Не знаете разве, что преподобный Ефрем Говаривал: “Бес зовет нас гуслями, песнями, да свирелями!” В Кормчей записано митрополитом нашим Кириллом, чтоб изгонять из церкви, кто забавой время проводит да игрищами! Отступники! Что учинили – козлогла-сованием бесов призывать! А ты куда глядишь? – накинулась она на сына и со всего маху огрела его посохом по плечам. – Ты зачем Ирину на двор выпустил? И иноземку эту, еретичку, рядом с ней посадил, чтоб она развращала супружницу твою своими речами богохульными? С ума ты что ли спятил, Афонька? Женщина – гнездо ехидны, двенадцать раз нечистое существо, сколько можно тебя учить!

– Прости, виноват матушка, виноват, – жалобно застонал Афанасий, целуя сморщенную материнскую руку и заискивающе заглядывая ей в глаза.

– Пошла к себе, быстро! – грубо крикнул он на побелевшую пуще пудры своей княгиню Ирину и больно ударил ее плетью, едва не попав по лицу. Ирина закричала, запричитала, пала на колени, воздев руки к небу. Вассиана поддержала ее под руку:

– Вставай, я провожу тебя, – спокойно произнесла она, не обращая внимания на истошную татарскую брань Емельяны.

– Оставь ее! – в угоду матери прикрикнул на Вассиану Афанасий и тоже замахнулся плетью. Но не тут-то было. В то же мгновение между ним и княгиней Белозерской выросла молчаливая фигура капитана де Армеса, который недвусмысленно положил руку в черной бархатной перчатке на эфес своего длинного клинка.

Намерения его не оставляли сомнений, и Афанасий, опешив, отступил. Вассиана поспешила проводить Ирину Андреевну в ее покои. По дороге молодая княгиня Шелешпанская горько плакала, слезы текли из глаз, черны от краски, и мешались с белилами на лице. В покоях Ирины, в самой глубине дома, с окнами, выходящими на все тот же скотный двор, обнесенный высоким забором, Вассиана уложила сестрицу на скамью с невысоким приголовником, покрытую бархатными полавочниками и одеялом, подбитым соболиным мехом, которая служила Ирине постоянной кроватью, и вытерла шелковым платком слезы с ее лица.

– Ну, успокойся, успокойся, – уговаривала она Ирину вполголоса, – все уже прошло…

– Как бы не так, – сквозь рыдания проговорила та, – как я завидую тебе, Вассианочка, живешь ты с Алексеем Петровичем душа в душу. Он тебя не бьет. По всему видно, любит, заботится, совета спрашивает. Вот и защитника приставил, чтоб пальцем никто тронуть не смел. А мне старая карга эта Емельяна всю жизнь отравила, змея подколодная. Ведь если бы не она, по-другому бы ко мне и Афанасий относился. Вот, говорят, терпеть надобно, бабья доля такая, а у меня уж и мочи нет. Сведет она меня в могилу, ей одной Афанасий достанется.

– Афанасий твой сам хорош, его оправдывать не стоит, – возразила ей Вассиана. – Мне, конечно, облегчение, что Алексей мой осиротел рано да в разъездах часто бывает, меня с собой берет, нет нужды мне с престарелыми родственницами его дружбу особую водить. Но и будь я на твоем месте, терпеть бы не стала.

– А что бы ты сделала? – затаив дыхание, Ирина перестала плакать и приподнялась на скамье.

– Я бы отомстила им обоим. За себя и за детей своих. Чтоб не повадно было впредь.

– А как?

– Ну, ты сама подумай. Способов много разных есть…

– Я отравлю ее, – решительно заявила вдруг Ирина.

– А как ты яд достанешь, если не выходишь из дома никуда, и ни одного верного человека при тебе нет? – с сомнением покачала головой гречанка. – Попросишь кого из дворовых – выдадут тебя с потрохами. А если и получится: не дай Бог откроется потом! Сама знаешь, какая участь тебя ждет. Живьем в землю закопают, только голова торчать будет, а каждый прохожий будет опорожняться на тебя да поплевывать. На кого детей кинешь? Да если и не откроется – в вечном страхе жить счастья мало.

Гречанка помолчала. Ирина неотрывно смотрела на нее в напряженном ожидании.

– Ты донос на них напиши, – наконец промолвила Вассиана почти шепотом. – Голос жены, как голос холопа, всегда во внимание примут, если дело идет о злоумышлении на царскую особу, или на царевича малого тем паче. Царь ведь, знаешь наверное, нервической лихорадкой страдает, трясет его болезнь частенько. Вот и напиши, что свекровь твоя да муженек исцеление от недуга того знают, а сказать не хотят, вреда царю желают. Сама увидишь, что получится. Царь никак не поправится, не лечится недуг такой травками да примочками, а на что еще Емельяна твоя способна? Вот и избавишься от них обоих. Хозяйкой в доме останешься, вдовицей, как Емельяна нынче, и спокойно жизнь свою проживешь. Ты пиши, покуда я здесь. Мой человечек тот донос и отнесет. Сама ты куда выйдешь и кого попросишь? А там дело скоро сделается. Что же мучиться всю жизнь?..

– Ох, и умна же ты, сестрица, – Ирина Андреевна покраснела от возбуждения. – Ох, верное дело подсказала. Только одна у меня кручина, сестрица, неграмотная я, писать не выучилась.

– Это не беда, – успокоила ее Вассиана, – если ты согласна, мой человек сам все напишет и отнесет, куда следует. Ты только волю свою вырази, хочешь, али как? Если нет, то и разговору не было между нами.

– Хочу! – Ирина порывисто вскочила на кровати и схватила Вассиану за руки. – Ох, как хочу, настрадалась я… Ради детей пойду…

– Мужа и другого найти можно будет потом, – подбодрила ее решимость Вассиана, – у тебя вон какое хозяйство останется. На такое добро и молодой позарится… Ну, так сказать мне человеку моему, чтобы все устроил?

– Скажи.

– А не отступишь? Поздно будет. Завтра поутру гонца к государю пошлю.

– Не отступлю.

– Тогда спи спокойно, – Вассиана ласково погладила сестрицу по волосам, – скоро мучениям твоим конец. А я пойду, пожалуй, а то не приведи Господь, опять столкнусь с Емельяной.

Вассиана расцеловалась с Ириной и пошла в свою спаленку. Войдя в мрачную и сырую келью свою, княжна увидела, что капитан де Армес уже ждет ее там.

– Завтра поутру, – распорядилась она сразу же, – донос напишешь на Емельяну и сына ее Афанасия, что злоумышляют на царево здравие, лекарство нужное знают, а выдать знание свое не хотят. От лица Ирины напишешь. По-русски, но с ошибками, понял? Она – полуграмотная. Передашь Андоме, чтобы подбросил Иоанну или кому там следует в удобное время. Хватит уж, накричались да надрались вволю. У бедной Ирины выкидыш за выкидышем от них.

– Так Андома денег попросит или камни, – напомнил де Армес.

– А ты ему пообещай. Куда он денется, он уже весь наш с потрохами, зельем алчности одурманенный, а заартачится – так и дай побрякушку фальшивую, разобраться что к чему он не успеет – недолго осталось ему с нами торговаться. Новости у тебя есть? – спросила она, усевшись с ногами на постель и беря на руки дремавшего на подушке пифона.

– Как не быть, госпожа, – довольно улыбнулся испанец и низко поклонился. – Смею доложить, покончено с Юсуфом.

– Совсем покончено? – спокойно поинтересовалась она.

– Ну, не совсем. Калекой останется до конца жизни, хотя, если желаете, можно добить.

– Добивать не нужно. Это плохой знак, – поморщилась Вассиана. – Сам знаешь, отец мой всегда говорил, что поражать врага надо одним ударом. А если бить дважды в одно место, в следующий раз можно промахнуться. Герцог Чезаре де Борджа знал в этом толк.

– Кто бы спорил, – согласился де Армес.

– Юсуфа добьет время, его собственная старость и прежняя наша забота о нем, – мрачно усмехнулась она. – Без внимания не оставим ни на день. – Скоро кончится Юсуф, это решенное дело.

– Приберег он все-таки один перстенек, – сообщил язвительно де Армес, – не все в монастырь пожертвовал.

– А ты думал, жадность, она только тебя мучит? – спросила его Вассиана не без издевки. – Она многим покоя не дает. Жить хотят людишки. И хорошо жить. За чужой счет, желательно. Вот и Юсуф не устоял. А конец-то один, сам знаешь. Сколько примеров… Рано или поздно, а конец приходит. Аюцифер предъявит счет за все, на что потратился. Если бы Юсуф камушек-то не припрятал, разве преследовала бы я его до смерти? За годы, что здесь живу, попри-тихла моя личная ненависть к нему. Паоло, в конце концов, сам жизнь свою погубил. Не Юсуф бы ему встретился, так кто-нибудь другой непременно бы подкараулил. Ну, попугали бы татарина – и хватит. Ан, нет. Поддался все-таки соблазну мурза. А камень-то тамплиерский, сам знаешь, его не утаишь, он сам хозяина чует и к нему в руки просится. Кто только головку не сложил, кого только не манили камушки эти легкой и безбедной жизнью. А за все надо платить. Дорога такая жизнь, не каждому по карману. Принес ты мне, что просила?

– А как же, госпожа, как приказали, вот оно, – де Армес взял стоявший в отдалении на стольце короб, завернутый в черный плащ. Развернул его и открыл. Вассиана, отложив пифона снова на подушку, встала с постели и смотрела на де Армеса, сжав добела руки. Капитан достал из короба изъеденный червями серый череп с пустыми глазницами и молча протянул его своей госпоже. Она взяла его в руки. Испанец отошел в сторону. Держа череп в руках, княгиня подошла к стоявшему на высоком табурете канделябру со свечами, чтоб лучше разглядеть то, что осталось ей от мужчины, которого она некогда любила. Внутри черепа вились и копошились могильные черви.

– Паоло, Паоло, – прошептала она, неотрывно глядя на мертвую голову своего бывшего возлюбленного, – что же ты натворил? И себя погубил, и меня, и брата своего. И тебя сгубила алчность, камни проклятые, и тебе покоя не было от них. Ведь все ты имел, ничем отец мой тебя не обидел… Продал ты меня за драгоценный ларец, Паоло, а видать, продешевил, вот как вышло… Но я прощаю тебя, чтоб ты знал. Долго я могилку твою искала, вот, нашла наконец. Но не для того я тебя потревожила, чтобы надругаться, а для того, чтобы покоился ты в родной земле, рядом с родителями своими… Спи с миром, – не обращая внимания на выползших из глазниц червей, герцогиня де Борд-жа прикоснулась долгим поцелуем к сероватому лбу черепа и передала его обратно Гарсиа. В глазах ее стояли слезы.

– Постарайся поскорее переправить останки графа в Италию, к кардиналу Джулио де Монтероссо, – приказала он дрогнувшим голосом. – Чтобы похоронил брата в фамильном склепе, как положено. Негоже, чтобы самый верный воин моего отца валялся где-то в чужой земле под копытами лошадей и чтоб каждый нищий, проходя, справлял на него нужду.

Испанец, кивнув, снова упаковал свою ношу. Брезгливо сбросив заползшего ей на руку червя, Вассиана некоторое время молчала, глядя в сгустившийся сумрак за окном. Слеза скатилась по ее щеке. Она смахнула ее пальцами. Испанец молча ждал, что скажет госпожа дальше.

– Князья вернулись? – спросила она, не поворачиваясь.

– Нет еще, госпожа. Но скоро будут. Гонец царский приезжал. Весть привез от государя. Голенище муженька вашего на кулачный бой вызывает.

– Вот как? – обернулась Вассиана. – Держит слово, значит, смелый стал. Ты уж постарайся письмо-то от Ирины ему завтра с ночи еще подсунуть, а то как бы поздно не было потом…

– Есть у меня еще одно сведение, госпожа, уж не знаю, как быть… – осторожно завел испанец новый разговор.

– Что такое? – строго спросила Вассиана.

– Да иноземцы, что у Водьской Пятины к князю привязались, два свена те одолели меня. Так и бегают следом. Я уж устал вид делать, что не замечаю их. Один, пока с Андомой у Гостиного двора говорили, битый час под ногами валялся, мешком прикрывшись, думал, что не замечу его.

– Он же не знал, что ты и затылком видишь…

– Боюсь, как бы в главном деле не помешали… Вертятся под ногами.

– Считаешь, избавиться надо от них? – улыбнулась Вассиана. – Избавиться – шума наделаем, будут искать. Да и зачем? Только руки пачкать. Невелики фигуры. Их использовать надо в наших целях. Чтобы они не за тобой бегали от делать нечего, а по твоим поручениям. Как это сделать? – она снова уселась на кровать, взяв пифона на руки. – Старший их, по всему видно, денежки любит и домой, наверняка, вернуться хочет, к какой-нибудь бабенке своей под крылышко. Вот на том и сыграть надо. Он мне теперь как раз понадобится. Князь Никита, сам знаешь, за грязное дело не возьмется, он честный очень, сердцем чист. Марать его я не стану. По сравнению с прочими, Никита безгрешен, как ангел. Зачем портить жизнь, если человек сам ее не покалечил. У нас калек хватает, с кем дело иметь. А вот свену до ангелов далеко, он мне послужит. И помощник его. Так что постарайся, друг Гарсиа, чтобы, бегая за тобой, они на меня наткнулись. Я уж потолкую с ними.

– Хорошо, госпожа, – низко поклонился капитан.

– А теперь иди, – отпустила его Вассиана. – Слышишь, ворота отпирают, да топот копыт. Князья возвращаются. Иди скорее.

Прижимая скорбную ношу к груди, испанец удалился.

Войдя в дом, князь Алексей Петрович сразу же наткнулся на Сомыча, который при свете крестьянской лучины, дабы не привлекать излишнего внимания, азартно резался в зернь с несколькими дворовыми Шелешпанских. Сидели они почти у самого входа, готовые, если послышатся шаги Емельяны Феодоровны, тут же смотать удочки. Запрещенную церковью игру в дом Шелешпанских притащил конюх Мишутка, подглядевший ее в кабацкой бане, где собирались всякая голытьба да пешеходы. Теперь он сам обучал остальных. Рядом с Сомычем приютился Рыбкин, наблюдавший, как подбрасывают косточки с белой и черной стороной и как они упадут.

– Ну, и чья берет? – спросил, несмотря на мрачное состояние духа, Алексей Петрович.

– Чья?! – уверенно откликнулся Сомыч, хотя остальные, оробев, притихли. – Наша, конечно, Ляксей Петрович. Как иначе-то!

– Молодец ты, Сомыч, – похвалил его князь и прошел в сени. Навстречу ему кинулась Вассиана и низко склонилась в поклоне перед мужем.

– Что так задержались, свет мой? Случилось что? – встревожено спросила она. Князь с нежностью обнял жену.

– Да беда приключилась, княгинюшка. Друга моего Юсуфа супостаты покалечили, чуть не до смерти. Я бы свез тебя завтра к нему, поглядела бы, может, помогла чем.

– Конечно, свет мой, – княгиня ласково прижалась лбом к его плечу, – завтра же и поедем. Только знаешь ты, гонец грамоту царскую привез…

– Да, – спокойно кивнул головой князь, – сказал мне уже Афанасий. Что ж, на все воля государева, да нам не впервой – выдюжим. Как Сомыч говорит – где наша не пропадала. Вот сразу после боя к Юсуфу и поедем, так что соберись.

– Соберусь, свет мой, как прикажешь, – поклонилась княгиня.

Вслед за Алексей Петровичем со двора вошел Никита, и, подняв голову, Вассиана встретила его напряженный испытывающий взгляд. Улучив минуту, когда Алексей Петрович отвлекся, Никита подошел к ней и спросил вполголоса:

– Дозволь узнать, государыня, не знакомо ли тебе по жизни твоей прежней в Италии имя такое, де Борджа?

– Де Борджа? – переспросила удивленно Вас-сиана. – Кому ж в Италии оно не знакомо. Но для нашей семьи де Борджа всегда были слишком знатны, чтоб сблизиться с ними.

– А разве не известно тебе, – продолжал Никита, не отрывая от ее лица внимательного взгляда зеленющих, как у диковинной кошки, глаз, – что прежде, лет этак тридцать назад, галерой твоей, что на Белом озере теперь на якоре стоит, владели именно герцоги де Борджа?

– Откуда ведомо тебе это? – все больше удивлялась Вассиана.

– Сказал мне один пожилой итальянец мимоходом…

– На Белом озере итальянцев нет…

– Как знать теперь, – усмехнулся Никита, – кто там нынче есть… Только он мне здесь, в Москве сказал, когда я ему кинжал показал, которым Юсуфа поранили. Кинжал тоже, оказывается, фамилии де Борджа принадлежит…

– Все может быть, – пожала плечами княгиня, – я кинжала не видала. Показал бы мне, может, и я тебе что более ясно сказала…

– У меня его уже.нет.

– Вот как? Что же ты тогда допытываешься от меня? – спросила она с обидой в голосе. – Меня тридцать лет назад еще на свете не было, сам знаешь, а у кого мой отец галеру купил – мне неизвестно, может статься, и у наследников де Борджа…

– У де Борджа нет наследников, это тоже каждый итальянец знает, – сурово прервал ее Никита.

– Почему каждый? – возразила она. – Может, твой собеседник, от которого ты столько сведений получил, что-то и знает, а я, например – нет. Да я и не итальянка, если помнишь… Возможно, отец мой купил галеру у самого де Борджа, а возможно, у кого-то, кто владел ею после них. Ведь не болталась же она в море ничья! Столь дорогая вещица не валяется на дороге, и в море не плавает без хозяина.

– Вот и я спросить хочу, – продолжал настаивать Никита, – откуда же у твоего отца средства взялись, чтобы ее приобрести? Ведь говорила ты, не очень он был богат.

– Не богат, – согласилась Вассиана, – но ведь обеднел он незадолго до смерти. А прежде… Мы хоть и византийские принцы, но знатностью латинским не уступим. Однако мы, греки – православные, а потому, конечно, с де Борджа и Медичи, истовыми католиками, дружбы не водили…

– А не была ли знакома ты с герцогиней Джованной де Борджа? – как бы невзначай спросил Никита и внимательно посмотрел на нее.

– Нет, я же сказала тебе, – начала уже сердиться Вассиана. – Что за дознавание ты мне устроил? Джованна де Борджа намного старше меня. Я еще не родилась, а ее уже в живых не было. Если я ее когда и видела, то только на фресках кафедрального собора в Риме, расписанного Сандро Боттичелли. Все свои женские образы он писал с нее. Вот и все.

Никита вздохнул и потупил взор.

– От чего ты все спрашиваешь меня? – поинтересовалась Вассиана. – Неладное что-то о галере моей узнал?

– Да нет, не о галере, – ответил он негромко и замолчал.

– Ты поручение мое выполнил? – спросила она его строго.

– Какое? – он не сразу понял, о чем речь.

– То, которое нужного человека из кабака или еще откуда, в Москве неизвестного, касалось?

– Нет, – честно признался Никита. – Когда мне было?

– Вот и отправляйся сегодня ночью. Да оденься поскромнее, чтобы глаза-то не мозолить. Андома князя нашего на поединок вызвал, так что медлить нельзя. Мало ли как битва закончится. Подготовиться надобно. Знаю, что не по нутру тебе такие дела, – сказала она, увидев, как переменился в лице Никита, – но это единственное, о чем я прошу тебя. Остальное же предоставь мне. И пришли ко мне старшего свена, если встретишь, пусть отыщет меня.

– Зачем? – не понял Никита.

– Потолковать с ним хочу.

В маленьком домике для прислуги, сквозь стены которого было отчетливо слышно, как хрюкали свиньи на скотном дворе, да мычали коровы в хлеву, бывший майор советской госбезопасности, засланный, как он сам про себя думал, в тыл неизвестного дотоле врага, плотно поев овсяной каши и стараясь не обращать внимания на тошнотворный запах коровьей и конской мочи, просачивающийся сквозь щели ветхой избенки, от нечего делать наблюдал, как Лукинична, позвав тайком от хозяев свою замоскворецкую подругу колдунью Машку-Козлиху, ведет, по мысли Вити, “прием граждан”.

Лукинична очень гордилась своей способностью, как она выражалась, жизнью править. И, видимо, что-то у нее даже выходило, так как очередь к ней из хозяйских холопов и даже пришлых москвичей собралась немалая.

“Как в депутатской приемной у Гдляна с Ивановым в начале девяностых, – хихикал про себя Витя, – толпа – не продохнешь. Счастья народ желает. Надо же, ничего не меняется со временем”.

Работа у Лукиничны спорилась. Всяк, конечно, не с пустыми руками приходил, и доходы ее, соответственно, тоже быстро возрастали: кто курицу притащит, кто гречи мешочек, кто муки, кто цепочку сунет – все как положено в бизнесе: если чего хочешь получить, а особенно счастья – плати.

То баба прибежит, муж ее лупит, так Лукинична – раз, наговорчик какой сделает, да “сердце и ревность у мужика и отымет”. А то – наоборот: охладел муж, приворожить надсбно. Тоже в минуту “ум отымут”, он и не почувствует. То на белила наколдует, то на мыло, чтоб мылась да белилась, то на соль, чтоб мужику сыпала, а то, и того хлеще, воротник от бабьей рубашки в печке сожжет, да прикажет пепел мужу в

еду сунуть.

– Коль скоро мыло с лица смоется, столь скоро муж жену полюбит, – шамкала себе под нос Лукинична беззубым ртом. – Какова была рубашка на теле, таков и муж будет в постели.

Приходили и мужики, о женской неверности разузнать. Кто-то ласковости от барина просил, совсем уж забил беднягу до полусмерти. А то и торговец зайдет. Тут уж Лукинична старается: денежный, ведь, человек, за ценой не постоит. Все свои вершки-корешки на свет божий вытащит. Кому при грыже траву “ушко” на уксусе пропишет, кому корень девясила для жевания от зубной боли, кому губку лиственницы от запоров, а кому зверобой на водке от побоев и ран. Если зависть гложет – кушайте земляную грушу сырой, а если на тебя кто завистливый глаз положил – то трава “ерой” поможет, три по лицу, да намочив в воде, ешь. Кудрявый купырь – от отравы, сон-трава – от нечистых духов. Ну, а чтоб торговля бурно шла с прибылью – тут уж, знамо дело, без травы “ост” не обойдешься, не сыщешь нужного покупателя на товар. Как дошла до Лукиничны весть, что князь Алексей Петрович на судебный поединок утречком собирается, вот уж они с Козлихой еще больше засуетились. Витя со счета сбился, сколько раз проворные старушки на улицу сбегали, да опять в избу вернулись. Притащили, Витя чуть со скамьи не упал, черного ужа несчастного, ножом его запороли, да язык вынули. Потом язык этот в тряпку завернули, сначала в зеленую, а потом в черную, и стали думать, как бы сверток тот в княжеский сапог засунуть.

Мол, надобно, чтобы государь наш Алексей Петрович, сапог тот надел, да шел, не оглядываясь. А если кто спрашивать будет, куда он путь держит – так чтоб и слова не молвил. А перед самым боем в сапог тот следует три зубчика чеснока положить, да еще утиральник под мышку подвязать, вот тогда точно удача будет.

Ну, а князя Андомского, того и вовсе с пылью сравняли. Как начала Машка-Козлиха выть, что тебе пылесос начала века, как начала надувать пылищу со всех углов да приговаривать: “Чтобы пыль понеслась на Андрюшку-ирода, чтоб его корчило, раздувало да сушило, подлюгу…” Вите прямо не по себе стало от такого действа, он зачихал, закашлял и поспешил выйти на свежий воздух.

“Вот полоумные старухи, – думал он про себя, отряхиваясь под покосившимися окнами избы, – то у них гром гремит, то буря веет, то волки воют, то белки скачут, то лысый конь где встретится, то монах, черт знает, что…”

Здесь и застал его князь Ухтомский, разыскивающий Витю по просьбе Вассианы.

– Что пригорюнился, свен? – спросил он Рас-топченко, хотя, как сразу отметил Витя, и сам был невесел.

– Да одолели меня бабки-ведуньи сумасшедшие! – пожаловался ему Витя. – Совсем с ума спятили. Пылью вот обсыпали, уши все прожужжали…

– А ты не гляди на них, – посоветовал ему Никита, – скоро уж угомонятся. Им к завтрему готовиться надо.

– Как это? – не понял Витя.

– У колдунов, коли что случается, суд там или болезнь какая – свое состязание, кто кого передюжит. Еще увидишь, как они завтра всех свиней перегоняют, да и лошадям достанется, – грустно улыбнулся Никита. – Ты вот что, свен, поди к княгине к нашей, кличет она тебя.

– Сейчас? – изумился Витя. Во времени он по-прежнему ориентировался плохо, но судя по тому, что в доме Шелешпанских уже отпели вечерние молитвы и все улеглись спать, было поздновато.

– Да, сейчас иди, – подтвердил Никита. – В покои к ней поднимись, звала.

– А зачем? – с опаской спросил Витя.

– Я не знаю, – пожал плечами Никита и направился в сторону конюшен.

Поднимаясь по высокой лестнице на крыльцо, Витя слышал, как глухо протопали копыта лошади по аллее сада, отдаляясь в сторону ворот. Князь Ухтомский куда-то уехал на ночь глядя.

“Вот тоже чудеса, куда его понесло?” – изумился про себя Витя, входя в дом.

Но более всего беспокоился он за себя. Что гречанке от него понадобилось? Никак засекли его, когда он за испанцем следил? Тогда – худо дело. Выпорют, как пить дать, а то еще чего похуже варварша эта Емельяна Феодоровна удумает.

В доме царила сонная тишина. Пока Витя поднимался по лестнице в терем княгини, почти что на чердак под самой крышей, он отчетливо слышал скрип каждой ступеньки у себя под ногами, и больше ничего – молчок, только кошка мяукнула в углу. Поднимался он медленно, прощупывая предварительно ногой каждый шаг, так как в доме было очень темно: фонари на стенах давно догорели, тусклый свет луны за пробегающими по синему ночному небу сероватыми облаками едва пробивался сквозь маленькие окошки.

Покои княгини Вассианы, точнее, одна комнатка, выделенная ей злобной старухой, находились, что скворечник на дереве, особняком от всего остального дома, и лесенка к ним вела особая – потому и пришлось Вите взбираться по узким, влажным от ночной сырости ступеням аж на четвертый этаж.

Наконец, он добрался до нужной комнаты. С минуту постоял, чтоб отдышаться, прислушался: тишина, никого нигде. Этикет местный Витя изучил еще не до конца, как принято тут входить в комнату к женщине, тем более к госпоже, да еще за полночь, он не знал. Но все равно доложить о его визите было некому. Из-за неудобного расположения спальни княгини, Груша, которая в белозерской усадьбе всегда спала под дверями своей госпожи на случай, если той что-нибудь ночью понадобится, сейчас храпела далеко под лестницей.

Витя решил действовать, как учила его мама в детстве: если идешь к малознакомому человеку в дом, предварительно постучи. Собравшись с духом, он постучал в дверь. К удивлению его, ему никто не ответил. Даже никто не пошевелился внутри.

“Не ждут, что ли? – недоумевал Витя. – Или напутал что-то князь? Да нелюхоже на него, вряд ли он меня с собой спутает”.

Витя постучал еще раз – молчание. Войти сам он не решился и уже собрался уйти, как дверь вдруг открылась, медленно, чуть скрипнув несмазанными петлями, и… похоже, без посторонней помощи, сама.

“Вот так дела!” – изумился Растопченко, но войти сразу не решился. Сперва заглянул с порога – ничего, темнота, окна занавешены.

Вдруг он почувствовал, как кто-то сзади легонько подтолкнул его в спину, и чекист оказался внутри комнаты в кромешной тьме, а дверь за его спиной, скрипнув, закрылась. Окончательно потеряв всякую бодрость духа, Витя почувствовал, как от страха, который начал предательски расти в животе, тонкая струйка горячего пота скатилась по его спине. Растопченко уже приготовился дать деру, как вдруг тонкие лучики голубоватого света пробежали по стенам комнаты, разгораясь все ярче и ярче. Через несколько мгновений ошарашенный Витя увидел стоящий посреди комнаты табурет. На нем лежала толстая подушка алого бархата с золотой бахромой, на подушке той – . большое круглое зеркало в золотой витиеватой оправе, из которого и струился тот самый голубоватый свет, озаривший комнату. Вокруг зеркала лежал свернувшийся в круг пифон, голова его была засунута под хвост, он будто спал, но в льющемся голубоватом свете весь сиял серебром, как драгоценное ожерелье.

Увидев змею, Витя отшатнулся к двери, но та уже оказалась заперта.

Окна были закрыты обшитыми алым бархатом втулками изнутри и задернуты толстыми занавесями гранатового цвета в тон кожаной обивке стен, так что с улицы вряд ли кто мог увидеть, что происходило в комнате.

Змея лежала неподвижно. Витя как зачарованный смотрел на нее и на зеркало, распространявшее вокруг какой-то космический свет.

Вообще, от зеркал он в последнее время поотвык. Здесь, как ему объяснили, зеркало считалось изобретением дьявола, и потому благочестивые люди им не пользовались. Только редкие щеголихи тайком от священника могли позволить себе взглянуть на свои красоты в ручное зеркальце, привезенное, как правило, из дальних стран, и тут же снова спрятать в потайной ларец. Ну, а уж таких волшебных зеркал, какое сейчас лежало перед ним, Витя не видал и в своей прежней жизни, разве что в сказках про них читал.

Но время шло, змея лежала, свет струился – ничего страшного не происходило, и Витя начал понемногу успокаиваться. Ему даже стало интересно, что же будет дальше.

Свет становился все ярче, воздух наполнился дурманящим ароматом каких-то южных цветов. Похоже, магнолий и… сладким запахом спелых ягод малины.

Голубоватые лучи осветили постель княгини, и обомлевший Витя увидел разбросанные в беспорядке по одеялу драгоценные камни, каких не видывал прежде. Названия им он не знал, но были они все как один ровненькие, примерно одной величины и чудно лиловые. Самоцветы заманчиво мерцали, привлекая взор. .Первым желанием Вити было подскочить и схватить хотя бы один. Но профессиональная осторожность взяла верх – неизвестно еще для чего их здесь положили, надо подождать.

Пифон зашевелился и начал медленно вращаться, покусывая свой хвост. Свет, излучаемый зеркалом, начал сгущаться до ярко-синего, а то вдруг порозовел и даже позеленел, описывая по комнате круги в такт с вращением пифона. На потолке и на стенах замелькали видения.

Какое-то лесное озеро, заросшее дикими ирисами и орхидеями, с водой прозрачной до того, что можно различить каждый камушек на дне.

Но вот тучи сгустились, ветер, поднявшийся из недр пространства и времени, пронесся над неподвижной гладью озера и покрыл его взволнованной рябью. Кроны деревьев на фоне далеких гор заколыхались волнами. Млечный Путь, древняя река миров, воссиял звездами, пронзив небосвод. Перед изумленным Ви-тиным взором словно из пола вдруг выросла невесомая прозрачная башня квадратной формы, с аркой в форме подковы, которую венчала воздетая к небу рука. Башня эта неслышно пронеслась мимо Вити и растворилась в воздухе. Вслед за ней выросла еще одна такая же арка, на ней был изображен ключ. И эта арка понеслась прямо на Растопченко. Он отшатнулся.

– He бойся, Виктор, – услышал он за своей спиной голос Вассианы, – это всего лишь сны. Сны грешников.

Витя обернулся. Княгиня стояла у самой двери, но вид ее произвел на Витю не менее сильное впечатление, чем все увиденное прежде. На ней было узкое черное платье, облекавшее ее фигуру, как кожа змеи, с глубоким вырезом на груди. Материал, из которого было сшито платье, сверкал и переливался так же, как и чешуя пифона, продолжавшего свои вращения вокруг зеркала.

Вообще, вся она, ставшая даже как будто выше ростом, тонкая, стройная и гибкая, походила в этом наряде на змею. Волосы ее были собраны в высокую прическу, напоминавшую головные уборы египетских цариц и увенчанную осыпанным драгоценными камнями гребнем. Шею украшало плотно прилегающее ожерелье, похожее на ошейник, тоже сплошь сверкающее каменьями, такие же браслеты сияли на запястье каждой руки. Тонкую талию подчеркивал широкий пояс, в украшении которого, в отличие от всего прочего, сияли только рубины, он преломлял ее фигуру, как язык яркого пламени. В ушах висели тонкие усыпанные алмазными искрами нити. Бледное лицо имело возвышенное выражение от того, что было спокойно и исполнено достоинства.