— Если бы вы только могли поехать со мной в Нормандию.
      — Будем надеяться, что долго ты там не пробудешь. Во всяком случае, ты увидишь много нового и интересного, познакомишься с разными людьми, подружишься с ними, и все будет хорошо.
      — Мой отец не хочет, чтобы я с кем-нибудь знакомился, — ответил мальчик. — Я слышал, как он говорил об этом с мистером Эшли. Он даже сказал, что лучше ехать в Кан, чем в Руан, потому что в Кане меньше англичан, и что я не должен ни с кем разговаривать и никуда ходить без разрешения мистера Эшли. Я знаю, почему. Он боится, что я могу встретить кого-то из знакомых моей мамы.
      Я не нашлась, что ответить. Возможно, мальчик был прав.
      — Боюсь, я не узнаю тебя, — сказала я, выдавив улыбку, — когда ты вернешься. В пятнадцать лет мальчики так сильно меняются. Я заметила это по своему брату Перси. Месяцев через пять-шесть ты станешь молодым человеком с локонами до плеч, а может, и стихи начнешь сочинять.
      — Хорошенькие стихи я напишу, — хмуро заметил он, — если буду постоянно говорить с мистером Эшли по-французски.
      Будь я женой его отца, я могла бы предотвратить отъезд, но если бы мальчик видел во мне мачеху, он, скорее всего, возненавидел бы меня. Так что с какого бока ни глядела я на эту проблему, она оставалась неразрешимой. Дик должен был сам бороться со своей судьбой, как и его отец.
      Они отплыли в Нормандию в последних числах декабря, он и его никудышный учитель, получив в дорогу чек на двадцать фунтов — это все, что смог выделить им генерал Его Величества. Дик также увез с собой мою любовь и благословение, которые, увы, вообще ничего не стоили. Пока они качались на волнах Ла-Манша, направляясь в сторону Сен-Мало, Ричард решил предпринять еще один штурм Плимута, который, как он заявил, будет решающим. Как сейчас вижу его, в его комнате в Редфорде, склонившегося над картой плимутских укреплений, лицо суровое, брови сосредоточенно сдвинуты. Помню, я попросила показать мне записи, и он, коротко усмехнувшись, перебросил мне лист, заметив, что не женского это ума дело — разбирать его крючки и крестики.
      И он был прав. Никогда еще мне не доводилось видеть, чтобы план был так испещрен разными загогулинами и черточками. Но даже я, при всей своей неопытности, поняла, что сеть плимутских укреплений — поистине устрашающая. Прежде чем штурмовать город, надо было пробиться сквозь цепь передовых постов, а это уже было нелегким делом. Пока я рассматривала карту, он подошел и встал рядом, указывая кончиком карандаша на несколько красных крестиков на плане.
      — Здесь, к северу, проходит линия, на которой расположены три поста: Пенникамквик, Модлин и Голивелл, а также форт Липсон. Я предполагаю их все захватить. Если удастся закрепиться тут, то мы повернем их пушки против гарнизона. Свои основные силы я брошу на Модлин, остальные атаки будут лишь отвлекающим маневром.
      Как и всегда накануне крупного сражения, Ричард был полон боевого задора. Свернув карту, он вдруг повернулся ко мне:
      — Ты ведь никогда не видела моих ребят перед сражением, так сказать, в полной боевой раскраске. Хочешь посмотреть?
      Я улыбнулась.
      — Предлагаешь мне должность адъютанта?
      — Нет. Просто хочу провести тебя по постам.
      Стоял ясный, морозный январский день. Только что пробило три часа дня. Мой портшез установили на одной из повозок, и мы с Ричардом — он скакал рядом — отправились производить смотр его войскам. Прошло уже много лет с осады Плимута, но даже сейчас, когда эта военная операция давно забыта и упоминание о ней можно найти лишь в плимутских городских архивах, я не могу без изумления и гордости вспоминать о солдатах Гренвиля. Основная группа его войск была размещена в поле, под открытым небом, недалеко от местечка, носящего название Эгг Бакленд (не надо путать с Бакленд Монакорум, где располагался его штаб. Солдат никто не предупредил о нашем прибытии, поэтому они продолжали спокойно заниматься своим делом, готовясь к предстоящему сражению.
      Заметив генерала, часовые, выставленные перед лагерем, вскочили как по команде, тут же прозвучала короткая барабанная дробь, за ней последовала еще одна в некотором отдалении, затем третья, четвертая, и не успела я прийти в себя, как воздух вокруг загудел от барабанных раскатов, а на вершине шеста порывистый январский ветер развернул поднятое солдатами алое полотнище с тремя золотыми фокрами в центре.
      К нам подошли два офицера и, отсалютовав шпагами, встали рядом. Ричард подал знак, мое кресло сняли с повозки, и дюжий молодой капрал покатил его вперед. Я и сейчас еще помню запах дыма, голубыми кольцами вьющегося над кострами, и снова вижу солдат, склонившихся над лоханями с водой или стоящих на коленях перед котелками с едой; завидев нас, они, вздрогнув, вскакивали на ноги и застывали по стойке смирно. Пехота располагалась отдельно от кавалерии. Это были крепкие мускулистые парни, все очень высокие и статные — Ричард терпеть не мог коротышек и не брал таких в армию. Они все загорели и выглядели здоровыми — результат, как объяснил Ричард, жизни на свежем воздухе.
      — Свои войска я не ставлю на постой у местных жителей. Это плохо действует на солдат, они становятся расхлябанными и ленивыми.
      В моей памяти еще живо было воспоминание о мятежниках, захвативших Менабилли. На первый взгляд они показались мне суровыми и грозными в своих низко надвинутых на глаза шлемах и кожаных куртках. Однако уже через несколько дней захватчики утратили свой неприступный вид и с течением времени стали все больше напоминать грязную, грубую толпу, которую угроза поражения превратила просто в истеричную, неуправляемую орду.
      Солдаты Ричарда совсем на них не походили. Хотя генерал и набирал их большей частью по фермам и хуторам, о чем недвусмысленно свидетельствовали их речь и наружность, те несколько месяцев, которые они провели в его лагерях, сделали из них настоящих солдат, сообразительных и ловких. Своего командира они обожали, это было видно даже по тому, как гордо они вскидывали голову, когда он обращался к ним, и при этом в глазах у них светилась преданность. Странная это, должно быть, была картина. Я сижу в инвалидном кресле, которое катит молодой капрал, на плечи у меня наброшен плащ с капюшоном, рядом шагает Ричард. Горят костры, серебрится иней на низкой прошлогодней траве, а как только мы приближаемся к месту расположения каждой новой роты, раздается отрывистая барабанная дробь.
      Кавалеристы занимали дальнее поле. Мы смотрели издали, как они скребут и поят лошадей перед сном, а те — красивые, холеные животные, большинство из которых, подозреваю, были реквизированы в поместьях бунтовщиков, — били копытами по мерзлой земле, а из ноздрей у них валил пар, поднимаясь вверх, словно дым солдатских костров.
      Огненно-красное солнце медленно опускалось за горизонт. Нырнув за холм, оно озарило предзакатным тусклым светом плимутские городские укрепления к югу от нас. Мы увидели крошечные, похожие на точки фигуры мятежников, и я подумала, что многие из тех людей, которые окружают сейчас меня, лягут завтра под их пулями. Наконец, когда уже стемнело, мы добрались до форпостов; здесь никто не чистил лошадей. Готовые к бою солдаты сидели тихо и неподвижно. Мы тоже заговорили шепотом, так как противник был в каких-нибудь двухстах ярдах от нас.
      Мрачная это была тишина, жутковатая. В сгущающихся сумерках солдаты штурмового отряда казались неясными причудливыми тенями. Для того, чтобы их не было видно в темноте, они покрыли лица сажей, и сейчас, в надвигающейся ночи, стали почти незаметными; лишь сверкали белки глаз да поблескивали по временам зубы.
      Готовясь к ночной атаке, они сняли кирасы и держали теперь в руках пики с узкими стальными наконечниками. Я дотронулась до острия одного из них и содрогнулась.
      Солдаты с последнего поста оказались не такими расторопными, как их товарищи, и Ричард принялся распекать одного из своих младших офицеров. Тут же к нам подошел полковник, командующий этим пехотным полком, и я увидела, что это не кто иной, как мой бывший поклонник Эдвард Чемпернаун. Он несколько натянуто кивнул мне, потом, повернувшись к Ричарду, пробормотал какие-то извинения, затем оба отошли в сторону. Возвратившись, Ричард не проронил ни слова. Мы тут же направились к моему экипажу, и я поняла, что смотр войскам закончен.
      — В Редфорд ты отправишься одна, — сказал он. — Я выделю для тебя эскорт. Не бойся, опасности никакой нет.
      — А как же сражение? Ты доволен своими людьми? Он помолчал, потом ответил:
      — Да. Я верю в победу. Наш план вполне реален, о людях тоже ничего плохого не скажешь. Если бы я еще мог полностью положиться на своих заместителей, — и он кивнул головой в сторону поста, который мы только что покинули. — К примеру, твой бывший поклонник, Эдвард Чемпернаун. Мне иногда кажется, что он на большее не годится, кроме как командовать стаей уток. Когда он водит своим длинным носом по карте милях в десяти от поля боя, у него еще случаются проблески разума, но дай ему конкретное дело — и он пропал.
      — А нельзя его заменить?
      — Не в данный момент, сейчас лучше оставить все как есть.
      Улыбнувшись, он поцеловал мне руку, затем повернулся и исчез в темноте, и только тогда я вспомнила, что так и не спросила, не связан ли его отказ проводить меня в Редфорд с тем, что он сам, лично, хочет вести людей в бой.
      В мрачном настроении я возвращалась домой по тряской, ухабистой дороге. На следующее утро, незадолго до рассвета, войска Ричарда приступили к штурму города. Вначале до нас из-за реки донеслось эхо орудийных залпов, но откуда велась стрельба — из гарнизона или передовых укреплений — мы не могли понять. К полудню мы узнали, что роялисты захватили и удерживают три оборонительных поста, а самый неприступный из фордов — Модлин — солдаты штурмовали под командованием самого генерала.
      Пушки сразу повернули в сторону города, и защитники Плимута впервые почувствовали на себе мощь своей же артиллерии. Из моего окна ничего не было видно, в воздухе висела густая пелена дыма, скрывавшая от нас место сражения; ветер дул с севера, и иногда мне казалось, я слышу крики, доносящиеся из осажденного гарнизона.
      Однако в три часа дня, когда оставалось всего несколько часов светлого времени, новости уже не были такими радостными: мятежники предприняли контратаку и вернули себе два форта из трех. Теперь судьба Плимута зависела от того, смогут ли они отбить захваченную противником территорию, вытеснить роялистов по всему фронту на прежние позиции и, главное, вернуть себе Модлин. Как и накануне, я наблюдала закат солнца и думала обо всех — и роялистах, и мятежниках, — чья жизнь была поставлена на карту в эти последние сутки.
      В половине шестого нам в холл подали обед. Как обычно во главе стола сидел Джо, Филиппа занимала место по правую руку от него, а его маленький сын Джон — по левую. Мы ели молча, никого из нас не тянуло на разговоры, в то время как в нескольких милях от нас решалась судьба сражения. Обед уже подходил к концу, когда в комнату ворвался Перси, специально ездивший в Плимсток, чтобы узнать новости.
      — Мятежники победили, — мрачно сообщил он. — Они отбили атаки Гренвиля. Генерал потерял триста человек, пока враги штурмовали форт со всех сторон, а час назад они взяли его. Говорят, что отряд прикрытия, который должен был прийти на помощь Гренвилю и изменить ход сражения, не подоспел. Это чья-то ужасающая ошибка.
      — Думаю, что это ошибка самого генерала, — сухо заметил Джо. — Уж очень он был в себе уверен.
      — В Плимстоке я слышал, что Гренвиль стрелял в офицера, не выполнившего приказ, — продолжал Перси, — и тот лежит теперь в своей палатке с пулей в голове. Кто это, я не знаю, но уверен, что скоро мы услышим о нем.
      Они продолжали беседовать, а я не могла думать ни о чем другом, кроме как о трех сотнях солдат, лежащих мертвыми под звездным небом. В глубине души я кляла эту проклятую войну, эти пушки и пики, кровь и боевые призывы. Смелые парни, которые только накануне улыбались мне, такие сильные, молодые, полные жизни, превратились теперь в пищу для морских чаек, носящихся с криками над Плимутским проливом, и это мой Ричард повел их на смерть. Я не могла винить его, он лишь выполнял свой долг, штурмуя город. Он — солдат…
      Я повернулась, чтобы попросить слугу отнести наверх мое кресло, и как раз в этот момент в комнату вошел юный секретарь моего старшего брата и попросил разрешения поговорить с Джо.
      — Что случилось? — резко спросил брат. — Говорите, здесь присутствуют только члены моей семьи.
      — Полковник Чемпернаун смертельно ранен, сэр. Он лежит в Эгг Бакленде. Полковник не пострадал в битве, это генерал стрелял в него, после того как возвратился в штаб.
      Воцарилось гробовое молчание. Затем Джо поднялся, смертельно бледный, с побелевшими губами и, повернувшись, посмотрел на меня. Перси тоже бросил на меня взгляд, и неожиданно я поняла, какая мысль пришла им обоим в голову. Зять Джо, Эдвард Чемпернаун, семнадцать лет назад просил моей руки, и они решили, что это выяснение отношений после боя никак не было связано с проигранным сражением, а явилось лишь вспышкой ревности и сведением счетов.
      — Это, — медленно произнес Джо, — начало конца Ричарда Гренвиля.
      Его слова стальным кинжалом пронзили мне сердце. Я тихо позвала слугу и попросила отнести меня в мои покои.
      На следующий день я отправилась в Маддеркоум к Сесилии. Я не могла больше ни минуты оставаться под одной крышей с братом. Вендетта началась…
      Джо, при поддержке многочисленного клана Чемпернаунов, а также многих других знатных семей Девоншира, большинство членов которых были представителями графства, настаивал на отстранении Ричарда Гренвиля от командования королевскими войсками на западе. Ричард не замедлил отомстить: под предлогом того, что Редфорд является отличным плацдармом для нанесения нового удара по Плимуту, он выставил оттуда брата вместе с семьей.
      Я провела остаток зимы в Маддеркоуме с Поллексефенами. Из-за сильных снегопадов мы были почти отрезаны от остального мира, и я ничего не знала о событиях, происходящих на юге Корнуолла. Сесилия, как всегда тактичная и деликатная, не заводила об этом разговора.
      От Ричарда я тоже не получала никаких известий с той самой ночи, когда пожелала ему удачи перед боем. Теперь, когда он вел борьбу не только с врагами, но и со своими прежними друзьями, я сочла за лучшее не напоминать о себе.
      Он знал, где я, — об этом я сообщила ему, — и если я была ему нужна, он мог приехать.
      В конце марта наступила оттепель, и до нас впервые за несколько месяцев дошли кое-какие известия.
      Мирные переговоры между королем и парламентом ни к чему не привели, Аксбриджский договор был нарушен, и война продолжалась, еще более безжалостная и беспощадная, чем прежде.
      Распространились слухи, что парламент формирует новую образцовую армию, перед которой никто не сможет устоять. Король тем временем издал эдикт, в котором говорилось, что если мятежники не раскаются, их ждет проклятие и бесславная гибель. Верховным главнокомандующим на западе был назначен принц Уэльский, однако, так как ему едва исполнилось пятнадцать лет, реальная власть перешла в руки консультативного совета, главой которого был Гайд, канцлер казначейства.
      Когда Джон Поллексефен услышал эти новости, он лишь удрученно покачал головой.
      — Ну, теперь пойдут распри между советом принца и генералами, — сказал он. — Каждый будет отменять приказы другого. Законники и солдаты никогда не договорятся, а пока они спорят, будет страдать наше общее дело. Не нравится мне это.
      Я вспомнила, как Ричард однажды говорил о том же.
      — Что происходит в Плимуте? — спросила моя сестра.
      — Ничего, — ответил ей муж. — Там оставили для отвода глаз что-то около тысячи человек, чтобы продолжали осаду гарнизона, а сам Гренвиль со своим войском присоединился к Горингу в Сомерсетшире и осадил Тонтон. Началась весенняя кампания.
      Прошел почти год с тех пор, как я покинула Ланрест и переехала в Менабилли… В девонширской долине, где стоял дом Сесилии, уже стаял снег, зацвели крокусы и нарциссы. Я не строила никаких планов, просто сидела и ждала. Кто-то сообщил нам, что в высшем командовании наметились большие разногласия, а Гренвиль, Горинг и Беркли переругались между собой.
      Март сменился апрелем, расцвел золотистый дрок. На Пасху к нам в Маддеркоум прискакал всадник с гербом Гренвиля на плече. Он спросил госпожу Гаррис и, торжественно отдав мне честь, вручил письмо.
      Еще не сломав печати, я тревожно спросила:
      — Что-то случилось?
      Во рту у меня вдруг пересохло, а руки задрожали.
      — Генерал тяжело ранен в битве при Тонтоне, — ответил гонец. — Врачи опасаются за его жизнь.
      Я вскрыла письмо и торопливо прочла каракули Ричарда: «Сердце мое, случилось черт знает что. Кажется, я могу потерять ногу, а то и жизнь. У меня в бедре огромная дыра. Теперь я знаю, что ты чувствуешь. Приезжай, научи меня терпению. Я люблю тебя».
      Я сложила письмо и, повернувшись к гонцу, спросила, где сейчас генерал.
      — Когда я уезжал, они переправили его из Тонтона в Эксетер. Его Величество прислал собственного хирурга сэру Ричарду. Генерал был очень слаб и просил меня как можно скорее доставить письмо.
      Я взглянула на Сесилию, стоящую у окна.
      — Позови Матти, пожалуйста, пусть соберет мою одежду, — попросила я, — а Джон, если нетрудно, пусть распорядится насчет портшеза и лошадей. Я отправляюсь в Эксетер.

23