидала от себя такой смелости. Охваченная жалостью к своей несчастной загнанной тете, она не могла уже остановиться и, сама того не подозревая, спасла себя: ее бесстрашие произвело на Джосса впечатление. Он откинулся на спинку стула и уже спокойно произнес:
      – Славно, право, очень славно. Теперь мы знаем, какую гостью заимели в своем доме. Только задень ее, и она тут же выпустит коготки… Ладно, милочка, мы с тобой, видать, под стать друг другу. Если уж будем играть, то в паре. У меня найдется для тебя такое дельце в "Ямайке", какое тебе и не снилось. Настоящая мужская работа, Мэри Йеллан, – когда придется играть с жизнью и смертью.
      В этот момент Мэри услышала, как тетя тихо вскрикнула рядом.
      – О, не надо, Джосс, – прошептала она. – О, Джосс, пожалуйста!
      В голосе тети слышалась такая мольба, что Мэри удивленно взглянула на нее. Наклонясь к мужу, та отчаянными жестами умоляла его замолчать.
      Настойчивость, тете явно не свойственная, и мука, читавшаяся в ее глазах, испугали Мэри больше, чем все происшедшее за вечер. Ей вдруг стало не по себе, ее охватил озноб, подступила тошнота. Что вызвало такую панику у тети Пейшнс? Что собирался сказать Джосс Мерлин? Мэри овладело напугавшее ее саму лихорадочное любопытство.
      – Ступай спать, Пейшнс! – приказал Джосс. – Мне надоело смотреть на твою кислую рожу. Мы с этой девчонкой понимаем друг друга.
      Тетя тотчас встала и пошла к двери, бросив через плечо последний, полный бессильного отчаяния взгляд. Было слышно, как она поднялась по лестнице. Джосс и Мэри остались вдвоем… Он отодвинул от себя опустевшую бутылку и положил руки на стол.
      – Есть в моей жизни одна слабость, и о ней я тебе расскажу, – начал он. – Это пьянка. Мое проклятие. Знаю, но не могу остановиться. Однажды она меня прикончит, и поделом. Обычно я пью самую малость, вот как сегодня. А бывает, на меня что-то такое находит, и я пью и пью, напиваюсь вдрызг. И тогда все мое: и сила, и слава, и бабы, и все царствие небесное. Тут уж я чувствую себя королем, Мэри, владыкой мира. Это и рай и ад. И меня несет без остановки, я говорю и говорю обо всем, что натворил. Забираюсь в свою комнату, зарываюсь в подушку и ору, ору о моих делишках. Тогда твоя тетка запирает меня на ключ, а когда протрезвею, то колочу в дверь, и она меня выпускает. Никто, кроме нас с ней, не знает об этом, да вот теперь и ты. Я рассказал об этом потому, что уже немного пьян и не могу держать язык за зубами. Но я еще не так пьян, чтобы совсем потерять голову. Не так пьян, чтобы рассказать тебе, почему живу в этой забытой Богом дыре и как стал хозяином "Ямайки".
      Он говорил теперь еле слышно, осипшим голосом. Огонь в очаге едва тлел, на стены легли черные тени, свечи тоже почти погасли, а на потолке металась зловещая тень Джосса Мерлина. Он пьяно улыбнулся Мэри и дурашливо приставил палец себе к носу.
      – Нет, этого я тебе не скажу, Мэри Йеллан. О нет, я не так прост и еще кое-что соображаю. Ежели хочешь узнать побольше, спроси лучше у своей тети.
      Уж она-то порасскажет тебе. Я нынче слышал ее болтовню о приличной публике у нас в трактире и о сквайре, который снимает перед ней шляпу. Это все враки, сплошные враки. Одно только тебе скажу, все равно рано или поздно узнаешь.
      Сквайр Бассет и носа сюда не кажет, боится. Как увидит меня на дороге, перекрестится и пришпорит коня. Да и все прочие милейшие господа. Кареты с пассажирами не останавливаются здесь больше, и почтовые тоже. Но мне наплевать, клиентов хватает. Чем меньше беспокоят меня господа, тем лучше.
      Здесь пьют – и не мало. Одни в субботу вечером ездят в "Ямайку", а другие запирают двери на засовы и ложатся спать, заткнув уши. Бывает, что по ночам в округе тихо и темно во всех домах, и только окна "Ямайки" ярко освещены.
      Говорят, что крики и пение слышны отсюда даже на фермах за Раф Тором . В такие вечера, если пожелаешь, будешь работать в баре и увидишь, с кем я вожу компанию.
      Мэри сидела очень тихо, крепко вцепившись руками в сиденье стула. Она не смела пошевелиться, боясь, что настроение Джосса внезапно снова переменится и он перейдет от доверительного тона к грубой брани.
      – Все они боятся меня, – продолжал он, – а я никого не боюсь. Говорю тебе, получи я хорошее воспитание и образование, я бы уж был при самом короле Георге и исколесил с ним всю Англию. Всему виной спиртное да моя горячая кровь. Проклятие это лежит на всем нашем роду, Мэри. Ни один из Мерлинов еще не помер в собственной постели. Отца моего повесили в Эксетере – он ввязался в драку с одним парнем и прикончил его. Деду отрезали уши за воровство, отправили на каторгу в южные колонии, и там он подох от змеиного укуса. Я старший из трех братьев; все мы родились у подножья Килмара, в его тени, – там, около болота Дюжины Молодцов… Знаешь, надо пересечь Восточное болото, дойти до Рашфорда, там и увидишь огромную гранитную скалу, похожую на воздетую к небу руку дьявола. Это и есть Килмар. Если уж родился около него, непременно пристрастишься к выпивке, как я. Мой брат Мэтью утонул в болоте Треварта. Мы-то думали, что он подался в матросы, о нем долго не было известий. А потом летом, когда началась засуха и не выпало ни капли дождя, мы вдруг наткнулись на Мэтью. Он застрял в трясине, так и остался стоять там с руками, поднятыми вверх, а вокруг вились кулики. Мой брат Джем – черт бы его побрал! – был еще младенцем, держался за юбку матери, когда Мэт и я были уже взрослыми. Я никогда не ладил с Джемом: уж больно он хитер и остер на язык. Когда-нибудь его наверняка поймают и повесят, как моего отца.
      Тут Джосс замолчал, уставился на пустой стакан, поднял его и вновь поставил на стол.
      – Нет, – проговорил он. – Сказал, хватит – значит, хватит. Сегодня больше ни капли. Ступай-ка спать, Мэри, пока я не свернул тебе шею. Возьми свечу. Твоя комната наверху, прямо над крыльцом.
      Не говоря ни слова, Мэрн взяла свечу и собралась идти, но он вдруг схватил ее за плечо и резко повернул к себе.
      – Может, как-нибудь ночью тебе случится услышать шум колес на дороге, – сказал он. – И если повозка не проедет мимо, а остановится у "Ямайки", и если раздадутся шаги во дворе и голоса под твоими окнами, то оставайся в постели, Мэри Йеллан, и накройся одеялом с головой. Ты поняла?
      – Да, дядя.
      – Ладно, а теперь убирайся, и если когда-нибудь вздумаешь задать мне хоть один вопрос, я переломаю тебе все кости.
      Она вышла из комнаты в темный коридор и, споткнувшись в темноте о скамью в холле, осторожно, постоянно оглядываясь, начала подниматься по лестнице. Дядя сказал, что ее комната над крыльцом. Она медленно прошла по неосвещенной лестничной площадке, миновала две двери по обе стороны – вероятно, за ними прежде были комнаты для проезжих, но никто теперь не искал приюта под крышей "Ямайки". Тут Мэри наткнулась еще на одну дверь. Повернув ручку, открыла ее и при слабом свете свечи разглядела на полу свой сундучок и поняла, что это и есть ее комната.
      Стены были без обоев и даже не оштукатурены, полы ничем не застелены.
      Туалетным столиком служил перевернутый ящик, на котором стояло потрескавшееся зеркало. В комнате не было ни кувшина, ни таза; видимо, умываться ей придется на кухне. Кровать заскрипела, лишь только она дотронулась до нее, два тонких одеяла на ощупь были влажными.
      Девушка решила не раздеваться и лечь в одежде, в которой приехала, пусть и изрядно пропылившейся, и завернуться в плащ. Подойдя к окну, она выглянула наружу. Ветер утих, но дождь еще моросил и мутные тонкие струйки стекали по стене дома, заливая оконное стекло грязью.
      Откуда-то из дальней части двора послышался звук, похожий на стон раненого зверя. Было слишком темно, чтобы что-нибудь разглядеть; Мэри увидела лишь темный, мерно покачивавшийся предмет. На одно мгновение под впечатлением страшных рассказов Джосса ей померещилось, что перед ней виселица с мертвецом. Однако она тут же поняла, что это вывеска трактира, которая едва держалась на гвоздях и при малейшем ветре начинала раскачиваться. Да, это была всего лишь потрепанная вывеска, и похоже, она знавала лучшие времена. Теперь же некогда белые буквы расплылись и посерели от ветров и гроз.
      Мэри закрыла ставни и в темноте на ощупь добралась до кровати. Зубы стучали от холода, а ноги и руки окоченели. Съежившись, она долго сидела на постели в полном отчаянии. Ее преследовало желание бросить все и убежать из этого дома, вернуться в Бодмин, проделав пешком все долгие двенадцать миль.
      Но хватит ли у нее сил преодолеть усталость или она свалится где-нибудь прямо на обочине и уснет на месте, а на рассвете, открыв глаза, увидит над собой этого громилу Джосса Мерлина?
      Она сомкнула веки, и тотчас же в памяти всплыло его ухмыляющееся лицо; вот через мгновение он нахмурился, лоб собрался складками, и он весь затрясся от ярости. Девушка отчетливо представила копну нечесаных волос, крючковатый нос, длинные сильные и одновременно на редкость ловкие пальцы.
      Она почувствовала себя птицей, угодившей в силки, из которых, как ни пытайся, не вырваться. Надо действовать немедленно: выбраться через окно и бежать по белой дороге, которая, извиваясь, подобно змее, идет через болота.
      Завтра уже будет поздно.
      Мэри подождала, пока не услышала, как Джосс поднялся по лестнице.
      Бормоча что-то себе под нос, он, к ее облегчению, повернул налево и прошел в другой конец коридора. Хлопнула дверь, и все стихло. Девушка решила, что медлить больше нельзя. Если она проведет под этой крышей хотя бы одну ночь, она сломается, потеряет себя, как тетя Пейшнс, сойдет с ума.
      Мэри открыла дверь и тихо прокралась в коридор. На цыпочках подошла к лестнице. Остановилась и прислушалась. Взялась было за перила и хотела спуститься, как вдруг в противоположной стороне коридора раздался какой-то звук. Это были рыдания. Кто-то приглушенно всхлипывал, уткнувшись в подушку.
      То плакала тетя Пейшнс. Мэри остановилась, помедлила, потом вернулась в свою комнату, бросилась на постель и закрыла глаза. С чем бы ни пришлось столкнуться здесь и как бы ни было страшно, ей нельзя покидать "Ямайку".
      Здесь она нужна. Возможно, тетя найдет в ней утешение, они поймут друг друга, и как-нибудь – она слишком устала, чтобы думать об этом сейчас, – Мэри сможет защитить тетю Пейшнс, стать между ней и Джоссом Мерлином.
      Семнадцать лет ее мать жила и трудилась без мужа и вынесла столько, что другим и не снилось. Уж она-то не сбежала бы из-за какого-то полоумного, не побоялась бы остаться в доме, сам воздух которого пропитан духом зла, в доме, что, продуваемый всеми ветрами, одиноко стоит на вершине холма, бросая вызов людям и стихии. Матери Мэри достало бы мужества не дрогнуть перед врагами. Она бы с ними справилась, не отступила.
      Мэри улеглась на свою жесткую постель. Мысли теснились в голове, ее одолевали сомнения. Хотелось заснуть, но сон бежал от нее. Каждый новый звук бил по нервам – шуршание мыши за стеной, скрип вывески во дворе. Она считала минуты и часы этой нескончаемой ночи. Когда же где-то в поле за домом закукарекал петух, она, не в силах больше ни о чем думать, тяжело вздохнув, заснула как мертвая.

      Мэри разбудили звон оконного стекла, дребезжавшего под порывами яростного западного ветра, и проникавшие в комнату лучи жиденького солнца.
      Было совсем светло, судя по всему, не меньше восьми часов. Выглянув во двор, Мэри увидела, что ворота конюшни распахнуты; в грязи отпечатались следы конских копыт. Смекнув, что хозяин уехал, девушка с облегчением вздохнула: стало быть, они с тетей Пейшнс смогут хоть немного побыть вдвоем.
      Поспешно раскрыв свой сундучок, она вытащила из него плотную юбку, цветастый передник и грубые башмаки, которые обычно носила у себя на ферме, и через десять минут уже умывалась в кухне над лоханью.
      Тетя Пейшнс вернулась из курятника, неся в переднике свежие яйца.
      Заговорщицки улыбаясь, она сказала:
      – Я подумала, ты не откажешься от свеженького яичка. Вчера вечером ты была больно усталой, так ничего толком и не поела. А еще я припасла тебе немного свежевзбитого маслица – хлебушек помазать.
      Сегодня она держалась гораздо спокойнее и, несмотря на покрасневшие веки – следы беспокойной ночи, – старалась выглядеть веселой. Из этого Мэри заключила, что только в присутствии мужа тетушка была такой нервной и вела себя, как напуганный ребенок. Когда же его не было, она так же по-детски, забыв обо всем, радовалась каждому пустяку – вроде того, что может сварить яйцо для Мэри.
      Обе избегали упоминать события прошлой ночи. Имя Джосса не произносилось. Мэри не заботило, куда он уехал и зачем, она просто радовалась его отсутствию. Тетушка с удовольствием болтала о чем угодно, только не о теперешней своей жизни. Она явно страшилась расспросов, и девушка начала пространно рассказывать о последних годах жизни в Хелфорде, о постигших их бедах, болезни и смерти матери.
      Доходили ли ее слова до тети, Мэри трудно было судить. Та то кивала головой, то закусывала губу, то сочувственно охала, но девушке казалось, что долгие годы жизни в постоянном страхе и тревоге лишили ее способности слушать и внимать. Все заслонил какой-то прочно поселившийся в ее душе неведомый ужас.
      Утро прошло в обычных хлопотах по хозяйству, и у Мэри была возможность обследовать трактир.
      Это было мрачное нелепое строение с длинными коридорами и чудно расположенными комнатами. Отдельный ход в боковом крыле вел в бар, который был пуст, но стоявший в нем дух явно указывал на недавно закончившуюся гулянку. Затхлый воздух был насквозь пропитан запахами табака, прокисшего вина, немытого тела; скамьи запачканы.
      Несмотря на столь гадостное впечатление, это было единственное обжитое помещение в доме. Другие комнаты казались совсем заброшенными. Даже гостиная рядом с парадным входом выглядела неприютно, как будто месяцами ее порога не переступал порядочный путник. Да и камин давно не разжигался. Гостевые комнаты наверху имели и вовсе запущенный вид. Одна была заполнена всяким хламом, какие-то доски и ящики громоздились у стены, на полу были свалены в кучу старые, изъеденные мышами и крысами лошадиные попоны. В комнате напротив на сломанной кровати разложена картошка и репа. Мэри подумала, что и та комната, которую отвели ей, прежде имела вид не лучше, и лишь к ее приезду стараниями тети была хоть как-то прибрана и обставлена. В комнату хозяев, расположенную в другом крыле, она зайти не посмела. Прямо под ней в конце такого же длинного коридора на первом этаже, который вел в противоположную от кухни сторону, находилась еще одна комната. Дверь ее оказалась заперта. Мэри вышла во двор и попыталась заглянуть туда через окошко, но оно было заколочено досками и увидеть ничего не удалось.
      Дом с пристройками образовывал три стороны небольшого квадрата, внутри которого находился двор. В центре двора была земляная насыпь, по ней проходил желоб с питьевой водой. Сразу за двором узкой белой лентой вилась дорога; по обе стороны ее, насколько хватало взгляда, простиралась коричневая, раскисшая от дождя заболоченная земля. Мэри вышла на дорогу и огляделась. Вокруг виднелись лишь холмы и болота. Сизое каменное здание трактира, каким бы мрачным и нежилым оно ни казалось, было здесь единственным обиталищем.
      К западу от "Ямайки" высились холмы. Одни – пологие, пригодные под пастбища, поросшие травой, казавшейся желтоватой в лучах зимнего солнца.
      Другие – голые, со скалистыми гранитными вершинами. Солнце то скрывалось, то выглядывало из-за туч, бросая длинные тени на болота. Благодаря игре света и тени, переходу тонов картина беспрестанно менялась. Холмы становились то багровыми, то фиолетовыми, то переливались всеми цветами радуги. Но вот слабый луч солнца пробился сквозь облака, и ближайший холм высветился, залился охрой, а соседний оставался в тени.
      На востоке над пустошью палило солнце, как в разгар летнего дня. А на западе свирепствовал холодный, прямо-таки арктический ветер, нагонявший тучи. Вот одна громадная, похожая на плащ разбойника, окутала гранитные вершины холмов и разразилась дождем вперемешку со снегом. Воздух был чист и ароматен, как в горах. Мэри испытывала новое, удивительное ощущение. Она привыкла к мягкому, теплому климату. В Хелфорде было всегда тихо. Могучие деревья и густой высокий кустарник укрывали его от ветров. Даже восточный ветер особенно не досаждал – крутой берег реки служил надежным заслоном, и ветер лишь вспенивал ее воды. И каким бы чужим и неприветливым ни казался ей этот пустынный край голой, невозделанной земли, где единственным приютом служила стоявшая высоко на холме, со всех сторон продуваемая ветрами "Ямайка", в холодном воздухе было что-то будоражащее девушку. Мэри почувствовала, как в ней зреет какая-то новая, дерзкая решимость. Колючий ветер обжигал лицо, трепал волосы, на щеках девушки играл румянец, в глазах появились искорки. Она жадно вдыхала этот воздух, который был свежее и слаще сидра. Мэри подошла к желобу и подставила ладони под струйку. Ледяная вода была чиста и прозрачна. Она сделала глоток. Такой воды ей еще не приходилось пробовать. Горьковатая, она имела тот же привкус, что и дым печи, топившейся торфом. Мэри тотчас же испытала ее живительное действие. Жажда больше не мучала ее. В нее словно влились новые силы, проснулся аппетит, и она пошла к дому, где ее ждал обед. Она отдала должное бараньему рагу с тушеной репой и, впервые за сутки вволю наевшись, решилась расспросить тетю Пейшнс.
      – Тетушка, – начала она. – Почему дядя держит здесь трактир?
      Тетя явно растерялась, не ожидая столь прямого вопроса. Некоторое время она молчала, глядя на племянницу широко раскрытыми глазами. Потом лицо ее залилось краской, губы задрожали.
      – Ну как же, – с трудом выговорила она наконец. – Это же такое бойкое место, прямо у дороги. Разве ты сама не видишь? Два раза на неделю здесь проходит почтовая карета из Труро через Бодмин до самого Лонстона. Да ты ведь сама приехала по этой дороге. Много всякого люда проезжает здесь: и торговцы, и джентльмены, путешествующие по своим делам. Случается, и матросы из Фалмута заглядывают.
      – Да, тетушка, но почему же они не останавливаются в "Ямайке"?
      – Как это не останавливаются? Частенько останавливаются, и в бар заходят освежиться. У нас большая клиентура.
      – Да что вы такое говорите? В гостиной давным-давно не прибирали, ну а в комнатах что творится! Вот мышам да крысам раздолье! Да я же своими глазами видела. Мне приходилось бывать в трактирах, конечно не таких больших. У нас в деревне тоже был трактир. Хозяин был с нами в дружбе. Мы не раз к нему заглядывали и чай пили в гостиной. Правда, он сдавал только две комнаты, но зато уж они были и обставлены как подобает, и прибраны как следует.
      Пейшнс долго не отвечала, потом губы ее снова задергались, и, вцепившись руками в колени, она произнесла:
      – Дядя Джосс не хочет, чтобы у нас останавливались. Мало ли кто завалится? В таком уединенном месте и прирежут ночью за милую душу. Страшно пускать кого попало.
      – Но, тетушка, это же бессмыслица! Зачем же держать трактир, коль приличному человеку у вас и переночевать нельзя? И на что же вы живете, ежели у вас совсем нет постояльцев?
      – Я же тебе сказала – клиенты у нас бывают, – нехотя ответила та. – – Разные люди заходят: те, что живут неподалеку на фермах, да еще многие из округи. Тут на болотах много и ферм, и коттеджей. В иные вечера бар просто битком набит.
      – А кучер говорил вчера, что приличные люди в "Ямайку" больше не заходят. Сказал, боятся.
      Пейшнс переменилась в лице и страшно побледнела. Глаза ее забегали. Она проглотила комок в горле и провела языком по пересохшим губам.
      – У дядюшки Джосса – крутой нрав, – выдавила она из себя наконец. – – Он вспыльчив и перечить себе не позволит.
      – Тетушка, ну кто же станет перечить хозяину постоялого двора, который всего лишь занимается своим делом? Вряд ли его дурной нрав может напрочь отвадить посетителей…
      Тетушка умолкла, не находя слов, и сидела съежившись, всем видом показывая, что больше из нее ничего не вытянешь. Мэри попробовала зайти с другой стороны.
      – А как вы здесь вообще очутились? Моя матушка ничего об этом не знала. Мы думали, вы живете в Бодмине, ведь вы нам оттуда написали, когда вышли замуж.
      – Мы с твоим дядей познакомились в Бодмине, но жить там никогда не жили. Какое-то время провели под Пэдстоу, ну а потом сюда перебрались. Джосс купил трактир у мистера Бассета. Говорили, что долгие годы дом пустовал, ну а Джоссу он приглянулся. Ему хотелось наконец осесть. Он долго мотался по свету; где только не бывал, даже в Америку ездил. Уж всего сейчас и не припомню.
      – Странно, что он решил обосноваться в таком вот месте, – сказала Мэри. – Хуже, пожалуй, не придумаешь.
      – Он родился в этих краях. Их дом стоял здесь неподалеку, на болоте Дюжины Молодцов. Брат его, Джем, и теперь там живет, когда не шатается по округе. У него там небольшой домишко. Время от времени он наведывается к нам, но дядюшка Джосс не особенно его жалует.
      – А мистер Бассет к вам заходит?
      – Нет.
      – Отчего же, раз это он продал дяде трактир?
      Тетя Пейшнс нервно сцепила пальцы и закусила губу.
      – Они что-то не поладили. Твой дядя купил трактир через знакомого.
      Мистер Бассет об этом не знал, пока мы не вселились сюда, и не очень обрадовался.
      – Чем же он был недоволен?
      – Они не виделись с тех пор, как дядя еще молоденьким парнишкой уехал из Треварты. В молодости он был большим буяном, и о нем ходила дурная слава.
      Но это не вина его, а беда. Все они, Мерлины, такие. А его младший брат, Джем, еще того хуже, это уж я точно говорю. Ну, мистер Бассет наслушался всяких россказней о Джоссе и поднял целую бучу из-за покупки дома. Вот тебе и все.
      В изнеможении Пейшнс откинулась на спинку стула, глаза ее молили о пощаде, лицо вытянулось и еще больше побледнело. Мэри видела, как она страдает, но с жестокостью молодости все же посмела задать еще один вопрос:
      – Последний вопрос, и больше я вас тревожить не стану. Тетушка, посмотрите мне в глаза и отвечайте прямо: что это за комната там, в конце коридора, окна которой наглухо заколочены, и что привозят по ночам в "Ямайку"?
      Как часто бывает в таких случаях, Мэри, едва договорив, тотчас раскаялась в том, что эти слова сорвались с ее губ. Чего бы она ни отдала, чтобы взять их обратно! Но поздно – лицо бедной женщины перекосилось, на нее было страшно и больно смотреть. В глазах застыл ужас, губы дрожали, рука судорожно схватила воротник платья.
      Мэри вскочила и бросилась к ней. Опустившись подле тетушки на колени, она обняла ее, прижала к себе и стала целовать пряди ее волос.
      – Простите, простите меня, не сердитесь, пожалуйста! Я дерзка и груба.
      И не смею совать нос в ваши дела и донимать вас расспросами. Мне, право же, очень стыдно. Пожалуйста, пожалуйста, простите меня! Забудьте все, что я говорила.
      Тетя не отвечала. Закрыв лицо руками, она сидела как каменная. Мэри тихонечко гладила ее плечи, целовала руки. Наконец тетя отняла ладони от лица. В ее глазах больше не было страха. Она как будто успокоилась. Взяла Мэри за руки, заглянула ей в лицо.
      – Мэри, – произнесла она еле слышно, сдавленным голосом, – Мэри, я не могу ответить на твои вопросы потому, что многое мне самой неизвестно. Но как племянницу, как дочь моей родной сестры, хочу тебя предостеречь. – Она бросила взгляд через плечо, словно опасаясь, что Джосс, подкравшись, подслушивает у дверей. – В "Ямайке" творятся такие дела, о которых я и обмолвиться не смею. Скверные дела, страшный грех. Себе самой страшно в этом признаться, не то что тебе рассказывать. Кое-что, живя здесь, ты все равно когда-нибудь узнаешь. Твой дядя связался с дурными людьми, которые занимаются темными делами. Порой они приезжают сюда по ночам. Тогда я слышу шаги, голоса, стук в дверь. Джосс впускает их, ведет по коридору в комнату, что заперта на замок. Из своей спальни я слышу их приглушенный разговор, а на рассвете они исчезают, будто и не бывало. Так вот, когда они появятся, оставайся у себя в комнате и лежи, заткнув уши, и ни меня, ни Джосса ни о чем не спрашивай. Ибо, знай ты хоть половину того, о чем я догадываюсь, ты бы поседела от ужаса, стала заикаться и рыдать по ночам в подушку, пришел бы конец твоей юной беспечности. Ничего от тебя не останется, станешь развалиной вроде меня.
      Она поднялась из-за стола, отпихнув стул. Мэри услышала, как она медленно, тяжело ступая, будто ноги совсем не держали ее, поднялась по лестнице в свою комнату и захлопнула дверь.
      Девушка так и сидела на полу около брошенного стула и смотрела в окно.
      Солнце уже почти скрылось за дальними холмами. Вот-вот опустятся на "Ямайку" тоскливые ноябрьские сумерки.

      Джосса Мерлина не было почти неделю, и за это время Мэри смогла немного освоиться на новом месте. В отсутствие хозяина в бар никто не наведывался.
      И, переделав все дела, Мэри вольна была распоряжаться собой. Она подолгу бродила по окрестностям. Пейшнс Мерлин была небольшой охотницей до прогулок и дальше своего птичьего двора не ходила. К тому же она быстро сбивалась с дороги, путала названия холмов. От мужа она слышала о них, но где в точности они находятся, сказать не могла. Поэтому в полдень Мэри обычно пускалась в путь одна, и только солнце да присущее ей, выросшей в сельской местности, чутье указывали дорогу.
      Места здесь были еще более глухие, чем казалось поначалу. Болота простирались с востока на запад, подобно огромной пустыне, здесь и там пересекаемые редкими тропками. Вдали у горизонта виднелись очертания высоких холмов.
      Где кончались болота, сказать было трудно. Только однажды, взобравшись на самую высокую скалу за "Ямайкой", Мэри увидела вдалеке серебристую полоску моря.
      Это был безмолвный край невозделанной земли. Громоздящиеся одна на другую каменные глыбы причудливой формы, будто гигантские часовые, стояли на вершинах холмов со времен творения. Некоторые глыбы походили на огромные стулья и столы, еще одна напоминала лежащего гиганта, чья фигура отбрасывала тень на вереск и жесткую клочковатую траву. Были там вытянувшиеся вверх камни, непонятно на чем держащиеся и каким-то чудом противостоящие натиску ветра. Были и плоские, похожие на жертвенники, с гладко отполированной поверхностью; они глядели в небо, словно в вечном, но тщетном ожидании жертвоприношения. На скалах обитали дикие овцы, вороны да стервятники. Здесь же находили приют и всякого рода отшельники.
      У подножий паслись черные коровы и козы. Осторожно ступая по твердой почве, животные благодаря врожденному чутью обходили с виду безобидные пучки травы. На самом деле то была вовсе не трава, а мокрый болотный мох, хлюпанье которого походило на таинственный шепот.
      Когда над вершинами холмов дул ветер, из расселин гранитных скал слышался свист, а порой и стон, похожий на человеческий. Странные здесь были ветры: они налетали внезапно, и травы начинали тревожно шелестеть, а по лужам шла рябь. Иногда ветер громко завывал и рыдал, и этот плач долгим эхом отзывался в скалах. Протяжный стон так же внезапно обрывался, и в скалах воцарялась тишина давно минувших дней, когда человек еще не слышал слова Божьего и язычники бродили по округе. Жуткое безмолвие застывало в воздухе.
      Нет, не Божьим духом веяло от этих холмов.
      Бродя по болотистым местам, взбираясь на скалы, отдыхая в низинах у родников и ручьев, Мэри Йеллан часто думала о Джоссе Мерлине, его детстве, о том, как он рос с упорством дичка, которому не давал расцвести северный ветер.
      Однажды она пересекла Восточное болото и направилась к месту, о котором Джосс рассказывал ей в тот первый вечер. Она добралась до известнякового холма и, поднявшись на его гребень, увидела крутой спуск к болотистой низине, по которой пробегал ручеек. По другую сторону топи возвышался ядовито-серый утес, похожий на воздетую к небу пятерню. Гладкая поверхность его была словно высечена из гранита.
      Это и был Килмар-Тор, где-то у этой каменной громады, загораживающей собой солнце, родился Джосс Мерлин; там и теперь жил его младший брат. Там утонул в болоте Мэтью Мерлин. Мэри живо вообразила, как он, насвистывая, шагал по твердой земле под журчание ручья. Незаметно подкрались сумерки, и он стал двигаться менее уверенно. Вот он остановился, немного подумал и тихо выругался. Потом, пожав плечами, решительно двинулся дальше, но, не успев сделать и дпух шагов, почувствовал, что у него под ногами проваливается земля. Он споткнулся, упал и вдруг почти по пояс увяз в водорослях и иле.
      Ухватился за пучок травы, но тот под его тяжестью ушел под воду. Изо всех сил он пытался выбраться из трясины, но увязал все больше. Наконец ему удалось выдернуть одну ногу. Однако когда Мэтью в панике, забыв осторожность, рванулся вперед, его засосало еще глубже, и, беспомощно барахтаясь, он стал молотить руками по воде. Мэри почудилось, что она слышит, как он кричит от ужаса и как вспорхнувшая из камыша прямо перед ним болотная птица бьет крыльями. С похоронным криком птица улетела и скрылась за грядой холмов, а болото вновь погрузилось в безмолвие, и лишь стебельки травы чуть колыхались от ветра.
      Мэри повернула назад и пустилась бежать через пустошь подальше от утеса, спотыкаясь о вереск и камни и не останавливаясь, пока болото не скрылось за холмом и сам утес не пропал из виду.
      Девушка в этот раз забралась гораздо дальше от дома, чем полагала.
      Казалось, прошла вечность, пока последний холм не остался позади и из-за поворота дороги наконец не показались высокие трубы "Ямайки". Пройдя через двор, Мэри заметила, что дверь конюшни открыта, а в стойле стоит лошадь.
      Сердце ее упало: Джосс Мерлин вернулся.
      Мэри попыталась неслышно отворить дверь, но та отчаянно заскрипела, и тут же в конце коридора выросла фигура хозяина. Он стоял, наклонив голову под низкой притолокой, с закатанными выше локтя рукавами рубахи, со стаканом в руке и скатертью под мышкой. Был он явно в приподнятом настроении и, увидев Мэри, заорал, размахивая стаканом:
      – Ну, чего скривилась? Неужто ты мне нисколечко не рада? Признайся, очень по мне скучала?
      Мэри попыталась улыбнуться и спросила, была ли его поездка приятной.
      – Приятной? Черта с два! – ответил он. – Но вот денежки я заработал, а это все, что требуется. Во всяком случае, я не был во дворце у короля, если тебя это интересует.
      Он шумно рассмеялся собственной шутке, жена тихо подхихикнула ему, выглядывая из-за его плеча.
      Как только смех хозяина стих, улыбка сползла с лица тети Пейшнс, и оно снова приняло то затравленное, напряженное выражение, которое всегда появлялось у нее в присутствии мужа, а взгляд застыл, как у полоумной.
      Мэри сразу увидела, что от беззаботности, в которой тетя пребывала всю неделю, не осталось и следа. Она снова превратилась в задерганное, жалкое создание.
      Девушка повернулась и направилась было в свою комнату, но в этот момент Джосс окликнул ее.
      – Послушай-ка, – сказал он, – сегодня тебе не удастся отсидеться наверху. Вечером для тебя будет работенка. Поможешь своему дядюшке в баре.
      Ты что, забыла, какой нынче день?
      Мэри задумалась. Видно, она потеряла счет дням. Вроде бы приехала она сюда в понедельник. Стало быть, сегодня суббота. Она сообразила, о чем говорит Джосс. К вечеру в "Ямайке" ожидались гости.
      Они прибывали поодиночке. Люди с болот быстро и молча, словно не желая, чтобы их увидели, проходили через полутемный двор. Как тени, огибали они стену дома, поднимались на крыльцо, стучали в дверь, и их впускали.
      Некоторые шли с фонарями, опасливо прикрывая их полами одежды. Кто-то въехал во двор на лошади, и стук копыт гулко отозвался в ночной тишине. Раздался скрип ворот, и послышались приглушенные голоса, когда лошадей заводили в конюшню. Были и такие, кто вел себя совсем скрытно. Без фонарей, с низко надвинутыми на лоб шляпами и высоко поднятыми воротниками, они незаметно проскальзывали через двор. Причину этого трудно было объяснить, ибо каждый проезжающий по дороге мог видеть, что в этот вечер "Ямайка" принимала гостей. Окна трактира, обычно затемненные и закрытые ставнями, ярко светились. Чем темнее становилось на дворе, тем громче звучали голоса в доме. Оттуда доносились пение, крики и громкий смех; те, кто приходил в трактир крадучись, забывали в баре всякий страх и, сидя в компании с трубками в зубах и наполненными до краев стаканами, уже более не думали об осторожности.
      Странные люди собирались у Джосса Мерлина. Отгороженная стойкой бара и почти скрытая от взоров баррикадой из бутылок и стаканов, Мэри имела возможность хорошенько разглядеть эту пеструю публику. Одни оседлали высокие табуреты или, раскинувшись, сидели на скамьях, другие – стояли, опершись о стену, третьи – низко склонились над столами. Несколько человек, чьи головы и желудки оказались слабее, уже во всю длину растянулись прямо на полу.
      По большей части это были грязные, потрепанные, неряшливые оборванцы со спутанными волосами и обломанными ногтями – бродяги, браконьеры, воры, конокрады, цыгане. Были здесь и фермер, разоренный собственной нерадивостью и нечестностью, и пастух, поджегший стог сена у своего хозяина, и перекупщик лошадей, с позором изгнанный из Девона. Один парень под видом занятий сапожным ремеслом торговал краденым. Пьяница, в беспамятстве лежащий на полу, в свое время служил помощником капитана на шхуне и посадил ее на мель.
      В дальнем углу притулился, грызя ногти, плюгавенький человек – рыбак из Порт-Исаака. По слухам, у него в дымовой трубе был запрятан чулок, набитый золотом, но откуда оно взялось, никто не знал. Были среди прочих и люди, жившие по соседству, у подножия скал; эти ничего другого, кроме болот, пустоши да гранита, не видели. Один из них пришел без фонаря из Крауди-Марш, что за Раф-Тором. Другой явился из Чизринга; он сидел, положив ноги на стол и не выпуская из рук кружки с пивом. Рядом примостился жалкий придурок, приковылявший сюда из Дозмери. Почти все его лицо покрывало малинового цвета родимое пятно; он без конца ощупывал его и надувал щеку так, что Мэри, хотя ее и отделял от него строй бутылок, вдруг замутило. К тому же в баре стоял тяжелый дух – смесь винного перегара, табака и пота. Девушка испытывала растущее физическое отвращение и чувствовала, что еще немного, и она не выдержит. К счастью, ей не надо было обслуживать клиентов; от нее требовалось лишь мыть стаканы и наполнять их из бочонка или бутылки, стараясь не привлекать к себе внимания. Джосс Мерлин сам разносил стаканы.
      Он прохаживался по залу, пересмеиваясь с одним, обмениваясь солеными шуточками с другим, похлопывая по плечу третьего, а кого-то бодая головой.
      После первых восклицаний, откровенных взглядов и ухмылок собравшиеся в трактире перестали обращать на Мэри внимание. Им было достаточно, что она племянница хозяина, что-то вроде прислуги, помогающей его жене, – так она была им представлена. И хотя несколько человек из тех, что помоложе, были не прочь позубоскалить и приударить за ней или позволить некоторые вольности, они остерегались гнева хозяина, который, похоже, привез ее в "Ямайку" для собственного развлечения. Потому-то Мэри оставили в покое, к величайшему ее облегчению. Однако знай девушка об истинной причине их сдержанности, она со стыдом и негодованием тотчас убежала бы из бара.
      Тетушка в баре не появлялась, но за дверью несколько раз промелькнула ее тень, и Мэри слышала шаги в коридоре, а один раз заметила, как она испуганно заглядывает в щелку. Вечер казался нескончаемым. Мэри мечтала, чтобы ее поскорей отпустили. В комнате было так душно и накурено, что уставшие глаза девушки с трудом различали лица окружающих. Их черты расплывались; волосы, зубы, широко раскрытые рты сливались в одно пятно.
      Выпившие слишком много без чувств валялись на скамьях или прямо на полу, прикрыв лицо руками. Те, кто еще держался на ногах, сгрудились вокруг грязного плюгавого негодяя из Редрафа, возомнившего себя душой компании.
      Шахта, где он некогда работал, пришла в запустение и закрылась. И он стал сначала уличным лудильщиком, затем разносчиком мелкого товара и, в конце концов скатившись до самого дна, разучил массу мерзких песенок и развлекал теперь ими собравшуюся в "Ямайке" публику.
      Его похабные песенки сопровождались такими взрывами хохота, что, казалось, потолок вот-вот обвалится. Громче всех ржал сам хозяин. В этом безобразном, визгливом смехе было что-то жуткое: не веселье слышалось Мэри, а скорее вопль какого-то терзаемого страшными муками существа. Звуки эти гулким эхом разносились по каменным коридорам, заполняли пустые комнаты наверху.
      Разносчик избрал объектом своих издевок несчастного дурачка из Дозмери.
      Совсем потеряв рассудок от выпитого, тот уже не владел собой и, не в силах подняться, стоял на полу на четвереньках, как животное. Его подняли и водрузили на стол. Разносчик заставлял его повторять слова гнусных куплетов и сопровождать их непристойными жестами, что вызывало дикие взрывы хохота.
      Поощряемый аплодисментами, идиот приплясывал, взвизгивая от восторга, и ощупывал грязным пальцем родимое пятно.
      Мэри не выдержала. Она коснулась рукой плеча дяди; он повернул к ней свое залитое потом, покрывшееся пятнами лицо.
      – Не могу я больше, – сказала она. – Занимайтесь своими приятелями сами. Я ухожу в свою комнату.
      Рукавом рубахи вытерев со лба пот, он тяжело посмотрел на нее. Мэри с удивлением отметила, что он трезв, хотя и пил весь вечер, и хорошо понимает, что делает, верховодя всей этой буйной компанией.
      – Тебе уже невмоготу? – спросил он. – Брезгуешь нами? Ну, вот что я тебе скажу, Мэри. Не такая уж тяжелая работа тебе досталась – проторчать за стойкой весь вечер. Да ты на коленях должна благодарить меня за это. Они оставили тебя в покое только потому, что ты моя племянница, милочка. Иначе, клянусь Богом, разодрали бы тебя на части.
      Тут он громко расхохотался и ущипнул ее за щеку.
      – Ладно, убирайся, – сказал он, – все равно уже за полночь, и ты мне больше не понадобишься. Закрой сегодня дверь на ключ, Мэри, и опусти штору.
      Твоя тетя уже час, как забралась в постель и с головой накрылась одеялом.
      Это Джосс проговорил, понизив голос, наклонясь к самому ее уху. Потом заломил ее руку за спину с такой силой, что она вскрикнула от боли.
      – Так-то вот! – прошипел он. – Это тебе как предупреждение. Держи язык за зубами, и я буду обращаться с тобой, как с овечкой. В "Ямайке" негоже быть любопытной, уж это ты запомнишь у меня накрепко.
      Теперь он больше не смеялся, а, нахмурясь, испытующе смотрел на Мэри, словно пытаясь прочесть ее мысли.
      – Беда в том, что ты не такая дуреха, как твоя тетушка, – медленно произнес он. – У тебя умное личико, в глазах видна смекалка, и ты не из пугливых. Но предупреждаю, Мэри Йеллан, я вышибу из тебя мозги, если вздумаешь дурачить меня. А теперь ступай наверх и сиди там так, чтобы я сегодня больше о тебе не слышал.
      Он отвернулся, схватил со стойки стакан и стал медленно протирать его полотенцем. Неприкрытое презрение в глазах девушки, видимо, взбесило его; хорошее настроение улетучилось, и в припадке раздражения он швырнул стакан, разбив его вдребезги.
      – Разденьте этого сукина сына догола и пусть убирается к дьяволу! – заорал он. – Может быть, ноябрьский воздух остудит его багровую харю.
      Осточертели мне его дерьмовые штучки.
      Разносчик и его дружки взревели от восторга. Повалив несчастного дурачка на спину, они стали сдирать с него куртку и штаны. А тот, ничего не понимая, беспомощно отбивался, блея, словно барашек.
      Мэри выбежала из бара, громко хлопнув дверью. Поднимаясь по шатким ступеням, она заткнула уши, но неистовый хохот и дикое пение продолжали преследовать ее и в коридоре, и в комнате. Подступила дурнота, и, обхватив руками голову, Мэри рухнула на постель.
      Со двора доносились вопли, визг, хохот. Луч света от покачивавшегося фонаря падал в окно. Девушка поднялась, чтобы опустить штору, и выглянула во двор. Взгляд ее выхватил из темноты дрожащую обнаженную фигуру. Визжа и прихрамывая, человек большими скачками, как заяц, прыгал по двору, спасаясь от преследователей, устроивших на него охоту, и первым среди них был Джосс Мерлин, который щелкал кнутом над его головой.
      Тут Мэри поступила, как ей было велено: поспешно разделась и, забравшись в постель, накрылась одеялом с головой и заткнула уши пальцами.
      Ей хотелось лишь одного – избавиться от этого кошмара, не слышать диких криков и воплей. Она зажмурилась и уткнулась лицом в подушку, но перед глазами неотступно стояло багровое, прыщавое лицо несчастного идиота, обращенное к своим мучителям. Потом до нее донесся приглушенный крик: это, споткнувшись, он свалился в канаву.
      Мэри пребывала в полубессознательном состоянии, граничащем с забытьем.
      Мысли путались. В голове теснились события минувшего дня, мелькали незнакомые лица. Ей вдруг почудилось, что она бредет по болоту к Килмару, заслоняющему своей громадой соседние холмы. Из окна в комнату проникла узкая полоска лунного света, слышался шелест шторы. Голоса внизу смолкли; где-то вдали по дороге проскакала лошадь, проскрипели колеса, затем все стихло. Она забылась беспокойным сном, но внезапно проснулась от какого-то внутреннего толчка. Рывком приподнявшись, Мэри села на постели. Луна светила прямо в лицо. Она прислушалась – ни звука, только громко стучало сердце. Однако через мгновение до нее явственно донесся шум снизу, по каменным плитам коридора первого этажа тащили какие-то тяжелые вещи, то и дело задевающие за стены.
      Мэри встала, подошла к окну и слегка отодвинула штору. Во двор въезжало пять повозок. Три из них были крытыми, а две открытыми крестьянскими телегами; еще один крытый фургон стоял у самого крыльца. От лошадей валил пар.
      Вокруг повозок сгрудились многие из пировавших вечером в баре. Сапожник из Лонстона прямо под окном Мэри разговаривал с перекупщиком лошадей.
      Протрезвевший моряк из Падстоу поглаживал лошадиную морду. Мучивший несчастного идиота разносчик, забравшись на телегу, стаскивал с нее что-то.
      Были и незнакомцы, которых Мэри до сих пор не видела. Яркий свет луны хорошо освещал лица, и это их явно тревожило. Один, показав наверх, покачал головой, другой, по всей видимости распоряжавшийся здесь, махнул рукой, приказывая поторапливаться. Трое сразу же направились к крыльцу и вошли в трактир. Между тем люди продолжали снимать тюки и с шумом волокли их по коридору, явно к той самой комнате с заколоченными досками окнами и закрытой на засов дверью.
      Мэри начинала кое-что понимать. На повозках привозили какой-то товар, разгружали и складывали в той комнате. Судя по взмыленным лошадям, возчики прибыли издалека, возможно, с побережья, и как только повозки будут разгружены, они уедут, растворившись в ночи так же быстро и тихо, как появились. Работали споро, не теряя времени. С одной из повозок поклажу в трактир заносить не стали, а переложили на открытую телегу, подъехавшую к колодцу. Тюки различались по размеру: большие, маленькие, некоторые – длинные, завернутые в солому или бумагу. Как только телегу нагрузили, незнакомый Мэри возчик взобрался на нее и уехал.
      Оставшиеся повозки быстро разгружали одну за другой. Тюки либо перекладывали на телеги, которые сразу уезжали, либо заносили в дом. Все это совершалось молча. Те самые люди, которые пили и горланили песни в баре, теперь, поглощенные делом, были вполне трезвы и спокойны. Даже лошади, казалось, понимали, что надо вести себя смирно, и стояли, не шевелясь и не издавая ни звука.
      На крыльце появились Джосс Мерлин и разносчик. Несмотря на холод, оба стояли без курток, в одних рубахах с закатанными до локтей рукавами.
      – Ну что, все? – тихо спросил трактирщик.
      Возчик последней повозки, утвердительно кивнув, поднял вверх руку. Люди стали забираться на телеги. Те, кто пришел в трактир пешком, сели вместе с остальными, чтобы скорее добраться до дому. Никто не уезжал с пустыми руками: одни забирали ящики, другие – свертки. Сапожник из Лонстона не только нагрузил своего пони туго набитыми вьюками, но и спрятал что-то под одеждой и выглядел теперь в два раза толще.
      И вот крытые повозки и телеги, негромко поскрипывая, одна за другой, словно похоронная процессия, отъехали от "Ямайки". Оказавшись на дороге, одни поворачивали на север, другие на юг. Вскоре все они скрылись из виду, и во дворе остались трое – неизвестный Мэри человек, разносчик и сам хозяин трактира.
      Потом и они вошли в дом; двор опустел. Мэри услышала, как они прошли по коридору к бару, шаги их затихли, хлопнула дверь.
      Все замерло, слышалось лишь хриплое сипение часов в холле; внезапно этот звук усилился, и, пробив трижды, часы вновь захрипели, как хрипит больной в предсмертной агонии, давясь и судорожно хватая ртом воздух.
      Мэри отошла от окна и села на кровать. От ветра, дувшего в спину, ей стало холодно, и она потянулась за шалью.
      Девушка даже не пыталась снова заснуть. Она была слишком возбуждена, нервы напряжены до предела. И хотя ее неприязнь к дяде и страх перед ним нисколько не уменьшились, любопытство взяло верх. Она начала понимать, какими делами он занимался. Этой ночью она стала невольным свидетелем перевозки крупной партии контрабанды. Без всякого сомнения, "Ямайка" была идеально расположена для таких целей. И купил ее дядя единственно по этой причине. Все разговоры о желании вернуться в места, где прошло его детство, велись, конечно, только для отвода глаз. Трактир стоял у дороги, проходившей с севера на юг. Ясно, что любому, склонному к тому человеку, нетрудно собрать шайку для перевозки товаров с побережья до реки Теймар, используя трактир в качестве перевалочного пункта и склада товаров.
      Чтобы дело процветало, нужны шпионы; для этого здесь и были моряк из Падстоу, сапожник из Лонстона, цыгане, бродяги, гнусный маленький разносчик.
      И все же при том, что Джосс Мерлин – личность не совсем обычная, наделенная огромной энергией и недюжинной силой, наводящей страх на компаньонов, достанет ли ему хитроумия и ловкости, чтобы возглавлять такое дело? Неужели он сам заранее составил план перевозки товара и всю неделю занимался подготовкой сегодняшней операции?
      Наверное, так оно и было. Другого ответа Мэри не находила. И хотя ее отвращение к трактирщику усилилось, она вынуждена была признать за ним способность верховодить людьми.
      Главарь шайки обязан за всем присматривать, подбирать надежных исполнителей – пусть с грубыми манерами и дикой внешностью. Иначе не удалось бы так долго обходить закон. Мировой судья, которому наверняка кое-что известно о контрабанде, бесспорно, давно держал под подозрением постоялый двор, если только сам не был участником банды.
      Мэри сидела нахмурившись, подперев рукой щеку. Если бы не тетя Пейшнс, она тотчас покинула бы трактир, добралась до ближайшего города и донесла бы на Джосса Мерлина. Он тут же очутился бы в тюрьме, и все остальные негодяи вместе с ним. С беззаконием было бы покончено. Но она не могла не думать о тете Пейшнс, чья собачья преданность мужу крайне осложняла дело и мешала Мэри действовать.
      Мэри еще раз пыталась разобраться в том, что она увидела. Трактир "Ямайка" стал гнездом воров и браконьеров, которые во главе с дядей занимались весьма прибыльной контрабандой между морским побережьем и Девоном. Это ясно. Но не крылось ли за этим нечто большее, о чем ей было пока неведомо? Она вспомнила ужас в глазах тети Пейшнс и слова, тихо произнесенные ею в тот первый день, когда ранние сумерки уже сгустились на кухне: "В "Ямайке'' творятся такие дела, о которых я и обмолвиться не смею.
      Скверные дела – страшный грех. Себе самой страшно в этом признаться, не то что тебе рассказывать…" Мэри хорошо помнила, как тогда тетя, испуганная и бледная, еле волоча ноги, как старое больное существо, тяжело поднялась по лестнице в свою комнату.
      Контрабанда была делом опасным и нечестным, запрещенным законом, но почему она приводила в ужас тетушку Пейшнс? Судить об этом Мэри не могла. Ей нужен был совет, а спросить его было не у кого. Она оказалась в мрачном и злобном окружении, с призрачной надеждой изменить положение к лучшему. Будь Мэри мужчиной, она сошла бы вниз и выложила всю правду в глаза Мерлину и его дружкам. Сразилась бы с ними, а если бы повезло, то пролила бы их кровь. А потом забрала бы тетю, вскочила в седло и – прочь отсюда, на юг, к родным берегам Хелфорда. Завела бы скромную ферму где-нибудь близ Мовгана или Гвика, а тетушка занималась бы там домашним хозяйством.
      Однако что толку в пустых мечтаниях, нужно смотреть правде в глаза и проявить мужество, чтобы найти выход.
      Вот она, двадцатитрехлетняя девушка, сидит на кровати в нижней юбке, накинув на плечи платок. И нет у нее никакого оружия, кроме собственного ума, чтобы сразиться с человеком вдвое ее старше и в восемь раз сильнее.
      Стоило ему узнать, что этой ночью она из окна наблюдала за всем происходящим, он просто-напросто придушил бы ее двумя пальцами, и дело с концом.
      Тут Мэри выругалась, что случилось с ней только однажды, когда в Мэнакане за ней погнался бык. Сейчас она пыталась таким образом подбодрить себя и побороть страх.
      "Некого мне бояться – ни Джосса Мерлина, ни кого-нибудь другого, – сказала она себе. – Вот возьму и спущусь сейчас вниз, пройду по темному коридору и посмотрю, что они делают в баре. И если он прикончит меня, то уж сама буду виновата".
      Она быстро натянула на себя платье, в одних чулках, без обуви, подошла к двери и открыла ее. Постояла мгновение, прислушиваясь: только тихо, медленно, давясь, тикали часы в холле.
      Прокравшись по коридору, Мэри подошла к лестнице. Теперь она уже знала, что третья ступенька сверху и самая нижняя скрипят. Бесшумно ступая, одной рукой держась за перила, а другой опираясь о стену, чтобы поменьше давить на ступени, она добралась до пустого холла, где стояли лишь шаткий стул и старые часы. Их хриплое дыхание нарушало тишину; казалось, что живое существо стонет прямо над ее ухом. В холле было темно, как в погребе. Она знала, что там никого нет, но и холл и закрытая дверь пустовавшей гостиной таили в себе опасность.
      Воздух был спертый, тяжелый. Босые ноги стыли от холода каменных плит пола. Пока Мэри собиралась с духом, чтобы сделать следующий шаг в холл, из коридора вдруг проник луч света, и она услышала голоса. Очевидно, дверь бара отворили, раздался шум шагов, кто-то вышел и направился в сторону кухни, потом вернулся. Дверь бара, видно, осталась открытой, по-прежнему были слышны приглушенные голоса и виден луч света.
      Мэри испытала сильное желание броситься по ступенькам обратно в свою комнату, забраться в постель и поскорей уснуть, ни о чем не думая, но в то же время бес любопытства толкал ее вперед по коридору. Она остановилась в нескольких шагах от бара, прижавшись к стене. Руки ее взмокли, лоб покрылся испариной. Сердце стучало так сильно, что вначале Мэри ничего не слышала.
      Через полуоткрытую дверь виднелись полки бара, уставленные бутылками и стаканами, и узкая полоска пола. На нем валялись осколки стекла, а рядом темнело коричневое пятно от эля, пролитого нетвердой рукой. Находившиеся в баре сидели, должно быть, на скамьях у дальней стены – Мэри их не видела.
      Они молчали, а затем вдруг раздался незнакомый ей голос, высокий и дрожащий.
      – Нет и еще раз нет, – услышала она. – Говорю в последний раз, я в этом не участвую. Выхожу из игры и – конец нашему договору. Это убийство, мистер Мерлин, по-другому не назовешь, обычное убийство.
      Незнакомец говорил тонким, дребезжащим голосом, словно был сильно взволнован. Кто-то, скорее всего сам трактирщик, тихо ответил ему, но Мэри слов не расслышала, их заглушило гоготанье разносчика; она узнала его манеру, грубую и оскорбительную. Он, видно, намекал на что-то, известное всем им, потому что незнакомец, защищаясь, снова быстро заговорил.
      – Повешение? – произнес он. – Я рисковал быть повешенным прежде, но за свою голову не боюсь. Нет, я о совести своей думаю и о Всемогущем. Я готов с кем угодно сразиться в честном бою и понести наказание, если придется, но когда дело доходит до убийства невинных людей – женщин и детей, – это прямая дорога в ад, Джосс Мерлин, и ты знаешь это не хуже меня.
      Мэри услышала, как кто-то резко отодвинул стул и вскочил на ноги. Тут же кто-то грохнул кулаком по столу и выругался.
      Джосс в первый раз повысил голос.
      – Не торопись, приятель, – сказал он, – не торопись. Ты в этом деле по самые уши, и к черту твою совесть! Повторяю, отступать теперь некуда, слишком поздно, поздно для тебя и для всех нас. Я с самого начала сомневался в тебе. Эдакий чистюля-джентльмен, манжетики боится замарать. И, клянусь Богом, я был прав. Гарри, запри-ка ту дверь на засов.
      Среди начавшейся возни раздался крик, кто-то рухнул на пол, одновременно опрокинулся стол, хлопнула дверь, ведущая во двор. Разносчик снова разразился омерзительным, похабным смехом и принялся насвистывать один из своих мотивчиков.
      – Не пощекотать ли нам его, как Сэма-дурачка? – спросил он, оборвав свист. – Без шикарной одежды не многого он будет стоить. А мне бы очень подошли его часы с цепочкой. У бедняков вроде меня нет денег на часы.
      Пощекочи его своим кнутом, Джосс, и посмотрим, какого цвета у него шкура.
      – Заткнись, Гарри, и делай, что тебе велено, – отвечал трактирщик. – – Встань у дверей и пырни его ножом, если он попытается удрать. А теперь послушайте-ка, мистер юрист-секретарь из Труро, или как там вас? Сегодня вы одурачили самого себя, но сделать дурака из меня у вас не получится. Вам хотелось бы убраться отсюда, сесть на лошадь и ускакать в Бодмин? А к девяти утра вы бы пригнали в "Ямайку" всех мировых судей и полк солдат в придачу.
      Ведь вы это задумали?
      Мэри услышала, как тяжело дышит узник. Видно, во время драки ему изрядно досталось: отвечал он сдавленным, прерывающимся голосом, словно страдая от боли.
      – Делайте свое черное дело, если решили, – пробормотал он. – Не мне останавливать вас. Даю слово, что не донесу, но и с вами не останусь, слышите вы?!
      Последовало молчание, затем Джосс Мерлин заговорил снова.
      – Берегись, приятель, – произнес он тихо. – Однажды кое-кто тут тоже разглагольствовал и через пять минут уже болтался на веревке, его ноги лишь на полдюйма не доставали до пола. Я спросил, нравится ли ему висеть так низко от земли, но он не ответил. Язык вывалился у него изо рта, он прокусил его насквозь. Наверно, минут через семь он сдох.
      Мэри так и стояла за дверью в коридоре. Лоб и затылок покрылись потом, руки и ноги налились свинцом, она с ужасом почувствовала, что вот-вот потеряет сознание.
      В голове была лишь одна мысль – добраться обратно до холла и укрыться в спасительной тени часов. Что бы там ни было, ее не должны найти здесь лежащей без чувств. Медленно, на ощупь она начала двигаться вдоль стены, подальше от света. У нее подгибались колени, подступала тошнота, кружилась голова.
      Голос дяди доносился издалека, как будто он говорил, прикрыв рот руками.
      – Оставь меня с ним, Гарри, – приказал он, – сегодня тебе больше нечего делать в "Ямайке". Возьми его коня и убирайся – отпустишь его на другой стороне от Кэмелфорда. А тут я сам управлюсь.
      Каким-то чудом Мэри добралась до холла. Плохо соображая, что делает, она повернула ручку двери в гостиную и, едва переступив порог, без сил опустилась на пол и положила голову на колени.
      На минуту-другую она, должно быть, потеряла сознание: мушки перед глазами слились в одно огромное пятно, и она погрузилась во мрак. Но неловкая поза, в которой она застыла, помогла ей быстро прийти в себя.
      Опершись на локоть, Мэри села и стала ловить звуки, доносившиеся со двора.
      Она услышала цоканье копыт и голос разносчика Гарри, бранившего лошадь, которая не желала стоять смирно. По-видимому, он все-таки вскочил в седло и пришпорил коня; раздался и вскоре затих дробный стук копыт. Теперь дядя остался в баре наедине со своей жертвой. Мэри принялась соображать, сумеет ли она найти дорогу к ближайшему жилью в Дозмери и позвать на помощь. До первого пастушьего домика мили две или три через болото. Туда-то и убежал несчастный идиот. А может быть, он и сейчас все еще валяется в канаве, воя и корчась.
      Она ничего не знала об обитателях этого домика. Вполне возможно, они связаны с шайкой дяди Джосса, и тогда она прямехонько попадет в западню.
      Тетя Пейшнс спит наверху, да и какая от нее помощь; она может лишь помешать делу. Положение, похоже, безнадежное. У незнакомца – неважно, кто он – нет никакой надежды на спасение, разве что пойти на согласие с Джоссом Мерлином.
      Чтобы взять верх над дядей – теперь, когда они остались один на один, требовалась немалая изворотливость, ибо трактирщик обладал огромной физической силой.
      Отчаяние охватило Мэри. Если бы найти какое-нибудь ружье или нож, ей, возможно, удалось бы ранить или хотя бы обезоружить дядю и дать шанс несчастному выбраться из бара. О том, что рискует сама, Мэри не думала. Все равно, так или иначе, ее обнаружат. И что толку сидеть, съежившись в пустой гостиной. Обморок был сущим пустяком, и сейчас она уже презирала себя за слабость.
      Поднявшись с пола, Мэри взялась за ручку двери и тихонько приоткрыла ее. В холле стояла полная тишина, только тикали часы. Света в дальнем конце коридора не было, дверь в бар, должно быть, закрыли. Возможно, именно в эту минуту незнакомец боролся за свою жизнь; придавленный к полу, он изо всех сил пытался вырваться из лапищ Джосса Мерлина. Однако из бара не доносилось ни звука. Что бы там ни творилось, все делалось безмолвно. Мэри уже собралась выйти в холл и прокрасться мимо лестницы в дальний конец коридора, как вдруг наверху довольно явственно скрипнула половица. Девушка остановилась и прислушалась: полнейшая тишина и опять скрип; над ее головой кто-то осторожно ходил. Тетя Пейшнс спала в другом крыле, разносчик Гарри ускакал на лошади минут десять назад. Дядя, она знала, оставался в баре с незнакомцем. Никто не поднимался по лестнице с тех пор, как она спустилась.
      Вот опять скрипнула половица, тихие шаги послышались снова. В пустой комнате на втором этаже кто-то был.
      У Мэри вновь отчаянно заколотилось сердце и перехватило дыхание.
      Человек прятался наверху несколько часов. Каким-то образом проникнув в дом еще в начале вечера, затаившись, он слышал, как она отправилась спать. Если бы он поднялся позже, она услышала бы его шаги на лестнице. Скорей всего, как и она, он наблюдал из окна за прибытием повозок и видел, как маленький придурок с криками мчался по дороге к Дозмери. Всего лишь тонкая перегородка разделяла их, и он слышал каждое ее движение, как она повалилась на постель, а позже оделась и открыла дверь.
      Стало быть, он не хотел быть обнаруженным, иначе вышел бы в коридор вслед за ней. Будь он одним из посетителей бара, он наверняка заговорил бы с ней и поинтересовался, что она тут делает. Кто же впустил его? Когда он проник в комнату? Значит, он прятался там, чтобы его не увидели контрабандисты. Значит, он не один из них, а дядин враг.
      Шаги прекратились, и, хотя Мэри прислушивалась, затаив дыхание, больше не раздалось ни звука. Но она твердо знала, что не ошиблась. Кто-то, может быть союзник, прятался в комнате для гостей рядом с ее спальней и мог помочь ей спасти незнакомца в баре.
      Мэри уже поставила ногу на нижнюю ступеньку лестницы, когда полоска света вдруг снова возникла в дальнем конце коридора и она услышала, как дверь бара отворилась. Дядя вышел в холл. Девушка поняла, что не успеет подняться по лестнице до того, как он повернет за угол. Поэтому она быстро вернулась в гостиную и притаилась там, придерживая дверь рукой. В темноте холла он не должен заметить, что дверь не заперта на задвижку.
      Дрожа от волнения и страха, Мэри услышала, как трактирщик прошел через холл, поднялся по лестнице и остановился у двери комнаты для гостей.
      Чуть-чуть подождав, словно прислушиваясь, он дважды еле слышно постучал в дверь. Снова скрипнула половица, кто-то прошел по комнате наверху и открыл дверь. Сердце Мэри вновь упало, ее снова охватило отчаяние. Это был не дядин враг. Вероятно, Джосс Мерлин сам впустил его рано вечером, когда она и тетушка Пейшнс готовили бар для приема гостей. И все это время он ожидал, пока все разойдутся. Это был кто-то из близких друзей хозяина, не желавший впутываться в его дела и быть узнанным даже женой трактирщика.
      Дядя именно поэтому и отослал разносчика. Он не хотел, чтобы тот видел его друга. Мэри благодарила Бога, что не поднялась наверх и не постучалась в ту дверь.
      А вдруг они зайдут в ее комнату, чтобы посмотреть, спит ли она? Мэри с ужасом представила, что произойдет, если ее отсутствие обнаружат. Она взглянула на окно в гостиной – оно было закрыто и зарешечено, путь к бегству отрезан.
      Вот они спустились по лестнице, на мгновение остановились за дверью гостиной. Мэри с испугом подумала, что они собираются войти. Мужчины находились так близко, что сквозь щель в двери можно было коснуться плеча дяди. Он тихо заговорил, и его шепот прозвучал прямо у нее над ухом.
      – Это уж как вы скажете. Тут уж вам решать, не мне. Либо я сам это сделаю, либо мы вместе. Слово за вами.
      Стоя за дверью, Мэри не могла ни видеть, ни слышать нового компаньона дяди.
      Не задерживаясь возле гостиной, они повернули назад, в холл, и дальним коридором прошли в бар. Дверь за ними закрылась, и шум шагов смолк.
      Первым ее порывом было открыть дверь на улицу и броситься бегом по дороге подальше от них. Однако, поразмыслив, она поняла, что ничего из этого не выйдет. Ведь вдоль дороги могли быть расставлены люди Джосса, тот же разносчик и другие – на случай каких-либо неожиданностей.
      Наверное, этот неизвестный, весь вечер прятавшийся в комнате наверху, все-таки не слышал, как Мэри выходила из спальни, иначе он уже сообщил бы об этом дяде, и они начали искать ее, если только сейчас у них не было дела поважней. Главной их заботой был тот человек в баре, а ею они могли заняться позже.
      Минут десять она стояла, прислушиваясь, но все было спокойно. Лишь часы в холле продолжали, похрипывая, неспешно отсчитывать время, как символ вечности и равнодушия к мирским делам.
      Вдруг ей почудился крик, и тут же все смолкло. Что это? Уж не плод ли ее разыгравшегося воображения, взбудораженного событиями этой кошмарной ночи?
      Мэри поспешно вышла в холл, а затем в темный коридор. В баре тоже не было света. Видно, погасили свечи. Что же они сидят там в темноте? Ей представилась отвратительная шайка молчащих злодеев, объединенных какой-то неведомой ей целью. Гробовая тишина погруженной во мрак комнаты наводила еще больший ужас.
      Она решилась тихонько приблизиться к бару и послушать под дверью. Ни шепота, ни вздоха. Тяжелый винный дух, стойко державшийся в коридоре весь вечер, исчез; через замочную скважину сильно сквозило. Повинуясь внезапному порыву, Мэри отодвинула щеколду, открыла дверь и вошла.
      Внутри не оказалось ни души. Дверь во двор была распахнута, и свежий ноябрьский воздух наполнил бар. Вот откуда этот сквозняк в коридоре…
      Скамьи были пусты, стол, опрокинутый во время схватки незнакомца с Джоссом и разносчиком, так и лежал на полу. Одна ножка его была сломана. Хозяин и его гости исчезли, должно быть, свернули за угол и прямиком направились к болоту. Она услышала, если бы они пересекли дорогу. Лицо обдало прохладным, свежим воздухом, и теперь, когда дядя и двое незнакомцев покинули бар, он вновь показался ей безликим, безобидным. Страха Мэри больше не испытывала.
      Бледный свет луны проник через окно, высветив на полу посередине бара круг, в котором Мэри вдруг заметила тень, похожую на палец. Взглянув вверх, она увидела свисавшую с крюка на потолочной перекладине веревку. Конец ее и отбрасывал тень на светлый круг, а ветер, дувший в бар через открытую дверь, раскачивал веревку взад и вперед.

      Шли дни, и Мэри решила, что сдаваться нельзя: надо как-то приспособиться к жизни в "Ямайке" и выжидать. Бросить тетю зимой она, конечно, не могла, но с приходом весны, быть может, удастся ее уговорить, и они уедут прочь от этих болот, вернутся в мирную хелфордскую долину.
      Во всяком случае, девушка возлагала на это надежды, а пока решила как можно лучше использовать предстоящие безрадостные полгода: перехитрить дядю и вывести его вместе с сообщниками на чистую воду. Мэри была готова закрыть глаза на контрабанду, хотя это было откровенным мошенничеством и возмущало ее. Но судя по всему, Джосс Мерлин с сообщниками занимался не только контрабандой. Эти негодяи, которые никого и ничего не боялись, не останавливались и перед убийством. События той субботней ночи не шли у нее из головы; веревка, свисавшая с потолка в баре, открыла ей глаза. Мэри не сомневалась, что незнакомец был убит Джоссом и его сообщником, а тело похоронено где-то на болотах.
      Доказательств, однако, у нее не было никаких. Наутро эта история показалась Мэри плодом разыгравшегося воображения. Обнаружив в ту ночь под потолком веревку, она тотчас же поднялась к себе – дверь в баре была открыта, а значит, дядя мог в любой момент вернуться. Вконец измученная, она, видимо, сразу же забылась глубоким сном, а когда проснулась, солнце было уже высоко. Снизу из холла доносилось шарканье ног тети Пейшнс.
      От вчерашнего в баре не осталось и следа, все было подметено и прибрано, столы и скамьи расставлены по местам, битое стекло выброшено.
      Веревки на перекладине не было.