Единственное, что сразу приметил Витя, так это странно изменившийся цвет ее глаз. Из темно-синих они стали цвета морской волны и как бы поблескивали золотыми огоньками изнутри. И как показалось Вите, приобрели больше живости. От нее шел тонкий аромат гиацинта, смешанный с горьковатым запахом цветов дикой сливы.

– Рука и ключ, – продолжала Вассиана, сделав шаг вперед. Сзади на платье обнаружился высокий разрез, так что можно было видеть ее красивые стройные ноги и туфли на высоком тонком каблуке. Витя чуть не упал от удивления – уж очень они напоминали те, которые носили модницы его времени.

– Рука и ключ, по верованиям мусульман, открывают дорогу в рай. И каждый палец на нашей руке соответствует одному из столпов веры. Пока человек живет – он желает, надеется и верит, что достигнет желаемого. Но каждый сам выбирает путь к заветной цели. И чем сильнее страсть ее достигнуть, чем нетерпеливее он – тем дальше он, на самом деле, от заветного. Только понимает это, когда жизнь уже подошла к концу. Когда ничего невозможно изменить или вернуть назад. Он отдает себя на поруки дьяволу. Все сны и надежды его остаются в копилке Люцифера, и тот играется ими, когда заскучает…

Я говорю с тобой об этом, потому что, наблюдая за тобой, показалось мне, что в царстве своем был ты учен, поученей многих здешних, а значит, ум твой свободен от мрачных и пустых суеверий.

Не знаю, бывал ли ты когда-нибудь в Испании, но наверняка слышал о мавританском чуде света – замке арабов Альгамбре. Говорят, что задолго до построения Альгамбры на землях тех жил мавританский царь. Был он беден и имел много врагов. Но Господь, дабы утешить его, послал ему в подруги прелестную хрупкую женщину, которая преданно любила его, и царь не чаял в ней души.

Но мало кто бывает сыт любовью. Однажды явился к царю чародей и предложил ему помощь: он победит всех его врагов и откроет царю тайны сокровищ, спрятанных в его земле. Взамен же не попросит ничего, одну лишь лошадку, пусть самую маленькую, первую, которая войдет в тот день в царский сад, и ношу на ней.

“Подумаешь, ценность – лошадка с каким-нибудь мешком овса”, – усмехнулся царь и согласился на условия чародея.

Но когда маленькая серая лошадка вошла в царский сад, он увидел, что на ней сидит его любимая подруга. Тогда царь отказался отдать ее. Но дьявол всегда прихватит то, за что уцепился, он не отступит, коли уж пришел. Чародей засмеялся, взмахнул рукой – рухнули стены и ворота, ключ и рука соединились, разверзлась пропасть, чародей и красавица исчезли в ней, и земля сомкнулась над ними. Старый царь вскоре умер от горя и нищеты, ибо чародей обманул его. А вот сны его сохранились в копилке, взгляни…

Вассиана указала рукой на мелькающие по стене картины.

Вот он, больной и нищий оборванец, прислушивается к земле, и в глубинах ее, откуда обещал чародей достать гору сокровищ, ему слышится журчание родников, женский смех и пение ветра в померанцевых рощах, словно в самом центре земли цветет сад.

А вот еще один гордец и грешник. Царь Соломон выходит на охоту. Охота начинается на бескрайних просторах Атлантики, вихри проносятся от баскских долин до черно-белых склонов Каталонии; царь Соломон мчится по просторам Вечности… За кем он охотится? Всего лишь за косулей. Некогда, возгордившись, он покинул храм во время богослужения и пустился в вдогонку за косулей, и вот теперь обречен носиться по пиренейским и аппенинским небесам в погоне за призраком. Что слышишь ты? Вой ветра? Рыдания водопада? Стенания елей? Нет, это царь в погоне за своей мечтой. Взгляни, руки его дрожат от вожделения, пена накипает на губах. Он безумен. Трепещет от страсти и гнева. Ржание его коней отзывается в стонах деревьев, их железные подковы гремят в облаках. Ну, как тебе нравится? Хорош?

А вот навстречу ему мчится священник и ученый Эстебан де Гарибе. Он никогда не был правителем, не знал власти. Он был ревностный служитель науки. Он мечтал открыть все тайны на земле, он работал день и ночь, и свет свечей в его доме никогда не гас над долиной басков. Пастухи, торговцы шафраном и пухом, все окрестные жители знали, Гарибе нет дела до каждодневной обыденности, он ищет великую тайну. Но он никак ее не находил. А отступить и смириться не хотел. Отчаявшись, он призвал Дьявола. Тот явился и все пообещал. Но тоже обманул. Все открытия Гарибе обернулись злой насмешкой. И вот, подхваченный ураганом, он носится по облачным дорогам, не ведая путей, и все никак не может найти свою тайну. И он дрожит от вожделения, и у него пена накипает на губах. Но как Соломон никогда не поймает свою косулю, так и Гарибе никогда не откроет своей тайны.

То, что ты видел, свен, всего лишь несколько примеров. У Люцифера полным-полна коробочка таких историй, не хватит Вечности, чтоб все рассказать. Вот видишь, слоняется поникший юноша. Это писатель. Он был талантлив, очень талантлив. Он писал гениальную книгу, которая должна была изменить жизнь человечества, как новое Евангелие. Но Господь испытывал его нищетой и лишениями, прежде чем преподнести всемирную славу, может быть, как часто бывает, посмертно. А он был молод, он хотел красивой жизни, любви прекрасных женщин, почета и наслаждений. Тогда дьявол посоветовал ему, как добиться всего этого. Книгу свою он бросил, стал писать дешевые стишки придворным дамам и какие-то незатейливые статейки в стиле Макиавелли, а потом… дар его, продаваемый, как на рынке, поштучно и на вес, иссяк, он больше ничем не подпитывался, и молодой человек стал никому не нужен. Придворный свет выбросил его как ненужную игрушку. Отчаявшись, он попытался вернуться к творчеству, но сердце его опустело, ум развратился, душу унес дьявол. Деньги быстро таяли, от безысходности он совершил то, к чему и шел все это время, допуская грешки, один побольше другого, – к смертному греху. Он наложил на себя руки. Вот и мается теперь. А мог бы затмить Данте и Ронсара.

– Но я позвала тебя не для того, чтобы рассказывать грустные истории, как бы поучительны они ни были, – картины перестали мелькать по стенам, струящийся из зеркала свет снова стал ровным, спокойным и прозрачно-голубым. Пифон перестал вращаться и затих, опять уткнув голову в хвост…

– Ночь скоро кончится, днем всех нас ждет большое испытание… – продолжала Вассиана. – Я показала тебе все это, чтобы ты поверил, что мне есть чем торговаться с тобой, что обещание, которое я собираюсь дать тебе в обмен на услугу, – не пустой звук, я исполню то, что пообещаю. Я могла бы просто попугать тебя, могла бы приказать, могла бы обнадежить только на словах, но знаю, что человек ты другого времени, где люди уже отвыкли доверять друг другу даже в самых обыкновенных делах и требуют доказательств. Да, не удивляйся, я знаю, что ты человек не другого царства, а другого времени. И я хотела спросить тебя, хорошо ли жилось тебе там? Не голодно? Не одиноко? Был ли кто-нибудь в твоей жизни, воспоминание о ком согревало бы сердце твое теплом, и к кому хотелось бы вернуться? Любил ли ты своих родителей? Была ли женщина в твоей жизни?

– Зачем спрашиваете, ваше сиятельство? – чуть хрипло спросил Витя. – Чего от меня хотите? Продать душу дьяволу?

– Не беспокойся, – улыбнулась Вассиана и подошла ближе к зеркалу. – Не знаю уж, как ты воспримешь то, что я скажу сейчас, может, обидишься, может, обрадуешься, но душа твоя дьяволу не интересна. Люцифер охотится за великой гордыней, а не уязвленным мещанским самолюбием, его привлекают большие таланты, а не посредственные способности, его, как пыльца пчелу, манят чистые незамутненные души, а не грязноватее болотце мелких пакостей. Вот ведь и камень ты не взял, – она указала на лежавшие на покрывале аметисты, – не потому что он тебе не нужен, не потому что не желаешь богатства, а потому что просто смалодушничал, струсил. Но кто знает, может статься, что в малодушии – твое спасение. Считай, что тебе повезло. У тебя есть все шансы выйти без потерь из встречи с самим дьяволом, и притом еще с выгодой для себя. Ну как, рассердился?

Витя промолчал. Он и сам не знал, сердиться ему на ее слова, или наоборот. Вассиана взяла стоявший на стольце пузырек с красно-лиловой жидкостью и плеснула ею на зеркало. Пифон снова начал свои вращения. Голубоватый свет пожелтел и рассыпался на множество огоньков, в которых Витя узнал… огни уличных фонарей на Белградском мосту и поворот… на родную Будапештскую улицу, где жили его родители… В Питере шел дождь, рано поутру мчались автомобили в ту и в другую сторону по шоссе, разбрызгивая лужи; пешеходы, прикрывшись зонтиками, спешили на работу… А вот и подъезд дома, маленькая однокомнатная квартира, в которой на кухне поутру мать с отцом пьют чай, лица их спокойны, похоже, они и не знают, что с ним случилось, думают, наверное, в командировку уехал, никого не предупреждая, как бывало раньше не раз…

А это уже Гражданка, проспект Мориса Тореза. Лика выскочила из подъезда, раскрыла зонтик и, поглядывая на часы, заспешила на остановку маршрутки. Наверное, про него уже позабыла…

Проплыл в низко нахмурившихся тучах Адмиралтейский шпиль, и купол Исаакия блеснул мокрой позолотой… Как захотелось домой! Витя почувствовал, что комок подкатился к горлу, и он вот-вот заплачет., – Мне приходилось бывать в твоем городе, – тихо произнесла Вассиана, – он очень большой и шумный, там много самодвижущихся экипажей, очень много людей. Они все спешат, торопятся, каждый занят собой, и никому нет дела до одинокого сердца рядом. Там даже в церковь мало кто ходит, и то только по большим праздникам. Никто не чтит Христа. Там самое место и царю Соломону, и Эстебану де Гарибе, и неразборчивому писаке, берущемуся за любую работу ради звона золотых монет в кармане. Ты испугался, что я попрошу тебя продать мне твою душу? Но прежде чем что-то продавать, надо иметь то, что продаешь, и знать какова цена того, что имеешь. Увы, в твоем времени есть множество людей, души которых не стоят и гроша. Их просто у них нет. Они всего лишь оболочки, пустышки. И людям твоего времени не надо бояться дьявола. Он – мальчик по сравнению с некоторыми правителями, имена которых, конечно же, тебе известны. Они еще и Люцифера поучат, как надо обращаться с человечеством. Уверена, что когда они умрут, он даже в ад их не пустит, потому что сам дьявол не способен изобрести для них наказания. Он побоится иметь с ними дело, как бы они не взялись за него, так что от дьявола останутся только рожки да копытца. Но человеку, каков бы он ни был, всегда дорог его дом и место, где он родился. Я хочу спросить тебя, желал бы ты вернуться назад?

– Желал бы я?! – чуть не вскрикнул Витя.

– Тише, – остановила его Вассиана, – не забывай, что ты пока еще не у себя дома. А в гостях кричать не нужно, тем более что все вокруг спят.

– Хорошо, – ответил Витя почти шепотом, – а что я должен сделать для этого?

– Я знаю, – Вассиана внимательно посмотрела на него, – что в своем времени или царстве, как хочешь это называй, ты занимался весьма тайной службой и получил обучение по этой части. Некоторые свои способности ты уже показал нам с Гарсиа.

Витя покраснел.

– Не смущайся, – успокоила его Вассиана, – то, что заметит Гарсиа, больше никто здесь не заметит не только сейчас, но и еще лет сто спустя. Потому хочу я, чтобы ты послужил мне. Если все получится, как я рассчитываю, я вознагражу тебя: ты и твой друг вернетесь домой.

– А что нужно делать? – еще раз осторожно поинтересовался Витя.

– То же, что ты и делал, когда жил в своем времени – выполнять приказания. Только теперь приказывать тебе стану я. И первое мое приказание таково – ты должен завтра же раненько утром, точнее уже сегодня, порасспросить Лукиничну, не знает ли она здесь, в Москве, какую бесноватую барышню, на которую якобы порчу навели через нечистую силу. Бывают такие больные и припадочные, которых кликушами здесь называют. Только смотри, как бы она тебе какую притворщицу не насоветовала. Лукинична и по-вредничать любит. Есть такие старые девки, которых замуж никто не взял, вот они босые по улицам бегают, да трясучку изображают, на мужике-то живо повиснут, только позволь. Так что гляди в оба, такие нам не нужны, все дело испортят. Если Лукинична спросит, для чего тебе, скажи, благочестивое дело задумал, о душе своей порадеть желаешь, да пожалобней, чтоб поверила. Нищим подать да о юродивых позаботиться – дело богоугодное, к спасению ведет. Многих хлебом не корми, дай милостыню кинуть в протянутые руки. Узнаешь когда у нее все – сам сходи, посмотри, на кого она тебе указала. Постарайся других о ней порасспросить, да похитрей, впросак не попади. Я бы Гарсиа все это поручила, да он испанец, и все знают это, как ни прикидывайся, за русского не сойдет. А от иностранцев мужики крестятся, окна и двери на засов запирают, как увидят. Как выполнишь, донесешь мне. А потом я дальше скажу, что делать. Согласен? – спросила она требовательно.

На стене снова замелькали огоньки родного Витиного города, и лицо Лики промелькнуло за окошком маршрутки…

– Согласен, – решился Витя, – только, ваше сиятельство, дозвольте спросить, как у нас в Питере-то очутились?

– Когда сам домой отправишься, узнаешь, как это получается, – ответила ему княгиня, беря пифона на руки. – Меня привлек один музыкант, он сочинял удивительную музыку. Казалось, сама Вселенная дышала в его произведениях. Но и он разменял свой талант на зеленые бумажки, за которые в вашем царстве можно купить все, и вселенная покинула его. Я тоже…

– А что же, – вдруг спросила она Растопченко с лукавой улыбкой, – аметисты с собой домой не возьмешь?

– Да не… – отказался Витя. – Куда я с ними? Меня там в Питере сразу заметут, скажут, из госхрана увел. У нас там с этим делом строго. Если не милиция, то мафия пристукнет, будут допытываться, где взял и где еще взять можно. А вот насчет деньжат, ну, только наших, чтоб в ходу были, я бы подумал, – предложил он.

Вассиана засмеялась.

– Вот и говорю я, что мелко плаваешь ты, Виктор, даже с аметистом не знаешь, что делать. Ладно, насчет деньжат я подумаю, как тебя ими обеспечить. Только знаешь, зеленых у нас здесь нет, в Америке испанцы правят, так что придется мне гонцов далеко-далеко посылать, а сделаю я это, только если ты мне ретиво служить будешь и не оплошаешь нигде. Договорились?

– За доллары-то? – повеселев, переспросил Витя. – Еще как договорились!

– Для дьявола ты пока мелковат, – произнесла Вассиана, задумчиво глядя на него, – но можешь подрасти, ой, как можешь… Ну, ладно, иди, – отпустила она его, – и подумай, как с Лукиничной говорить станешь. Надеюсь, ты понимаешь, что обо всем, что ты видел сегодня и о чем мы говорили с тобой, ты не должен никому рассказывать, даже своему помощнику. Иначе… – она сделала недвусмысленную паузу.

– Да понял, понял, не впервой, – заторопился Витя. – Пойду я.

Дверь за его спиной открылась. Свет в комнате погас, воцарилась темнота. Волнующие воображение запахи исчезли, потянуло плесенью и тухлятиной со скотного двора. Витя и сам не почувствовал, как оказался на лестнице.

“Кино закончилось”, – подумал про себя Растопченко, спускаясь к выходу и стараясь не наступить на спящую внизу Грушу. Но не успел он перешагнуть последнюю ступеньку, как со двора послышался топот копыт.

Всадник подъехал к крыльцу и спрыгнул с седла, через мгновение распахнулась входная дверь, в передней послышались шаги. Витя быстро спрятался под лестницу. Уже начинало светать, в сероватых рассветных сумерках Витя увидел князя Ухтомского, который вошел в дом и быстро поднялся по лестнице в спальню к Вассиане – лестница страдальчески заскрипела под его ногами.

“Интересно, что сейчас он там увидит?” – приготовился к неожиданностям Витя. Но он опять-таки недооценил княгиню. Не успел Никита подойти к двери, как ему сразу же открыли. Его ждали. Витю одолевало любопытство, и в то же время предательски шевелилась в пятках боязнь: подняться – не подняться, послушать – не послушать. Но сразу он не решился, а вскоре его метания и вовсе улеглись – он увидел перед собой де Армеса, который неслышно возник будто из воздуха и стоял невдалеке у печки, внимательно глядя на Витю. Растопченко понял намек правильно – пора уходить. И быстро проскользнув мимо, вернулся в домик для слуг.

Никита выглядел усталым. Крестьянская рубаха с вышивкой по вороту и по плечам – от сглазу, как говорили, – широкая и длинная, почти до колен, перехваченная плетеным пояском, и порты из простого домотканого сукна в синюю полоску не могли скрыть его рюриковскую стать. В руках он держал крестьянский кафтан из льняной нити. Войдя в спальню княгини, он бросил его на табурет. Вассиана встретила его слегка разморенная сном, будто только задремала, волосы ее были распущены и аккуратно расчесаны, атласный летник червчатого цвета, который она накинула поверх шелковой рубашки, был расстегнут на груди. Пифон сладко спал в своей корзинке – от декораций, сопровождавших разговор княгини с Виктором, не осталось и следа.

– Я долго ждала тебя и вот только прилегла, – она соскочила босыми ногами на войлочный пол. – Удалось ли тебе отыскать нужного человека?

– Да, государыня, – Никита поклонился.

– Кто он? Где ты нашел его?

– Бывший дворянский сын, спустивший по кабакам поместье и пропившийся почти донага. За малые деньги готов на все. Не здешний. Из новгородских. Бежал от сраму. В ропате столковался я с ним.

– Так-так. Узнал там тебя кто-нибудь? – озабоченно спросила Вассиана.

– Надеюсь, что нет, – вздохнул князь.

– Знаю, не по себе тебе от просьб моих, – Вассиана ласково прикоснулась тонкими пальцами к его плечу. Он поймал ее руку и задержал в своей. – Но думаю, что завтра убедишься ты, что другого способа избавиться от притязаний Андомы на земли белозерские у нас нет. Тебя я больше ни о чем не попрошу, кроме как свести с тем человеком нашего свена. А он уж сделает все как надо. Что-то подсказывает мне, что я не прогадала, выбрав его. В честном бою, сам знаешь, нужны люди прямодушные, смелые и сильные духом. А чтоб исподтишка ударить – тут дело сребролюбивых, подленьких и завистливых. А он, похоже, как раз из последних. Не смотри на меня так, Никита, – она с укором сжала его руку, – уверена, скоро ты поймешь, что не сплоховали мы, подыскав заранее нужного человечка. А теперь иди к себе, утро на дворе, хватятся – а тебя нет. А то и того лучше – одет как простолюдин, да еще донесут, что за ворота ездил ночью. Вот уж тетка Емельяна тебя не похвалит. – У меня там Сомыч на страже…

– Сомыч твой дрыхнет, поди, – улыбнулась Вассиана, – так что поторопись.

Никита еще несколько мгновений молча смотрел на нее. В его зеленых, как малахит, глазах отразились все чувства, которые теснились в душе в этот момент: любовь к гречанке, восхищение ею, мучительные сомнения, опасения и отчаяние от грозящего разочарования. Затем он взял лежащий рядом на табурете кафтан, и не говоря ни слова, вышел из ее комнаты.

Еще задолго до того, как два гордых оранжево-белых петуха на птичнике князей Шелешпанских возвестили зарю, Лукинична начала готовиться к тому, чтобы незаметно подсунуть князю Алексею Петровичу в сапог припасенный накануне сверток. Однако князь ее заметил и прогнал.

Расстроенная Лукинична вернулась в домик для слуг, вот тут-то и подсел к ней Витя со своей просьбой. Старуха сперва от него отмахнулась. Потом, подумав, отослала его к Козлихе, ночевавшей на конюшне в сене для лошадей. Она, мол, местная, лучше знает. Но Машка-Козлиха задаром сведения давать отказалась, и Вите пришлось пожертвовать своим единственным сокровищем – значком с изображением Феликса Эдмундовича, в котором кривая замоскворецкая колдунья тут же признала государя Иоанна Васильевича. Значок Машке понравился, она прицепила его на веревочку, которую носила на шее, рядом с пучками каких-то пожелтевших и давно уже пересохших трав.

– Есть у меня, есть, что ты просишь, – зашамкала она Вите на ухо вонючим, насквозь прогнившим ртом, потирая заскорузлыми потрескавшимися пальцами серовато-могильного оттенка с острыми, похожими на когти, грязными ногтями незабвенный образ руководителя советских чекистов на своем незамысловатом монисто. Витю аж передернуло, но что делать, служба есть служба. Приказ – и хоть лопни. – Вот хоть сегодня пойдем, покажу тебе. Только идти далеко надобно, мил человек. На Даниловское подворье, к урочищу, что Поганый пруд зовется. Там страдалица эта часто обитает. Я тебе расскажу, мил человек…

С едва скрываемым отвращением, чувствуя приступ дурноты, Витя отстранился от наседавшей на него Машки; ему казалось, что отвратительная старуха сейчас залезет ему в ухо своим поганым языком.

– Попортили ее, мил человек. А сама-то она – дочь священника. А как замуж вышла-то, в первую же ночь на нее бесы напали. А все муж виноват: ушел, а дверь не затворил, знамением крестным не осенил. Вот бесы и привязались. Уж и таскали они ее по болотам, терзали и мучили, спасу не было. И рождала она чудовищ, змей, которые сосали из нее кровь… – Витю начал пронимать от ее рассказа нешуточный озноб. – Вот только у иконы Пресвятой Богородицы и легчает ей. Помолится, поплачет. Только отойдет – и опять все заново. А еще могу я с женкой Улькой потолковать, да с Наськой Черниговкой, они побольше моего знают…

– А вот этого, бабонька, не надо, – терпение Вити лопнуло. – Давай-ка без суеты, не усложняй. Лишнего нам не нужно. И случайных участников да свидетелей тоже. Чтоб потом меньше работы было, когда устранять придется.

– Чо? – Козлиха вытаращила на него свои желтоватые выцветшие глаза.

– Не чо! – передразнил ее Витя. – Действовать будем так: я сейчас оденусь поскромнее, а ты жди меня тут. Я за тобой приду, подам знак. Но ты не сразу за мной беги, обожди немного, и какой-нибудь задней калиточкой выходи, чтоб тебя никто не видел. Как пришла, в общем. И сразу давай к главным воротам жми. Я тебя там, на противоположной стороне улицы ждать буду. Сегодня и пойдем на твое подворье. Поняла?

– Ага, ага… – затрясла своей вшивой головой Козлиха.

– Ну, ладно, – Витя поспешил отойти от нее в сторону. – Сиди тогда тут. И чтоб ни шагу! Я приду скоро.

Вернувшись в домик для слуг, Витя не застал там никого, кроме Рыбкина – все дворовые дружной гурьбой побежали на Кучково поле недалеко от Сретенки поглазеть на судебный поединок.

Сам князь Алексей Петрович, по словам сержанта, только что выехал со двора, его сопровождали князь Ухтомский и князь Шелешпанский, а впереди, – Витя не мог не улыбнуться, – бежала, несмотря на годы, Лукинична с какими-то холопами, и все смотрели, как бы княжеский конь не оступился, да как бы навстречу какой дурной приметы не попалось: кошка бы дорогу не перебежала, или девица с пустыми ведрами не встретилась. А то, не приведи Господи, еще монах дорогу перейдет…

Причем, пока провожавшие их княгиня Вассиана и княгиня Ирина Андреевна, а главное, злющая тетка Емельяна могли видеть их с крыльца, вся компания во главе с Лукиничной вела себя смирно, так как набожная Емельяна всех чародеев считала клятвоотступниками. Если что подозрительное заметит – прикажет пороть кнутом до смерти. Но как выехали за ворота, тут уж началось…

Однако слушать рассказы Рыбкина, времени не было. Витя очень опасался, что, воспользовавшись его отсутствием, Машка-Козлиха просто улизнет. Разве можно доверять такому народу, как всякие колдуны и ведуньи? Значок схватила – ищи ее потом, свищи! Потому, быстро порывшись по углам да за печкой, Витя напялил на себя какие-то рваные лохмотья, перевязал лицо грязной тряпкой, вроде как от зубной боли, оставшуюся часть лица замазал сажей.

Наблюдавшему за ним в недоумении Рыбкину он объяснил, что им обоим поручено важное задание, государственного значения и строго секретное. Детали операции в интересах дела известны только ему, руководителю. А сержант должен строго исполнять все приказы.

Еще не очухавшись спросонья да с овсяной каши, которой он только что плотно позавтракал, Рыбкин не сразу уразумел, что от него требуется. Но при словах “дело государственного значения” по привычке покорно кивнул.

– Значит так, сержант, слушай меня, – скомандовал ему Витя. – Я сейчас прикинусь нищим и с одной весьма отвратительной бабулькой отправлюсь на Даниловское подворье, надо там агентуру подыскать, а ты меня страховать будешь. Пойдешь следом, но так, чтоб незаметно, понял? На рожон не лезь, старайся в гуще народа держаться. Оденься тоже поскромнее, вон плащик накинь, чтобы в глаза не бросаться. Чем это ты карманы набил, того и гляди лопнут?

– Да, пряники, товарищ майор, – смущенно потупился Рыбкин, – вот…

Он вытащил из кармана помятый пряник в форме буквы “аз” из теста и тертых фруктов с медом.

– Там кладовую забыли запереть, я и взял, – виновато оправдывался он.

– Молодец ты, Рыбкин, время зря не теряешь, – поддел его Витя, – ребячьих пряничков прихватил, все метешь, что плохо лежит. А где кладовая-то?

– Да вон, рядом, за печкой, в подпол спуститься…

– А хлеба ты там не видал?

– Видал. Есть там хлеб. Принести? – с готовностью предложил Рыбкин.

– Да, пожалуй, давай, – решил Витя, – надо в котомку ломоть положить для убедительности. Знаешь, как Сомыч-то говорит: “Рыба-вода, ягода – трава, а хлеб – всему голова”.

– Сейчас, – Рыбкин тут же нырнул куда-то за печку и через минуту выскочил обратно, держа в руках румяный яицкий каравай с сыром, свежеиспеченный и ароматно пахнущий.

– Вот это дело! – обрадовался Витя. – Отломи половинку. А остальное – себе. Когда еще перекусить удастся…

Он сунул хлеб в котомку, поправил одежду, скривил рот в отвратительной гримасе.

– Ну, как я тебе? – спросил оторопевшего Рыбкина нарочно хрипловатым голосом. – Похож?

– Очень похож, – искренне ответил тот, – я бы и не признал.

– Вот то-то. Маскировка – это целая наука. Уметь надо работать, – удовлетворенно заметил Витя. – Ну, я пошел. А ты гляди, как я за ворота выйду – сразу за мной. И смотри в оба. Все подозрительное отмечай, в общем, знаешь сам. Коли твоя помощь понадобится, я тебе свистну в два пальца. Показывать не буду – сообразишь, не маленький. Понял?

– Так точно, товарищ майор! – бодро отрапортовал Рыбкин, щелкнув каблуками. Два пряника вылетели из его кармана и упали на пол. С осуждением взглянув на покрасневшего сержанта, Витя наклонился, поднял пряники, сдул с них пыль, потер об рукав и положил в свою котомку. Потом молча вышел из избы.

Войдя на конюшню, он с облегчением увидел, что Козлиха не удрала, а терпеливо дожидается, усевшись по-турецки на сене, так что из-под драной синей юбки видны босые заскорузлые пятки. Не теряя зря времени, ведьмака крошила на тряпице какую-то чахлую траву и что-то приговаривала над ней.

– Первый – синь, второй – червлен, третий – желт, четвертый – багров… – услышал Витя подходя.

– Ты чего это, мамаша, тут творишь? – спросил он ее нарочито громко.

От неожиданности Козлиха подскочила на месте и вытаращила на него глазищи, не узнавая.

– Да я это, я, не бойся, – перешел Витя на обычный тон, – переоделся только. Что ты, и впрямь как коза скачешь? Готова, что ли? Так идем, что время зря терять?

– Готова, батенька, готова, – затараторила Машка, собирая свое травяное хозяйство, – что ж мне не готовой-то быть? А знаешь, милок, что это? – она сунула Вите в нос какую-то вонючую траву. – Это я вечерком на Иванов день собрала травки цари-цыной, о шести листах, через серебряную гривну пропустила, а под корнем той травы человек лежал, трава у него из ребер выросла. Я человека того достала, грудь ему разрезала, сердце вынула, высушила да не толкла, а потом с травкой перемешала. Если дашь кому отвару – в миг по тебе иссохнет, проверено…

– Ты, мать, не пыли мне тут в лицо своим барахлом, – отмахнулся Витя. – Веди лучше.

– Так пошли, пошли… – заторопилась ведунья.

Встретившись, на улице за воротами дома Шелешпанских, как и договорились заранее, они отправились на другой берег Москвы-реки. По пути Витя в пол-оборота, через плечо, бросил взгляд назад, идет ли Рыбкин. Сержант лениво плелся следом, жуя пряники.

“Вот, менты, лодыри, черт бы их… – выругался про себя Витя. – Вечно с ними канитель одна!”

Дорога на Даниловское подворье, которой повела Витю знахарка, лежала через владения мелкого польского дворянчика, бежавшего от короля Жигимонта, как сам он называл своего бывшего повелителя, и принявшего недавно православие. Владеньице у него было махонькое, места едва хватало на небольшую избенку, величественно именовавшуюся хозяином замком Дроздецкого, да на пару небольших сарайчиков вокруг, перемежавшихся полузаросшими сорняком огородами. Даже на приличный забор средств у бывшего шляхтича не имелось, и вся усадьба была огорожена плетнем из ивовых прутьев, обглоданных зайцами.

Однако новоявленный русский дворянин Дроздецкий из кожи вон лез, чтобы не отстать от местной знати. По утрам он важно восседал на стуле с отломанной ножкой посреди своего надела, в расшитом золотом атласном халате, полы которого, правда, были прокусаны мышами, но издалека этого никто не видел; в стоптанных, но богато украшенных какими-то камушками, на расстоянии напоминавшими жемчуг, башмаках и колпаке, который он водружал на лысую и вечно потную голову.

Конюх и кучер одновременно, а также дворецкий и лакей Андрюха Палкин, нанятый поляком на работу за один обед и тюфяк в сарае, одетый в расшитый золотом только спереди, а сзади протертый до дыр кафтан, степенно ступая с подносом в руке, подавал хозяину по утрам бокал итальянского вина, наливая его прямо на глазах у всей Москвы, хотя сам он прекрасно знал, не говоря уже о хозяине, что никакого итальянского вина у поляка не было и в помине, а вместо него из богато украшенного кувшина лилась обычная сладкая водка, подкрашенная фруктами, причем подавать было приказано только стоя лицом к улице и спиной к дому, так что Андрюхе приходилось изощряться, показывая прямо-таки скоморошью удаль, чтоб и вино не разлить, и подать красиво, да еще и драную спину не показать постороннему взгляду.